ТАЙНА ПЕГАСА,
С ПРИЛОЖЕНИЕМ КИЛЛЕНСКОГО ОСЛА
ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО
относительно последующей тайны достопочтеннейшему синьору дону Сапатино, аббату-преемнику Сан Квинтино и епископу ди Казамарчано
Достопочтеннейший отец во Христе!
Бывает, что гончар, заканчивая свою работу не вследствие угасания дня, а из-за недоброкачественности и недостатка материала, держит в руке кусок стекла, дерева или воску или какого-нибудь другого вещества, из чего нельзя сделать вазу; он находится некоторое время в нерешительности и недоумении, не зная, что из него сделать, чтобы не выбросить его как бесполезный хлам, и желая, вопреки всему, как-нибудь употребить его, а между тем в конце концов оказывается, что все это годится только для третьего рукава, для рубца на целой ткани, для затыкания бутылки, для полоски внизу рубахи, для починки обуви, для заплаты, что накладывается на разорванное место или же закрывает дыру.
Так и произошло и со мною, когда я, изложив в своих писаниях не все свои мысли, а лишь некоторые из них, в конце концов, за неимением чего-нибудь другого для отправки вам, — скорее случайно, чем намеренно, — обратил свой взор на сочиненьице, которым я раньше пренебрегал и которое употреблял на обертку этих писаний. Я нашел, что оно отчасти содержит то, что я вам здесь посвящаю.
Сначала я хотел дать его некоему рыцарю; тот, широко раскрыв глаза, сказал, что он не настолько учен, чтобы понимать тайны, и что поэтому оно ему не может понравиться. Затем я поднес это сочинение некоему служителю слова божьего3; тот сказал, что он друг священного писания и не забавляется подобными произведениями, свойственными Оригену и принятыми схоластами и прочими врагами его веры. Я его предложил одной даме; она сказала, что оно ей не понравилось, потому что оно не настолько велико, как это нужно для темы о коне и об осле. Я представил его другой даме, которая отведала его с удовольствием, но, отведав, сказала, что о нем ей нужно подумать несколько дней. Я попытался найти утешение у одной ханжи; а она мне сказала: «не приму, если здесь не говорится о четках, о силе освященных семян и о благодати агнца божьего».
Я сунул его под нос педанту, который, отведя глаза в другую сторону, сказал мне, что бросил все занятия и темы, кроме некоторых примечаний, схолий и толкований к Вергилию, Теренцию и Марку Туллию6. От одного стихотворца я услыхал, что он не хочет ничего, кроме рифмованных октав или сонетов. Другие сказали, что лучшие трактаты посвящены были мною лицам, которые не лучше их самих. Иные по разным основаниям казались готовыми отблагодарить меня немногим или ничем, если я посвящу им книжонку, и это не лишено было оснований, потому что, сказать по правде, всякий трактат, всякое рассуждение должны быть оплачены, допущены и иметь успех соответственно положению или степени.
И вот, когда я стоял таким образом, устремив свои очи на предмет энциклопедического содержания, я вспомнил о вашем энциклопедическом уме, который кажется всеобъемлющим не столько по плодовитости и богатству, сколько по особенном превосходству обладания всем и даже больше, чем всем. Ведь никто не может отчетливее, чем вы, понять все, ибо вы вне всего, вы можете входить во все, потому что нет ничего, что вас удерживало бы там; можете иметь все, так как у вас нет ничего. (Не знаю, смогу ли я выразиться лучше, описывая ваш несказанный ум.) Не знаю, теолог ли вы, философ или каббалист; но я хорошо знаю, что вы являетесь всеми ими, если не существу, то по соучастию, если не в действительности, то в возможности, если не вблизи, то издали. Во всяком случае я верю, что вы столь же пригодны к одному, как и к другому. Поэтому примите эту каббалу, теологию и философию; я говорю о тайне теологической философии, о философии каббалистической теологии, о теологии философской каббалы, хотя я вовсе еще не знаю, обладаете ли вы этими тремя предметами в целом, в части или ничем; все же я знаю твердо, что вы обладаете всем от ничего в части, частью всего от ничего и никакой частью всего.
Но, обращаясь ко мне, вы спросите, что за вещь я вам посылаю, каков сюжет этой книги, какого подарка считаю я вас достойным. Я вам отвечу, что подношу вам в дар осла, предлагаю вам здесь осла, который окажет вам честь, увеличит ваши достоинства, запишет вас в книгу вечности. И вам ничего не стоит получить его от меня и сделать его своим; ничего не будет стоить содержание его, потому что он не пьет, не ест, не пачкает комнаты; он будет вечно вашим и останется при вас дольше, чем ваша митра, епископский жезл, пастырское облачение, пантуфли и ваша жизнь, — вы это сможете понять без долгих рассуждений, а с вами и другие.
Не сомневаюсь в том, почтеннейший владыко мой, что подаренный осел не будет неприятен вашему благоразумию и благочестию; это я говорю вам по той причине, что существует обычай дарить великим учителям не только гемму, бриллиант, рубин, жемчуг, породистого коня или прекрасный сосуд, но и обезьяну, попугая, мартышку или осла, когда он необходим, редок, учен и необычаен. Осел индийский, например, — это драгоценность и дар пап в Риме; осел тарантский —императорский дар в Константинополе; осел сардинский — королевский дар в Неаполе; а осел каббалистический, идеальный и, следовательно, небесный10, который благодаря некоему благоволению или высокому обетованию, как мы знаем, находится, будучи земным на небе, — разве вы хотите, чтоб он меньше ценился в любой части земли тем или иным важным лицом? Поэтому я уверен, что осел этот будет вами принят от души так же, как я вам его дарю.
Примите его, отче, если вам угодно, за птицу, потому что он крылат и является самым изящным и резвым из всех крылатых существ, которых можно держать в клетке. Примите его, если хотите, за дикое животное, потому что он существо, единственное в своем роде, редкое и странное, и нет другого более смелого, чем он, животного, которое можно было бы держать в яме или пещере. Относитесь к нему, если захотите, как к домашнему животному, потому что он послушен, вежлив и услужлив; он — наилучший приятель, какого можно иметь в доме. Смотрите, как бы он не удрал из ваших рук, потому что это самый лучший скакун, какого только вы можете кормить, или лучше сказать, который может кормиться у вас в конюшне; это — лучший домочадец, который может стать вашим спутником и собеседником. Обращайтесь с ним как с драгоценностью, потому что вы не можете иметь более замечательного сокровища в вашем тайнике. Прикасайтесь к нему как к святыне и любуйтесь им с великим уважением, потому что вы не можете обладать лучшей книгой, лучшей картиной и лучшим зеркалом в вашем кабинете.
Наконец, если и при всех этих соображениях он не понравится вам, то вы сможете подарить его кому-нибудь, и тот не будет вам неблагодарен. Если найдете его игривым, отдайте его какому-либо доброму рыцарю, чтобы тот передал его своим пажам для заботливого ухода за ним, как и за обезьянами, длиннохвостыми мартышками. Если примете его за рабочую скотину, отдайте крестьянину, который поместит его между своей лошадью и волом. Если вы сочтете, что он лесное животное, уступите его какому-нибудь Актеону, который заставит его бродить с козами и оленями. Если он вам покажется вещицей для забавы, то любезно уступите его придворной даме, которой он заменит куний мех или собачку. Если, наконец, вам покажется, что у него есть способности математика, подарите его астроному, чтобы осел передвигался скачками между северным и южным полюсами одной из кольцевых сфер, которой он может дать непрерывное движение не хуже, чем ртуть, влитая в сферу Архимеда, дабы последняя могла быть более верным образцом макрокосма, где, благодаря внутренней душе, происходит совпадение и гармония прямого и кругового движений.
Но если вы, как я думаю, мудры и посмотрите на него после зрелого размышления, то вы удержите его при себе, считая, что я преподнес вам не менее достойную вещь, чем папе Пию V, которому я посвятил «Ноев ковчег», чем королю Генриху III французскому, которого я обессмертил «Тенями идей», чем его послу в Англии, которому я уступил «Тридцать печатей», и кавалеру Сиднею, которому я посвятил «Торжествующего зверя». Ибо здесь вы имеете не только торжествующего зверя живым, но, кроме того, тридцать вскрытых печатей, совершенное блаженство, разогнанные тени и управляемый ковчег; здесь осел не завидует жизни колес времени, простору вселенной, счастью умов, свету солнца, балдахину Юпитера, — он сам открыватель, разъяснитель, утешитель и председатель.
Нет, это осел не из стойла, но из тех, которые могут всюду выступать, повсюду двигаться, во все входить, везде заседать, все сообщать, понимать, советовать, определять и делать. Если я вижу, как он хорошо работает мотыгой, папкой, как он опрыскивает и поливает, то почему вы не хотите, чтоб я назвал его огородником? Если он пашет, сажает и сеет, почему ему не стать земледельцем? По какой причине он не сделался и кузнецом, если он ремесленник, мастер и зодчий? Кто мне помешает назвать его художником, если он такой изобретательный, деятельный и способный?
Если он такой изысканный аргументатор, если он пишет такие диссертации и апологии, то почему вам не нравится, что я называю его схоластом? Если он такой превосходный блюститель нравов, изобретатель доктрин и реформатор религии, то кто постесняется назвать его академиком и считать его архимандритом какой-либо главной школы? Почему ему не быть монахом, если он умеет петь, читать священное писание и спать? Ежели он выполняет обеты бедности, целомудрия и послушания, разве выбраните вы меня за то, что я назову его монастырским ослом? Неужели вы мне запретите назвать его соборным ослом, когда он действует по активному и пассивному обету, пригоден для избрания и способен к епископству? Если он тонкий, неопровержимый и просветленный доктор, хватит ли у вас совести требовать, чтобы я не уважал его и не считал за достойного советника? Разве вы свяжете мне язык, чтобы я не мог выставить его в качестве монастырского эконома, если в голове его покоится вся политическая и хозяйственная мудрость? Может ли власть церковного авторитета сделать, чтобы я не считал его столпом церкви, если осел этот выказывает себя до такой степени милосердным, набожным и воздержанным? Если я вижу его столь возвышенным, блаженным и торжествующим, может ли небо и весь мир помешать мне назвать его божественным, олимпийским и небесным ослом? В заключение, чтобы больше не ломать головы ни мне, ни вам, мне кажется, что он — сама душа мира, все во всем и все в любой части.
Итак, вы видите, до какой степени важна эта почтенная тема, относительно которой мы составляем настоящее рассуждение и диалоги; и если вам покажется, что вы видите здесь большую голову без туловища или с маленьким хвостом, то не приходите в трепет, не негодуйте, не удивляйтесь; ведь в природе находится много видов животных, которые имеют из всех членов только голову или кажутся состоящими только из головы, имея ее слишком большой, а другие части — почти незаметными; и все же ничто не мешает им быть в своем роде совершеннейшими. А если этот довод вас не удовлетворяет, то вы должны далее, принять во внимание, что сочиненьице это есть художественное описание и что в портрете в большинстве случаев достаточно изобразить только голову без остального. Я не говорю уже о том, что иной раз превосходное искусство проявляется в изображении только одной руки, ноги, ступни, глаза, изящного уха, половины лица, которое закрыто деревом, или краем океана, или вычеканено в углублении, имеющем форму гусиной лапы, орла или какого-нибудь другого животного; и все же такая работа не осуждается, не презирается, не принимается и одобряется. Так и я убежден, уверен, что вы примете этот дар в качестве столь же совершенного, как совершенно чувство, с которым он преподносится вам.
Приветствую вас.
Священная ослиность, святое отупенье,
О, глупость пресвятая, блаженное незнанье.
Одна ты нашим душам даруешь назиданье,
Ведь не приносят пользы ни ум, ни обученье.
Бесплоден труд познанья, бессильно вдохновенье.
Философов мудрейших бесцельно созерцанье,
И в небеса проникнуть напрасно их старанье —
Там для тебя, ослиность, готово помещенье.
Любители науки! А вам-то что за горе!
Зачем вы знать стремитесь, каков закон вселенной,
И есть ли в сфере звездной земля, огонь и море?
Священная ослиность, в невежестве блаженна,
Упавши на колени, с покорностью во взоре,
Пришествия господня с молитвой ждет смиренной.
Все в этой жизни тленно,
Но вечны мир дарован блаженному покою,
Чем бог нас награждает за гробовой доскою.
ОБРАЩЕНИЕ К ПРИЛЕЖНОМУ, НАБОЖНОМУ И БЛАГОЧЕСТИВОМУ ЧИТАТЕЛЮ
О, мой читатель, не обойтись мне без пылкого вздоха, без горьких слез и трагического ропота, со всей страстью открывая правду и убеждая доводами; увы, не может не сказать мой ум, не разъяснить моя аргументация, не прозвучать мой голос о том, насколько обманчиво чувство, смутна мысль и неопытно суждение, которое под действием извращенного, несправедливого и предвзятого мнения не видит, не сообщает и не выносит решения в согласии с природой, с истиной разума и с законами справедливости относительно чистой доброты, царственной искренности и великолепного величия святого невежества, ученой глупости и божественной ослиности! Увы! Несколько ошибочно и сколь горделиво некоторые современники терзают эти небесные добродетели, против которых одни, задирая нос, выступают в качестве цензоров, другие бросаются, кусаясь оскаленными клыками, третьи выступают насмешниками с шутливыми издевками.
Везде, где презирают, осмеивают и бранят кого-либо, только и слышишь: «он осел, это ослиный поступок, это ослиность», хотя вполне уместно говорить это именно там, где рассуждения более зрелы, предложения более прочны и высказывания более взвешены. Так что, увы, с болью в сердце, с печальным духом и тяжелой душой смотрю я на неопытную, глупую и невежественную толпу, которая ложно думает, язвительно говорит, дерзко пишет эти дерзкие речи во многих сочинениях, идущих в печать, в книжные лавки и повсюду. Я не говорю уж об употреблении глумливых, презрительных и бранных выражений: золотой осел, одобрение ослу, похвала ослу, в тех случаях, когда думают лишь о том, чтобы ироническими изречениями скомпрометировать славную ослиность для забавы, осмеяния и препровождения времени.
Но кто правит миром, не подумает ли он, что я поступаю таким же образом? Кто сможет обуздать языки, чтобы они меня не поставили в один разряд с людьми, которые в этом вопросе бегут по следам насмешников? Кто может удержать неверящих, утверждающих и подтверждающих, что я не намерен хвалить осла и ослиность всерьез и по-настоящему, а скорее добавляю масла в светильник, зажженный другими? Однако, мои безрассудные и дерзкие судьи, ленивые и плутоватые клеветники, тайные и страстные хулители, удержите свои шаги, откройте глаза, обратите внимание; посмотрите, вникните, вдумайтесь: чисты ли, истинны ли и убедительны мои простые понятия, провозглашаемые мнения и силлогистические доводы, которые я высказываю в пользу этого священного, непорочного и святого животного, или же они фальшивы, невозможны и мнимы.
Если вы увидите, что они действительно покоятся на прочнейших основах, если они красивы, хороши, не отклоняйте их, не избегайте, не отбрасывайте, но примите их, усвойте их, следуйте за ними и не будьте слишком связаны привычками веры, не будьте побеждены удовлетворенностью мышления и руководимы тщеславием молвы, если свет разума покажет вам не то, голос учения прозвучит на другой лад и действие опыта подтвердит иное.
Что вы думаете об идеальном и каббалистическом осле, который преподносится в священных книгах? Кто такой, по вашему мнению, конь Пегас, на которого смотрят, как на образ поэтической фантазии? А килленский осел, достойный того, чтобы рассматривать его как драгоценность под готическими сводами самых почтенных академий, какие только вы можете себе представить? Но, откладывая в сторону мысль об этом коне и о килленском осле и принимаясь за первоначального осла, одновременно платонического и теологического, я хочу довести до вашего сведения, что в божественных и человеческих писаниях не отсутствуют свидетельства, высказанные святыми и языческими учеными, которые, говоря о нем, привлекают и тень науки и свет веры. Пусть знают, что я не лгу тому, кто еще недостаточно опытен в этих учениях, когда называю идеального осла творческим началом, сверхъестественно образующим и совершенствующим вид ослов. Хотя вид ослов во вместительном лоне природы кажется отличным и действительно отличается от других видов и в производных умах он числится и постигается в особом понятии, а не в том самом, в каком усваиваются другие формы, тем не менее (а это самое важное) в первичном уме вид осла есть тот же самый, что и идея человеческого вида, тот же самый, что вид земли, луны, солнца, тот же, что виды умов, демонов, богов, миров, вселенной; то есть такой же вид, как и те, от которых зависят не только ослы, но и люди, и звезды, и миры, и мировые животные; тот вид, говорю я, в котором нет различия формы и содержания, вещи от вещи, но который есть единый и самый простой вид.
Глядите же, глядите, откуда происходит то, что без всякого порицания некий святой из святых вдруг называется не только львом, единорогом, носорогом, ветром, бурей, орлом, пеликаном, но и не человеком, поношением людей, подонками черни, овцой, бараном, червем, воплощением виновности и т. д., вплоть до того, что он называется грехом и даже хуже. Подумайте о происхождении причины, по которой христиане и иудеи не возмущаются, но скорее торжествуют, когда в силу метафорических намеков священного писания они выступают под титулами и наименованиями ослов, называются ослами и обозначаются как ослы. Отсюда и выходит, что там, где речь идет об этом благословенном животном, осле, там, по духовному значению текста, по смысловой аллегории и мистическому замыслу, имеется в виду человек справедливый, святой, человек божий.
Поэтому, когда в «Исходе» упоминается об искуплении и превращении человека, в связи этим говорится об осле. Перворожденного от осла, сказано там, заменяй в жертвоприношении овцой; перворожденного от человека искупи ценою денег. Когда в той же книге дается заповедь, чтобы желание человека не распространялось на жену и на рабыню ближнего, то в этом же перечне мы видим вола и осла, как если бы не менее важным грехом было желание овладеть также и этими существами.
Поэтому когда в книге «Судей» Дебора и сын Авиноамов, Барух, поют: «Слушайте, цари, навострите уши, князья, ездящие на жирных ослицах и сидящие в судилище», то святые раввины дают этому следующее толкование: «О, правители земли, высящиеся над великодушными народами и управляющие ими при помощи святого бича, наказывая преступников, награждая добрых и справедливо решая дела». Когда «Пятикнижием» предписывается, что следует вывести и направить по верной дороге заблудившихся осла и быка твоего ближнего, то ученые толкуют это в духовном смысле так: если находящаяся внутри нас наша духовная личность совратится с правильного пути, то она должна быть нами исправлена и предупреждена. Когда старейшина синагоги упрекнул господа, который исцелил в субботу, то последний ответил, что плох тот человек, который в любой день не вытащит осла или быка из колодца, куда они упали. Божественные писатели понимают это так, что осел означает простого человека, бык — это человек, который руководится природными влечениями, колодец — смертный грех, а то, что вытаскивает осла из колодца, — это божественная милость и забота, избавляющие избранных своих от этой пучины. Вот, значит, каким образом народ — искупленный, чтимый, желанный, руководимый, направляемый, предупреждаемый, исправляемый, освобождаемый и, наконец, предназначаемый — обозначается ослом и именуется ослом. Ослами являются те, через кого изливается божья милость и благословение на людей. Таким образом, горе тем, которые лишены своего осла. Это, конечно, очень хорошо можно усмотреть из важности проклятия, которое запечатлено во «Второзаконии», где бог угрожает, говор: «Осла твоего уведут от тебя и не возвратят тебе».
Проклято царство, несчастна республика, опустошен город, безутешен дом, откуда изгнан, уведен и удален осел. Горе чувству, сознанию и душе, непричастным ослиности! И всем известна поговорка: «свалился с осла» для обозначения разрушения, развала, распыления. Ориген Адамантиос, признаваемый правоверными и святыми докторами, полагает, что плодом проповеди 72 учеников был захват израильским народом 72 тысяч ослов у моавитян; значит, каждый из этих 72 учеников приобрел тысячу, т. е. совершенное число, предназначенных к спасению душ, извлекши их из рук моава, иначе говоря, освободив их от власти сатаны.
К этому нужно добавить, что самые набожные и святые люди, почитатели и исполнители ветхого и нового завета, названы ослами и просто и благодаря особой привилегии. А если не верите мне, прочтите, что написано об этом у евангелиста: «Отвяжите ослицу с осленком и приведите их ко мне». Подумайте о рассуждениях еврейских, греческих и латинских теологов, трактующих отрывок, имеющийся в книге «Чисел»: «Отверз господь уста Валаамовой ослицы, и она заговорила». И смотрите, как согласуются все прочие места священных книг, где часто приводится бог-провидец, отверзающий уста разных божественных и пророческих личностей, как, например, той, которая говорит: «О, о, о, господи, больше я не умею говорить». И то место, где говорится: «Открыл господь уста его». Кроме того много раз было сказано: «Я буду в устах твоих». Сколько раз просили: «Отверзи мне уста мои, господи, и уста мои возвестят хвалу тебе». Кроме того в Новом завете сказано: «Немые говорят, нищие благовествуют».
Все это имеет тот иносказательный смысл, что господь открыл уста у ослицы, и она заговорила. Ее авторитетом, ее ртом, голосом и словами укрощена, побеждена и попрана надменная, гордая и дерзкая светская наука и ниспровергнуто всякое высокомерие, осмеливающееся поднять голову к небу; ибо бог избрал слабое, чтобы сокрушить силы мира, вознес к вершине уважения глупое, так как то, что не могло быть оправдано знанием, защищается святой глупостью и невежеством и этим осуждается мудрость мудрых и отвергается разумение разумных.
Глупцы мира были творцами религий, обрядов, закона, веры, правил жизни; величайшие ослы мира (те, которые, будучи лишены всякой мысли и знаний, далекие от жизни и цивилизации, загнивают в вечном педантизме) по милости неба реформируют безрассудную и испорченную веру, лечат язвы прогнившей религии и, уничтожая злоупотребления предрассудков, снова заделывают прорехи в ее одежде. Они не относятся к числу тех, кто с безбожным любопытством исследует или когда-либо будет исследовать тайны природы и подсчитывать смены звезд. Смотрите, разве их беспокоят или когда-нибудь побеспокоят скрытые причины вещей? Разве они пощадят любые государства от распада, народы — от рассеяния. Что им пожары, кровь, развалины и истребление? Пусть из-за них погибнет весь мир, лишь бы спасена была бедная душа, лишь бы воздвигнуто было здание на небесах, лишь бы умножилось сокровище в том блаженном отечестве. Они не заботятся о чести, удобствах и славе этой бренной и неверной жизни ради иной, самой верной и вечной.
Они изображены древними мыслителями (которым божественный дух открыл кое-что, во всяком случае для того, чтобы они не могли сослаться в свое оправдание на свое невежество) в аллегории о поучительной защите богов, борющихся против мятежных гигантов, сыновей земли и дерзких разорителей неба, которых ослы ревом своим смутили, повергли ниц, ужаснули, победили и обуздали.
Это же самое достаточно ясно выражено там, где спускается покрывало со священной фигуры и устремляются глаза на мистическое значение божественного Самсона, который посредством ослиной челюсти отнял жизнь у тысячи филистимлян. Это потому, говорят святые толкователи, что челюстью ослицы, то есть проповедниками ветхого завета и служителями синагоги, и челюстью осленка ослицы, то есть проповедниками нового закона и служителями воинствующей церкви, он «уничтожил их», то есть вырвал с корнем и отбросил эту тысячу — совершенное число — всех тех, о которых написано: «Упала с твоей левой стороны тысяча и справа от тебя десять тысяч; и названо было место Рама-флехи, то есть торжеством челюсти». От нее благодаря плодам проповеди последовало не только истребление враждебных и ненавистных сил, но также и спасение возрожденных, потому что из той же челюсти, то есть силою той же проповеди, вышли и появились источники, которые, распространяя божественную мудрость, изливают небесную милость и делают испивших ее способными к жизни вечной.
Итак, — о мощная, победоносная и торжествующая челюсть мертвого осла; о божественная, прекрасная и святая челюсть усопшего осленка! Но в таком случае сколько же должно быть святости, красоты и божественности, мощи, победоносности и торжества во всем осле, целом и живом осле, осленке с матерью, если такова слава и величие одной этой преосвященной реликвии — кости. Я обращаюсь к вам, о избраннейшие слушатели, снова обращаюсь к вам, о друзья — читатели моего сочинения и слушатели моего слова, и говорю вам, и предупреждаю вас, и побуждаю вас, и заклинаю вернуться к себе самим. Бегите от вашего зла и найдите ваше благо, изгоните гибельную гордыню сердца, погрузитесь в нищету духа, принизьте мысль, откажитесь от разума, погасите жгучий свет ума, который воспламеняет, сжигает и испепеляет вас; бегите от тех степеней знания, которые только увеличивают ваши горести; отрекитесь от всякого смысла, станьте пленниками святой веры, будьте той благословенной ослицей, превратитесь в того прославленного осленка, ради которых сам спаситель мира сказал слугам своим: «Пойдите в замок, что прямо перед вами», то есть идите по всему чувственному и телесному миру, который как подобие противоположен и подчинен миру умопостигаемому и бестелесному. «Там найдете привязанными ослицу и осленка», то есть вы найдете там еврейский и языческий народы, покоренные и угнетаемые в плену у Велиала.
Он сказал также: «Отвяжите их», то есть освободите от рабства путем проповеди Евангелия и обливания водой при крещении: «и приведите их ко мне», чтобы служили мне, чтобы они стали моими, чтобы они, неся на плечах бремя моего тела, то есть моих святых учреждений и моих законов, и, будучи ведомы уздою моих божественных решений, стали достойными и способными войти со мной в торжествующий Иерусалим, в небесный град. Там вы увидите тех, которые искуплены, которые призваны, которые предназначены, которые спасены: ослицу, осленка, простых, нищих умом, младенцев, тех, у кого детская речь, тех, которые войдут в царствие небесное; тех, которые из презрения к миру и его пышности потоптали одежду свою, отогнали от себя всякую заботу о теле, о плоти, облекающей их душу; она разостлана была ими под ноги, повержена на землю, чтобы уготовать более славный и торжественный путь ослице и ее дорогому осленку. Молите же, молите господа, дорогие мои, чтобы он помог вам сделаться ослами, если вы еще не ослы. Только пожелайте, — и наверняка, легчайшим образом вам дарована будет милость сия: потому что хоть вы и ослы по природе и обычное воспитание есть не более как ослиность, все же вы будете понимать и разуметь много лучше тогда, когда станете ослами в боге; я говорю это тем из вас, которые, к несчастью, стоят привязанными перед входной дверью, а также тем счастливцам, которые входят внутрь.
Вспомните, о верующие, что наши прародители были угодны богу, были у него в милости, под его защитой, довольные в земном раю, в то время когда они были ослами, то есть простыми и не ведающими ни добра, ни зла; когда их еще не щекотало желание познать добро и зло и, следовательно, они не могли иметь никакого о них понятия, когда они могли верить даже лжи, сказанной змием, когда их можно было уверить даже в том, что хотя бог сказал, что они умрут, все же могло выйти наоборот. В таком состоянии они были в милости у бога, были любимы, свободны от всякого горя, забот и тягот.
Вспомните затем, что бог любил еврейский народ, когда тот был удручен, порабощен, жалок, угнетаем, невежествен, обременен, был вьючным животным, когда ему не хватало лишь хвоста, чтобы стать настоящим ослом под властью Египта. Тогда бог называл его своим народом, своим племенем, своим избранным порождением. Но народ этот был назван развращенным, преступным, нечестивым, распутным, когда стал обладать порядком, величием и уподобился другим народам и царствам, почитаемым миром.
Всякий хвалит золотой век, когда люди были ослами, не умели обрабатывать землю, не знали господства одних над другими, когда один не понимал больше, чем другой, когда они ютились в подземельях и пещерах, отдавались со спины подобно зверям, не знали одежд, ревности, вожделений и обжорства; тогда все блага были общими, люди питались яблоками, каштанами, желудями в том виде, в каком они производились матерью-природой.
Всякий знает, что не только у человеческого рода, но и у всех видов животных мать больше всего любит, больше всего ласкает, держит в большем довольстве и праздности, оберегает от хлопот и усталости, обнимает, целует, прижимает и охраняет младшего сына, как того, кто не знает ни зла, ни добра, кто похож на ягненка, на зверька, который есть осел, не умеющий говорить, не умеющий рассуждать. Но с ростом его сознания и ума постепенно убывает к нему любовь, забота, святая привязанность, которую питали к нему его родители. Нет такого врага, который не сочувствовал бы, не нежил бы, не баловал бы в этом возрасте тех, у кого нет мужественности, нет разумения, нет человечности, нет ничего мужского, нет предусмотрительности, нет бороды, нет стойкости, нет зрелости.
Поэтому и говорит пророк, когда хочет вызвать жалость и снисходительность у господа своего: «Ох, ох, ох, господи, ведь я не умею говорить»; тут он так блестяще и умно показывает, что он осел. И в другом месте говорит он: «Потому, что я ребенок». Поэтому когда стремятся получить отпущение вины, то, как видно из многих случаев, описанных в божественных книгах, говорят: «Потому, что мы глупо поступили; они глупо поступили, потому что не ведают, что творят; мы не знаем, не уразумели».
По словам священного писания, чтобы вызвать больше милости и приобрести у людей больше доверия, снисходительности и авторитета, апостолы вели себя так, что их считали за пьяных. В другом месте мы читаем, что они не знали, что говорили, потому что не они это говорили. Один из самых выдающихся апостолов, чтобы показать, насколько он простоват, сказал, что он был вознесен до третьего неба, слышал там неизреченные слова и не знал, был ли он жив или мертв, в своем ли теле или вне его. Другой апостол сказал, что видел небеса отверстыми, и говорил многие другие словеса, свойственные избранникам божьим, которым открывается то, что скрыто от человеческого разума и что есть совершенная ослиность с точки зрения разумного понимания. Оттого эти безумства, ослиности и дурачества суть мудрость, героические деяния и благоразумие перед нашим господом, который называет своими птенцами, своим стадом, своими овцами, своими младенцами, своими глупышками, своим осленком, своей ослицей всех тех, кто верит в него, любит его и следует за ним.
Нет, говорю я, нет, не существует лучшего зеркала перед человеческими очами, чем ослиность и осел, наглядно, всесторонне и ясно показывающие, каким должен быть тот, кто, трудясь в божьем винограднике, должен ожидать вознаграждения за свой труд дневной, вкушения блаженной вечери и отдыха, заслуженных им в этой преходящей жизни. Нет лучшего или равного средства, которое сопровождало бы, вело и приводило к вечному спасению более удобно, чем истинная, одобренная божественным словом мудрость; и наоборот, нет средства, которое более действительно извергало бы нас в глубь адской пучины, чем философические и рациональные созерцания, рождающиеся из ощущений, растущие со способностью к рассуждению и созревающие в уме человека.
Итак, старайтесь, старайтесь сделаться ослами вы, которые еще являетесь людьми! А вы, ставшие уже ослами, учитесь, заботьтесь, приспособляйтесь действовать все лучше и лучше, чтобы достигнуть тех пределов, тех достоинств, которые приобретаются не знанием и делами, сколь угодно великими, но верою, теряются же не вследствие невежества и дурных дел, хотя бы даже чрезмерных, но (как говорят, следуя апостолу) вследствие неверия. Если станете поступать так, если станете таковыми и будете вести себя подобным образом, то вы вписаны будете в книгу жизни, вымолите милость у этой воинствующей церкви и получите славу в будущей торжествующей церкви, в которой да живет и царствует господь во веки веков.
Аминь!
Благочестивейший сонет относительно смысла ослицы и осленка
(26)
— Ступайте в этот замок, что перед вами, други!
Найдете в нем ослицу, осленок будет с нею.
Их отвяжите смело и, подтолкнувши в шею,
Ко мне их пригоните, мои святые слуги!
И если кто возропщет, бровей расправьте дуги,
Скажите: — Тайна эта мистерий всех важнее;
За ваше благочестье бог милостью своею
Вам вечное блаженство дарует в горнем круге. —
Там людям возвещает священное писанье.
За веру и молитву небесное спасенье.
Готовит искупитель, всем нам — земным созданьям.
Спасутся иудеи, народов поколенья.
В смиренном страхе божьем, в покорном послушаньи
В высокую обитель несущие моленья.
Исполнены смиренья,
Блаженные ослята и матери их с ними.
Со ангелами вкупе пребудут пресвятыми.
Диалог первый
Собеседники: Себасто, Саулино, Корибант
Себасто. Хуже всего будет, если скажут, что вы приводите метафоры, рассказываете басни, рассуждаете в притчах, плетете загадки, собираете сравнения, обсуждаете тайны, разжевываете образы.
Саулино. Но я говорю именно так, как оно есть; и потому что это действительно так, я предлагаю его вашим глазам.
Корибант. Иначе говоря, без прикрас, ясно, искренно; и я хотел бы, чтобы это было так, как вы говорите, то есть добросовестно.
Саулино. Если богам угодно, то уж лучше было бы, если бы вы не обманывали нас вашей жестикуляцией, ученой тогой, бородой и поднятыми бровями: так, например, если бы вы, что касается ума, «искренно, ясно и без прикрас» показали нашим глазам идею педантства.
Корибант. Довольно. — Так что мудрость вела вас от одного места к другому, от престола — к престолу?
Саулино. Да.
Себасто. Надо, чтоб вы рассказали нам кое-что также относительно нового замещения этих престолов.
Саулино. Не сейчас, если вы еще не готовы дать мне возможность выяснить побольше вопросов, спрашивая и подталкивая мою память, в которой без этого не всплывет и трети серьезных мыслей, достойных рассмотрения.
Себасто. Я, говорю по правде, отношусь настолько сдержанно к желанию узнать, кто именно волей отца богов будет наследником двух престолов — северного и южного полушарий, что согласен ждать тысячу лет, чтобы увидеть конец вашего рассказа, хотя он любопытен, полезен и полон достоинств. И ваша тема лишь постольку подстрекает мое желание познакомиться с ней, поскольку вы откладываете возможность послушать о ней.
Корибант. В самом деле, отсроченная надежда печалит дух, или душу, если выразиться удачнее; ведь это указывает на пассивный характер.
Саулино. Хорошо. Так как вы больше не волнуетесь в ожидании разрешения вопросов, то знайте, что на ближний престол, примыкающий к тому месту, где была Малая Медведица, и куда, как вам известно, была возведена истина, когда известным вам образом убрали Большую Медведицу, — провидением вышеназванного совета богов была посажена ослиность абстрактная, а там, где вы еще видите вашим воображением реку Эридан, совету богов угодно, чтоб там воссела ослиность конкретная, дабы во всех трех небесных областях могли бы созерцать ослиность, которая при двух факелах была как бы скрыта на пути планет, где находится чашечка созвездия Рака.
Корибант. «Отыдите прочь, нечестивцы...» Это святотатство, профанация: вздумать представить себе (что в действительности невозможно) рядом с выдающимся и почитаемым престолом истины —восседающей идею столь нечистого и постыдного образа, как осел, который учеными египтянами в их иероглифах признавался образцом невежества. Об этом свидетельства Горус Аполлон, многократно повторяя, что вавилонские жрецы посредством ослиной головы, приставленной к человеческому туловищу и шее, не раз обозначали невежественного и не поддающегося обучению человека.
Себасто. Нет нужды обращаться к египетским временам и местам, потому что не было и нет народа, который в принятых им формах речи не подтверждал бы слов Корибанта.
Саулино. По этой-то причине я и откладывал рассуждения об этих двух престолах-созвездиях к концу. Я имел в виду, что при моих навыках высказываться и мыслить вы сочтете меня болтуном и с меньшим доверием и вниманием будете продолжать слушать мое описание преобразования других небесных престолов, если предварительно длинной последовательностью предложений вы не будете подготовлены к слушанию сей истины. Ведь известно, что эти два престола сами по себе заслуживают во всяком случае столько же внимания, сколько богатств заключается в этой теме. Но, все-таки, неужели вы никогда не слышали, что безумие, невежество и ослиность этого мира суть мудрость, знание и божественность в другом мире?
Себасто. Так говорят первые и главные теологи, но никогда не принято было говорить в столь широком смысле, как у вас.
Саулино. Это потому, что никогда вопрос этот не был объяснен и освещен так, как я готов выяснить и осветить вам теперь.
Корибант. В таком случае говорите, мы будем внимательно слушать вас.
Саулино. Так как вы не пугаетесь, когда слышите слова: «осел, ослиность, глупость, невежество, безумие», то прежде всего я хочу обратить ваше внимание на одно соображение и напомнить место из озаренных божественным светом каббалистов. Они иными, не глазами Линкея, другими, не аргусовыми очами, углублялись, не скажу, до третьего неба, но в глубокую бездну надмировой и бесконечной божественной вселенной для созерцания десяти сефиротов, на нашем языке называемых членами и одеяниями. Они проникали, видели, понимали, насколько допустимо человеку говорить об этом. Там находятся степени: Кетер, Хокма, Бина, Хесед, Гебура, Тиферет, Нецах, Год, Иесод, Малхут. Первая по нашему называется короной, вторая — мудростью, третья — провидением, четвертая — добротой, пятая — силой, шестая — красотой, седьмая — победой, восьмая —похвалой, девятая — устойчивостью, десятая — царством. Говорят, что им должны соответствовать десять разрядов умов, из которых первый назван у каббалистов Хайот Геккадос, второй — Офаним, третий — Арелин, четвертый — Хасмалин, пятый — Хоахим, шестой — Молахим, седьмой — Элохим, восьмой — Бенелохим, девятый —Малеахим, десятый — Ишим. Первый разряд называется по-нашему, святыми животными или серафимами, второй — образующими колесами, или херувимами, третий — ангелами силы, или престолами, четвертый — изобразителями, пятый — властями, шестой — добродетелями, седьмой — начальниками, или богами, восьмой — архангелами, или сынами богов, девятый — ангелами, или вестниками, десятый —особыми душами, или героями. Отсюда в мире чувственном образуется десять сфер: 1) первая подвижная, 2) сфера звездная, или восьмая сфера, или свод небесный, 3) небо Сатурна, 4) небо Юпитера, 5) Марса, 6) Солнца, 7) Венеры, 8) Меркурия, 9) Луны, 10) подлунный Хаос, разделенный на четыре стихии.
К этим сферам приставлены десять двигателей, или им прирождены десять душ: первая — Метатрон, или князь ликов, вторая — Рациэль, третья — Цафциэль, четвертая — Цадкиэль, пятая — Камаэль, шестая — Рафаэль, седьмая — Аниэль, восьмая — Микаэль, девятая — Габриэль, десятая — Самаэль. Под ними же находятся четыре князя ужаса, из которых первый господствует над огнем и называется у Иова бегемотом; второй — господствует над воздухом и называется вообще, а в частности у каббалистов, Вельзевулом, то есть князем мух, то есть нечистых летающих; третий господствует над водами и называется у Иова Левиафаном; четвертый — первенствующий на земле, скитается и обходит ее, у Иова он назван Сатаной. Так вот, смотрите: и здесь, где, согласно каббалистическому откровению, находится Хокма, чему соответствуют формы, или колеса, называемые херувимами, влияющие на восьмую сферу, — и здесь, где пребывает добродетель ума Рациэль, осел и ослиность суть символы мудрости.
Корибант. Гора родила мышь.
Саулино. Некоторые талмудисты дают нравственное истолкование такого нарастания, древа, лестницы или зависимости, говоря, что осел потому есть символ мудрости у божественных сефиротов, что тот, кто хочет проникнуть в секреты и тайные средства сефиротов, должен непременно обладать умением быть воздержанным и терпеливым, имея ослиные морду, голову и спину, — должен иметь дух скромный, покорный и низкий и чувства, которые не отличают чертополоха от салата.
Себасто. Я скорее поверил бы, что евреи заимствовали эти тайны от египтян; последние же стремились превознести до небес, для того, чтобы скрыть некоторую постудную особенность.
Корибант. Докажите!
Себасто. Египтянами было сделано изображение персидского царя Артаксеркса Оха, их врага, в виде осла. Когда вскорости Артаксеркс победил их и взял в плен, он заставил их поклоняться изображению осла и приносить ему в жертву быка, которого египтяне обожали издавна; царь насмехался над тем, что они стали приносить Аписа в жертву ослу. Тогда египтяне, чтобы облагородить позорный культ и скрыть это пятно, придумали разумные доводы в защиту культа осла, в котором то, что было предметом порицаний и насмешек, стало для них предметом уважения. Таким образом, впоследствии в деле обожания, поклонения, созерцания, почитания и прославления они сделали осла архетипом, каббалистическим, сефиротическим, метафизическим, идеальным, божественным ослом. Кроме того осел есть животное Сатурна и луны; и евреи по природе, уму и судьбе — люди сатурнические и лунные, народ всегда низкий, раболепный, корыстолюбивый, уединенный, необщительный — они грубо презирают другие племена, которыми по разным причинам они соответственно презираемы. Но евреи находились в плену и рабстве у египтян, которые их использовали так же, как и ослов, для переноски поклажи и работы на стройках; и отчасти потому, что среди евреев имелись прокаженные, а отчасти потому, что на основании разговоров с евреями египтяне считали, что у этих их больных господствовали сатурнические и ослиные настроения, некоторые египтяне хотели, чтобы евреев изгнали из пределов их страны, отдав им идола золотого осла; последний из всех богов казался наиболее подходящим этому племени, столь враждебному и неуступчивому к другим, как Сатурн отличен от прочих планет.
Поэтому евреи остались с собственным культом, отбросив другие египетские праздники, и в честь своего Сатурна в образе осла праздновали субботу31 и в честь своей луны — молодой месяц, новолуние; так что для еврейских каббалистов не только один, но все сефироты могут быть ослиными.
Саулино. Вы говорите много верного, много близкого к истине, кое-что подобное истине, а кое-что противоречащее истинной и проверенной истории. Поэтому, хотя вы и высказываете некоторые верные и хорошие мысли, вы ничего не говорите хорошего и истинного, презрительно насмехаясь над этим святым племенем, от которого произошел весь тот свет, который светит в мире и поныне и обещает светить еще в течение стольких веков. Таким образом, вы упорствуете в своей мысли, считая осла и ослиность достойными глумления, что хотя и имело место у персов, греков и римлян, но не считалось низким у египтян и у евреев. Поэтому некоторые ложно и обманно утверждают, что религиозный культ осла32 произошел от силы и насилия, тогда как он скорее всего установлен разумом и берет свое начало вследствие предпочтения его другим культам.
Себасто. В качестве примера — сила, насилие, разум и предпочтение Артаксеркса Оха.
Саулино. Я говорю о божественном внушении, природной доброте и человеческом уме. Но прежде чем перейдем к доказательствам, подумайте немного, считали ли и должны ли были считать низкой идею осла и влияние ослов эти евреи и прочие участники и сотоварищи их по этому культу. Смотрите, разве патриарх Иаков, празднуя рождение и обрезание своего потомства, разве отцы двенадцати колен, представленные двенадцатью животными, горели желанием отказаться от осла? Разве вы не заметили, что Рувима он назвал бараном, Симеона — медведем, Левия — конем, Иуду — львом, Завулона — китом, Дана — змеей, Гада — лисой, Асира — быком, Неффалима — оленем, Иосифа — овцой, Вениамина — волком, а рожденного шестым, Исахара, он назвал ослом, сказавши ему на ухо, как завещание, такое прекрасное, новое и таинственное пророчество: «Исахар — осел крепкий, лежащий между протоками вод; и увидел он, что покой хорош и что земля приятна; и преклонил плечи свои для ношения бремени и стал работать в уплату дани».
12 священных колен здесь, на земле, соответствуют 12 высоким знакам зодиака, которые находятся в поясе небосвода. Это видел и объявил пророк Валаам, когда с высокого места на холме ему представились племена, отдельно находившиеся в двенадцати месторасположениях на равнине. Валаам сказал: «Блажен и благословен народ Израиля, вы — звезды, вы — 12 знаков, расположенных в таком прекрасном порядке стольких плодовитых стад. Ваш бог обещал, что потомство вашего патриарха Авраама станет таким многочисленным, как звезды на небе, то есть в соответствии с 12 знаками зодиака, которые вы назовете именами 12 зверей». — Здесь вы видите, как просветленный богом пророк, который должен был благословить их на земле, влез на осла и поехал, чтобы предстать перед ними; посредством ослиного голоса получил указание о божьей воле, при помощи ослиной силы доехал до них, сидя на осле, протянул руки к шатрам и благословил этот божий, святой и благословенный народ, чтобы сделать ясным, что эти сатурнические ослы и прочие скоты, на которых имели влияние названные сефироты, благодаря ослу-прообразу должны быть участниками столь великого благословения посредством осла естественного и пророческого.
Корибант. Итак, есть много родов осла: золотой, прообразный, ризный, небесный, умственный, ангельский, животный, пророческий, человеческий, скотский, языческий, этический, гражданский и экономический; или же осел эссенциальный, субсистенциальный, метафизический, физический, ипостасный, понятийный, математический, логический, моральный; или же высший, средний и низший осел; или же умопостигаемый, чувственный и воображаемый осел; или же идеальный, природный и понятийный; или же существующий до многого, во многом и после многого33, — так что продолжайте, чтобы медленно, по ступеням, шаг за шагом, яснее, выше и глубже нам добраться до удачного конца.
Саулино. Если перейти к нам, то пусть вам не покажется странным, что ослиность была посажена на небесном престоле при распределении кафедр в созвездиях, которые находятся вверху этого мира и телесной вселенной; ведь осел должен иметь соответствие и представлять в себе самом некоторую аналогию с высшим миром. Корибант. Кроме того и князь перипатетиков, Аристотель, объявил в начале первой книги «Метеорологических размышлений», что этот чувственный мир настолько смежен со сверхъестественным, что каждая сила первого управляема оттуда.
Себасто. О, что за сосуд красноречия, как вместительны ваши слова, о ученейший и громогласный мессер Корибант!
Корибант. К вашим услугам.
Себасто. Но разрешите перейти к нашей теме и не прерывайте.
Корибант. Ну, что ж!
Саулино. Ничего нет ближе и родственнее истине, чем наука, которую мы должны разделить сообразно тому, как она делится сама в себе, на два рода: высший и низший. Первый — стоит над сотворенной истиной и есть сама истина, несотворенная и являющаяся причиной всего, ибо только через нее истинные вещи истинны, и все, что есть, поистине есть такое, какое есть. Второй род — есть истина низшая, которая не делает вещей истинными и не есть вещи истинные, но зависит от вещей истинных или произведена, образована и получает знание о них не по истине, но по образу и подобию. Поэтому в нашем уме, где имеется знание о золоте, не находится золото по истине, но только по образу и подобию золота.
Итак, существует один род истины, который есть причина вещей и находится над всеми вещами, и другой род, который находится в вещах и свойственен вещам, и третий, последний, который идет после вещей и от вещей.
Первая истина называется причиной, вторая — вещью, третья — познанием.
Истина первого рода в мире идеальных прообразов обозначается посредством одного из сефиротов; второго рода истина находится на первом престоле, где над нами высится небесный полюс; истина третьего рода находится на названном престоле, совсем близко от телесного неба, откуда изгнана Большая Медведица, и влияет на наши мозги, где находятся невежество, глупость, ослиность.
Таким образом, раз действительная и природная истина исследуется посредством истины понятийной, а вторая имеет первую объектом, первая же при посредстве своего образа имеет вторую в качестве субъекта, то необходимо, чтобы к местопребыванию второй истины была близка первая и соединена с ней.
Себасто. Вы говорите прекрасно о том, что согласно порядку природы, истина и невежество, или ослиность, весьма близки, так же как бывают часто соединены объект, действительность и возможность. Но теперь объясните, почему вы считаете более соединенными и смежными к истине невежество, или ослиность, чем науку, или познание: ведь невежество и глупость не могут быть близкими и как бы сообитателями истины; скорее они должны быть от них отделены на огромное расстояние, потому что они должны быть соединены с заблуждением как вещи, принадлежащие противоположному порядку.
Саулино. Так как мудрость, созданная без невежества или глупости и, следовательно, без ослиности, которая их обозначает и с ними тождественна, не может прямо постигнуть истину, то необходим поэтому посредник; ибо как в посредствующем действии сходятся крайности или концы, объект и возможность, так в ослиности сходятся вместе истина и познание, называемое нами мудростью.
Себасто. Укажите кратко основание этого.
Саулино. Ведь наше знание есть незнание, ибо оно не есть знание какой-нибудь вещи и не восприятие какой-нибудь истины, так как если в нее, в истину, и есть какой-нибудь вход, то он есть только через дверь, открываемую невежеством, которое есть одновременно путь, привратник и дверь. Но если мудрость познает истину через невежество, то, следовательно, через глупость и, следовательно, через ослиность. Отсюда и вытекает, что если кто обладает таким познанием, тот подобен ослу и причастен идее ослиности.
Себасто. Но докажите правильность ваших положений, потому что я хочу принять все выводы, ибо считаю, что если кто невежествен, то, поскольку он невежествен, он глуп, и что глупец, поскольку он глуп, есть осел, и что таким образом всякое невежество есть ослиность.
Саулино. Одни достигают созерцания истины посредством обучения и рационального познания, силою действенного ума34, который входит в дух, возбуждая там внутренний свет. Но такие редки, почему поэт и говорит:
«Мало есть тех, кого пылкая доблесть возносит в эфир».
Другие обращаются туда и пытаются дойти путем невежества. Из них некоторые охвачены тем, что называется невежеством простого отрицания: они не знают и не намереваются знать; некоторые же охвачены тем, что зовется невежеством порочной склонности: эти, чем меньше знают, будучи пропитаны ложными сведениями, тем больше думают, что они знают; и чтобы узнать истину, им нужна двойная работа: сбросить одни привычки и приобрести противоположные им другие.
Третьи идут путем, который прославлен как божественное достижение. И среди них есть такие, которые, не говоря о знании и не думая о нем и кроме того пользуясь доверием других, самых невежественных, поистине учены, дойдя до указанной выше прославленной ослиности и безумия. И из них некоторые суть по природе ослы, как те, кто, шествуя со своим собственным светом ума, отрицает посредством света чувства и разума всякий свет разума и чувства. Некоторые же идут, или, лучше сказать, дают себя вести, при свете фонаря веры, отдавая ум в плен тому, кто садится на них и, занимая это прекрасное место, направляет и ведет их. Они-то поистине те, кто не может сбиться с пути, потому что идут, пользуясь не собственным обманчивым разумением, но непогрешимым светом наивысшего ума. Именно эти люди поистине пригодны и предназначены к тому, чтобы достигнуть Иерусалима блаженства и непосредственного созерцания божественной истины, ибо на них восседает тот, кто один только и может вывести их.
Себасто. Так-то, значит, различаются виды невежества и ослиности и так постепенно происходит, что ослиность сподобилась стать необходимой и божественной добродетелью, без которой погиб бы мир и благодаря которой весь мир спасен.
Саулино. Выслушайте по этому поводу мое мнение о следующем, более частном вопросе. То, что воссоединяет наш ум, пребывающий в мудрости, с истиной, являющейся объектом умопостигаемым, есть, по учению каббалистов и некоторых мистиков-теологов, один из видов невежества; другой его вид — это учение пирронистов, воздерживающихся от всякого суждения, и тому подобных скептиков; еще один вид — учение христианских богословов, среди которых Тарсиянин тем больше превозносит невежество, чем больше оно, по мнению всех, считается великим безумием. В силу первого вида незнания — всегда отрицают, почему он и называется отрицающим незнанием, которое никогда не осмеливается утверждать. Второй вид незнания состоит в постоянном сомнении; тут никогда не осмеливаются определять или уточнять. При третьем виде незнания все принципы можно признавать, одобрять и с некоторыми аргументами высказывать, без всякой доказательности и очевидности. Первое незнание представляется в виде юного осла, беглеца и бродяги; второе незнание — в виде ослицы, которая стоит, уставясь между двух путей, откуда никогда не сойдет, не имея возможности решить, по какому из двух ей лучше направить шаги свои; третье невежество представляется в виде ослицы со своим осленком, которые несут на спине спасителя мира; здесь, согласно учению святых докторов, ослица есть образ иудейского народа, а ее осленок — образ языческого народа, подобно тому как дочь - христианская церковь есть порождение матери-синагоги; и тот и другой народ принадлежит к одному и тому же племени, происходя от отца верующих Авраама. Эти три вида незнания, как три ветви, сводятся к одному стволу, на который в качестве прообраза влияет ослиность и который укреплен и возрос на корнях десяти сефиротов.
Корибант. Какие прекрасные мысли! Это не риторические доводы, не софизмы, не вероятные общие места, но неопровержимые доказательства; из них следует, что осел не столь низкое животное, как обычно полагают, но весьма героичен и божествен.
Себасто. Нет необходимости слишком утомлять вас, Саулино, требуя дальнейших доказательств того, о чем я у вас спрашивал и что вы доказали. Ведь вы удовлетворили Корибанта, да и выставленные вами средние термины умозаключения легко удовлетворят всякого внимательного и понимающего слушателя. Но прошу вас, растолкуйте мне, что значит мудрость, состоящая в незнании и ослиности второго вида, то есть на каком основании участниками ослиности являются пирронисты, воздерживающиеся от суждения, и другие академические философы. Я ведь не сомневаюсь в первом и третьем видах ослиности, которые сами в высшей степени высоки и далеки от смысла и совершенно ясны, благодаря чему нет человека, который не мог бы распознать их. Саулино. Скоро я перейду к вашему вопросу; но мне хочется, чтобы вы сначала обратили внимание на то, что первая и третья формы глупости и ослиности некоторым образом совпадают и поэтому они одинаково зависят от начала непостижимого и неизреченного для образования того познания, которое есть дисциплина дисциплин, наука наук и искусство искусств. О нем я хочу сказать вам, каким образом с малым усердием и даже без такового и без всякого усилия всякий, кто захочет и кто обратится к нему, мог и может стать способным к его усвоению. Святые христианские доктора и ясновидящие, озаренные божественным светом раввины увидели и усмотрели, что гордые и самонадеянные светские мудрецы, которые имели доверие к собственному уму и с дерзким и надутым самомнением имели смелость подняться к знанию божественных тайн и скрытых свойств божества, были приведены в замешательство и рассеяны, подобно строителям вавилонской башни, сами себе преградив проход, отчего стали менее способными к божественной мудрости и к созерцанию вечной истины. Что же сделали, какую позицию заняли святые христианские доктора и раввины? Они перестали двигаться, сложили или опустили руки, закрыли глаза, изгнали всякое собственное внимание и изучение, осудили всякую человеческую мысль, отреклись от всякого естественного чувства и в конце концов уподобились ослам. И те, которые не были ими раньше, преобразились в этих животных, подняли, расширили, навострили, удлинили и украсили уши и все силы души направили и объединили для того, чтобы только слушать, внимать и верить, как тот, о ком сказано: «По одному слуху обо мне повинуются мне».
Сосредоточив и связав на этом свои растительную, чувственную и разумную способности, стянувши пять пальцев в одно копыто, они уже не могли, как Адам, протянуть руки и сорвать запретный плод с древа познания, в силу этого они были лишены плодов древа жизни, или (это сравнение имеет тот же смысл) они не могли протянуть руки, чтобы похитить подобно Прометею, небесный огонь у Юпитера и зажечь им свет разума. Таким образом, наши божественные ослы, лишенные собственных чувств и страстей, начинают понимать так, как если бы им через уши внушено было откровение богов или их заместителей, и, следовательно, руководствоваться лишь данным им законом. Они повертываются направо или налево, следуя только уроку или указанию, которые им даются вожжой и уздой на их шее или морде, и идут лишь тогда, когда их погоняют. У них увеличились губы, укрепились челюсти, утолстились зубы для того, чтобы любая поставленная перед ними еда — твердая, колючая, терпкая, труднопереваримая — была пригодна для их неба. Поэтому они удовлетворяются более грубым кормом, чем любое животное, пасущееся на земле; и все это ради того, чтобы придти к самой жалкой приниженности, благодаря которой они становятся способными на самую великолепную восторженность, близкую к той, о которой сказано: унижающий себя возвышен будет.
Себасто. Но я хотел бы понять, как эта скотина может различать, кто на нее садится: бог или дьявол, человек или другое животное, не очень большое или малое, если наиболее определенная вещь, которую сия скотина может знать, это то, что она — осел и хочет быть ослом, и не может претендовать на лучшую жизнь и иметь привычки лучшие ослиных, и не должна ожидать лучшего конца, чем ослиный, и ей невозможно, неуместно и недостойно иметь иную, не ослиную славу?
Саулино. Верен тот, кто не позволяет, чтобы пытались сделать больше возможного; он знает свое, он держит и поддерживает свое посредством своего же, и это у него не может быть отнято. О, святое невежество, о, божественная глупость, о, сверхчеловеческая ослиность! С каким восхищением глубокий и созерцательный Дионисий Ареопагит в послании к Кайю утверждает, что незнание есть совершенннейшее знание, желая выразиться в том смысле, что ослиность есть божественность. Ученый Августин , сильно опьяненный этим божественным нектаром, в «Речах к самому себе» свидетельствует, что незнание скорее, чем знание, ведет его к богу и наука в большей степени, чем незнание, влечет его к гибели. Образно поясняя свою мысль, он говорит, что спаситель мира вошел в Иерусалим ногами и стопами ослов, мистически обозначая в этой воинствующей церкви то, что оправдывается в торжествующем граде; как говорит пророк-псалмопевец: «Не на силу коня смотрит он, не к быстроте ног человеческих благоволит».
Корибант. Добавь со своей стороны: «но надеется на силу и ноги ослицы и ее родного осленка».
Саулино. Однако, желая показать вам, что только благодаря ослиности мы можем стремится к сей высокой дозорной башне, я хочу разъяснить, что невозможно лучшее созерцание, чем то, которое отрицает всякую науку, всякое понимание и суждение об истине. Таким образом, высшее познание есть определенное убеждение, что ничего нельзя знать и ничего неизвестно и, следовательно, можно познать о себе лишь то, что нельзя быть чем-либо иным, кроме осла. К этому выводу пришли сократики, платоники, воздерживающиеся от суждения скептики, пирронисты и тому подобные люди, у которых уши не столь малы, губы не так тонки и хвосты не так коротки, чтобы они сами не видели их у себя.
Себасто. Прошу вас, Саулино, сегодня не продолжать дальше выяснение этого; ведь для настоящего момента мы усвоили достаточно; кроме того я вижу, что наступило время обеда, а тема требует длительного обсуждения. Поэтому не угодно ли будет вам (если этого пожелает и Корибант) снова встретиться завтра для дальнейшего уяснения вопроса. Я же приглашу Онорио, который помнит, что он был ослом, и поэтому всецело предан пифагореизму; кроме того он имеет свои серьезные соображения, благодаря которым, может быть, станут для нас приемлемы некоторые его положения.
Саулино. Это было бы хорошо, и я хотел бы этого, так как он облегчит мне труд.
Корибант. Я также присоединяюсь к этому мнению. Однако уже наступил час, когда я должен отпустить своих учеников, чтобы они возвратились в свои дома, к своим ларам39. Но если угодно, до тех пор пока этот вопрос не будет разрешен нами, я согласен ежедневно встречаться здесь с вами в эти часы.
Саулино. И я буду поступать так же.
Себасто. Ну, в таком случае до свидания!
Конец первого диалога
Диалог второй
Собеседники: Себасто, Онорио, Корибант, Саулино
Себасто. И ты вспоминаешь, что возил поклажу?
Онорио. И вьюки и грузы, а также не раз натягивал баллисту. Сперва я служил у одного огородника, помогая ему перевозить навоз из города Фив до огорода близ городской стены и привозить с огорода в город салат, лук, арбузы, пастернак, редиску и прочие овощи. Затем я перешел к купившему меня угольщику, у которого я через несколько дней потерял жизнь.
Себасто. Как выозможно, что ты это помнишь?
Онорио. Расскажу потом. Однажды я пасся на обрывистом и каменистом берегу. Влекомый желанием попробовать чертополох, который рос по обрыву слишком низко для того, чтобы можно было без опасения вытянуть шею, я захотел, вопреки рассудку и здравому природному инстинкту, спуститься к нему, но сорвался с высокой скалы. Тут мой хозяин увидел, что купил меня для воронья. Освобожденный от телесной темницы, я стал блуждающим духом без телесных органов. Я заметил при этом что, принадлежа к духовной субстанции, я не отличаюсь ни по роду, ни по виду от всех других духов, которые при разложении разных животных и сложных тел переходят с места на место. Я увидел, что Парка не только в области телесной субстанции создает с одинаковым равнодушием тело человека и тело осла, тела животных и тела, считающиеся неодушевленными, но и в области субстанции духовной она относится равнодушно к тому, какова душа — ослиная или человеческая, душа, образующая так называемых животных, или душа, находящаяся во всех вещах. Как все влаги по своей субстанции суть единая влага, все части воздуха суть в субстанции единый воздух, так и все духи происходят от единого духа Амфитриты40 и вернутся к ней опять.
Через несколько времени я пришел в то состояние, о котором говорится:
По истечении тысячелетнего века те души Бог призывает великой толпою к источнику Леты, Чтобы в забвении опять возвратились к небесному свету, Начали новую жизнь, облекаяся в новое тело.
И вот, убегая от блаженных полей, не испробовав воды быстрой Леты, вместе с толпой теней, главным проводником которой был Меркурий, я толь ко сделал вид, что пью эту жидкость вместе с другими душами. В действительности же я лишь приблизился и коснулся ее губами, чтобы обмануть присматривающих, для которых достаточно было видеть мокрыми мой рот и подбородок. Я направился к более чистому воздуху через Роговые ворота и, оставив у себя за плечами и под ногами бездну, очутился на горе Парнас, о которой не сказки рассказывают, что благодаря своему каббалинскому источнику она была посвящена отцом Аполлоном его дочерям — музам.
Там силою и распоряжением судьбы я обратился опять в осла, но не забыл об умопостигаемых формах, которых оказался не лишен животный дух. Благодаря этому свойству у меня выросли на одном и другом боку форма и сущность двух крыльев, вполне достаточных, чтобы поднять до звезд груз моего тела.
Так я оказался на небе и там был назван уже не простым ослом, а ослом летучим и даже пегасским конем. Затем я был сделан исполнителем многих повелений провидца Юпитера, служил Беллерофонту, прошел через многие знаменитые и почетнейшие назначения и в заключение был возведен на звездное небо между границами созвездий Андромеды и Лебедя с одной стороны, и Рыб и Водолея — с другой.
Себасто. Ответьте мне, пожалуйста, кратко, прежде чем вы дадите нам возможность выслушать подробный рассказ об этих вещах. Действительно ли на основании собственного опыта и воспоминаний об этом факте вы признаете истинным мнение пифагорейцев, друидов, саддукеев и других об этом беспрерывном метемфизикозе, то есть трансформации и перевоплощении всех душ?
Дух — из животных он тел в тела переходит людские И возвращается вновь в животные, странствуя вечно.
Онорио. Да, синьор, совершенно точно.
Себасто. Так что вы определенно думаете, что душа человека по своей субстанции тождественна душе животных и отличается от нее лишь своей фигурацией?
Онорио. Душа у человека в своем роде и в своем специфическом существе та же, что и у мухи, у морских устриц, у растений и любой одушевленной и имеющей душу вещи, так как нет тела, которое не имело бы в себе самом более или менее живой или совершенной связи с духом. Но этот дух роком или провидением, законом или фортуной соединяется либо с одним видом тела, либо с другим и, на основании разнообразия и сочетания органов тела, имеет различные степени совершенства ума и действий. Когда этот дух, или душа, находится в пауке, имеется определенная деятельность, определенные коготки и члены в таком-то числе, величине и форме; соединенная же с человеческим отпрыском, она приобретает другой ум, другие орудия, положения и действия. Допустим, если бы это было возможно (или если бы это фактически случилось), что у змеи голова превратилась бы в человеческую голову, откинулась назад и выросло бы туловище такой величины, каким оно могло стать за время жизни этого вида животных; допустим, что язык у нее удлинился, расширились плечи, ответвились руки и пальцы, а там, где кончается хвост, образовались ноги. В таком случае она понимала бы, проявляла бы себя, дышала бы, говорила, действовала и ходила бы не иначе, чем человек, потому что была бы не чем иным, как человеком.
Наоборот, и человек был бы не чем иным, как змеей, если бы втянул в себя, как внутрь ствола, руки и ноги, если бы все кости его ушли на образование позвоночника; так он превратился бы в змею, приняв все формы ее членов и свойства ее телосложения. Тогда высох бы его более или менее живой ум; вместо того, чтобы говорить, он испускал бы шипенье; вместо того, чтобы ходить, он ползал бы; вместо того, чтобы строить дворцы, он рыл бы себе норы, и ему подходила бы не комната, а яма; и как раньше он имел одни, теперь он имел бы другие члены, органы, способности и действия. Ведь у одного и того же мастера, по-иному снабженного разными видами материала и разными инструментами, по-разному обнаруживаются устремления ума и действия.
Затем легко допустить, что многие животные могут иметь больше способностей и много больше света ума, чем человек (не в шутку говорил Моисей о змее, называя ее мудрейшим из всех земных животных); однако по недостатку органов она ниже человека, тогда как последний по богатству и разнообразию органов много выше их. А чтобы убедиться в том, что это истина, рассмотрим повнимательнее и исследуем самих себя; что было бы, если бы человек имел ум, вдвое больше теперешнего, и деятельный ум блистал бы у него ярче, чем теперь, но при всем этом руки его преобразились бы в две ноги, а все прочее осталось бы таким, как и теперь? Скажи мне, разве в таком случае не претерпели бы изменения нынешние формы общения людей?
Как могли бы образоваться и существовать семьи и общества у существ, которые в той же мере или даже больше, чем лошади, олени, свиньи, рискуют быть пожранными многочисленными видами зверей и которые стали бы подвергаться большей и более верной гибели? И, следовательно, как в таком случае были бы возможны открытия учений, изобретения наук, собрания граждан, сооружения зданий и многие другие дела, которые свидетельствуют о величии и превосходстве человечества и делают человека поистине непобедимым триумфатором над другими видами животных? Все это, если взглянешь внимательно, зависит в принципе не столько от силы ума, сколько от руки, органа органов.
Себасто. А что скажешь ты об обезьянах и медведях, у которых, если не захочешь признать наличие рук, все же имеется орудие не хуже руки?
Онорио. У них не то телосложение, чтоб можно было иметь ум с такими способностями; потому что у многих других животных, вследствие грубости и низости их физического сложения, всеобщий разум не может запечатлеть такую силу чувства в подобных душах. Поэтому сделанное мною сравнение должно быть распространено на самые одаренные породы животных.
Себасто. А попугай разве не имеет органа, в высшей степени способного выражать какие угодно членораздельные слова? Почему же он тогда так тупо, с таким трудом и так мало может сказать, притом не понимая того, что говорит?
Онорио. Потому что он обладает не понятливостью и памятью, равноценной и сродной той, что имеется у людей, но лишь тем, что соответствует его породе; в силу этого он не нуждается, чтобы другие обучали его летать, отыскивать еду, отличать здоровую пищу от ядовитой, рождать, вить гнезда, менять жилище, чинить его для защиты от плохой погоды и заботиться о нуждах жизни не хуже, а частью и лучше и легче, чем человек.
Себасто. Ученые называют то не интеллектом или способностью рассуждать, но природным инстинктом.
Онорио. Пусть вам скажут эти ученые: является ли природный инстинкт чувством или умом? Если чувством, то внутреннее оно или внешнее? Но так как инстинкт не есть внешнее чувство, что очевидно, то пусть скажут, благодаря какому внутреннему чувству животные обладают предусмотрительностью, ловкостью, искусством, осторожностью и хитростями в отношении не только настоящих, но и будущих случаев, лучше, чем человек.
Себасто. Ими движет безошибочное понимание.
Онорио. Если это естественная и ближайшая сила, применяемая к ближайшему отдельному действию, то она не может быть универсальной и внешней, но частной и внутренней, следовательно, — это способность души, находящаяся и господствующая внутри последней.
Себасто. Таким образом, вы не хотите признать, что ими движет всеобщий мировой разум?
Онорио. Я говорю, что всеобщий действующий разум един для всех и он движет и дает понимание; но кроме того у всех есть частный ум, который их движет, озаряет и делает понимающими; последний столь же умножился, как число индивидуумов. Подобно тому как зрительная способность умножилась соответственно числу глаз, вообще же она движима и озаряема единым огнем, единым светом, единым солнцем, —так и сила разумения умножилась соответственно числу субъектов, причастных душе, над каковыми всеми сияет единое солнце ума.
Таким образом, над всеми живыми существами есть деятельное чувство, именно то, которое заставляет всех чувствовать и при помощи которого все чувствуют актуально, и есть один деятельный ум, именно тот, который заставляет всех понимать и через который все разумеют актуально. А затем есть столько чувств и столько частных пассивных, или возможных, умов, сколько есть субъектов; и соответственно этому имеется столько видовых и количественных ступеней строений ума, сколько имеется видовых количественных форм и строений тела.
Себасто. Говорите, что вам угодно, и понимайте, как хотите; я же не хочу называть этот разумный инстинкт умом. Онорио. Но если нельзя его назвать чувством, то нужно признать, что у животных, кроме чувственной и разумной способностей, есть еще какая-то познавательная сила.
Себасто. Я назову ее деятельностью внутренних чувств.
Онорио. Такую деятельность мы еще можем назвать умом человеческим; естественно, что человек рассуждает, и вольно нам называть как угодно и уточнять определения и имена по-своему, что делал уже Аверроэс. Тогда в моей воле говорить, что ваше понимание не есть понимание, и что бы вы ни делали, я волен думать, что это делается вами не посредством ума, но вашим инстинктом, раз действия других живых существ (например, пчел и муравьев) более достойные, чем ваши, вы называете не умом, а инстинктом. А я все же скажу, что инстинкт этих мельчайших существ стоит выше, чем ваш ум.
Себасто. Не будем сейчас больше рассуждать об этом и вернемся к нашему вопросу. Вы, значит, думаете, что как из одного воска или иной материи образуются разные и противоположные фигуры, так из одной и той же телесной материи делаются все тела, а из той же духовной субстанции — все духи?
Онорио. Именно так; прибавьте к этому, что, согласно разным причинам, привычкам, порядкам, мерам и числам тела и духа, возникают различные темпераменты, сочетания, производятся различные органы и появляются разные роды вещей.
Себасто. Мне кажется, что не очень далеко отходит от этого мнения пророческое учнение, говорящее, что все находится в руке всеобщего деятеля, который поворотом звездного круга творит и разрушает соответственно превратностям порождения и гибели вещей, как из той же глины рука одного и того же горшечника делает то ценные вазы, то грубые горшки, — все из того же самого куска.
Онорио. Так понимали и разъясняли многие наиболее мудрые из раввинов. Так, кажется, понимает и тот, кто сказал: «Человеков и скотов спасаешь ты! Как драгоценна милость твоя!» Это ясно показано и в превращении Навуходоносора. Затем это допускали некоторые саддукеи относительно Иоанна Крестителя, думая, не был ли он Илией, если и не в том теле, то с тем же духом в другом теле. В таком виде воскресения некоторые ожидают осуществления божьего правосудия за чувства и дела, которые имели место в другом теле.
Себасто. Пожалуйста, не будем больше рассуждать об этом, потому что мне, к сожалению, слишком начинает нравиться и казаться более чем правдоподобным ваше мнение; я же хочу остаться в той вере, какой научили меня мои прародители и учители. Но все-таки вы говорите о событиях исторических или сказочных, или метафорических, но отбрасываете доказательства и авторитеты, которые, по-моему, вами извращаются более, чем другими.
Онорио. Ты прав, собрат. К тому же мне пришлось бы вернуться к теме для окончания того, о чем я начал говорить вам, если б ты не побоялся, что из-за этого перевернется твой ум и поколеблется незапятнанная совесть.
Себасто. Вовсе нет; я это слушаю охотнее, чем слушал когда-нибудь любую сказку.
Онорио. Так что если не станешь слушать меня с точки зрения учения и науки, то послушаешь для развлечения.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ ВТОРОГО ДИАЛОГА
Себасто. Разве вы не видите, что Саулино и Корибант подходят сюда?
Онорио. Они уже должны были прийти. Но лучше поздно, чем никогда, Саулино.
Корибант. Чем позже приход, тем скорее в поход.
Себасто. Из-за своего опоздания вы пропустили прекрасные речи; было бы желательно, чтоб Онорио повторил их.
Онорио. Пожалуйста, избавьте, мне это было бы скучно. Будем продолжать наш разговор; что касается той темы, которую можно будет изложить потом, мы ее обсудим с ними частным порядком с большими удобствами; сейчас же я не хотел бы прерывать нить моего рассказа.
Саулино. Пусть будет так. Продолжайте.
Онорио. И вот, когда я находился, как мной уже было сказано, в небесной области, в звании коня Пегаса, велением судьбы со мною произошло, что для превращения в более низкое существо (по причине некоторого состояния, приобретенного мною там, что прекрасно описал платоник Плотин47) я как испивший нектара был сослан на землю, чтобы стать или философом, или поэтом, или педантом, оставив свой образ на небе; на это же небесное место время от времени я возвращаюсь при своих превращениях, принося туда воспоминание о тех видах, которые я приобретал в телесной оболочке, и там я их оставляю, как в библиотеке, на тот случай, когда придется снова возвращаться в какое-нибудь земное обиталище.
Из этих достопамятных видов последним был тот, который я начал переживать во времена Филиппа Македонского, после того как я был рожден, как полагают, от семени Никоиаха. Затем я стал там учеником Аристарха, Платона и других, выдвинулся при поддержке моего отца, бывшего советником Филиипа, и стал воспитателем Александра Великого. При нем, хотя я и был начитан главным образом в науках гуманитарных, в которых прославился больше, чем все мои предшественники, я возомнил себя натурфилософом, ибо педантам свойственно всегда быть дерзкими и самомнительными. Так как после смерти Сократа, изгнания Платона и рассеяния разными способами других знание философии угасло, то при таком положении я остался единственным кривым среди слепых и легко смог получить репутацию не только ритора, политика, логика, но также и философа. Таким-то образом, плохо и глупо излагая мнения античных философов, — столь безобразно, что только мальчики и выжившие из ума старухи могли говорить и мыслить так, как я заставлял мыслить и говорить этих честных людей, — я смог выступить в качестве преобразователя той науки, о которой не имел никакого понятия. Меня про звали князем перипатетиков. Я преподавал в Афинах под портиками лицея, где соответственно свету и, если говорить правду, соответственно тьме, которые царили во мне, я превратно понимал и учил о природе начал и о субстанции вещей; я бредил больше, чем сам бред, о сущности души и ничего не мог правильно понять в природе движения и вселенной. В силу этого естественное и божественное знание дошло до глубочайшего упадка, в отличие от того, как оно высоко стояло во времена халдеев и пифагорейцев.
Себасто. Однако мы видим, что столько времени мир вами восхищался. Среди разных чудес нашелся некий араб, который сказал, что природа, производя тебя, сделала последнее усилие, чтобы показать, насколько изящно, чисто, возвышенно и истинно может ум отчеканить себя. Да и вообще тебя называют гением природы.
Онорио. Если бы не было веры, не было бы невежд; и если бы ее не было, не было б чередований, с одной стороны, наук с добродетелями, с другой стороны — грубости с косностью и других смен противоположных впечатлений: как день и ночь, летний зной и зимняя стужа.
Себасто. Но вернемся к понятию души (оставляя в настоящий момент другие вопросы в стороне). Я читал и обдумывал те твои три книги, в которых ты говоришь, заикаясь более, чем даже настоящий заика. Ты мог хорошо заметить, что больше всего различных мнений и необычных толкований и вопросов относится к развязыванию и распутыванию того, что ты хотел сказать в этих смутных и легких предложениях, которые если даже и заключают кое-что, все же являются не чем иным, как педантической или перипатетической49 легковесностью.
Онорио. Тут нет ничего, братец, удивительного; ведь никак нельзя им понять мои мысли о том, о чем у меня не было мыслей, а также не могут же они найти построение или довод в пользу того, о чем я говорил, когда сам я не знал, что хотел сказать. Какая, по-вашему, разница между ними и тем, кто ищет рога у кота и ноги у угря? Конечно, никакой. В этом деле я принял меры предосторожности, чтобы другие ничего не заметили и чтобы не потерять репутацию первого мудреца. Я стал поступать так, чтобы каждый изучающий мою естественную философию (в которой я был и действительно чувствовал себя полнейшим невеждой), — чтобы каждый, если у него есть некоторый свет ума, должен был подумать и поверить относительно нелепости и путаницы, которые он у меня заметит, что это не мое действительное мнение, а скорее то, что он по своей неспособности мог неверно понять из моих мыслей. Оттого я допустил опубликование письма к Александру Македонскому, где я заявил, что книги по физике мною обнародованы, как бы не будучи обнародованными.
Себасто. Этим, мне кажется, вы облегчили вашу совесть. А виноваты большие ослы, готовые жаловаться на вас в судный день как на обманувшего и соблазнившего их и с софистическими приемами сбившего их с пути некоторой истины, которую, пользуясь иными принципами и методами, они могли бы обрести снова. Ведь ты их обучал тому, что они действительно должны были думать, что если ты обнародовал, как бы не обнародовав, то они, прочитав тебя, должны думать, что они как бы не прочитали того, что ты написал, как бы не написав. Также и тех, которые преподают твое учение, следует выслушивать как того, кто говорит, как бы не говоря50. И в конце концов от вас не следует ждать большего, чем от того, который рассуждает и изрекает мнения о том, чего он никогда не понимал.
Онорио. Если говорить правду, то это верно, как я теперь понимаю. Ведь никто не должен быть понимаем в большей степени, чем он сам желает быть понимаемым. И мы не должны следовать умом за теми, которые ускользают от нашего ума в случаях, когда одни говорят загадками или сравнениями, другие — потому что хотят, чтобы их не поняли невежды, иные — чтобы толпа их уважала, некоторые —считая, что нельзя метать бисер перед свиньями. Мы дошли до того, что каждый сатир, фавн, меланхолик, опьяненный и зараженный черной желчью, рассказывающий о сновидениях и дребедени, лишенной всякого смысла и порядка, хочет, чтобы в них видели великое пророчество, сокровенную мистерию, недоступные секреты и божественные тайны воскресения мертвых, философского камня и прочих глупостей. Этим хотят привлечь внимание тех, у кого мало мозга, с целью сделать их безумными, отнимая у них время, ум, славу и богатства, и заставить их столь жалко и низко тратить жизнь.
Себасто. Это хорошо понял один мой друг. Имея, не знаю уж, то ли книгу загадочного пророка, то ли другую какую, поломав себе над ней голову, он пошел и изящно и легко выбросил книгу в отхожее место, приговаривая: «Ты, братец, не хотел быть понятым, и я не хочу тебя понимать», и прибавил, чтобы она убралась ко всем чертям и оставила его с его делами в покое.
Онорио. Но вот что достойно сострадания и осмеяния. На этих глупых книжках и трактатах воспитался озадаченный Сальвио, меланхоличный Ортензио, тощий Серафим, бледный Каммарато, одряхлевший Амвросий, рехнувшийся Григорий, рассеянный Реджинальдо, надутый Бонифацио и достопочтенный дон Кокьяроне, «полный бесконечного и благородного удивления». Удалившись от грубой и неблагодарной черни, он прогуливается поперек своей залы. Он встряхивает и проводит рукой то там, то здесь по краям своей ученой тоги, выставляет то одну, то другую ногу, выпячивает то направо, то налево грудь, ходит с комментированным текстом подмышкой, с жестами, которыми как будто отбрасывает на землю блоху, что держит между первым и вторым пальцами, размышляя, наморщив лоб, изогнув брови и округлив глаза. У него выражение очень удивленного человека, когда он, заключая свою речь глубоким и горячим вздохом, доводит до ушей окружающих такое изречение: «До этого другим философам никогда не достигнуть». Если он прочитает книгу, написанную каким-нибудь вдохновенным или одержимым бесом, где нет и откуда невозможно выжать больше ума, чем из лошадиной головы, то, чтобы показать, что он попал в точку, он восклицает: «О великая тайна!» Если же случайно найдется книга...
Себасто. Пожалуйста, не будем больше говорить об этих вопросах, о которых мы уже слишком осведомлены, и вернемся к предмету нашего разговора.
Корибант. Да, да, пожалуйста. Объясните нам, в каком порядке и каким путем у вас снова восстанавливается память, которую вы теряете в перипатетической субстанции и в других существующих ипостасях?
Онорио. Я, кажется, уже говорил Себасто, что всякий раз, когда я выходил из одного тела, то, прежде чем обратиться в другое, я возвращался к моему первоначальному следу, к идее осла (которого из уважения к обладанию крыльями те, кто презирает ослов, не захотели называть ослом, но конем Пегасом); а затем, в порядке уже мною описанных вам дел и судеб, которые я пережил, я всегда был предназначаем переходить скорее в человека, чем во что-либо другое, в качестве привилегии, полученной мною за хитрость и воздержание в тот раз, когда я не глотнул влаги из волн Леты. Кроме того, небесным судилищем было решено, что когда я буду покидать тело, то никогда больше не буду держать путь к царству Плутона, чтобы снова увидеть Елисейские поля, но к блестящей и священной империи Юпитера.
Корибант. В стойло крылатого четвероногого.
Онорио. Там я оставался вплоть до того времени, как волею сената богов мне было суждено переселиться с другими животными вниз, оставив вверху только отпечаток моей доблести. Поэтому милостью и благосклонностью богов я возвращаюсь оттуда украшенный и опоясанный моей библиотекой, неся с собой воспоминания не только о вещах вообразимых, софистических, кажущихся, вероятных и доказуемых, но также разделительное суждение о том, что истинно и что ложно. И кроме тех предметов, которые я, пребывая в разнообразно устроенных телах, воспринял при помощи всякого рода наук, я удержал еще навыки и многие другие истины, к которым открыт путь без помощи чувств, чистым умозрением. И хотя я заключен в эту кожу и стены, но через двери чувств, как через тончайшие отверстия, обычно от меня не ускользают некоторые виды сущностей; ясно же и открыто нам удается видеть весь горизонт форм природы только тогда, когда мы находимся вне темницы.
Себасто. Вы обо всем осведомлены потому, что более, чем это бывает обычно, владеете множеством философий, множеством философских предпосылок, что вы и показали всем, получивши, кроме того, более высокое суждение о тех потемках и том свете, под которым вы прозябали, чувствовали, понимали в действительности или в возможности, живя на земле или в аду, или в небесных обиталищах.
Онорио. Правильно; и с такой памятью я могу думать и знать лучше, чем с зеркалом, о том, что такое истинная сущность и субстанция души.
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ВТОРОГО ДИАЛОГА
Себасто. Эту тему мы пока отложим, но мы выслушаем ваши соображения по вопросу, который был вчера поднят мною и находящимся здесь Саулино; он сообщал мнения некоторых школ, которые говорят, что нам недоступно никакое знание.
Саулино. Я до некоторой степени выяснил, что под высоким покровом истины мы не имеем ничего более высокого, чем невежество и ослиность, потому что они — средства, при помощи которых мудрость соединяется и роднится с истиной; и нет другой добродетели, которая была бы более способна соприкасаться с ней. Пусть человеческий ум имеет некоторый доступ к истине; но если этот доступ осуществляется не на основе науки и познания, то совершенно неизбежно — посредством невежества и ослиности.
Корибант. Я оспариваю это следствие.
Саулино. Следствие видно из того, что для рассуждающего ума нет середины между незнанием и знанием, поэтому необходимо принять одно из двух, поскольку оба противоположны в этом вопросе в такой же степени, как недостаток и избыток.
Корибант. Что вы приводите как вторую посылку или как основание?
Саулино. Она, как я сказал, выдвинута многими прославленными философами и теологами.
Корибант. Наислабейшим доказательством является ссылка на человеческий авторитет.
Саулино. Все же эти ссылки не лишают убедительности рассуждений, опирающихся на доказательства.
Себасто. Итак, если такое мнение верно, то оно верно благодаря доказательству; доказательство есть научный силлогизм; так что те самые, которые отрицают науку и постижимые истины, утверждают постижение истины и научное рассуждение; следовательно, они опровергаются смыслом своего собственного учения и своими словами.
Добавлю к этому, что если нет никакой истины, то они сами не знают того, что говорят и не могут быть уверены, говорят ли они или же ревут по ослиному, люди они или ослы.
Саулино. Разрешение этого вопроса вы услышите от меня немного спустя, потому что сперва надо понять самое вещь, а затем —способ ее существования и особенность.
Корибант. Прекрасно сказано. Ибо способ существования вещи необходимо предполагает самое вещь.
Себасто. Дайте нам понять вещи в том порядке, в каком вам угодно.
Саулино. Так я и сделаю. Среди философских школ были некоторые философы, называемые обычно академическими, а также скептики в более строгом смысле этого слова, или воздерживающиеся от суждения, которые сомневались в возможности определения какой-либо вещи. Они изгоняли всякое высказывание, не осмеливались ни утверждать, ни отрицать, но называли себя вопрошателями, исследователями или испытателями вещей.
Себасто. Зачем эти тщеславные скоты вопрошали, исследовали и испытывали вещи, не имея надежды что-нибудь отыскать? Значит они из тех, кто трудятся без цели. Корибант. Дабы показать лживость поговорки, что все действующее действует ради цели. Но, клянусь Геркулесом, я убежден, что как Онорио находится под влиянием осла Пегаса или даже есть сам Пегас, так эти философы являются самими Данаидами или, по меньшей мере, Данаиды влияют на их головы.
Саулино. Позвольте мне закончить. Они не имели веры ни в то, что видели, ни в то, что слышали, потому что считали истину чем-то смутным и непознаваемым, природа или консистенция чего весьма изменчива, различна и противоположна; всякая вещь, по их мнению, есть смесь, ничто не явно само по себе, ничто не имеет своей собственной природы и свойств, объекты представляются нашей воспринимающей способности не в той мере, в какой они суть сами по себе, но соответственно тому, что они приобретают в своем виде, когда, некоторым образом рождаясь от той или иной материи, они соединяются с нашими чувствами, создавая в них новые формы.
Себасто. Поистине они с небольшим трудом и в кратчайшее время могут стать философами и показать себя умнее других.
Саулино. За ними последовали пирронисты, еще более недоверчивые к собственному чувству и уму, чем воздерживающиеся; потому что там, где последние думали, что они нечто поняли и установили хоть некоторое суждение, будучи осведомлены об этой истине, то есть что ни одна вещь не может быть понята и определена, — пирронисты полагали, что они лишены даже и этого суждения, не будучи уверены и в этом, то есть в том, что ничто не может быть определено.
Себасто. Посмотрите на деятельность этой второй Академии. Увидев пример изобретательности и приметив ловкость искусства Академии воздерживающихся, так легко и так трусливо желавшей дать пинка другим философским школам, чтобы их ниспровергнуть, — и она так же, вооружившись большей глупостью и добавив немного соли от своего безвкусия, захотела подставить ножку и этой, и одновременно всем другим школам. Она вознамерилась показать, что она настолько мудрее всех вообще, что в ней облачают и тогу и возводят в доктора при небольших расходах и при незначительной обработке мозга.
Но идем мимо, дальше. — Что же должен делать я, обуянный честолюбием образовать новую школу и казаться умнее всех и даже тех, кто выше всех? Я поставлю здесь третий балдахин, воздвигну более ученую академию, подтянув немного пояс. Но разве я смогу обуздать свой голос подобно воздерживающимся и затаить дыхание подобно пирронистам, чтобы не лопнуть и чтоб из меня не выскочил дух?
Саулино. Что вы хотите этим сказать?
Себасто. Эти трусы желали уклониться от труда давать основания вещей и избежать обвинений в косности, завидовали деятельности других и стремились казаться лучшими. Они не довольствовались сокрытием собственной низости и не были в силах итти вперед или бежать наравне с другими или сделать что-нибудь свое, чтобы не нанести ущерба своему пустому самомнению, состоящему в признании скудости мышления, своей грубости чувств и слабоумию. Чтобы показать, что другие не в состоянии судить об их собственной слепоте, они стали обвинять природу и вещи, которые они плохо себе представляли; их критика мало затрагивала догматиков; ведь в противном случае они были бы вынуждены открыто выставить для сравнения свое верное постижение, что должно было бы породить лучшую веру, пособив лучшему пониманию в умах тех, которые наслаждаются созерцанием вещей природы. Но таким образом первые, воздерживающиеся, при меньшем труде и уме, не рискуя потерять кредит, желая казаться умнее других, говорили, что ничего нельзя определить, потому что все непознаваемо, поэтому, по их мнению, те, которые считают, что они понимают, и которые говорят утвердительно, — бредят грубее, чем те, которые не понимают и не говорят. Вторые же, пирронисты, чтобы казаться архимудрыми, говорят, что в еще меньшей степени можно понять то, что воздерживающиеся считают доступным пониманию, — именно то, что ничего нельзя ни определить, ни познать. Так что там, где воздерживающиеся поняли, что другие, думавшие, что они понимали, — не понимали, — там пирронисты поняли, что воздерживающиеся не поняли, понимали или нет другие, когда они думали, что они понимали. Но что остается прибавить в пользу их мудрости, так это то, что мы знаем, что пирронисты не познали того, что воздерживающиеся не познали того, что догматики не познали того, что они думали, что познали. Таким-то образом все более и более идет, нарастая с легкостью, эта благородная лестница философий до тех пор, пока наглядно не будет сделан последний шаг к вершине философии и самому лучшему созерцанию существа тех, которые не только не утверждают и не отрицают того, что они знают или не знают, но и этого не могут утверждать или отрицать. Отсюда вытекает, что осел — самое божественное животное, и ослиность, его сестра, есть подруга и секретарь истины.
Саулино. Если бы то, что вы говорите для оскорбления и в гневе, вы сказали бы обдуманно и всерьез, я сказал бы, что ваш вывод превосходен и что вы достигли той цели, которой не достигали многие, далеко отставшие от вас, догматики и многие академики, участвовавшие в дискуссиях.
Себасто. Теперь, когда мы пришли к этому, прошу вас объяснить мне, при помощи каких доказательств академики отрицают возможность вышеназванного постижения.
Саулино. Я предпочел бы, чтобы об этом вам рассказал Онорио: так как он перебывал в ипостасях столь многих и столь великих знатоков внутренностей природы, то не лишено вероятности, что иной раз он мог быть и академиком.
Онорио. Да, я раньше был Ксенофаном из Колофона, который высказывался всегда и обо всем, что это не больше, как мнение. Но, отставив сейчас мои собственные мысли в сторону, я скажу относительно этого взгляда, что это всем известная мысль пирронистов. Они говорили, что для усвоения истины необходимо учение, а чтобы привести в действие учение, необходимы тот, кто обучает, тот, кого обучают, и предмет, который изучается, то есть учитель, ученик и искусство. Но из этих трех элементов не существует ни одного, который существовал бы на самом деле, таким образом, нет ни учения, ни усвоения истины.
Себасто. Прежде всего, на основании чего они говорят, что нет предмета учения или науки?
Онорио. Они говорят вот на каких основаниях. Всякая вещь должна быть или истинной или ложной. Если она ложна, то ее нельзя преподавать, потому что о ложной не может быть учения и науки, так как с тем, чего нет, не может ничего происходить и поэтому не может происходить также изучение его.
Если она истинна, то о ней тем более учить нельзя, ибо она или одинаково показывает себя всем, и поэтому о ней не может быть учения и, следовательно, не может быть никакого ученого, так как не обучают тому, что белое есть белое, лошадь есть лошадь, и дерево есть дерево. Или же она показывает себя всем по-иному и не одинакова, и в таком случае она может представлять собой только нечто мнимое и о ней можно образовать себе только мнение.
Кроме того, если то, что должно быть изучаемо или сделаться известным, истинно, то нужно, чтобы оно было изучаемо при помощи какой-нибудь причины или средства, кои должны быть или скрыты или известны. Если причина скрыта, то она не может сделать известным другие; если она известна, то необходимо, чтобы она была известна благодаря причине или средству; и, таким образом, рассуждая все дальше и глубже, мы увидим, что не достигнем и начала науки, если всякое знание дается посредством причины.
Кроме того, они говорят, что так как все существующее есть или телесное, или бестелесное, то необходимо, чтобы изучаемое принадлежало либо к одному, либо к другому роду. Но телесное не может быть изучаемо, потому что не может подлежать суждению ни чувств, ни интеллекта. Телесное, конечно, не подтверждается суждением чувства, ибо, согласно всем учениям и школам, тело состоит из большого числа измерений, оснований, различий и обстоятельств. Телесное не только не есть определенное свойство (акциденция), как объект познания для отдельного или общего чувства, но представляет собой состав и сочетание неисчислимых свойств и неисчислимых элементов — индивидуумов.
Но если даже признать, что тело есть нечто чувственно воспринимаемое, то оно вследствие этого не будет подлежать изучению или науке, потому что не нужно ни ученика, ни учителя для познания того, что белое есть белое и теплое есть теплое.
Не подлежит телесное также и суждению ума, потому что почти всеми догматиками и академиками признается, что объектом ума может быть только бестелесное. Откуда делается второй вывод, что не может быть того, кто обучает; и в-третьих, — не может быть того, кто может быть обучен; потому что, как мы видели, ученик не имеет того, чему обучаться или что усваивать, а учитель не имеет того, чему обучать и что преподавать. К этому присоединяется еще соображение. Обучение самого себя или обучение одним неученым другого неученого невозможно, потому что первый не менее второго нуждается в обучении.
Или если один, владеющий знанием, обучает другого, владеющего знанием, то и это было бы не всерьез, потому что ни тот, ни другой не нуждается в учителе.
Или же тот, который не знает, обучает того, кто знает, — это все равно, как если бы слепой захотел вести зрячего.
Если ни один из этих способов не возможен, значит, остается тот, когда знающий обучает того, который не знает; это же самое неудобное, что только можно вообразить себе при сравнении с каждым из трех других придуманных выше способов. Потому что не владеющий знанием не может стать знающим, когда не имеет знания, иначе произошло бы что он мог бы быть знающим, когда он не знает. Кроме того он подобен глухо- и слепорожденному, который никогда не может дойти до представления о звуках и о цветах. Оставляю в стороне то, что говорится в Меноне в примере о беглом рабе, который, явившись, не может быть узнан, если его не знали раньше. Почему по сходной причине думают, что нельзя получить нового знания или учения о подлежащих познанию идеях, но лишь одно воспоминание. Тем менее можно делаться знающим, когда уже владеешь знанием, потому что тогда нельзя сказать, что делаешься или можешь стать знающим, но что ты уже есть знающий.
Себасто. Как вам нравятся эти рассуждения, Онорио?
Онорио. Делая оценку подобных речей, я не стану их очень поддерживать. Довольно, если скажу, что они хороши, как некоторые травы хороши для некоторых вкусов.
Себасто. Но я хотел бы знать от Саулино (который так воспевает ослиность, как не может быть воспето никакое знание и умозрение, учение и наука), может ли ослиность быть у тех, которые не ослы; так сказать: кто-нибудь из тех, кто не был ослом, может ли сделаться ослом посредством учения и науки? Ведь нужно, чтобы из них или тот, кто обучает, или тот, кто обучаем, или как один, так и другой, или ни тот ни другой были бы ослами. Я говорю, ослом будет один тот, кто обучает, или же только обучаемый, или ни тот ни этот, или и тот и другой вместе. Ибо здесь, рассуждая тем же способом, можно увидеть, что никак нельзя обослиниться. Так что и об ослиности нельзя иметь никакого понятия, как и о мастерстве или науке.
Онорио. Это мы обсудим за столом после ужина. Уже время, поэтому пойдемте.
Корибант. Идемте поскорее.
Саулино. Встаем. Конец второго диалога.
Диалог третий
Собеседники: Саулино, Альваро
Саулино. Я долго прогуливался, поджидая. Вижу, что время начала нашего собеседования уже прошло, а их все нет. — А, идет слуга Себасто.
Альваро. Здравствуйте, Саулино! Я пришел известить вас по приказанию хозяина, что собраться снова придется не раньше, чем через неделю. У него умерла жена, и он готовится к выполнению завещания; для этого ему надо быть свободным от других забот. У Корибанта приступ подагры, а Онорио пошел в баню. До свиданья.
Саулино. Всего хорошего. Вижу, что упущен случай высказать другие рассуждения о тайне названного коня. Потому что, насколько я вижу, мировой порядок хочет, чтобы как тот божественный конь в небесных областях показывал себя только до пупка (где расположена заканчивающая созвездие звезда , о которой ставится вопрос и завязывается спор: принадлежит ли она к голове Андромеды или же к туловищу этого почтенного животного) — аналогично этому и сочинение наше «Тайна Пегаса» не может достигнуть завершения, ибо:
Так шествует судьба, руководя нашим пером.
Но из-за этого мы не должны отчаиваться: если случится, что они опять соберутся вместе, я их всех троих запру в комнате, подобно тому, как это бывает на соборе для выбора папы, и они не смогут уйти оттуда до тех пор, пока не оглашено будет создание великой тайны Пегаса.
Пока же пусть эти два диалога считаются за Малую тайну, ученическую, вступительную, микрокосмическую. А чтобы не потерять даром времени на хождение по этому дворику, прочитаю-ка я диалог, который у меня в руках.
Конец третьего диалога «Тайны Пегаса»
КИЛЛЕНСКИЙ ОСЕЛ
СОЧИНЕНИЕ НОЛАНЦА
Собеседники: Осел, Пифагорейская обезьяна, Меркурий
Осел. Почему должен я пренебрегать твоим высоким, редким и превосходным даром, о громовержец Юпитер? Почему этот дарованный мне тобою талант, на который ты взирал провиденциальным взглядом, я буду держать погребенным под черным и мрачным прахом неблагодарнейшего молчания? Почему, желая уже давно говорить, я буду страдать дальше и не стану испускать из уст моих тех необычных звуков, которые в этот крайне смутный век твое великодушие посеяло в мой дух, чтобы они были проявлены наружу? Поэтому откройся, откройся же ключом случая, ослиная глотка, развяжись старанием воли, язык, соберитесь силою внимания, направленного намерением, плоды деревьев и цветы трав, находящихся в саду ослиной памяти.
Обезьяна. О необычайное диво, о ошеломляющее чудо, о невероятное удивление, о чудесное достижение! Унесите, боги, все печали! Говорит осел? Осел говорит? О Музы, Аполлон и Геркулес, из такой головы выходят членораздельные звуки? Умолкни, Обезьяна, быть может, ты ошиблась; быть может, под этой шкурой укрылся какой-нибудь человек с целью подшутить над нами.
Осел. Опомнись, Обезьяна! Я, изрекающий, не какой-нибудь софистический, а самый натуральный осел, хотя я и помню, что имел когда-то другие, человеческие лица, подобно тому, как теперь ты видишь меня с органами животного.
Обезьяна. Я спрашиваю тебя, о воплощенный демон: кто ты и каков ты? Сейчас же, и прежде всего, хотела бы я узнать, чего ты хочешь здесь? Что предвещаешь? Какие веления несешь ты от богов? Чем окончится это видение? С какой целью явился ты сюда? Ради чего произносишь ты речи под нашим портиком?
Осел. Прежде всего я хочу, чтобы ты знала, что я желаю стать членом и быть признанным доктором какого-либо колледжа или академии, чтобы моя правоспособность была заверена документально, чтобы не ждали высказывания моих взглядов, не взвешивали моих слов и не относились к моим учениям с меньшим доверием, чем к...
Обезьяна. О, Юпитер! Возможно ли, чтобы когда-либо от сотворения мира был отмечен подобный этому факт, подобный удобный случай?
Осел. Перестань же удивляться. Пусть мне ответят сейчас же или ты или эти люди, которые сбегаются, ошеломленные, слушать меня. О вы, носящие тогу, докторские береты и перстни, ученые и архиученые, герои и полубоги науки! Хотите ли вы, угодно ли вам с открытым сердцем принять в ваш союз, в ваше общество и товарищество, под знамя вашего единения этого осла, которого вы видите и слышите? Почему одни из вас, смеясь, удивляются, другие, удивляясь, кусают себе губы? Почему никто не отвечает?
Обезьяна. Видишь ли, они не говорят от изумления и все, повернувшись ко мне, подают мне знаки, ожидая от меня ответа; как президент, я объявляю тебе решение и от себя и от имени всех: ты должен ждать извещения.
Осел. Что это за академия, над входом в которую написано: «Не переходите за черту»?
Обезьяна. Это школа пифагорейцев.
Осел. Можно ли мне туда войти?
Обезьяна. Для академиков это возможно, но не без трудностей и не без многих условий.
Осел. Каковы же эти условия?
Обезьяна. Их довольно много.
Осел. Я спрашиваю: каковы они, а не сколько.
Обезьяна. Лучше я отвечу тебе, сообщая о главных. Во-первых, у всякого, добивающегося принятия, прежде чем он будет допущен, должно быть измерено наугольником расположение частей его тела, лица и ума для серьезных выводов об известных нам зависимостях тела от души и души от тела.
Осел. «От Юпитера начинается дело, о музы»65, если он хочет жениться.
Обезьяна. Во-вторых, когда он принят, то ему дается срок (не меньше двух лет), в течение которого он должен молчать. Ему не позволяется не только спорить и исследовать проблемы, но даже ставить вопросы. В это время он называется акустиком.
В-третьих, по истечении этого периода ему дозволяется говорить, спрашивать, писать о выслушанном и излагать собственные мнения. В течение этого времени он называется математиком, или халдеем.
В-четвертых, ознакомившись с подобными вещами и украшенный этими знаниями, он обращается к рассмотрению дел мира и начал природы, и здесь-то он прекращает свое продвижение, нося название физика.
Осел. А дальше он не продвигается?
Обезьяна. Больше чем физиком быть нельзя, потому что невозможно иметь понятие о вещах сверхъестественных, за исключением их отблеска в вещах естественных. Ибо лишь некоторым, очищенным и высшим умам удается рассматривать их как таковые.
Осел. А у вас нет метафизики?
Обезьяна. Нет. То, что у других напыщенно называется метафизикой, есть только часть логики. Но оставим то, что не относится к нашему разговору. Таковы, следовательно, условия и правила нашей академии.
Осел. Эти вот самые.
Обезьяна. Да, синьор.
Осел. О почтенная школа, уважаемый университет, прекрасная секта, заслуженная коллегия, просвещеннейшая гимназия, неотразимое зрелище и главнейшая из главных академия! К вам, благословеннейшие странноприемники, является бродячий осел, как жаждущий олень к прозрачнейшим и свежайшим водам, смиренный и умоляющий осел, страстно стремящийся записаться в вашу компанию.
Обезьяна. Как? В нашу компанию?
Осел. Да, да, синьор! В вашу компанию.
Обезьяна. Выйди через эту дверь, синьор, потому что ослы сюда не допускаются.
Осел. Но скажи мне, брат, через какую дверь вошел ты?
Обезьяна. Небо способно наделить ослов речью, но даже оно не может сделать так, чтобы они вступали в школу пифагорейцев.
Осел. Не будь столь гордой, о Обезьяна, и вспомни, что твой Пифагор учил не презирать ничего находящегося в лоне природы. Хотя в настоящее время я и пребываю в образе осла, но я мог быть великим человеком и, может быть, скоро вновь приму его образ, а ты, хотя теперь и человек, может быть, был и, может быть, скоро станешь великим ослом по воле распределителя форм и мест, распоряжающегося странствованием душ.
Обезьяна. Скажи, брат, ты понял статьи и условия академии?
Осел. Очень хорошо понял.
Обезьяна. И ты подумал о своем существе и о том, вследствие каких твоих недостатков тебе запрещается вступление к нам?
Осел. По-моему — достаточно подумал.
Обезьяна. Ну, так скажи мне об этом.
Осел. Главное соображение, заставляющее меня усомниться, состоит в следующем: верно, конечно, что я не имею той внешности, того нежного тела, той тонкой, чистой и красивой кожи, которые, по мнению физиономистов, чрезвычайно способствуют восприятию науки, ибо грубость тела и кожи препятствуют гибкости ума. Но мне кажется, что глава школы может разрешить сделать исключение из этого правила. Не следует оставлять вне школы того, у кого этот недостаток уравновешивается суммой многих других качеств, как, например, чистотой нравов, живостью ума, силой разумения и другими сопровождающими и родственными этим данными.
Оставляю в стороне мысль, что не должно быть признано правилом без исключения, что душа следует за телосложением. Ведь может статься, что какой-либо весьма действенный духовный принцип преодолеет опасность, которую несет за собою тучность или другая болезнь. По этому поводу приведу вам в пример Сократа, которого физиономист Зопир считал за человека распущенного, глупого, тупоумного, изнеженного, непостоянного и влюбчивого в мальчишек; все это признавал и сам философ, но не в такой мере, чтобы эти склонности осуществлялись. Он был сдерживаем постоянным изучением философии, которая дала ему в руки крепкий руль против напора волны плохих природных предрасположений, потому что нет ничего, что не преодолевалось бы трудом.
Затем, что касается других основных частей физиогномики, которая занимается не вопросами о темпераменте, а гармонической пропорцией членов, то я указываю вам, что во мне, если судить здраво, нельзя найти никакого недостатка.
Вы знаете, что свинья не должна быть хорошей лошадью, а осел —хорошим человеком; но осел должен быть хорошим ослом, свинья —хорошей свиньей, а человек — хорошим человеком. Так что если применить это рассуждение к другим проблемам, то ясно, что лошадь не кажется свинье красивой, а свинья не кажется лошади красавицей; человеку не кажется красивым осел. Человек не влюбляется в осла, и, наоборот: ослу не кажется красивым человек, и осел не влюбляется в человека. Так что в согласии с этим правилом, когда вещи будут обследованы и разумно взвешены, каждый согласится сделать уступки другим в соответствии с их склонностями и признать, что понятия о красоте различны сообразно различным соотношениям и что нет ничего абсолютно и истинно прекрасного, кроме самой красоты или того, что прекрасно по существу, а не по причастности к красоте. Не говорю уже о том, что у самого человеческого рода рассмотрение того, что называется красотой тела, должно принимать во внимание 25 обстоятельств и толкований и быть с ними согласовано. Иначе говоря, ложно правило физиогномики о нежном и мягком теле: ведь дети, обладающие нежным телом, не более годны к науке, чем взрослые, и женщины не более искусны, чем мужчины, исключая случай, когда большей способностью мы назвали бы ту, которая очень далека от деятельности.
Обезьяна. Пока что ты обнаружил довольно приличные знания. Поэтому продолжай, синьор осел, и стойко защищай свои утверждения, если тебе это угодно; но
Ты хочешь уловить в тенета гребни волн, И семена в полях, и ветра завыванья, На сердце женщины построить упованья,
если ты надеешься, что господа академики той или иной школы разрешат тебе вступить в академию. Однако, если ты учен, будь доволен тем, что ты останешься со своей ученостью одиноким.
Осел. О, безумцы, вы думаете, что я высказываю вам свои доводы, чтоб вы признали меня полноправным; думаете, что я сделал это для другой цели, а не затем, чтобы обвинить вас и сделать вас ответственными перед Юпитером? Юпитер, наделив меня ученостью, сделал меня доктором. Я все ожидал, конечно, что по разумному решению таких мудрых людей, как вы, будет отвергнуто мнение, будто бы «неудобно, чтобы ослы входили в академию вместе с нами, людьми». Это мог сказать ученый какой угодно другой школы, но не должно было всерьез высказываться вами, пифагорейцами. Ведь запрещением мне вступить в вашу школу вы разрушаете принципы, основы и суть вашей философии.
В самом деле, какую разницу вы находите между нами, ослами, и вами, людьми, если вы судите не поверхностно, не лицемерно и не по видимости? Кроме того скажите, неспособные судьи. Разве мало вас шатается по академии ослов? Разве мало обучается в академии ослов? Сколь многие из вас извлекают пользу от академии ослов, становятся докторами, загнивают и умирают в академии ослов? Сколь многие получают привилегии, повышения, взвеличения, канонизации, прославления и обожествления в академии ослов? Если бы не было ослиных академий и не было ослов, не знаю, что было бы и как было бы с вами самими. Разве мало почтеннейших и знаменитейших университетов, где читают лекции о том, как надо наослиться, чтобы получить блага не только в здешней временной жизни, но и на том свете? Скажите, при помощи скольких и каких способностей и заслуг входят через дверь ослиности? Скажите, скольким ученым было запрещено преподавание, сколько их было исключено, выброшено и подвергнуто поношению за то, что они не обладают ослиной способностью и не причастны к ослиному совершенству.
Так почему же будет незаконно, если кто-нибудь из ослов, по крайней мере хоть один из них, войдет в академию людей? Почему я не должен быть принят по большинству голосов и шаров в любую вашу академию, принимая во внимание, что если не все, то по меньшей мере большая и величайшая часть нас, ослов, вписана и отмечена на скрижалях столь универсальной нашей академии? Но если мы, ослы, столь щедры и терпимы, принимая всех, то почему вы должны быть столь воздержанны в приеме по меньшей мере хоть одного из нас, ослов?
Обезьяна. Наибольшие затруднения возникают в более достойных и более важных вопросах, чего нет и на что не обращают внимания в делах незначительных. Хотя без затруднения и без особых угрызений совести все люди принимаются в академию ослов, но нельзя так действовать в академиях людей.
Осел. Но, синьор, позвольте мне узнать и сообщите мне, что более достойно: когда человек превращается в осла или когда осел превращается в человека...
А-а, вот появился мой килленец Меркурий: я узнаю его по жезлу и по крыльям. Добро пожаловать, крылатый странник, вестник Юпитера, верный толкователь воли богов, щедрый податель знаний, покровитель искусств, постоянный оракул математиков, изумительный счетчик, блестящий оратор, красавец лицом, обладающий изящной фигурой, грандиозная личность, мужчина среди мужчин, женщина среди женщин, несчастный с несчастными, блаженный с блаженными, с каждым особенный, радующийся с радостными и плачущий с плачущими! Ты повсюду летаешь и везде бываешь, и тебя всюду приветливо встречают. Какие благие вести ты принес?
Меркурий. Так как ты, Осел, хочешь, чтобы тебя призвали и чтобы ты стал академиком, я, оделивши тебя разными дарами и милостями, ныне полновластно приказываю, назначаю и утверждаю тебя главным академиком и догматиком с тем, чтобы ты мог всюду ходить и везде обитать, и чтобы никто не мог указать тебе на дверь, или как-либо оскорбить тебя, или как-либо препятствовать тебе. Поэтому входи, куда тебе понравится и где покажется подходящим.
И мы желаем также, чтобы ученой коллегией не была к тебе применена статья о двухлетнем молчании, которая находится в пифагорейском уставе, и все прочие обычные законы, потому что когда появляются новые законы и по отношению к ним установленное право не принимается в расчет; в промежуточном периоде приговор должен быть передаваем на суждение самого лучшего судьи, которому надлежит позаботиться о всем необходимом и соответствующем делу.
Так что — говори среди акустиков; соображай и размышляй среди математиков; спорь, спрашивай, учи, разъясняй и определяй среди физиков; бывай у всех, обсуждай со всеми, вступай в братство, объединяйся, сливайся со всеми, властвуй над всеми, будь всем.
Осел. Вы его поняли?
Обезьяна. Мы не глухие. Конец
|
