КРАТКОЕ ОБОЗРЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ИОАННА И МАНУИЛА КОМНИНОВ

Книга 4

1. Фридерик, племянник правителя алеманов Конрада, о котором мы довольно говорили в предыдущих книгах, по смерти сего последнего сам получил власть его. Однажды ведя речь о благородстве (а теперь дума у него была особенно о женитьбе и о том, чтобы взять себе жену из самого знатного рода), услышал он, что в Византии подрастает Мария1, дочь {148} севастократора Исаака, девица и знатного рода, и редкой красоты. Тотчас же пленившись ею, он отправил к царю послов и просил выдать ее за себя замуж, обещая при этом сделать все, что обещали дядя его Конрад и сам он на возвратном пути из Палестины, то есть помочь римлянам подчинить своей власти Италию. Такова была цель посольства Фридерикова. Приняв это предложение, царь отправил и от себя послов к Фридерику, приказав им утвердить предложенное своим согласием. Но они, вступив с Фридериком в разговор, увидели, что от него нельзя добиться ничего путного, и потому возвратились оттуда ни с чем и убеждали царя в необходимости вторичного посольства к Фридерику. Царь и сам был того же мнения и немедленно отправил к нему двух сановников, Михаила Палеолога и Иоанна Дуку, которые оба имели сан севаста. При них был и Александр, некогда правитель итальянского города Равенны, впоследствии изгнанный Рожером и в первый тогда раз перебежавший к царю. Много было дано им от царя денег и поручено, если услышат, что Фридерик проживает между Альпами, явиться к нему всем вместе; а когда он будет далеко оттуда,— Михаилу с деньгами отправиться в Италию2, прочим же идти к Фридерику и, коль скоро он не покажет заботливости о вы-{149}полнении того, что обещал, употребить собственные усилия для завоевания Италии. Так и было сделано.

2. У сицилийского тирана Рожера был двоюродный брат по имени Басавила3. Он еще при жизни Рожера домогался власти над Италией и, однако, даже по смерти последнего, когда управление (Сицилией) перешло к его сыну Вильгельму, принужден был нести должность только второстепенного военачальника, а Италией управлял другой. Не вынося этой обиды, Басавила задумал отложиться и, послав нарочитых к Фридерику, обещал предать ему всю Италию и самую Сицилию. Но Фридерик в этом трудном деле обнаруживал нерешительность, и послы Басавилы возвратились от него ни с чем. На возвратном пути встретились они с Александром, который тоже, не успев ни в чем, за чем приходил к Фридерику, возвращался оттуда с Дукой. Итак, Александр и послы Басавилы вступили между собой в разговор, и первый, узнав, зачем они были у Фридерика, сказал им: «Недалеко, любезные друзья, тот, кто может ваше посольство увенчать успехом», когда же те захотели знать, {150} кто это такой,— «римский царь»,— прибавил Александр и потом все объяснил, присовокупив, что здесь близко и Палеолог, человек принадлежащий к римскому сенату и саном севаст, что у него в руках большие суммы денег и что он прибыл сюда с целью приобрести царю Италию. Выслушав это, послы Басавилы объявили ему о настоящем случае письменно, и он захотел переговорить с римлянами в городе Песхаре1. Узнав о том, Палеолог без всякого отлагательства поплыл в Песхару на десяти кораблях, а передавшийся царю город Вестию2 между тем укрепил. Получив же потом известие, что Басавила намерен вести переговоры в Вестии, поплыл назад и, здесь переговорив с ним, дав и приняв ручательства, взялся за дело3. Дука собрал уже войско и приступил к осаде одной сильной крепости, над которой начальствовал итальянец Прунц. Здесь во время битвы римляне, обратив в бегство врагов, вслед за бегущими ворвались внутрь стен; осажденные же сперва ушли было в акрополь, но когда римляне начали жечь строения и расхи-{151}щать дома, им пришлось выйти оттуда и провозгласить своим владыкой великого царя. Таким образом крепость была взята. Потом римляне подступили к одному городу4, соименному с чтимым там святым Флавианом, и весь народ высыпал им навстречу, умоляя их о своих полях и уговаривая римских воинов не делать ничего не приятного, причем жители объявляли себя рабами царя и были готовы на все, чего хотелось римлянам. Платя им за это благорасположением, военачальник шел по их земле, как по дружественной. Когда же он выходил оттуда, брат Басавилы Вильгельм, тоже склонившийся на сторону римлян, встретил его с письмом от брата, в котором последний советовал ему быть смелее, потому что и смежная область уже покорилась римлянам.

3. Между тем Палеолог, как сказано, овладев Вестией по договору, пошел к Трану5. Транитяне, увидев римское войско, отправили к военачальнику послов и просили его удалиться оттуда, потому что они никак не хотят сдать города, ибо, не взяв наперед Бара, взять Тран было ему невозможно. Посему, собрав тотчас не больше десяти кораблей, он отправился отсюда и подошел к Бару, не столько следуя внушениям воинов (ибо был чело-{152}век проницательный и по опытности в воинских делах не уступал никому), сколько зная, что взять Тран было неудобно, и почитая бесполезным тратить время попусту. Впрочем, и самый Бар казался ему вовсе не доступным, потому что окружавшие его стены были крепки, войско варваров стояло в полном вооружении то между зубцами стен, то в бесчисленном множестве — пешее и конное — с оружием в руках выстроилось за воротами, а сильно вздымавшееся море грозило потопить корабли. Но хотя такое состояние города представляло Палеологу невыгоды со всех сторон, однако же он не вовсе терял надежду. На следующий день, как скоро прекратилась буря, решился он приняться за дело, но так как успеха не было, потому что одни из неприятелей бросали на него со стен тучи камней, бревен и всего, что ни попадалось под руку, а другие, стоявшие на земле, помрачали воздух стрелами; то он вдруг дал делу иной оборот: вышел за черту полета стрел и обратился к осажденным с предложениями, объявляя, что если великому царю они сдадут город без боя, то одни благодеяния получат теперь же, а другие будут иметь надежду получить впоследствии. Услышав это, одни из городских жителей выскакали на конях, а другие приплыли на лодках и стали просить его идти в город, указывая на растворенные ворота. Но боясь, не скрывается ли тут обман, Палеолог захотел предварительно сделать пробу и одному из бывших у него кораблей при-{153}казал идти к берегу и там причалить. Видя его приближение, неприятели, около пятисот человек, тотчас взошли на стены; но так как они не были вооружены, то Александр, насыпав за пазуху золота, проворно сошел с корабля и, показывая на него жителям города, стал кричать: «кто хочет богатства и свободы, пусть идет сюда, и теперь же получит»). На эти слова высыпало из города множество граждан и охотно присоединилось к царю. Взяв с них клятву, военачальник поспешно ввел войско в город. Так-то, для людей нет ничего обольстительнее золотой приманки. Узнав о том, другие граждане, которым не нравилось это дело, бегом пустились в акрополь и, заключившись в стенах его, сражались изо всех сил. Тут открылось явление, достойное величайшего удивления: люди, недавно еще соединенные и природою и образом мыслей, теперь, быв разлучены золотом, как бы стеною, враждебно смотрят друг на друга и разошлись в своих действиях. Таково было здесь положение дел. Но в верхней части того же города была другая крепость, в которой находился храм во имя святого Николая. Задумав взять и ее, военачальник распорядился так. Он приказал нескольким латникам, надев на себя сверх лат черные мантии, рано утром отправиться в храм и, когда будут внутри (крепости), обнажить мечи и приняться за дело. И так, утром пришедши к крепости, начали они стучаться в ворота. Бывшие же внутри, при-{154}няв их за каких-нибудь монахов, отворили ворота и впустили стучавшихся. Вследствие сего римляне овладели и этой крепостью. Но и по взятии ее заключившиеся в акрополе все еще упорствовали и противоборствовали прочим гражданам до седьмого дня. Когда же пришел сюда и Басавила и привел с собой большое войско, тогда сдался римлянам и акрополь. По ненависти к Рожеру, бесчеловечно с ними обращавшемуся, как обыкновенно обращаются тираны, жители оставили акрополь, сравняв его с землей, хотя военачальник сильно противился этому и даже хотел купить его за большие деньги.

4. Так вот что произошло с Баром. Взяв его, Палеолог поплыл к Трану. Посредством переговоров подчинив себе и этот город, он мирно потом овладел и значительным городом 1 Ювенантом. Но здесь был некто, по имени Ричард2, человек крайне мстительный. На того, кто хоть немного оскорбил его, он смотрел, как на свою жертву, и обычным способом наказания у него было либо вскрытие внутренностей, либо отсечение рук или ног. Он начальствовал над крепостью Антром и, услышав, что Ювенант поддается римлянам, гро-{155}зил прежде всего воспрепятствовать этому намерению. Когда же римляне, презрев его угрозы, через переговоры приобрели Ювенант и, простираясь вперед, затевали то же с прочими городами,— он, соединившись с другими графами и с самим Вильгельмом, канцелярием (сан, у итальянцев соответствующий эллинскому логофету), пошел на Тран в намерении взять этот город при первом нападении. За ними следовало войско, состоявшее из двух тысяч всадников и великого множества легкой и тяжеловооруженной пехоты. Римляне, оставленные в том городе, были слабы и немногочисленны, а потому боялись и за город, и за весь ход войны. Это заставило их поспешно послать к Дуке письмо с уведомлением о наступающей опасности. Получив письмо, Дука в тот же день собрался и отправился к Трану. Когда находился он у одного местечка, которое называется Бун3, навстречу ему вышли жители и предложили римскому войску занять город без боя. Но Дука, полагая, что всякое замедление здесь было бы неблаговременно, потому что дало бы Ричарду возможность свободно управлять ходом войны, на этот раз миновал Бун в надежде удержать его за собой после, в более удобное время, и со всеми силами двинулся против Ричарда. Есть в Италии один приморский городок, по имени Барлет4, и в этом {156} городке пришлось тогда находиться канцелярию. Когда Дука близко подошел к тому месту, неожиданно встретили его триста всадников из канцеляриева войска с фалангой пехоты и сделали на него нападение. Но нисколько не смешавшись от этой нечаянности, он скоро выстроил фалангу и стремительно пошел на них. Недолго стояли они и обратились в бегство. Не могу я рассказать, как здесь удалось каждому римлянину отличиться храбростью; но что касается до Дуки, то он, говорят, преследуя неприятелей, поднял их на острие своего копья человек до тридцати, пока прочие, оставив многих на месте, не скрылись за своими воротами. Тогда преследовавшие их римляне, так как уже смерклось, возвратились в лагерь, не потеряв никого, кроме одного всадника из наемных. Эту ночь они где-то там простояли, а с наступлением дня отправились в путь. Ричард, узнав о том и боясь, как бы римляне не окружили его и не поставили в бедственное состояние, поспешно поднялся оттуда и, придя в Антр, оставался там. Тогда Дука, притянув к себе войско, бывшее с Палеологом, пошел на Ричарда, хотя силы последнего своей численностью были далеко выше римских, потому что у Дуки имелось не более шестисот всадников, кроме пеших, которые также весьма много уступали в числе Ричардовым. У Ричарда было всадников до тысячи восьмисот, а пехоты, можно сказать, без счета. Итак, осведомившись, что римляне наступают, Ричард и сам вы-{157}вел свое войско. Подойдя близко, римляне разделены были на три части и выстроены следующим образом. Скифы и многие пехотные стрелки стояли фалангами впереди; Дука с большею половиною скифов занимал позицию назади, а Басавила с другими графами и с остальной конницей помещался в середине. Ричард, сильно горячась и нисколько не стесняясь требованиями тактики, все несся вперед с бывшими при нем всадниками, пока, влетев в самую уже середину римского войска, не встретил здесь сопротивления и не принужден был сражаться, стоя на месте, потому что передовое стрелковое войско ни на минуту не показало ему сопротивления, а Басавилу силой заставил он обратиться назад и уже стремился на отряд под управлением Дуки. Но здесь произошла ожесточенная битва и со стороны Ричарда пало много воинов. Здесь, как бывает и во всяком рукопашном бою, войско уже не имело никакого сознания; слышен был только сильный стук копий о щиты и треск ломающегося оружия, а стрелы, летая густо, во все стороны разносили поражение, пока наконец Ричард сильным натиском не заставил и этих показать тыл, причем и сам Дука, раненный копьем, едва не попал в плен. Но Промысел всегда ведет и направляет человеческие дела к тому концу, к которому хочет. Хотя римляне и подверглись такому несчастью, однако же под конец они остались победителями. Дука успел убежать в одно место, обнесенное сложенными из {158} камня стенами, которые строятся обыкновенно без извести или другого какого цемента, чтобы опоясывать ими луга, лежащие перед городскими воротами,— и там спасся. Римская пехота, удобно поместившись в этом месте, стала в воинов Ричарда метать камни; а между тем сюда же сбежались и многие из тех, которые предались было бегству. Увидев это, Ричард тотчас понесся на них с тридцатью шестью всадниками. Но один из транитских священников, схватив большой осколок камня, пустил его в Ричарда с правой стороны и, попав ему в голень, повалил его на землю. А пока он лежал, терзаясь от боли, тот послал ему и другой удар, по шее. Когда же Ричард совсем уже ослабел, священник, несмотря на жалобные его мольбы, положил его навзничь, распорол ему ножом живот и, вынув все внутренности, поднес их к его рту, как бы какое кушанье, чтобы этот злодей, отличавшийся бесчеловечием, испытал его и над самим собой. После того Антр и стоявшее около него войско на условиях сдались римлянам, и те, которые не чаяли избежать опасности, пошли в Бар с трофеями. В Баре, найдя в обилии все необходимое, воины успокоились от трудов своих.

5. Спустя немного времени признано было нужным разделить войско на две части и одной, под управлением одного военачальника, остаться на месте, а другой, под предводительством другого, отправиться для нападения на {159} окрестные крепости. Жребий последнего труда выпал Дуке. Был там город под управлением Кастра, человека знатного; Дука обложил его и держал в крепкой осаде. Но после многих приступов к стенам, заметив, что усилия его безуспешны, что он ни одного камня оторвать не мог, хотя часто употреблял в дело стенобитные орудия, поднялся оттуда под вечер и пошел к Монополю1 в намерении напасть на него врасплох. Между тем в то же время и монополиты выслали войско против римлян — частью для наблюдения за происшествиями, а частью и для того, чтобы, если окажется возможность, противостать римлянам. Итак, случайно встретившись с передовыми отрядами римского войска, монополиты вступили было с ними в бой. Но как скоро показались и задние отряды римлян, почти все всадники их бросились бежать и еще на бегу и в больших попыхах кричали остальным гражданам, что римское войско скоро будет здесь и что из пеших весьма многие попали в плен. Встревоженные этим, граждане положили, сколько возможно в настоящих обстоятельствах, защищаться от неприятелей. Итак, они вывели больше двухсот всадников и больше тысячи пеших, за которыми следовало бесчисленное множество пращников, и поставили их перед городом. Между тем наступил уже день, и {160} Дука, встав, большую половину своих воинов удержал при себе, а прочих выслал на фуражировку в окрестности. Таким образом, он подступил к городу, разделив свое войско надвое, впрочем, не вдруг сразился с монополитами, но сперва показывал вид, будто обозревает стены, и ходил вокруг тихим шагом, как бы рассматривая город по частям; потом, не сказав никому ни слова, приказал следовать за собой тридцати воинам и идти в самую середину неприятелей. Изумленные такой нечаянностью, монополиты обратились в бегство; а он не прежде перестал преследовать их, как добежав за уходящими до городских ворот, так что одного из них поразил копьем и поверг на землю в самых воротах и затем, взяв в плен остальных, удалился оттуда. Тоже и другая часть войска, обойдя довольно окрестностей, возвратилась с большой добычей и вместе с Дукой пошла в Бар. Между тем как это происходило, к римским военачальникам пришли послы от римского архиерея1, которого латиняне обыкновенно зовут папою. Целью сего посольства было просить обоих или одного из военачальников прибыть в Рим для совещания с архиереем о важных делах, потому что архиерей, говорили они, собрав весьма много войск, готов вступить в союз с римлянами. Но римские военачальники письменно отказались от этого и отправили к {161} архиерею бывшего тогда с ними одного из царских писцов, Василаки, дав ему золото, чтобы он нанял там и привел всадников, а сами начали готовиться к нападению на Монополь. Монополиты, не смея выйти против римлян, просили дать им срок, после которого, если ниоткуда не явится к ним помощь, они сдадут город без боя. Это и было сделано: монополитам дан был месяц сроку.

6. Таковы были дела римских военачальников. Между тем Басавила, теснимый уже сицилийским войском, послал к ним письмо и просил их скорее помочь ему. Когда же они на его просьбу не обратили внимания, он отправил к ним и второе письмо о том же предмете. Но римляне по-прежнему отказали ему, говоря, что пришли сюда от царя не для соратования Басавиле (это не входило и в условия их с Басавилой), а для того, чтобы при его помощи добыть царю Италию. Так ответили они Басавиле, а он тем не менее приступал к этим людям и говорил, что находится в последней крайности. Тогда, посудивши между собой, военачальники из Бара пришли в город Бутуту2, находившийся на расстоянии дня пути для человека вооруженного, и, так как распространилась молва, будто Басавила затевает предать римлян Ричарду, который тогда еще был жив, сочли нужным связать его вторич-{162}ной клятвой, а когда это было сделано, оставили всякое относительно него подозрение. В это время царь прислал в Италию флот с массагетскими, германскими и вместе римскими всадниками. Массагетами управлял Иоанникий, которого звали Критоплом, германцами — Александр, родом лонгобард, человек весьма преданный римлянам и видам царя. Над всеми же начальствовал Иоанн, по прозванию Ангел. Узнав об этом и о том, что римское войско идет против него с целью осадить Антр и захватить тамошнюю землю, военачальник Вильгельма ушел оттуда со всем своим войском в довольно безопасный город Мальфет3, а римляне рассудили покорить себе подчиненный тому Ричарду, крепкий и вообще не легкодоступный замок Боск. В этом замке Ричард, по чрезмерному хвастовству, содержал разного рода животных в особых для каждого помещениях, чтобы без труда охотиться, когда захочет. Итак, Дука с несколькими из своих отправился обозреть тот замок и когда был близ него, находившиеся внутри смело вышли из замка и, проникнув в середину его отряда, четырех воинов ранили, хотя оставили на месте и двух своих. Дело доходило уже до рукопашного боя; но римляне, с обычной им храбростью став дружно, отразили неприятелей. В сем деле отличилось много римлян и два мас-{163}сагета, и этим кончилась стычка. Потом Дука, когда пришло и прочее войско, поставил его лагерем и огородил частоколом, а поутру построился и выступил фалангами. Во время приступа римляне находившихся внутри сильно беспокоили стрелами и камнями из камнеметных машин, но стоявшие на стенах мужественно отбивались. При этом случилось нечто удивительное. Двое из оруженосцев Дуки, видя, что замок от камней не подается, покрыли головы щитами, а в другую руку взяли по факелу и пошли к воротам, чтобы зажечь их. Но так как ворота оказались не из горючего материала, то они возвратились оттуда ни с чем и, сверх всякого чаяния, избежали градом сыпавшихся на них со стены стрел. Тогда римляне, видя, что их усилия безуспешны, хотя сражение длилось до заката солнца, возвратились в лагерь. Услышав об этом, военачальники Вильгельма собрались на совет и стали рассуждать, не лучше ли им идти на римлян, и решили, взяв войска, напасть на римский лагерь. Узнали это и римляне и начали готовиться к отпору. Итальянцами управляли девять вождей, а главным военачальником над всеми был канцелярий. Все войско их было исправно вооружено, сидело на горделивых конях и имело в руках длинные копья. От этого римское войско пришло в смущение и страх, как ему при своей малочисленности вступить в бой с войском таким многочисленным и так хорошо вооруженным. Построившись, однакож, римляне ста-{164}ли по засадам, и военачальник долго убеждал их сохранять мужество. До некоторого времени ни то, ни другое войско не начинало боя. Но когда с той и другой стороны раздались звуки труб и подан был знак к сражению, живо все бросились в рукопашный бой. Тут, можно сказать, исчезли для глаза и солнце, и день, потому что мгла покрыла всех и пыль поднималась к небу столбом; тут слышался только треск и раздавался дикий гул. Битва оставалась в равновесии до самого полудня. Но в это время итальянцы, имея на своей стороне преимущество численности, начали сильно теснить воинов Дуки. Тотчас заметив такой поворот сражения, он вогнал свою фалангу в середину неприятелей и, рубя направо и налево, громко приказывал римскому войску следовать за собою. Тогда войска снова схватились одно с другим, и битва свирепела до тех пор, пока римляне своей храбростью не обратили неприятелей в бегство. Во время бегства неприятельских всадников пало до трехсот, а пеших — несчетное множество, остальные же ушли. Совершив это, римляне направились на замок и, скоро овладев им, нашли там в обилии необходимое продовольствие, собрали много и другого добра и пошли в Бар.

7. Вскоре после того сделались они обладателями и города Монтополя1, взяли также Ра-{165}венну2, которою прежде управлял Александр, и другие города и замки, а вдобавок приобрели больше пятидесяти местечек. Таким образом, дела царя (в Италии) более и более улучшались, а силы Вильгельма постоянно ослабевали и приходили в упадок. Молва, пробегая по всей Италии, гласила всюду о непобедимой храбрости римлян. И увидели тогда итальянцы, что римляне, которых оружия они уже давно-давно не испытывали, теперь решительно все забирают и уносят. Но только до сих пор и шли благоприятно дела римлян, а с этого времени судьба начала уже завидовать их успехам. На Палеолога напала болезнь, изнурявшая его сильными припадками жара и не прежде переставшая пожирать жизненные соки его тела, как заставив его сперва постричься, а потом, немного спустя, и выйти из числа живых. Правда, он начал было уже выходить в волосяной одежде и, думая, что ему лучше, убедил Дуку идти на другие города, которые еще не покорены были римлянами, но на третий после того день опять почувствовал себя худо, и Дука, узнав об этом, возвратился в Бар. Когда Палеолог умер, он, взяв его тело, предал погребению3 и совершил все, что предписывается христианскими законами при сем священном обряде. Распорядившись в Баре как следовало, Дука взял на себя все дела. {166}

8. Так вот Палеолог таким образом кончил жизнь, человек проницательный и весьма искусный в ведении военных дел. А Дука, взяв войско, немедленно выступил к Брундузию и при этом убедил присоединиться к себе Басавилу, действовавшего до сих пор отдельно по следующей причине. Выдумывая ли предлоги для прикрытия, как я думаю, корыстолюбия или действительно нуждаясь в деньгах, он бывшего еще в живых Палеолога просил дать ему взаймы 10 000 золотых. Палеолог соглашался дать ему тотчас же 4 000, только в дар от царя, а не в ссуду, в остальных же тысячах решительно отказал. Этим-то раздосадованный, Басавила отделился от римского стана. Но когда Палеолог кончил жизнь и делами стал распоряжаться Дука, Басавила пришел к нему и, получив деньги, сколько просил, опять принял участие в воинских трудах римлян. Ведя с собой и его, Дука со всем войском пошел на Мазавру4. На пути к ней лежал город, называемый Полимилием, и в нем случилось находиться одному из военачальников Вильгельма, по имени Фламинг. Услышав, что подходит римское войско, Фламинг поднялся оттуда и прибыл в Тарент; а римляне, взяв Полимилий и опустошив окрестные поля, снабдили свой лагерь необходимыми припасами. Отсюда перешли они к городу Мо-{167}лиссе, который расположен на весьма большой плоской возвышенности, укреплен и защищен башнями; с одной стороны его тянутся утесистые и с трудом проходимые ущелья, а с другой он опоясывается судоходными реками. Но войску, плывшему под попутным ветром, ничто не могло противостоять,— и Молисса, хотя отовсюду была обезопашена, однако же римляне без больших трудов овладели ею; и я расскажу, как это произошло. Воодушевляемые прежними удачами, римляне как скоро увидели, что жители города, в надежде на естественную его укрепленность, высыпали за ворота,— бегом пустились на гору с той стороны, с которою удобнее было взять город. Тогда, изумленные их смелостью, граждане начали тесниться в ворота, но еще не успели запереть их, как ворвалось туда и римское войско и город взят был силой. Совершив это, римляне двинулись оттуда. Немного еще прошли они, как встретил их с большим войском Фламинг. Некоторые из римских полков стремительно бросились на неприятелей и отличились удивительными подвигами; однако же, будучи гораздо малочисленнее противников, должны были отступить. Тогда на Фламинга всеми своими силами налег и Дука и, обратив его в бегство, прибыл в Мазавру. Овладев ею при первом приступе, он нашел в акрополе несказанные сокровища, множество оружия и не меньше двухсот лошадей. Видя это, тарентинцы на сходках и народных собраниях стали публич-{168}но бранить Фламинга, поставляя ему в вину то, что его трусость дала пищу смелости римлян. Не в силах будучи выносить это, он опять взял войско и стал выжидать римскую армию. Но лишь только заметил ее, тотчас упал духом и даже не вспомнил о мужестве. Тут несколько римлян, напав на бежавших, некоторых из них убили. Потом, близко уже подойдя к Таренту и поняв, что этого города нельзя взять, римляне отступили от него и положили идти к Монополю; а между тем, чувствуя недостаток в стенобитных орудиях, письменно требовали, чтобы стоявший в Баре флот как можно скорее доставил их. В это время римлянам, так как они проходили по стране богатой и изобиловавшей всеми благами, удалось сильно обогатиться. Говорят, что тогда за статир золота воин отдавал до десяти гуртовых быков или до ста тридцати овец. Кроме сего, тогда нашли некоторых римлян, с давнего времени содержавшихся в тюрьмах, и освободили этих несчастных.

9. Когда на пятый день римское войско подошло к Монополю, против него не вышел никто, ибо молва, заранее встревожившая жителей, загнала их внутрь стен; однако же на башнях монополиты стояли вооруженные и готовы были защищаться, если бы сделан был приступ к стенам. Посему римляне неподалеку от города на удобном месте наколотили частокол и остановились, а между тем пришел к Монополю вызванный из Бара флот с нуж-{169}ными для осады орудиями; тогда они со всеми силами подступили к стенам города. Но монополиты, сверху бросая в неприятелей стрелы, поражали подступавших римлян и некоторых убивали. Борьба, начавшись утром, окончилась ночью, и, когда уже стемнело, римляне возвратились в лагерь. Монополиты же имели на башнях постоянно сменявшуюся стражу из опасения, чтобы римляне не сделали покушения на город ночью. Кроме того, с обеих сторон зажжено было много огней и раздавались звуки флейт и свирелей. Потом, едва только солнце достигло восточного горизонта и выглянуло из-за него на землю, как римляне, выйдя из своей ограды, снова принялись за дело, а монополиты в свою очередь бегом поднялись на стены и взялись за оружие. Опять развернулась страшная битва: римляне рвались подняться на стену, а монополиты отбивали подступавших. Так дело шло до некоторого времени, но наконец римское войско ворвалось в монополитскую пристань, зажгло стоявшие там суда и произвело величайший пожар. При этом один из римских воинов, по имени Иканат, совершил такое дело, о котором стоит рассказать и послушать. Монополь опоясывается двумя стенами, но внутренняя гораздо выше внешней и вовсе недоступна неприятельским стрелам, другая же, будучи втрое ниже, идет в уровень с основанием первой. На эту-то внешнюю стену взошли двое монополитов и, стреляя в неприятелей сами, подстрекали к тому же и других. Видя {170} это, Иканат бросился с копьем и угодил им в одного из сказанных воинов. Тот вдруг повалился навзничь, а в римском войске поднялись крик и столь сильное рукоплескание, что ничего нельзя было расслышать. В изумлении от этого, стоявшие на башнях воины подумали, что город уже взят и, оставив башни, спустились в середину города. И если бы они не заметили скоро ошибки и не поспешили опять на стены, город тогда же был бы взят римлянами. Так кончился и второй приступ к Монополю. Находя себя в стесненных обстоятельствах, монополиты послали письмо к Фламингу и просили его прийти как можно скорее. Фламинг отвечал, что он явится к ним немного спустя и силой большого войска прогонит римлян. Между тем внутренне он боялся и впадал в беспредельную робость, представляя, с кем ему предстоит сражаться и против кого вести войну. Но вот прошел уже седьмой день, а Фламинг нигде не показывался; тогда монополиты, отчаявшись наконец в подкреплении, послали в римский лагерь послов с целью и город, и себя самих предать великому царю. Но Дука отвечал им, что он не иначе признает их предложение искренним, как если они позволят поставить у них от имени царя гарнизон. Монополиты согласились и на это, и назначен был срок для принятия присяги. Но некоторые из монопольских граждан (ибо были и такие, которым этот образ мыслей не нравился) тайно от других извести-{171}ли о том Фламинга. Встревожившись таким известием, Фламинг из бывшего при нем войска выбрал не меньше ста одетых в латы всадников и немедленно послал их, обещая немного спустя прийти и сам с сильным отрядом. Принимавшие участие в этом деле выжидали посланных всадников ночью и, когда дождь лил как из ведра, впустив их через одну дверь в город, снова задумали приняться за оружие. Как скоро это дошло до сведения Дуки, он заключил, что посольство монополитян было обманом, и тотчас вывел против них войско из-за частокола. Но граждане, находя для себя недостаточным подкрепление из сотни всадников и предвидя, что римское войско станет теперь сражаться с большим рвением, чем прежде, опять послали просить военачальника в город и вину сваливали на нескольких сограждан, которые решились на это без общего согласия. Дука сперва отказывался и, сильно колеблясь недоверчивостью и подозрением, уже положил было решить дело битвой. Когда же граждане стали еще более настаивать и умолять его о снисхождении к их проступку, он наконец уступил их просьбам и ввел войско в город. Но только что римляне заняли город, пронеслась весть, что и Фламинг находится стадиях в двадцати от него. Узнав об этом, Дука отобрал самый цвет бывших при нем всадников и выслал их навстречу Фламингу, а сам остался в городе для распоряжения его делами. Но Фла-{172}минг как скоро заметил издали, что на башнях Монополя развеваются уже знамена царя, прежде чем успел схватиться с римскими всадниками, которые были уже недалеко, пошел назад. Тогда римляне, погнавшись за ним по пятам, многих из его воинов убили и, кроме того, больше ста вооруженных с головы до ног всадников взяли в плен. Недалеко было до плена и Фламингу, только быстрота лошади спасла его. Совершив этот подвиг, римляне возвратились в Монополь.

10. Но Дука, хотя видел, что счастье постоянно улыбается римлянам, однако же не совсем доверял ему, не без основания опасаясь его превратности, как бы т. е. оно, подобно ненадежным спутникам, не оставило их на половине пути. Поэтому он написал и послал царю письмо, содержание которого было следующее: «Хотя наша война в Италии не встречала еще ни одной неудачи, державнейший царь, и хотя не было у нас недостатка ни в войске, ни в чем-либо другом,— ты знаешь, что все до последнего дня нам удавалось и что все почти города, сколько их ни встречалось в Италии и у залива Ионийского, покорены уже и взяты по праву войны к славе великого твоего царства и народа римского,— но брань бóльшая предстоит еще нам впереди: Вильгельм, разбойничающий в Сицилии, естественно огорчаясь потерей своих владений, отовсюду собирает войска и стягивает уже на море весьма многочисленный флот с целью налечь на нас с {173} суши и с моря. Не должно нам пренебрегать приготовлениями островитянина или тянуть кое-как эту войну, чтобы настоящая наша слава не обратилась нам в бесчестие. Конечно, с малыми силами совершить великие дела — больше славы, чем с большими, зато ошибка навлекает сугубый срам, потому что побежденных, кроме того что они поражены, обвиняют еще в незнании военного искусства, как это часто внушало нам твое величество. Итак, чтобы не случилось с нами чего-либо такого, необходимо нам иметь здесь больше и морского, и сухопутного войска». Вот в чем состояло письмо. Между тем, устроив хорошо дела в Монополе, Дука выступил оттуда со всем войском и, главным образом через переговоры овладев чрезвычайно укрепленным городом Остунием1, пошел на другой город, Брундузий, который в древности назывался Темессой, ибо сменяющиеся века изменяют названия многих вещей в другие, то вовсе непохожие, то несколько отличные. Дойдя до этого города, римляне остались на время в покое, потому что у христиан наступала Пасха. Но жители города, приняв это за трусость, часто выходили и проникали до самых римских окопов, пока охотники из римлян не напали на них. Прогнав этих брундузийцев, они возвратились в лагерь. Прочие же римляне по-прежнему соблюдали святость празд-{174}ничных дней. Около этого времени некто Фома, родом антиохиец, издавна сам собой перешедший на службу к царю, выехал в полном вооружении за окопы в поле и, находясь близко к городу, начал вызывать отличнейшего на единоборство с собой. А там был один человек, очень славившийся храбростью, по имени Энхелис. Узнав, что Фома требует единоборства, он тоже надел латы и выехал в поле, направляясь медленным шагом к Фоме. Страх объял зрителей той и другой стороны при виде этих вооруженных и храбрых борцов, готовившихся схватиться на том поле, как будто на ристалище. Итак, находясь уже недалеко друг от друга, они погнали коней и ударились копьями. Копье Фомы, пройдя через щит и латы его противника, коснулось самой кожи; и Энхелис также направил копье на щит в ту минуту, как он поднят был его противником над головой для ее прикрытия и, пронзив шлем, коснулся самого тела. После того они разъехались, и один удалился в римский лагерь, а другой отправился в город. Наконец праздник у римлян прошел и они, построившись, приступили к городу. Но после многих попыток разбить стены камнеметными машинами они увидели, что это невозможно,— ибо древние, заботясь вообще о своих делах, прилагали особенное старание к созданию городов,— а потому оставили свое намерение и начали метать камни далее стен, чтобы они падали во внутренность города. Только что пущен был первый {175} камень, как одна проворно шедшая по городу женщина получила удар в темя, так что ей раздробило голову и переломало кости во всех членах. Тут поднялся вой, как будто взят был город, и никто из жителей не осмеливался выйти посмотреть на эту несчастную женщину. Когда же римляне бросили и другой камень и начали делать это часто, народ пришел в ужас: каждый воображал, что над его головой камень, только не так, как в мифах рассказывается о Тантале. Поэтому граждане стали совещаться об открытии римлянам входа в город, а войско и вся стража на башнях, узнав о том, бегом пустились в акрополь. Наконец народ отворил ворота и впустил римское войско. Взяв таким образом и этот город, Дука разделил войско на две части и одну оставил при себе в городе для осады акрополя, а другую послал для фуражировки. Так шли здесь дела. В это время одна многолюдная и плодоносная область, называемая Алицием2, соображая то, что случилось с Брундузием, тоже присоединилась к царю. Тогда же небольшое войско неприятелей (то были кельты), засев в кустарнике для подстережения римской конницы, пасшей своих лошадей, и заметив, что она предалась сну, угнало оттуда лошадей. Услышав об этом от возвратившихся с пастбища, римляне поспешно погнались, отняли всех лошадей {176} и весьма многих из неприятелей забрали в плен. При этом случилось попасться и одному из самых знатных итальянцев, по имени Сихер, но, прежде чем узнали о его звании, он успел откупиться золотом у того, кто его схватил.

11. Спустя немного до римлян дошел слух, что идет на них Вильгельм с большими силами — и сухопутными, и морскими. Поэтому они приготовились сколько могли и спокойно стали ожидать его. Не прошло еще пяти дней после того, как один перебежчик из неприятельского войска известил римлян, что Вильгельм недалеко и хочет охватить их, как сетями. Услышав об этом, римские военачальники распределили войну так: Басавиле и Иоанну Ангелу, имевшим под собою все наемное войско и тех, которые присоединились к царю в Италии, положено было встретить нападение на суше, а Дуке вступить в борьбу с морскими силами. Таким образом они в состоянии будут, говорили, одни помогать другим. Итак, Дука на заре с одетыми в латы всадниками тихо направился к берегу, имея перед глазами подплывавшие с противоположной стороны корабли, а прочие стройно пошли, приготовившись к битве на суше. Сицилийские корабли, находясь уже близ города, не могли войти в гавань все вместе, потому что она, будучи довольно широка внутри, значительно суживалась к входу; посему они разделились по десяти и вступали один за другим последовательно. При этом, говорят, Ду-{177}ка, видя, что римский флот, по своей малочисленности (он состоял всего из четырнадцати кораблей), страшится большого неприятельского флота, придумал следующее. Он вынес и показал своим воинам письмо, будто бы недавно присланное от царя. Это письмо извещало, что около полудня подойдут к ним силы с суши и с моря. Когда же воины от того воодушевились надеждой, он сказал: «Товарищи! Поспешим восхитить победу себе, чтобы нам, несшим до сих пор всю тяжесть трудов, не пришлось поделиться плодами победы с теми, которые явятся к бою позже нас». После этих слов военачальник, видя, что неприятельские корабли уже вошли в самую пристань, приказал начинать дело. С открытием морской битвы сицилийцы, не вынося римских стрел с суши и с моря и получая поражения с той и другой стороны, начали отступать. Преследуя их, римляне многих убили, а четыре корабля, севших на мель, вместе с людьми взяли в плен. Понесшись на веслах быстрее, чем сколько следовало, эти корабли сели у берега и сделались добычей сухопутного войска. В этом деле пало неприятелей больше двух тысяч, а из римлян удалось отличиться и многим другим, но больше всех — одному храброму воину из отряда Дуки, по имени Скараманка. Когда неприятели начали уже бежать, он разогнал своего коня и, одной рукой схватив судно за корму, никак не выпускал его, сколько ни усиливалось оно уйти. Этот храбрец повторил {178} всеми прославляемое дело известного Кинегира. Хотя, получая удары от бывших на судне неприятелей, он и принужден был наконец оставить его, зато, однако же, на некоторое время замедлил его ход и дал возможность другим, уже подплывавшим римлянам, овладеть им. Совершив такой подвиг, римляне возвратились в Брундузий и, имея при себе одну машину, которая обыкновенно называется черепахой, подвезли ее к акрополю. Смотря на это, стоявшие на стенах громко смеялись над замыслом римлян разрушить стену, потому что такое намерение, по их мнению, было решительно невыполнимо: камни были прилажены один к другому так, что стена, казалось, состояла из одного цельного камня. Но римляне, пододвинув машину к стене и подходя под нее ночью, начали рыться под основания крепости и выносить землю на другую сторону, пока не дорылись до последних камней основания и не добрались до лежавшей уже под ними земли. Тогда, раскапывая ее, они образовали под стеной пустое место и, бросая туда бревна, наполняли ими пустоту, так что стена, висевшая уже на воздухе, поддерживалась только бревнами. Видя, наконец, что находящиеся внутри продолжают упорствовать, они подложили под бревна огонь, который скоро истребил это вещество,— и стена повалилась на землю с самого основания, низвергнув вместе с собой и многих стоявших наверху воинов. Несмотря, однакож, на то, варвары убежали за внутреннюю стену и продолжали отбиваться. {179}

12. В таком положении были дела римлян, когда царь, собрав флот, прислал его вместе с сухопутным войском в Италию. Как первым, так и последним управлял Алексей1, внук царя Алексея по дочери, имевший в то время сан великого дукса. Ему поручено было царем собрать и другие войска и с ними отправиться в Италию. Но он прибыл в Брундузий, ничего не сделав, потому что многие частью боялись пуститься в такое опасное плавание, частью подозревали, как бы не подвергнуться бедствию со стороны неприятелей. С сих пор судьба стала уже явственнее завидовать римлянам. Роберт2, который до сих пор ратовал в союзе с ними, слыша, что Вильгельм идет с большими силами, и видя, что римляне еще не взяли акрополя брундузийского, отделился от них под тем предлогом, что отправляется для набора войск, необходимых для здешних воинских трудов. Притом и всадники из города Марка3 стали требовать на будущее время двойной платы за труды и, не получая требуемого, удалялись. Узнав о том, Вильгельм взял войска и тотчас пошел на римлян. Тогда они вошли в совещание, как следует распорядиться войной, и одним казалось лучше идти в Бар и укрепить {180} его окопами, а другим этот совет не нравился: они говорили, что весьма опасно оставить позади себя то, что было уже в их руках. Остановившись на последнем мнении, они, чтобы не тратить попусту времени, снова приступили к стене и большую часть ее разрушили камнеметными машинами, однако же варваров оттуда выгнать не могли; напротив, они с прежней храбростью выступили против римлян и, сделав на них натиск всей массой, немедленно укрылись за стеной. Впрочем, если бы судьба не воспрепятствовала римлянам, они, конечно, овладели бы тогда Брундузием, потому что взошли уже на стену и бились с находившимися внутри, стоя на башнях, но так как большая часть башен, пострадав от частой стрельбы, рухнула на землю и увлекла с собой многих римлян, то они и возвратились, не достигнув цели. После сего сицилийцы, так как Вильгельм еще не приходил, стали совещаться, не следует ли им сдать римлянам крепость на условиях. Но счастье, как будто положив определенный срок для благоприятствования римлянам и видя, что он уже кончился, оставило их среди города и удалилось. Пока продолжалось совещание сицилийцев, пришло к ним известие, что Вильгельм с великим войском уже близко. Услышав об этом, они удержались от задуманного дела и, взойдя на стены, беспрестанно рукоплескали и проводили день по-праздничному, как будто бы римляне были уже прогнаны. {181}

13. Так вот что там происходило. Между тем Вильгельм, поднявшись со всем войском, из Мизии спешил к Брундузию, а флот его стал в гавани одного островка, лежавшего в нескольких стадиях против Брундузия, потому что положено было сделать нападение на римлян в одно время с обеих сторон. Дать сицилийцам морское сражение, прежде чем появится перед ними Вильгельм,— для этого у римлян тогда не достало догадки, как будто было уже решено, чтобы они испытали бедствие. Допустив нападение на себя с обеих сторон, римляне расстроили дело царя. Слишком понадеявшись на то, что идет войско из Византии, они, в ожидании скорого его прибытия, откладывали нападение на неприятелей; а когда получили известие, что Вильгельм уже близко, тогда должны были поневоле принять битву с обеих сторон. Итак, избрав двух опытнейших в воинском деле мужей, Иоанникия Критопла и Перама, родом перса, они послали их с иверцами и массагетами завязать перестрелку. Те тотчас же схватились с неприятелями, которые расположились лагерем в сорока пяти стадиях, и, полагаясь на краткий путь отступления, забежали им в тыл, побили много людей в их арьергарде, угнали от них много вьючных лошадей и, отбив знамя, ушли к Брундузию. Но сицилийцы мало заботились об этом, ибо, при великом множестве всего, для них такая потеря не была нисколько чувствительна: они лишь несколько отдалили от {182} римлян свой лагерь, чтобы не сталкивались между собой пастухи с той и другой стороны, и стали приготовляться к бою. Недалеко уже от гавани стоял и флот их. В таком положении были сицилийцы. Что же касается до римлян, то они и прежде были гораздо малочисленнее войска неприятельского, а теперь из их сил убыло еще более. От них отделилось как весьма много других союзников, так в особенности немалая дружина кельтов, которые, служа римлянам за деньги, самым неприметным образом перешли к Вильгельму. Видя это, Вильгельм решился воспользоваться благоприятным временем, пока ни Роберт не явился еще к ним на помощь,— ибо слышно было, что он возвращается с многочисленными силами,— ни подошло к ним от царя какое-нибудь сухопутное или морское войско. Несмотря на намеренное или случайное замедление Роберта, римляне тоже выстроились как могли лучше и стали против неприятеля. Страшно было смотреть на эту небольшую горсть римлян, приготовившуюся к битве со всеми силами сицилийцев. До некоторого времени ни те, ни другие не начинали дела. Потом один из наемных всадников выехал из римской фаланги на середину поля и вызывал желающего на единоборство. Этим открылось сражение с обеих сторон. Начавшись с самого утра, оно долго оставалось в равновесии, потому что римляне бились весьма мужественно; но потом сицилийцы, надвинув на них всей массою, обратили {183} их в бегство. Из бежавших многие пали, другие взяты были в плен, остальные же с большой давкой и усилием попали в город; в числе последних был и военачальник Алексей. А Дука, оставленный вне стен, не прежде перестал биться, нанося и принимая удары, как был окружен неприятелями и, после продолжительных подвигов, сделался пленником. Взяв же его в плен, сицилийцы без труда уже, как бы сетью, переловили и находившихся в городе. Вот к какому концу прежнюю славу римлян привела нерассудительность Комнина и Дуки. Так-то из наших современников одни, вовсе не зная стратегии, подвергают государственные дела опасности, а другие хотя и знают ее несколько, но большей частью ошибаются. Стратегия есть также искусство, и тому, кто им занимается, надлежит быть гибким и оборотливым, чтобы благовременно применяться к каждому из его видов. Можно иногда и бежать без всякого стыда, если того требуют обстоятельства; можно и неотступно преследовать, смотря по тому, что нужно. А когда открывается надобность не столько в руке, сколько в уме, совета в опасности должно требовать от всех. Если многие и различные действия направляются к одной цели — к победе, то все равно, кто бы ни способствовал к достижению ее. Вот и римляне, не получив с Алексеем войск, которые царь приказал ему привести, и не имея у себя силы, достаточной для борьбы с сицилийцами, пусть бы пере-{184}вели свое войско на корабли и прежде сразились с их флотом — они, наверно, одолели бы его и свое удаление с суши вознаградили бы морскими трофеями, а потом, по требованию обстоятельств, могли бы снова выйти на сушу и с большими силами продолжить войну в Италии. Но они полагали, что бесчестно удалиться с суши, за то и потерпели решительное поражение и покрыли себя бесславием.

14. Так шли там дела. Услышав об этом, царь пришел в справедливое и тем сильнейшее негодование, что это случилось после стольких предшествовавших успехов. Неудача, следующая за славой, хотя и отклоняет бесчестие, зато обыкновенно тем более опечаливает, что губит все, тогда как немного уже оставалось до успешного окончания дела. Впрочем, сколь ни сильно царь скорбел об этом, скорбь не победила его. Облекши тогда Алексея в сан протостратора, он послал его в Анкону, чтобы отсюда, как из средоточия, Алексей снова начал завоевание Италии. Жители этого города еще прежде дали царю клятву в том, что хотя по своей воле они и не начнут войны с королем алеманским, однако же деньги царские и римлян, которых он пришлет, будут беречь как самих себя. А почему царь пришел к этому намерению, я объясню сейчас. Еще во время корцирской войны заметил он неприязнь и упрямство венетов и с тех пор много думал о том, как бы, овладев Анконою, смирить великую их гордость и через то легче вести войны {185} в Италии. Для этой цели Алексей прибыл в Анкону с большими деньгами; потом из Анконы послал в Италию Константина Отта и итальянского градоправителя Андрея1, человека отважного в боях и знаменитого мужеством, и, собрав через них значительное союзное войско, покорил римлянам весьма много городов. Между тем римский архиерей2, заключивший уже с Вильгельмом дружественный союз, узнав, что те два человека ходят по подвластным Риму городам, строжайшим образом запретил им это. Однако же некоторые знатные люди, еще прежде обещавшиеся благоприятствовать римлянам (у царя Мануила всегда был обычай водить дружбу со многими из тамошних жителей), восстановив против него народ, приняли царское знамя с подобающей честью и дозволили Контостефану нанимать воинов, сколько он хочет. Разгневанный этим, архиерей обратился к единственному оружию, какое имел,— подверг народ отлучению, говоря, что между новым и древним Римом, которые так давно расторглись, нет ничего общего, что скорее должно помочь владетелю Сицилии, ибо нечестиво не подать помощи члену одного с ними тела, и притом тяжко пострадавшему в борьбе с врагом, ко-{186}торый гораздо сильнее его. Устрашенный этим отлучением, один из приверженцев царя уже отстал было от своих сообщников и изменнически перешел на сторону архиерея; но люди, благоприятствовавшие римлянам, употребив особенное усилие, не допустили его до этого. А чтобы огласить его неверность, они воспользовались каким-то варварским и почти непристойным средством: подняли его оружие и коня на одно дерево3 и потом, отняв веревки, сбросили и первое, и последнего на землю; затем, явно уже восстав против архиерея, принудили его вопреки своей воле снять с людей отлучение. С того времени римляне снова начали действовать смелее. Теперь они взяли с боя город, носивший имя святого Германа, и покорили царю около трехсот других городов. Кто желает знать, какое каждый из них имел название, тот может прочитать их имена во дворце1, который воздвигнут этому царю на месте старого дома государствен-{187}ного совета, что на южной стороне города. Там этих имен написано было, конечно, слишком много, но то произошло от какой-то безмерной лести и рабского чувства тех, которые не обращают внимания на дела и каковых людей всегда бывает много. Я слышал, что некогда и сам царь негодовал на это. Изглажены ли они теперь или нет, утверждать не могу.

15. Таким образом, и опять немногого недоставало, чтобы вся итальянская земля подчинилась римлянам. Но Алексей Комнин, Дука и другие римские полководцы попались в плен владетелю Сицилии и снова испортили дело. Они уже клятвенно обещали сицилийцам многое, на что царь прежде не соглашался, и таким образом отняли у римлян плоды величайших и прекрасных дел. Да и чего не пообещает кто бы то ни был, когда держат его в цепях и стерегут в подземных тайниках? Сицилийцы домогались этого с той целью, чтобы находившиеся в их руках люди в ожидании примирения царя с Вильгельмом поспешили, как видно, прежде времени отступиться от занятых римлянами городов. Услышав об этом, царь понял ход дел и, посылая в Сицилию письма, находившимся в темнице римлянам писал следующее: «Мне пришлось удивляться, как это вы, мужи, в таких делах всегда обнаруживаете малодушие. И прежде, таким же образом потеряв те славные победы, вы сами себе приготовили настоящую участь, которой подверглись; и теперь, когда другие, с Божьей помощью, стара-{188}ются поправить то, что вами уже испорчено, вы противостоите тому. Неужели вам не приходило на ум, что сицилийцы придумали это, имея в виду остановить дальнейшие наши успехи? Найдется ли кто из итальянцев, который, слыша, что мы отдали Вильгельму уже находившуюся в нашей власти страну, не оставил бы нас в ту же минуту и не перешел бы без всякого замедления на сторону Вильгельма? Без сомнения, не найдется никого, кроме разве человека бесчестного и глупого, каких, впрочем, бывает много. Спрашиваю,— скажите ради Бога,— когда отечеству было бы приятнее увидеть вас: тогда ли, как, покорив нам всю Италию и остров Сицилию, вы, мужи сами по себе славные, были бы славно освобождены оттуда единоплеменниками и, явившись в Византию благородными римскими героями, представили бы сладостное зрелище людям с вами равночестным, или тогда, как мы вызвали бы вас оттуда, по смыслу вашей клятвы, не дав и не взяв ничего?» Это писал он римлянам, а Вильгельму послал письмо такого содержания: «Не думай, благородный муж, что от нас укроется намерение, с которым это сделано вами,— не думай, будто необходимость заставит согласиться с насилием. Нет, вовсе не принесет тебе пользы то, в чем поклялись эти заключенные в узы и темницу люди, потому что римляне дотоле не перестанут воевать с Италией, пока и ее, и весь остров по-прежнему не покорят под нашу власть». Получив это письмо, сановники {189} Вильгельма отвечали так: «Если тебе угодно наказать нас за прежние преступления против твоей державы, державнейший царь, то ты уже отомстил Италии более, чем было должно, потому что покорил себе среди нее не менее трехсот городов,— дело, какого прежние времена Римского царства не представляют; и слава, какой после древнего римского самодержца Юстиниана не имел никто, кроме твоего самодержавия. Сравни же, просим тебя, нашу ошибку (говорю о нападении на твои области Коринф и Эвбею) с победами римлян в Италии,— римлян, которые уже столько времени увозят и уносят к себе здешнее богатство, которые пролили на этой земле втрое и больше, чем втрое, здешней крови, нежели сколько мы — тамошней, и которые не только разграбили столь много городов, но и покорили их. То ли, или это кажется тебе выше? Если же ты не хочешь в этом сравнивать себя с нами, которые много ниже твоей державы, то обратись мыслью к прежним царям и взгляни на древнейшие подвиги римлян — разве тогда никто не нападал на Римское царство? Совсем напротив,— нападали многие народы: и персы, и гунны, и, чтобы не возбудить неудовольствия в твоем державстве, тот Роберт, который, приплыв из Италии в Эпидамн, боролся там с твоим дедом в великих битвах. Но твой дед был рад и тому, что едва кое-как изгнал Роберта из римской земли, а ты почти овладел и всей нашей. Итак, если твое предприятие имело целью отомстить нам, то тебе довольно тро-{190}феев, ты уже достаточно наказал нас, и теперь, попирая нашу землю, тебе нисколько не бесчестно, если только не весьма славно, принять мир. Тогда немедленно получишь ты и римлян — тех столь знаменитых мужей, которых случай доставил нам возможность взять в плен. И за них несправедливо тебе гневаться на нас, потому что человек, ведущий войну, не заслуживает порицания, когда противодействует врагам. Вообще выходит, что ты имеешь право вести с нами войну только за наше преступление относительно Эвбеи, за что, однако же, наказание простерто уже тобой, как мы сказали, далее надлежащего. Итак, если ты предположил наказать нас, имея в виду зло, какое сделано нами твоей стране, то в этом мы перед твоим державством оправдались; а когда тебе хочется только быть во всегдашней войне с нашим родом, то пора подумать, не будет ли это намерение выходить за пределы человеческих законов. Ведь людям свойственно соразмерять войны с причинами; выходить же за этот предел свойственно животным, сказал бы кто другой, а нам говорить это не следует. Итак, просим тебя — окончи настоящую войну миром». Перечитав это послание много раз, царь согласился с тем, что в нем говорилось, и, взяв пленников, увезши, какую имел, военную добычу и получив от Вильгельма уверение1 {191} в том, что он будет его союзником в войнах с Западом, прекратил войну. Потом, спустя немного, царь почтил его титулом короля2, которого он прежде не имел, и сохранял к нему такое благорасположение, что, когда он окончил жизнь и явился к нему его брат3 с просьбой о помощи для приобретения власти над сицилийцами, он вовсе не принял его.

16. Такой конец имели для римлян эти итальянские войны. Но и прежде еще, когда они продолжались в Италии, царь сильно озабочивался возникавшими уже тогда беспокойствами в Азии, а теперь всецело предался этим заботам. Персидский султан овладел подвластными римлянам городами Пунурой и Сивилой; Тероз, о котором было уже упомянуто, отнял у римлян весьма много городов в Киликии; а персидский филарх Ягупасан4, правитель Каппадокии, {192} делал набеги на два понтийских города — Инеон и Павраю. В таких обстоятельствах царь посылает к султану Алексея Гифарда и упомянутые города возвращает; Ягупасана заставляет прекратить набеги на римские границы и пристать к себе, а в Киликию решается сделать поход сам. В это время в Византии случилось следующее: был один из левитов5, которых мы называем диаконами, по имени Василий. Он, по возложенной на него обязанности объясняя народу слово Божие на различных службах, позволял себе в этих беседах намеками и прикровенно бесчестить и других, кто хотя немного был с ним не в ладу, и в том числе Михаила6 и Никифора, по прозванию Василакий, из которых первый в то время был преподавателем риторики и в храме Софии объяснял священные евангельские изречения1, а последний славился ученостью, пи-{193}сал хорошие сочинения и весьма искусно также обработал многое по части риторики. Эти люди огорчались такими поступками и считали делом важным, что, достигнув столь великой мудрости, были осмеиваемы тем человеком и через то как для многих других, так и для самих себя сделались виновниками невыносимых бедствий. Однажды Василий совершал свое обычное служение в храме апостола Иоанна Богослова2 в предместье города; пришли туда послушать и они, но послушать слухом лукавым и неприязненным. Объясняя, думаю, какое-нибудь отделение Евангелия, Василий сказал, что один и тот же Сын Божий и бывает жертвою, и вместе с Отцом приемлет жертву. Они тотчас схватили эти слова и, идя дорогой, осмеивали их со всех сторон, говоря, что если принести жертву — значит одно, а принять ее — другое, то Василий вводит две ипостаси. К этому мнению присоединились и другие, по учености люди известные, и даже Сотирих3, по прозванию Пантевгенос, {194} муж в то время превосходивший других и мудростью, и силою слова и уже избранный на антиохийский престол, только еще не получивший рукоположения4. Этот Сотирих пристал к их мнению не только языком и устами, но и написал прекрасную речь, имевшую что-то чрезвычайно сходное с Платоновыми разговорами, только в речи этой наговорил много и нелепостей; так что, когда царь разобрал их спор, и сам писатель лишен был престола, и подверг тому же всех своих соучастников. Василий же, напротив, снова получил свое достоинство, которого было лишился, хотя впоследствии, обличенный, как говорили, в неправославии, опять потерял его.

17. Такой был конец этого догматического спора. После чего царь выступил против Тероза5. Когда он занят был, как мы ска-{195}зали, западными делами, этот варвар, улучив время, овладел почти всеми городами Киликии. Он искуснее, чем кто другой, ловил случаи и умел пользоваться обстоятельствами. Это да еще и другое, о чем сейчас скажу, побудило царя отправиться в Азию. По смерти антиохийского князя Раймунда супруга его Констанция тотчас и себя, и антиохийские дела вверила царю. Вслед за тем царь послал в Антиохию кесаря Рожера, о котором я уже упоминал, чтобы он вступил с Констанцией в брак. Но она, переменив мысли, по общему совету антиохийцев соединилась браком с каким-то Ренальдом; ибо антиохийцы опасались, как бы им, если эта женщина выйдет за Рожера, не пришлось платить римлянам дань. Упомянутый Ренальд, тогда как царь не допускал его к себе с прошением, а напротив, устрашал многими угрозами, понял, что ему нужны деньги, и поступил следующим образом. Настроив кораблей, он отплыл к Кипру и, производя там грабежи, как пират, приобрел таким образом великое богатство. Управлявший тогда этой страной племянник царя Иоанн, Михаил Врана и все другие, которым поручено было ее охранение, сначала прогнали его и разбили; но потом, когда Врана с большей чем нужно стремительностью пресле-{196}довал его до Левкусии и когда вместе с ним плыл также Иоанн,— им обоим пришлось попасться Ренальду в плен. Так вот для чего царь отправился в Киликию. Прибыв в Малую Фригию и встретившись там с персами, он победил их в сражении и произвел великую сечу; потом, опустошив соседственную с Фригией персидскую область, направился к Киликии, а между тем показывал вид, будто ведет войну с персами. Через это надеялся он напасть на Тероза, когда последний не будет и подозревать того; а чтобы еще неожиданнее явиться перед ним, поступил следующим образом. Он повелел Алексею Кассиану1, который тогда управлял Селевкиею, собрать войско из туземцев и иметь его в готовности; потом сам выбрал лучших у себя воинов и поспешил к Селевкии, а прочему римскому войску приказал, оставаясь здесь у Атталы, позаботиться о лошадях; ибо у лошадей явилась тогда болезнь на оконечности ног, обыкновенно поражавшая лошадиную породу, и сильно мучила их. Царь пришел уже на поля Селевкии, а войска, вопреки его приказанию, еще не было (потому что Алексей не позаботился об этом). Тогда, сильно желая схватить Тероза, он обратился к другому способу: Алексея послал вперед, чтобы Тероз, завязав с ним {197} битву, мог быть этим задержан на месте, а сам пошел в тыл его, ведя с собой не более пятисот тяжеловооруженных воинов. Этим способом тиран был бы в самом деле скоро взят2 и попался бы в руки римлян, если бы, сверх ожидания, не спас его один случай. Некто из нищих, которые в большом числе из латинских стран приходят в Палестину, обегают там горы и леса и не оставляют ни одного места, не проходя его толпами,— некто из таких нищих, встретившись с царем и получив от него в дар статир золота, как мог скорее пошел к Терозу и известил его о немедленном прибытии царя. Услышав это, он, как и следовало ожидать, пришел в ужас и, не открыв полученного известия никому, кроме преданных ему людей, Фомы3 и Корка, начал бегать из места в место и блуждал повсюду. Вступив на другой день в Киликию, царь не нашел его нигде и сперва овладел без боя сильной крепостью на Ламе; потом взял Кистрам и знаменитый город Аназарб; затем, идя далее, напал на Лонгиниаду и поработил ее со всеми окрестностями; отсюда перешел к Тарсу, который был митрополией этой области, и взял его при первом приступе; послав же часть войска к {198} весьма сильной крепости Тили, покорил и ее римлянам. Как он в один день овладел Тарсом, который не легко может быть взят и многими десятками тысяч войска,— это я объясню. Узнав, что его трудно взять, он не хотел здесь тратить время попусту, но сам направился к другим городам, а осаждать Тарс послал зятя своего по сестре Феодора, прозывавшегося Ватацею. Феодор не успел еще подойти к городу, как бывшие на стенах его воины, подумав, что идет на них царь, в чрезвычайном испуге начали бросаться с башен и, несчастные, убивали сами себя. Вследствие сего город тут же был взят.

18. Итак, Тарс пал. Видя это, Тероз и князь Ренальд никак не осмеливались отправить к царю послов, ибо знали за собой великие преступления, но послали просить некоторых его родственников, чтобы они склонили царя на милость. Когда же и родственники не достигли своей цели, Ренальд, отчаявшись во всем, обещал сдать царю антиохийский акрополь, если он забудет о злых его действиях. Притом Ренальду было известно, что и антиохийский архиерей4, которого антиохийцы поставляют себе из единоплеменников и называют его па-{199}триархом, питает к нему неудовольствие и вражду по следующей причине. Ренальд, испытывая, как мы уже сказали, крайнюю бедность, задумал напасть на Кипр и, призвав к себе этого архиерея, требовал от него наедине, чтобы он дал ему денег, ибо знал, что он богат. Когда же архиерей не послушался, Ренальд снял с него одежды и сперва побоями сделал ему на теле много ран, а потом (это было летом), намазав раны медом, выставил его на солнечный жар. Тогда осы, пчелы, мухи и другие жадные до крови насекомые, покрыв все обнаженное его тело, сосали из него кровь. Наконец изнемогший от этого, архиерей вынес все свое богатство и отдал его Ренальду. Укрощенный этим, Ренальд облек его в обыкновенную одежду и возил на коне по городу, а сам шел пешком у его ног и держал в руке висевшее от его седла стремя1. Но хотя он и сделал это, однакож архиерей тем не менее негодовал на него и искал случая отомстить ему. Он уже не раз посылал к царю и предлагал ему выдать этого человека. Но царь не соглашался на его предложение (потому что хотел победить Ренальда скорее войной, чем коварством), и намерение {200} оставлено. В этих мыслях Ренальд обещал царю то, о чем мы сказали прежде. Когда же царь не принял его просьбы, он поступил следующим образом: снял с головы шлем, обнажил руки до самых локтей и, без обуви, с толпой монахов пройдя через весь город, предстал пред царя с веревкой на шее и с мечом в левой руке. На этот случай воздвигнут был блистательный престол. Ренальд стоял вдали от царской палатки, как бы не смея войти в нее; а сонм монахов немонашествующих, без сандалий и с непокрытыми головами, вошел к царю,— и все они, став на колена и проливая из очей слезы, простирали к нему руки. Царь сперва упорствовал, но наконец, быв упрошен, повелел войти князю. Когда он вошел в описанном нами виде, царь был тронут и простил ему оскорбление. При этом Ренальд клятвами утвердил как многое другое, чего хотелось царю, так и то, чтобы в Антиохию архиерей посылаем был, по древнему обычаю, из Византии. Это казалось чудом для всех послов, которым тогда случилось здесь быть,— этому дивились послы народов азийских, хоразмиян, сузян, екватанцев, мидиян и вавилонян, которые главного своего властителя называют султаном; также послы верриэйского сатрапа Нураддина и послы персидского филарха Ягупасана, авазгов, иберийцев, палестинян и армян, живущих за исаврами.

19. Вот что здесь совершилось. Между тем {201} царю писал палестинский король Балдуин2 и просил у него свидания, чтобы сообщить ему, как говорил, нечто важное. Но это был только предлог. Задумав властвовать над Антиохиею, которая находилась у него в соседстве, но не зная, как бы овладеть ею,— пока еще не известно было ему, что случилось с Ренальдом, Балдуин советовал царю никак не выпускать этого человека из рук, чтобы, то есть, по низложении его либо поработить антиохийцев себе, так как бы он спас их, либо, когда они откажутся подчиниться тому и другому (Ренальду и царю), тем не менее повелевать ими. Замыслив это, он приехал в Антиохию и, обратившись с речью к антиохийцам, искусно напомнил им, что он для их пользы прибыл сюда из Палестины и что они обязаны ему великою благодарностью. Когда же антиохийцы подтвердили его слова, он опять стал просить царя о свидании с ним. Но царь, поняв намерение этого человека, сперва сделал отказ и ссылался на то, что не может принять его с должным радушием и готовностью,— как будет он вести с ним беседу, занимаясь военными делами! Видя, однако же, что Балдуин еще более настаивает и ежедневно просит об одном и том же, согласился на просьбу и велел ему прийти. Говорят, что антиохийцы, когда он {202} выходил из города, окружили его и просили как можно постараться примирить их с царем. В это время в царском дворце случилось следующее. В числе царских писцов находился некто, по имени Феодор, по прозванию Стипиат3. Этот Феодор прежде был весьма близок к царю и удостоен доверенности служить при каниклие4, но, обличенный в коварстве и злых замыслах против царя, несчастный, был ослеплен и лишен языка. Он, будто с треножника, многим провещевал, что жизнь царя уже измерена, и говорил, что римскому совету нужно передать власть не человеку молодому и юноше, но мужу, совершенно состарившемуся и вышедшему из юношеских лет, чтобы тогда, как он будет властвовать на словах, можно было управлять гражданскими де-{203}лами так, как бывает в демократическом правлении. Это-то случилось тогда с Феодором. В то же время и начальник царских трубачей Георгий, по прозванию Пиррогеоргий, которого обыкновенно называют примикирием1 двора, немаловажными также делами оскорблявший царя, опять удостоился его милости и не потерпел никакой другой неприятности, кроме той, что лишен был начальства над трубачами.

20. Узнав, что король приближается, царь несколько раз высылал ему навстречу разных чиновных особ и всегда знатнейших после менее знатных, восходя до своих зятьев2 по племянницам, чтобы они вели с ним разговоры и оказывали ему надлежащие почести, пока он не дойдет до самого царя. Столь достойно почтил он и приветствовал этого человека. А он, или возгордившись этим, или нося в душе врожденную надменность, по прибытии в царский дворец в сопровождении царских жезлоносцев и знатнейших римлян сошел с коня там, где обыкновенно делал это царь. Поняв отсюда его самомнение, царь пропустил в церемониале много такого, что клонилось еще к большей его чести3. Впрочем, при свидании {204} он говорил с ним и предложил ему одно низкое кресло, да и много раз вступал с ним в беседу и приглашал его к своему столу. Так как антиохийцы недовольны были договором Ренальда относительно количества войска, которым обязывались помогать царю,— потому что город не имел прежней силы,— и относительно архиерея, чтобы он присылаем был в Антиохию из Византии, и по сему поводу пришли просить царя, то Балдуин ходатайствовал перед ним и об этом деле и, как скоро заметил, что царь не сильно отказывает, тотчас велел послам пасть к его стопам. Тогда, размыслив, который из двух (предметов прошения) приносит римлянам более чести, царь тут же дозволил антиохийцам вооружать для службы себе меньшую дружину (потому что за требованием свыше силы часто следует неисполнение, а с другой стороны, и малая дружина, выставленная народом, есть достаточное свидетельство служебной его покорности), а архиерея не дозволил принимать ни откуда более, как из Византии. Выслушав это с удовольствием, послы были отпущены в город. Этим кончив здесь дело с Ренальдом, царь потом положил идти на {205} Тероза. Тероз сперва убежал в пустынные места и Таврские горы, а потом, когда Балдуин стал просить царя и о нем, явился в римском лагере жалким просителем. Приняв его, царь причислил к римским подданным и наконец прекратил войну. Когда же хотел он вступить в Антиохию, жители этого города, чего и следовало ожидать, стали опасаться, как бы римские силы, быв впущены в город, не попытались изгнать их оттуда, но не зная, как отвратить царя от его намерения, выдумали и представили ему пустые предлоги. Они состояли в том, будто бы в Антиохии некоторые дерзкие люди согласились, когда царь вступит в город совершенно безоружным (они думали, что это будет не иначе), употребить в отношении к нему какое-то коварство. Но царь, поняв хитрость, сказал, что замышляемое не будет иметь места, и, обратившись к окружавшим его, присовокупил, что это вовсе невозможно как по многому другому, так особенно потому, что король будет ехать довольно далеко от царя, и притом невооруженный, а Ренальд и другие будут иметь дело со сбруей коня и стременными ремнями седла, идя пешком без всякого оружия; притом царя, по обычаю, будет сопровождать большая дружина варваров-бердышников. Так опроверг он эти речи и, намереваясь вступить в город, надел двойную броню, потому что имел для этого довольно силы в неутомимом теле; сверх того возложил на себя широкую персидскую, покрытую {206} драгоценными камнями одежду, которая своей тяжестью не уступала тому, что было под ней, также венец и другие обычные царские украшения. Удивляюсь, как это, по совершении такого торжественного шествия, каково оно обыкновенно бывает при вступлении в Византию, царь, подъехав к храму апостола Петра, легко сошел с коня и опять вскочил на него одним прыжком, как не вскочил бы никто и из людей нагих и безоружных. Тут встретил его архиерей города, облаченный в священную одежду, со всем чином священнослужителей. Они держали в руках кресты и несли перед собой священные книги, так что все чужеземцы и пришельцы изумлялись, особенно видя, что Ренальд и знатные антиохийцы бегут подле царского коня пешком, а Балдуин, венценосный муж, далеко оттуда едет на коне, но без всяких знаков власти. Этим заключился триумф, и царь, пробыв в городе восемь дней, выступил оттуда. Антиохийцы выражали ему такую преданность, что, когда он жил во дворце Ренальда, все тяжущиеся судились1 не у своих единоплеменников, а у римлян. {207}

21. Совершив это, царь приготовлялся идти против Нураддина. Но Нураддин, узнав о походе, освободил сына Сангелы2, родом итальянца и начальника палестинских рыцарей, которого латиняне называют магистром3 храма (оба они были люди знаменитейшие). Освободил он, кроме того, и много дворян, а простого народа разных сословий — более шести тысяч. Все они взяты были им в плен из войска алеманского и германского, когда сражались в Азии. Сделав это, Нураддин обещался еще помогать царю в его войнах с азиатскими неприятелями и такими условиями отклонил его от принятого намерения. Но спустя немного царь принужден был нарушить договор, хотя и не достиг своей цели, как будет видно из дальнейшего рассказа. Толпа сарацин, вовсе без ведома Нураддина, подстерегши римлян, которые шли на пастбище, нанесла некоторым из них раны. Узнав об этом, царь тоже поставил в одном удобном месте за-{208}саду и вместе с началом дня лично напал на них, тогда как они ничего не предвидели. Обратив их в бегство, он захотел охотиться и для того отправился в верхние места Сирии,— дело, о котором в нынешнее время страшно и слышать. Впереди него шло не более шести человек, которые должны были выслеживать логовища зверей. Не успели они еще далеко отъехать, как перед ними явились двадцать четыре вооруженных неприятельских воина и старались хитростью увлечь нескольких римлян к войску, помещенному позади в засаде. Те звероловы лишь только увидели их, тотчас бросились в протекавшую у ног их реку и, переплыв ее, пришли к царю с известием о том, что случилось с ними. Не смутившись при этом известии, царь сказал: «Пойдем туда, где, по вашим словам, находятся враги». Их взяло великое раздумье, но он, совершенно опустив поводья коня, понесся на врагов. Тут вдруг явилось перед ним скрывавшееся в тех местах многотысячное сарацинское войско. Однако же, нисколько не замедляя бега; он сильным натиском ворвался в середину столь многих вооруженных людей и, обратив их в бегство, тогда только прекратил преследование, когда бегущие враги скрылись в построенных там крепостях и когда тамошнее поле наполнилось мертвыми. Это была причина, по которой возвратившись в лагерь, он решился, как сказано, нарушить договор. Но пришедшие с Запада слухи говорили ему, что тамошние де-{209}ла возобновляются, и отклонили его от задуманного предприятия. В то же время у Балдуина повреждена была рука1 по следующей причине. Когда царь здесь охотился, участвовал в его занятии и Балдуин. Удивляясь самодержцу во всем другом, он хотел узнать его ловкость и в этом отношении; но потом, по чувству самолюбия, желая и сам в быстроте бега состязаться с царем, который в этом случае был неподражаемо гибок, вдруг нечаянно упал вместе с конем и, как сказано, жестоко повредил себе руку. Царь тотчас перевязал ее и, приложив надлежащее попечение, через несколько дней возвратил ей здоровье. Он и в этом отношении превосходил многих врачей, хотя они всю жизнь занимались наукой. Я видел, как он разрезал жилы и, когда не было врачей, давал больным лекарства. Он внес в науку асклепиадов многое, что оставалось для нее неизвестным во все времена:— изобрел много и мазей, и жидкостей, которые желающий может получать в общественных лечебницах, обыкновенно называемых ксенонами. Но об этом довольно. Наконец царь вспомнил о возвращении в Византию. Чтобы пройти кратчайшим путем, он оставил Памфилию и повел войско через Ликаонию, хотя султан сильно отказывал ему в этом. Когда он находился невдалеке от города Аранды, пе-{210}репугавшиеся персы предались бегству, думая, что римляне тотчас нападут на Иконию. А так как последние не делали ничего неприязненного, то первые, ободрившись, начали выносить во множестве съестные припасы и доставлять их римлянам. Однако же они все-таки не смогли до конца сдержать питаемую ими ненависть. Когда римляне были уже в Коттиэне, персы напали на некоторых из них, вышедших тайно из лагеря, и одних убили, а других взяли в плен. Наконец царь пришел к Византии, вступил в нее с величайшим триумфом и, принеся Богу жертву благодарности за победу, прибыл во дворец.

22. Но спустя немного он положил наказать персов за новую против него дерзость и собрал войско на Кипсельских равнинах, а между тем послал к начальникам римских областей в Азии приказание напасть на персидскую землю с разных сторон в одно определенное время. Это сделал он с той целью, чтобы персы не имели возможности помогать друг другу, и через такое распоряжение, когда оно было исполнено, нанес им великий вред. Переправившись через Геллеспонтский пролив в Азию, когда солнце было уже около зимнего поворота, он дошел до Дорилеи, лежащей при двух реках, из которых одну туземцы называют Вафисом, а другую Фиврисом, и, обежав всю окрестность, увел оттуда великое множество людей и разного скота. Почуяв свою гибель, персы начали появляться полками и от-{211}рядами. Тогда царь прочее римское войско послал опустошать все, что встретится на пути, а сам с немногими из своих сделал набег на места в той стране более высокие и приказал трубить в царские трубы2, чтобы вселить в неприятелей страх и дать им знать, что этим войском командует сам царь. В это время он многократно простирал на варваров и собственные руки и, нападая на них неожиданно, казался им чуть не молнией. Тогда, нисколько не стыдясь, перед ним, говорят, отступали тысячи, а если угодно бывало судьбе, то и десятки тысяч людей вооруженных и закованных в железо. Доходя до моего слуха, эти подвиги казались мне менее вероятными, чем дела Фоки и Цимисхия, этих не очень давних самодержцев, и некоторых других, приобретших себе имя мужеством. Как поверить, что один человек побеждает целые тысячи и одно копье одолевает мириады вооружений! Поэтому, когда я бывал в царских чертогах и слышал, что царю приписываются такие дела, тотчас со смущением уклонялся от собеседования, потому что имею от природы нрав, не способный к лести, и не могу без затруднения произнести ни одного слова иначе, как языком истины. Я так и думал, что эти дела прикрашены сановниками и людьми, имеющими при дворе правительственные должности, пока не усмотрел их своими глазами, ко-{212}гда, случайно замешавшись между врагами, сам увидел вблизи, как этот самодержец противостоял целым персидским фалангам. Но об этом когда-нибудь расскажет история, а мы будем теперь продолжать начатое. Царь держался тех возвышенных мест, а римское войско, уже проникшее внутрь страны, неожиданно встретилось с персидскими полками. Тут произошла битва на близком расстоянии, и, когда римляне начали уже утомляться, царь узнал об этом и устремился на неприятелей во всю прыть, не надев ни панциря и ничего другого, а только оградив тело щитом. Тотчас ворвавшись в середину врагов, он совершал удивительные боевые подвиги, поражал мечом всякого встречного. Наконец неприятели показали тыл; а он, взяв копье и нисколько не теряя времени, стал их преследовать. Долго бежали персы, не оглядываясь: им и в голову не приходило, что за столь многолюдным войском гонится один человек, потому что совершенно овладевший ими страх сильно омрачил им глаза. Наконец распознав, что с ними делается, они много укоряли друг друга в трусости и, тотчас обратившись назад, стали против царя лицом к лицу, хотя уже не делали сильного нападения, потому что страх однажды навсегда укротил их порывы. Они опустошили все колчаны, а он, обращая щит в ту и другую сторону, отражал удары и охранял тело от стрел. Между персами был один человек храбрый и сильный. Видя, что никто не {213} вступает в битву с царем, он вскипел гневом, вырвал у одного из своих соплеменников меч и устремился на царя, чтобы поразить его. Но самодержец, схватив его за волосы, повлек за собой вместе с тремя другими, людьми также благородными. После того прочие, видя, что не могут вступить с ним в борьбу, предались бегству, а царь с упомянутыми пленниками возвратился в лагерь и, когда увидел, что уже наступает жесточайшая зима, отправился в Византию.

23. Но как скоро пришел он в то вифинское местечко, по имени Пилэ, в котором прежде поселил приведенных римлянами филомилийских пленников, тотчас прибыли к нему послы от султана. Говоря с ними и узнав, что они не возвещают ничего здравого, он отослал их с угрозой, что, если персы не будут поступать по его воле, римская конница не в продолжительном времени нападет на их страну и опустошит все гораздо более, чем теперь. Проведя немного времени с царицей, царь (а он жил тогда на другой стороне залива, в месте, которое туземцы называют Рицием) переправился потом на противоположный берег и оттуда, идя далее через приморские города, прибыл в Филадельфию, а из Филадельфии, приготовившись, вторгся в персидскую землю. Посему послы, возвращавшиеся через дорилейские равнины, вовсе не знали о походе царя против их страны и утверждали, что он проводит время в предместьях Византии. От {214} этого, когда со всех сторон начали приходить известия о походе римлян, персы сперва считали это дело совершенно невероятным, но потом, слыша о нем от многих очевидцев, поспешили уже двинуться навстречу римлянам всем войском. Варвар ничем столько не возмущается, как потерей денег или имения. Думая, что персы еще не знают о том, что делается, царь прочее римское войско послал вперед для грабежа, а сам с немногими воинами пошел позади. Но римляне, услышав, что и персы двинулись уже всем войском, оробели, чего и следовало ожидать, между прочим потому, что с ними не было царя. Когда же и царь узнал о выступлении персов и соединился со своим войском, оно ободрилось и пошло живее. Тогда наступал уже конец дня, и римляне, сойдя с лошадей, по обычаю, дали им корму и легли немного отдохнуть, а по наступлении ночи поднялись и продолжали путь с фонарями. Фонари устраиваются следующим образом. Сделав железный куб, прилаживают к нему разделенные промежутками трубки, которые снизу бывают шире, а кверху, мало-помалу суживаясь, всегда оканчиваются остриями. Среди куба ставят другую, тоже железную трубку, но непохожую на прежние: сначала она толста, а потом как-то круто заостряется. Эти трубки обводят вокруг поперечными перевязками и, таким образом дав им фигуру фонарей, надевают их на острия копий. Потом, разрезав полотно вдоль на тесьмы, напитывают их сви-{215}ным жиром и, тщательно скрутив, надевают на каждое железное остроконечие. Когда эти светильники бывают зажжены, от них льется столько света, что для войск в то время наступает какой-то искусственный день. О фонарях довольно. Так как тогда выпал глубокий снег и дороги стали вовсе не видны, то римское войско весьма далеко уклонилось от предположенного пути и, верно, попало бы в места гибельные и опасные, если бы царь, скоро заметив ошибку, не взял фонаря, не походил туда и сюда и, распознав дорогу, не вывел благополучно войска на надлежащий путь. Прибыв в одно место, которое туземцы называют Милоновой Сарапатой, он начал оттуда производить фуражировки. Несмотря на распространившуюся всюду молву, сатрап этой страны (имя ему Солиман)1 и теперь еще не хотел верить тому, что говорили, поэтому, послав своего племянника Пупаку2, который часто видал царя, приказал ему подойти на самое близкое расстояние к римскому войску и по мере возможности высмотреть царя. Пупака действительно узнал его с первого взгляда, сошел с коня и рабски обратился к нему с речью. Тогда, расспросив, кто он и для чего послан, царь сказал ему: «Скажи Солиману следующее: стараясь узнать, {216} кто опустошает персидские земли, ты поступаешь так же, как если бы кто, видя в пламени свой дом, нисколько не думал о том, как бы потушить огонь, а стал тщательно исследовать, откуда он получил начало и кем подложен. Итак, не старайся порок трусости прикрывать незнанием, будто завесою: притворное незнание, когда оно бывает без ума, никак не может освободить от порицания того, кто пользуется им; ум вождя знает одну доблесть — подвергая себя опасностям по указанию отечества, взвешивать обстоятельства. Кто не схватил этого, тот потерял все. Твой предлог и по другой причине неуместен. Вот ты узнал и говорил с карателем персов: хочешь ли противопоставить ему оружие? — он не препятствует». Сказав это, царь отпустил его и, опустошив, уничтожив все, что встретилось ему на пути, возвратился назад,— дело, казавшееся невероятным, пока не исполнилось; потому что царское войско, говорят, состояло не более как из шестидесяти человек, способных к бою, в то время когда римляне чудесно освободились от великой опасности, которой подвергались. Около того времени персы собрались уже десятками тысяч и заняли удобные места, на которых, когда явились туда римляне, произошла жестокая битва. Первые посылали стрелы с высот и истребляли римлян, а последние, по необходимости сбиваясь в одну толпу, вовсе не имели возможности выказывать мужество, ибо свойство местности нисколько не представляло им даже {217} свободного прохода. Бедствие угрожало уже и самому царю, начали уже удаляться от него и некоторые щитоносцы. Однако же он и в этих трудных обстоятельствах не потерял обычной своей отваги; но когда зять его Иоанн, о котором много раз было мной упоминаемо, подошел к нему и хотел ограждать его щитом (при царе в это время не было оруженосцев),— он отослал его от себя, сказав, что один щит не может хорошо закрывать два тела. Пройдя с такой трудностью это место и достигнув большего простора, так что можно было уже испытать ловкость и силу коней и людей, римляне издали воинственный крик, устремили копья на врагов, обратили их в бегство, многих убили и, уходя, захватили с собой всю собранную ими добычу. В то время многие показали свое удальство, но царь превзошел всех, потому что никто прежде него не схватился с врагами и собственной рукой не совершил столько доблестных дел. Окончив этот подвиг, он возвратился в Византию.

24. Персы тяжко скорбели о случившемся и решились отплатить римлянам. Улучив время, они разграбили восточный город Филиту и, неожиданно напав на Лаодикию в Малой Фригии, разорили ее, многих из взрослых туземцев поразили острием меча и забрали в рабство великое, неисчислимое множество. Узнав об этом, царь пришел в негодование, скорбел и, если бы было можно, тотчас бы перешел в Азию и поставил лагерь у Иконии. Но {218} так как он знал, что для начатия таких дел нужно благоприятное время и большее прежнего приготовление к войне, то отложил это и вознамерился наперед собрать отовсюду силы. С этой целью он послал Иоанна Контостефана в Палестину, чтобы переговорить с королем Балдуином и привести оттуда силы, которые Балдуин, в случае нужды, обещал дать царю на помощь, и, кроме того, собрать наемное войско. Приказано было также антиохийскому князю Ренальду, чтобы и он как можно скорее шел с бывшими у него войсками. Такое же приказание отдано было и тогдашним правителям Армении — Терозу и Тиграну, киликийцу Хрисафию и так называемым Кокковасилиям, которые тоже командовали военными силами и уже давно приняли добровольное подданство царю. Такую-то армию царь собирал на востоке, а с запада привел лигурийских всадников, послал за далматским архижупаном и его войском, нанял скифов и многие племена, обитающие около Тавра. Приготовляясь к войне, он не остановился и на этом, но зная, что у латинян, отправляющихся в Палестину, сборным местом всегда бывает остров Родос, привел наемную конную дружину и оттуда. Для пропитания этого войска и других потребностей он приказал пригнать из фракийской области бесчисленное множество волов с телегами. Таким-то образом делались приготовления. А чтобы вместе ввести султана в войну с его соплеменниками и сродниками, он отправил послов к {219} его брату Санизану, владевшему тогда Ганграми и галатийской Анкирой, и к его свояку Ягупасану, который начальствовал над обеими Кесариями, управлял Амасией и другими знаменитыми сопредельными с Каппадокией городами. Сделав и их подозрительными в глазах султана, царь думал уже в скором времени начать войну. Но султан, услышав об этом и не имея силы вступить в борьбу ни с одним из тех врагов, которых накликал на него царь, уступил обитателям соседних стран вместе со многим другим и города, завоеванные им прежде с великим трудом, а у царя через послов стал просить прощения. Получив его, он обещался возвратить и пленных римлян, в каком бы месте страны они ни находились, потому что брался сам отыскать их. Но между тем как шли эти рассуждения, случилось следующее. Иоанн, ведя из Палестины конницу, встретился с персидским войском, состоявшим из двадцати двух тысяч человек, способных к битве. Пораженный этой нечаянностью, он сперва поспешно взошел со своими на один находившийся вблизи холм и остановился, но потом приказал всей своей дружине идти на неприятелей, и так как римляне сделали на них сильный натиск, то они отступили, и во время бегства много их было побито, еще же больше взято в плен римскими воинами, а иные смяты были конницей. В этом подвиге совершены дела, достойные памяти и мужества, как многи-{220}ми другими римлянами, так и военачальником Иоанном. Совершив их, Иоанн прибыл к царю с трофеями, а султан как скоро услышал о том, стал терзаться жалом раскаяния и за неблаговременную свою дерзость называл себя несчастным, беспокоясь не столько о случившемся, сколько о том, что этим еще сильнее возбудил царя к нашествию на себя, и представляя как бы уже настоящим даже то, чего пока еще не было. Это заставило его поспешить дополнением прежних обещаний другими, большими. Теперь обещал он в случае нужды давать римлянам вспомогательное войско на всякое лето и объявил, что персы никогда не будут нападать на их землю с его согласия; обязывался также, хотя бы и другой кто обеспокоил римские провинции, тотчас вступить с ним в войну и всеми способами препятствовать злым умыслам, с какой бы стороны они ни появились, вообще без всякого замедления точно исполнять все, что царь ни прикажет, и если бы какой-либо подвластный царю город подпал под персидскую власть, стараться возвратить его римлянам. Склоненный этим, царь обязал его страшными клятвами и, прекратив вражду, отправился домой. Но узнав, что скифы перешли Дунай с намерением сделать набег на римлян, он оставил путь, ведущий в Византию, и пошел к проливу, мимо города Авида, направляясь к тому месту, на котором лежит приморский фракийский городок, получивший название, по моему мнению, {221} от афинского вождя Каллиаса, и, переправившись здесь на другую сторону, устремился на скифов. Но еще не успел он дойти до Дуная, как скифы, услышав о походе римлян, скоро собрались и ушли назад.