КРАТКОЕ ОБОЗРЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ИОАННА И МАНУИЛА КОМНИНОВ

Книга 6

1. По возвращении Андроника10 из Тавроскифии, как было сказано, царь не только удостоил его дружбы, но и, щедро одарив золотом, послал в Киликию, чтобы он привел в порядок тамошние дела; а для ведения больших расходов предоставил в его пользу сбор податей с Кипра. Впрочем, Андроник на {277} назначенном ему месте пробыл недолго и сперва обручился с родной сестрой Августы, Филиппой, хотя наш закон11 не допускал этого; потом, оставив ее без всякой причины и взяв с собой большие суммы царских денег, собранных им в виде податей с Киликии и Кипра, отправился в Палестину. Встретившись там с дочерью севастократора Исаака, которая, как сказано, была замужем за Балдуином, а когда он умер и власть его перешла к брату, жила вдовствующей в городе Аке; он часто бывал у этой вдовы, как родственницы, и вступал с ней в какие-то тайные совещания. Простираясь же далее, воспламенился к ней беззаконной и нечестивой любовью и, заведя с ней связь, взял ее и уехал в землю сарацинов, где впоследствии имел от нее детей. Затем, обойдя многие иноземные страны, проник он в восточную часть земли иберийской, а оттуда спустя немного времени опять пришел с женой к персам, и, из Персии делая частые набеги на римские пределы, этот злодей поработил множество людей и военную добычу передавал персам, за что Церковь и предала его анафеме.

2. Около этого времени в Византии произошел спор о славе Христовой по следующему случаю. Был некто Димитрий1, родом рим-{278}лянин, но происходивший из азийской деревни Лампы. Мало, думаю, знаком он был с энциклическим образованием и светскими науками, зато прилежно занимался божественными догматами и свою о них говорливость всегда простирал до бесконечности. Часто отправляемый в качестве посла на Запад и к народам Италии, он возвращался оттуда с сильным нравственным насморком2, начинал говорить много нелепого и не переставал исследовать божественную природу,— дело, никому другому не дозволенное, кроме учителей и лучших иереев да царей ради их достоинства. Наконец, возвратившись из земли алеманов, он стал уже открыто склонять народ к иномыслию и однажды заговорил о том же, беседуя с царем. Тут царь спросил его3, в чем состоит это учение,— и он тотчас изложил все его содержание. Дело вот в чем. «Люди дерзают говорить,— начал Димитрий,— что один и тот же — и меньше, и равен рождающему Его Богу».— «Так что же? — сказал царь. — Разве мы не говорим, что один и тот же есть и Бог, и человек?» — «Да»,— отвечал он. А царь продолжал: «Так вот, как человека мы признаем Его меньшим, а {279} как Бога — равным. То же самое говорит и Спаситель; в одном месте Он сказал: Отец мой болий мене есть. И если этого нельзя приписать той и другой природе,— что было бы крайне нелепо,— то приведенное изречение необходимо приложить ко второй (человеческой), ибо не прилагать его ни к которой — безумно. Следовательно, люди говорят об этом хорошо, сколько понимает наше величество».— «Нет, они явно заблуждают»,— сказал опять Димитрий. Этим тогда и заключился разговор. Потом, спустя немного времени, Димитрий изложил свои мнения даже в книге и представил ее царю. Тогда царь сказал ему: «Если можно скрыть эту книгу под землей, то немедленно закопай ее, чтобы не сделаться тебе виновником погибели многих. Ведь мне надобно крепко держаться высказанного мною учения; да, я думаю, и не легко кому-нибудь отклонить меня от него». Но тот сделался еще дерзновеннее и показывал свое сочинение как частно, так и в собраниях, даже вошел в сношение со многими архиереями и некоторыми левитами, которых мы называем диаконами. Найдя же себе много единомышленников, он стал еще открытее восставать и нападать на тех, которые принимали слово «меньше». Через это спор обобщался и чрезвычайно усиливался, так что тогда не было никого, кто не говорил бы и не делал исследований по этому предмету, к какой бы стороне ни принадлежал. Узнав об этом и принимаясь за дело с осторожностью, царь медлил и отказы-{280}вался передать его на общее обсуждение. Видя же, что почти все склоняются на мнение Димитрия, начал он призывать к себе состязателей то по одному, то по два, то более и, рассматривая с ними предмет спора, многих из них, не могших противоречить ему, убедил в противном мнении, потому что хотя и не получил диалектического образования, зато природной проницательностью и глубиною понимания превосходил всех вообще людей, живших в наше время. И никто не отрицал в нем этого,— не только из тех, которые были в близком к нему отношении (ибо таких можно было бы подозревать в лести), но и из людей, ему неизвестных. Если он принимался объяснять что-нибудь, то раскрывал дело с чрезвычайным искусством, ясностью и простотой выражения, из какой бы части философии ни взят был вопрос: из естественных ли наук, или из богословских, или даже из чего другого; потому что слушал и божественное, и светское учение, мог много говорить и о Марсе и Меркурии, хотя почти никогда не отрывался от воинских занятий. Итак, благодаря природным способностям, о которых мы говорили, царь склонил к своему мнению многих, с кем сходился, тогда как прежде не было никого, кто бы не принадлежал к противной ему партии, кроме Луки, управлявшего тогда церковными делами, который, впрочем, еще не отваживался открыто высказывать свои мысли, и еще не более шести диаконов. Все же другие, видя, что после до-{281}машнего разговора с царем многие покидают их сторону, думали, что на этих домашних беседах они привлечены к нему гибкостью его суждения и изворотливостью языка, и стояли в своем убеждении, так что никто из них наедине и тайно не приходил к единомыслию с царем. «Ведь если не теперь,— говорили они,— то после смерти,— там непременно будет он предан анафеме» и делали собрания то в собственных домах, то в домах некоторых знатных лиц. Не зная еще всего этого, царь однажды призвал к себе частно епископа Новых Патр Евфимия1 и, желая заняться с ним делом о славе Христовой, стал спрашивать его. Но тот сжал губы и стоял молча. Когда же царь спросил о причине молчания, он вдруг заговорил и высказал все дело. Раздраженный этим, царь — чего прежде с ним не бывало (ибо что ни делал он, все делал спокойно и без запальчивости), грозил столкнуть его с высоты, если, извращая здравое мнение о Боге, они будут приписывать это Богу. «Но чтобы вам узнать,— сказал он, изменив голос,— каковы вы и как, рассуждая неправо о Боге, оскорбляете и меня (я удерживаюсь от обиды, боясь правое мнение уронить наказанием за личное мне оскорбление; ибо уравнение добрых дел с худыми может отожествить и самые мысли, из которых происходят те и другие), воору-{282}житесь и постарайтесь сразиться со мной одним, выступающим против всех вас,— сразитесь не силой рук, а действенностью слова. Мне ненавистна победа над побежденным, свидетель — теперешнее дело: самым явным образом оскорбляемый, я, как видишь, удерживаюсь от мщения. Скажу еще: вам не следовало рассеивать это по углам; да кто и принуждал вас? Или кто отнимал у вас свободу? Изгонялось ли когда-нибудь ваше слово от моего престола? Какую пользу извлеку я сам из того, что стану защищать уродливое учение? Итак, чтобы не уронить своей чести в словесных исследованиях, что испытали уже многие из вас (впрочем, я никогда ничего такого не высказывал), мне, без сомнения, остается не предавать моих убеждений о Боге. Впрочем, если бы кто взялся изменить мои мысли, говоря согласно со Священным Писанием, я нисколько не постыдился бы последовать ему. Одно только будем иметь в виду — не оскорблять Бога; за Него я готов тысячекратно терпеть оскорбления. Так говорил царь и потом, спустя несколько дней принеся значительное количество книг, в которых раскрывался спорный вопрос, передал дело на общее исследование. Тогда всякий раз многие оставляли противную сторону, пока во мнении с другими патриархами не сошлись все и не согласились, что царь лучше понимает смысл Священного Писания, а Луку открыто оскорбляли, подвергали насмешкам и кричали, что его следует низвергнуть с престола, по-{283}лагая, что он управляет делами неискусно; ибо признавались, что если побеждены они мнением Луки и возвратились к истинному учению веры, то потому, что приняли мнение царя; иные же при этом возводили на него и другие вины. За такие пристрастные отзывы их о Луке осуждал их, думаю, и царь, когда сказал: «Это дело пусть будет до времени отложено; прежде окончим настоящее, а потом рассмотрим и то и сделаем надлежащее заключение». Отраженные этим, они утвердили определение, которое подписал и сам царь, и наконец, вырезав его на камне, поместили в храме Софии с левой стороны от входа. Так кончилось исследование. Что касается до меня, то относительно подобных предметов я всегда был того мнения, что человек никак не должен подвергать исследованию естество Божие. Скажу еще о том, что нахожу удивительного в самодержце. Однажды, когда он участвовал в исследовании спорного предмета (а исследование его продолжалось около шести лет), явился в собрание один из придворных чинов и донес ему на ухо, что царица выкинула и что выкидыш — мужского пола. Но он, нимало не изменившись в лице, продолжал сидеть и внимательно слушал, что говорилось; по окончании же рассуждений того дня встал и, упав к ногам иереев, говорил: «Святые отцы! Сейчас пришло ко мне известие с женской половины, что выкинут младенец мужского пола — величайшая моя надежда; прошу вашу святость, вознесите {284} молитву к Богу, вознесите, умоляю вас. Если я не право подвизался в этой священной борьбе, то да не созреет и после мое семя того или другого пола, пусть не сбудутся мои надежды; а когда мой образ мыслей благоугоден Богу — надежда моя исполнится не в продолжительном времени». Сказав это, он поднялся с земли; а иереи, приклонив колена, со слезами призывали Бога и потом разошлись. Прошло немного времени, и у царя родился сын1 — образ Харит, цвет природы. Но каков он собой, будет описано в своем месте. Этим и закончилось исследование упомянутого предмета. Лука, так как обвинители не представили ничего достойного внимания, опять остался на престоле. Напротив, предстоятель Корциры Иоанн и один из монахов, по имени Ириник, упорно державшиеся прежнего мнения, преданы анафеме, а иные исключены из церковных каталогов.

3. Между тем король гуннов опять нарушил договор и послал с большим войском одного из бывших при нем знатных лиц, Дионисия, человека, доказавшего свою опытность во многих войнах, приказав ему снова занять Сирмий. Извещенные об этом, римские вожди составили по сему случаю совет. Совещания происходили, но не принесли пользы римлянам, потому что совещавшиеся имели {285} в виду только обмануть друг друга. Главными из них были два Михаила: один назывался также и Гавром и был дуксом той страны, а другой — Врана, командовал собственно войском. Оба они были весьма воинственны, но Врана превосходил первого. Согласившись наконец напасть на Дионисия ночью, они поднялись и со всем войском двинулись вперед; но прибыв туда, где Дионисий стоял лагерем, и найдя лагерь совершенно оставленным, начали робеть, ибо если что может потрясти душу воина, так это пустынное место и непривычное пребывание на неприятельской земле. Тем не менее, однако же, они продолжали отыскивать след неприятелей и, быть может, сделали бы что-нибудь, если бы раньше напали на гуннов. Но так как тогда уже рассвело, то гунны, приметив римлян, начали вгонять в лагерь лошадей (ибо они были на пастбище), и каждый, сев на свою, по обыкновению, всегда стоявшую у палатки, построились в фалангу; потом, видя, что римляне несутся в большом беспорядке (ибо многие из них действительно рассеялись, устремившись на гуннов, когда они загоняли в лагерь лошадей), напали на них и, обратив в бегство, успели прогнать их до самой римской фаланги, которая шла позади. Испуганные этим, римляне начали отступать и потом побежали изо всех сил, полагая, что нападавших гораздо больше, чем сколько видели их. В подобных обстоятельствах весьма немногие люди способны видеть истину и рассуждать. Но {286} тогда как все поспешно разбегались, на месте оставались еще несколько времени оба вождя со знаменами и с немногими из своей свиты, полагая, что некоторые римляне тоже остановятся. Видя же, что никто ниоткуда к ним не присоединяется, они и сами наконец дали тыл. Врана, по крайней мере, однажды обратился назад и поразил копьем одного из неприятелей, а другой бежал не озираясь. Тогда прояснилась причина, по которой они прежде ссорились в совете. Снова догнав бежавшего Гавру, Врана стал сильно смеяться над ним и, забавляясь на его счет, сказал: «Был ли ты тут, севаст, как я еще однажды стал против неприятелей и пустил в них копье?» и на утвердительный ответ последнего примолвил: «А тебя, клянусь головой2 царя, я видел только бегущим». Так-то, из нынешних римлян никто ничего не делает ради пользы общей; всякий принимает на себя труды, чтобы только самому показаться человеком хорошим и доблестным. Преследуя бегущих, гунны убили не очень многих, немногих также и взяли в плен, потому что и сами были в страхе. Об {287} этом можно заключить из того, что один гуннский пехотный полк добежал до самого Зевгмина, не подвергшись ни разу нападению со стороны римлян,— так осмотрительно шли они. При этом Дионисий, чтобы придать более важности своему подвигу, собрал немногие тела павших и набросал на них как можно более земли, полагая, что по величине кургана будут заключать о числе убитых. Между тем как все это происходило, царь пришел в негодование и хотел опять сам идти в землю гуннов с намерением особенно дать врагам почувствовать силу римлян. С этой целью он послал к Дунаю Алексея, обрученного тогда с его дочерью, и вверил ему многочисленное войско, которым Алексей командовал как протостратор и теперь должен был показать вид гуннам, что хочет напасть на них опять из прежних обыкновенных военных пунктов. С этой также целью он приказал Льву, по прозванью Ватаца, зайти с другой стороны и, ведя другое, тоже значительное войско, вместе с дружиной валахов, которые почитали себя древнейшими выходцами из Италии1, вторгнуться в зем-{288}лю гуннов из мест, лежащих у так называемого Евксинского Понта, откуда никто никогда, с первых веков, не нападал на них. Итак, Алексей с одним римским войском пришел к Дунаю и, как бы готовясь здесь к переправе, навел на гуннов страх; а Ватаца вторгся в гуннскую землю из указанных мест и, беспощадно опустошая и разрушая все попадавшееся, умертвил множество людей и не меньше взял их в плен; кроме того, пригнал оттуда целые табуны лошадей и других животных и возвратился к царю. Но царь. желая нанести врагам и вторичный удар, опять выслал против них войско и приказал напасть с горных возвышенностей на принадлежащую гуннам Тавроскифию. Этим войском предводительствовали Андроник Лампарда, Никифор Петралифа и некоторые другие. Но над всеми был поставлен Иоанн Дука, о котором я уже много раз упоминал. Они, в непродолжительное время совершив путь на пространстве нескольких десятков миль, по местам непроходимым и странам безлюдным, вторглись в землю гуннов и, нападая на мно-{289}гие весьма многолюдные деревни, захватили большое количество добычи, умертвили много народа, а еще больше взяли в плен. Собираясь же удалиться оттуда, водрузили там медный крест и сделали на нем следующую надпись:

Здесь некогда многочисленные роды паннонского племени

Уничтожены грозным Марсом и рукой Авзониев,

Когда Римом правил славный божественный Мануил —

Честь и хвала державных Комнинов.

4. В то самое время, как это происходило, прибыл в Сардику австрийский герцог Эрик (Генрих) с женой своей, племянницей царя, Феодорой2. Цель приезда была примирить с царем короля алеманов Фридерика и просить его о прекращении войны с гуннами. Фридерик, как я уже говорил в прежних книгах, от противодействия ему царя едва не лишился власти над Римом, когда римский архиерей согласился восстановить древний обычай; испытал также много и других неприятностей, когда царь стал способствовать к восстанию против него тамошних народов. Посему еще несколько прежде, находясь в затруднительных обстоятельствах и желая привлечь на свою сторону царя, он отправил к нему посольство и, прося его дружбы, обещался, как сказано, идти вместе с ним против гуннов. Но как {290} скоро переговоры царя с папой о власти над Римом рушились, оттого что царь домогался, чтобы престол царства Римского опять оставался в Византии, а папа не соглашался на то и требовал1, чтобы он царствовал в Риме,— ободренный этим, Фридерик опять обнаружил неприязненное расположение и, решившись вторгнуться в римскую землю, с каким-то варварским безумием начал даже делить ее между своими. Но так как от противодействий царя он не мог успеть в своем намерении, то задумал составить посольство из Эрика и Владиграца, стараясь под видом дружбы отклонить царя от враждебных против него намерений, а сам между тем готовился, при благоприятных обстоятельствах, вступить в войну с римлянами. Однако же царь понял дело и, приняв Эрика благосклонно, по его просьбе склонился на перемирие с гуннами, а касательно Фридерика не сделал ничего окончательно. На возвратном пути домой Эрик прибыл в Пэонию и убедил Стефана, прогнав от себя тавроскифянку, взять в супружество девицу2, дочь {291} его. Спустя немного времени гунны задумали снова отнять Далмацию. Посему в эту страну вступило войско и сам военачальник, имеющий у них сан жупана (жупан у того народа есть имя правителя, занимающего первое место после короля). Но тогдашней войной гунны не могли ничего достигнуть и, захватив одного Халуфу, удалились. Как это случилось с Никифором, сейчас расскажу. Узнав о прибытии в страну гуннского войска, он вышел из Спалафы с немногими воинами своего отряда; но когда совершал путь, следовавшие за ним понемногу уходили и сделали этого человека легкой добычей неприятелей, которые окружили его и, несмотря на мужественную его оборону, взяли в плен.

5. Узнав об этом, царь прибыл в Византию и думал весной выступить против гуннов с бóльшими против прежнего средствами, но не мог прибыть туда в благоприятное для военных действий время, потому что одно обстоятельство помешало ему; а в чем оно состояло, видно будет из следующего рассказа. Когда прошла зима и рассеялись туманы, царь предался одному умному гимнастическому упражнению, издавна бывшему в обычае у царей и царских детей. Оно состоит вот в чем: несколько юношей, разделившись между собой поровну, берут сделанный из кожи шар вели-{292}чиной в яблоко и бросают его на какое-нибудь высокое место, которого высота была бы, разумеется, применена к их силам. К этому шару, как бы к награде, лежащей среди двух спорящих сторон, бегут они изо всех сил, перегоняя друг друга, и каждый держит в правой руке палочку длины посредственной, оканчивающуюся крутым широким крючком, которого середина перехватывается несколькими от времени высохшими струнами, сплетенными между собой наподобие сети. Этими палочками каждая сторона старается прежде другой угнать тот шар к своей цели, которая заранее бывает назначена, потому что чьей цели ускоряемый палочками шар достигнет, на той стороне остается и победа. Эта игра слишком отважна и опасна. Упражняющемуся в ней необходимо постоянно наклоняться и сгибаться, быстро делать круговые повороты на лошади, совершать все рода бега и производить столько различных движений, сколько случится сделать их шару. Так вот в чем состояла игра. Тогда как царь в этой игре делал страшные повороты, случилось, что под ним всем телом упала на землю лошадь. Лежа внизу под лошадью, он долго бился и напрягал силы, чтобы подняться, но, не могши оттолкнуть лошадь, которая, как я сказал, налегла на него всем телом, опасно повредил себе бедро и руку от нажавшегося седла. Впрочем, он столь мужественно переносил это, что, хотя смертельно страдал, однакож, когда многие окружили его, {293} проворно встал, снова вскочил на коня и некоторое время без труда скакал взад и вперед, пока не почувствовал еще сильнейшей боли и не слег в постель. Тут болезнь так одолела его, что от приключившегося с ним обморока он на следующий день не помнил ничего, что вчера говорилось или делалось. Так это было. Впрочем, через два дня ему сделалось легче и он отправился в Апамею; но, вероятно, от какого-нибудь усилия во время пути опухоль снова явилась и стала часто беспокоить его боль. Потом, проведя пасхальные дни в городе Силиврии и почувствовав себя лучше, он отправился в Филиппы. Здесь говорил он с прибывшими из Пэонии послами и, видя, что они не предлагают ничего здравого, а только всячески пытаются достигнуть перемирия и прекращения войны, отослал их ни с чем и отправил с ними к пэонянам одного римлянина, который должен был вытребовать Халуфу, если же они не исполнят этого, тотчас же грозил им, что царь и римская армия опять явятся, а сам, прибыв в Сардику, стал набирать там войско.

6. Во время пребывания царя в Сардике случилось следующее. Алексей1, исполнявший тогда, как я многократно говорил, должность протостратора, давно уже замышлял измену, а те-{294}перь, явно обличенный в этом, принял пострижение, поступил в число монахов в один из нагорных монастырей, каковых весьма много при реке Стримоне, на горе Папикии, и, прожив там довольно времени, скончался. Скажем же, отчего и по какой причине этот человек дошел до такого состояния. В прежнее время он был послан в Киликию и назначен от царя полновластным распорядителем происходившей там войны. На пути туда он нарочито заезжал в Иконию к султану, вошел с ним в дружбу и много рассуждал относительно тирании; потом, получив от него и взаимно вручив ему грамоты, в которых изложены были заключенные между ними условия, отправился в Киликию. Впоследствии, возвратившись в Византию и желая однажды украсить картинами один из своих загородных домов, он не представил на них ни древних греческих деяний, ни подвигов царя на войне и охоте, как это было в особенном обычае у знатных людей, ибо царю случалось бороться со столькими зверями и нападать на таких из них по природе, с какими, слышали мы, не случалось встречаться никому из живших когда-либо людей. Чтобы не потерять из виду исторической нити, я представлю только один случай. Было это уже около зимнего поворота солнца; снегу выпало на землю столько, что им покрылись почти все ложбины и горные ущелья; от непомерной стужи едва не замерзали тела; звери, не находя места, где укрыться, покидали тру-{295}щобы и толпами бродили по снегу; стаи птиц не в состоянии были пользоваться крыльями (ибо лед сковывал их, будто узами, подобно тому, как схватывает их липкая палочка птицеловов), и они становились пешеходными вместо пернатых и делались готовой добычей зверей и людей. В это время царь выехал охотиться в одну из восточных областей, называемую Даматрис. Когда он занимался этим, вдруг встречается с ним огромной величины зверь, однако же не лев, потому что назвать его так не дозволяла барсовая кожа, а назвать барсом не допускала величина его и сходство со львом. Итак, это была какая-то двойная, свойственная тому и другому порода,— барс во льве и лев в барсе, какое-то странное смешение свойств: благородства со зверством, гнева с жестокостью,— вообще все, сродное обоим, но взятое вместе. Таков был этот зверь. Большая часть царской свиты при виде его разбежалась, потому что для многих невыносимо было даже смотреть на него; и когда зверь находился уже близко, не нашлось никого, кто бы сошелся с ним. Но царь, тогда как разбежались все, извлекши висевший у него меч, бросился поразить зверя и, нанеся ему удар, рассек его с головы до самой груди. Таков-то был царь на охоте. Так Алексей (возвращаюсь к тому, от чего сделал отступление), оставив эти подвиги царя, — ребенок,— изобразил деяния султана: что следовало хранить во мраке, то в своих домах он живописно выставил напо-{296}каз. Узнав о том, царь в частных, многократно бывавших с ним беседах уговаривал его оставить эти затеи. Но он по-прежнему упорно держался своего намерения да и, кроме того, нередко призывал к себе одного латинянина, чародея, весьма сведущего в демонских делах, входил с ним в самые искренние беседы и сообщал ему о тайных своих намерениях, например о том, как бы сделать царя навсегда бездетным; с этой целью брал он у того злодея много лекарств и не переставал, несчастный, заниматься подобными делами. За это царь начал опять порицать его и обличал в сумасшествии. Но он, показывая вид, что раскаялся, продолжал быть тем же, чем был, и спустя некоторое время снова принимал у себя упомянутого волшебника и открывал ему прежние свои замыслы. Сошедшись однажды с Константином Дукой, который тоже был женат на племяннице царя, Алексей сказал ему: «Любезнейший! Если тебе угодно будет прийти к одной с нами мысли, то знай, что никто не одолеет нас». Но это было сказано им еще не очень открыто; другое обнаружилось гораздо яснее. Некогда Кассиан заметил, что Алексей, воюя вместе с Белой в гуннской земле, более надлежащего уклоняется от сражения с гуннами и, придя к нему, старался возбудить в нем решимость сразиться. Но Алексей, отведя Кассиана в сторону, сказал: «Ты спрашиваешь, для чего я часто удерживаюсь от сражений? Это потому что мне {297} очень жаль человеческого рода». Когда же Кассиан что-то возразил против его слов, тот отвечал: «Царь непредусмотрительно приказал мне с решительностью вводить римлян во все, какие представятся, сражения,— конечно, для истребления их. Впрочем, ты молчи об этом — и будешь мне другом». Так говорил Алексей, а Кассиан передал его слова царю. Но это было прежде. А случившееся в последнее время состояло в следующем. К римлянам пришла на помощь дружина скифов и сначала много толковала об условиях, а потом согласилась помогать римлянам. Но протостратор, тайно поговорив со скифами, расположил их приманкой денег притвориться, будто они возвращаются в отечественные жилища, а когда наступит полночь, напасть в большом числе на палатку царя и приняться за дело. Так было предложено и положено. Но один молодой невольник из числа служителей при царской палатке, узнав о заговоре, тотчас пришел к евнуху Фоме, который в то время был самым преданным царю человеком, и открыл ему замысел; а Фома передал все это царю и представил ему потом самого невольника. Однакож царь не хотел еще верить доносу, пока не увидел, что скифы утром начали удаляться без всякой причины. Впрочем, он успел удержать их обещаниями; что же касается до Алексея, то были посланы люди схватить его, и несчастный скоро сделался узником. Потом, через несколько времени, по повелению царя явились к нему {298} сановники: Иоанн Дука и Михаил, бывший тогда логофетом; кроме них тут же были и евнух Фома, и Никифор, один из судей Вилы1, по прозванию Каспакс. Эти лица представили Алексею три обвинения и приказали ему, если может, защищаться против каждого из них. Но Алексей, выслушав обвинителей, признал себя виновным во всем и просил только, чтобы ему дозволено было сначала остричь волосы и приобщиться божественных Тайн; а потом пусть суд определяет что угодно. Тронутый этим, царь постриг его в монахи.

7. Так закончилась здесь судьба Алексея. Между тем царь, узнав о вступлении гуннского войска в Сирмию, послал туда силы, которыми предводительствовал, кроме других римских военачальников, и царский племянник Андроник, по прозванию Контостефан, поставленный от царя полновластным распорядителем этой войны. Ему, будто на картине, начертан был план, как построиться в бой и где расположить свою армию. Но Андроник, перешедши Саву и находясь недалеко от гуннского лагеря, сделал следующее: он не счел полезным посылать в неприятельский лагерь соглядатаев {299} и лазутчиков, как это обыкновенно водится, а приказал нескольким римлянам выйти за лагерь и постараться, схватив кого-нибудь из неприятелей, привести его живым. Те, согласно приказанию, возвратились, имея в руках неприятеля,— и Андроник расспросил пленника, с какими силами пришли гунны и что намерены они делать. Пленник рассказал все по правде: «Командуют,— говорил,— этим войском тридцать семь наших вождей, но над всеми ними вверена власть Дионисию; войско же состоит всего из пятнадцати тысяч латников, конников, стрелков и копейщиков, а смелости у них столько, что, по их убеждению, римляне не выдержат и первого их нападения». Выслушав это, Андроник отпустил его и приказал ему объявить Дионисию, что «царь не в состоянии более сносить то, в чем они провинились перед римлянами, и что недалеко уже тот, кто подвергнет их должному наказанию». Затем, вооружив римское войско, он вывел его за лагерный ров и построил следующим образом. Впереди приказал он идти скифам и большей части персов вместе с немногими конниками, которые сражаются копьями; потом на обоих флангах следовали фаланги римлян под начальством Кокковасилия и Филокала, также Татикия и, как его зовут, Аспиета. В тылу их шли латники, перемешанные со стрелками, и тяжеловооруженная персидская фаланга; за этими с обоих флангов двигались Иосиф Вриенний и Георгий Врана, также брат последнего Димитрий и Константин {300} Аспиет-Севаст. Далее следовал Андроник, бывший тогда хартулярием царя, по прозванию Лампарда, вместе с отборными римлянами, алеманами и персами; а позади всех — военачальник Андроник со многими другими знаменитыми мужами, которые, по обычаю, всегда находились подле царя, когда он шел на войну, и с наемными итальянцами и сербами, которые следовали за ним, вооруженные копьями и длинными щитами. В таком порядке римляне открыли поход. Придя к тому месту, где Дионисий насыпал могильный холм, они сошли с лошадей, горячо плакали и каждый дал друг другу слово умереть за соотечественников и родных. Между тем Дионисий, узнав о приближении римлян, сделался чрезвычайно дерзок и с колкой насмешкой приказал гуннам, принявшись за чаши, пить за здоровье римлян. Те стали пить усердно и потом, взявшись за оружие, построились обыкновенным своим порядком. У них всегда в обычае составлять переднюю фалангу из отборного войска. Давно уже зная это, царь приказал Андронику построиться наоборот. Посему, когда войска находились близко одно от другого, Андроник велел передовым своим отрядам осыпать гуннов стрелами и, как скоро они увидят, что те несутся на них, тотчас бежать, но не прямо к римскому войску, а более в сторону, чтобы таким образом разделенные гунны середину своей фаланги оставили пустою. Но те при первом нападении гуннов обратились в бегство и бежали {301} изо всех сил, пока не очутились на Саве. После сего у римлян уцелели только два отряда на левом фланге под предводительством Кокковасилия и Татикия; прочие были уже сдвинуты,— Димитрий Врана, когда бывшие с ним рассеялись и когда оставалось у него только восемьдесят человек, бросившись в ряды неприятелей и геройски подвизаясь, был смертельно поражен в лицо и, взятый в плен, отнесен в лагерь гуннов; а брат его Георгий, устрашившись множества неприятелей, не отважился на сражение. Таким образом, левое крыло римлян склонилось к отступлению; а правое, между тем напав на левое гуннское, блистательно разбило его. Увидев это, Дионисий хотел было напасть на тех, которые окружали военачальника Андроника, но многие из бывших с ним начали робеть и потому призывали к себе конницу. Заметив это, Дионисий стал порицать их за робость и вместе просил остаться при нем, чтобы не обнаружить своего страха перед римлянами. Между тем Андроник Лампарда, видя, что делается, и опасаясь, как бы многочисленный отряд Дионисия, в случае его удаления в другую сторону, не напал на военачальника Андроника, счел нужным заранее вступить в сражение с Дионисием. Когда они сошлись, поднялся ужасный стук, повсюду раздавался треск, копья ломались о щиты и падали на землю. Римляне, несмотря на то что к ним подоспел отряд под начальством другого Враны, Георгия, начинали уже уставать. {302} Военачальник Андроник заметил это и, опасаясь, как бы, в случае поражения отряда Лампардова, вся тяжесть борьбы не пала на него, тоже устремился на неприятелей. Тут произошло самое упорное сражение, так что при первой стычке римлян пало восемьдесят человек, а варваров гораздо более. Но римляне выдерживали борьбу с какой-то невыразимой стойкостью и наконец, благодаря своему мужеству, обратили гуннов в бегство. Вслед за этим произошло такое побоище варваров, что тамошняя равнина почти вся была устлана их трупами, потому что, когда были переломаны копья и сокрушены мечи, несчастных били по голове дубинами. Тогда было отбито и знамя, которое, по значительной его величине, эти варвары возили на тележке1; тогда со всем вооружением был взят и конь Дионисия, а сам Дионисий — не могу сказать, каким образом,— едва спасся от опасности. Да и те из варваров, которые успели убежать с поля битвы и пришли к реке, были здесь перехвачены римским флотом. Таким образом, военачальников, которых сами они называют жупанами, взято в плен пять, а воинов около восьмисот, и в этом числе было много лиц благородных, даже знаменитых. Много тысяч и пало в этой борьбе. Не было ни одного римлянина, который не совер-{303}шил бы тогда собственноручно великих подвигов; но больше всех совершили их Иоанн Контостефан и Андроник Лампарда. Исполнив с успехом свое дело, римская армия — так как была уже полночь — удалилась в лагерь и взяла с собой пленных, также до двух тысяч лат, а шлемов, щитов и мечей никто не мог бы и пересчитать. Итак, ночь римляне провели здесь; когда же наступил день, они вооружились и отправились в лагерь гуннов, но людей в нем не нашли и потому, разрушив его, возвратились назад. Такой был исход этой войны с гуннами.

8. Между тем царь обратил внимание на стены Константинополя, которые во многих местах от времени повредились, и так как этот город чувствовал недостаток в воде, то старательно очищал водопроводы. Он нашел, что для возобновления весьма древних труб, которые проводили в Византию воду, потребуется много труда и времени, а потому, не в дальнем расстоянии от Византии высмотрев одно место, называемое Петра1, устроил там подземный бассейн. Находясь в углублении между холмами и занимая довольно большое пространство, он принимает в себя воду многими устьями, так, как бы она вливалась в него из трещин земли тысячью каналами, и потом через обыкновенные подземные трубы проводит ее в {304} город. Этот самодержец изгнал из Римского государства один из нелепейших обычаев2, перешедший почти уже в закон. А в чем он состоял, сейчас скажем. Неотвратимая для человека необходимость жить внесла в жизнь много нового и, между прочим, заставляла многих продавать свою свободу. Вот одни лишь толпы черни кабалят себя людям высоким, знатным и богатым. Какое зло — человеческое любостяжание! Те, которые купили рабство этих несчастных, принимали их и обращались с ними, как с купленными за деньги. Едва ли не три овола были установленной ценой свободных людей, и таким образом существовал постыдный торг. А кто, угнетаемый тяжестью кабалы, захотел бы освободиться от {305} нее заработкой, того схватывали, как беглеца, и налагали наказание за дерзость. Тогда осуществлялась самым делом басня Эзопа, в которой в пещеру к больному льву входят животные: следов входящих свободных людей множество, а выходящих — ни одного. Так жесток был этот обычай. Желая вырвать его с корнем из римского общества, царь грамотой утвердил свободу тех, которые признаны будут свободными по рождению; ибо хотел управлять не какими-нибудь невольниками, а свободными римлянами. Этот же царь в пятнадцатый3 год своего царствования постановил, чтобы никто не заводил тяжбы с находящимися около Византии святыми монастырями относительно тех приобретений, которые они где-нибудь имели, и эту дарованную милость утвердил законом, который оттого, что был скреплен золотой печатью, обыкновенно называется хрисовулом. Вследствие сего теперь не увидишь ни одного монаха у дверей судилища, так как не представляется повода вести с ними тяжбу в суде. Вот каково это постановление. Далее,— прежний закон объявлял свободными большее число тех дней, в которые или праздновались христианами Господни таинства, или совершалась память кого-нибудь из великих святых. Отсюда происходило то, что судопроизводство в государстве тянулось на нео-{306}пределенное время и никогда не оканчивалось. Поэтому я видел людей, которые состарились в тяжбах и даже умирали, не кончив их. Это зло новым определением тоже изгнано из Римского государства; ибо царский указ4 предписывает и не вовсе отменять праздничные дни, и не допускать подобными отсрочками оттягивать судопроизводство, но считать совершенно свободными от судебных дел только те дни, в которые Бог являл людям какие-нибудь благодеяния, прочие же признавать непременно судебными; а в иные поутру судопроизводство повелевалось закрывать, на все же послеполуденное время открывать, и желающим позволялось входить в места судебные. Этот царь с великим торжеством перенес также в Византию священный, с давнего времени лежавший в Ефесе камень и присоединил его к другим священным памятникам города. Что это был за камень и откуда явился он на земле ефесской, откроется из следующего рассказа. Когда уже совершено было Спасителем крестное таинство. Матерь, приняв Господа по обыкновенному порядку, положила его на том камне и, припав к нему, естественно, горько плакала. Эти слезы рыдавшей тогда Матери, упав на камень, и доныне остаются неизгладимыми,— предмет, достойный {307} благоговейного удивления. Взяв этот камень, сказывают, Мария Магдалина плыла на нем прямо в Рим, чтобы, явившись пред лицо кесаря Тиверия, обвинить Пилата и иудеев — нечестивых убийц Иисуса. Но каким-то образом занесенная в ефесскую гавань, она оставила его здесь и, отсюда уже отправившись, прибыла в Рим. С того времени до настоящего камень оставался в Ефесе. Перенесенный сперва на берег дамалейский, он был встречен потом в Византии со светлым торжеством. Это торжество выполнили весь римский сенат и весь священнический и монашеский чин; предшествовали же по обеим сторонам управлявший тогда Церковью Лука и царь. Царь даже поддерживал камень своим плечом, ибо в подобных случаях смирялся более, чем сколько было нужно, и к таким предметам обыкновенно приступал с уничижением.

9. Около этого времени Египет, только что подпавший под власть римлян, отторгнут был от нее следующим образом. Еще не очень давно стал он признавать над собой римское владычество и ежегодно доставлял в Византию большое количество дани. Когда же Азия подверглась жестоким бедствиям и измаилитское племя с каждым днем усиливалось, он был занят и покорился персам. Но царь Мануил, уже возвративший римлянам многие восточные области, сильно желал возвратить и Египет. Посему он отправил туда послов и приказал им напомнить стране о прежнем обычае и о достав-{308}лявшейся нам дани, которая стоила много талантов, в случае же отказа объявить, что в непродолжительном времени будет внесена в нее война. Такова была цель посольства. Когда египтяне стали упорно отказываться от этого, царь снарядил флот из большого числа конно-перевозных и военных кораблей и, посадив на них войско, послал1 его в Египет. Командовал им Андроник Контостефан, о котором я часто упоминал и который, как сказано, давно уже носил звание великого дукса. После скорого плавания прибыв в Египет, Андроник послал в Палестину просить тамошнего короля, чтобы, в силу заключенных условий, он помог римлянам в их предприятии. Между тем как король медлил, Андроник, чтобы не терять напрасно времени, счел нужным ввести войско в страну и затем, при первом нападении, овладел городом Тенесием и частыми набегами опустошал страну. Получив же известие о приближении короля, он перенес войну к Тамиафу2, городу многолюдному и весьма богатому. Здесь происходили многие и страшные для римлян сражения, а успеха все-таки не было, и вот по {309} какой причине. Между царем и воевавшими с Египтом палестинянами был заключен договор, по которому одну половину завоеванной страны должны были получить римляне, а другую удержат они. Но так как римляне пришли в Египет первые, то король намеренно решился медлить отбытием на войну, чтобы, то есть, по ослаблении римлян самому без труда овладеть страной. Наконец довольно поздно прибыл и он, но и тут еще продолжал откладывать сражение и то же советовал римлянам, хотя последние обращали мало внимания на его слова и ежедневно подвизались. Упомянутые мной действия палестинян происходили ли из желания подвергнуть римлян опасности, чтобы после без труда воспользоваться победой, или из зависти к господству царя над Египтом,— решительно сказать не могу. Говорили, впрочем, что осажденные склонили к этому короля, подкупив3 его деньгами. Итак, римляне, уверившись, что эта война им не по силам, поворотили кормы и возвратились в Византию; а когда поднялась буря, потеряли весьма много кораблей. Такой был конец экспедиции римлян в Египет. Египтяне же, чтобы предотвратить вторичное нашествие на них римского войска, соглашались через отправленных к {310} царю послов ежегодно доставлять римлянам условленное количество золота; но царь отверг посольство и отослал его ни с чем, имея в мысли снова сделать нападение на всю страну.

10. В то же время прибыл в Византию и король палестинский с просьбой к царю о своих делах. Получив желаемое, он согласился и на многое другое, и на службу царю. Около того же времени царь заключил в государственные темницы венетов 1, живших как в Византии, так и в других римских областях, и описал в казну их имущество. О причине этого я сейчас скажу. Страна венетов лежит у крайних пределов Ионийского залива и вокруг омывается морем, мелководье которого тянется на далекое пространство от берега. Посему во время суточного прилива море на том пространстве бывает судоходным, а при отливе опять делается недоступным ни для людей, ни для судов. Это народ безнравственный, хищный больше, чем всякий другой, низкий и нисколько не имеющий понятия о флотской честности. Некогда царю Алексею прислали они вспомогательное войско, когда тот Роберт, из Италии переехав в Диррахий, напал на эту страну, и за {311} то, кроме другого вознаграждения2, получили в Византии особо для них назначенный переулок, который в народе назывался Эмволон. Живя здесь с того времени, они одни из всех не платили никому из римлян десятины3 за свою торговлю и, через это скоро без меры разбогатев, сделались заносчивыми, стали обращаться с гражданами, будто с рабами, и обращались так не только с людьми из низшего сословия, но и с теми, которые отличены были званием севаста или даже пользовались у римлян еще большими почестями. Приведенный этим в негодование, царь Иоанн изгнал их из Римского государства, и с того времени старались они мстить римлянам: снарядив флот, вторгались в их землю, взяли Хиос и опустошили знаменитейшие острова Родос и Лесбос; потом, отправившись к палестинянам, вместе с ними осадили и взяли Тир и, производя разбои на море, злодеи, никому из людей {312} не давали пощады. Побуждаемый этим, царь принял их в империю на прежних условиях и через то расположил еще к большей надменности и гордости, потому что высокомерие, видя свои успехи, обыкновенно доходит до безумия. И действительно, венеты многим знатным и по родству близким к царю лицам даже наносили удары и жестоко оскорбляли их иными способами. Так продолжали они поступать в этом отношении и во времена царя Мануила, когда женаты были уже на римлянках и жили в домах своих жен, подобно другим римлянам,— следовательно, вне назначенного им от царя местопребывания. Не в состоянии будучи сносить это, царь решился за такие преступления подвергнуть их наказанию. Он отделил венетов, живших в Византии, от тех, которые приходили в Римскую империю для торговли, и назвал их латинским словом «бургезиями»4 (Burgenses), с тем чтобы они искренне дали ему клятву оставаться в римском подданстве на всю жизнь; ибо такое значение имеет у них это имя. Почти в то же самое время венеты вздумали мстить ломбардам за то, что последние отделились от союза с ними: они {313} восстали на них, разрушили до основания их жилища и причинили им величайший вред. Посему царь призвал их на суд и приказал им снова построить ломбардам дома, а все отнятое у них тотчас возвратить. Но венеты не хотели исполнить ничего этого, а напротив, еще грозили нанести римлянам жесточайший удар, напоминая о том, что сделали они при жизни царя Иоанна. Узнав о том, царь не хотел долее медлить и, задумав захватить их, как бы сетью, в один и тот же день разослал по всей римской земле грамоты, которыми начальникам областей назначалось время для задержания венетов. Вследствие сего венеты и в Византии, и в крайних пределах римской земли были схвачены и заключены в темницы и монастыри в один и тот же день. Но по прошествии некоторого времени, так как для столь великого множества арестантов темницы оказались тесными, венеты (поколику никто не бывает отважнее людей, доведенных до отчаяния) отважились на следующее. Каждый из них представил за себя царю поруку и таким образом успел выйти из темницы. Между ними был один, отличавшийся знатностью рода и богатством и продавший государству за большие деньги огромной величины корабль, какого Византия еще не видывала. Так как надзор за этим кораблем царь вверил ему же, то он посоветовал теперь венетам взойти на его корабль ночью и плыть на нем в отечество. Те ухватились за такое предложение и при наступлении {314} попутного ветра, бросившись на корабль, начали поспешно уходить. Заметив это, римляне пустились преследовать их и, настигнув у Авидосского пролива, думали сжечь корабль мидийским1 огнем; но те, будучи знакомы с обыкновенными римскими средствами, намочили уксусом полости2 и, обтянув ими корабль, смело продолжали свой путь. Итак, римляне, не видя успеха (потому что огонь, бросаемый в это огромное здание, или не достигал его, или, ложась на полости, был сбрасываем назад и, падая в воду, погасал), возвратились ни с чем. Достигнув скоро своей земли, венеты построили флот и, предприняв поход против римлян, прежде всего пристали к Еврипу, но отсюда были отражены,— потому что царь здешние города снабдил достаточными гарнизонами,— и, переплыв к острову Хиосу, вытащили здесь на берег корабли и пошли опустошать страну. Однако же и здесь встретились они с войском, которое, по предусмотрительности царя, переправлено было на остров, и, в происшедшем сражении потеряв много своих, поспешно отступили к кораблям. Между тем царь, чтобы захватить их всех, думал послать против них сухопутную и мор-{315}скую армию. Но в это время жил некто, исправлявший должность аколуфа, по имени Аарон, человек чрезвычайно надмевавшийся своим умом. Он всегда противился действиям царя, не раз замечен был в злоупотреблении посольствами и, сверх того, обличен в демонских делах. Но это случилось после, когда и благодетельное правосудие не минуло бездельника. Теперь же он открыл венетам намерение царя и помешал его предприятию. Теперь римский флот плыл по направлению к Малее (а этот мыс отстоит от острова Хиоса на несколько дней пути), чтобы там подстеречь венетов, ибо предполагалось за верное, что они будут вытеснены с Хиоса тамошним пехотным войском римлян, которое, как сказано, засев на острове, счастливо схватывалось с ними. Но поражаемые находившимися на острове римлянами и потеряв при этом большую часть своего войска, венеты с другой стороны услышали о приближении римского флота и, потому отчалив, в позднюю пору дня оставили остров. На следующее утро римский флот пришел к Лесбосу и, узнав о случившемся, пустился преследовать бегущих, но не мог решить дело открытой битвой, потому что неприятели не переставали бежать без оглядки. Со многими их триремами римляне схватывались и, взяв их вместе с людьми, потопили; но остальные ушли восвояси. Избежавшие, впрочем, опасности были столь малолюдны, что не могли взять в плен ни одного корабля, шедшего им прямо в руки из Епидам-{316}на. Вот какую пользу принесла венетам их надменность. Желая посрамить их дерзость, царь написал им следующее: «Ваш народ еще прежде показал великое невежество в житейских делах, потому что, издавна быв скитальцами и нищенствующими и пробравшись в римское общество, вы вздумали относиться к римлянам с великим презрением и вменяли себе в особенную честь предавать их сильнейшим врагам. Но перечислять все это знающим — теперь дело лишнее. Когда же вас обличили и законно изгнали из римской земли, вы по той же надменности решились вступить с римлянами в борьбу,— вы, народ некогда без имени и теперь лишь сделавшийся известным через римлян, но никак не могущий равняться с ними силой! Сами вы знаете, что этим можно только везде возбудить громкий смех. Как? Да против римлян не могут безнаказанно воевать и славнейшие в свете народы». Так писал царь. Венеты же, не имея возможности противопоставить римлянам большой флот, начали с того времени заниматься морскими разбоями, пока не потерпели вторичного поражения.

11. Так это происходило. Между тем начали приходить в расстройство дела Киликии, ибо по смерти Тероза получивший власть над страной брат его Мелия1 ничем не менее стал вредить римлянам, как и Тероз. Вое-{317}начальником в Киликии был избран сперва Михаил Врана, а потом Андроник, по прозванию Фервин, который, как уже сказано, был племянником царя. Но когда и последний не сделал там ничего замечательного, дела исавров стали клониться к упадку. Правда, в Киликии сменилось много военачальников и после Андроника, и в числе их был также Константин, которого звали Каломаном, но успеха не было никакого. Каломан и Армении причинил много вреда, а сам потерпел еще более. Около того времени приходил в Византию с большой свитою правитель саксонцев2, народа весьма многочисленного и богатого, с целью примирить с царем алеманского короля (так как они сильно подозревали друг друга) и, исполнив то, для чего приходил, возвратился восвояси. В это время, подчиняясь влиянию венетов, задумали отложиться и сербы; а в земле гуннов, по смерти правившего ею Стефана, произошло большое волнение. Побуждаемый этими обстоятельствами, царь едет в Сардику. В бытность его там гунны отправляют к нему послов и просят его прислать к ним в короли Белу, так как по смерти Стефана право на престол принадлежит ему. Бела сперва назначаем был в зятья царю, как я уже и прежде сказал, но {318} когда закон родства возбранил это, он женился на сестре Августы3 и потому, нареченный кесарем, через таковой титул возвысился над прочими византийскими вельможами. Провозгласив его наконец гуннским королем, царь отпустил его вместе с женой в землю гуннов и взял с него клятву, что он будет до конца жизни соблюдать выгоды царя и римлян. Со стороны царя сопровождали его особы, долженствовавшие возвести его на престол, именно Иоанн, протосеваст, и другие знаменитые лица. Утвердив Белу на престоле, царь направил путь к сербам, чтобы отплатить им за дерзость. И вот чему я всегда удивляюсь: прежде чем собралось все войско, он, с немногими тысячами вступив в страну через крутые и утесистые места, поспешил сразиться с архижупаном4. Этот, несмотря на {319} то что под его управлением было бесчисленное союзное войско, убежал в самом начале сражения и, когда страх овладел его душой, отправил к царю послов просить прощения в своих проступках; не могши же получить его, просил по крайней мере безопасного к нему доступа. Когда царь согласился на это, он подошел к престолу с непокрытой головой, с руками обнаженными по локоть, босыми ногами, с веревкой на шее, с мечом в руке и предавал себя в полное распоряжение царя. Тронутый этим, царь отпустил ему вину и, окончив с успехом это дело, вышел из Сербии в сопровождении архижупана. В это же время и Аарон, о котором я недавно упомянул, быв пойман в том, о чем сказано, лишен зрения.

12. Так шли дела на Западе; но Азия опять страдала. Нураддин, сатрап Верреи, султан, управляющий Ликаонией, Мелия, владетель Армении, также правитель Анкиры и прочей Галатии, согласились между собой вступить в войну с римлянами. Посему-то царь столь поспешно и возвратился с Запада. Но между тем как он, расположившись лагерем близ Филадельфии, имел в виду это, алеманы и венеты шли осаждать Анкону — одни с моря, другие с суши. Алеманами командовал некто из мужей, {320} занимавший у них святительский1 престол. Так как осада продолжалась уже много времени и у анконян наконец недоставало необходимого продовольствия, то город почти готов был сдаться. Но была одна женщина2, родом хотя итальянка, однако с душой высокой, какой не найдешь и у иного мужчины. Давно уже лишившись мужа, она с того времени проводила жизнь целомудренную. Эта-то женщина, узнав, что Анкона находится в последней крайности, воспламенилась ревностью (ибо хранила дружбу к римлянам) и решилась домашними издержками удовлетворять нуждам города; когда же увидела, что для потребностей войны этого далеко не достаточно, стала занимать у детей и, собрав таким образом много золота, послала его в город и просила жителей не робеть и врагам не сдаваться. Услышав об этом, анконяне действительно ободрились и стали думать о вылазке на неприятеля. А неприятели как скоро узнали о том, тотчас перенесли свой {321} лагерь далее от города. В это время и та покровительствующая городу военачальница присоединилась к анконянам со своим войском, и, когда произошло сражение, алеманы, не выдержав натиска, побежали от женской армии и потеряли много своих. Тогда едва не взят был в плен и полководец, иерей; только одно бегство послужило ему к спасению. Потом она устремилась на венетов, которые, как сказано, осаждали город с моря, и, одолев их в сражении, возвратилась в город с торжественными восклицаниями в честь великого царя. Между тем царь, стоя лагерем, как сказано, близ Филадельфии, думал о том, каким бы образом искуснее отделить друг от друга упомянутых варваров. И вот отправил он послов к султану Ликаонии, через которых укорял его за вероломство и спрашивал о причине столь нечаянно воздвигаемой на римлян войны. Султан в оправдание, кроме многого другого, приводил гнев их калифа3 и верховного у них жреца, что-де я столько уже времени нахожусь в дружбе с римлянами. После таких слов он отпустил послов ни с чем. Выслушав то, царь отправил к нему вторичное посольство со следующим {322} письмом: «Хотя тебе и понравилось в союзе с другими твоими единоплеменниками делать набег на дальние пределы Римской империи, однако же смело ступай назад. В римском войске ты узнаешь судейского стража, который придет взять тебя не больше как через пятнадцать дней». Получив это письмо, султан содрогнулся в своей душе и, отказавшись от своих затей, заговорил о мире. Таким образом, замысел, еще не осуществившись самым делом, уже разрушился, потому что с переходом султана на сторону царя неприятели теряли большую часть своей силы. Украсившись этим бескровным трофеем, царь возвратился в Константинополь; а король палестинский и князь антиохийский, получив о том известие, сделались смелее и, двинувшись на веррейских варваров, нанесли им много вреда.

13. В это время также царь написал и «молчаливое слово»1 (τν σιλέντιον λόγον),— написал не в той форме, как обыкновенно пишутся сочинения, {323} но говорит в нем асикрит2 (секретарь) от имени царя В этом слове заключена мысль глубокая, льющаяся из души весьма благородной. Оно содержит в себе много назидательных положений и доказательств; вообще говоря, оно не имеет искусственных красот, однако же оригинально и живо выражает своего писателя. Я уже много раз говорил, что по природным способностям Мануила нельзя равнять ни с кем. В разговорах с ним я часто предлагал ему много труднейших аристотелевских вопросов и видел, что он решал их легко и естественно, дело, никому от века не удававшееся. Равным образом многое, что в сочинениях оставалось нераскрытым или не совсем точно объясненным, он объяснял с удивительной простотою. Но описывать здесь все это мне кажется делом, несовместимым с историею.{324}