Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: III век.

Флавий Филострат

ЖИЗНЬ АПОЛЛОНИЯ ТИАНСКОГО

К оглавлению

1.

КНИГА ПЯТАЯ

Баснословные предания о Столпах, которые Геракл якобы утвердил пределом земли, я опускаю, однако поясню кой-какие обстоятельства, более важные и для рассказчика, и для слушателей. Между окраинными побережьями Европы и Ливии есть пролив в шестьдесят стадиев, и через этот пролив Океан проникает во Внутреннее море. Пограничная оконечность Ливии именуется Абинной, и отроги тамошних гор изобилуют львами, а сами горы тянутся внутрь страны, простираясь вплоть до земель гстулов и типгов — те и другие суть ззеровидные ливийские племена — и еще далее, если плыть по Океану до устья Салекса, то есть на девяносто стадиев, а затем еще дальше, однако тут уже расстояние невозможно исчислить, ибо за Салексом Ливия пустынна и совершенно безлюдна. Оконечность Европы зовется Кальпой, простирается справа от протока на шестьсот стадиев, а на самом краю стоит древний город Гадира.

2. Я сам видел в стране кельтов океанские приливы — как о них говорят, таковы они и есть. Много размышлявши о причине, почему эти неисчислимые волны наступают и отступают, я решил, что Аполлоний рассудил верно: в одном из посланий к индусам он говорит, что Океан колеблем подводными вздохами из многих расселин, кои находятся в океанском дне и в окружающей суше, — потому-то воды вздымаются и втягиваются — совершенно как при дыхании, когда выдохи чередуются со вдохами. Достоверность приведенного объяснения подтверждается и ходом человеческих недугов в Гадире, ибо пока вода поднимается, душа не расстается с умирающим телом, а такое совпадение было бы невозможно, когда бы не всходило и земное дыхание. Говорят, что воздействует на Океан нарождение или полнота, или убыль луны — и я знаю, что это правда, ибо Океан соразмерен с четвертями луны, вместе с месяцем прибывая и убывая.

3. У кельтов день сменяет ночь и ночь сменяет день при весьма скоротечном прибавлении света или темноты *; так, например, в окрестностях Гадиры и Столпов эта мгновенность, говорят, поражает взор, словно зарница. А еще рассказывают, будто с Ливией сопредельны Острова Блаженных 2, вплотную подступающие к ее необитаемой окраине.

4. Гадира расположена на самом краю Европы. Жители этого города весьма прилежат благочестию: они воздвигли алтарь Старости и — единственные среди людей — поют славословия Смерти, имеются у них также капища Бедности, Искусства, Геракла Египетского и еще другие — Геракла Фиванского3, ибо, по их словам, один Геракл ходил войною на ближнюю Ерифию и там полонил Гериона и его быков, а совсем другой Геракл мудрости ради измерил всю землю до крайних ее пределов. А еще о них говорят, что они весьма привержены всему эллинскому4: воспитывают юношество по нашему отечественному обычаю и что изо всех эллинов особенно любят афинян — приносят жертвы афинянину Менес-фею, а флотоводца Фемистокла почитают за мудрость и храбрость, и воздвигнутый ими бронзовый Фемистокл задумчив, словно перед пророчеством.

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 5 97

5. Путешественники рассказывают также, что видели в тех краях деревья, каких нет больше нигде на земле: деревья эти зовутся герио-неями, числом их два. растут они на Герионовом кургане, породою — помесь сосны с пинией и сочатся кровью, точно как тополи-гелиады5 золотом. Остров, на коем воздвигнут храм 6, размером равен святилищу, так что нет на нем ни единого дикого камня, но весь остров — словно тесаная башня. В храме почитают обоих Гераклов, хотя кумиров их там нет, а воздвигнуты алтари: Египтянину — два медных и ничем не отмеченных, Фиванцу — один и изображены на нем змеи, Диомедовы кони и все двенадцать подвигов Геракла, а сам алтарь каменный. Что до золотой Пигмалионовой оливы, то и она хранится в Геракловом святилище и, по рассказам путешественников, восхищения достойно, как сработана ветвь, но еще большее восхищение внушает плод на ветви, ибо он весь смарагдовый. В храме показывают также золотой пояс Тевкра Теламонида, однако как и зачем приплыл тот к Океану — этого, по словам Дамида, он ни сам понять не мог, ни разузнать от местных жителей. Еще имеются во храме Столпы — сделаны они из одноцветного сплава золота и серебра, высотою они более локтя, четвероугольные и похожи на наковальни, а вершины их покрыты письменами не египетскими и не индийскими — ничего знакомого из них не складывается. Так как об этом жрецы ничего не рассказывали, Аполлоний сказал: «Геракл Египетский не дозволяет мне умолчать о том, что я знаю. Сии столпы суть скрепы Земли и Океана, а письмена начертаны на них самим Гераклом в обители мойр, дабы не возник между названными стихиями разлад и не подверглась бы порче связующая их дружественность».

6. Путешественники рассказывают также, что проплыли вверх по реке Бетису, каковая река весьма многое проясняет в природе Океана, ибо во время высокого прилива река течет вспять к своим истокам, гонимая, очевидно, дыханием моря. Что же до Бетийской долины, именуемой по упомянутой реке, то долина эта изо всех земель превосходнейшая, изобилует городами и пастбищами, зо все тамошние селения подведены речные воды, и произрастают там во множестве различные злаки, а погода стоит такая, как в Аттике осенью — в пору, когда справляют мистерии.

7. Дамид говорит, что в Гадире Аполлоний много беседовал, когда представлялись для того подходящие поводы. Нижеследующие беседы Дамид счел достойными записи. Однажды, когда путешественники сидели в святилище Геракла, Менипп, вдруг вспомнив о Нероне, сказал со смехом: «Как-то там наш любезный? На каких играх его венчают? Достойные эллины на всех этих праздниках небось прямо-таки надрываются от хохота!» — «А вот я слыхал от Телесина, — возразил Аполлоний, — что наш милый Нерон боится элидских плетей7. Холуи уговаривали его победить на Олимпийских играх — пусть-де глашатаи объявят Рим 8, — а он ответил: «Ладно, только бы элидяне .меня не засудили — они вроде бы против меня умышляют и готовят плеть». Впрочем, он успел сказать глупости и поглупее. А сам я скажу так: в Олимпии Нерон победит — у кого же хватит смелости с ним тягаться? — Однако

7 Флавий Филостпат

98 Флавий Филострат

в священных ристаниях победителем ему не бывать, потому что игры-то будут в неурочную пору: положено было устроить их в прошлом году, а Нерон велел элидянам все отложить до его приезда — ведь он им дороже Зевса. Говорят, он обещал элидянам трагедию и песпю под кифару — элидянам, у коих нет ни театра, ни даже помоста для подобных представлений, но имеется лишь естественный стадион, где состязаются голышом, а он собирается там побеждать, укутанный с головы до ног! Притом он скинул с себя тогу Августа и Юлия и вырядился в одежды Амебея и Терпна — ну что ты на это скажешь? Креонта и Эдипа он представляет с превеликим тщанием и все боится, как бы чего не упустить, как бы не ошибиться дверью, плащом или жезлом, а вот свою собственную и римскую честь вовсе отбросил — законодательство заменил пением и уличным кривляньем, хотя надлежит государю восседать под крышей и надзирать над землею и над морем! Уже во многие скоморошьи ватаги Нерон записался — что же дальше, Меншш? Если какой-нибудь лицедей, сыграв Эномая или Кресфонта 9 доиграется до того, что,, спустившись с подмостков, пожелает начальствовать над товарищами и вообразит себя самодержцем, что ты о нем скажешь? Наверняка' скажешь, что ему надобно принять чемерицы и других снадобий для очищения рассудка. А тут подлинный самодержец, обратясь к лицедейству и художеству, изощряет голос, трепещет перед элидянами и дельфпй-цами, а если и не трепещет, то, во всяком случае, столь низко ценит собственное искусство, что опасается, как бы не высекли его те, над кем поставлен он владыкою! Что ты скажешь о горемыках, коим приходится жить под таким вот мерзавцем? Ну что, по-твоему, Менипп, могут думать о нем эллины? «Ксеркс нас жег — Нерон нам поет», — вот что они думают! Ты только вообрази, в какие расходы входят они из-за этих его песен, и как гонят их вон из их жилищ, не дозволяя даже присмотреть, чтобы добро не раскрали и рабы не разбежались! Ты вспомни о женщинах и детях, коих по слову Неронову выволакивают из домов ради бесстыжей его прихоти! Ты подумай, какие начнутся казни — о прочих поводах я уж не говорю — из-за всех этих песен и представлений: «Ты не пошел слушать Нерона!» или «Ты присутствовал, но слушал без внимания!» или «Ты засмеялся!» или «Ты ке рукоплескал!» илп, наконец, «Ты не приносил жертвы за его голос, дабы явился он еще звучнее на Пифийских ристаниях! Ты видишь? Для эллинов приготовлены многие Илиады зрелищ! Например, я давно уже предсказал по божественному вдохновению, что Истм будет и не будет перекопан — а теперь, по слухам, его как раз и взялись перекапывать». Тут Дамид прервал Аполлония, воскликнув: «А вот по-моему, Аполлоний, предприятие с каналом затмит все, что сделал Нерон, — ты и сам видишь, сколь велик этот замысел!»— «Я согласен, — отвечал Аполлоний, — однако и тут, Дамид, Нерона опозорит его же бестолковость: как неспособен он спеть песню, так неспособен и вырыть яму. Рассуждая о делах Ксеркса, я хвалю его не за то, что выстроил он мост через Геллеспонт 10, но за то, что переправился по этому мосту, а Нерона я пока не вижу ни плывущим сквозь Истм, ни даже докапывающим свой канал до конца, и думается мне*

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 5 99

ежели есть еще правда на свете, что он в страхе удерет от Эллады!»

8. А несколько позже примчался в Гадиру спешный гонец с приказом приносить благодарственные жертвы за добрую весть и славить Нерона, триждй победившего в Олимпии. Жители Гадиры понимали, о какой победе идет речь, ибо знали о некоем знаменитом Аркадском состязании — как я уже говорил, они привержены эллинским обычаям, — но в соседних с Гадирой городах никто понятия не имел ни об Олимпийских играх, ни о ристаниях и ристалищах, и поэтому горожане, не ведая, зачем приносят жертву, строили на сей счет смехотворные предположения, воображая, будто Нерон одержал военную победу и полонил каких-то людей, именуемых олимпийцами, — ведь на трагедиях или ки-фаредиях им тоже ни разу не довелось побывать.

9. Впрочем, Дамид рассказывает о том, что испытали жители Иполы — города в Бетике — при виде трагического лицедея, и этот случай я полагаю достойным упоминания. Итак, горожане все приносили да приносили благодарственные жертвы, ибо пришли вести уже и о Пифийских победах Нерона, когда помянутый лицедей — один из тех, кто не решились состязаться с Нероном, — явился дать представление в западных городах. Среди не самых диких туземцев он стяжал своим искусством успех, во-первых, потому что пришел к людям, прежде не слыхавшим трагедий, а во-вторых, потому что утверждал, будто в точности подражает пению Нерона. Однако, когда прибыл он в Иполу, .то тамошние жители испугались, хотя он не успел еще и рта открыть, но только взошел на подмостки: увидели они, как широко он шагает, как разинут у него рот, как высоко возносят его котурны, какая диковинная на нем одежда — и уже это обличье было для них страшноватым; а когда, возвысив голос, начал он песнопение, то едва ли не все обыватели обратились в бегство п, словно от бесовского клича. Вот такие у них варварские и старозаветные нравы.

10. Правитель Бетики весьма желал познакомиться с Аполлонием,

хотя тот и говорил, что беседа его может быть привлекательна лишь для

философа. Правитель, однако, настаивал, а так как, по слухам, человек

он был добрый и к Неронову кривлянью питал отвращение, то Аполло

ний написал ему, приглашая явиться в Гадиру, и тот явился — безо

всякой начальственной пышности, но лишь с немногими ближайшими

друзьями. После взаимных приветствий они удалили присутствующих,

так что о чем шла у них беседа, никому не ведомо, — а по домыслам

Дамида они сговаривались против Нерона, ибо когда после трех дней

разговоров с глазу на глаз правитель, уже уходя, обнял Аполлония, тот

сказал: «Будь благополучен и помни о Виндексе». Что же это могло

означать? А вот что. Пока Нерон пел песни в Ахайе, поднялся против

него на Западе Виндекс — и муж сей оказался способен порвать струны,

на коих столь неумело бряцал Нерон, ибо он обратился к подначальному

своему войску с речью против Нерона, и речь эта была всецело проник

нута самою благородною философией, вдохновляющей на борьбу с тира

ном: он говорил, что Нерон — кто угодно, только не кифаред, но уж

скорее кифаред, чем государь, а еще он уличал его в безумии, корысто-

7*

100 Флавий Филострат

любии, зверстве и всяческом разврате, и только в жесточайшем из зверств его не винил, ибо справедливо-де было убить мать, породившую такого сына. И вот Аполлоний, предвидя, как все это случится, свел с Виндексом правителя сопредельной области и только что сам не пошел походом на Рим.

11. Итак, на Западе стало неспокойно, а потому Аполлоний со спутниками повернули оттуда к Ливии и Тиррении и, путешествуя то пешком, то по морю, добрались до Сицилии, где пристали к Лилибейскому мысу. Приплывши затем к Мессине и к проливу, где слияние Тирренского моря с Адриатическим творит грозную Харибду, они услыхали, что Нерок бежал, а Виндекс мертв и что взыскуют власти многие — иные из самого Рима, иные из разных провинций. А когда товарищи спросили Аполлония, каков будет предел упомянутым событиям и кому в конце концов достанется власть, он отвечал: «Многим фиванцам», ибо сравнил невеликие силы, бывшие в обладании у Вителлия и Гальбы и Отона с силами фиванцев 12, которые лишь самое краткое время главенствовали в греческих делах.

12. Право же, из вышесказанного ясно, что Аполлонии предвидел события, движимый божественною силою, и что ничего не стоят утверждения тех, кто полагает, будто бы он был колдуном. Давайте разберемся. Что до колдунов, — вот уж, по-моему, злосчастнейшпе из , людей! — то они говорят, будто меняют судьбу, а потому то пытают расспросами призраков, то приносят дикарские жертвы, то заклятья поютт то зельями мажутся — и многие из них, будучи обвинены в перечисленных деяниях, признавались, что искушены в них весьма. Однако Аполлоний был послушен мойрам и предсказывал лишь то, что свершалось по неизбежности, а ведал он это наперед не колдовским ухищрением, но по подсказке богов. Да и у индусов, когда увидел он треножники, кравчих и прочие самоходные снасти, о коих я уже рассказывал, то он не расспрашивал, как они устроены, и не просил научить его этой премудрости — похвалить похвалил, но подражать не удостоил.

13. После того как путешественники прибыли в Сиракузы, некая именитая сиракузянка произвела на свет чудище, каких дотоле не рождались, ибо у младенца было три головы — каждая на особой шее, а ниже единое тулово. Иные глупцы толковали это так, что Сицилия — трехугольный остров — погибнет, ежели не будет на ней согласия и единодушия, ибо в ту пору многие города были охвачены раздором внутренним и внешним, так что не было в жизни островитян порядка. Другие говорили, что это Тифон — ибо он многоглав — грозит Сицилии мятежом. И вот Аполлоний сказал: «Пойди, Дамид, посмотри, действительно ли дитя таково»,—а чудище было выставлено ради домыслов зевак иа всеобщее обозрение. Когда Дамид донес, что младенец трехглав и мужского пола, Аполлоний, собравши товарищей, сказал: «Будет у римлян три самодержца, коих давеча я назвал фнванцами. однако полной власти ни один не достигнет, но, возвысившись, погибнут: те — в самом Риме, этот — по соседству, так что скинут они личину быстрее лицедеев,, представляющих тиранов в трагедии». Вскоре слова сии прояснились, ибо

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 5 101

Гальба, едва ухвативший власть, погиб в самом Риме, равно как и Вителлин, для коего власть была лишь сновидением, и, наконец, Отону, умершему среди западных галлов, не досталось даже погребальных почестей, но был он похоронен словно простой обыватель. И все это — полет Случайности за единый год.

14. Затем путешественники прибыли в Катану — туда, где Этна. Там они услыхали, что, по мнению жителей, в Этне заключен Тифон и что от него исходит пламя, дымящее над горой, однако сами они в ученых рассуждениях дошли до более правдоподобных и пристойных умозаключений. Завел беседу Аполлоний, спросив товарищей: «Что такое баснословие?» — «Клянусь Зевсом, — отвечал Менипп, — это то, что твердят поэты». — «А кто, по-твоему, Эзоп?» — «Всего лишь баснописец и рассказчик». — «В чьих же повествованиях мудрость?» — «У поэтов, ибо они славословят словно бы действительно бывшее». — «А Эзоп?» — «Все эти лягушки, ослы и прочий вздор годится в жвачку только старухам да ребятам». — «Ну, а вот мне, — возразил Аполлоний, — баЪни Эзопа кажутся куда более сообразными с мудростью. Предания о героях, коими изобилует словесность, развращают слушателей, ибо стихотворцы то толкуют о неподобных страстях и о кровосмесительных браках, то на богов клевещут, то описывают пожирание детей или подлое коварство или кровную месть — и все это, словно бы вправду бывшее, побуждает похотливцев, завистников и забияк роскошествовать и самодурствовать, точно следуя сказочному примеру. У Эзопа, напротив, хватило ума, во-первых, не становиться в один ряд с вышеназванными сочинителями, но свернуть на собственную дорогу; во-вторых, подобно тем, кто в охотку угощается простою пищей, он из малого события выводит большое поучение и, закончив рассказ, добавляет «делай так» или «не делай так»; и, наконец, он более стихотворцев привержен правдолюбию, ибо те ради кажущейся достоверности насилуют собственные сочинения, а он предлагает нам вымысел — и это всякому очевидно, — а получается речь его истинной уже потому, что он ее таковой не объявляет. Стихотворец, завершив свою повесть, оставляет здравомыслящего слушателя ломать голову, то ли было так, то ли не было, а Эзоп и ему подобные рассказом врут, однако последующим наставлением показывают, что и ложь бывает слушателям на пользу. Приятно у Эзопа и то, что бессловесных тварей делает он милее и занятнее для людей: мы с детства срослись с его баснями, мы на них вскормлены-вспоены и из них мы усвоили о каждом животном мнение, что этот зверь как бы царственный, а тот как бы глупый, этот хвастливый, а тот безобидный. Вот стихотворец сказал: «Многовидны промысла лики» 13 или что-нибудь в таком роде — сплясал да и ушел м, а Эзоп, сопроводив речь свою вещим словом, завершает беседу задуманным уроком.

15. Когда был я, Менипп, совсем еще дитятей, научила меня мать сказке об Эзоповой мудрости. Был-де во время оно Эзоп пастухом, и было его пастбище по соседству с храмом Гермеса, коему он, взыскуя мудрости, о мудрости молился. Многие другие приходили к Гермесу с тою же просьбою и несли в дар кто золото, кто серебро, кто слоновой

102 Флавий Филострат

кости жезл, кто иную кзмкую драгоценность, а Эзоп в своем именье подобного не имел, однако же приберегал для Гермеса, что было — возливал ему молока столько, каков у овцы удой, нес столько медовых сот, сколько вмещается в горсти, не забывал угостить бога миртовыми ягодами и возложить на алтарь розы или фиалки, пусть немногие, а приговаривал так: «Неужто надобно, о Гермес, бросивши стадо, плести венки?» Наконец, наступил урочный день раздачи мудрости, и Гермес, бог речи и корысти, сказал одному — и уж, конечно, тому, кто больше всех пожертвовал: «Владей философией!», а второму по щедрости: «Вступи в обитель красноречия!», а остальным: «Тебе удел астрономии! Тебе удел музыки! Ты, стихотворец, бери ироический метр! А ты бери ямб!» И так он, сам того не желая, —хоть и превосходен разумением,— раздал все части мудрости, а затем вдруг заметил, что Эзопа-то и позабыл. Тут пришло ему на память, как некогда Оры, коими был он вскормлен, на Олимпийских кручах, рассказывали ему, еще спеленутому младенцу, сказку о корове 15 — спорила-де корова с человеком о земле и о самой себе — и как из-за этой сказки возжелал он Аполлоновых коров 16. И вот отдает он Эзопу баснословие — последнее, что осталось в доме мудрости, и говорит: «Держи мою первую науку!» Вот откуда явилось Эзопу многовидное его искусство — и так возвысилась басня.

16. Пожалуй, однако, я поступил неразумно, ибо, намереваясь обратить вас к рассуждениям более сообразным с природою и более истинным, нежели те сказки, какие рассказывает об Этне большинство, я сам принялся восхвалять сказку. Впрочем, такое отступление не напрасно: отвергаемая нами сказка относится не к числу Эзоповых басен, но к числу завлекательных вымыслов, непрестанно повторяемых стихотворцами, которые твердят, будто под вышеназванной горой заключен то ли Тифон, то ли Энкелад, в смертных своих муках выдыхающий видимое нами пламя. Что гиганты вправду были, с этим я и сам согласен, как и с тем, что повсюду на земле при раскапывании могил обнаруживаются исполинские скелеты; однако с богами гиганты не воевали, но — самое большее! — надругались над храмами и кумирами, так что думать, будто они забрались на небо и сражались там с богами, — сущее сумасшествие. Ничуть не больше — хотя и кажется он пристойнее — я доверяю рассказу, будто Гефест устроил в Этне свою кузницу и будто по одной из ее вершин бьет он своим молотом. Право, множество есть на земле и других огнедышащих гор, так что невозможно напастись на них гигантов и Гефестов.

17. Чем же объяснить природу подобных гор? А вот чем. Если земля содержит смесь смолы и серы, то дышит она сама по себе, но пламени не извергает, а если окажутся в земле полости с проникшими в них парами, то вздымается оттуда вроде как сторожевой огонь. Затем, набравши силу, пламя, точь-в-точь как вода, струится с гор и стекает в долину: и так огненная лава достигает моря, образуя устья, подобные устьям рек. Стало быть и здесь существует нечто вроде омываемой пламенем суши праведников17, однако же будем помнить, что для благочестивых вся земля — надежная обитель и что море удобопроходимо не только для мо-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 5 103

ряков, но и для пловцов». Вот так всегда завершал Аполлоний свою речь приличествующим наставлением.

18. Проведя на Сицилии в ученых беседах столько времени, на сколько хватило его усердия, он в пору восхождения Арктура*18 отправился в Элладу и, после беспечального плавания, достиг Левкады, где сказал: «Сойдем с этого корабля — плыть на нем в Ахайю не стоит»,— и никто кроме близких знакомцев внимания на эти слова не обратил. Итак Аполлоний вместе с теми, кто желал разделить с ним плавание, добрался до Лехейской гавани на левкадском корабле, а сиракузское судно потонуло, едва выйдя в Крисейский залив.

19. В Афинах Аполлоний был посвящен в таинства тем самым жрецом, о коем предсказывал он предыдущему иерофанту; встретился он и с Деметрием-философом, ибо после происшествия с Нероновой баней и после речей своих об этой бане Деметрий имел смелость жить в Афинах, не покидая Элладу даже в ту пору, когда Нерон бесстыдничал на ристаниях. Деметрий рассказал, как на Истме повстречал среди землекопов Мусония в кандалах и обратился к нему с подобающим утешением, а тот-де стиснул свою кирку, воткнул ее с размаху в землю и, вскинувшись, отвечал: «Уж не огорчил ли я тебя, Деметрий, тем, что рою землю на благо Эллады? Ну, а когда бы ты увидел меня поющим под кифару вослед Нерону — каковы были бы твои чувствования?» Впрочем, о многих еще более достославных речах Мусония я умолчу, дабы не показалось, будто я своевольничаю с мимолетными словами.

20. Побывав зимой во всех эллинских святилищах, Аполлоний по весне направился в Египет, успевши перед тем и укорить, и наставить эллинские города и у многих из них стяжавши хвалу, ибо не отвергал он и похвалы за полезное дело. Итак, он явился в Пирей, где на якоре стоял корабль уже под парусами и готовый отплыть в Ионию, однако корабельщик никого с собою брать не хотел, потому что везет-де собственный груз. «Какой же у тебя груз?» — спросил Аполлоний. «Я везу в Ионию кумиры богов, — отвечал корабельщик, — сработанные или из камня и золота, или из слоновой кости и опять же золота». — «Посвятить хочешь или как?» — «Продам тому, кто хочет посвятить». — «Стало быть, ты боишься, милейший, как бы мы, оказавшись на корабле, не украли эти изваяния?» — «Этого я не боюсь, но если придется им делить плавание с толпой, грязнясь от соприкосновения с обычным морским непотребством — вот это, по-моему, ужасно». «А ведь те корабли, которые — ты ведь, добрейший, афинянин, верно? — снарядили вы некогда против варваров, точно так же были полны морского беспорядка, а боги, тем не менее, делили с вами плаванье, не опасаясь об вас испачкаться! А ты в невежестве своем гонишь с корабля ревнителей мудрости, особо взысканных божественною милостью — и это после того, как сам собрался везти богов на продажу? Древние ваятели такого не делали и богами в разнос не торговали, но вывозили лишь собственные руки да резцы для камня и слоновой кости, а затем, получив для работы белый товар, занимались ремеслом своим прямо в храмах. А ты — страшно сказать! — тащишь богов в гавань и па рынок, словно пленных гирканов и скифов,

104 Флавий Филострат

и не помышляешь о совершаемом нечестии! Находятся лоботрясы, которые вешают на шею образок Деметры или Диониса и твердят, будто кормятся от богов, коих носят при себе, — но ты-то поедаешь самих богов и пе давишься. Хотя ты своей торговли и не боишься, она ужасна, я бы даже сказал — безумна!» Итак, разбранив корабельщика, Аполлоний перешел на другое судно.

21. Доплыв до Хиоса и не успев ступить на сушу, перешел он на соседний корабль, объявленный на Родос. Перешли и товарищи — без единого слова, ибо главнейшее, чему он их учил, было подражать ему в речах и делах. Родоса достиг он при попутном ветре, а о чем рассуждал там, я расскажу ниже. Приблизясь к изваянию Колосса 19, Дамид спросил: «Как, по-твоему, есть ли что величественнее?», а он отвечал: «Есть: муж, взыскующий мудрости честно и беспорочно». В ту пору жил на Родосе флейтист Кан, почитавшийся лучшим флейтистом на свете. Аполлоний призвал его к себе и спросил: «Что делает флейтист?» — «Все, чего пожелает слушатель», — отвечал Кан. «Однако многим слушателям богатство милее звуков флейты — стало быть, поняв это их желание, ты превращаешь их в богачей?» — «Хотел бы — но нет». — «Уж не делаешь ли ты молодых слушателей миловиднее? Ведь в молодости все желают казаться красивыми». — «Не могу я и этого, хоть и полна прелести моя флейта». — Так чего же, по-твоему, желают слушатели?» — «А вот чего: печальный хочет звуками флейты утишить печаль, веселый — сделаться еще веселее, влюбленный распалиться страстью, благочестивый — боговдохновиться песнопениями». — «Тогда скажи, о Кан, производит ли такое действие сама флейта, потому что сработана из золота и из меди и из оленьей, а то и ослиной кости, или же тут проявляется иная сила?» — «Иная сила Аполлоний! Напевы и лады, и созвучия, и много-различпость игры, и способы сочетаний — вот что пленяет слушателей и производит на их души желаемое действие». «Я понял, Кан, в чем состоит твое искусство и как оно пестро и многоразлично, — эти его свойства ты упражняешь и услаждаешь ими других. Однако, по-моему, сверх вышесказанного флейте еще кое-что надобно, а именно, чтобы дыхание и уста, и руки у флейтиста были хороши. Хорошее дыхание — это дыхание чистое, легкое и не подавленное гортанью, ибо иначе звук утратит певучесть. Хорошие уста — это когда губы охватывают наконечник флейты так, чтобы лицо при игре не багровело. Хорошие руки — а они, по моему разумению, флейтисту особенно нужны — это когда ни запястье не утомляется гибкостью, ни пальцы не медлят скользить по голосам, ибо главное у хороших рук — быстрота в перемене ладов. Итак, если все перечисленное у тебя есть, играй, о Кан, отважно, π да будет с тобою Евтерпа!»

22. Случилось так, что некий юнец — неотесапный выскочка — строил себе на Родосе дом и свозил туда отовсюду пестрые картины и каменья. И вот Аполлоний спросил его, сколько денег потратил он на учителей и образование. «Ни единой драхмы!» —отвечал тот. «А сколько па дом?» — «Двенадцать талантов, и еще намерен потратить столько же». — «На что же тебе этот дом?» — «Чтобы жить в отличном жилище! У меня там

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 5 105

и дорожки, и рощи, и на площадь я теперь стану ходить редко20, а кто захочет поговорить со мною, — придет с удовольствием, словно в храм». — «Тогда ответь, за что больше завидуют людям: за то, что им присуще, или за то, что им принадлежит?» — «За богатство, ибо вся сила — в деньгах». — «А скажи-ка, мой юный друг, кто лучший сторож своим деньгам — образованный человек или невежда?» И так как юноша промолчал, Аполлоний добавил: «Кажется мне, молодец, что не ты заполучил дом, а дом заполучил тебя! Что до меня, то, приходя во храм, я предпочту любоваться изваянием — пусть малым — из золота и слоновой кости, нежели глазеть на огромного и несуразного глиняного истукана».

23. Увидев молодого толстяка, который хвастался, что ест больше всех и випа пьет больше всех, Аполлоний спросил его: «Ты, похоже, горазд поесть?» «Да, и благодарю за это богов!» — отвечал тот. «Но какая тебе польза от подобного обжорства?» — «Такая, что все смотрят па меня и дивятся! Ведь ты, наверное, слыхал о Геракле, что съеденное им славится немногим менее его подвигов». — «Потому что он был Геракл, а у тебя-то, мерзавец, какая доблесть? Чтобы на тебя посмотрели, тебе только и остается, что лопнуть!»

24. Таковы были приключения Аполлония в Родосе, а сейчас я расскажу, что было, когда приплыл он в Александрию. Александрийцы уже за глаза весьма его любили и скучали по нему, словно по сердечному другу; Даже и из Верхнего Египта, изобилующего богословами, приглашали его погостить в тамошних поселениях, ибо оттуда в Дельту ездило не меньше народу, чем возвращалось домой, и все эти пришельцы славословили Аполлония, так что у египтян на него уже уши торчком вставали, — потому-то когда сошел он с корабля в город, народ взирал па него, словно на божество, и расступался перед ним, как расступаются перед несущими святыню. И вот, пока шел он, окруженный большим почетом, чем правитель провинции, повели на казнь двенадцать человек, приговоренных к смерти за разбой. Взглянув на них, Аполлоний сказал: «Не все умрут, ибо вот этот осужден облыжно и избежит казни». Затем он обратился к стражникам, которые вели осужденных: «Я велю вам умерить шаг и не слишком спешить добраться до палача, а вот этого человека казните последним — он ни в чем не виноват. Делайте свое дело по-божески и не жалейте краткой меры дня для тех, кого лучше бы и вовсе не убивать». Все это он изъяснил подробно, хотя не в его правилах было надолго растягивать речи — а почему рассудил он так, обнаружилось очень скоро. Когда восьмерым приговоренным уже отсекли головы, прискакал на место казни всадник и закричал: «Отпустите Фариона!», ибо этот Фарион не был разбойником, но оговорил себя, испугавшись дыбы, а у;к прочие под пыткой подтвердили его показания. Не стану описывать, как потрясены были египтяне и как — и без того восхищаясь Аполлонием — рукоплескали они этому его подвигу.

25. Когда взошел Аполлоний во храм, то явился его взору совершен

ный порядок и во всем мудрое устройство и божественное установление;

однако что до бычьей крови, гусей и прочей жертвенной живности —

этого он не одобрял и не почитал приличным для богов угощением. Итак,

106 Флавий Филострат

когда жрец спросил его, по какому понятию не приносит он подобных жертв, он сказал: «Лучше ты мне ответь, по какому понятию ты эти жертвы приносишь». — «Кто это такой умный, чтобы исправлять египетские правила?» — возразил жрец. «Всякий мудр, кто явился от индусов, — отвечал Аполлоний и продолжал: А быка я испепелю сейчас же21 и мы поделим с тобою дым, так что у тебя не будет повода жаловаться на судьбу — ведь боги вкушают именно дым, — а затем, когда изваяние быка плавилось в огне, добавил: Вот тебе и жертва». — «Какая жертва? — спросил египтянин, — я ничего тут не вижу». На это Аполлоний сказал так: «Разве Иамиды, Теллиады, Клитиады и вещие Мелам-подиды болтали вздор, столько возгласив об огне и столько из него добыв прорицаний? Или, по-твоему, мой милый, от сосны и кедра получается огонь пророческий и годный для волхвования, а огонь, зажженный от чистейшей и тучнейшей влаги, предпочтения не достоин? Если бы была тебе ведома огненная премудрость, ты увидел бы, сколь многое явилось на круге восходящего Солнца».

26. Такими вот словами укорял Аполлоний несведущего в боже

ственном египтянина. А так как александрийцы питают столь сильное

пристрастие к лошадям, что, когда сбегаются поглядеть на скачки, дело

доходит до человекоубийства, то он, явившись в храм, разбранил их за

это, произнеся нижеследующую речь: «Доколе будете вы умирать не

ради чад своих и капищ своих, но от того, что пятнаете святыни, ибо

приходите вы туда, исполнясь кровавой скверны, и внутри священных

стен истребляете друг друга? Не сокрушил ли некогда Трою единый

конь, устроенный ахейской хитростью? 22 А у вас и колесницы готовы, и

кони взнузданы, от коих покойной жизни вам не видать, — так и пропа

дете вы не от Атридов и не от Эакидов, но сами себя погубите хуже

пьяных троянцев. Вот в Олимпии сколько ристаний — и борьба, и кулач

ные бои, и многоборье, — однако же никто из-за ристателей не погиб,

хотя было бы куда извинительнее проявить чрезмерное рвение из-за

соплеменников, — а вы-то здесь из-за лошадей режетесь в поножовщине и

готовы побивать друг друга каменьями! Пусть огнем горит такой город,

где средь стенаний и ругани

Воев губящих и гибнущих кровью земля заструилась23.

Постыдитесь хоть Нила — этой общей всем египтянам чаши! Но зачем я напоминаю о Ниле людям, коим пристало мерить не уровень воды, но уровень крови?» И еще многое другое сказал он в поношение александрийцам, как сообщает Дамид.

27. В ту пору Веспасиан в соседней с Египтом провинции24 помыш

лял о самодержавной власти, так что когда вступил он в Египет, всякие

Дионы и Евфраты, о коих, я расскажу несколько ниже, предложили

устроить ему чествование. Поистине, после первого самодержца, установившего порядок в римских делах, вошли в силу тираны столь жестокие, что уж и Клавдий, правивший между ними тринадцать лет, не почитался добросердечным, хотя достиг он власти в пятидесятилетнем возрасте— в пору наибольшего здравомыслия — и хотя вроде бы питал пристрастие

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 5 107

ко всякой образованности, а все-таки даже в нем в такие-то годы обнаружилось много ребяческой дури, так что державу отдал он на разоренье бабам25, от коих по беспечности своей и принял смерть, зная заранее, какая погибель ему угрожает, однако не сумев от нее уберечься. Аполлоний не менее Диона и Евфрата радовался новому обороту событий, но не доводил чувствования свои до всеобщего сведения, полагая, что рассуждать об упомянутых делах более пристало витиям. Итак, при подходе самодержца встретили его у городских ворот жрецы и чины египетские и посланцы областей, на кои подразделяется Египет: были тут и философы всех толков — один лишь Аполлоний не суетился среди прочих, но продолжал свои занятия в храме. Император учтиво и ласково обратился к встречавшим его и после недолгой беседы спросил: «Тианиец у вас?» — «Да, — отвечали те, — и весьма содействует нашему совершенствованию». — «Как бы мне с ним познакомиться? Мне он очень нужен».— «Он примет тебя в храме, — сказал Дион,—ибо снова подтвердил мне это свое намерение, когда я сюда шел». — «Пойдемте, — воскликнул государь, — сразу и богам помолимся, и познакомимся с благородным мужем!» Вот отсюда и пошел слух, будто еще в пору осады Иерусалима Веспасиан возмечтал о власти и будто послал за Аполлонием, чтобы посоветоваться о сем предмете, однако Аполлоний-де отказался прибыть в страну, оскверненную деяниями и страданиями жителей, и по этой-де причине Веспасиан, уже владея державой, сам явился в Египет побеседовать с Аполлонием, а о чем была у них беседа, это я сейчас объясню.

28. Принеся жертвы, но не успев еще толком разобраться в городских делах, Веспасиан обратился к Аполлонию словно с молитвой: «Вручи мне державу!» — «Я уже вручил тебе ее, — отвечал тог, — помолясь о государе правосудном, благородном и здравомысленном, сединою украшенном и о законных чад отце — и, без сомнения, тебя-то и выпросил я у богов». Император был весьма обрадован этими словами, ибо толпа, наполнявшая храм, согласно зашумела, и спросил: «А каково тебе кажется правление Нерона?» — «Нерон, быть может, умел настраивать кифару, но державу свою он опозорил — хоть ослабляя струны, хоть натягивая». — «Так ты велишь правителю быть умеренным?» — «Не я, но бог, определивший равновесию середину. А эти вот мужи — также добрые советчики в подобных делах», — тут он указал на Диона и на Евфрата, который в ту пору еще пе был с ним в ссоре. Тогда император, воздевши длани, возгласил: «О Зевс, дай мне начальство над мудрецами, а мудрецам— надо мною!» И затем, оборотясь к египтянам, он добавил: «Пользуйтесь мною, как Нилом».

29. Египтяне, жаловавшиеся ранее на чинимые им притеснения, воспрянули духом, а Веспасиан, уходя из храма, взял Аполлония за руку и привел с собою во дворец, где обратился к нему с нижеследующими словами: «Наверно, я кому-то покажусь ребячливым — чуть ли не шестьдесят лет от роду, а рвется государить! Так вот, я намерен оправдаться, а ты оправдай меня перед остальными. Никогда — даже в молодости, насколько я себя помню, — не был я рабом богатства, да и к должностям

10S Флавий Филострат

и почестям, назначаемым мне от Римской державы, относился я с таким благоразумием и с такою скромностью, что не казался ни гордецом, ни подхалимом. Бунтовать против Нерона я и не помышлял, напротив, когда упаследовал он власть — пусть не по закону, но все же по воле государевой 26 — я подчинился ему ради Клавдия, удостоившего меня быть сотоварищем своим по консульству, и, клянусь Афиной! глядя иа Нероновы безобразия, я слезами плакал, ибо вспоминал Клавдия, чей великий удел достался такому вот мерзавцу! Но потом, увидев, что и после низложения Нерона народу не полегчало и что посрамленная держава пала до Вителлия, я отважился искать власти: во-первых, потому что я хочу достоинствами своими послужить людям, а во-вторых, потому что будущий мой соперник — пьяница. Право же, Вителлин для мытья тратит благовоний больше, чем я воды, так что, пожалуй, ежели проткнуть его мечом, духов потечет больше, чем крови, да к тому же от непрестанного пьянства он совершенно одурел: делая ставку, дрожит, как бы кости его не подвели, а державу ставит па коп играючи, и притом, хоть он "и охоч до девок, домогается замужних женщин, говоря, что слаще-де ему любовь, приправленная опасностью; о худших бесстыдствах я умолчу, чтобы не говорить при тебе о подобных пакостях. Спокойно смотреть, как начальствуют над римлянами негодяи, я не могу, но желаю быть самим собою, сделав вожатыми своими богов, а потому и доверяюсь, Аполлоний, твоему попечению — ты ведь, говорят, лучше всех постигаешь божью волю. Итак, будь мне советчиком в заботах о земле и о море, и ежели подарят меня боги своей благосклонностью, то да исполню я назначенное, а ежели выкажут они мне и римлянам неудовольствие, то да не доведется мне докучать несогласным небожителям!»

30. В ответ Аполлоний воззвал: «О Зевс Капитолийский!27 Ведаю о тебе, что ты — судья сущего, так сбереги же себя для сего мужа, а его сбереги для себя, ибо храм твой, вчера преданный огню нечестивыми руками, ему суждено отстроить». И когда император подивился сказанному, Аполлоний добавил: «Все объяснится само собою, так что ничего у меня не выпытывай, но верно задуманное свершай до конца». А как раз в ту пору случилось в Риме вот что. Домициан, сын Веспасианов, ради отцовской власти схватился с Вителлием, оказался осажден в Капитолии и, хотя сам сумел ускользнуть от осаждавших, однако храм они успели сжечь — и все это было явлено Аполлонию скорее, чем если бы свершилось в Египте. Побеседовав с императором, он удалился, сказавши, что не позволено ему в полдень свершать индийские обряды иначе, чем как сами индусы их свершают, а император возгорелся больше прежнего и не только намерений своих не оставил, но благодаря услышанному обрел твердость и уверенность в себе.

31. Назавтра чуть свет Аполлоний, явившись во дворец, спросил стражников, что делает император, и те ответили, что он давно уже поднялся и занят письмами. Услыхав это, Аполлоний ушел, а Дамиду сказал: «Быть ему государем!» Воротившись после восхода солнца, он нашел у дверей Диона и Евфрата, которые принялись настойчиво расспрашивать его о вчерашней беседе; он передал им оправдание, услышаппое

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 5 109

от императора, но о собственном своем мнении умолчал. Однако же, позванный к императору первым, он сказал ему: «Государь, у дверей дожидаются Евфрат н Дион, давние твои почитатели, небезразличные к твоим делам. Позови их присоединиться к пашей беседе, ибо оба они мудрые мужи». — «Для мудрецов мои двери всегда настежь, — отвечал тот, — но пред тобою надобно распахнуть также и сердце».

32. Когда философы были введены, Веспасиан сказал: «Касательно моих намерений, господа, я уже оправдался вчера перед достопочтенным Аполлонием». — «Мы слыхали это оправдание, — отвечал Дион, — и оно вполне разумно».— «Ну, а сегодня, друг мой Дион28, — продолжал император, — надобно нам обсудить принятое решение, дабы сделал я все наилучшим образОхМ для спасения людей. На моей памяти Тиберий первый низвел власть до дикости и бесчеловечности; а после него Гай, победитель без побед, в пьяном буйстве и в лидийском наряде осрамил своим развратом все римские обычаи; а после Гая добросердечный Клавдий лишился из-за баб не только державы, но и жизни, ибо говорят, что смерть он принял от женщины. О Нероне и вспоминать не стоит — Аполлоний уже сказал коротко и ясно, что опозорил он свою власть и недотягиванием и перетягиванием. Не стоит, смею заметить, обсуждать также и Гальбу, убитого прямо на форуме, когда усыновлял он своих ублюдков Отона и Пизона29. Ну, а если отдавать державу Вителлию, среди всех бесстыднейшему, так уж пусть сам Нерон воскреснет! И вот, видя, что власть вконец опозорена всеми этими тиранами, я прошу у вас совета, сограждане, как распорядиться мне этою силою, уже нанесшей народу столько обид». — «Некий весьма искусный флейтист, — отвечал Аполлоний, — посылал своих учеников к флейтистам похуже — поучиться, как не надо играть. Точно так же и ты, государь, научился у порочных правителей, как не надо править, — а стало быть, пора нам рассудить, как же надо править».

33. Евфрат уже и ранее тайно завидовал Аполлонию, ибо видел, что император привержен к тому сильнее, чем паломник к оракулу, но тут он вскипел через край и воскликнул громче, нежели допускают приличия: «Нельзя лестью распалять похоти! Нельзя безрассудно увлекаться чужою наглостью, но надобно — если уж мы радеем о мудрости — наглость эту утихомирить! Поистине, следовало прежде хорошенько обсудить, стоит ли вообще действовать, а ты уже зовешь нас обсуждать способы, хотя π сам пока не знаешь, желательны для нас твои действия или не желательны. Что до меня, то я стою за низложение Вителлия, ибо известен он мерзостною порочностью и бесстыдным пьянством, а о тебе я знаю, что ты — человек добрый и благородный, а все-таки скажу, что не следует тебе низвергать Вителлия, не уяснив прежде собственных твоих намерений. Не мне учить тебя, в сколь многих бесчинствах повинно единовластие — ты сам об этом давеча сказал. Однако знай: молодость верхом на тирании творит лишь то, что ей свойственно, ибо тиранство пристало молодежи так же, как пьянство и любострастие, а потому молодой тиран и не считается злодеем, ежели не добавляет к своей тирании убийства, зверства или разврата. А вот ежели тираном сделается старец,

110 Флавий Филострат

то первая его вина в самом желании тирании, ибо если окажется он человеколюбив и скромен, то не ему самому припишут сии свойства, но почтенному возрасту и сдержанности — и при всем том будет решено, что мечтал он о тирании издавна, с юных лет, да только не везло ему то ли от неудачливости, то ли от трусости; всем покажется, будто он таил ти-ранские помыслы из недоверия к собственному счастью или будто он уступил место другому тирану, страшась его превосходства. Ну, о неудачливости твоей я умолчу, а вот сумеешь ли ты оправдаться в трусости? Разве не выходит, что ты боялся Нерона — первейшего труса и лоботряса? Когда затеял Виндекс бунтовать, то тебя — Гераклом клянусь! — тебя прежде всех звал он с собою, ибо было у тебя войско, и та силаг какую вел ты на иудеев, еще лучше годилась для низвержения НеронаГ Иудеи издревле отложились не только от римлян, но и от всего человечества, жизнь они себе избрали особую и с прочими людьми не делят ни застолий, ни возлияний, ни молитв, ни жертвоприношений, так что отдалены от нас дальше, чем Сузы и Бактры и даже дальше, чем Индия, — пет смысла громить их, мешая отложиться тем, кого и присоединять-то не стоило. А Нерон? Да разве не жаждал всякий своеручно прикончить этого кровопийцу, еще и распевавшего песни в перерывах между убийствами? Да у меня уши торчком вставали при разговорах о тебе: придет, бывало, кто-нибудь оттуда и рассказывает, что в одной-де битве порешил ты тридцать тысяч иудеев, в другой — пятьдесят тысяч, а я отведу пришельца в сторонку и словно ненароком спрошу: «А как насчет этого самого? Неужто нет ничего поважнее?» Теперь ты сотворил из Вителлия образ Неронов и с ним воюешь — что же, поступай, как тебе желательно, ибо и это прекрасно, но пусть последующее будет не хуже! У римлян в почете народное правление — именно при этом государственном устройстве приобрели они почти все, чем обладают ныне. Итак, положи конец единовластию, о коем сам ты столько всего наговорил, дай римлянам народоправство и соделайся возродителем их вольности!»

34. Все время, пока Евфрат говорил, Дион проявлял свое к нему сочувствие то кивками, то рукоплесканиями — и видя это, Аполлоний спросил: «Не желаешь ли и ты, Дион, что-нибудь добавить к сказанному?» — «Зевс — свидетель! желаю, — отвечал тот, — ибо кое с чем я согласен,, а кое с чем не согласен. Помнится, я и сам говорил тебе30, что от низложения Нерона было бы больше толку, нежели от подавления иудеев: однако казалось, что ты только и стараешься, как бы его не низвергнуть, ибо, приводя в порядок его расстроенные дела, ты тем самым усиливал его надо всеми, кто подпадал под злое его насилие. Намерения твои относительно Вителлия похвальны: я полагаю, что чем прекращать уже установленную тиранию, лучше совсем не давать ей ходу. Народоправство я приветствую — хотя это устройство хуже вельможного правления, но для людей благоразумных все же предпочтительнее олигархии или тирании, — но боюсь, что римляне успели слишком привыкнуть к непрестанным тираниям, а потому перемены будут для них тяжелы, и вряд ли сумеют они обратить взоры к свободе и народоправству: это совсем как, едва выйдя из тьмы, вдруг увидеть свет. Вот что я скажу. Устранить

Жизнь Аполлония.Тианского, кн. 5 11 f

Вителлия от дел пора — и чем скорее, тем лучше, — однако же надобно, по-моему, приготовившись словно бы к войне, войны ему не объявлять, но припугнуть расправою, ежели не уступит он власти, а когда низвергнешь ты его — это, я полагаю, не будет стоить тебе особых трудов, — тогда дай римлянам самим выбрать для себя государственное устройство, и ежели выберут они народоправство, соглашайся. Поистине, для тебя это будет больше множества тираний и множества Олимпийских побед: повсюду в городе начертано будет твое имя, повсюду воздвигнуты будут медные твои изваяния, а нам ты дашь предмет для речей31, с коим несравнимы никакие Гармодии и Аристогитоны! Ну, а ежели римляне примут единовластие, то кому, как не тебе, постановят они вручить державу? Без сомненья, тебе и никому другому отдадут они то, чем ты уже обладал, но уступил народу!»

35. После этой речи настало молчание. Лицо императора являло противоречивые чувствования, ибо был он бесспорным самодержцем и по званию и на деле, а выходило, будто следует ему от своих намерений отказаться. Наконец, Аполлоний сказал: «Понмоему, вы всуе рассуждаете с государем о делах, уже вполне решенных, и впадаете в ребяческое празднословие, отнюдь не сообразное с нынешним положением вещей. Во г если бы это у меня была такая сила, как у императора, и если бы это я советовался о способе, коим могу я облагодетельствовать человечество, то вы были бы мне советчиками, и уговоры ваши достигли бы цели, ибо философские речения и впрямь направляют внемлющего им философа. Но сейчас вы подаете советы мужу державному, привычному к власти и готовому погибнуть, ежели лишится он этой власти! Стоит ли корить его за то, что не отвергает он даров Случая, но приемлет пришедшую удачу, желая, впрочем, пользоваться ею в пределах благоразумия? Вообразим, что перед нами ристатель, духом рьяный, телом крепкий, статью превосходный, и идет он через Аркадию в Олимпию, а мы, увязавшись следом, бодрим его против соперников, однако убеждаем, ежели победит он в состязаниях, победу не возглашать и главу оливой не венчать — ну, не покажется ли в подобном случае, будто мы то ли попусту мелем языком, то ли потешаемся над чужими трудами? А теперь взглянем так же на этого вот мужа — сколько войска у него! как блистает оружие! что за множество коней! да и сам он сколь благороден! сколь разумен! сколь способен достигнуть задуманного!—не следует ли нам, восславив его удачу, проводить его к искомой цели пожеланиями, полю-безнее ваших? Да притом вы позабыли, что он — отец двух сыновей, и каждый уже начальствует над войском, и каждый будет ему злейшим врагом, ежели не станет их наследственным уделом держава. Что же ему остается? Уж не воевать ли с собственным семейством? А ежели примет он власть, то сыновья будут служить ему, — сможет он опереться на родных детей, а дети на него, так что — Зевс — свидетель! — не наемные, не принужденные и не лицемерно преданные будут у него телохранители, но самые верные и самые ретивые. Меня-то государственное устройство не заботит — я подначален лишь богам! — но не могу я одобрить, если человеческое стадо за нехваткою пастыря справедливого и благора-

112 Флавий Филострат

зумного погибнет. Поистине, как единый муж, превосходный доблестью, преобразует народоправство в видимость наилучшего самодержавия, точно так же единовластие в заботе своей об общей пользе становится народным правлением! Было сказано, что ты не низложил Нерона. Ну, а ты, Евфрат, низложил? А ты, Дион? А я? Нас-то никто этил! не попрекает, нас-то никто не называет трусами из-за того, что такое множество тираний философами было некогда ниспровергнуто, а мы вот славу свою упустили и ничего для свободы не сделали. Возьмем, например, меня. Я был враг Нерону и не только часто говорил о злонравии его в философских своих беседах, не только в глаза порицал жестокого Тпгеллипа, но и — в ущерб Нерону, конечно — помогал на Западе Виндексу. И несмотря на это я не стану утверждать, что я-де низверг тирана, и не стану думать, что вы, даже и этого не сделавшие, малодушнее меня в исполнении философских правил. По-моему, философу следует говорить, что придет на ум, и забота его в том, чтобы речь его не была речью глупца пли безумца, а вот полководцу, намеренному низложить тирана, надобно, во-первых, быть поосмотрительнее, чтобы до начала предприятия ничем себя не обнаружить,. а, во-вторых, надобно ему отыскать подходящее основание, чтобы не показаться клятвопреступником, — поистине, ежели задумал он обратить оружие на того, что назначил его начальствовать над войскол! и кому присягал он помогать советом и делом, то, конечно, должен он прежде оправдаться перед богами, что нарушает присягу из благочестивых побуждений. А еще надобно ему друзей побольше, ибо без поддержки и защиты невозможно ему исполнить задуманное, а еще надобны ему деньги — чем больше, тем лучше, — дабы привлечь к себе силы и с ними напасть на человека, заполучившего все, что есть на земле. Понимайте это как хотите, ибо мы здесь не за тем, чтобы судить Замыслы, к осуществлению коих сей муж вполне способен, а Случай и до борьбы был на его стороне. Что толку в ваших разговорах? Со вчерашнего дня он император32, города венчали его в этих вот храмах, суд его светел и милосерден — уж не его ли вы призываете объявить завтра при всем народе, что, дескать, остаток дней он намерен прожить простым обывателем, а державу-де взял в припадке умопомешательства? Поистине, на пути к цели будет он окружен надежными защитниками, доверие к коим вдохновило его замысел, но стоит ему оставить задуманное — и сразу в каждом из них найдет он врага, не заслуживающего ни малейшей веры».

36. Выслушав вышеприведенную речь, император радостно воскликнул: «Если бы даже ты обитал в моей душе, и то не мог бы ты так ясно изъявить мои помыслы! Итак, я послушен тебе, ибо полагаю все, что от тебя, божественным, — а ты научи меня, что подобает делать доброму государю». Аполлоний отвечал так: «Не проси у меня поучений, ибо самодержавная власть над людьми — величайшая и ненаучаемая. Впрочем, я перечислю, какие твои действия будут, по моему мнению, здравыми. Не храни богатство под спудом — деньги в кубышке ничуть не лучше неведомо откуда собранного песка. Не старайся выкачать богатство у народа, скорбящего от податей, — золото, добытое из слез, крэ-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 5 ИЗ

мешно и гнусно. Ты распорядишься богатством лучше всех царей, ежели неимущих поддержишь, а зажиточных не обидишь. Бойся собственного всемогущества — только тогда ты сумеешь пользоваться им разумно. Не руби вершки высоких колосьев — тут Аристотель неправ!33 — а лучше выпалывай недовольство как сорняк из посева, и устрашай бунтовщиков карой не вершимой, но грядущей. А еще, государь, да будешь даже ты подначален закону — ежели не будешь ты пренебрегать законностью, то и собственное твое законодательство будет разумнее. Богам угождай более, чем прежде, ибо много ты от них получил и о многом просишь. В делах власти будь самодержцем, в делах личных — простым гражданином. Касательно игры, пьянства и любострастия я не стану тебя уговаривать, что нужно-де их оставить, — говорят, ты и в юностп не был привержен к подобным порокам. Но у тебя, государь, два сына, и оба, по слухам, превосходны — вот их-то и держи во власти своей осоСешю крепко, ибо всякий их промах будет тебе во вред! Припугни их, что ежели не сохранят они доброты и лепоты, то и державы ты им не завещаешь: пусть знают, что держава — не наследственный удел, по воздаяние добродетели. Что до укоренившихся в Риме развлечений, коих множество, то, по-моему, государь, воспрещать их следует снисходительно, ибо нелегко сразу обратить народ к совершенной скромности, но следует менять образ мыслей мало-помалу, исправляя его тут напрямик, там — исподволь. Вместе с властью ты получил рабов и отпущенников — надобно обуздать их спесь34, приучив их умалять себя настолько, насколько возвысился их хозяин. Вот и все; остается сказать лишь о правителях, коим подчинены провинции — не о тех, кого назначишь ты сам, ибо ты, конечно, наделишь властью достойнейших, но о тех, кто власть свою получит по жребию35. Когда этих последних посылают в определенную жребием провинцию, то надобно, как я мыслю, в допустимых жребием пределах, — тех, кто говорит по-гречески, отправлять в страны, где говорят по-гречески, а тех, кто говорит по-латыни, — туда, где говорят так же или похоже. Объясню, почему это пришло мне на ум. В пору, когда жил я в Пелопоннесе, правил Элладою человек, не знавший по-гречески, а эллины не понимали его языка, по каковой причине и ему, и от него был один вред, ибо его сотоварищи и помощники по судебным должпостям произвольно измышляли приговоры, пренебрегая правителем, словно человеконогим. Все, что я сказал, государь, вспомнилось мне сегодня, а ежели еще что придет на ум, так снова повидаемся. Ну, а сейчас делай, что положено властителю, дабы подданные не решили, будто ты лентяй».

37. Тут Евфрат промолвил: «Я согласен с этим поучением — да и возможно ли мне достигнуть большего противными наставлениями? И все же, государь, — только этим именем осталось нам поименовать тебя 36, — принимай и привечай естественные науки, но держись подальше от так называемой богодухновенности! Поистине, этим-то способом нас и морочат, внушая нам множество глупостей о делах божеских». Это было сказано против Аполлония, однако тот оставил вышеприведенные слова без внимания и, завершив беседу, удалился вместе с учениками.

8 Флавий Филострат

114 Флавий Филострат

Евфрат хотел было еще крепче обругать ушедшего, но император это заметил и оборвал его, приказав: «Зовите просителей, и пусть совет идет своим чередом». Вот так-то Евфрат ненароком себе навредил, ибо император распознал в нем завистливого наглеца, разглагольствовавшего в защиту народоправства не по убеждению, но лишь наперекор государственным понятиям Аполлония. Впрочем, Веспасиан ничем не проявил своего гнева и Евфрата за слова его корить не стал, да и к^ Диону не утратил расположения, хотя был недоволен, что тот согласился с суждением Евфрата. Дион казался приятным собеседником: споров он избегал, речи его были сладостны, словно дух жертвенных воскурений, да к тому же никто лучше его не умел говорить к случаю и без подготовки. Что до Аполлония, то император не только к нему самому испытывал приязнь, но еще и любил повествования его о старине, рассказы об индусе Фраоте, описания индийских рек и населяющих Индию зверей, пророчества и все, что явили ему боги касательно державы. Покидая устроенный и обновленный Египет, он звал Аполлония сопутствовать ему, однако тот приглашение отклонил, ибо не успел-де еще ни посмотреть все, что есть в Египте, ни побеседовать с нагими мудрецами для окончательного сравнения индийской премудрости с египетской. Итак, он сказал императору: «Я не испил еще от истоков Нила». Тот понял, что имеется в виду путешествие в Эфиопию, и спросил: «А меня позабудешь?»— «Зевс — свидетель, не позабуду, ежели останешься ты добрым самодержцем и сам себя не позабудешь!» — отвечал Аполлоний. После этого, принеся жертву в храме, император принародно обещал одарить его, а он, — совсем, как если бы собирался чего-то просить, — сказал: «Какие же, государь, ты мне подаришь подарки?» — «Сейчас десять, — отвечал император, — а когда придешь в Рим — все, что у меня есть!» «Ежели так,—возразил Аполлоний, — мне положено беречь твое как свое и не пускать сейчас по ветру то, что достанется мне все сразу. Лучше позаботься об этих вот людях, государь, — похоже, им что-то нужно»,—ж он указал на Евфрата и его товарищей, коим император и велел просить смелее. Тогда Дион, зардевшись, промолвил: «Помири меня, государь, с учителем моим Аполлонием! Получилось, будто я с ним спорил, но никогда прежде я ему не перечил». Император благосклонно отвечал: «Уже вчера я попросил за тебя и преуспел! Проси чего хочешь в подарок». Тут Дион высказал свою просьбу: «Товарищ мой по философским занятиям, Ласфен из Апамеи что в Вифинской области, возлюбил доспех и жизнь воинскую. Однако ныне, по словам его, вновь любит он рубище — отставь же его от войска, ибо и сам он об этом просит. Позволь поручиться пред тобою за его доброту, а ему позволь жить, как хочет». «Он получит отставку, — отвечал император, — а еще я даю ему долю добычи37, ибо любит он мудрость и любит тебя». Затем он оборотился к Евфрату, у коего было уже составлено письменное прошение — прошение это он подал государю, чтобы тот прочитал его про себя, но государь, желая каждому дать высказаться, прочитал написанное вслух: Евфрат просил и за себя, и за других, а в подарок просил деньги и заемные письма. Тут Аполлоний со смехом промолвил: «Выходит, про-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 5 115

поведуя народоправство, ты собирался столько всего выпросить у самодержца?»

39. Вот с этого-то происшествия, как я выяснил, и пошел раздор между Аполлонием и Евфратом. Когда император уехал, они схватились друг с другом в открытую: Евфрат яростно бранился, Аполлоний мудро уличал. Все, в чем обвинял он Евфрата, преступившего философские правила, можно узнать из писем Аполлония к Евфрату, коих множество, а сам я об Евфрате распространяться не намерен, ибо моя задача — не ругать, но изъяснить, если кто еще не знает, какое имеет он касательство к жизни Аполлония. Что же до рассказа, будто во время препирательства замахнулся он на Аполлония палкой, да так и не ударил, то такой итог многие приписывали увертливости побиваемого, а по-моему, его следует приписать здравому смыслу, благодаря коему обидчик все-таки сдержал и победил свой гнев.

40. Что до Дионовой философии38, то она представлялась Аполлонию слишком витиеватой и развлекательной, поэтому наставления ради он сказал ему: «Уж лучше обольщай флейтою и лирою39, лишь бы не речью!», и часто в посланиях к Диону корил его за суетное угодничество перед чернью.

41. Я хочу объяснить, почему Аполлоний не приходил более к императору, так и не навестив его после свидания в Египте, хотя тот и приглашал, и писал многократно, чтобы им встретиться. Нерон с необычным для него благоразумием воротил эллинам их вольности40, так что в городах возродились дорийские и аттические нравы, и меж общинами зацвело такое согласие, какого и в старину-то Эллада не знала. Явился Веспасиан и все это отнял, ссылаясь на распри и прочие поводы, отнюдь не достойные столь великого гнева. Не только потерпевшим, но и Аполлонию упомянутые действия показались чересчур жестокими и несвойственными духу Веспасианова правления, а потому Аполлоний написал императору нижеследующее:

«Аполлоний Веспасиану: радуйся! Говорят, ты поработил Элладу и полагаешь, будто превзошел Ксеркса, но ты и сам не заметил, как пал ниже Нерона — поистине, Нерон владел и отпустил. Будь здоров».

Ему же. «Ты так ненавидишь эллипов, что порабощаешь их, свободных, — зачем же просишь ты меня о встрече? Будь здоров».

Ему же. «Нерон освободил эллинов играючи, а ты поработил их на деле. Будь здоров».

Вот так и зародилась в Аполлонии ненависть к Веспасиану. Впрочем, слыша впоследствии, как хорошо устроил император дела своей державы, он не таил радости, приписывая это своему благотворному влиянию.

42. Стоит подивиться и на нижеследующее происшествие в Египте.

Некий человек водил на веревке ручного льва — точно как собаку. Зверь

льнул не только к хозяину, но и ко всякому встречному, собирал подая

ние на всех углах и даже в храмы его пускали, ибо лев почитается чи

стым, — и что правда, то правда, он ни жертвенной крови не облизывал,

ни на свежуемые и разрубаемые жертвенные туши не кидался, но кор

мился пряниками и хлебом, да еще вареным мясом, а порою и вино пил,

8*

116 Флавий Филострат

при этом не меняясь нравом. Как-то раз, подойдя к сидящему в храме Аполлонию, он мурлыкал у его колен долее, чем у прочих, добиваясь, как все полагали, подачки, однако Аполлоний возразил: «Лев просит меня изъяснить вам, чья именно у него душа, ибо в него вселилась душа Амасиса, царя египетского Саиса». Услыхав эти слова, лев жалостно и скорбно зарычал, а затем уселся и заплакал, пролпвая слезы. Аполлоний погладил его и сказал: «По-моему, льва нужно отослать в Леонтополь и посвятить тамошнему храму — царю, обратившемуся в царя зверей, не пристало побираться наподобие человечьего побирушки». После этого жрецы все вместе принесли жертву Амасису и, украсив зверя ожерельем и лентами, проводили его в Леонтополь с флейтами, песнями и славословиями.

43. Довольно побыв в Александрии, Аполлоний отправился в Египет и в Эфиопию ради знакомства с нагими мудрецами. Что до Мениппа, то, поелику он уже изощрился в словопрениях и научился держать речь принародно, Аполлоний оставил его присматривать за Евфратом. Также и Диоскориду воспретил он участвовать в путешествии, ибо видел, что у того не достанет сил странствовать на чужбине. Прочих он взял с собою. После того, как некоторые покинули его у Ариции, завелось у него много новых товарищей и стал он им рассказывать о предстоящем странствии, и начал так: «Мне положено сделать вам, о мужи, Олимпийское предупреждение, а Олимпийское предупреждение вот какое. Когда наступают Олимпийские игры, элидяне тридцать дней упражняют риста-телей в самой Элиде. На Пифийских играх дельфиец или на Истмийских коринфянин, собравши ристателей, приглашает: «Идите состязаться и покажите себя достойными победы». А элидяне не так. Пришедшим в Олимпию, они говорят: «Ежели потрудились вы довольно, чтобы удостоиться придти в Олимпию, и, ежели не повинны вы ни в нерадивости, ни в подлости, идите смело! А ежели кто не упражнялся — ступай куда хочешь! Смысл этих слов был ученикам ясен, и примерно двадцать человек остались с Мениппом, а прочие — насколько я знаю, десятеро — помолившись богам и принеся жертвы, какие приносят перед дальним плаванием, отправились прямиком к пирамидам. Ехали они на верблюдах по левому берегу Нила, но часто случалось им переправляться через реку, дабы собрать о ней всевозможные сведения, — ни одного египетского города, храма или святилища не миновали они молчком, но повсюду узнавали или сообщали какое-нибудь священное предание, так что корабль, на который взошел Аполлоний, уподобился святой ладье41.