Плавание на "Иртыше" было долгим и мучительным. Битком набитый пассажирами трюм. Лежат вповалку мужчины, дамы, дети... Поднимешься на палубу, – та же картина. Брезент, покрывавший пол в нашем уголке, по зимнему времени от холода не предохранял, я чувствовал его сквозь теплую рясу и за ночь так продрог, что болело все тело. Я не спал до утра. На следующий день Евреинов меня выручил – дал больничные носилки. Денег у нас не было, достаточных запасов хлеба, сыру, сала – тоже. В первые же дни я съел почти все, что взял с собой, хоть и старался экономить. Утром кружка чаю и кусок хлеба – вот все, что пассажиры, "низшая братия", получали. Как мы обрадовались, когда однажды кто-то нам принес миску бульону! Правда, не всем пассажирам было так плохо, как нам. На пароходе были и "привилегированные" – те, кто устроился в каютах: на них готовил пароходный повар; но в помещение "привилегированных" мы и сунуться не смели. Я хотел было пройти через рубку – меня остановили: "Вам, владыка, проходить здесь не полагается..."

Плавание было довольно благополучно, хотя погода была дурная. Ветер, снег... Наш старенький "Иртыш" трещал, скрипел, сотрясался всеми своими снастями, машинами и винтами. По ночам особенно докучал стук машин.

Несмотря на беспомощное и печальное положение большинства пассажиров, нашлись среди них и весельчаки. М.Л.Толстой, неразлучный со своей гитарой, пел частушки, собрав вокруг себя теплую компанию. На палубе стояло несколько бочек вина, которые везли в Константинополь, с расчетом выменять там вино на валюту; кто-то из веселой компании просверлил в одной из бочек дырочку, – и приятели наугощались...

Через 8-10 дней мы подплыли к Константинополю и стали на рейд, выкинув желтый, карантинный, флаг. Появилась полиция, почему-то итальянцы в камзолах и треуголках, словно капралы времен Наполеона. Они зорко охраняли наш пароход, чтобы никто не съехал на берег. Потом прибыл консул и стал проверять документы. Мы просили о разрешении съездить в город – последовал категорический отказ. Вероятно, мы просидели бы весь карантин на пароходе, – но вдруг, видим, от берега отчаливает лодочка и направляется в нашу сторону; в ней сидит старичок-монах; причалил к нам, поднялся по трапу – и ко мне: "Я иеромонах Софроний, настоятель Афонско-Андреевского скита [102], приехал вас пригласить... Поедемте!" – "Как же я поеду? Нас на берег не пускают..." О.Софроний пошептался со стражей (по-видимому, дал взятку) – полицейский удалился на конец палубы и стал внимательно разглядывать небо... О.Софроний посадил меня в лодку, и мы отчалили.

Вылезая на константинопольский берег, я потерял калошу: она упала в воду. Пришлось шлепать по городу в одной калоше. Я навестил некоторых друзей, зашел и в лазарет, где в прошлый приезд жил. Там меня накормили. После недельной голодовки это меня подкрепило. Генерал Ефимович, проживавший в лазарете, узнав о моей беде с калошей, предложил мне воспользоваться своей (вторую он тоже потерял). Она оказалась мне впору и с той ноги, с какой нужно, – словом, смотрю, у меня опять пара калош.

К вечеру я вернулся на пароход, освеженный, с запасом еды для моих спутников.

Еще произошла у нас в тот день беда. Преосвященный Георгий поручил князю Жевахову (ему тоже удалось съездить на берег) разменять русские деньги на французские франки. Пересчитывая привезенную пачку синеньких кредитных билетов, владыка Георгий обнаружил, что в середине наложены синенькие сербские динары... А они в три раза дешевле франков! Досталось за это бедному обманутому князю Жевахову...

На другой день нам объявили, что пассажиры должны ехать мыться в турецкие бани. Пришел катер и отвез нас в городок Тузлу (на константинопольском берегу). Прежде всего нам велели всю одежду сдать в дезинфекционную камеру, а потом уже идти под душ. Я часть одежды спрятал – и хорошо сделал, потому что та, которую я отдал, вернулась из паровой камеры вся жеванная, да и разыскать ее в общей куче было трудно. Принудительное купанье вызвало среди пассажиров возмущение, брань и плач. Было очень холодно; под душами на полу грязной воды по щиколотку, пол каменный. Пассажиры совали взятки, чтобы от мытья в таких условиях отвертеться. Старые, больные женщины плакали. Я надел рясу поверх белья и вмиг проскочил под душем. Все удивлялись: "Как... уже готовы?" После купанья пришлось долго стоять на холодном ветру и ждать катера. Нам заявили, что, пока все не вымоются, мы не поедем. Многие в тот день простудились, заболели. Купанье длилось так долго, что нас сочли нужным покормить. Нам принесли корзины с хлебом и бак с холодным чаем. Лишь вернувшись на пароход, мы немного согрелись, выпив горячего чаю.

После этой карантинной процедуры, которую мы, пассажиры, восприняли как издевательство над людьми в состоянии беженской бесправности и беззащитности, мы двинулись дальше, держа курс на Салоники. Пришли мы туда около 29-30 января (старого стиля), и вновь взвился на нашем пароходе желтый карантинный флаг. Здесь уже никого на берег не спустили. Мы написали греческому митрополиту Геннадию, надеясь, что он нам поможет получить разрешение побывать на берегу и посетить храм св.Димитрия Солунского. Молчание... На рейде мы простояли до 3-4 февраля. За эти дни мы вновь (как и в Константинополе, когда нас принудительно купали) больно почувствовали нашу эмигрантскую беззащитность. Однажды над нами поглумились французские солдаты. К нашему пароходу подплыли шаланды, наполненные навозом, и солдаты раскидали его в воду так, что мы оказались в навозном круге... На нашу психику это глумление подействовало ужасно... Наконец нам объявили, что нам приготовлен поезд в Сербию и мы можем съезжать на берег. Наспех собрав пожитки, пассажиры повалили с парохода. На берегу нас ожидали грузовики. Лишь сев в вагон, мы вздохнули впервые с облегчением. Мотанью по морю – конец! Опять твердая почва под ногами!..

Проехав небольшое расстояние по Греции, мы достигли пограничной станции Гевгелии. Началась проверка паспортов. Мы сразу почувствовали иное отношение: благожелательность, отсутствие придирок, грубости... При пересадке с поезда на поезд начальник станции радушно пригласил нас, архиереев, в свою комнату и угостил закусками и вином. С каким наслаждением после голодовки и при упадке сил мы выпили по стакану вина! Как мы были благодарны этому доброму человеку! Вино нас сразу согрело и подкрепило. На станции всем пассажирам роздали по банке мясных консервов: они показались нам лакомством...

До Белграда мы ехали около суток. Дорогой мы любовались живописной долиной реки Вардара, ущельями, горами... На остановках в Скоплье, Нише... мы могли уже приметить сытость, достаток сербского населения: в витринах лавочек уже белый хлеб... – в нашем беженском представлении несомненный показатель благополучия.

По совету спутников-сербов мы с дороги послали телеграмму митрополиту Димитрию Белградскому следующего содержания: "Пять русских архиереев прибывают (по-сербски "долазят") Белград просим вашего гостеприимства. Евлогий Георгий Митрофан Гавриил Аполлинарий".

В Белград наш поезд прибыл утром 5 февраля. Не успел еще поезд поравняться с платформой, смотрю, стоит мой приятель граф В.Бобринский и машет издали фуражкой. Мы тоже замахали ему из окна. Однако поезд у платформы не остановился: нас сразу отвели на запасной путь и приступили к проверке бумаг. В это время подъехала к вокзалу карета; из нее вышел маленький епископ и направился к нам. Это был преосвященный Досифей Нишский, воспитанник нашей Киевской Духовной Академии, друг русских, а потом завязавший и со мною самые добрые, дружественные отношения. Владыка обратился ко всем нам с радушным приветствием:

– Приветствую вас, владыки, с любовью, а также и всех вас, русских... – обратился к нам преосвященный Досифей. – Мы рады оказать вам гостеприимство за все то, что русские для нас сделали. И это не фразы...

Эти слова были сказаны искренно, горячо.

– Справляйтесь с бумагами, а потом прошу вас пожаловать к митрополиту... – сказал, обращаясь к нам, архиереям, епископ Досифей.

С вокзала нас направили в казарму, в карантин. Тут образовалась очередь к доктору на освидетельствование. Сербские власти боялись тифа. В нашей партии кое-кого оставили в карантине; у одной двенадцатилетней девочки оказалась корь. Граф Бобринский уговорил нас последовать за ним, не дожидаясь освидетельствования. Он провел нас задним ходом, мы прибавили шагу – и выскользнули из казармы. Бобринский посадил нас на трамвай, и мы поехали на окраину города, где он жил, ютясь в маленькой квартире.

Графиня встретила нас радушно и прежде всего предложила помыться. Это было нам необходимо: мы были черны от грязи. Гостеприимные хозяева накормили нас блинами. Во время завтрака мы узнали, что граф Бобринский уже в контакте с митрополитом Димитрием и епископом Досифеем и что нам уже приготовлены комнаты у каких-то радушных хозяек. Князь Жевахов непринужденно объявил Бобринским, что он у них намерен остаться... – и остался.

Мы пришли в новое наше обиталище, отдохнули, а часа в три-четыре отправились представляться митрополиту Димитрию [103].

Нас встретил глубокий старец, добрый, ласковый, чуть с хитринкой, – тип восточного иерарха.

– Будете жить у нас, мы вас устроим, устроим... а теперь идемте ужинать, – ласково сказал он нам.

К ужину собрались все сербские архиереи во главе с епископом Досифеем. Этой трапезы, этого широкого славянского гостеприимства я не забуду никогда... Сколько было проявлено к нам радушия, тепла! И с какою непосредственностью, простотою... Митрополит предложил нам ежедневно обедать в митрополичьем доме, в трапезной членов Синода, но подчеркнул, что пока наше устройство временное, но надо подумать и о более прочном.

– Я предлагаю вам потом расселиться по нашим монастырям. Все будет там к вашим услугам, вам будет предложено полное обеспечение.

На другой день мы узнали, что король Александр выразил желание повидать нас, и мы в назначенный день и час все впятером отправились во дворец.

Король ласково встретил нас, расспрашивал о русских делах, вспоминал Россию... После аудиенции через нашего представителя Штрандмана каждому из нас вручили по 1000 динар. Тут возникло недоразумение с князем Жеваховым; он считал себя членом нашей архиерейской компании, как бывший Товарищ обер-прокурора, и высказал неудовольствие, что мы не разъяснили этого нашему представителю... "А иначе каждый из вас должен поделиться со мною", – заявил он.

Постепенно мои спутники стали разъезжаться по монастырям. Первым уехал епископ Гавриил, потом владыка Аполлинарий, за ним епископ Митрофан и епископ Георгий с неразлучным своим спутником архимандритом Александром.

Я остался в Белграде. Митрополит Димитрий относился ко мне очень хорошо, не отпускал: "Поживите, освойтесь... Может быть, займетесь своими русскими общественными делами..." Он часто приглашал меня к себе, беседовал со мною, перезнакомил со всеми сербскими иерархами, предлагал служить; я получал от него приглашения на хиротонии, на торжества, – словом, он старался меня развлекать.

Жил я теперь у новых хозяек. Епископ Досифей нашел мне комнатку в маленьком домике у вдовы убитого на войне майора Десанки Вучкович и ее старушки матери. Приняли они меня с любовью, относились с редкой заботливостью и брали с меня очень дешево.

Я стал осматривать Белград. Скромные, низкие домики, плохие мостовые, мало внешней культуры и отпечаток провинциализма и Востока, но приятный и милый в своей патриархальности город. Отношение населения к нам, русским, было трогательное. В трамвае кондуктор: "А... русс!" – и отказывается брать деньги за билет.

Белград быстро наводнился русскими беженцами. Жалкое зрелище... В лохмотьях, в рваных шинелях, измученные, истощенные, они шатались без дела по улицам, прилипая к витринам магазинов, здороваясь, перекликаясь друг с другом и сплетничая. Хаотическое состояние неорганизованной и бездельной людской "массы". Потом понемногу стали пристраиваться, находить работу. Возникла инициативная группа "Общества взаимопомощи", за ней стояла какая-то политическая организация, возглавляемая одним из братьев Сувориных. Я побывал тут и там. Грустное впечатление... Словесная потасовка, крики, упреки, обвинения в неправильности выборов и т.д. – ничего серьезного, делового. Я поделился своим впечатлением со Штрандманом. "Мне хотелось бы помочь организоваться массе, – сказал я, – но ничего с нею не сделать..." – "Напрасно ходите, владыка, оставьте их..." Кое-что в этой аморфной массе скристаллизировалось, но я участия в этом процессе уже не принимал, а мирно жил у моих хозяек, занимаясь изучением сербского языка.

Каждый вечер, бывало, слышу: "Господине, молим вас на конференцию". Это значило, на очередной урок мне надо пройти по коридору в кухоньку, где для меня уже приготовлено "церна кафа" (кофе). Помню, как-то раз они мне показали книжку: песенник. В ряду песен первая – сербский гимн. Я на нем не остановился и стал перелистывать дальше, а когда дошел до болгарского гимна "Шуми, шуми, Марица...", мне вспомнилась семинария, где мы, семинаристы, его певали, – и я его запел. Смотрю, лица моих хозяек помрачнели, и они примолкли. В чем дело? "Вы сербский гимн пропустили, а болгарский запели... Так всегда было: "Болгария для русских дочь, а Сербия падчерица..." – объяснили они мне внезапную перемену своего настроения. Однажды вечером, смотрю, они на кухне в сосуде топят снег. "Зачем?" – спрашиваю я. "Так надо", – с лукавой улыбкой отвечает одна из хозяек. А когда вода вскипела, объявили: "Мы вам хочем оперети косу" (вымыть волосы). Я сконфузился, но все же предоставил голову в их распоряжение. Вымыв мне волосы, они расчесали их, окрутили голову полотенцем и отвели в мою комнату, которую предварительно хорошо натопили. Заботливые, милые женщины. Когда впоследствии я приезжал в Белград, я всегда, по их просьбе, останавливался не в отеле, а у них.

Тихая, бездельная жизнь стала меня томить. По предложению епископа Досифея я прочел лекцию о русской революции в большом зале. Она прошла хорошо, но некоторые русские выступили с резкими возражениями: "неверно"... "не так было"... "вы с высоты величия плохо видели"... и проч. Убедившись, что работы в белградской русской общественности для меня не предвидится, я сказал митрополиту Димитрию, что хотел бы уехать в монастырь. Он стал меня уговаривать: "У меня места хватит и хлеба хватит, оставайтесь у меня, живите, занимайтесь вашими церковными делами". Но я подтвердил мое желание уехать. "Ну если так, поезжайте в Карловцы, там укажут вам монастырь..."

Карловцы... Уездный невзрачный городок. Посреди него, в чудном парке, великолепный дворец бывшей патриархии [104]. Тут же в городке семинария, церковный суд и ряд церковных учреждений. Сербский Синод поручил временно управлять Карловацкой патриархией епископу Георгию Летичу.

Епископ Георгий, прекраснейший, добрейший человек, очень культурный, образованный, австрийского воспитания, он встретил меня, как брата, – ласково, радушно, гостеприимно; познакомил с сестрой и племянницей, которые жили при нем в особом доме на дворе патриархии; устроил меня в чудной комнате и обставил так, что все было к моим услугам. Мы с ним подружились. Свое внимание ко мне он проявлял во всем. За трапезой, на которую собиралось человек 20-25 архиереев, протоиереев и чиновников патриархии, где все рассаживались по чинам, он сажал меня всегда справа от себя, выше всех. Роскошь жизни, трапез, архиерейских ряс, великолепные покои дворца... – все это богатство не вязалось с моим бедным одеянием, порой бывало неловко...

Епископ Георгий не отпускал меня. "Не торопитесь в монастырь, поживите у меня..." Я не мог ему отказать и провел в Карловцах почти весь Великий пост.

На Вербной епископ Георгий предложил мне служить Страстные и Пасхальные службы в Новом Саду, большом городе на Дунае. Епископ Новосадский умер, кафедра пустовала, и владыке Георгию хотелось, чтобы Новосадский собор в великий праздник не был лишен архиерейских служб. Я с удовольствием согласился. Владыка Георгий повез меня туда сам в своем прекрасном экипаже. Архиерейский дом в Новом Саду после смерти епископа стоял запертый; спешно организовать отопление и хозяйство было невозможно, – и меня владыка устроил в милой семье одного знакомого адвоката, друга русских.

Адвокат, человек верующий, как и многие сербы, в церковь ходил редко. "Почему вы не ходите в церковь?" – спросил я моего хозяина. "В церкви есть поп, попу мы деньги платим, он за нас молится, а у меня дома и без того дела много..." – ответил он. В сербских храмах народу обычно мало, но свою православную веру они любят и крепко ее держатся.

Страстную и Пасху я провел, как подобает епископу. Меня окружала атмосфера ласки и любви местного духовенства. Среди духовных лиц я встретил священников с университетским дипломом, почитателей В.Соловьева, Достоевского, с которыми они ознакомились в немецком переводе. Весьма образованным человеком оказался и старший "прота" (протоиерей кафедрального собора) маститый о.Чирич. Я с ним быстро подружился.

Церковные службы в Сербии недлинные, о длительности богослужения там не ревнуют. В обрядах есть особенности, которых у нас нет. Погребение в Страстную Пятницу совершается ночью с пятницы на субботу, причем Плащаницу носят по улицам. Помню во время крестного хода пошел дождик и священники старались спрятаться под Плащаницу; старик-братчик заметил это – и назидательно: "Попове! Попове! На полье... на полье..." (т.е. вон... вон...). Пасхальную заутреню служат на рассвете, часа в три-четыре утра, за нею следует Литургия в обычное время.

Ездить от адвоката в собор было далеко, и на эти дни мне приготовили две комнатки в архиерейском доме. Специального розговения в Сербии не бывает, а просто обильный завтрак после обедни. На трапезу собралось много поздравителей.

На другой день один из местных священников пригласил меня служить в свой приходский храм на окраине города. Прихожане там все огородники, садоводы и свиноводы – зажиточные "селяки", которые ведут оживленную и прибыльную торговлю с Веной, сплавляя туда по Дунаю свои товары: овощи, свинину и проч. Храм был набит битком. Я говорил поучение, пытаясь вставлять в свою речь сербские слова. По-видимому, народ меня понимал, потому что от времени до времени отвечал громко по местному обычаю: "Живио"! После обедни священник предложил мне познакомиться с бытом его прихожан. Мы сели в отличный экипаж, запряженный серыми лошадками, и помчались за город. Дорогой я узнал, что выезд послан за мной одним из крестьян-прихожан. Мы объехали дворов пятнадцать. Я заходил к селякам, осматривал их дома и хозяйства. Благополучие полное. Всюду образцовая чистота и внешняя культура: электричество в хлевах, конюшнях и проч. – наследие австрийского культурного быта. Этой части Сербии бедствия войны не коснулись, тогда как вся старая Сербия была разорена и опустошена войною, во время которой погибла треть всего сербского населения. Трудно описать гостеприимство сербских крестьян. Всюду меня упрашивали отобедать, всюду полный стол яств. Пришлось отведать 5-7 обедов, чтобы не обидеть радушных хозяев. Кое-кто из них только что вернулся из русского плена. С какою похвалою они отзывались о русских! "Я был кучером у помещика Екатеринославской губернии, – рассказывал мне один крестьянин, – теперь ему, как всем помещикам в России, плохо. Если бы мне только знать, где он сейчас! Я бы его разыскал, сюда бы привез. За его доброту ко мне все бы свое хозяйство ему отдал, служил бы ему, ухаживал, чтобы он все скорби забыл..." Эти слова, преисполненные горячей благодарности за оказанное когда-то человеку добро, глубоко тронули меня и как-то подкрепили во мне веру в русский народ с его широким любящим сердцем.

По возвращении в Карловцы к милому владыке Георгию я узнал, что он выбрал для меня монастырь Гергетек и что настоятель его, архимандрит Даниил Пантелич, за мной приедет.

Гергетек один из 14 монастырей, раскинутых в лесах "Фрушкой горы" (Фруктовой горы), в 15 верстах от Карловцев. Два горных склона спускаются в долину, покрытые лесами, виноградниками, фруктовыми садами. Эта местность зовется "Сербским Афоном". Все эти монастыри – обширные поместья, с большим хозяйством, с угодьями, с прекрасными садами. Но монахами эти обители сильно оскудели: в каждой, кроме настоятеля и эконома, не больше двух-трех монахов. Живут они помещиками, в полном довольстве. Теперь они гостеприимно принимали русских беженцев: у них находили приют и архиереи, и генералы, и профессора.

Архимандрит Даниил приехал за мной с радостью. Я расстался с владыкой Георгием, который дружески со мной простился и просил не забывать его и наезжать к нему в Карловцы. Мы сели в монастырский экипаж и направились в Гергетек. На пути заехали в чудный монастырь Крушедол, где уже поселился мой спутник по плаванию на "Иртыше" – архиепископ Георгий с архимандритом Александром. Там находится гробница отрекшегося от престола короля Милана и хранятся его знамена и регалии. О.настоятель монастыря архимандрит Анатолий ласково и гостеприимно принял нас, – и мы продолжали наш путь.

Гергетек... Тихое пристанище после долгих моих странствий! Стоял июнь. Природа в полном убранстве. Вокруг монастыря прекрасный сад, полный цветов; среди зелени виднеются гробницы-памятники бывших настоятелей. Началась беспечальная жизнь, та "полная чаша", когда все было к моим услугам.

В нашем монастыре проживал в те дни большой ученый, профессор Киевской Духовной Академии по кафедре истории Русской Церкви о.протоиерей Феодор Иванович Титов. Мы с ним сблизились и много времени проводили вместе: встречались за трапезами, вместе гуляли, читали, вместе принялись за изучение сербского языка, сербской литературы.

Я стал знакомиться с окружающими монастырями. В ближайшие мы ходили с о.настоятелем и о.Ф.Титовым пешком (за 3-4 версты); в более отдаленные – ездили в экипаже. В соседнем монастыре я обратил внимание на родник кристально чистой воды. "Хвалим воду, а пьем вино..." – пошутил о.настоятель. Всюду в обителях меня встречали с простотою, радушием, с тою тонкой деликатностью, которая прививается людям старой культурой и, передаваясь из поколения в поколение, делается уже врожденной. Это я подметил и в монастырях и в местной школе, которую я посетил (учительницей там была сестра о.настоятеля).

Приближался храмовый праздник нашей обители. Меня просили служить, выписали мне из Карловцев архиерейское облачение.

После торжественной Литургии была трапеза, на которую съехалось много гостей: настоятели соседних монастырей, светские дамы, барышни... Русский архимандрит Григорий, живший в соседнем монастыре, может быть, под влиянием доброго сербского вина, завел крикливый богословский спор. Кое-кто это настроение поддерживал, не пренебрегая и "возлияниями". Увидав, что трапеза окончена, но мои сотрапезники не прочь угощаться и дальше, – я ушел. Протоиерей Титов потом сердился, говоря, что надо было не уходить, а воздействовать на присутствующих и попытаться придать застольному нашему собранию более чинный характер. К вечеру в монастырь пришло множество крестьян, – и начались танцы. Танцуют сербы "колы", нечто вроде наших хороводов, сопровождая танцы песнями. Не обошлось без вина: к ночи лица у всех раскраснелись...

Каждый из 14 монастырей справляет свой храмовый праздник, широко и гостеприимно принимая гостей: монахов остальных обителей и местных крестьян. Эти праздники разнообразили монотонную, трудовую монашескую жизнь. Чтобы управлять большими монастырскими хозяйствами, трудиться нужно очень много, а хозяйство во многих обителях было культурное, образцовое.

Изредка я бывал в Карловцах, встречаясь там со знакомыми архиереями. Как-то раз прибыл я туда и был изумлен, услыхав, что мне предлагают отправиться в Женеву в составе сербской делегации на Всемирный съезд представителей христианских Церквей. Сербская иерархия, в своих братских чувствах к нам, пожелала, чтобы на этом Съезде прозвучал голос епископа Русской Православной Церкви.

В состав делегации вошли: преосвященный Ириней (племянник протоиерея кафедрального собора Нового Сада), иеромонах Емельян, известный своей образованностью человек, и я. Всех нас снабдили дипломатическими паспортами и деньгами.

И вот я выезжаю вместе с сербскими делегатами из тихой Сербии в Западную Европу. Не зная иностранных языков и не вовлеченный еще в экуменическую работу, я ехал в Женеву только с горячим желанием сказать на Съезде слово в защиту Русской Церкви, дабы братья по вере, съехавшиеся со всех концов света, узнали, как она страдает... Мне казалось, что, узнав правду, они, если и не будут в силах ее защитить, отзовутся горячим сочувствием на переживаемые ею мучения...

Инициатива этого стремления к сближению и единению всех христианских исповеданий принадлежала Американской епископальной Церкви. Американские епископы во главе с известным епископом Брентом обратились ко всем Церквам христианским с призывом послать своих делегатов на общую Конференцию, на которой они могли бы встретиться и познакомиться друг с другом и обсудить общие вопросы веры и жизни, в которых все церкви если не единомысленны, то, по крайней мере, близки между собою, а также указать те задачи, которые бы способствовали их дальнейшему сближению и единению. Нужно удивляться той христианской ревности и настойчивости, с которой они стучались в двери каждого христианского исповедания; нужно преклоняться и пред теми огромными усилиями и трудами, которые они взяли на себя, чтобы начать и организовать это дело в мировом масштабе. На этот призыв откликнулись очень многие протестантские исповедания, старокатолики... Сочувственно отозвались на этот призыв и Православные Церкви, благословил это дело и Вселенский Константинопольский Патриарх. Только Римский Папа от имени Римско-Католической Церкви отклонил предложение принять участие в Конгрессе, заявив, что Римско-Католической Церкви искать нечего: Истину в полноте она обрела, и если Церкви хотят объединиться, пусть присоединяются к ней... В этом ответе были и гордость и узость: если кто считает, что обладает Истиной, почему ею не поделиться?

Конференция открылась в Женеве (в конце июля старого стиля) торжественным богослужением в огромном, старом соборе святого Петра. Грустное впечатление произвел на меня собор: пустота, голые стены... только одна реликвия – кресло Кальвина, с которого он проповедовал. Не храм, а огромное, нежилое помещение.

С первого же заседания почувствовалось веяние христианского духа единения. Я с интересом следил за речами и дискуссиями; сзади меня в качестве переводчика сидел наш бывший дипломатический представитель М.М.Бибиков, и благодаря ему я был в курсе того, что на заседаниях говорилось. Греки на Конференции выступали весьма активно. Меня поразило, что они были в светских костюмах, сербы этой вольности себе не позволяли. Я добивался слова о Русской Церкви в общем собрании – и встретил сопротивление. К сведениям, которые я сообщал о положении нашей Церкви при большевиках, относились с недоверием... Чудовищно, непонятно, – но европейцы правды не воспринимали; качали головами – и все... Тем не менее мне удалось добиться слова. Я сказал его горячо и предложил резолюцию, в которой выражалось не только сочувствие гонимой нашей Церкви, но и порицание советской власти. Порицание принято не было: "политика" в резолюции Конференции якобы неуместна... Мне было горько. "Эх, европейцы, – подумал я, – вам тепло, спокойно, оттого вы нас и не понимаете..."

В заключительной речи Председатель Конференции высказал радость по поводу сближения христиан, несмотря на различие конфессий. Он говорил о том, что у всех нас один Христос, одно Слово Божие, и на этой основе возможно объединение в христианской любви...

Его прекрасной речью я был растроган до глубины души...

После закрытия Конференции большинство делегатов отправилось в экскурсию на глэтчеры. Поездка эта меня не интересовала, я остался в Женеве у настоятеля нашей Женевской церкви протоиерея С.Орлова, служил, а потом вернулся в Сербию.

Я счел долгом осведомить митрополита Антония о Женевской конференции и послал ему в Константинополь [105] пространный доклад. Одновременно я подал ему мысль о необходимости организовать оторванную от России зарубежную Русскую Церковь. "Много овец осталось без пастырей... Нужно, чтобы Русская Церковь за границей получила руководителей. Не думайте, однако, что я выставляю свою кандидатуру..." – писал я. В ответ от митрополита Антония пришло письмо со следующим отзывом о моем докладе: "Страшно интересно, надо бы доклад напечатать".

В Белграде я несколько задержался, получив приглашение на торжество преобразования Сербской Церкви из митрополии в патриархию. После торжества я вернулся в Гергетек, наезжая изредка в Белград.

Как-то раз по какому-то случаю довелось мне приехать к епископу Досифею Нишскому. Вхожу к нему, – о удивление! – м.Екатерина [106] и мать Нина [107] ...Оказывается, епископ Досифей выписал в Сербию весь Леснинский монастырь, эвакуированный из России в Румынию. Мысль о целесообразности эвакуации монастыря в Сербию я когда-то подсказал епископу Досифею, но реализация ее была для меня неожиданностью. Владыка Досифей снесся с м.Екатериной, озаботился, чтобы монахиням была предоставлена баржа, на которую все 70 монахинь со своими котомками, узлами... погрузились и поплыли по Дунаю в Белград. Тут их встретили и, снабдив нужными бумагами, направили в монастырь, в Хопово.

Прибытие Леснинского монастыря имело для Сербии большое значение. Дело в том, что сербское женское монашество уже давно умерло. За последние века в Сербии не было ни одного женского монастыря, и сербы стали считать это вполне нормальным явлением. "Наши сербские женщины неспособны к монашеству", – говорили мне некоторые сербы из мирян. Действительность это суждение опровергла, монашество возникло вновь, лишь только появились женщины, способные к организации монастырей.

Монастырь в Хопове, куда направили леснинских монахинь, был отдан им не в собственность, а на правах пользования церковным имуществом; так велось хозяйство и в других монастырях в Новой Сербии, т.е. в областях, которые достались Сербии после войны. Хозяйственной эксплуатацией их ведал эконом, представитель патриархии. Монахини работали в виноградниках, садах и огородах. Часть доходов оставалась в монастыре для удовлетворения потребностей монашеского общежития, все остальное отсылалось в патриаршую казну. Монастыри в Сербии рассматривались как доходная статья. Это положение дела сказывалось на подборе: во главе обителей стояли обычно хозяйственные, деловые монахи.

Хопово быстро сделалось центром духовно-религиозной жизни. Монастырь стал привлекать паломников, потянулась к нему сербская и русская, главным образом интеллигентная, молодежь. О.Алексей Нелюбов, священник обители (мой земляк-туляк), пастырь прекрасной духовной жизни, привлекал в Хопово многих и вскоре стал любимым духовником притекавших в Хопово молодых интеллигентных паломников и паломниц. М.Екатерина, просвещенная и глубоко религиозная игуменья, всегда умела влиять и воодушевлять молодежь, и к ней тоже потянулись юные души, взыскующие руководства на путях духовной жизни.

К сожалению, экономическая система управления монастырем ограничивала м.Екатерину и расширяться ей было трудно. Она приняла в Хопово несколько сербок. Создалась сербская группа во главе с сербкой м.Меланией; вследствие разности понятий и нравов слиться с русским монашеским ядром сербки не смогли, к ним примкнуло несколько русских монахинь, и обособившаяся группа основала новый монастырь "Кувеждин", сербский. Одновременно стараниями епископа Досифея в Нишской епархии организовались кое-где маленькие сербские монастырьки. В одном из них подвизалась м.Диодора, круглый год ходившая босиком. Отсюда женское монашество перекинулось в другие епархии – словом, погибшее в Сербии женское монашество ожило.

Я вернулся из Карловцев в Гергетек и вновь мирно зажил, занимаясь сербским языком и литературой. Жизнь тихая, безмятежная, но меня она не удовлетворяла: занятия казались поделием – не настоящим нужным делом. Вернуться в Белград и заниматься политикой мне не хотелось (она мне надоела), в ближайшем будущем никакой серьезной работы я тоже не предвидел. Предложение настоящего, полезного дела пришло неожиданно.

Как-то раз в Белграде я высказал желание быть законоучителем. Теперь оно реализовалось. В Сербию эвакуировали 3-4 русских учебных заведения: кадетский корпус, гимназию, два женских института. Один из институтов, Харьковский, нашел себе приют в г.Бечкереке; другой, Донской, – в Белой Церкви. Мне было предложено преподавать Закон Божий в Донском институте. Начальница его, В.Ф.Викгорст, сумела вывезти девочек с Дона в самую последнюю минуту: выпросила у атамана теплушки, насажала девочек – и пустилась в эвакуацию. Заслуга ее большая: она успела вывезти детей из ада, сделала то, что не удалось начальнице Смольного института, которая довезла институток (из Петрограда) до Дона, но эвакуировать их из России не успела: она отправилась на пароход навести какие-то справки или сговориться о помещении и не заметила, как пароход отвалил; ее увезли, а девочки остались и пережили весь ужас женской беззащитности в стане беспощадного врага...

Расставался я с Гергетеком не с легким сердцем. В обители мне было очень хорошо. О.настоятель жалел, что я уезжаю, упрашивал меня остаться или хоть отложить отъезд до их маленького хозяйственного праздника: перед Рождеством в монастырях на "Фрушкой горе" колют свиней, изготовляют всевозможные колбасы и пробуют новое вино, – на день-два патриархия освобождает монастыри от поста, и монашеские трапезы в те дни принимают до некоторой степени оттенок "пира". К сожалению, я должен был торопиться и "праздника" не дождался. Мой монастырский слуга, услужливый и преданный мадьяр Шандор (по-русски Александр), провожал меня чуть не со слезами: "Зачем едете! Останьтесь, не уезжайте..."

В Белую Церковь я прибыл 26 сентября (старого стиля), в день св.Иоанна Богослова.

Маленький, чистенький городок, наполовину населенный австрийцами: немцами и венграми. Меня поселили у немки рядом с институтом, который помещался в бывшей австрийской школе. Я приходил в институтский интернат к утренней молитве, пил там кофе и обедал. На уроки воспитанницы и мы, преподаватели, ходили в мужскую гимназию, помещение которой после 2 часов предоставлялось в наше распоряжение. Воспитанницы и педагогический персонал находились на полном иждивении сербской казны.

Педагогическая корпорация, в состав которой я вошел, была немного пестрая, но все же вся имела ценз и были педагоги. Начальница В.Ф.Викгорст, которую девочки звали "маменькой", любила детей, была добра и заботлива, но дисциплина в Институте хромала. Шумят, бывало, девочки за обедом, В.Ф. на них прикрикнет, а через минуту все по-прежнему. Впоследствии у В.Ф. возникли какие-то недоразумения по поводу путаницы в отчетности и ее уволили, забыв великую ее заслугу своевременной эвакуации детей.

Девочки младших классов, совсем еще маленькие, лет восьми-девяти, были трогательные. Большинство – сиротки: у кого отец убит в гражданской войне, у кого мать потерялась, а кто вообще ничего про родителей давно уже не знает, "Владыка, не знаете ли что про папу?" – спрашивает, бывало, какая-нибудь крошка. А я знаю – убит... Я любил с ними сидеть, рассказывать им сказки, читал, старался их развлечь. Ко мне они привязались. Увидят, что я пришел, – и кричат: "Владыка пришел!.."

Со старшими девочками было труднее. Это были не прежние чопорные институтки, а девушки, которые прошли огонь и воду, изведали и холод и голод, натерпелись всевозможных лишений. Во время путешествия в теплушках, зимою, начальница на стоянках посылала их воровать дрова, чтобы немного согреться в вагонах. Две девочки, дочери мелкого саратовского помещика, вместе с отцом бежали от большевиков в Новочеркасск – проскакали верхом без седла весь путь... Ничего удивительного не было, что дисциплинировать таких молодых девушек было нелегко. Прежнему законоучителю, моему предшественнику, морально подтянуть их не удалось. Я их пожалел, немного с недостатками боролся, и Господь помог... По ночам под окнами интерната собиралась местная мужская молодежь со скрипками, гитарами и распевала серенады ("подоконницы" по-сербски); девочки вскакивали – и к окнам. Несколько девиц, в наказание, начальница приказала остричь, а сторож, саратовский помещик, прискакавший с дочерьми на Дон, вооружившись дубиной, разгонял назойливых поклонников. Как-то раз в отсутствие начальницы, во время обеда, в столовую принесли корзину цветов. Что такое? Кто-то мне шепнул, что одна из старших воспитанниц именинница, цветы – ей от какого-то немчика. "Я так люблю цветы... – отнесите в мою комнату", – распорядился я. Потом пришел в класс с разносом: "По какому праву молодой человек подносит вам цветы? Разве он ваш жених? родственник? Цветы подносят и цветы принимают, лишь имея на это право..." Завязался разговор о морали, о жизни. Девушки любили беседы на эти темы.

Маленькие мои ученицы доставляли мне много радости. Они учились во всю мочь и любили блеснуть своим прилежанием. "Почему, владыка, вы меня забыли? Почему, владыка, вы меня не спрашиваете?"

Жил я покойно, работа наладилась, девочки относились ко мне с доверием. Я организовал богослужение в зале интерната, устроил престол, жертвенник; службы совершал по священническому чину, в старенькой фелони, которая мне досталась от прежнего законоучителя; девочки исповедовались, причащались. В большие праздники мы ходили все вместе в городскую церковь. Я познакомился с о.настоятелем и после обедни заходил к нему на кофе.

Перед Рождеством пришла телеграмма от патриарха Димитрия, которая меня очень тронула: он приглашал меня на праздники к себе в Карловцы в гости. Накануне отъезда у институток была елка. Они пели, плясали, играли... И вдруг, среди вечера, появляется какая-то фигура в потрепанной шинели, в разбитых сапогах... – и я узнаю одного из секретарей Высшего Церковного управления Махараблидзе [108]. Он заявил, что заехал ко мне на пути из Константинополя в Белград и привез известие о моем назначении Управляющим русскими православными церквами Западной Европы. "Вам будет послано Высшим Церковным управлением подтверждение моего устного извещения", – сказал он. Оказалось, что назначение состоялось еще в Крыму, но официального уведомления, посланного мне из Крыма, я не получил. Новое назначение привело меня в некоторое замешательство: как наладить управление при отсутствии средств? куда ехать? где его организовать? "Если не удастся обосноваться в Европе, можно управлять из Сербии... – заметил мой собеседник. – У меня есть еще просьба к вам, – продолжал он, – не посодействуете ли вы, чтобы Высшее церковное управление было переведено из Константинополя в Сербию?" Я знал, что в Константинополе членам Управления жилось трудно, тогда как я и некоторые другие архиереи в Сербии благодушествовали; отозваться на эту просьбу было долгом простого человеколюбия; одновременно у меня мелькнула мысль и о том, что в случае моего отъезда в Европу Высшее Церковное управление останется в Сербии.

На другой день в сопровождении Махараблидзе я выехал в Белград.

Патриарх принял меня ласково и гостеприимно. Я выпросил у него согласие на переезд Высшего Церковного управления во главе с митрополитом Антонием в Сербию. "Ну что ж... пусть приезжают, у нас хлеба хватит..." – сказал Патриарх.

На праздниках я получил радостное известие от моего любимейшего младшего брата Александра (я был на 20 лет старше него), моего крестника, что он прибыл в один из портовых городов на юге Сербии. Брат был военный следователь и вместе с врангелевскими войсками его эвакуировали в Сербию. Он написал, что приедет ко мне сейчас же по выполнении необходимых формальностей, а пока просит о нем не беспокоиться.

Перед Крещением я вернулся в Белую Церковь и в ожидании приезда брата и получения официальной бумаги из Константинополя принялся вновь за преподавание.

В конце января пришла телеграмма, подписанная неизвестным мне лицом, извещавшая о тяжкой болезни брата... Я немедленно (на самый праздник Сретенья) выехал. Приезжаю, – брата уже похоронили. Он умер от возвратного тифа, которым заразился еще в пути. По приезде болезнь быстро стала развиваться: группу юристов, в том числе и моего брата, поселили в нетопленом помещении. Пришлось отправить его в больницу, где он и скончался. Никаких вещей после него в больнице не оказалось: очевидно, их разворовали, остался только его дневник эвакуации. Я стал читать – и не мог... Сплошной кошмар... Сколько лишений, унижений пришлось претерпеть нашим войскам при эвакуации! Смерть брата меня сразила. Я не находил себе покоя. Почему на святках я не проехал к нему из Карловцев, не вырвал из дурных условий жизни и не увез с собой!.. Ему было 32 года, он оставил молодую жену с маленькими детьми, вся жизнь еще была впереди... Я сознавал косвенную свою вину и мучился. Пошел на могилку, отслужил панихиду. Товарищи брата рассказали мне о последних его днях...

В глубокой скорби вернулся я в Белую Церковь. Девочки ласково, с любовью утешали меня. Мои сотоварищи-педагоги тоже тепло выражали свое соболезнование. Но рана моя болела долго...

Вскоре пришло извещение, подтверждающее мое назначение Управляющим русскими православными церквами в Западной Европе. Вот его текст:

"Его Высокопреосвященству

Преосвященнейшему Евлогию

Архиепископу Волынскому и Житомирскому.

Сим имею честь уведомить Ваше Высокопреосвященство, что постановлением Высшего Временного Русского Управления Вам вверено управление всеми западноевропейскими русскими церквами на правах Епархиального Архиерея, включая и церковь с приходом в Болгарской Софии и в Букуреште; прочие же русские церкви на Балканском полуострове и в Азии управляются Р.В. Церковным Управлением; все сие впредь до восстановления сношений с Всероссийским Свят. Патриархом.

Председатель В.Ц. Управления

Антоний Митр. Киевский и Галицкий.

2-15 апр. 1921.

№ 318.

Печать: Высшее Русское Церковное Управление.

Назначение Ваше состоялось 2 окт. 1920 г. в Симферополе и подтверждено в начале ноября в Константинополе".

Я счел нужным оповестить о своем назначении некоторых знакомых мне в Европе священников. Между прочим написал и о.Иакову Смирнову, настоятелю посольской церкви в Париже. В ответ получил от него сдержанное письмо, в котором он ссылался на отсутствие каких бы то ни было указаний от своего непосредственного начальства относительно моего назначения. Такого же рода письмо я получил от о.архимандрита Сергия Дабича, бывшего настоятеля посольской церкви в Афинах. Он поссорился с нашим послом в Греции Демидовым, и проживавший там в это время Платон, желая положить конец конфликту, отправил его в Западную Европу на правах благочинного.

Осторожность о.Иакова Смирнова послужила средством к утверждению меня в правах: он запросил архиепископа Серафима Финляндского, не может ли он снестись с Патриархом Тихоном относительно законности моих прав. В результате последовал указ Патриарха, подтверждающий мое назначение (к этому указу я своевременно вернусь).

Вскоре после этого прибыл из Берлина представитель Высшего Монархического совета Н.Д.Тальберг с приглашением приехать в Германию. "Мы облегчим все условия для вашего устройства в Берлине, но только просим вас удалить протоиерея Зноско [109], а взять с собою архимандрита Тихона [110], настоятеля посольской церкви в Болгарии", – сказал Тальберг и вручил мне на организацию управления 10000 марок.

Я с радостью вызвал архимандрита Тихона. Он привез с собой из Софии бумагу – ходатайство русских прихожан в Софии о назначении на его место Лубненского епископа Серафима. Это несколько мои планы меняло (я хотел назначить в Софию протопресвитера Шавельского), но я все же на назначение епископа Серафима согласился.

Начались приготовления к отъезду. Моим преемником в Институте я оставлял протоиерея Николая Александрова; вместе с ним приехал Е.И.Вдовенко, по профессии электротехник, но церковный человек, близко знавший Патриарха Тихона и московское духовенство, часто вращавшийся в этой среде. Я предложил ему быть диаконом при мне и поехать вместе со мною в Европу; он согласился. Перед отъездом он соорудил мне митру из бального лифа жены генерала Поливанова. Кроме митры и старенькой епитрахили, никакого облачения у меня при выезде из Белой Церкви не было. Расставание с Институтом было милое, трогательное. Девочки плакали, провожая меня.

Я заехал в Карловцы проститься с владыкой Георгием. Он подарил мне не новое, но очень красивое архиерейское облачение: шитое шелками по парчовому фону. Из Карловцев я прибыл в Белград, где провел с неделю, разъезжая с прощальными визитами. Затем я, архимандрит Тихон и диакон Вдовенко направились в Берлин. Я решил на пути остановиться в Вене и Праге и осмотреть там наши церкви.

---

В Вене мы остановились в отеле. В столице Австрии в те дни атмосфера была напряженная, суровая. Нет продуктов в магазинах, скудость во всем: кусочки сахару потребляют по счету, ломтики хлеба тоже.

Я разыскал Управление Красного Креста. Его уполномоченный, Шабельский, направил меня в наше посольство; там находилась наша церковь, она была устроена незадолго до войны и отличалась благолепием. Русское посольство состояло под охраной нейтральной державы – Испании. К испанцу, заведующему, и я обратился.

Он повел меня в церковь. Раскрылись двери... – пахнуло затхлостью. Моим глазам представилась ужасная картина... Не храм, а "мерзость запустения": стены и пол густо покрыты пылью, ступаешь, как по ковру, – остаются следы; иконостас потускнел, и не сказать, что новый; в алтаре на престоле пыль лежит серым покрывалом, паутина свисает лохмотьями... Смотрю... – антиминс!! "Это такая святыня, что ее только архиерей или священник может хранить, позвольте мне взять ее..." – обратился я к испанцу. "Пожалуйста". Смотрю – и запасные Святые Дары!! и Святое Миро... Все брошено, все оставлено... Любезный испанец позволил мне унести и эти святыни.

Вена произвела на меня жуткое впечатление. Я знал, что вся униато-католическая акция по отношению к России ковалась тут. Было чувство, что австрийские жандармы вот-вот нагрянут и опять потащат меня под арест. Мои документы не очень-то меня ограждали. Я тревожился, не спал ночей...

О моем приезде узнал князь Г.Н.Трубецкой и прибыл из Бадена (под Веной). Мы вместе завтракали в Управлении Красного Креста. Тут возник конфликт. Г.Н.Трубецкой ввиду приближения Пасхи просил оставить архимандрита Тихона в Вене. "Мы истосковались без священника, архимандрит Тихон может на второй день Пасхи к вам приехать", – убеждал он меня. Положение мое было трудное: оставить архимандрита Тихона я хотел, но знал, что в Берлине его ждут, а главное, знал, что он оставаться не хочет. Решить этот вопрос я предоставил самому архимандриту Тихону. Он заявил, что уедет вместе со мной.

Встреча с Трубецким мне принесла пользу. Он осведомил меня в общих чертах о положении эмиграции в Европе, и я понемногу начал ориентироваться в том тумане неизвестности, в котором меня застало новое назначение.

Когда мы прибыли в Прагу, сразу почувствовалась более теплая атмосфера. На вокзале нас встретил представитель нашего посольства В.Т.Рафальский, пригласивший меня остановиться у него. Архимандрит Тихон и диакон Вдовенко устроились в отеле.

До войны в Праге у нас была церковь, которую чехи отдали в наше пользование по контракту, – большой, хороший храм св. Николая. Священник его был протоиерей Николай Рышков, энергичный славянский деятель, идейный защитник карпатороссов. Во время войны австрийцы посадили его в тюрьму как шпиона [111], храм у православных отняли, церковную утварь и иконостас унесли – и превратили церковь в костел, отдав его группе ксендзов, которые основали так называемую "Национальную Чешскую Церковь". Эта группа католического духовенства отвергла целибат и зависимость от Рима, кренила к гуситам, а иерархически тяготела к православию. К сожалению, переговоры ее с Сербской Церковью не наладились, и она основала самостоятельную Церковь. Срок нашего контракта на церковь святителя Николая еще не истек, изредка там служил протоиерей Алексей Ванек из чешских колонистов на Волыни, настоятель одной из волынских церквей, вернувшийся на родину; но службы были так редки, что, например, в Вербное воскресенье Литургии не было.

Я принял меры, чтобы восстановить храм в его прежнем виде. По настоянию Рафальского ходатайствовал в министерстве о его возвращении, ссылаясь на контракт. Там ответили: "Столкуйтесь сами с Чешской Церковью". Чех Червинка обещал нам помочь изъять священные сосуды из склада, а также похлопотать, чтобы вернули отнятый иконостас. Приходилось начинать все сначала: собирать, восстанавливать, приводить в порядок.

По совету Рафальского я посетил вместе с ним Крамаржа. Этот видный чешский деятель был женат на русской, богатой москвичке Абрикосовой. В свое время он ездил в Россию, посещал Государственную думу. Прием у Крамаржа был в Вербное воскресенье. Роскошное палаццо в великолепном парке. Многочисленное общество. Великосветский стиль. Среди гостей я встретил Товарища Председателя Государственной думы князя В.М.Волконского.

Крамарж особого сочувствия к бедственному положению Русской Церкви не проявил. "Как я рад, что Русская Церковь освободилась от государства, это дает ей силы обновления через страдания..." – величественно и наставительно сказал он.

Утром в Великий Вторник мы выехали в Берлин. Дорогой я обдумывал мои первые впечатления. Церковные нужды были явны, положение паствы было трудное, организация распалась. Предстояло прежде всего работать над укреплением фундамента.

В Берлин мы прибыли в тот же день поздно вечером. На вокзале нас встретили представитель нашего дипломатического ведомства С.Д.Боткин, председатель Монархического совета князь Ширинский-Шихматов и сенатор А.В.Бельгард, заведующий "Александерхеймом" – "Русским домом" в Тегеле (предместье Берлина).

Этот "Русский дом" возник до войны благодаря инициативе и энергии настоятеля нашей посольской церкви в Берлине, протоиерея о.Алексия Мальцева. В Тегеле он купил большое место, устроил там русское кладбище, выстроил церковь, а напротив, через дорогу, – большой каменный дом, окружив его цветниками и огородом. Садоводство приносило доход: близость Берлина обеспечивала сбыт. Еще до войны о.Мальцев учредил "Владимирское Братство" с целью оказывать помощь русским людям, застрявшим за границей в тяжком положении. Опекаемые Братством лица могли в этом доме найти временный приют, а если они были способны на работу в огороде или в саду, то и заработок, дававший им возможность оплатить проезд на родину. Русская усадьба в Тегеле была наименована "Kaiser Alexander Heim" в память императора Александра III; после русской революции "Kaiser" стерли и она стала называться просто "Alexanderheim". В этом русском убежище была отличная библиотека – множество книг по богословию и литературе на русском и немецком языках. Протоиерей Мальцев любил эпоху Наполеона и отвел целую залу под собрание гравюр, картин и разных предметов, относящихся к излюбленной эпохе. Образовался маленький музей. Во время войны библиотеку и музей порасхватали и вообще дом пострадал от солдатского постоя.

О.Мальцев, практический ярославец, был прекрасный организатор. Не только в Берлине он сумел наладить церковное дело, но настроил церкви с домами и усадьбами и в германских курортах, наиболее посещаемых русскими: в Киссингене, Наугейме, Гомбурге, Герберсдорфе, а также и в Гамбурге.

Протоиерей Мальцев был человек большой, незаурядный. Бывший профессор Петербургской Духовной Академии, умный, высокообразованный, он перевел на немецкий язык почти все наше богослужение, его дом сделался культурным центром русского православия за границей и привлекал многих профессоров наших духовных академий, когда им случалось проезжать через Берлин. Он издавал еженедельный церковный журнал либерального направления. Личное его влияние распространялось широко, даже император Вильгельм его знал и уважал.

В этот самый "Alexanderheim" нас и привезли. Сенатор Бельгард, заведующий убежищем, отвел мне три комнаты, хотя общежитие было переполнено. Тут жили и студенты и дамы – много русских, которые нуждались в поддержке. Бельгард и его супруга Софья Петровна помогали соотечественникам вне узкой политики, смотрели на русское убежище, как на полезное культурное дело, с особым вниманием относились они к русской учащейся молодежи.

Прямо с вокзала, под импровизованный звон рельсовых кусков, повешенных на колокольне вместо колоколов, вошел я в храм святых Равноапостольных Константина и Елены. Меня молча встретил протоиерей Можаровский, бывший мой холмский священник, а потом в гражданскую войну служивший в армии. Вошел я в благоговейном волнении... Первый мой заграничный храм! "Мой храм", – особое чувство... Опять я епархиальный архиерей, опять слышу "Ис полла эти деспота" – и опять звон...

В доме С.П.Бельгард поднесла мне хлеб-соль, и мы провели несколько часов за чаем в мирной беседе.

На другой день архимандрит Тихон с диаконом Вдовенко поехали в наш посольский храм на Унтер ден Линден, а ко мне пришла какая-то депутация (в составе ее были и дамы) от сторонников священника В.Л.Зноско для выяснения его положения в случае прибытия архимандрита Тихона. Зноско утвердился в посольской церкви самочинно, не будучи никем официально туда назначен. Служил он хорошо. Его антибольшевистская книга, крайне правая по духу, создала ему в берлинской эмиграции некоторую популярность. Но у него было и немало противников. Поводом к нареканиям послужили его личная жизнь и личные свойства, которые давали основания неблагоприятно судить о его моральном облике. Отсутствие богословского образования смущало тоже многих.

Одного из делегатов из состава прибывшей ко мне делегации, – беспокойного, нервного старичка Жилинского, – я помнил по Женеве: мне рассказывали, что он доставил там приходу много неприятностей. Я сказал делегатам, что привез нового настоятеля. "А что же будет с о.Зноско?" – последовал вопрос. "О.Зноско будет служить в Тегеле". Мое заявление не понравилось, почувствовалось, что начнутся трения.

В Великий Четверг я впервые служил в нашей посольской церкви. Церковь имени святого Владимира, небольшая, хорошая. Обстановка сохранилась после о.Мальцева в целости, облачения тоже.

Я приехал из Тегеля на трамвае (езды минут сорок) и был встречен при входе в храм о.Зноско с крестом. Встреча была тягостная: о.Зноско бледный, руки дрожат и ни слова приветствия... Тут же архимандрит Тихон и диакон Баротинский и другой диакон – Адамантов, приехавший из Висбадена для посвящения в иереи. Народу собралась полная церковь, много аристократии, помещиков, высших представителей нашей бюрократии и военнопленных из лагерей. Я служил с подъемом, сказал горячую речь. Настроение создалось хорошее, светлое...

После службы я поехал на завтрак к Боткину. Тут я обсудил, у кого мне надо побывать с визитом. Мне сказали, что сторонники о.Зноско группируются вокруг княгини О.В.Лопухиной-Демидовой (тетки покойного П.А.Столыпина). Эта богатая киевская помещица играла в Берлине в те дни большую роль. Держалась она с гонором не только по отношению к соотечественникам, но и по отношению к новым демократическим германским властям. На поклон к ней приезжали германские чиновники, польщенные, что могут побывать на ее великосветских приемах. Когда у нее заболела собачка, она обратилась в Министерство Иностранных дел с заявлением, что ей нужен ветеринар... В министерстве недоумевали, пожимали плечами: "Странно-странно..." – но ветеринара все же послали. В окружении ее оказался и Жилинский, его и о.Зноско она взяла под свое покровительство. У этой важной особы я потом побывал с визитом; ей польстило, что я приехал к ней, к первой.

Второй визит был к князю Ширинскому-Шихматову. Он встретил меня в русской поддевке и высоких сапогах, подчеркивая этим красивым народным нарядом свою преданность родной старине и ее быту.

Неприятное объяснение с о.Зноско состоялось в Страстной Четверг после "Двенадцати Евангелий". Такие дни! А между тем объясниться было необходимо. Сторонники архимандрита Тихона и он сам торопили меня со скорейшим изданием указа о его назначении. При посольской церкви кроме помещения о.настоятеля была еще комната для приезжающих, там можно было отдыхать до и после службы. По окончании "Двенадцати Евангелий" я пошел туда выпить чаю. За чаем сказал о.Зноско о назначении его в Тегель. "За что такая кара?" – спросил он. "Это не кара, не увольнение, а назначение", – ответил я, тем самым подчеркивая неправомочное его положение в посольской церкви. Этим объяснение и кончилось. Теперь оставалось лишь прислать ему официальную бумагу о назначении. Тут возникло осложнение. Канцелярии у меня еще не было, книг для входящих и исходящих бумаг тоже. Я хотел отложить это дело хотя бы до второго дня Пасхи, но конфликт с о.Зноско так в эмиграции обострился, что я счел нужным принять во внимание уговоры сенатора Бельгарда и архимандрита Тихона. Бумага была отослана.

В Страстную Пятницу я служил Царские Часы в Тегеле вместе с архимандритом Тихоном, а в два часа Вынос Плащаницы – в посольской церкви, предоставив сказать "слово" перед Плащаницей новому настоятелю. Зноско эту службу служил в Тегеле.

В Великую Субботу во время Литургии (в Тегелевском храме) я рукоположил в иереи диакона Адамантова. Это первое мое рукоположение в Западной Европе. В это время священник В.Зноско служил в посольской церкви и сказал возмутительную агитационную проповедь: плакал, жаловался, апеллировал к народу, в своих сторонниках подогревал настроение.

Пасхальную заутреню я служил в посольской церкви. Когда ехал из Тегеля в Берлин, испортился трамвай, был уже 11-й час, я волновался, боялся опоздать; не зная немецкого языка, не мог расспросить, долго ли простоим; наконец кое-как добрался. Храм и двор были полны народу, много солдат – военнопленных. Заутреня прошла с подъемом. Я долго христосовался с молящимися. Пасха пришлась на 1 мая по новому стилю. Куда после обедни деваться в 4-5 часов утра? Меня на автомобиле увезла разговляться к себе семья Безак. Елена Николаевна Безак, светская, чистая женщина, по натуре редко цельная, экспансивная, была радушной гостеприимной хозяйкой. Безак жили в Берлине хорошо, широко. Я оставался у них до вечерни, которую поехал служить в Тегель.

Понемногу жизнь стала налаживаться. О.Зноско покинул посольскую церковь, но отдал ключи не сразу, а после затяжных переговоров, вернуть же бумаги не согласился. Я был вынужден формально их затребовать и начать расследование о противлении архиерейской власти.

На очереди стояла теперь организация Епархиального управления. Церковный староста Берлинской церкви вручил мне 1000 марок; это было все, что церковь могла мне уделить. Я стал собирать членов Управления. Кроме меня и архимандрита Тихона в него вошли миряне: сенатор Бельгард, сенатор Нейдгард (казначей), а молодого юриста Дерюгина я пригласил для исполнения обязанности секретаря. Все деятели Епархиального управления получали минимальное вознаграждение, по мере накопления очень скромных епархиальных средств.

В те дни в Берлине наибольшую общественную активность проявляли эмигранты-монархисты, и мне поневоле пришлось жить в монархической орбите. В этой среде шла энергичная подготовка к Монархическому съезду в Рейхенгале. На одном собрании, на котором был поднят вопрос о положении Церкви в восстановлении России, я побывал, но сразу увидал, что ничего нового, творческого в постановке вопроса нет. Собрание сбивалось на старый лад, доходило до крайних утверждений – например, высказывались суждения, что постановления Всероссийского Церковного Собора не имеют силы, потому что не подтверждены императором... Меня пригласили на Рейхенгальский съезд и просили перед открытием его отслужить молебен и преподать благословение.

На Рейхенгальский съезд уже после открытия заседаний прибыл митрополит Антоний. Он сказал прочувствованное приветствие, прослезился, упомянув строчки из лермонтовского "Бородина":

Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать...

Меня просили организовать церковную комиссию. Я организовал ее, но работа в комиссии меня не удовлетворяла: заметен был прежний бюрократический уклон к подчинению Церкви государству. Председатель Крупенский не хотел, чтобы я выступил с докладом, якобы по недостатку времени, а может быть, потому, что не придавал моему докладу важного значения или не считал его совпадающим с основной политической линией Съезда. Не дожидаясь окончания заседаний, я уехал на освящение новой церкви в Брюкенау (близ Киссингена).

Эта церковь возникла благодаря стараниям баронессы Марии Александровны Будберг. Муж ее был русским представителем при Баварском дворе. Богатый человек, он обзавелся большим поместьем в Брюкенау и пользовался популярностью среди местного населения. Когда он задумал устроить там православную церковь, местные власти отвели для нее в ратуше свободное помещение. После революции благоволение кончилось и было велено церковь из ратуши убрать. Барон Будберг умер, вдова его, набожная православная женщина, осталась в своем поместье, а когда поднялся вопрос о ликвидации церкви, перевезла все церковное имущество к себе в павильон усадьбы. Узнав, что я поблизости, в Рейхенгале, она обратилась ко мне с просьбой освятить новый храм. На освящение со мною поехал сенатор Бельгард, и я взял с собою бывшего секретаря нашего посольства в Брюсселе Н.А.Бера, который в то время уже приближался к священству и был посвящен в стихарь, и иеродиакона Феодосия, которого привез с собою в Рейхенгаль митрополит Антоний.

Из Брюкенау я заехал в Киссинген, осмотрел там наш прекрасный курортный храм Преподобного Сергия и отслужил молебен. Все имущество церковное – сосуды, облачения, книги... сохранилось в целости в местном городском сейфе, и я имел возможность их осмотреть.

Отсюда мы уехали в Берлин, куда вскоре прибыл и митрополит Антоний. Высший Монархический совет избрал его почетным председателем, а меня – его заместителем. Я рукоположил Бера в диаконы, а митрополит Антоний, который прожил в Берлине с неделю, рукоположил его в иереи. Тегельский приход пустовал (о.Зноско отказался быть его настоятелем), и я назначил туда о.Бера, одновременно сделав его членом Епархиального управления.

Вскоре по возвращении в Берлин я получил письмо, которое меня и тронуло и удивило, – от профессора богословия Оренбургского университета герцога Максимилиана Баденского. По вероисповеданию католик, он в богословских своих трудах разрабатывал проблему соединения церквей, был последователь знаменитого Загребского епископа Штросмайера, оказавшего огромное влияние на В.Соловьева. Светлый ум, великодушное сердце... В моем лице он выражал горячее сочувствие Русской Церкви и русскому народу в годину страшных бедствий (в 1921 году голод дошел до крайних пределов, до случаев людоедства) и извещал меня, что присылает мне сумму денег на семена, которые желательно было бы препроводить на имя Патриарха (либо деньгами, либо натурой) для распределения их, по его усмотрению, среди нуждающихся. Я купил вагон пшеницы, немецкий Красный Крест взялся его доставить в распоряжение Патриарха; вскоре Патриарх был арестован, и лично от него я не мог получить извещения о доставке семян, но мне кружным путем удалось узнать, что пшеница до крестьян Саратовской губернии дошла.

Приблизительно в это же время (в мае-июне 1921 г.) я получил пакет от Петроградского митрополита Вениамина [112] со следующими важными бумагами: 1) основной, важнейший документ – указ Патриарха Тихона на мое имя об утверждении меня в должности архиерея, управляющего Русской Церковью в Западной Европе; 2) копия этого указа, адресованная на имя Финляндского архиепископа Серафима, и 3) собственноручное письмо митрополита Вениамина – мне.

Привожу текст этих документов.

1) Преосвященному Евлогию, Архиепископу Волынскому и Житомирскому.

По благословению Святейшего Патриарха, Священный Синод и Высший Церковный Совет, в соединенном присутствии, слушали: письмо Преосвященного Финляндского, от 5 марта сего года, по ходатайству настоятеля церкви при Российском Посольстве в Париже протоиерея Иакова Смирнова о преподании указания по поводу постановления Высшего Русского Церковного Управления за границей о назначении Вашего Преосвященства управляющим, на правах епархиального архиерея, всеми заграничными русскими церквами в Западной Европе.

ПОСТАНОВЛЕНО: Ввиду состоявшегося постановления Высшего Русского Церковного Управления за границей считать православные русские церкви в Западной Европе находящимися временно, впредь до возобновления правильных и беспрепятственных сношений означенных церквей с Петроградом, под управлением Вашего Преосвященства, и имя Ваше должно возноситься за богослужением в названных храмах, взамен имени Преосвященного Митрополита Петроградского, о чем и уведомить Преосвященного Митрополита Петроградского, Ваше Преосвященство и Архиепископа Финляндского. 26 марта – 8 апреля 1921 г. № 423.

Член Священного Синода М.Евсевий.

Делопроизводитель Самуилов.

2) Преосвященному Серафиму, Архиепископу Финляндскому и Выборгскому.

По благословению Святейшего Патриарха, Священный Синод и Высший Церковный Совет, в соединенном присутствии, слушали: письмо Вашего Преосвященства, от 5 марта сего года, по ходатайству настоятеля церкви при Российском посольстве в Париже протоиерея Иакова Смирнова о преподании указаний по поводу постановления Высшего Русского Церковного Управления за границей о назначении Преосвященного Волынского Евлогия управляющим, на правах епархиального архиерея, всеми заграничными русскими церквами в Западной Европе.

ПОСТАНОВИЛИ: Ввиду состоявшегося постановления Высшего Церковного Управления за границей считать православные русские церкви в Западной Европе находящимися временно, впредь до возобновления правильных и беспрепятственных сношений означенных церквей с Петроградом, под управлением Преосвященного Волынского Евлогия, имя которого и должно возноситься за богослужением в названных храмах, взамен имени Преосвященного Митрополита Петроградского, о чем и уведомить Ваше Преосвященство.

Марта 26 дня 1921 г. № 424.

Апреля 8.

Член Священного Синода М.Евсевий.

Делопроизводитель Нумеров.

3) В.П.И.

Митрополит

Петроградский и Гдовский

8/21 июня 1921 г.

Петроград.

С своей стороны я даю полное согласие, чтобы в это время, когда почти нет сношений с заграничными церквами, Вы заведовали ими, тем более что это временное заведование Вашим Высокопреосвященством указанными церквами признано и подтверждено и Свят. Патриархом.

Душа моя болела за эти церкви, но помочь им было невозможно.

Вашего Высокопреосвященства покорный послушник

Вениамин, Митрополит Петроградский.

Разумеется, эти документы совершенно укрепили мое каноническое положение; источником своих церковных полномочий я имел уже не Временное Заграничное Церковное управление, а высшую власть Русской Церкви.

Постепенно я вошел в работу и стал расширять сферу моей архиерейской деятельности. Прежде всего я обратил внимание на германские лагери [113], где находилось еще много наших солдат, офицеров, сестер милосердия, священников...

Я начал посещение их с лагеря Вюнсдорф (неподалеку от Берлина), там находилось несколько сот русских. Меня пригласили туда на Пасхальной неделе. Русские в лагерях имели своих священников и всюду устрояли своими руками маленькие, убогие, но трогательные церковки. В Вюнсдорфе священником был о.Владимир Лотоцкий, бойкий молодой человек, но не совсем примерный пастырь, в плену довольно распустившийся. Мой приезд, архиерейское служение в переполненной народом бедной церковке, до слез трогательная наша встреча... – были великой взаимной радостью. Я обошел бараки лагеря. Какое убожество! Стены и полы в щелях, отовсюду дует, неприглядная обстановка... Я поговорил с измученными, исстрадавшимися соотечественниками [114], утешал их, слова лились непроизвольно. Наши встреча и беседа были обоюдным утешением. Начальство лагеря, важные немецкие командиры, по отношению ко мне были вежливы, снимались вместе с нами на фотографиях и всячески старались выказать свое благоволение.

Потом я посетил другой лагерь – Кведлинбург. И тут тоже церковка, бедная, убогая, с бумажными иконками, с колоколом из кусочков рельс. Зато староста, капитан Малинин, с такой заботливостью относился к ее благоустройству, что можно поистине сказать, что он отдавал храму всю душу. Во главе прихода стоял протоиерей Шафрановский. Бараки не лучше, чем в Вюнсдорфе: жалкие койки, соломенные тюфяки, неблагоустроенное помещение... В прачечной работали русские женщины, родственницы заключенных в лагере. Заведовала ею жена одного дивизионного командира. "Была когда-то барыней, прачки у меня стирали, а теперь я научилась и сама стираю не хуже", – просто сказала она.

Та же обстановка и в лагере Целлэ. Настоятелем лагерной церкви был протоиерей о.Николай Подосенов, с академическим образованием; он имел большую семью, ходил в каком-то жалком белом пиджачке, часто приезжал в Берлин, где добрые люди ему помогали.

После объезда лагерей я устремил свое внимание на Париж.

Б.А.Татищев, староста Парижской церкви, прислал мне ласковое приветствие с просьбой посетить парижский приход. Я стал готовиться к отъезду. Облачение у меня было, а мантии не было. Тут подвернулся счастливый случай. Приехал из Висбадена священник о.Адамантов и показывает пожертвованное какой-то дамой бархатное платье. Диакон Вдовенко осмотрел его и дал свое заключение: "Выйдет отличная мантия". В Париж я поехал уже с мантией.

Я прибыл во французскую столицу за три дня до праздника святого Александра Невского (30 августа). На вокзале меня встретили М.А.Маклакова, о.Иаков Смирнов, о.Николай Сахаров, Т.А.Аметистов и отвезли на рю Дарю, где в квартире настоятеля о.Иакова Смирнова мне было приготовлено помещение.

Первое богослужение в Парижской церкви не произвело на меня впечатления благолепия. Многое было примитивно, даже убого. Приходский совет во главе с графом В.Н.Коковцовым и А.Ф.Треневым устроил мне встречу. Я сказал приветственное "слово".

Я пбзнакомился с причтом, с Приходским советом, заметил нелады среди его членов, отсутствие дисциплины, увидал бунтарское настроение одного из псаломщиков (Леоновича).

На другой день по моем приезде пришел ко мне однорукий протоиерей Соколовский с крестом на Георгиевской ленте; эту боевую награду он получил за то, что ходил в атаку на немцев с бомбою и в этом бою потерял руку. О.Соколовский обратился ко мне с жалобами на невнимание к нему, герою войны, Приходского совета, который не соглашается провести его в штатные священники при Александро-Невской церкви, тогда как бывший Министр Иностранных дел Сазонов этого желает... Резкий, вызывающий тон его речи, острый взгляд глаз заставили меня быть осторожным: я отвечал уклончиво. Он возил меня к некоему Брянчанинову на какое-то собрание приходской оппозиции, где дебатировались церковные вопросы в духе Всероссийского Церковного Собора и клеймился старый, затхлый дух, который якобы характеризует приходскую жизнь Парижской церкви. Потом я понял, что священник Соколовский хотел меня поссорить с Приходским советом и причтом, которых он вооружал против себя своим желчным характером и неосновательными претензиями.

В Париже я пробыл около двух недель. Город поразил меня богатством, изобилием продуктов (белый хлеб!), потреблением их без всякого учета. В Берлине мы привыкли к крайней экономии во всем.

К празднику Воздвижения Креста (14 сентября) я приехал в Лондон. Меня сопровождали протодиакон о.Н.Тихомиров и диакон о.Вдовенко. По прибытии в Лондон о.Вдовенко спохватился, что забыли захватить мою мантию. Пришлось телеграфировать, и на другой день мантия прилетела на аэроплане. Я остановился у бывшего нашего морского агента Волкова и его супруги Веры Николаевны; они привезли меня к себе домой прямо с вокзала.

В Лондоне меня ожидали тяжелые впечатления. Настоятель посольской церкви, престарелый протоиерей Евгений Смирнов, революции не испытал, привык иметь дело с важными, знатными людьми, служить послам, в домашнем укладе придерживался великосветского тона и, гордый и надменный по натуре, не мог разобраться в психологии эмигрантской массы, нахлынувшей в Лондон (главным образом с северного, "белого", фронта), не понимал ее и только раздражался.

Посольский храм находился при доме настоятеля. Раньше там покойников не отпевали, потому что матушка о.Смирнова не выносила их присутствия в том же здании (покойников отпевали на кладбище), теперь приходилось о таких порядках забыть, все изменилось. К о.Смирнову приставали люди с новыми, с его точки зрения недопустимыми, требованиями. Он был в ужасе. "Демократия! Большевики какие-то наехали! Хотят командовать! Это же власть толпы..." – возмущался он. Эмигранты группировались вокруг своего батюшки о.Лелюхина, которого они привезли с собою и отдавали ему предпочтение. Это тоже был повод к неудовольствию о.Смирнова. А между тем провести о.Лелюхина во вторые священники при посольской церкви было необходимо. О.настоятель отправился с жалобой в Министерство Иностранных дел. Возмущение и страдание его были искренние: он не понимал, что в России произошло и что русские люди испытали... На заседаниях Приходского совета он горячо спорил, возражал, а ему кричали: "Вы наемник! Вы не учитываете постановлений Всероссийского Церковного Собора!.." – словом, атмосфера вокруг Лондонской церкви сгустилась, и было ясно, что старцу-настоятелю с новой церковной общественностью не совладать. Старые и новые взгляды противостояли друг другу непримиримо. О.Смирнов, не привыкший считаться с какими бы то ни было заявлениями псаломщиков, теперь был вынужден выслушивать заявления и требования каких-то пришлых русских людей, столь не похожих на его прежних, чопорных, благовоспитанных прихожан. Я пытался его уговаривать: "Будьте снисходительны, приласкайте их..." Но о.Евгения переубедить было трудно. Бедный старик не выдержал этого натиска новых людей, скоро захирел и скончался.

В общем Лондонский приход оставил впечатление какого-то тяжелого кризиса: новая жизнь врывалась бурно и беспорядочно.

После недельного пребывания в Лондоне я направился через Париж в Ниццу.

В Ницце другая картина. Большой, чудный собор в русском стиле, с прекрасными колоколами. Служил в нем полуслепой старичок-священник о.Александр Селиванов, необразованный, из диаконов. Староста князь Волконский просил меня утвердить этого бедного старичка настоятелем. Экономической базой прихода заведовал член Приходского совета Андрей Степанович Чудинов, богатый, щедрый благотворитель, который в одну из первых наших встреч вручил мне большую сумму на бедных.

В Ницце скопилась в те дни активная политическая группа эмиграции, возглавляемая Великим Князем Кириллом Владимировичем. К этой группе примыкали и некоторые другие его родственники, а из духовенства старался играть роль бывший настоятель посольской церкви в Афинах, архимандрит Сергий Дабич. Он жил в отеле на широкую ногу, устраивал приемы, на которых бывали и Великие Князья. Настроения в местной эмиграции царили чисто политические, атмосфера была сгущенная, монархическая, реставрационных вожделений не скрывали. О большевиках говорили как о временном прерыве монархического строя, а затем наступит старая привольная жизнь...

На Ривьере мне предстояло осмотреть еще две церкви: в Канне и в Ментоне.

В Канне у нас небольшая, но красивая церковь. Настоятелем ее долгие годы был протоиерей Григорий Остроумов. Он привык смотреть на свой приход, как на вотчину или на поместье, которое отдано ему в полное и даже наследственное владение. С первой же встречи я почувствовал настороженность – не посягну ли я на его "владение". "Вы не обидите... я и дети должны здесь доживать свой век". Однако дети его прямого отношения к церкви уже не имели: сыновья совсем офранцузились и от церкви отошли, а зять его, диакон, женатый на его дочери, заделался таксистом и даже на мою встречу не явился.

О.Остроумов сказал мне, что Великий Князь Николай Николаевич проживает в Антибах, неподалеку от Канн: "Не забудьте нашего великого человека, окажите ему честь..." Я решил съездить к бывшему Верховному Главнокомандующему. Оба брата, Николай Николаевич и Петр Николаевич, жили вместе, рядом, в двух виллах. Я был приглашен к завтраку. Из нашей беседы выяснилось, что в Антибах к монархическим притязаниям Великого Князя Кирилла Владимировича относились враждебно, считали, что он законных прав на престол на имеет, и приводили доказательства.

После завтрака я посетил художественную мастерскую Великого Князя Петра Николаевича. Простой, смиренный человек, Петр Николаевич отдавал все свои досуги искусству и, мечтая о реставрации женского монастыря в Киеве, основанного его матерью, подготовлял соответствующие художественные образцы.

Потом я проехал в Ментону. Здесь у нас маленькая, но прекрасная церковь во имя Скорбящей Божией Матери, просторный дом (построенный когда-то для туберкулезных) и вилла "Innominata", где жил священник. Настоятель Ментонской церкви протоиерей Н.Аквилонов, застигнутый революцией, остался в России, и теперь в приходе шла борьба двух священников, участников Великой войны на французском фронте: кому из них быть настоятелем? Прихожане раскололись; одни стояли за о.Н.Цветаева, другие – за о.Д.Барсова. Я назначил священника Барсова в Баден под Веной, а о.Цветаева оставил в Ментоне, тем самым конфликт был улажен. Однако были и другие трения – шли раздоры в Братстве св.Анастасии. Покровительницей его была Вел. Кн. Анастасия Николаевна, но она от Братства отошла и передала председательские функции своему секретарю Палтову, не состоявшему даже членом Братства. Это было грубым нарушением устава – отсюда раздор. В это время в Ницце проживал маститый старец, протоиерей Сергий Протопопов, бывший настоятель церкви в Висбадене. Этот священник, прекрасной души, был одарен композиторским талантом и написал Литургию. В молодости он был настоятелем Ниццкой церкви; ему как старому члену Братства я поручил созвать общее собрание Ментонского Братства, провести это собрание под своим председательством и восстановить деятельность этой организации. Однако Палтов постановлений собрания не признал; затеялся судебный процесс, не оконченный и до сего дня; Братство попало под секвестр французских властей [115].

Объехав Ривьеру, я направился через Париж в Висбаден.

Златоглавый Висбаденский собор – достопримечательность, о которой даже упоминается в путеводителе Бедекера. Кроме собора есть еще другая небольшая церковь, дом, лес и кладбище – словом, большое церковное имущество.

В Висбаденском приходе раздоров я не нашел, но приход был совсем мертвый. Настоятель о.Адамантов об оживлении приходской жизни особых забот не проявлял. За всенощной, на которой я присутствовал, храм был почти пустой – три-четыре молящихся. Псаломщика нет, священник о.Адамантов и за диакона и за псаломщика (если не считать любителя Ю.Н.Маклакова, подтягивавшего на клиросе).

Я принял кое-какие меры, чтобы оживить приход.

В Берлин я вернулся к 22 октября, к празднику Казанской иконы Божией Матери. Погода стояла уже осенняя, холодная.

Дорогой диакон Вдовенко схватил воспаление легких и тяжко проболел до Рождества.

Объезд приходов обнаружил большое расстройство церковно-приходской жизни во всех мною посещенных приходах, но особенно тяжелое впечатление оставили Ментона и Висбаден.

По возвращении в Берлин я получил письмо от Патриарха Тихона: он предлагал мне отправиться в Америку для ревизии Североамериканской епархии. Ее глава, епископ Александр, так запутался в финансовых операциях с церковным имуществом, что паства заволновалась, запротестовала...

Перед революцией Североамериканской епархией управлял епископ Евдоким. Личная его жизнь давала повод к обоснованным нареканиям, и епископ Евдоким воспользовался благовидным предлогом – необходимостью присутствовать на Всероссийском Церковном Соборе – и покинул Америку с тем, чтобы больше туда не возвращаться... Епископа Евдокима заменил епископ Александр Канадский (Немоловский). После революции финансовое положение Североамериканской епархии стало критическим. Субсидии, которые раньше отпускал Священный Синод, прекратились, отсутствие материальной поддержки казалось затруднением временным, мысль о каких-нибудь практических путях для самостоятельного добывания средств еще не созрела, – и епископ Александр, в хозяйственных делах человек неопытный, послушался каких-то советчиков и заложил наши церкви до собора в Нью-Йорке включительно. Это обеспечило на время оплату духовенства, но когда наступили сроки платежей по закладным, платить было нечем. Поднялись протесты, возникли серьезные трения с карпатороссами – словом, положение создалось запутанное и тревожное. Митрополит Платон проживал тогда в Америке как гость и в разрешении конфликта принять участия не мог. Распутывать путаницу предстояло мне. Председатель Русского Православного общества взаимопомощи в Америке протоиерей И.Коханик прислал мне денег на дорогу. Я написал митрополиту Платону и епископу Александру о письме Патриарха с предложением ревизовать Североамериканскую епархию. В ответ от обоих – уверения, что мой приезд излишен. "Ради Бога, не приезжайте, для ревизии не стоит приезжать... Если бы вы деньги привезли, – ну тогда другое дело..." – писал митрополит Платон; а епископ Александр энергично заявлял, что мой приезд бесцелен: "...К какому бы заключению ревизия ни пришла, я все равно останусь, у меня много сторонников..." На основании этих писем я написал Патриарху, что при таких обстоятельствах возложенного на меня поручения выполнить не могу и предложил поручить ревизию митрополиту Платону. Патриарх мне ответил, что это нецелесообразно: "Владыка Платон в этом деле не беспристрастен..." Вскоре я получил предложение от нашего архиерейского Синода в Сербии: "Съездите в Америку и исполните приказ Патриарха". Я это предложение отклонил, и вот почему.

Во время моей поездки во Францию началась подготовка к Карловацкому съезду, который Высшее Церковное Управление под председательством митрополита Антония постановило созвать текущей осенью. Карловацкий съезд, задуманный как продолжение линии Рейхенгаля, был теперь уже не за горами. На Съезде должны были разбираться и дела моей епархии. Почему же под благовидным предлогом меня хотят устранить? Я решил, что на Съезде мне быть надо и от поездки в Америку отказался. Теперь сознаю, что надо было слушаться Патриарха, не рассуждая...

Североамериканскую епархию спас бывший посол Временного правительства Бахметьев. Он дал деньги на выкуп наших церквей. Епархиальное собрание приходов возвело епископа Александра в сан архиепископа и послало акт об этом постановлении на утверждение Патриарха. Патриарх его утвердил.

Наступила осень (1921 г.). Я стал собираться на Съезд в Карловцы.

Конституция Съезда была такая. В него вошли все члены Высшего Церковного Управления; пребывающие за границей русские епископы; члены Всероссийского Церковного Собора; и делегаты: а) от русских православных приходов в разных странах, б) от военно-морских церковных кругов, в) от Штаба Главнокомандующего русской армией, г) от монашествующего духовенства; и кроме того, ряд лиц, приглашенных по личному усмотрению митрополита Антония как заведующего русскими православными общинами в Сербии, митрополита Евлогия как управляющего церквами в Западной Европе, архиепископа Анастасия как управляющего православными общинами в Константинополе и епископа Вениамина как управляющего военно-морским духовенством.

Делегатами от моей епархии на Съезд поехали: архимандрит Тихон, о.Подосенов, сенатор Бельгард, князь Ширинский-Шихматов, о.Н.Сахаров, о.Троицкий, граф Граббе, князь П.С.Волконский, о.Лелюхин, о.Бер, генерал Гулевич и др.

К Съезду необходимо было подготовить дело о.Зноско. Следствие о его деятельности я поручил о.Подосенову. Человек добросовестный и точный, он собрал весьма внушительное "досье". По закону, прежде чем судить обвиняемого, надо вручить ему обвинительный акт: может быть, обвиняемый найдет что-нибудь сказать в свое оправдание. О.Зноско просил разрешения приехать в мою канцелярию, чтобы рассмотреть собранный материал. Я разрешил. Он приехал, ему вручили папку, он уселся в уголке и стал читать бумаги. В канцелярии было много народу. О.Зноско попросил дать ему возможность заняться своим делом в какой-нибудь другой комнате. О.Бер повел его к себе. От времени до времени кто-нибудь из нас наведывался, чтобы последить за ним. Он усердно перелистывал документы и что-то все писал. Когда подошел час завтрака, я позвал его в столовую, но о.Зноско отказался: "В этом доме, где я так настрадался, есть не буду..." – и продолжал писать. Во время завтрака, когда псаломщик зашел в комнату, чтобы взять пакет с хлебом, о.Зноско, стоявший у открытого окна, быстро его захлопнул. После завтрака я ушел к себе отдохнуть, предоставив о.Беру наблюдать за о.Зноско. Стало уже темнеть. О.Зноско заявил о.Беру, что ему надо на минутку удалиться... Он ушел – и не вернулся. Бросились к папке – "дело" из нее исчезло, а вместо документов пачка простой бумаги... Несомненно, в ту минуту, когда псаломщик вошел за хлебом, он и выкинул "дело" в палисадник, а потом подобрал его – и скрылся. Мы предали его духовному суду и представили его к лишению сана, но для утверждения постановления епархиальный архиерей должен направлять подобные приговоры в высшую инстанцию. Вот почему я подготовлял дело о.Зноско к Карловацкому съезду [116].

В Карловцы я выехал в сопровождении архимандрита Тихона и о.Подосенова. Пока мы возились с визами и паспортами, остальные делегаты незаметно уехали. Была какая-то политика, чтобы опередить меня и чтобы я не попал к началу Съезда. Может быть, кому-то было нежелательно, чтобы меня выбрали в Товарищи Председателя, а может быть, были какие-нибудь другие соображения, – не знаю...

Когда мы прибыли на Съезд, президиум был составлен: Председатель – митрополит Антоний и четыре Товарища Председателя: 1) архиепископ Анастасий, 2) протоиерей о.Орлов, 3) А.Н.Крупенский и 4) князь Ширинский-Шихматов.

Я узнал от епископа Вениамина, возглавлявшего Константинопольскую делегацию, что монархисты на Съезде хозяева положения и что, по-видимому, они поведут его по политической линии... Я узнал также, что Карловацкий съезд, именовавший себя "Церковным собранием", переименовывался единогласным решением присутствующих членов в "Русский Всезаграничный Собор". В самом начале Съезда устроили враждебную демонстрацию бывшему Председателю Государственной думы М.В.Родзянко, который должен был удалиться.

Обсуждение общецерковных вопросов проходило спокойно. Оживленно обсуждали проблему обложения, причем мои приходы подверглись наибольшему обложению: их считали богатыми.

Гвоздем Съезда было заявление "Собора" о восстановлении в России династии Романовых. Предполагалось направить особое "Обращение" в Лигу наций и ко всем правительствам держав, дабы оповестить о состоявшемся постановлении. В отделе "Духовное возрождение России" Марков прочел доклад, в котором изложил основные мысли проекта "Обращения". Они сводились не только к утверждению самого принципа монархизма, но и подчеркивали политическую миссию Карловацкого съезда – заявить от имени всего русского народа, что Дом Романовых продолжает царствовать... "Если мы здесь не вся Церковь, то мы та часть Ее, которая может сказать то, чего сказать не может оставшаяся в России Церковь. Монархическое движение в России растет. Это подтверждается теми многочисленными письмами, которые получаются из России... Письма эти – голая правда, и скоро заплачет тот, кто им не поверит. Народ русский ждет Царя и ждет указания этого Царя от Церковного собрания... Мысль обращения: Дом Романовых царствует, и мы должны его отстаивать..." – вот отрывок из речи докладчика.

Перед голосованием "Обращения" были долгие и жаркие дебаты в продолжение двух-трех заседаний. Я уговаривал наиболее влиятельных монархистов: "Поберегите Церковь, Патриарха... Заявление несвоевременно. Из провозглашения ничего не выйдет. А как мы отягчим положение! Патриарху и так уже тяжело..." Марков обратился ко мне: "Что с вами? какая перемена!.." Единомышленники его тоже яростно на меня напали. Я защищал свои убеждения и не раскаиваюсь. Тон был мною взят верный. Мои опасения за Церковь и Патриарха, увы, впоследствии оправдались... Митрополит Антоний, в политических вопросах детски наивный, не мог учесть последствий рокового "Обращения к православным русским беженцам за границей", явно монархического по содержанию и продиктованного эмигрантскими политическими страстями.

При голосовании 2/3 голосов высказалось за "Обращение", 1/3 – против. 34 члена, в их числе и я, остались при особом мнении и подали мотивированное заявление следующего содержания:

"Мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что данная большинством Отдела "Духовного возрождения России" постановка вопроса о монархии с упоминанием при том и династии носит политический характер и, как таковая, обсуждению Церковного Собрания не подлежит; посему мы в решении этого вопроса и голосовании не считаем возможным принять участие. Архиепископ Евлогий, архиепископ Анастасий, епископ Аполлинарий, епископ Вениамин; протоиерей Троицкий, протоиерей М.Слуцкий, епископ Сергий, протоиерей Руденко, архимандрит Антоний, Н.Квасков, И.Никаноров, Ненарокомов, В.Вернадский, епископ Максимилиан, протоиерей П.Беловидов, протоиерей С.Орлов, архимандрит Феодосий, иеромонах Иоанн, протоиерей Д.Трухманов, В.Розов, генерал Соловьев, протоиерей И.Лелюхин, С.Троицкий, протоиерей В.Виноградов, протоиерей М.Конограй, В.Чистяков, С.Колоссовский, Е.Киселевский, Е.Ковалевский, Е.Москов, протоиерей Н.Сахаров, протоиерей Стельмашенко, Н.Львов".

Корреспондентом на Съезде от эмигрантской печати был журналист Александр Иванович Филиппов. Информацию о Съезде он печатал в издаваемой в Париже газетке "Общее Дело", изобличая монархический активизм Карловацкого собрания. Газетка попала в Москву, а в результате – отягчение участи Патриарха и мстительно-жестокий суд над Петроградским митрополитом Вениамином... Только злой дух мог продиктовать "Обращение", принятое на Карловацком съезде...

2 декабря Съезд закрылся, и делегаты разъехались.

Из Карловцев я проехал в Прагу. Настоятелем Пражского прихода я назначил протоиерея Стельмашенко (из Киева). Он окончил университет и Духовную Академию, а потом был директором основанной им собственной гимназии. Человек ловкий, энергичный, о.Стельмашенко успел, однако, кое с кем в приходе перессориться и возбудить к себе недружелюбное отношение. С чехами он тоже не ладил. Добывая отнятую церковную утварь, которую кто-то не хотел отдавать, он пожаловался в Министерство.

О.Стельмашенко упросил меня съездить с ним к Товарищу Министра Иностранных дел, чеху-легионеру, побывавшему в Сибири (прежде он был в Киеве врачом). Я согласился. В беседе с Товарищем Министра я старался поддержать наши законные притязания на отнятое имущество, ссылался на контракт и т.д., сказал, что хотел бы за время пребывания в Праге все уладить.

– А у вас надолго виза? – спросил меня Товарищ Министра.

– У меня виза транзитная.

– Ах, – транзитная... Тогда вы должны уехать сегодня же с вечерним поездом. Я скажу, чтобы понаблюдали за вашим отъездом... во избежание неприятностей.

Я был вынужден покинуть Прагу.

Проездом в Берлин я остановился в Дрездене. Настоятелем здесь был назначенный мною холмский священник о.Можаровский. Ему удалось сорганизовать группу прихожан, и в приходе чувствовались жизнь и теплая атмосфера. Я отслужил в воскресенье Литургию и уехал в Берлин.

Приближалось Рождество Христово. Мы стали готовиться к праздникам. Мне приходилось постоянно ездить на службы из Тегеля в посольскую церковь на Унтер ден Линден. Утомительное, беспокойное путешествие. Долгая езда на трамваях, пересадки, ожидание на пересадках, дождь, туман, на улицах грязь... В длинной рясе – беда! Помню, я сел в трамвае, распустив рясу по грязному полу, а какой-то попутчик мне по-русски: "Подбери рясу-то! Это же не Царевококшайск..." После всенощных, которые затягивались до 9 часов, приходилось возвращаться в непогоду, во тьме (фонарей было мало), шлепая по лужам, а доедешь до Тегеля, до дому еще ходьбы минут десять. Приезжал промокший, усталый. Особенно тяжко было путешествие перед обедней. Приедешь в храм утомленный, и нет свежести духа, столь необходимого для служения Литургии.

На Рождестве произошел эпизод, который мне праздник немного отравил.

В первый день Рождества зашел ко мне в комнату, где после обедни я пил чай, какой-то господин и отрекомендовался чиновником сербского посольства. Я предложил чаю. Он мне рассказал, что в посольстве на Рождественские дни все разъехались, он один, ему скучно, – вот он и пришел в наш храм помолиться. Из его реплик я заключил, что ему известны наиболее видные сербские иерархи. Узнав, что я на другой день служу в Тегеле, он сказал, что тоже туда приедет. И верно, – приехал. Я позвал его к завтраку в нашу общую столовую. Он уклонился: "Нет, уж позвольте остаться в вашей комнате... я никого здесь не знаю, мне бы не хотелось..." Я не настаивал. Во время завтрака он постучался в столовую: "Можно мне пока погулять на кладбище?" – "Пожалуйста..." С прогулки он не вернулся. Хватился я моих золотых часов, оставленных в комнате, – нет часов... Сербский посланник потом смеялся: "Ну и доверчивость!" Расследование ни к чему не привело, хоть мне и принесли альбомы с фотографиями воров. Ну где ж узнать!

30 декабря (старого стиля) я получил телеграмму с извещением о смерти настоятеля Брюссельской церкви протоиерея Александра Смирнопуло. Надо было ехать на похороны, спешно добывать визы и т.д. Я успел побывать накануне Нового года на детской елке, устроенной русско-немецким обществом, и отслужил там молебен. Новогоднюю ночь провел в вагоне. Меня сопровождал диакон Вдовенко.

Я выписал на погребение настоятеля Парижской церкви о.Иакова Смирнова. Прибыл и греческий архимандрит из Антверпена. В Брюсселе церковь маленькая, примыкающая к дому настоятеля. Певчие полубельгийцы-полурусские выговаривают слова песнопений с акцентом. За регента старичок, сын бывшего псаломщика. Похоронную процессию я повел из церкви до самого кладбища: в Бельгии это разрешается.

Я познакомился с бельгийской паствой, и она объединилась вокруг меня.

О.Смирнов попросил меня заехать в Париж. На Крещенье я служил в церкви на рю Дарю. В этот приезд я приобрел нового священника. Ко мне пришел бывший Обер-Прокурор Святейшего Синода П.П.Извольский и поведал о своем желании принять священный сан. Я был этому рад. В Париже я пробыл недолго, рукоположил Извольского в диаконы и уехал в Лондон. Здесь группа прихожан подарила мне часы, прослышав о краже моих часов в Берлине.

По возвращении в Париж я рукоположил П.П.Извольского в иереи и предоставил ему выбрать один из трех приходов: Ниццу, Флоренцию или Брюссель. В Ницце и во Флоренции у него было много близких и знакомых, Брюссель был город более ему чужой, но Брюссельский приход был наиболее ответственный – и мы, обсудив все обстоятельства, решили, что надо – в Брюссель. О.Петр был священнослужителем еще неопытным, по выражению митрополита Антония о новичках, "не отличал вечерни от "Богородицы", но это затруднение уладилось. Псаломщик Парижской церкви Стасиневич, кандидат богословия и отличный уставщик, попросил у меня разрешения последовать за о.Петром в Брюссель. Я охотно согласился. С его помощью о.Петр вскоре прекрасно усвоил устав.

В Ниццу я назначил о.Подосенова, о.М.Стельмашенко, не ладившего с приходом и чехами, перевел во Флоренцию, а о.Гр.Ломако (из Константинополя) послал в Прагу.

В этот мой приезд во Францию поднялись уже серьезные разговоры о моем переселении из Берлина в Париж. На общественно-церковных собраниях в здании нашего посольства ко мне обращались представители различных эмигрантских групп, а также и отдельные лица с просьбой обосноваться во Франции, с выражением пожеланий, чтобы я на переезд согласился. Среди этих лиц – В.В.Неклюдова, ставшая впоследствии во главе парижского сестричества. В Приходском совете был поднят вопрос о практической стороне моего переезда, о том, где мне жить, если я перееду. Старосте Лелянову пришла мысль отвести мне квартирку из трех комнаток в нижнем этаже одного из двух церковных домов при церкви на рю Дарю. Квартирка была нежилая. Одна из комнат находилась в распоряжении старосты: он там считал деньги; во второй стоял манекен матушки о.Сахарова и были сложены какие-то ее вещи; третья – кладовка.

С меня взяли слово, что на Пасху я непременно в Париж приеду.

Вернувшись в Берлин, я вновь занялся своими делами.

В конце февраля (или в марте) среди берлинской эмиграции распространился слух о прибытии кого-то из Москвы с известием, что Патриарх возвел меня в сан митрополита. Я не поверил. Но вот как-то раз на одном литературном собрании прихожан подходит ко мне протодиакон и говорит: "А ведь – верно! Приехали из Москвы какие-то коммерсанты, и в кармане у них патриарший указ на Ваше имя..." – "Вы путаете, что-нибудь не так..." – ответил я. "Нет, – верно! Завтра они приедут к вам". На другой день, действительно, указ был мне вручен. Вот его текст:

По благословению Святейшего Патриарха, Священного Синода слушали: предложение Святейшего Патриарха, от 14/27 января сего года, о возведении Вашего Преосвященства в сан Митрополита с пожалованием Вам белого клобука и креста на митру, во внимание к тридцатилетней (в том числе 20-й год в архиерейском сане) отлично-усердной службе Вашей, неустанным заботам и трудам по воссозданию Холмщины, ходатайству иерархов Украинского Священного Собора в 1918 г. и к высокому положению Вашему как заведующего западноевропейскими русскими церквами.

ПОСТАНОВЛЕНО: Согласно настоящему предложению Святейшего Патриарха, Ваше Преосвященство, во внимание к тридцатилетней отлично-усердной службе Вашей и другим отмеченным в предложении Святейшего Патриарха обстоятельствам, возвести в сан Митрополита с предоставлением права ношения белого клобука и креста на митре. О чем уведомить Ваше Преосвященство. Января 17/30 дня 1922 г. № 64.

Член Священного Синода, Архиепископ Серафим.

Делопроизводитель Н. Нумеров.

На Пасхе я получил трогательное письмо от Патриарха. Начиналось оно с поздравления с Новым годом.., затем текст обрывался, и продолжение письма было уже на другой странице. "Начал писать Вам на святках, а кончаю перед Пасхой... а тем временем мы Вас возвели в сан митрополита..." – писал Патриарх. Далее следовало поздравление "Христос Воскресе!" и сообщение о здоровье и судьбе некоторых иерархов в России.

В Крестопоклонную всенощную князь Ширинский-Шихматов поднес мне на блюде белый клобук. Я надел его, сказал "слово", в котором отметил символику события, совпавшего с началом Крестопоклонной недели...

На Пасху я уехал в Париж. Мысль о переезде окончательно созрела. Я жил, как и в прошлые приезды, у настоятеля протоиерея Смирнова. Предназначавшуюся для меня квартиру уже приводили в порядок: мыли, чистили, ставили печки, унесли сложенные там вещи...

После Пасхи я вернулся в Берлин, но вскоре вновь выехал во Францию. На этот раз в Париже не задержался, а поехал в Ниццу, на освящение на местном кладбище храма, переделанного из часовни. В Ницце я почувствовал сильное недомогание, у меня появились некоторые симптомы так называемой maladic de Meniere: начались припадки рвоты, головокружение, тошнота и другие болезненные ощущения. Я поспешил вернуться в Берлин.

Оправившись несколько от утомительного путешествия на юг Франции, я выехал в сопровождении архимандрита Тихона в Дрезден на храмовой праздник (24 мая). Церковь в Дрездене была в свое время построена Семеном Семеновичем Викулиным в память святого Симеона Столпника Дивногорского. На пути в Дрезден я вновь испытал мучительные приступы моей болезни.

По возвращении в Берлин в первых числах июня я получил указ Патриарха Тихона следующего содержания:

По благословению Святейшего Патриарха, Священный Синод и Высший Церковный Совет, в соединенном присутствии, слушали: предложение Святейшего Патриарха, от 28 марта (10 апреля сего года), следующего содержания: "Прилагаю при сем номера "Нового Времени" от 3 и 4 декабря 1921 года и 1 марта 1922 года. В них напечатаны послания Карловацкого Собора и обращение к мировой Конференции. Акты эти носят характер политический, и, как таковые, они противоречат моему посланию от 25 сентября 1919 года. Поэтому:

1) я признаю Карловацкий Собор заграничного русского духовенства и мирян не имеющим канонического значения и послание его о восстановлении династии Романовых и обращение к Генуэзской Конференции не выражающими официального голоса Русской Православной Церкви,

2) ввиду того, что Заграничное Русское Церковное Управление увлекается в область политических выступлений, а с другой стороны, заграничные русские приходы уже поручены попечению Вашего Преосвященства, Высшее Церковное Управление за границей упразднить,

3) Священному Синоду иметь суждение о церковной ответственности некоторых духовных лиц за границей за их политические от имени Церкви выступления.

По обсуждении изложенного предложения Святейшего Патриарха

ПОСТАНОВЛЕНО: 1) Признать "Послание Всезаграничного Церковного Собора чадам Русской Православной Церкви, в рассеянии и изгнании сущим", о восстановлении в России монархии с царем из дома Романовых, напечатанное в "Новом Времени" от 3 декабря 1921 года, № 184, и "Послание Мировой Конференции от имени Русского Всезаграничного Церковного Собора", напечатанное в том же "Новом Времени" от 1 марта сего года за № 254, за подписью Председателя Российского Заграничного Синода и Высшего Церковного Управления за границей Митрополита Киевского Антония, – актами, не выражающими официального голоса Русской Православной Церкви и ввиду их чисто политического характера не имеющими церковно-канонического значения; 2) ввиду допущенных Высшим Русским Церковным Управлением за границей означенных политических от имени Церкви выступлений и принимая во внимание, что, за назначением тем же Управлением Вашего Преосвященства заведующим русскими православными церквами за границей, собственно для Высшего Церковного Управления там не остается уже области, в которой оно могло бы проявить свою деятельность, означенное Высшее Церковное Управление упразднить, сохранив временно управление русскими заграничными приходами за Вашим Преосвященством и поручив Вам представить соображения о порядке управления названными церквами, и 3) для суждения о церковной ответственности некоторых духовных лиц за границей за их политические от имени Церкви выступления озаботиться получением необходимых для сего материалов и самое суждение, ввиду принадлежности некоторых из указанных лиц к епископату иметь по возобновлении нормальной деятельности Священного Синода при полном, указанном в соборных правилах, числе членов. О чем, для зависящих по предмету данного постановления распоряжений, уведомить Ваше Преосвященство. Мая 22/5 дня 1922 г. № 349.

Член Священного Синода Архиепископ Фаддей Астраханский.

Делопроизводитель Н.Нумеров.

Указ ошеломил меня... Возложенное на меня поручение было столь ответственно, столь сложно... Как я с ним справлюсь? Как мне его в жизнь провести?

Я написал письмо митрополиту Антонию и приложил к письму копию указа. В ответ – телеграмма: "Volonté du Patriarche faut accompar venex immédiatement" [117]. Если бы не мучительная моя болезнь, я бы направился в Карловцы немедленно, но мой врач, доктор Голубев, уговорил меня поехать в Киссинген полечиться. "В таком состоянии, в каком вы сейчас, в далекое путешествие отпускать вас страшно..." – сказал он. Я уехал в Киссинген.

Здесь я провел четыре недели. Жил в церковном доме при нашем храме Преподобного Сергия, изредка служил вместе с о.Бером, который тоже сюда приехал. Я отдохнул, стал чувствовать себя лучше и в начале августа направился в Сербию. На пути остановился в Баден-Бадене, где в храмовой праздник, в Преображение, отслужил Литургию.

По приезде в Карловцы я почувствовал сразу, что здесь за лето настроение изменилось. Сформировалась оппозиция указу Патриарха. Слышались речи о том, что "указ вынужденный – не свободное волеизъявление Патриарха; что его можно не исполнять". Я доложил в заседании Высшего Церковного Управления об указе; секретарь Управления Махараблидзе прочел докладную записку, в которой приведены были доводы, доказывавшие, почему с патриаршим постановлением можно не считаться. Я заявил, что тон взят недопустимый по отношению к главе Русской Православной Церкви и я ухожу... Собрание перешло к голосованию. Резолюция большинства гласила: "Отсрочить выполнение указа впредь до выяснения обстоятельств, при которых он был издан". Я выступил с "особым мнением". Настроение в собрании создалось напряженное...

На другой день прибыл запоздавший архиепископ Анастасий. Он заявил, что, по его убеждению, "волю Патриарха исполнить надо", но так как в указе сказано: "Предоставить архиепископу Евлогию соображение относительно организации Управления...", то Высшее Церковное Управление следует упразднить, но созвать в следующем году новый Собор для устроения нового Управления, а тем временем архиерейский Синод сделает подготовку к нему, испросит разрешения сербских властей и соберет нужные материалы. Епископ Вениамин с этим предложением не согласился: "Митрополит Евлогий должен взять управление в свои руки без всякого Собора, а если необходимо Синод временно сохранить, то надо, чтобы митрополит Евлогий – не митрополит Антоний – был его председателем". Тут мне следовало и проявить власть, заявить, что отныне указы Карловацкого Синода для меня силы не имеют, что я исполню волю Патриарха... Но я, ради братского отношения к собратьям-архиереям, закинутым в эмиграцию, во имя любви к митрополиту Антонию, старейшему зарубежному иерарху, с которым меня связывала долголетняя духовная дружба, ради всех этих сердечных, может быть сентиментальных, побуждений... пренебрег Правдой – волей Патриарха. В этом была моя великая ошибка, мой большой грех перед Богом, перед Матерью Русской Церковью и перед Святейшим Патриархом Тихоном, и в этом заключалась главная причина не только моих личных бед, но и источник всех дальнейших нестроений в жизни зарубежной Церкви. Глубоко сознаю свою вину и приемлю все эти испытания как справедливое "наказание за преступление", хотя и содеянное во имя любви к моим собратьям – карловацким епископам и особенно митрополиту Антонию. В таких случаях самая любовь оборачивается враждою... Любовь, не основанная на Правде, уклоняется от того "исполнения", которое нам указано в словах псалма 84: "Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются. Истина возникнет из земли, и правда приникнет с небес. И Господь даст благо, и земля наша даст плод свой..."

В Карловцах мне было тяжело. Я не чувствовал понимания искренности моих побуждений и был рад, когда внешние обстоятельства заставили меня спешно покинуть Сербию. Мне телеграфировали из Парижа о краже в храме на рю Дарю: воры похитили дарохранительницу, ценное Евангелие и еще некоторые вещи. Почти одновременно пришла и другая телеграмма: "По поручению Великого Князя Кирилла Владимировича очень просим немедленно приехать в Париж".

Приезжаю... Ко мне явились какие-то генералы во главе с генералом Сахаровым и какие-то сановники с просьбой съездить к Великому Князю Кириллу Владимировичу в Сен-Бриак – отслужить там молебен и благословить на царствование... Дня два уговаривали меня сторонники нового монарха. Я отказался.

В эти дни у меня окончательно созрел план, как реализовать мой переезд в Париж. Медлить было нельзя. Но прежде чем переехать, надо было организовать свое Епархиальное управление в Париже. Этим делом я и занялся. Так как исполнявший обязанности секретаря моего Управления в Берлине Дерюгин был человек неумный и плохо справлялся с делами, то я пригласил на эту должность Т.А.Аметистова, который усиленно меня об этом просил. Это был интересный субъект: очень способный, он после гимназии прошел курс Санкт-Петербургской Духовной Академии, а затем поступил в кавалерийское училище; после училища он окончил Академию Генерального штаба; участвовал в Великой войне, получил Георгиевский крест и окончил службу полковником. По своим способностям и разносторонней службе он был очень удобен. Одновременно с этим я стал присматриваться к местному духовенству и к служащим при церкви лицам.

Настоятель Александро-Невского храма о.Иаков Смирнов [118] с первых же встреч с ним произвел на меня очень приятное впечатление. Долговременное пребывание священником за границей – в Дрездене, Стокгольме и (с 1896 г.) в Париже – не вытравило из него черт сельского батюшки. Неречистый, молитвенный, церковный, он сочетал в себе детскую чистоту души с образованностью: был в молодости доцентом Петербургской Духовной Академии по греческому языку. Богослужение он совершал с глубоким благоговением; случалось, читал молитвы и Евангелие прерывающимся от слез голосом. Он был прекрасным духовником: чутко и глубоко понимал движения человеческой совести и умел дать нужный, отвечающий духовному настроению и полезный для жизни совет и при этом был трогательно скромен: "Ах, – говорил он, – какая это исповедь, когда видишь сотни ожидающих... Разве можно как следует всех выслушать и всем сказать нужное слово – один грех..."

Второй священник Александро-Невской церкви о.Н.Сахаров, заграничной складки, уравновешенный, спокойный... В 1936 году по смерти о.Иакова он занял место настоятеля [119].

Протодиакон о.Тихомиров, из диаконов Александро-Невской Лавры, в молодости обладал могучим голосом и некоторое время служил в церкви Зимнего дворца. Потом его перевели в Рим, а оттуда – в Париж. Заграничная жизнь наложила на него отпечаток внешней европейской культуры.

Псаломщиком при Парижском храме долгие годы был М.М.Фирсов. Чистенький старичок, одетый не без франтовства, старомодно-учтивый, полный сознания своего достоинства. Сослуживцы прозвали его "генералом".

Второй псаломщик Леонович, кандидат богословия, был большой скандалист, и я решил его уволить. Его с трудом удалось выселить. Полиция вынесла вещи из его помещения во время его отсутствия.

Третий псаломщик Стасиневич, как я уже сказал, последовал за о.Петром Извольским в Брюссель; образовалась вакансия, на которую я наметил диакона Вдовенко. Ко мне пришел однорукий священник о.Соколовский и заявил протест, почему я назначаю о.Вдовенко, а не его... "Это всегда так, – грубо и дерзко сказал он, – мужика-келейника предпочитают священнику..."

Диакон Вдовенко, который сопровождал меня всюду с первых дней моего назначения Управляющим Западноевропейской епархией, человек честный, преданный, трудолюбивый, бывал неуравновешен, даже грубоват. Впоследствии у него возникали недоразумения с сестрами парижского сестричества – и по самым ничтожным поводам. Так, например, слышу как-то раз в прихожей крик, гвалт... В чем дело? Смотрю, впереди Вдовенко с золоченым Евангелием в руках, за ним гурьбой сестры... "Засыпали порошком все украшения?.." – негодует Вдовенко. Сестры волнуются: "Защитите нас от него! Он ничего не понимает... ему бы сапоги чистить!"

Не могу не упомянуть и консьержку (привратницу) церковной усадьбы Надежду Антоновну Звонилкину. Это маленькая, быстрая пожилая женщина, энергичная, властная и не всегда сдержанная на слово. Впоследствии, когда я поселился в своей парижской квартире, я оценил всю ее преданность своему делу и все заботы обо мне. Она зорко следила за тем, кто ко мне приходит, и, если посетители были незнакомые и казались ей подозрительными, она подглядывала в щелочку, прислушивалась, а когда визитеры, по ее мнению, чрезмерно долго засиживались, стучала в дверь: "Владыка, вам надо, кажется, куда-то ехать?.."

Регентом церковного хора был Кибальчич. Пел хор неплохо, но певчие, французы, произносили славянские слова с французским акцентом.

В этот мой приезд в Париж (сентябрь-октябрь 1922 г.) я ближе сошелся с нашим посольством. В.А.Маклакова я знал раньше, а с М.Н.Гирсом познакомился только теперь. Он мне понравился. В его лице я приобрел дружескую поддержку. По ходатайству представителей эмигрантской общественности профессора М.В.Бернацкого, И.П.Демидова и д-ра И.И.Манухина М.Н.Тирс ассигновал мне 2000 франков ежемесячной субсидии на содержание Епархиального управления – образовался необходимый основной фонд. В лице М.Н.Тирса я встретил энергичного противника соглашения с Карловацким Синодом, он меня уговаривал вести свою линию, не соглашаясь ни на какие уступки.

Наладив парижскую епархиальную организацию, я выехал в сопровождении Т.А.Аметистова в Берлин. Необходимо было ликвидировать там все дела.

Расставаться с обитателями "Alexanderheim’a" было тяжело. Мы сжились, свыклись...

Аметистов принял опись дел, счетов и прочие материалы епархиального делопроизводства. С секретарем Дерюгиным [120], которого я уволил, возник конфликт. Он моего постановления признавать не пожелал, требовал обоснованной мотивировки, готов был даже подать в суд в том случае, если бы Управление его уволило, не уплатив ему жалования за несколько месяцев вперед.

Я распрощался с паствой после Литургии. Архимандрита Тихона, по-видимому, мой отъезд не печалил: пребывание епархиального архиерея его стесняло, а ему хотелось развернуться...

Я приехал в Париж под Рождество. Начался новый период моего служения – парижский.

---

Примечания
[102]		См.с.315.
[103]	Митрополит Димитрий высшего богословского образования не получил, он окончил Агрономический институт во Франции.
[104]	Карловацкая Патриархия перешла от Венгрии к Сербии в 1918 г. Патриарх Карловацкий загадочно погиб во время войны; его тело нашли в горной речке через несколько месяцев после трагической смерти.
[105]	Митрополит Антоний с Высшим Церковным управлением, которое он возглавлял, были эвакуированы в Константинополь.
[106]	Игуменья, настоятельница Леснинского монастыря.
[107]	Казначея Леснинского монастыря, а впоследствии его настоятельница.
[108]	Во время войны он был военным чиновником в канцелярии протопресвитера Шавельского, потом попал в Высшее Церковное управление, где служил секретарем вместе с Т.А.Аметистовым.
[109]	Священник из военнопленных, который по приглашению первых приехавших русских беженцев служил в русской посольской церкви в Берлине.
[110]	Архимандрит Тихон (Лященко), магистр богословия, бывший инспектор Киевской Духовной Академии.

[111]		Впоследствии австрийские власти его освободили, обменяв на митрополита Шептицкого, арестованного русскими властями.
[112]	Вскоре митрополит Вениамин был предан суду и расстрелян большевиками.
[113]	В этих лагерях были собраны расформированные части добровольческой армии генерала Бермонт-Авалова, отступившей из Прибалтики, и добровольческих отрядов, действовавших в Латвии. Проживало здесь также некоторое количество беженцев и родственников интернированных лиц. Обитатели этих лагерей военнопленными не были, а потому пользовались личной свободой; получив возможность куда-нибудь уехать или устроиться на работу, они покидали лагерь.
[114]	Здесь я впервые встретил Николая Петровича Афонского, ныне регента хора кафедрального храма в Париже.
[115]	Эти сведения относятся к довоенному времени. Во время войны были разрушены бомбардировкой итальянцев и церковь, и дом, и вилла "Innominata".
[116]	Наше постановление Карловацкий съезд утвердил.
[117]	"Волю Патриарха необходимо выполнить немедленно приезжайте" (фр.) (Прим. ред.)
[118]	О.Иаков Смирнов скончался 30 июня (старого стиля) 1936 г.
[119]	С 25 января 1943 г. – протопресвитер.
[120]	Впоследствии он перешел к "карловчанам".