Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Михаил Пселл

РЕЧЬ ПРОТИВ ПАТРИАРХА МИХАЛА КИРУЛЛАРИЯ

Оп.: Безобразов П. Материалы для истории византийской империи, IV. Не изданная обвинительная речь против патриарха Михаила Кируллария // Журнал министерства народного просвещения. Ч. 264. 1889.

Фототипически (с греческим текстом!) - в Описи А №1990.

Не изданная обвинительная речь против патриарха Михаила Кируллария.

Не смотря на то, что Константинопольский патриарх Михаил Кирулларий помог Исааку Комнину свергнуть с престола императора Михаила VI, между новым императором и патриархом вскоре начались несогласия. Дело дошло до того, что 18-го ноября 1058 года император Исаак приказал варяжской дружине схватить Кируллария и отвести его на остров Приконнис, где он был заточен. Но так как император желал отделаться от патриарха законным путем, решено было созвать собор, долженствовавший осудить и низложить Кируллария. Собор этот не состоялся, потому что патриарх умер по дороге. На этом суде роль прокурора должен был играть Михаил Пселл; им была даже приготовлена обвинительная речь. Речь эта до сих пор не напечатана; сохранилась она в Париже в cod. 1182 в копии XVII века, приготовленная для предполагавшегося тогда издания Комбефиса (supplement grec, 593). Так как мне удалось списать всю эту длинную, но интересную речь, я печатаю сначала почти буквальный ее перевод, но с некоторыми сокращениями там, где риторические словоизвития могут быть опущены без всякого ущерба для смысла, а в конце прибавляю несколько критических замечаний.

Цель моей речи, о божественный и священный собор, говорит Пселл, — разыскание истины или, лучше сказать, изложение и доказательство правильности исповедуемых нами догматов. Такова цель речи, а конечная цель, к которой все сводится, ниспровержение нечестия (***), утверждение благочестия и общепринятых догматов, опровержение не принятых нами догматов, обычных же и истинных утверждение и укрепление. Если же вам придется произнести осуждение архиерею, не удивляйтесь, ибо злой дух одинаково нападает на всех.

Я написал эту речь не из ненависти к патриарху, и не из каких-нибудь личных целей взялся я за обвинение. Но так как издавна видел, что он не очень предан благочестию, не исполняет постановлений отцов церкви и примешивает к чистому, светлому, веселящему сердце напитку божественных догматов изменчивость, [33] порчу, низость ересей, видел, что он марает и подделывает нашу не запятнанную веру, я обвинил его в нечестии, и если желаете, приступлю вместе с вами к обвинению его в этом. Намереваясь приступить к делу, я предваряю вас, что обвиняя архиерея во многих преступлениях — нечестии (***), тирании (***), убийстве (***), святотатстве (***), я не буду говорить обо всем сразу, но отдельно буду исследовать каждое преступление. Для того, чтоб обвинение шло по порядку, пускай на первом месте стоит обвинение в ереси (***).

Но я прошу вас не приступать к решению дела с личными предрасположениями, и если все вы получили от него какие-нибудь благодеяния, ставить это на первый план, вынести ему оправдательный приговор и таким образом, угодив человеку, пренебречь Богом. Я сам не взялся бы за это обвинение, если бы не отделался от всех своих личных соображений. Смотрите, какое я сделаю ученое и точное введение к первой части речи: как геометры, я представлю общепринятое мнение о благочестии и аксиомы, чтобы вы могли сравнить с ними еретические мнения. Благочестие, как оно определяется, есть исповедание Святой и Божественной Троицы и вера в евангельское и божественное учение; верный (***) не тот, кто одни из догматов, переданных нам отцами церкви, принял, другие, на счет которых есть сомнение, отверг, а тот, кто следует в точности и неуклонно догматам, переданным нам свыше евангельским учением, священными соборами и канонами. Кроме того, согласимся, что признаваемому по истине благочестивым следует не только исповедывать основные и неопровержимые догматы богословия, но придерживаться всех установлений и обычаев отцов церкви. Не следует благочестивому не принимать учения Савеллия. но принимать эллинское, не принимать учение ариан, а тех, кто учит халдейской мудрости; ибо церковь устраняет от себя не только ею осужденных (то есть, на соборах), разумею Аполлинариев, Несториев, Евтихиев и остальных еретиков, но и лживое иудейское учение, эллинскую науку и выдумки, распространенные халдейскою философией о прорицаниях, о различии духов и их нисхождении, о разделении богов. Если, установив такие не требующие доказательства аксиомы, я докажу, что архиерей принял кое-что из этого (то есть, учения осужденного церковью) и присоединился к людям, вводящим ереси и их порождающим, [34] приблизив их к себе как бы представителей своей души, вы, встав, тотчас же осудите его.

Может быть не все вы, но большая часть слыхала о хиосских монахах Никите и Иоанне, о которых до вашего слуха неоднократно доходило, что они преступили каноны отцов церкви и вводят новые обычаи и установления об энергии духов и церковной иерархии. Сперва они вводили новшества своими собственными мистериями (***), затем некоторыми другими способами, наконец, передали и великому нашему и божественному архиерею заразу нечестия. Ибо они — напоминаю вам это, хотя вы и знаете — собрав пагубные для души догматы, оттолкнув от себя дух святой, измыслив злой и женский дух (***), признавая и почитая вызывание богов (***), таинственные телодвижения (***) и вакхическое состояние (***), сделав затем некую женщину, так сказать, с треножника боговдохновенною и пророчицей и обоготворив ее взятую из театра, ходили по деревням и городам и занимались прорицанием; сами представляли из себя Аполлонов, а пророчица и прорицательница (***) приводила себя в исступленное состояние. Не удивляюсь, что народ был ими обманут, ибо новизна прорицания поражает простого человека и заставляет его удивляться и верить показываемому явлению; но каким образом мог быть введен в обман архиерей, приобретший познание добра и зла, знающий, что есть только один божественный дух, вселяющийся в пророческие сердца, которого нельзя вдунуть никакими телодвижениями, который проявляется только в чистой и совершенной душе? Но разве великое светило правды, обладающее даром познания, узнав об этом заблуждении, не уничтожил тотчас это новшество, не отстранил от себя принявших его, не исцелил зараженных, не пресек этого нового эллинизма как начало безбожия? Нисколько; как будто сделав какую-то большую и славную находку, он вполне присоединяется к заблуждению и тотчас увлекается эллинскими мистериями, и чтобы сначала насладиться глазами, призывает прорицательницу и открывает окружающим ее свое святилище. И входит эта распутная и исступленная женщина, вводимая за руку посвятителями в таинства; у них учится мистериям Митры великий отец, созерцатель и зритель великого духа, стоящий с архангелами и с серафимами, возносящий Богу трисвятую песнь, зрящий [35] Великого Архиерея. Но как рассказать мне вам это таинственное дело, как не покраснеть, говоря о подобном священнодействии? Но мне необходимо говорить, если я принялся уже за эту речь.

Архиерей стоял, будто в Дельфах, дрожа, выжидая голоса прорицательницы и оказывая почтение пророчице; а посвящающие в таинство приготовляли ее к мистерии и старались привести в вакхическое состояние, побуждая поднять глаза к верху, положить руку сюда, а не туда, так сложить ноги. Она тогда находилась в расслабленном состоянии, говорила тихим голосом и не имела сил получить вдохновение; но когда приготовление было окончено, она вдруг вся вздрогнула, как будто не в состоянии была вынести силу духа и тотчас стала безгласною. Но затем она зашевелила языком, — о, ужас, какие глупости она говорила! Ибо она выдумывала, будто двигается вселенная (***), и сочиняла предсказания будущего. При этом присутствовали некие пророки, мученики и священные женщины, и пред всеми Акерсиком — так называла она предтечу — с грубым лицом, и над всеми Матерь Слова, которую она как бы с сожалением называла многострадальною (***), так как этот богохульный язык выдумал, будто у нее были родовые муки и страдания при рождении Слова (***).

Я не сочинил этого, но всем вам это хорошо известно; я опустил многое, чтобы не удлиннять слишком своей речи и потому, что мне стыдно все рассказать. Таким образом вновь приводится в движение Кастальский источник, пророчески раздается говорящая вода, дельфийский треножник приобретает вновь древнее свойство, и патриарх предается эллинизму и следует халдейскому учению. Вы можете подумать, что я говорю больше того, что было; мне же кажется, что я сказал меньше, чем было на самом деле, ибо я не сказал о вакхических приемах, о пустяках, говорившихся тем угрюмым языком, о многом другом. Этот обман, гоняющийся за прорицаниями, и надежда узнать будущее ослепили его и любовь к нечестию до такой степени овладела им, что он не только изредка беседовал с ними, но занимался ими беспрерывно при выходах, при входах, куда бы он ни пошел, откуда бы ни выходил, в храмах, во время жертвоприношения, везде.

Я полагаю, никто не станет возражать против того, что архиерей открыто предавался нечестию; никто не в состоянии будет [36] представить опровержение самой явной истины. Если же есть такой человек, пускай явится, пускай скажет публично свое слово, пускай защищает обман, и мы будем ему возражать. Тем же, кто сомневается, преднамеренно ли они предавались нечестию, и думает, что они были введены в заблуждение, так как это заблуждение не может быть отнесено ни к какой определенной ереси и не было осуждено целым собором, тем я в свою защиту скажу следующее. Не ошибется тот, кто скажет, что их учение эллинское, халдейское и Несториево. Мы уже сказали, что преисполняться вдохновения и прорицать относится к эллинскому учению; а эллинизм есть древняя и третья ересь, и церковью осуждено эллинское учение. Скажем теперь несколько об учении эллинов, чтобы вы знали, что они, не признавая единого триипостасного Бога, но поставив вместо него множество богов и демонов, строили им храмы, избирали им жрецов, ставили во главе их прорицателей, веря, что их прорицатель и бог внедряет вдохновение в женские души и слабые тела. Опустив других писателей, свидетельствующих об этом, займемся первым их учителем, мудрецом Платоном. Он во многих диалогах говорит о богах и о их нисхождении, но особенно распространяется об этом в «Федре». Доказав, что любящий находится в исступлении, а не любящий в здравом уме, он говорит в одном месте этого диалога следующее: «Было бы прекрасно, если бы было ясно, что исступление — зло; но напротив величайшие блага происходят у нас чрез исступление, даруемое богом. Ибо пророчица в Дельфах и жрицы в Додоне, находясь в исступлении, оказали много услуг эллинским государствам и частным лицам; когда же они находились в здравом уме, они оказали мало услуг или совсем никаких не оказали. Я не стану распространяться о Сивилле и других, которые, пользуясь от Бога исходящим пророческим даром, многим предсказывали будущее совершенно верно, ибо это значило бы говорить о том, что все хорошо знают». Сказав затем вкратце о гадании по птицам, он говорит дальше: «Когда, вследствие каких-нибудь старых преступлений, на народы нападали болезни и величайшие казни, исступление, находившее на некоторых людей и наполнявшее их пророческим даром, находило избавление в молитвах и служении богам. Оно прибегало к очистительным обрядам и священнодействиям и исцеляло людей, доставляя средства избавления от бед тому, кто действительно находился в исступлении и был [37] одержим пророческим даром» 1. Вот что говорит Платон. Не зачем перечислять четыре вида исступления; нам достаточно пророческого исступления. Если вы припомните то, что я вам сказал, вы, конечно, причислите эту женщину к приходившим в исступление в Дельфах. Я подозреваю, что и самое имя Досифея она получила от Платонова *** (дара божия).

Кто укажет на разницу между эллинскими пустяками и делами этих людей? Ибо у тех пророчица приходила в исступление, и эта (то есть, Досифея) бесновалась: одинаковое священнодействие, одинаковые вакхические действия, тоже нисхождение духа, тоже вдохновение, все одинаково; исключая разве того, что прорицательница в Дельфах и Додоне бесновалась перед лидийцем Крезом, перед Лаием, сыном Лабдаха, перед Солоном, — эта же (Досифея) приходила в исступление в святилище владыки пред великим архиереем. Но больше не буду говорить об эллинах, молчу об остальном так как оно вам известно, я принимаю во внимание, что вы меня слушаете, и не хочу обременять вас слишком длинною речью.

Я знаю, что большинство из вас не слышало о священном искусстве халдеев, ибо это древняя и старинная философия и большинству незнакомая; их учение таинственное и запрещенное. Некий муж Юлиан в царствование Траяна прекрасно изложил в стихах их догматы, называемые их почитателями изречениями (***). Прочтя их, философ Прокл, муж очень даровитый и изучивший всю философию, будучи эллином, внезапно стал последователем халдейской мудрости и назвав эллинское учение вихрем слов, как рассказывает Прокопий из Газы (***), всею душою предался халдейскому священному искусству. Если вы не верите сказанному, свидетельствовать могли бы его приближенные спальники, копьеносцы. Я спрашиваю: дозволено ли иерею совершать подобные мистерии, если только произносить (вероятно: таинственные слова, употреблявшиеся при мистериях) есть уже богохульство и начало нечестия (***).

Кто из почтеных архиерейским саном когда-нибудь открывал свою спальню бесстыдной женщине, еще так недавно [38] занимавшейся проституцией и делал свою обитель святилищем для таинственных мистерий? (***). Даже если б она была Сусанной, или матерью Самуила, или Елизаветой, женой Захарии, не следовало принимать таким образом пророчицу, сближаться с нею, совершать таинственные священнодействия, вводить в божественный дом женщину. Ибо каждому полу положен свой удел. Но божественный архиерей, забыв о евангельском учении, или не зная, что говорит Евангелие, дерзнул соединить не соединимое. Если кто сомневается в этом заблуждении и думает, что оно не подрывало божественного учения, тот не знает, что наша вера не соединима с эллинским учением и эллинскими обычаями. Эллины, придав лукавым демонам имя бога (***), совершали им всем известные таинственные священнодействия. Одни шли к Аммону, другие к Амфиарею, третьи в Дельфы, четвертым Вакида и Сивилла изрекали сарматские изречения. Я спрашиваю вас: разве можно совершать подобные священнодействия и исповедывать эллинское учение? Каким же образом отвергнутое всеми вами ставится великим пастырем выше всего?

Сначала он держал в тайне священнодействие, чрез женщину Досифею служил то Лернейцу, то Иакхо, то Серапису, то Аполлону. Но предсказания передавались и прорицания распространялись по всему городу, зло распространялось от одного к другому, большинство заразилось, и патриарх был бессмысленною причиной нечестия. Но оставались еще не тронутыми заразою не служившие Виельфегору, не поклонявшиеся золотому изображению, не приносившие жертвы Ваалу. Они убеждают помочь находившемуся в опасности учению правды державшую тогда ромэйский скипетр - это была Феодора, последний отпрыск царского рода, - изобличить обман, укротить защитников нечестия, ниспровергнуть прорицалище, уничтожить прорицания, сокрушить господство злых духов. Следовало главе правой веры, попечителю духовных питомцев, тому, кому вверено начальство над душами, следовало ему прогнать этих диких зверей, как внезапно напавших и приводящих в смятение духовное стадо. Но так как пастырь стоял на стороне зверей, благочестивая и божественная царица явилась стаду большею [39] защитницей против зверя, чем пастырь, говоря словами Даниила, судище седе страшное и книги отверзошася 2.

Члены же избранного совета, которых принято у ромэев называть герусией (***), и следующие за ними до самых низших чинов (***), а также служители Бога, монахи, их игумены, не малое число архиереев, не погубленных лукавым демоном, все они заседали в порядке, соответствующем их общественному положению; читались предсказания (***) и то поддельное богословие; тотчас же все покраснели и закричали от негодования, осудили виновников нечестия (***), сочинения их назвали богохульством (***), учение их сочли за отпадение от веры (***) и решение свое представили в виде соборного постановления (***). Их обвинительный приговор был тотчас же записан (***), и таким образом был наложен замок на нечестие и потрясенное в основании новое учение рассеялось и развеялось по воздуху, как бы буря или тифон. Тогда следовало осудить не только внесших нечестие, но и тех, кто приобщался к этому учению; на самом же деле осужденные были отправлены в ссылку (***), а великий архиерей хранил нечестие, не исповедуя открыто вредное учение, но вскармливая его в душе и желая когда-нибудь восстановить против божественной церкви скрытую у него змею.

Как только наш великий самодержец принял вселенский скипетр, великий архиерей явился их защитником, воспользовавшись тем, что император был занят другими делами, и тотчас же убедил его. Ибо последний (император) не знал ни того, что они распространяли вредное учение, ни того, что они были изгнаны из города. Вновь разделенная река стеклась в одно русло нечестия, и они стеклись к тому же источнику, откуда вышли. Но я не знаю, в чем мне прежде обвинить архиерея, в дерзости или равнодушии (к вере), ибо и то, и другое одинаково по силе и значению. [40]

Итак нелепо, если Арий осужден за то, что дурно отделял Бога Отца от Сына, Савеллий — за то, что соединял их в одно, Несторий — за то, что заблуждался относительно божественного естества Христа, Евтихий — за то, что представлял в ложном виде человеческое естество Спасителя, эллин — за то, что считает душу не сотворенною и время совечным Богу, халдеец — за то, что верит в нисхождение духов, а великий и божественный пастырь, соединивший все это в одной своей душе, не будет изгнан из ряда иереев.

Таким образом мы точно определили вид ереси, и пусть никто не говорит, что, так как эти мужи не были осуждены собором (***), великий архиерей и отец имел право безбоязненно сообщаться с ними и пользоваться, как бы божественными духами (***), самовидцами и провозвестниками слова (***) и считать божественным учением тогда только на половину изобличенную ересь. Подобное оправдание нам легко уничтожить. Прежде всего скажем, что составленное против них судилище не было лишено участников собора (***), но присутствовали и некоторые архиереи (***), негодовавшие на их учение (***) и отвергшие написанное ими как догматы неправильные и ложные (***); отсутствовал, конечно, великий отец, так как он должен был бы произнести осуждение самому себе. Нельзя было бы распознать, пустяки ли они проповедовали, если бы с синклитом не соединилась часть синода (***). Они расшатали хиосцам гнилое основание их учения и уничтожили нечестие, они, люди читавшие истинное учение и хорошо изучившие догматы истины, читавшие о них много книг и вместе с тем знающие неправильные и ложные учения, как философы знают софистическое учение, так что не могут быть введены ими в обман. Если в других отношениях синклит отделяется от синода, то не в деле благочестия; то, что одни (члены синклита) считают нечестием, то и другие не могут считать благочестием.

Прокл изложил в прозе халдейское учение, записанное в стихах. Я присоединяю к своим обвинениям кое-что из этого, чтобы вы знали, что великое светило церкви примешал к [41] евангельскому учению древнее и долгое время молчавшее нечестие. Сказав о различии так называемых божеских сил (***), что одни из них материальны, другие невещественны, одни веселые, другие тяжелые, одни проявляются с демонами, другие в чистом виде, он (то есть, Прокл) говорит о времени и месте, когда и где они призываются, о мужчинах и женщинах, видящих божественный огонь (***), и переходит следующим образом к вдохновенному призыванию богов. «Боги являются», говорит он, — «в предметах неодушевленных и одушевленных, и из последних в разумных и неразумных; неодушевленные предметы часто наполняются божественным огнем, как, например, статуи богов, издающие прорицания от вдохновения их богом или добрыми демонами. Люди становятся также вдохновенными и принимают божественный дух, одни безо всякого искусственного возбуждения, как например, так называемые боговдохновенные люди (***), на которых находит божественный дух в неопределенные промежутки времени, другие же потому, что приводят себя искусственно в вдохновенное состояние, как например, пророчица в Дельфах». Затем, сказав подробно о разных пребываниях богов, он говорит в конце: «Следует устранять все препятствующее нисхождению богов и устраивать вокруг нас полное спокойствие, чтобы явление призываемых нами духов совершалось безмятежно и в тишине». К этому он прибавляет следующее: «Во время явления богов часто приводятся в движение и материальные духи, нисхождение и движение которых, совершающееся с некоторою силой, не выносят более слабые воспринимающие (духов) люди».

Вот каково учение халдейское и Проклово. Думаю, нет разницы между вдохновением и снисхождением Бога, теперь нами наследуемым и этою специальною и отверженною ересью халдеев; ибо происходящее не есть явление Бога, а нисхождение материальных духов, которым те придали имя Бога. Тот же, кто прикрепил себя к подобным духам, удивлялся вдохновению этой женщины, почитал возбудивших эту ересь, принадлежит ли к нашей церкви, или к обществу эллинскому и халдейскому? Следует ли преступившему бесстыдно божественное учение быть первым архиереем, или следует низложить его с престола и изгнать из церкви. Ибо если у нас общая вера с эллинами, мы должны признавать и несовершенную материю, идеи, демиурга, свободных и опоясанных богов; если же между нашим и их учением такая же разница, [42] как между правдою и ложью, как можно соединять не соединимое 3.

Желающим подробнее ознакомиться с этим обстоятельством могу сказать, что учение имеет нечто общее с известными ересями, ибо написанное ими страдание Матери Божией составляет Несториеву ересь (***): уча внешнему соединению естеств, он доказывал, что Богородица родила не Богочеловека, но человека Богоносца, чтоб объяснить таким образом зачатие без мужчины и рождение без страдания. Если дева родила с физическою болью, тщетны нам тайны, тщетно божественное и священное благовестие (***), все ниспровергается, и торжествует Несториево внешнее соединение, многострадальные муки Девы у хиосцев. Одно слово родовые муки Матери Господа потрясает основу церкви. Если принимать это и считать Марию страдавшею при родах, то не совершалась тайна искупления, рожденное, причинившее такие страдания матери, не Бог, а простой человек. Как многострадальна Матерь Божия, многострадальна та, которой ангел вместо всякого предисловия сказал: радуйся, испытала родовые муки разрешившая от родовых мук праматерь Еву, принесшая вместо осуждения воскресение, вместо страдания безболезненную и блаженную жизнь.

Если бы вы знали, что кто-нибудь неправильно учит о Боге, разве вы вступили бы с ним в общение и позволили ему учить только потому, что его учение не было изобличено и опровергнуто на соборе? Разве вы можете считать, что для патриарха законно и благочестиво то, что вы тогда осудили и признали нечестивым? Каким же образом, если после общего изобличения хиосцев вы с ними не сообщались и не принимали их к себе в дом, не [43] осуждать патриарха за то, что он после такого решения не отогнал их от себя? Почему же он не созвал тогда собора, когда слово было оклеветано ими и потрясены догматы? Допустим, что синклит не осудил их законным образом, но почему же не сделал этого собор? Если великий владыка считал постановление синклита достаточным, как же он опять сообщался с ними и причислял их к великим отцам? Если же он не допускал, чтоб они (то есть, члены синклита) могли судить о догматах, почему же он сам не издал второго решения, не изобличил новых догматов, не произнес канонического постановления? Или считая, что он один исповедует истинные догматы, полагал, что все остальные жители столицы или, лучше сказать, вся вселенная ошибается в догмате о Христе, или скорее — что и есть истина — мы твердо ступаем по почве принятых нами догматов, он же, отступив от истинного пути, скользнул в бездну погибели. Это доказывают сочинения тех людей, которые он читал как изречения, и почитал, как божественные оракулы (***). Надо сказать правду, не все вредные догматы были отвергнуты на соборах, не обо всех было доказано на заседаниях отцов, что они не соответствуют благочестию, но большинство учений признается нами ложными, потому что мы сопоставляем и сравниваем их с евангельским учением. Так, например, когда же было опровергнуто на соборе Платоново учение, эллинское учение о метампсихозе, учение о демонах, правящих вселенной (***)? Разве соборные определения признали еретическое Аристотелево богословие или психогонию Платона? Но разве мы можем принимать эти учения, только потому, что они не были отвергнуты соборами? Никак нет. Мы отвергаем те догматы, которые были опровергнуты отцами церкви и соборами; остальные же мы должны отвергать, когда находим их несогласными с Евангелием. Мы не можем считать, что Бог не сопричастен нам, хотя это доказывали эллины, потому что слышали из уст слова, что Бог живет в нас. Мы не можем принять духа хиосцев, потому что это не тот дух, которому учит нас Евангелие, Дух со Отцом и Сыном споклоняемый и славимый, не можем верить и в чревовещательницу (***4). [44]

В древности, когда не просиял еще вполне свет благочестия, и евангельская весть не облетела всей вселенной, догматы дня не были еще отделены от догматов ночи, но были смешаны разные мнения, ученые отделили истинные верования от ложных. Поэтому повсюду собирались соборы отцов церкви, и одними был изгнан из церкви Арий, другими Македоний, третьими Савеллий, и суд вверялся одним архиереям. Теперь же, когда отделены истинные семена от подложных и свет рассеял тьму, кому как не патриархам изгонять из общества благочестивых предающихся нечестию? Если кто увидит творящего молитву на запад, разве будет он делать то же и ждать, пока решит дело патриарх, а не будет считать себя самого способным рассудить это обстоятельство? Нелепо было бы нуждаться в соборном определении, чтоб отвергать вещи давно всеми осужденные. Узнав, что теперь учит кто-нибудь как Савеллий и из ипостасей делает одно лицо, разве мы не отвергнем его сейчас же, а будем ждать, чтобы этого мужа судил и осудил собор?

Когда был изобличен обман хиосцев и осуждены их нечестивые сочинения, великий наш патриарх считал ужасным, если они не приобретут опять силы. Посмотрите, как хитро он привел в исполнение свое желание. Он приходит к нашему великому императору, ничего не знавшему, о чем он настоятельно просил, и обвиняет прежних царей в том, что они с пренебрежением относились к храмам, к святыне, посвященной Богу. Так подходит он издалека и затем уже приступает к самому делу и старается взять приступом непоколебимую душу царя. Затем он говорит о хиосцах, о нападках на них, о завистливом демоне и со слезами кончает тем, что построенный ими монастырь и посвященный одному Богу осудившая их царица отняла у Бога и сделала своим (***), не побоявшись написать об этом хрисовул и не обратив внимания на просьбы монахов. Но ты, сказал он, будь благодетелем этим мужам, отдай монастырь Богу, которому он был [45] посвящен его основателями. Если бы ничего другого не скрывалось за этими словами, но просьба его была сделана по простоте душевной, в этом не было бы никакого преступленья. Но так как он пытался как тираны напасть на нас с акрополя, за это-то мы обвиняем его. Ибо, смотрите, царь убеждается его словами; и как было ему не убедиться, когда он был ревностен к вере. За этим следует обычное издание царской грамоты, собственноручная подпись, важная обычная печать, скрепляющая дело. Тогда патриарх снимает маску, смеется своей победе, устрашает толпу царским документом, предает письму ложное учение, которому предавался, открыто исповедует нечестие, чего прежде не осмеливался делать; и предлог у него отличный — хрисовул и царская подпись.

Что же написал ты царю? Уже это одно доказывает твое нечестие, ибо достаточно было поговорить о монастыре, не упоминая ни о чем другом. Ты же, желая восхвалить хиосцев, приводишь их генеалогию, как это делают риторы, рассказываешь, что они были воспитаны в страхе Божием и прибавляешь такие вещи, который не всякий решился бы сказать о Григории и Василии, истинных глашатаях слова и великих поборниках истины. Затем ты провозглашаешь, что они стяжали мученический венец. О нелепость! Гонят нас предстателей благочестия, а те, кто явно предавались нечестию — мученики; стяжали мученический венец сопротивляющиеся Духу Святому и ставшие поклонниками других духов. Ты не постыдился признаться в нечестии: те были признаны нечестивыми, а ты делаешь из них глашатаев благочестия, борцов и мучеников за правду.

Я спрашиваю вас: считаете ли вы подобный поступок благочестивым? Конечно, никто из вас не ответит утвердительно. Если бы вы узнали, что кто-нибудь составил похвальную речь Несторию или Аполлинарию, разве вы не пришли бы в негодование, не обвинили этого писателя в ереси, не отлучили его от церкви? Было бы нелепо, если бы вы сердились на такого человека, а на тех, кто вводит новые догматы, сердились бы меньше. Тому, что в его сочинениях находятся и благочестивые выражения, и православные мысли, не следует удивляться. Ибо все пагубные учения, нами теперь проклинаемые, произошли частью из православных догматов, но извращенных и обращенных в еретические. Так как вы хорошо знаете это, я не скажу об этом больше чем [46] нужно. Например, Ориген, живший в одно время с философом Порфирием, изучил истинное богословие, но тем не менее он доставил начало всем ересям; в сочинении против Кельса он отступает от нашей веры, но местами следует не запятнанному богословию. Аполлинарий, нападая на Порфирия, иногда соглашается с православными богословами. Евномий, составляя еретическое сочинение, все-таки считал началом Слова высшую и первую сущность. Поэтому не важно - есть ли что-нибудь православное в учении вводящих новые догматы; но если в чем одном они погрешают, они тем самым губят все свое учение, хотя бы они грешили в чем-нибудь неважном. Догмат, отличающийся от общепринятых, есть новшество. Так, например, что общего между нашими догматами и материей и идеями? Но так как идеи ввел Платон, а Аристотель объявил материю безначальной, подобное учение не может быть принято церковью. Точно также мы не соглашаемся с стоиками, потому что они не принимают ничего бестелесного, не признаем необходимости Емпедокла, судьбы Ираклита, самодовлеющего Епикура, метампсихозы Пифагора, отвергаем и остальное эллинское пустословие.

Если подобные учения мы называем ересью и вводящих их ересиархами, как назвать нам тех, кто не меньше Македония погрешил против достоинства Духа, что сказать о владыке с ними сообщавшемся? Хиосцы, Досифея и великий владыка попались на коварно подставленный крючок, ибо их ввели в обман приводимые мученики (***), плачущие младенцы (***), евангелист Иоанн, ведущий за руку Мать (***), и вот какова приманка, западня и сеть обмана (***); многострадальная Мать, святая Троица, создавшая всякое естество, ограниченная в пространстве и подходящая близко к зрителям (***), и Матерь Слова, то оплакивающая Сына, то возвещающая будущее, то подающая посвященному в таинства и патриарху (***). Ho не такова тайна Богоявления, она не столь человеческая и низкая (***), и таких слов не говорит Дева и Мать, ибо это [47] скорее выражения гетер, а не Девы, так как колдуньи возглашают (***): «приближающееся утро принесет вам благо» (***), «дунь два раза на чашу» (***), «благо мне, потому что увидев луну в половинном фазисе, я тотчас после этого вижу тебя» (***). Вот какими пустяками отдает (***) мистерия Досифеи. Не надо смеяться над этими словами, как над старушечьими; такие трофеи обмана ставит лукавый, подкрадываясь в людские души.

Хочешь ты знать истинное и чистое Богоявление? Слушай Исаию, говорящего о высоком и превознесенном престоле и о сидящем на нем, познай крылья херувимов и серафимов, совершенство числа, символическое покрытие лиц, покрытие ног, свободный полет; слушай божественный глас, ибо провозгласив три раза слово свят, они относят его к одному лицу, чтобы таким образом указать с одной стороны на три ипостаси, с другой — на единое Божество 5.

А Досифея открывает перед тобою мучеников, которых видит изувеченными, показывает тебе святых в изношенных рубищах, косматого предтечу.

Если же ты безразлично веришь всякому видению, почему не веришь ты в видение Ерма Трисмегиста, показанное ему демоном Пимандром 6? Ведь и эти видения страшны и поразительны, глубокая тьма и мрак, появление света, явление отца и сына. Боюсь не Еротиха ли, или Ептакис, или какой другой лукавый демон привели Досифею к этим нелепым видениям и вселились также в твою душу.

Но, говорит он, они отказались от своих пагубных мнений. Но когда и как они это сделали? Разве до расследования этого дела, разве до публичного разбирательства? Когда их учение [48] сравнили c нашим, их мерзкое богослужение с таинством Слова, вакханку с самовидцами и глашатаями тайны и нашли, что они уклоняются от канонов, их деяния были осуждены; тогда они отреклись от своих мнений. Но это тогда, когда судьи безжалостно их осудили, когда им грозили всякие бедствия; поэтому я сомневаюсь, можно ли считать их раскаяние искренним или только комедией, вынужденною обстоятельствами. Странно, что люди, много лет не доверявшие богоносным (***) отцам, так скоро отказались от своих прежних мнений. Если б они были некрещеные и не посвященные в наше учение, то приблизившись к свету, они тотчас же познали бы прежнюю тьму. Но так как они были сопричислены к пастве Слова, знали хорошо нашу веру, и зная разницу между духами, присоединились к худшим (духам), как же они внезапно перешли на сторону истинно верующих? Если же хотите убедиться, что они не удалили из души своей прежних заблуждений, читайте почаще записку о них владыки; из нее вы узнаете, до каких преувеличений доходит панегирик, ибо он украшает их мученическим венцом за их противозаконную борьбу. Точно также Арий разыграл комедию, отказался якобы от своих заблуждений и, принятый вновь в церковь, стал сеять плевелы; но это не ускользнуло от внимания Александра Александрийского 7, и он был отлучен им от церкви. А теперешних диких зверей сам великий пастырь принимает в свою паству, даже хуже — пытается вместе с ними пожрать свою паству. Я удивляюсь, что в древности, когда еще не была очищена церковь Христова, как только появлялся какой-нибудь колючий отросток, его отрезали, и благочестивыми императорами, управлявшими тогда престолом, Константином Великим, Феодосием и другими изгонялись председатели священных престолов (то есть, архиереи ***) не за то, что вводили какие-нибудь новые догматы или ереси, а даже за то, если принимали кого неправильно в церковь или позволяли себе грубое обращение; теперь же, когда повсюду распространилось слово истины, мы негодуем, что будет низложен патриарх, совершивший нечестие.

Не из ненависти и не по жестокости обвиняем мы патриарха. Вы чувствуете к нему сострадание; но разве мы так суровы? [49] Напротив, мы его любим. И прежде всего любит его наш величайший император, который относился к нему как к святому отцу, часто склонял пред ним голову и почтил его, как вы все знаете, величайшими почестями. Но он боялся, как бы не распространилось его учение, чтоб он сам не явился руководителем чужого нечестия. Ибо если приемлей пророка мзду пророчу приимет (Ев. от Матфея, гл. 10, стр. 41), то и наоборот принявши нечестивого приимет наказание за нечестие, и прежде всего патриарх и царь. Ибо первый передаст заразу всем и погубит всю паству, второй же, обязанный удалять еретиков, какой даст ответ нелицеприятному Судии?

Он хорошо знает, какое наказание полагается по закону за такие преступления; поэтому и я, опустив большую часть законов и канонов и приводя только кое-что из обоих сборников (свода законов и номоканона), уясню вам, что многие законы воспрещают следовать подобному учению и грозят строгою карою преступающим этот закон, и что владыка, занимаясь гнусными священнодействиями, преступил те и другие законы. Государственный закон запирает двери исповедывающим враждебные нам догматы, а владыка, растворив запертые двери, дал дорогу пагубному течению, и чуть было не была потрясена вся церковь, потому что извне проливались реки а изнутри бил патриарший источник пагубных догматов. Вот что приказывает закон архиерею (не принимать в церковь еретиков), нам же приказывает не допускать его присутствия в церкви. Тот же закон приказывает сжигать сочинения Порфирия, а великий владыка, найдя какое-нибудь его сочинение на половину сожженным и скрытым под золой, внимательно читает его; что уничтожил огонь, то он оживил, возобновил всю его книгу и вновь ввел у нас вакханалии, оргии, мистерии, всякое сплетение демонов, так что нам понадобилось второе сожжение, чтобы были уничтожены сочинения нового Порфирия. Одни из них сожжены, другие еще существуют — остатки прежнего зла и свидетели душевного настроения патриарха. Закон изгоняет из церкви епископов, думающих как Несторий. А этот божественный пастырь вновь зажег погасшее мнение, и приняв вдохновение злого духа, говорит о родовых муках и страданиях Божией Матери. Закон считает преступниками осмеливающихся думать по эллински, а светило православия старается вновь собрать рассеявшиеся эллинские глупости и сам первый совершает и другим открывает таинственные [50] священнодействия. Не сам он ходил к Пифии или к Додону, но самое прорицалище внес в священный храм, треножник поставил в церковь. Он презирал все: законы, каноны, обычаи, хотя закон кричал ему прямо в уши: «никто да не учит и учится нечистому» и затем опять: «еретик есть всякий, кто отступил хотя бы на малую черту от учения кафолической церкви или от прямого пути». Он же, учась нечистому, учил ему, преклонялся пред действием духов, церемонию прорицания считал духовным служением и нечистое священнослужение честным праздником. И не на малую черту отступает он от какого-нибудь церковного догмата, но извращает весь вид благочестия, предаваясь эллинским обычаям. Закон всем еретикам отказывает в месте молитвы, особенно же манихеям, которых он изгоняет изо всех городов; он же возобновляет им причину заблуждения, придумав женский дух Монтана.

Но не думайте, что государственный закон суров, а церковный нет, напротив он еще строже и налагает более тяжкие наказания. Он едва позволяет иметь епископу общение с матерью и сестрою; но наш великий пастырь, презирая канон, без стыда сообщался с новою Ерифилой, новою Сафо или Аспазией и Пифагоровою Феано. Он осмеливался делать то, что делали во тьме эллины, и верил новым прорицаниям подобным тем, которые при помощи египетской астрологии были записаны первоначально на медных колоннах, в то время как церковь не признает и исключает из числа признаваемых священными благочестивые изречения и сочинения, казавшиеся сомнительными отцам церкви, как например, апокрифическую книгу Илии, Пастырь, Житие Адама. А великий отец собирает то, что говорит эта скверная женщина под влиянием вещественного духа, и считает это сочинением, в которое можно веровать.

Каким образом мог он не знать следующего постановления сделанного в Гангре на собрании святых отцов: «если какая-нибудь женщина ради отшельничества изменит платье и наденет мужское,— анафема» 8. Разве знаменитая пророчица Досифея [51] не подходила к тебе, изменив одеяние? Она, даже не зная закона, поражена этим страшным проклятием. А разве великий архиерей ответствен меньше ее, тогда как он знал закон и все-таки не изобличил ее тотчас же?

Но допустим, что он этого не знал, потому что эти постановления не часто попадаются на глаза; каким же образом он мог не знать, что канонами, изданными всеми отцами церкви, запрещается иметь общение с еретиками? Ведь не говорят же одни так, другие иначе, но все постоянно повторяют это. Следовательно, не по незнанию принял он пагубные догматы.

Дойдя до этого места речи, я хочу вкратце напомнить вам самое существенное, что мною было сказано. Я уличил хиосцев в том, что они уклонились от божественного учения, я показал, к какому виду принадлежит их пагубное учение, я отнес его к отдельным известным и неизвестным ересям, я доказал, что их заблуждение — эллинское с примесью халдейских верований, очень похожее на учение Порфирия, подобное безумным мнениям Нестория, я предоставил вам сравнить его с догматами массалиотов. Я вывел на свет их женское божество или служительницу Бога, я показал, что великий наш владыка пленился их учением, их обычаями и их пророчицею, которую он ввел в храм и в оргиях которой принимал участие. Я описал вам вид пророчицы, превращение женской природы в мужскую, перемену платья, острижение волос, Я изъяснил вам также, как происходило нисхождение духа, как она приходила в исступление. Я сказал, как со страхом присутствовал при этом владыка, как он считал божественным все ею совершавшееся, как он принимал участие в этих новых елевзинских мистериях. Кроме того, я раскрыл пред вами, как было изгнано это заблуждение, я говорил о том священном судилище, о справедливом приговоре, об осуждении их, о ссылке, о том, как ученик и владыка заботился о своих учителях, как он просил за них величайшего нашего императора, как он добился возвращения их, и опять введено было нечестие. Я сказал и о его сочинении в их защиту, имевшем в то же время смысл их панегирика. Все это я подробно изложил по частям, приводя в каждом случае каноны богоносных отцов, чтобы вам было с чем сравнивать его деяния. Рассмотрите все мною изложенное. Я же говорил пред вами так долго не для того, чтобы хвастаться своею мудростью или риторическою [52] речью, но чтобы доказать, что патриарх несомненно следовал еретическому учению.

Теперь же я перехожу ко второй части своей речи, к обвинению его в тирании.

Итак, обвинение в ереси нами выполнено. Так как мы обвиняем этого мужа в тирании или оскорблении величества (***) и выше в кратком перечне (преступлений патриарха), служащем вместо введения к нашей речи, мы поставили это обвинение вторым, выясним и это и обнаружим это пред всеми вами. Я думаю, вам всем это хорошо известно, и нет никого ни эллина, ни варвара, ни образованного, ни необразованного, ни члена синклита, ни духовного лица, кто не знал бы, что архиерей тогда превзошел всех тиранов, переступил границу всякой наглости, пренебрег всем священным, дошел до полного презрения всего святого. Но чтобы речь шла по порядку, я хочу напомнить вам, в каком положении были тогда дела, чтобы вам были ясны все подробности прошедших времен.

Волновалось тогда, как вы знаете, государство Ромэйское, как бы среди обширного моря противоположных течений, среди волн и ветров, а кормчий не вполне овладел искусством управления — употребляя снисходительные для него выражения — и всемирное судно чуть было не погрузилось море с людьми, если бы Бог не даровал делам чудесной и неожиданной перемены. Случается обстоятельство весьма удивительное, и другого подобного ему я не нахожу, сколько ни ищу. Ибо так сказать все военное сословие и древняя знатная часть, несущая военную службу по наследству, и те, из которых комплектуются лохи по набору (***), получившие начальство над войсками и солдаты, все они, восстав как бы по сигналу в обеих частях вселенной, с ненасытным рвением и неудержимым бегом сбегаются к одному и тому же лицу, стоящему над всеми и выше всех, для прославления которого нет достаточных выражений, который стоит выше всего, который превосходит все остальные блага 9. Я знаю, что вам всем известен этот муж, и потому вы не удивитесь, что я ничего больше о нем не скажу, ибо я теперь собрался не восхвалять, а, как видите, обвинять. Буду продолжать [53] свою речь. Подобного движения не было в прежние времена и, думаю, никогда не будет; никто не являлся таким избранным (для царской власти) и на много превосходящим других в царственной науке (***) науке управления), которую я считаю искусством из искусств и наукой из наук. Когда таким образом все реки, все источники, отовсюду текущие потоки слились в великом море — я разумею величайшего императора,— столица находилась в затруднительном положении, все были встревожены случившимся и относились к царю подозрительно 10. Когда же он собрал небольшое войско из оставшихся ему верными и побудил к войне некоторые западные народцы, с обеих сторон становятся друг против и возгорается жестокая война. Одного царя достаточно для победы над неприятелем, он побеждает, но умеренно пользуется победой, не губит взятых в плен, не делает пленниками побежденных, но как оторванные и больные члены соединяет их со здоровыми. За это преклоняется пред ним столичный народ, издали венчает на царство и, всячески прославляя, призывает громким голосом. Ничего нет удивительного, что по виду управлявший тогда царством, находясь в крайности, принимает по совету своих лучших советников разумнейшее и безопаснейшее решение приобщить к управлению того, кого Бог предназначил для безраздельного царствования и таким приобщением сделать свою державу сильнее и крепче. Нет ничего удивительного, что решение это получает силу, и является новое решение послать послов (к Комнину). Дело доверяется трем лицам, и действительно лучших людей нельзя было бы найти при всем желании. Царь доверяет им говорить за себя и дает письменные документы. Они вместе уходят и вместе приходят к властвующему (***, Комнину). Они возвещают ему намерение приобщить его к царствованию, много речей говорят они ему, каждый в отдельности и все сообща, его они убеждают, но все войско с криком отвергает их предложение, считая общение во власти слишком низким достоинством (для Комнина). Таким образом послы терпят поражение от войска и по возвращении объявляют, что посольство к великому царю не увенчалось успехом. Тогда он (Михаил VI) предлагает более выгодные условия, обещая тому вместе с именем действительную власть, сохраняя за собою одно имя и славословие [54] народа. Поэтому послы, обратившись вторично с просьбою к великому царю, убеждают его склонить к этому и войско. Поняв приятность их речей, он созвал войско, и сказав речь к народу, убедил его. Вследствие этого остановилось движение войска, прекратилось междоусобие, и царь, торжественно сопутствуемый народом, направился во дворец.

Так постановил Бог, а великий в патриархах творит ужасное, не выносит, чтобы кто-нибудь царствовал без его согласия и восстает против Бога за то, что он не посоветовался с ним, как распорядиться царством. Что же он делает? Не думайте, что я сочиняю; будь я проклят, если прибавлю что-нибудь к действительно случившемуся. Он открывает двери храма бешеным мятежникам, кутившим целую ночь. Следовало отогнать их от священной ограды, и это можно было сделать, ибо собравшихся сначала было немного, и их могли бы прогнать немногие руки. Следовало запереть двери пред этими гнусными злоумышленниками; он же открыл им доступ в ограду, предоставил святыню псам и свиней согнал на бисер. Как это всегда бывает в таких случаях, одни приходят за другими, но не знатные люди, не стоящие во главе войска и государства, но прежде всего вся его партия и некоторые другие, проклинаемые народом. Когда большинство черни, по истине скотское исчадие, собралось у великого пастыря и архиерея, он сперва выказывает неудовольствие на их движение и надевает маску лицемерия. Затем очень скоро его убеждают, он снисходит к ним и дерзает выступить против двух царей, из которых один находился в царском дворце, украшенный всеми императорскими регалиями, другой же входил во дворец, сопровождаемый царскою свитою. Если я говорю правду, позвольте мне изложить все подряд, если же я путаю что-нибудь или лгу, тотчас, встав, обличите меня и не позволяйте продолжать речь. Но как никто не скажет, что тьма порождает свет, так никто не найдет лжи в этой обвинительной речи.

Итак, прежде всего я обвиняю архиерея в том, что ему не следовало, в то время как скиптр находился, как сказано, в руках двух царей, вмешиваться в государственные дела и заботиться о выборе царя. Он сделался тираном по отношению к двум царям и на обоих он поднимал руки, одного устраняя издали, другого отгоняя отсюда, чтоб утвердить державу и дворец за собою. Он и в прежние времена стремился к этому, но планы [55] его тогда не удались, однако от своей надежды он не отказался. Для чего же он открыл заговорщикам ворота храма? Почему же он не пригрозил сбежавшимся и не выгнал их оттуда? Ибо они не вошли сразу большою толпой, но сперва человек 16 или немного больше. Допустим, если угодно, что все принимали в этом участие, что персы, вавилоняне, народ эллинский, эфиопы и арабы сбежались туда и произвели демонстрацию против царя. Какие законы, какие каноны позволяют ему принимать участие в заговоре? Если угодно, сделаем и в этом уступку владыке и вам. Непобедима нужда и страшна опасность смерти. Кто же хотел убить его или как-нибудь иначе злоумышлял против него? Кто точил меч против него? Кто угрожал отрубить ему голову? Кто пустил в него стрелу? Если бы все это случилось с этим мужем, ему следовало бы защищаться. Но стремление к царской власти, желание царствовать над всеми, желание движением бровей потрясать небо и Олимп заставляло его пренебрегать самыми священными вещами. Итак, сходит вниз владыка с пастырским жезлом, чтобы направить паству на пастбище и к источнику. Он стоит с дубиною и обычною жестокостью, намереваясь вогнать диких зверей и отдать им на съедение священную паству Господа, за которую он положил свою душу. Придя он ничего не сказал, не спросил, не возражал, не высказал своего мнения, но как тираны, когда очутятся внутри стен, тотчас входят на акрополь, чтобы с возвышенного места сейчас же выказать свой тиранский образ мыслей, так и этот священнический тиран тотчас же разбойническим и неприязненным образом бросился в тайное святилище, под недоступную крышу, в место для толпы неприступное. Но, ужас и трепет объемлют меня, и голова кружится, когда я произношу такие слова. О та ночь, в кою паки Иуда и предательство и владыка, судящий как Пилат, священнодействующий как Каиафа, спира и мириарх! И паки Бог, не предаваемый и не распинаемый, но попираемый нечестивыми ногами! О священный престол, о бескровная жертва, безумно орошаемая кровью убийства! О терпение Слова, о беспредельное долготерпение. И сидит Пилат, судя божественного помазанника Господня, не находясь в сомнении, не умывая рук. Убийцы же стояли кругом, одни точа копья, другие обнажая мечи, и нет нигде Петра, который уничтожил бы Малха или кого другого, кто вооружился бы против самого Пилата. Обсуждали выбор царя, ибо он одинаково [56] ненавидел обоих императоров. Он желает тотчас же умертвить находящегося во дворце, находящемуся вдали помешать войти, чтобы или самому стать тираном, или рукоположить кого в тираны. Если даже мы допустим, что он не хотел стать царем сам, мы не можем устранить от него обвинение в оскорблении величества (***), ибо он возмущался против царя, имел намерение убить императора, а возымев такое намерение, дерзнул совершить это. Не негодуй на меня, о царь, если я говорю как о царе, о бывшем до тебя. Тебя возвеличивает еще больше то, что в то время, как другой управлял царством, Бог избрал тебя. Но слушайте, что было дальше.

Когда столица признавала двух императоров, одного живущего внутри столицы, другого приходящего извне по соизволению Божьему, на которого возлагали всего более надежд, не было повода ни к какому новому движению; случившееся нравилось всем, и никто из знатных и власть имущих не замышлял ничего, но все сидели смирно, предоставляя дела произволу Божию. Божественный же владыка собрал разбойническое войско, сделал их копьеносцами и метающими камни. О дерзость, о наглость! Он не только вооружил эту шайку, но сначала старался привлечь знать, а затем собрал народную толпу. Он приказывал срывать до основания дома тех, кто не желал этого и предпочитал жить спокойно. Какая ни делалась ужасная вещь! Какое нелепое дело ни совершалось! Разрушались дома, их стражи подвергались нападениям, одни защищаясь падали мертвыми, другие сдавались от такого образа действия. Все было преисполнено смятения и беспорядка; ибо не взошло еще великое светило; если б оно было тут, рассеялся бы всякий мрак. А отец, узнавая о том, что происходит, радовался. Мне приходит на память при этом Нерон и его времена; ибо он делал нечто подобное: внезапно поджегши город, смотрел на пожар как на игру. Патриарх угрожал тем, кто не хотел стать на его сторону. Он представляет из себя царя, делает назначения, раздает чины, одного ставит во главе народа (делает димархом), другому вручает власть над морем, третьему вверяет поля, а себе самому уделяет достоинство царя. Он намеревался в непродолжительном времени украситься диадемою и повсюду являться венценосцем. Устроив все, он посылает людей убить императора, если он тотчас не сойдет с престола, не склонит пред ним головы. Тот же (император Михаил VI), испугавшись тиранской жестокости и [57] боясь как бы не потерпеть чего-нибудь более ужасного, без долгих убеждений отказался от престола вследствие испуга и идет к тирану. Тут только он подражает Августу Кесарю или Марку Философу на престоле или же прежде всего величайшему нашему императору. С небольшою свитою встречает он (патриарх) его, отказавшегося от власти, обняв, сладко целует, вручает ему посох из слоновой кости и обещает обходиться с ним очень кротко, когда окончательно завладеет скипетром. Нечто подобное сделал безбожник Юлиан с Константином Римским. Он замыслил против него заговор и восстание: когда он подошел к столице с замыслами тирана, царь уже умер; он удостаивает его торжественного погребения, с тем, с кем сражался, пока он жив, мирится после его смерти, и сняв с головы диадему, идет перед гробом.

Укротив таким образом одного, он направляется против другого. Но когда он увидел, что Провидение склонилось на сторону того (Исаака Комнина), и все призывают его и не хотят слышать ни о ком другом, он сам по необходимости делается его сторонником.

Нечего и говорить, что он таким образом уличен в тирании; но если бы кто-нибудь стал сомневаться и возражать мне, я мог бы опровергнуть его возражения. Прежде всего определим, что такое оскорбление величества и что такое тирания. Оскорбление величества, как показывает самое слово, есть злой и дерзкий умысел, направленный против священной особы царя (***); тирания — самовластное царствование и уничижение существующих законов (***). Что же он только замыслил и готовил заговор против царей или также действовал? Он не только присоединился к заговорщикам, но и поднял войну против священной особы царя, с тем, чтобы явиться самозванным царем. Разве не послал он людей, долженствовавших убить царя? Разве не сверг его с престола? Разве не отнял у него скипетр, не лишил его царского достоинства? Разве не все тут, что составляет преступление против величества? Если только замыслившего заговор против царя или как-нибудь иначе дерзко с ним поступившего мы считаем совершившим оскорбление величества, как нам назвать и в каком преступлении обвинить того, кто не только [58] замыслил, но и привел свой замысел в исполнение? Не знаю, как назвать такое дело и какое за него полагается наказание, так как я не мог отыскать ни одного закона, ни государственного, ни церковного, предусматривающего тот случай, что патриарх восстанет (буквально: взбесится) против царя. Это дело до такой степени чудовищно, что законодатель, предусмотревший всякую низость, считал, что только этого не следует вводить на вечные времена в законы. Архиерей напал на священную особу царя и из двух царей одного уничтожил, другого уничтожить не смог, ибо сражаясь против того, он не принес присяги тебе, нашему великому самодержцу. Оба были самодержцами, правителями и священными. Против обоих совершил он преступление оскорбления величества; одного он низложил, ты же воцарился у нас и внес к нам правду.

Вот в чем заключается совершенное им преступление оскорбления величества, но кто же сомневается, что он провинился и в тирании? Ибо как делающие глиняные статуи ставят их затем на театрах (***), так и он, приняв искусственную физиономию и устроив себе торжественную сцену, поставил вокруг себя солдат в самом святилище; по близости от него меченосец, с обеих сторон копьеносцы, а среди всех новый Самуил, не только не нося ефуд 11 и не надев на главу митру, но даже тиранствуя и замышляя надеть царский венец. Когда Бог отделил священство от царства, последнее поставил во главе мирских дел, священству же поручил заботу о душах, божественный Самуил не противился Саулу, он не негодовал и не сопротивлялся царской власти, считая, что она отнята у него, напротив сын Анны повиновался и подчинялся сыну Кисову: великий же наш владыка посягнул на царскую власть, пытался соединить власти Богом разъединенные, одного из самодержцев свел с ромэйскаго престола, другого старался не допустить.

Ты или не читал апостольских канонов или, если читал, бессовестно пренебрег ими. Я же прочту тебе только шестую главу (***), она гласит так: епископ, пресвитер или диакон да не приемлет мирских забот, а в противном случае да будет низложен (***) 12. Сравни свои действия с каноном, и если они с ним не согласуются, сознайся, что ты достоин наказания. Хоть я и говорю нечто удивительное, скажу, что твои действия не согласуются с каноном, не потому чтобы в них недоставало чего против канона, а потому, что они значительно его превосходят. Ибо, думаю, законодатели имеют в виду заботы об обыкновенных мирских делах, твое же дело предоставляется заботой всемирною и надземною (***). Ибо, что может быть труднее тирании или что беспокойнее замысла против царя? А разве ты не совершил того и другого? Разве ты не старался завладеть всем как бы гнездом с птенцами, захватить как бы оставленные яйца и поставить в зависимость от себя и землю, и море? Разве ты не вооружал одних, не приказывал другим стеречь улицы, занимать узкие проходы, окружать стены, снаряжать трииры? Действие ли это или бездействие? Если последнее, докажи, и ты будешь избавлен от очистительного напитка (***). Если же нет, как в древности Сократ, насыться цикутой и, взяв чашу, пей яд до дна. Ибо против тебя и него одно общее обвинение: вы оба ввели новые божества (***).

Но я вновь обращаюсь к вам, судьи, и опять спрашиваю вас: совершил он подобный дерзкий поступок или нет? Конечно, вы скажете, что да. Что это за дерзкий поступок, который он содеял? Если вам стыдно назвать поступок по имени, расскажите в чем дело. Он низверг царя с престола. Допустим, что он стоял на стороне нашего великого самодержца, тем не менее он бесновался против другого (царя), а это составляет преступление оскорбления величества. Затем он одним угрожал, другим раздавал чины, третьим разрушал дома. Это явная тирания. Если же архиерей уличен в оскорблении величества и тирании, неужели следует терпеть это и оставлять в его руках святыню, а не тотчас же низложить его? Никто из здравомыслящих людей не скажет этого.

Я хотел было представить полное доказательство своим словам и привести много церковных законов и еще более государственных, сюда относящихся и нисколько не сомнительных. Но так [60] как в этом обвинении нет ничего неясного, и слушатели не сомневаются, как назвать преступление, я сделал свою речь неизысканною (то есть, не привел статей закона), чтоб она имела силу сама по себе, а не только вследствие внешних обстоятельств. Два обвинения, о которых мы говорили, стоят каждое отдельно друг от друга; не надо считать одно родом, другое видом, ни одно причиной другого. То же, в чем мы теперь будем обвинять архиерея, немного отличается от второго обвинения (в тирании). Мы обвиняем его в убийстве, или, лучше сказать, во многих убийствах, хотя он и не убивал своими руками, не поднимал меча для убийства, не пронзал копьем груди. Не только тот убийца, кто делает это, но и тот кто советует, подговаривает и намеревается убить. Это не мое определение, и не я первый ввожу это в закон; не ввожу я новых законов, но пользуюсь существующими и к ним обращаюсь. Чтобы не перечислять всех законов, укажу на закон, который гласит: в уголовных преступлениях обращается внимание не на факт, а на волю (***). А другой закон гласит так: приказавший убить считается убийцею (***) 13. Итак, смотрите: можно ли сообразно с этим обвинить архиерея в убийстве? Если б он имел только замыслы тирана и не делал ничего другого, он был бы только тираном, но не убийцей. Но он думал, что не достигнет достоинства (царского) и не подчинит себе всех, если одних не убьет, на других не нагонит страха, третьим не разрушить домов и всем не наделает всякого зла. Поэтому против него могут быть взведены всякие обвинения, и никто не защитит его от обвинения в убийстве. Если никто не был убит и не делалось никаких попыток к убийству, пусть архиерей будет оправдан в этом нелепом обвинении. Если же многие пали в те два дня и текли потоки крови по всему городу, я спрашиваю, кто совершил эти дерзкие дела? Вы скажете: беспорядочная и склонная к убийству чернь. Но я спрошу опять: стремились ли они прежде всего к убийству или желали сделать что-либо другое и, только не достигая цели, начали бить и убивать? Разве не всем ясно, [61] что они разрушали дома в то время, как стражи защищались и сражались против них? Одни рубили их секирой, другие поражали мечами, третьи ранили топорами, и лежали в куче люди с рассеченными головами, с прободенными ребрами, с разбитыми бедрами и другие убитые так или иначе. Кто же приказал разрушать дома? Разве не великий отец? Итак, если он подговаривал убивать, а другие убивали, он первый убийца, это безошибочный силлогизм. Я мог бы сказать, что даже если бы не было совершено никакого убийства, все-таки он был бы виновен в убийстве, ибо «в уголовных преступлениях,— гласит закон, — обращается внимание не на факт, а на волю». Он в то же время подговаривал и имел намерение убивать. Если, не совершив убийства, можно стать убийцей по намерению, как не назвать его этим именем, когда текло столько крови? Убийцами можно назвать и тех, кто доставляет причину к убийству и высказывает склонность к убийству. Каким же образом, если закон и правда усматривают убийц в одном намерении, мы не назовем так и снимем обвинение с тех, кто совершили все остальное и только не совершали убийства собственноручно? Смотрите, когда он подстрекал шайку разбойников напасть на город и разрушать топорами или поджигать дома непослушных, разве он не знал, что восстанут против них и будут им противодействовать, или он относился к этому безучастно? Так как он знал это, он был участником и в том, что отсюда проистекало, в метании стрел, в ударах мечем, в бросании камней. Он знал это и проистекающие отсюда результаты.

Если первое движение было причиной всего этого, создавшей это первое движение наиболее виновен и всему первопричина. Когда он видел, как некоторые вооружались и со всех сторон защищали себя кольчугою, обнажали меч, несли копье в правой руке, разве он не знал, что они будут посланы на войну? Отправляя их таким образом на войну, он ожидал, что они будут поражать, отчасти же будут поражены, будут метать камни, потрясать копья, пускать стрелы, обнажать мечи и делать остальное, что обыкновенно делается при убийствах. Так как он побуждает делать самые нелепые вещи, он более всех виноват в этом.

Но допустим, что он не подстрекал и не участвовал в том, что делалось, даже удерживал дерзких людей и угрожал им, все-таки он убийца вольный или не вольный. Подобно тому, как если кто раз попадет в дикую смоковницу или терновник, — это [62] растение с колючками и очень длинными ветвями,— чем больше старается высвободиться из колючек, тем больше запутывается и не легко высвобождается, точно так сделавший себя первопричиной событий не может высвободиться и будет считаться причиной события. Таким образом, если кого-нибудь уличенного в тирании судят затем не только по обвинению в тирании, но и за проистекшие оттуда убийства и грабежи, и если он будет говорить, что не подстрекал и не желал этого (то есть, убийства), но всячески порицал решившихся на это людей, разве может он быть оправдан в этом последнем преступлении (убийстве)? Так и великий владыка, раз он уличен в тирании и в намерении ниспровергнуть существующий порядок, должен быть назван первопричиною всего отсюда проистекающего.

Я могу несколько уяснить свою речь примером из философии. Философия говорит, что природа прежде всего приводит в движение тело, а тело приводится в движение душой, душа же разумом, разум Богом. Если спросить последователей философии, какая первопричина движения, в то время как есть несколько двигателей, они ответят: Бог, ибо он дает остальным побуждение двигать. Перенеси это на то, чем мы занимаемся теперь, и ты, может быть, найдешь сходство. Раздели, если хочешь, эту злую разбойническую шайку на солдат, десятников, сотников, лохагов; над ними всеми начальник войска. Из них солдаты только повинуются, десятник начальствует над ними, а над ним сотник, над сотником лохаг, над лохагом начальник войска. Приводил ли войско в движение кто-нибудь другой, или оно двигалось само по себе? Кто же как не великий отец был первопричиной движения? Но опять, ты можешь отнять у него движение, и это не будет противоречить философии; ибо философы определяют первую причину движения неподвижною, чтобы движение не восходило к беспредельному. Может быть, он не приводил в движение и не давал повода движению, но все это делалось оттого, что он решился быть тираном; маленькие щиточки явились подражанием большого щита и маленькие и легкие копьеца большого копья. Он составлял лохи, снаряжал их на войну, отпуская ободрял, победоносно возвращавшихся увенчивал и обнимал, одним раздавал почетные награды, другим обещал, и раздавались награды за убийство и воздаяние за дерзкие поступки. А где же это делалось? Там, где алтарь и вокруг херувимы, где завеса, за которую не позволено входить даже [63] целомудренным мужам, там, где Бог совершенный и совершенный человек, поразительное смешение, чудная смесь, там, где разделение и соединение, троичное единение. Все стало противным и противоположным нашему Слову: с первым пастырем дикие звери, с начальным миром крайний раздор, со светом тьма, с тишиною буря, с крестом разрушение, с бессмертием опасность для жизни, падение с воскресением. Ты сделал кладбищем живоносную обитель, вход жизни сделал выходом к смерти. К чему соединил ты то, что разъединил Господь, убийство и жизнь, тишину и бурю? Прежде при построении дома Господня не употреблялся даже резец для обтесывания камня, теперь же внутри святилищ шум панцирей, бряцанье копей, мечи и шлемы, люди с медными щитами; такое сделал ты приготовление к принятию тайн.

Я спрошу тебя еще о следующем: почему ты, о друг, решившись на такое дерзкое дело, не приготовил себе вооружение и охранную стражу где-нибудь в другом месте, на стороне храма, где-нибудь у выхода, а тотчас взошел на небо, на земле находящееся (***), как будто считая ужасным не начать своего дерзкого дела с Бога? Первый отпавший от Бога, как узнаем из Священного Писания, задумал поставить себе престол над облаками и сравняться со Всевышним, но не привел этого в исполнение; ты же и задумал, и сделал. Каким же образом решившись на такие дерзкие дела, ты жалуешься на низложение, хочешь возражать, осуждать обвинителей. Если бы тебя обвиняли в сомнительных делах, не подтвержденных свидетелями и доказательствами, ты мог бы опираться в своих возражениях на каноны. Но так как я вспоминаю только о том, что тобою действительно было сделано, не зачем тебе противопоставлять моей речи каноны. Ты видишь, я не обвиняю тебя ни в отвратительных преступлениях, ни в дурной жизни, ни в чем, что покрыто мраком, — не потому, чтобы ты ничего подобного не делал, но потому, что обвинительная речь должна быть подкреплена свидетелями и доказательствами. Чтобы не давать тебе никакого повода возражать, я избегаю всякого туманного обвинения и говорю только о совершенно ясном и о том, что все знают.

То, о чем я говорил до сих пор, имело место по большей части в прошедшем времени; то же, о чем я собираюсь говорить теперь, есть бывшее и настоящее, прошедшее и видимое, вместе с тем и будущее. Это как бы некий столп злонравия, бешенство [64] против святыни (***) и ниспровержение священных зданий (***). Не знаю, с чем сравнить его поступки и расположение ума; мне приходят в голову самые нелепые вещи. Но кладя на весы, с одной стороны, эти нелепости, с другой — его поступки, вижу, первые легче последних, и ничего не может сравниться с его делами. Вследствие каких соображений ниспровергал он божественные храмы, обращая их в развалины? Ибо он не только отнимал у храма его стройность, не только уничтожал красоту и разрушал величину, не только оскорблял святыню, но, как сумасшедшие, стройность, красоту, величину уничтожал, разорял, разрушал. Это достойно слез и не нуждается в доказательстве. Ибо теперь разрушена святыня Господня, ниспровергнута вера и то, что мы по частям испытывали от многих прежних тиранов, восстававших даже против Божества, это напало на нас все сразу со стороны великого отца. Увидело наше время тех известных беззаконников, дерзость, святотатство, убийство и совокупность всего этого нечестия. А меч Божий в то время точился, теперь же нанес удар.

Если же кто-нибудь из решающихся на все станет защищать его, говоря, что он ниспровергал священные здания с тем, чтобы построить более красивые, тому я скажу: о друг, это одни предположения, а то, что он делал, есть явное нечестие, не говоря уже о треножнике. Ибо если б он хотел изменить вид или величину или переделать что-нибудь в здании, он одно уничтожал бы, другое ставил бы вместо уничтоженного, как это водится при переделках; связь одного он разрушал бы, другое укреплял, одни камни срывал бы, другие прилаживал; он не стал бы тогда уничтожать всего до основания. Следовательно, подобное возражение пустое. Кто же из нас делал что-нибудь подобное без того, чтоб его не обвиняли за это? Кто из прежних архиереев? Дозволенное и благочестие для всех одно. Но никто не делал ничего подобного ни теперь, ни в прежние времена. Подобно тому, как, когда при страдании желудка, мозга или сердца нужно сделать операцию или распухшую печень привести в ее естественный вид, едва прикасаются к больному члену, с большою осторожностью вынимают причину болезни и освобождают больного от страдания, точно также принимающиеся за восстановление разрушенного храма или за воссоздание нарушенной гармонии, с осторожностью и понемногу перестанавливают разрушенное, затем вновь выстраивают и воссоединяют. Он [65] же как будто разрушая храм Сераписа или прорицалище в Дельфах, разрубал храмы всякими железными инструментами, секирами, топорами; разбивались камни, сокрушались стены с иконами и священными изображениями; все имело такой вид, как бывает во время землетрясения. Видели это многие и теперь видят, много слез проливается и даже имеющий каменное сердце не уходит оттуда, не заплакав.

Обладая лучшим зрением, чем другие, я ищу святилище, кадильницы, чашу, жертвенник, престол Господень. Где же подпиравшие здание колонны? Но если их нет, если все сокрушено и разрушено, разве он не окружил алтарь какою-нибудь оградой, чтоб он опять стал недоступен толпе? Совсем нет. Чтоб убедиться в правдивости наших слов, идите все сюда, к храму апостола Андрея. Если хотите я поведу вас, если же вы знаете, в каком месте города был воздвигнут храм, я пойду за вами, и вот мы пришли. Увы, какая перемена, в каком положении знакомые места! Нигде ничего нет, везде тьма, пустота, даже нет ясных следов храма. Вот это алтарь, где попадаются под ноги то одна, то другая собака, там, где был жертвенник, роются в земле свиньи. О, горе, тут мулы, а там запряженные в плуг волы, и все полно зловония там, где возносилось курение фимиама. Разве это выносимо? Тут был воздвигнут престол великого архиерея, скажу больше самого Бога, тут совершались великие таинства, великое жертвоприношение. Куда же все это девалось? Исторгнута, уничтожена святыня. Где святая вода и неприступный свет? Где жемчуг, где престол, где ограда, где кинклиды? Все уничтожила одна рука.

Переведем глаза и посмотрим, что за храмом? Пустые могилы. Прежде так называемые места погребения были вырыты под землей (***), но великий отец обнаружил скрытое самою природою и выставил все это на показ так, что все могут видеть. Увы, какое зрелище! Я вижу, тела некоторых разрушены, разорваны, выставлены на съедение коршунам и собакам. Вот голова, отделенная от туловища, вот позвонки спинного хребта, тут руки, там ноги, тут грудная кость, там колени. Как отличить, части ли это мужского тела или женского. А что означает здесь веялка? Вы видите этот ров подле большой дороги; там работает веялка и человек, ею управляющий, которого вы видите. Что может быть противозаконнее [66]этого? Что же это такое, о друзья и глашатаи благочестия? Я не знаю, как выразить свои страдания, и вы страдаете благочестивым и блаженным страданием. Вновь беснуется Нерон и приступает к нечестию, вновь Домициан замышляет гонение, Траян увеличивает гонение и преследует подвижников. Вновь сжигаются и обращаются в пепел кости Предтечи и тело апостола. Боюсь, не лежали ли тут тела мучеников, боюсь не скрывался ли тут какой-нибудь член Тела св. Андрея, которому был посвящен храм, не скрывалась ли какая-нибудь часть брата его Петра или Павла, великих борцов за правду и поборников благочестия, из которых в древности один был распят, другой только обезглавлен, которые теперь, пожалуй, рассечены на части великим патриархом и даже не почтены святым погребением, но вырыты из земли и валяются будто тела проклятых людей. О дерзость, о свирепость! уничтожив святилище, находящееся над землей, он дерзко прикасается и к святилищу под землей, вырывает из-под земли гробы с мертвыми телами, развеевает пепел по воздуху, нарушает гармонию членов. Вы видите эти большие могилы, из которых каждая отделена некоею короткою перегородкой: это знак неразрывной дружбы и приятельских отношений. Тут лежали, с одной стороны, муж, с другой — жена, чтобы, вместе погребенные, они восстали, когда раздастся трубный звук; но великий патриарх завидует этому прекрасному сожительству даже после их смерти и разъединяет тех, кого соединил закон. Большинству он сделал воскресение сомнительным, обратив их тела в прах (***).

Что мне оплакивать сначала, о чем стенать под конец? О разрушении храма, об уничтожении святыни, об истреблении божественных икон, об этом неслыханном гробокопательстве? Затем вы спрашиваете меня, за какие преступления приготовлен ему очистительный напиток? За разрушенные храмы, за уничтожение икон, за истребление святилища, за разрывание могил, за рассеянные тела. Одной из этих вещей довольно, чтобы быть наказанным, а за все это вместе сколькими казнями должен он быть казнен! Если за одно то, что он разрушил храм, он должен быть осужден, как совершивший нечестивый поступок, каким образом может он быть оправдан, если к этому прибавить остальное? Я не нахожу слова, как назвать его, ни преступления, [67] под которое мог бы подвести его поступки. Совершенное зло состоит из нескольких частей; мне все равно, что он не унес ничего из лежавшего в гробах и не имел намерения унести, ибо то есть ограбление умерших (***), а это — гробокопательство (***), и также как подкапывающий стену есть подкапыватель стен, разрывающий могилы должен быть назван гробокопателем (***). Его не побуждала к этому нужда: тем он преступнее, потому что нужда служит смягчающим обстоятельством для гробокопателей. Нужда не играла никакой роли в его поступках, он не нуждался в платьях покойников, потому что все они сгнили, но он нуждался в самих гробницах, потому что они сделаны из отличного материала (***). Из этих священных предметов он одни приспособил для купанья, из других сделал кубки.

К чему же владыка противозаконно разрывал могилы? К чему приводил в движение неподвижное? Зачем конфисковал он обиталища божественных душ? Что побуждало его к этому? Что за причина такого поступка? Кто из лиц известных благочестием вырывал когда-либо гробы из земли? Разве нет закона, чтобы павших на войне солдаты тотчас же зарывали в землю. Если кто-нибудь, даже имеющий зверскую душу, увидит лежащее на дороге мертвое тело, разве он не предаст его земле, не поставит над ним маленькой колонны, собрав несколько камней, не водрузит креста? Он же делал противоположное, вынимал лежащих под землею, выставляя на показ слабость нашей природы. На сколько же гуманнее были эллинские воззрения! Они предавали мертвых огню, затем складывали в урны лишенные духа головы, зарывали в землю и ставили над могилой колонны. Божественный же отец не сожигал тел, ибо от тел не оставалось ничего, что можно было бы предать огню, а развеивал прах по воздуху. Такие дерзкие вещи делал Юлиан; желая осмеять воскресение мертвых, он уничтожал трупы, ибо он имел самое превратное понятие о нашей вере, думая, что если тело будет уничтожено и рассеяно по вселенной, оно уже не воскреснет.

Как назвать разрушение храма не с целью перестроить его, а с тем, чтоб от него ничего не осталось? Как некий [68] вавилонянин говорил разрушавшим Иерусалим, так и он приказывал: разоряйте, разоряйте до самого основания. Если даже мы простим его за разрушение храма, можем ли мы оправдывать, что он все уничтожил в храме и прежде всего священный престол, что вместе с основанием он уничтожил и таинства, и члены мучеников, и фимиам. Почему же он не закрыл завесою первую скинию, зачем открыл он к ней доступ народу? Не прекратится подобное поругание святыни и не перестанет гнев Божий, если вы сегодня единогласно не осудите этих поступков.

Если кто скажет, что все это неправда, что это выдумки, с тем мы не станем спорить; значит, у него нет глаз ни телесных, ни душевных. Все это было совершено явно, при свете солнца, а потому кто же будет против осуждения, кто найдет хоть что-нибудь в его защиту? Но, может быть, кто-нибудь скажет, что ничего этого не знал великий отец. Конечно, отвечу я иронически, потому что он жил по соседству с храмом, всего на расстоянии пяди и двух пальцев. Конечно, по его приказанию вооруженный топором разрушал, один уносил землю, другой вырывал фундамент, а сам он только смотрел, радовался и веселился, как некогда дикий зверь из Исаврии.

Вы понимаете, какая у него была зверская душа, когда пришли в алтарь разрушители, когда они опрокинули престол, когда рассыпали ладан, когда ругались над святыней руками, ногами, инструментами. Мне неприятно говорить, вам слушать: великий отец смотрел суровым оком на пленение Слова, на то, как собаки поселились в храме. Он наслаждался этим и смотрел на великое зло как на веселую игру. В древние времена казнили смертью того, кто засевал или вспахивал землю, на которой был построен храм. Мы же с удовольствием освободили бы его от казни, если бы там цвели нежные цветы, если б он оградил это место, оградой, если бы не позволял свиньям попирать жемчуг и собакам лизать святыню. Он нисколько не заботился о священных предметах. О первозванный, ты напрасно обошел всю землю, напрасно претерпел много бедствий, когда храм твой должен был быть разрушен этим прекрасным владыкой, и это среди столицы, на виду у всех. Но не думай, чтобы никто не хотел защитить тебя; души всех пламенели от рвения к тебе, но пламя владыки было сильнее. Мы опасались искр, опасались пожара, опасались печи вавилонской, разливавшей пламень на 49 локтей, зажженной наффою [69] и другими горючими материалами 14. Мы не могли, как те отроки, уничтожить силу огня; поэтому мы откладывали на время защиту и видя, что тебя рассекают, плакали и горько стенали. Ты сам терпел, что тебя терзали, и не поразил дерзкого человека небесным огнем, ты вновь терпеливо сносил бичевание и побои.

Чтобы речь моя не была слишком длинна, я опускаю много вещей: так я не буду говорить о рвении к вере царя, о секретных переговорах, об обличении царем патриарха, о ссылке его.

Так как мне остается еще сказать о его равнодушии к вере (***), то я этим подкреплю свою обвинительную речь не потому, чтоб я возводил в преступление то, о чем буду говорить, но в доказательство, что он по своим привычкам, характеру и образу жизни ничем не отличался от ремесленников, людей низкого происхождения, от шутов и презренных людей и был на столько же противоположен архиерейскому достоинству, на сколько порок противоположен добродетели. Мы все знаем, что как разум относится к душе, душа к телу, Бог к тому и другому, так архиерей к обыкновенному человеку. Как разум отделен от души и есть нечто невещественное, и как он украшает душу и приводит ее, обращающуюся к нему, к высшему разуму, то есть, к Богу; так поставленный служить Богу должен превосходить остальных добродетелью, служить им украшением и при своем посредстве приводить их к Слову и быть примером остальным; как некое мысленное существо, он должен быть не соизмерим с остальными.

Он же — я говорю пред вами, знающими это, — как будто поставленный играть комедию, а не священнодействовать, очутившись в алтаре и приблизившись к святому престолу, смеялся и болтал в то время, когда должен был трепетать, потому что телом своим приближался к Богу. Так являлся он к самой святыне, к великому алтарю. Подходя к святыне, в священной одежде и священном головном уборе, он был преисполнен ярости, одного бранил, другого отталкивал, просителя грубо отсылал, бросающегося в ноги прогонял, будто ему нет до него никакого дела, и таким образом вступал в общение с Богом, если только можно [70] так дерзко выражаться. Положим, кто-нибудь толкнул его в толпе, будучи десятилетним мальчиком, он сердился на это и высказывал свое злопамятство; каждый раз как он видел этого человека, он припоминал его поступок, и у него не было к тому никакого снисхождения, ни кротости. Тот просил у него прощения, указывая на то, что прошло много времени, на незначительность проступка, на отсутствие злого умысла; все это только разжигало его гнев. Он ни с кем никогда не обходился кротко. Он сердился на многих за то, что они сорок лет тому назад, проходя по улице или дороге не приветствовали его; если это был кто-нибудь из членов клира, он тотчас был удален изо всех церквей и изгоняем, как будто он сделал что-нибудь запрещенное законом. Если же провинившийся принадлежал к синклиту, он обвинял его в противозаконных действиях и каждый раз, как видел императора, просил его наказать этого человека и исключить из членов сената. Таким бременем был он для тех, против кого питал злобу. А любить, он никого не любил, потому что одних ненавидел, других преследовал. У него был такой крутой и тяжелый нрав, что он не выказывал привязанности ни к близким родственникам, ни к старым знакомым, ни к соседям. Все казались ему подозрительными, даже те, подозревать которых не было ни малейшего повода. На женщину он клеветал, что ребенок не служит ей украшением, что она не умеет говорить; на служителя — что он беглый раб, на не занимающего государственных должностей — что он глуп, на занимающегося наукой — что он лишний и бесполезный человек. Дальних родственников он не знал, а из близких про одного говорил, что отец его не принадлежит к их роду, про другого — что мать незаконно к ним приписана. Только себя самого он выводил от Кроноса и Реи и от еще более отдаленных Орикапея, Фанита и знаменитой орфической ночи; он возводил себя ко всяким родам: Ираклидам, Пелопидам; дед и прадед его это Кир Персидский, лидиец Крез, Дарий сын Истаспа.

Не обвиняйте меня в мелочности за то, что я говорю о таких вещах; ибо если мы видим, что изменяется блеск солнца или лучи как будто колеблются или белый цвет превращается в темный, у нас является подозрение, и мы считаем эту перемену неестественною, точно также если какой-нибудь архиерей не следует общепринятым обычаям и обманывает своими речами, мы [71] считаем это признаками его душевного расположения. Ибо если масштаб и отвес не прямы и не верны, каким образом измеряемые ими могут сохранить соответствующую идею души? Всем следует взвешивать свои поступки и слова и регулировать свой характер и движения, тем более архиерею, который должен быть примером другим. Я не вхожу во все подробности его поступков, но только в общих чертах напоминаю его нрав, его необузданность, его суровый и тяжелый характер. Никто из служителей не служил ему больше месяца, потому что он постоянно прогонял их; и того, кто подавал ему кубок, подозревал, что он подмешивает яд, бил и всячески преследовал.

Из его характера я не делаю пункта обвинения, хотя другой нашел бы тут достаточный материал для обвинительной речи. Не обвиняю я его за то, что он не интересовался ни философией, ни военным искусством, ни риторикой, хотя и это числится за ним. Я вижу в этом только признак души не влекомой к прекрасному, ибо что может быть прекраснее философского учения и речи, составленной по всем правилам искусства? Не ставлю я ему в обвинение и того, что он не читал божественных произведений и никогда не раскрывал книги. Он не знал наших догматов, не понимал, чему поклоняется. Ему следовало бы знать разницу между сущностью (***) и лицами (***), но он никогда не читал о естестве и ипостаси, никогда не открывал книг, в которых трактуется об этом. Никто никогда не видел, чтоб он читал соборные каноны и постановления отцов церкви (***).

Вместо того с раннего утра приходил к нему мастер по окрашиванию в разные цвета (***), приготовляющий благовоние (***), поднимающий воду (***), легко сдвигающий с места мельничный жернов (***), сооружающий пирамиды (***), золотых дел мастер (***), знаток камней (***); каждый приносил что-нибудь и показывал ему: один кубок из прозрачного и драгоценного стекла (***), другой — раковину или ассарий (***), третий — серебряного дрозда, или золотую зиньку, механическим дыханием издающую свойственные ей звуки (*** [72] ***), четвертый — круглый сосуд 15 для благовоний с прибитыми к нему золотыми гвоздями (***), пятый — алмаз или лихнит или гранит (***), шестой — жемчуг или аккуратно обработанный в виде шариков и очень белый или же конусообразный (***, и он восхищался всеми этими предметами, их красотой, наружным видом и искусною обделкой После этого приходили некие астрологи и прорицатели, невежды, не знавшие даже ни одного вида прорицания, которым верили не за их искусство, а за их чужеземное происхождение, потому что один был иллирийцем, другой персом (***); один знает материал, кладущийся в основание этого искусства (***, вделий (смолистое деревцо, (***), другой внимательно исследует кость у плеча (***). Если бы он захотел, он бы мог научиться этому из шарлатанского сочинения Порфирия о подобных занятиях (***); но так как оно написано на пергаменте или на свитках (***), он гнушался им. Как вообще он знал то, что закон запрещает знать, он исследовал изменения материи и считал несчастием, если не удавалось превратить медь в серебро, серебро в золото. Поэтому он занимался только Зосимами и Феофрастами и сочинением ***, поставив на последнее место ионическую прелесть (***), ставил гораздо выше трактаты Авдирские Димокритовы 16. Он занимался [73] только таинственными манипуляциями; ртуть (***), сандарак (?) ***), магнит (***), огнеупорные вещества (***), гумми (***) и масло сделанное из редьки (?) (***) для него почтенные названия. Вместо высшей науки, вместо силлогизмов, вместо доказательств, он накаливал, сплавлял, исследовал, как очищать медь от ржавчины, как плавить железо, как поступать с оловом и свинцом, как придавать металлам желтый цвет. Но он только работал над металлами, а сделать ничего не умел, железо оставалось железом, медь только цветом походила на золото. Но что мне до этих вещей, которые я и сам когда-то знал, но затем перестал ими заниматься, признав пустяками. Это (то есть, занятие алхимией), конечно, может служить ему порицанием, но оно все-таки не может считаться преступлением. Но то, что он вопреки существующим законам приготовлял золото тайно и во мраке, разве не должно быть записано на общественные столбы (***)? Человек, занимающийся этим, конечно, должен быть обвинен в преступлении против фиска (***). Ибо царская казна пополняется не только из рудников и сокровенных уголков земли (***), наполняют ее не только налоги и подати с земли (***), делает в нее взносы не только пастух, но и работающий золото (***), работающий олово (***) и плавящий свинец (***). Его (то есть, золото) выделывают искусные руки (***), как бы разлагают и утончают (***), много раз разделяют на двое (***), затем щадят руки и не слишком много пользуются молотом (***), затем вновь составляют из золота ткань, пока золото не станет таким тонким как паутина [74] (***). Одно золото без примеси и блестит очень сильно (***), другое составляется с лигатурой (***); в последнем, может быть, две части золота на всю смесь (***), может быть, поровну золота и лигатуры и золота вдвое меньше (***). Но государственная казна не допускает, чтобы золота было вдвое больше против лигатуры; те же, кто, так сказать, ткут (***) золотую ткань тайно, грешат против фиска, потому что могут сделать золото слишком легковесным. Против них существует строгий закон. Если же кто укрывает их и зная, что они работают золото, тот по конфискации имущества отправляется в ссылку или рудники (***); если же это священнослужитель, он подвергается конфискации имущества и лишается сана 17. Я привожу это только как факт, и не делаю из этого обвинения. Когда он собирался позолотить храм, он сзывает мастеров в подземное жилище у храма, чтобы не тратить слишком много золота, и тут приготовляет золото, как ему было угодно (***); чтобы не слишком опустела его касса, он решается на такой бесчестный поступок (***). Какую благодарность он питал к благодетелям, это он доказал по отношению к тому, кто первый возвел его на эту божественную высоту (то есть, к Константину Мономаху); он ежедневно, как бы меч, точил против него язык и даже по смерти не оставлял в покое того, против кого при жизни строил козни и кем был публично изобличен. Но если он был таков по отношению к нему (Мономаху), не выказывал ли он больше почтения и уважения к следующей императрице? Нисколько. Но не стоит рассказывать все подряд: его желание занять престол, его заносчивость, его ссылку; молчу обо всем этом, так как вы все это хорошо знаете. Но, получив много ударов, разве этот [75] царененавистник не смирился, не образумился и, собственноручно надев венец на царя, не стал почтителен к нему? Нисколько; вы знаете, что он излил на него весь свой яд, стал по отношению к нему беззаконнее беззаконников и более зверским, чем зверь. После того, как ты, о царь, принял второе его посольство и мольбу о прощении, ты примирился с ним и позволил приходить во дворец. Я спрашиваю тебя, о божественнейший и человеколюбивейшйй из царей: хочешь ли ты, чтоб я рассказал бешенство архиерея против твоей державы, составленный против тебя заговор, вследствие которого чуть было не погибло все государство? Не говорю, чтобы дерзкое дело состоялось — я еще не сошел с ума, — но владыка вновь собрал войско против твоей священной личности. Хочешь ли, чтоб я привел и это великое обвинение и потряс все священное собрание? Но, мне кажется, что ты не обращаешь на это большого внимания, и не желаешь, чтобы по этой причине был низложен архиерей. Мне кажется, ты не созвал бы синедриона только ради этого, если бы ты не был глубоко проникнут благочестием, если бы не считал, что патриарх недостоин своего высокого поста, во-первых, потому, что он был нечестив по отношению к Богу, во-вторых, потому, что бесновался против Его святыни. Поэтому ты созвал здесь присутствующих многих и божественных архиереев и предлагаешь им следующий простой и благородный вопрос, который я пред вами, здесь собравшимися, формулирую следующим образом: После того, как приведены против архиерея вышеизложенные обвинения, и они признаны, чтобы не сказать — доказаны, обвинения в нечестии, в оскорблении величества, в тирании, в беззакониях, содеянных со священными зданиями, считаете ли вы, что он должен вновь приблизиться к Богу и алтарю и быть удостоенным совершения божественных Таинств? Или простите вполне нечестивый поступок, или определите низложение и лишение его архиерейского достоинства (***)? Если вы скажете первое, дайте мне написанное вами постановление, чтобы царь имел его защитою на страшном суде Слова. Пусть тогда церковь будет вновь открыта эллинским собраниям, прорицаниям и треножникам, пусть будет у нас второй Дух, противоположный первому и божественному. Если же никто из вас не отважится дать нам это, каждый из вас и все вы вместе постановите низложить архиерея. [76]

Ясно, что нельзя верить всему, что говорит Пселл против Михаила Кируллария; не возможно думать, чтоб он был и еретиком, и убийцей, и даже гробокопателем. Но в то же время понятно, что в основании всех этих чудовищных обвинений лежат какие-нибудь факты, действительно имевшие место, но извращенные и представленные в совершенно ложном свете. Как в панегириках Пселл обходит молчанием все, что может бросить тень на восхваляемое лицо, и старается выставлять только хорошую сторону всякого поступка, так в обвинительной речи он из всякого факта и поступка патриарха делает преступление. Мы достаточно знаем деятельность Кируллария, чтоб утверждать, что он никак не мог быть еретиком. Какой же факт лег в основание этого обвинения? Его сношения с Досифеей и хиосскими монахами Никитою и Иоанном. Это несомненно те самые монахи, которые построили на острове Xиoce так называемый Новый монастырь (***) в честь Пресвятой Богородицы. Монастырю этому покровительствовал император Константин Мономах, выдававший ему ежегодно пособие, даровавший ему поместье и разные другие привилегии. Вот эти-то монахи, Никита и Иоанн, из которых первый был игуменом основанного ими монастыря, ходили, по словам Пселла, по городам и селам вместе с пророчицей Досифеей 18. Досифея была, должно быть, ясновидящая, ей представлялись разные видения, являлись Богородица, Иоанн Креститель и апостолы, и она предсказывала будущее, говорила изречениями, выдававшимися ею, может быть, за слова святых. Изречения ее записывались и распространялись в народе. Патриарх принимал у себя Досифею и верил в ее предсказания.

В этом факте нет ничего поразительного. Всякие гадания были очень распространены в Византии; известно, что император Лев Мудрый занимался предсказыванием будущего, и оракулы, носившие его имя, были в большом ходу 19. Для Пселла этого было совершенно достаточно, чтоб обвинить патриарха в ереси. Заниматься [77] прорицаниями — это значит делать то же, что делали древние эллины, это значить верить в пифию. Приводя выдержки из Платона и Прокла, оратор старается убедить слушателей, что патриарх последователь древнегреческой философии и в особенности неоплатоников, то есть, последователь учения, которое церковью считалось вредным и занятие которым воспрещалось. Но можно было обвинять Кируллария в чем угодно, но никак не в пристрастии к языческой философии. Сам Пселл в одном письме к этому патриарху упрекает его в том, что он не читал никаких ученых книг и всякую философию считает глупостью 20.

Пселл старается доказать, что патриарх разделял также халдейское учение. Чрез Досифею не мог говорить Дух Святой, говорил чрез нее материальный дух, то есть, такой, какой признавался халдейскою философией; и следовательно, вообще он признавал не один дух, а несколько духов, опять как халдеи. Изречения Досифеи очень походили на так называемые халдейские изречения, очень туманные стихи, истолкованием которых занимались многие византийские ученые, между прочим и Пселл 21.

Далее оратор придрался вероятно к какому-нибудь неловкому выражению Досифеи, уверявшей, будто бы, что Матерь Божия родила со страданиями. Подобное мнение должно, конечно, считать еретическим, хотя оно и не составляет еще Несториевой ереси. Если такое неловкое выражение сорвалось как-нибудь с языка Досифеи, это еще не значит, чтобы заблуждался и патриарх. Кирулларий, как известно, стоял не только за догматы, но и за обряды восточной церкви, и, конечно, он не думал, чтобы Божия Матерь родила в страданиях. Никогда не говорил этого ни Несторий, ни кто другой из еретиков; в восточной церкви даже никогда не поднимали подобного вопроса, потому что противоположное мнение было общепринято и не подвергалось никаким сомнениям.

Далее Пселлу было очень важно доказать, что хиосские монахи были признаны еретиками. По его словам, в царствование Феодоры [78] синклит, то есть, византийские сановники, разбирал сочинения этих монахов (вероятно, изречения Досифеи), признал их вредными и написанными в еретическом духе; поэтому монахи Никита и Иоанн были отправлены в ссылку. По воцарении Исаака Комнина патриарх написал императору докладную записку, в которой превозносил до небес осужденных монахов и добился того, что они были помилованы и возвращены из ссылки. Факты, сообщенные в обвинительной речи, подтверждаются историком Нового монастыря иеродиаконом Никифором (писателем начала нынешнего века). «Некие хиосцы», говорит он, — «наклеветали на ктиторов монастыря, будто они еретики, и лица, которым императрица Феодора доверила управление государством, несправедливо отправили их в ссылку, а монастырь был лишен всех привилегий. Когда же вступил на престол Исаак Комнин, монахи обратились к нему с просьбою, и император, найдя по рассмотрении дела, что с ктиторами было поступлено несправедливо, вернул их из ссылки и издал хрисовул, в котором прямо порицается поступок Феодоры и монастырь признается независимым» 22. Патриарх, конечно, не согласился с доносчиками и не считал возможным признать еретиками хиосских монахов; очень может быть, что вследствие этого обстоятельства Кирулларий стал в оппозицию к Феодоре, потому что не допускал вмешательства государственной власти в церковные дела. Надо думать, что сам Пселл не считал Никиту и Иоанна еретиками, он был знаком с ними и в одном не изданном письме пишет им, что надеется скоро увидать их, просить их молитв, говорит, что они идут по крутой стезе добродетели и за это ожидает их награда на небеси 23. [79]

Второй пункт обвинения это то, что Кирулларий вмешивался в государственные дела. Государственный переворот, совершенный Исааком Комнином, излагается в обвинительной речи следующим образом. Военное сословие с Комнином во главе составляет заговор против Михаила VI. Император собирает войско, остающееся ему послушным, и дает сражение заговорщикам, но терпит поражение. Все столичное население склоняется после этой победы на сторону Комнина и выбирает его в императоры. Михаил посылает посольство к Комнину, предлагая сделать его соправителем; Комнин соглашается, но войско требует низложения Михаила. Тогда последний отправляет послов во второй раз, предлагая передать управление государством Комнину с тем, чтобы за ним сохранен был титул императора, хотя он не будет вмешиваться в государственные дела. Заговорщики принимают это предложение, междоусобие прекращается и Комнин собирается вступить в столицу. Патриарх не желает иметь царем ни Михаила, ни Комнина. Он собирает в храме толпу мятежников и приказывает им свергнуть с престола Михаила, собираясь потом обратить оружие против Комнина. Патриарх желает вступить на престол сам и во время мятежа распоряжается, как будто он был царем, раздавая чины, назначая министров и т. п. Узнав об этом мятеже. Михаил отказывается от престола. Затем патриарх думал обратить оружие против Комнина, но увидев, что само Провидение на его стороне и его не одолеешь, признал его царем. Эти поступки представляют двоякое преступление, во-первых, это тирания, то есть, незаконное присвоение себе прав императорских, во-вторых, оскорбление величества, так как патриарх поднял мятеж против царя Михаила и сверг его с престола.

Если оставить в стороне обвинение, будто патриарх хотел вступить на престол, чего конечно не было, все остальное изложено довольно верно. Ход событий был именно таков, как он [80] представлен в обвинительной речи 24. Мятеж, о котором тут говорится, действительно происходил 31-го августа 1057 года в храме св. Софии, и вследствие этого мятежа Михаил действительно отказался от престола; но вопрос заключается в том: какую роль играл в этом деле Кирулларий, был ли он действительно главою заговора против императора Михаила?

Пселл рассказывает в своих мемуарах, что когда начался заговор Комнина, он советовал императору Михаилу прежде всего примириться с патриархом, принадлежавшим к враждебной ему партии и очень на него сердитым, так как патриарх в противном случае мог сильно ему повредить и, конечно, будет держать сторону заговорщиков. Но император не принял этого совета, а этого одного было достаточно, чтобы быть ниспровергнутым 25. Во время вышеупомянутого мятежа Пселл находился в лагере Комнина. Последнему, рассказывает он, — дали знать, что царь Михаил свергнут с престола, так как некоторые сановники составили против него заговор и заставили его постричься. Вскоре после того патриарх прислал своего служителя, рассказавшего следующее. Некие мятежники и беспокойные люди, причисленные к членам синклита, произвели в городе большое замешательство, привели все в беспорядок, угрожая поджогами и другими насилиями тем, кто не хотел принять участия в их движении; они ворвались в храм св. Софии, затем очень легко заставив прийти патриарха, сделали его главою толпы; они устроили демонстрацию против царя, всячески браня его, а Исааку Комнину провозгласили славословие, считая его единственным императором 26. [81]

По словам Атталиата, в Константинополе составился заговор некоторых сановников против царя Михаила, но не ясно, принимал ли участие в этом заговоре патриарх. Атталиат считает однако участие патриарха правдоподобным, во-первых, потому что муж патриаршей племянницы, Константин Дука, пользовался милостями Комнина, во-вторых, потому что местом агитации был храм св. Софии, в-третьих, потому, что в заговоре участвовали племянники патриарха. По требованию толпы, собравшейся в храме святой Софии, патриарх пришел, желая избегнуть кровопролития и стал таким образом руководителем этого движения; он стал на сторону тех, кто желал свергнуть с престола царя Михаила и поставить на его место Комнина; так как это было желание большинства, поэтому он приказал священникам провозглашать славословие Комнину. Комнин не хотел вступить в столицу раньше, чем будет свергнут с престола Михаил. Тогда патриарх, привлекши на свою сторону всех сановников, из которых одни присоединились к нему добровольно, другие же были насильно привлечены против их воли, послал сказать Михаилу, согласно приказанию толпы, чтоб он сейчас же постригся, если дорожит жизнью. После этого Михаил постригся 27.

По рассказу Скилица, собрались в храме св. Софии знатные и незнатные и потребовали к себе патриарха, говоря, что они имеют сделать ему важное сообщение. Но патриарх отказался выйти к ним, а выслал своих племянников, с тем, чтоб им было сделано сообщение. Толпа схватила племянников и грозила задушить их, если не выйдет патриарх. Тогда, надев архиерейское облачение, он приходить, притворяясь, будто над ним сделано насилие; но все это была одна комедия, как показали обстоятельства. Заговорщики прежде всего просили патриарха отправиться к царю и возвратить документ, которым скреплялась присяга и по которому дано было обещание не признавать царем Комнина. Патриарх согласился сделать это. Вскоре после этого толпа провозглашает царем Комнина; всех, кто не желал этого, они называют изменниками и врагами ромэев, и грозят разграбить их дома. Патриарх первый дает свое согласие на это чрез Стефана, занимающего второе место в церкви, и чрез Феодора, патриарха Антиохийского, провозгласившего славословие Комнину и побуждавшего [82] разрушить и разграбить дома знатных людей, которым не нравились совершившиеся события (то есть, избрание в цари Комнина). И все это он делал в божественном и знаменитом храме. После этого он посылает вестников к Комнину и Михаилу, советуя первому спешить и прося награды за свое содействие, требуя, чтобы второй ушел из дворца, совсем ему не приличествующего. Из этого совершенно ясно, что патриарх был не только участником, но и первопричиною заговора 28.

Из рассказа Атталиата и Скилица можно вывести заключение, что Кирулларий стоял во главе партии, недовольной Михаилом VI, и последний должен был отречься от престола по требованию заговорщиков, главным руководителем которых был патриарх. Пселл в своих мемуарах придает большое значение патриарху, говоря, что Михаил не мог удержаться на престоле, только потому, что не примирился с Кирулларием. Если нельзя вместе с Пселлом обвинять патриарха в тирании то есть, в самовластном присвоении императорской власти, то нельзя не согласиться с ним. что патриарх действительно принимал участие в политических делах и содействоватъ свержению с престола императора Михаила. В обвинительной речи говорится, будто патриарх собирался преградить престол и Комнину и посадить своего кандидата, но на это не представлено никаких доказательств и свидетельства историков указывают на то, что он был сторонником Комнина и агитировал исключительно в его пользу. Некоторые подробности обвинительной речи очень похожи на рассказ Скилица, другие — на Атталиата.

В ином свете, представляет дело тот же Пселл в Панегирике Кирулларию. Когда собралась толпа в храме св. Софии, рассказывает он, — и грозила убить императора Михаила, патриарх успокаивает расходившиеся страсти и так как он видел, что провидение склонилось на сторону Комнина и не возможно было удержать престола за Михаилом, он посылает к царю вестника с советом добровольно отречься от престола и постричься. Михаил исполняет его совет, патриарх встречает его, обнимает и со слезами на глазах отводит в патриархию 29. По словам панегириста, патриарх спас государство от гибели, предупредил [83] убийство царя и готовившуюся резню, но в конце концов и тут факты те же, что в обвинительной речи, но им придана другая благоприятная для патриарха окраска. В обвинительной речи главное внимание обращено на то, что, посоветовав Михаилу постричься, патриарх явился противником царствующего императора; в панегирике же на первый план выставляется то обстоятельство, что патриарх не допустил насилия над царем, и посоветовав ему постричься, предупредил кровопролитие.

Обвинения в убийстве и святотатстве представляют явную и совершенно неприличную натяжку. Пселл не решился прямо обвинять патриарха в убийстве; сначала он старается доказать, будто он учил народ убивать лиц приверженных императору Михаилу, а дальше, чувствуя, что этому не поверят, пускается в диалектику и доказывает, что все должны нести ответственность за все последствия своих поступков. Однако из рассказа византийских историков не видно, чтобы на константинопольских улицах происходила резня, — видно только, что резня готовилась, но была предотвращена отречением Михаила VI; во всяком случае она не имела тех грандиозных размеров, как рассказывает Пселл в обвинительной речи.

Не стоит опровергать обвинения в святотатстве, ему никто не поверит. Из самой речи видно в чем дело: храм св. апостола Андрея пришел в ветхость, и патриарх, вероятно, собирался перестроить его, для чего ему нужно было снести старое здание. Он, вероятно, не успел окончить эту работу, когда был схвачен и увезен из Константинополя; храм действительно, может быть, представлял развалины, и на этом основании Пселл не посовестился обвинить Кируллария в умышленном разрушении храма 30.

В конце речи оратор говорит о тяжелом характере и занятиях Кируллария. Об этом можно было не говорить, так как это, по сознанию самого Пселла, не составляло преступления, за которое можно было низложить патриарха. Заключение речи клонилось, очевидно, к тому, чтобы напомнить духовенству, как строго и [84] сурово обращался с ним Кирулларий, и таким образом подействовать на решение членов синода, не любивших патриарха и потому желавших его низложения.

Наконец, Пселл укоряет патриарха за то, что он вместо богословия и философии занимался алхимией, отыскивал способы, как бы медь и серебро обратить в золото. На сколько это правда — сказать трудно, но сочинение самого Пселла ***, адресованное патриарху Михаилу Кирулларию, может служить косвенным подтверждением этому. Занятие алхимией было очень распространено в средние века и ничего предосудительного в себе не заключало.

Обвинительная речь Пселла поражает некоторыми подробностями; удивительно, что перед членами константинопольского синода можно было называть Кируллария гробокопателем и позволять себе всякие грязные намеки. На предполагавшемся соборе, не состоявшемся вследствие смерти Кируллария, нужно было соблюсти только формальность,— фактически патриарх был низложен уже раньше. Очевидно, в члены собора были подобраны лица, особенно враждебно относившиеся к Кирулларию, при которых можно было говорить что угодно о патриархе.

Пселл написал обвинительную речь скорее против себя, чем против Михаила Кируллария. По требованию императора, он обвинял патриарха в том, что сам делал. Он сам занимался древнегреческою философией и алхимией, хвастался тем, что знаком с халдейскими изречениями, верил в возможность предсказывать будущее, сам, будучи монахом, жил исключительно светскою жизнью и занимался придворными интригами. Пселл принадлежал по собственному своему выражению, к числу тех мудрых и образованных людей, подавших императору совет низложить патриарха на соборе, потому что всякий поступок можно представить в дурном или хорошем свете, людей, хорошо сознававших, что они поступают несправедливо по отношению к Кирулларию, но тем не менее настаивавших на низложении патриарха, потому что таково было желание царя.

П. Безобразов.

Комментарии

1. Пселл приводит подлинные слова Платона из диалога “Федр".

2. *** Пр. Даниила гл. 7, ст. 11: Судище седе и книги отверзошася.

3. Отрывок нашей речи, содержащей в себе учение Прокла, напечатан Сафою в Bulletin de correspondence hellenique 1877, p. 316—318. Пселл приводит слова Прокла из какого-то недошедшего до нас сочинения этого неоплатоника. Ср. Procli institutio theologica, cap. 140 (ed. Didot): ***.

*** см. Institutio theologica cap. 143 и cap. 185, Procli commentarius in Platonis Timaeum, p. 151 (ed. Schneider).

4. *** православных, соединение по естеству. «Несторий», говорит г. Лебедев, — “не совсем отрицал общение Божества и человечества во Христе, он признавал оное, но допускал его в самой малой мере. Это общение он обозначал специальным термином ***. Термин этот, сколько мы знаем, Несторий нигде не объясняет, а означает он соприкосновение. Лебедев, Вселенские соборы. Москва. 1879. Стр. 160.

5. Пр. Исаии гл. 6, ст. 1—6: Видех Господа седяща на престоле высоце, и превознесенне и исполнь дом славы его. И серафимы стояху окрест его, шесть крыл единому и шесть крыл другому и двема убо покрываху лица своя, двема же покрываху ноги своя и двема летаху. И взываху друг ко другу и глаголаху: свят, свят, свят Господь Саваоф.

6. Об этом видении речь идет в первой главе первой книги Ерма Трисмегиста. См. L. Menard, Hermes Trismegiste. Paris. 1867; Parthey. Hermetis Trismegisti Poemander. Berlin. 1854.

7. Это, конечно, описка Пселла или переписчика: Александра вместо Афанасия.

8. *** 31-e Постановление Гангрского собора читается так: ***(Pitra, Juris eccles. graec. hist. et mon. T. I, p. 491).

9. То есть, к Исааку Комнину.

10. То есть, к царю Михаилу VI.

11. Кн. царств, гл. 14, ст. 3. И Ахия, иерей Божий в Силоме нося ефуд.

12. Буквально так читается 6-й титул апостольских канонов в издании Питры. Juris eccles. Т. I, p. 14.

13. Basilicorum lib. LX, tit. 39, cap. 10. ***. In criminibus non quod factum est, voluntas spectatur. Cap. 11. ***. Nihil interest, occidat quis, an causam mortis praebeat Mandator caedis pro homicida habetur.

14. Пр. Даниила гл. 3, от. 48: И не престаша, ввергшии их слуги царевы жгуще печь наффою и смолою. Ст. 47: И разливашеся пламень над пещию на лактий четыредесять девять.

15. В трактате о свойствах камней (***), неправильно приписываемом Пселлу, говорится следующее об этих камнях: *** (Migne, Patrologiae t. 122 p., 888, 889, 893).

16. Древнейшее алхимическое сочинение ***, написанное по мнению не раньше третьего века до Р. X., приписывалось известному авдирскому философу Димокриту. Зосим, писатель V века, в сочинениях: ***трактовал о том, как превращать в золото олово, свинец и медь. Корр. Geschichte der Chemie. Th. II, p. 149, 152—154.

17. Этого закона я не нашел в Василиках. О подделке монет говорится следующее Basil. I. LX tit. 41. cap. 8: *** cap. 9: ***.

18. Хрисовулы Константина Мономаха, данные Новому монастырю на Хиосе, напечатаны в 5-м томе Acta et diplomata graeca Миклошича и Миллера. В питтакии от 1045 г. сказано, что Никита и Иоанн построили Новый монастырь (р. 1). В хрисовуле 1048 г. говорится: ***.

19. См. Е. Legrand. Les oracles de Leon le Sage. Paris. 1875 (Collection de monuments pour servir a l'etude de la langue neo-hellenique).

20. Sathas, Bibliotheca graeca, v. V, p. 507: *** (то есть, философию).

21. О так называемых *** и Юлиане, составившем сборник этих изречений, см. примечания Сафы к лекции Пселла, напечатанной в Bulletin de correspondance hellenique 1877, p. 310.

22. *** 1804. Выдержки из этой книги, которой я не видел, приведены в приложениях к Miklosich et Muller, Acta et diplomata graeca medii aevi, vol. V, p. 445. В хрисовуле Исаака Комнина, напечатанном Никифором, говорится: ***.

23. В рукописном сборнике, содержащем в себе, сочинения Пселла и хранящемся в bibliotheca Laurentiana во Флоренции, о котором я говорил в предыдущей главе, есть письмо Пселла ***, начинающееся словами: ***. Далее читается между прочим: ***.

24. Ср. обвинительную речь с ходом событий, как он изложен в книге Скабалановича: Византийское государство и церковь, стр. 74—80.

25. Разбирая, какую роль играл в заговоре патриарх, г. Скабаланович допустил ошибку; он утверждает, будто примирение патриарха с Михаилом VI состоялось. “Кирулларий был глава партии, но не единственный ее член. С главой партии царь примирился и тем оградил себя от враждебных вчинаний со стороны патриарха" (стр. 78). Автор неверно понял слова Пселла. Последний говорит, что подал императору Михаилу три совета, во-первых, помириться с патриархом, во-вторых, отправить посольство к Комнину, в-третьих, собрать войско. Вслед за этим читается: ***. Sathas, Bibl. Gr. VI, 214—115. Очевидно, примирение между царем и патриархом не состоялось.

26. Sathas, Bibl. Gr. VI. 229.

27. Attaliotae historia, p. 56—58 (боннск. издание). ЧАСТЬ CCLXV, отд. 2.

28. Cedreni histor. compendium, p. 364-365 (Migne, Patrol. t. 122).

29. Sathas, Bibl. Gr. IV, 363—365.

30. Речь идет, вероятно, о церкви св. Андрея, построенной Аркадиею, сестрою Феодосия Младшего. См. об этой церкви исследование Н. П. Кондакова в 3-м томе Трудов Одесского археологического съезда, стр. 35, 57, 169—161. Нам не удалось найти никакого свидетельства о том, что эта церковь была в разрушении в XI веке.
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова