Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Николай Каптерев

ПАТРИАРХ НИКОН И ЦАРЬ АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ

К оглавлению

Изучением времени патриapxa Никона я занимался еще в восьмидесятых годах прошлого столетия. В журнале Православное Обозрение 1887 года мною начаты были печатанием статьи под общим заглавием: Патриарх Никон как церковный реформатор. Но эти статьи, при самом своем появлении, в некоторых кругах, вызвали против меня целую бурю негодования и обвинения чуть не в еретичестве.

До тех пор история возникновения у нас старообрядства изучалась и писалась по преимуществу полемистами с расколом, которые, в большинстве случаев, изучали события с тенденциозно-полемической точки зрения, старались видеть и находить в них только то, что содействовало и помогало их полемике с старообрядцами, поставленной ими очень своеобразно. Тогдашние полемисты с расколом на вопросы откуда и как произошли у нас искажения древних православных чинов и обрядов, и каким образом эти искаженные чины и обряды попали в наши церковно-богослужебные книги, обыкновенно отвечали: древние православные обряды и чины исказило вековое русское невежество, а в наши печатные церковные книги они внесены были при патриархe Иосифе невежественными книжными справщиками: Аввакумом, Нероновым, Лазарем и другими, которые, восставая потом против реформы Никона, в существe дела отстаивали только творение своих собственных невежественных рук. Так смотрели тогда на дело всe полемисты с расколом и во главе их профессор нашей академии Н. И. Субботин, редактор и издатель полемического противообрядческого журнала Братское Слово.

Между тем в своем исследовании, опиравшемся главным образом на Материалы для истории раскола, изданные тем же самым профессором Субботиным, мною ясно было показано, что Аввакум, Неронов, Лазарь и др. никогда не были книжными справщиками и вообще никогда к книжной справе никакого отношения не имели, что они ранее совсем не жили в Москве, а только некоторые из них появились в ней не задолго до смерти патриарха Иосифа и потому никак не могли иметь при нем влияния на книжную справу. На вопрос необходимо отсюда возникший: кто же, в таком случае, и когда испортил наши древние православные церковные чины и обряды, которые потом Никону пришлось исправлять, мною был дан такой ответ: древние наши церковные чины и обряды никогда ни кем у нас не искажались и не портились, а существовали в том самом виде, как мы, вместе с христианством, приняли их от греков, только у греков некоторые из них позднеe изменились, а мы остались при старых, неизмененных, почему впоследствии и явилась рознь между московскими церковными чинами и обрядами и позднейшими греческими. Это свое общее положение я иллюстрировал на форме перстосложения для крестного знамения, при чем выяснил, что в христианской церкви древнейшею формою перстосложения было единопepстиe, а потом единоперстие у православных греков заменено было двоеперстием, которое мы от них и заимствовали при своем обращении в христианство. И в то время как греки не остановились и на двоеперстии, а позднеe заменили его у себя троеперстием, русские остались при прежнем, воспринятом ими от греков, двоеперстии, которое и было у нас, до Никона, господствующим обычаем.

Указанный два наши положения: что Аввакум, Неронов, Лазарь и др. главнейшие противники церковной реформы Нитона и основатели старообрядчества никогда не были книжными справщиками и никакого влияния на книжную справу при патриархе Иосифе не имели, что двоеперстие является не искажением и порчею древнего обряда русским невежеством, а есть настоящий древний православный обряд, к нам от православных греков, у которых он ранеe употреблялся, произвело очень сильное впечатление на тогдашних наших полемистов с расколом. В том жe 1887 году, когда мною начато было печатание своего исследования, проф. Н. И. Субботин, в издаваемом им журнале Братское Слово, выступил против меня с целым рядом статей, в которых особенно усиливался показать, что мой взгляд на перстосложение для крестного знамения неправилен, так как совпадает со взглядами старообрядцев, и по самому существу не есть взгляд православный, а старообрядческий, и что будто бы к защите собственно старообрядства направлено и все мое исследование. Мне пришлось отвечать на нападки г. Субботина (Прав. Обозр. за 1888 г.). Из моего ответа г. Субботин убедился, что научно-литературным путем подорвать правильность моих воззрений и доказать правоту свою — дело едва ли возможное. Тогда он прибегнул к другому способу, чтобы заставить меня замолчать окончательно. Человек, близко знакомый тогдашнему обер-прокурору Св. Синода и его помощнику, он представил им начавшееся печатанием мое исследование как очень вредное для православной церкви, а мою личность как неудобную для профессуры в духовной академии. Выгнать меня из академии ему однако не удалось, но цензор журнала Православное Обозрение, свящ. Ив. Дм. Петропавловский, получил приказание от К. П. Победоносцева не допускать к дальнейшему печатанию моего исследования о патриархе Никоне, почему оно и было прекращено печатанием, остановившись только на времени патриарха Иосифа.

Между тем мои взгляды на старый обряд в последующее время не только не были кем либо опровергнуты, но и получили полное подтверждение, как научно правильные. Известный историк русской церкви Е. Е. Голубинский в 1892 г. издал особое исследование под заглавием: К нашей полемики с старообрядцами, в котором новыми данными, относящимися к вопросу о перстосложении и другим спорным обрядовым вопросам, вполне подтвердил научную верность моих взглядов на старый обряд. Теперь они приняты всеми в науке и уже не возбуждают иикаких споров среди самих полемистов с старообрядцами и никто в них ничего вредного для церкви не находить.

Так как прошло уже более двадцати лет, когда остановлено было печатание моего исследования о патриархе Никоне, а в этот промежуток времени появились по данному вопросу и новые материалы, то естественно, что настоящее исследование представляет из себя не воспроизведение старого сочинения, а совершенно новую работу, написанную после повторного изучения всех относящихся к делу документов, причем некоторые факты и явления мною поняты и объяснены теперь значительно иначе, нежели как это было сделано ранee.

Задача настоящего исследования состоит в том, чтобы, с одной стороны, представить Никона как церковного реформатора, со всеми сопровождающими эту его деятельность обстоятельствами; с другой — показать те особые отношения Никона к светской государственной власти, в какие он, в своем лице, поставил патриаршую власть и какие потом он всячески старался обосновать и защитить, как законные, уже и после оставления им патриаршей кафедры. Решение первой задачи составляет содержание первого тома, решение второй задачи войдет в содержание второго тома.

Наши историки обыкновенно видят в Никоне единственного виновника произведенной при нем церковной реформы: он был ее инициатором, только ему она обязана своим проведением в жизнь, так что она — церковная реформа была исключительно делом одного Никона, она составляет главное дело его патриаршества, его главную заслугу пред церковью. Мною высказывается и выясняется на это дело совершенно другой взгляд, болee согласный с исторической действительностью, именно: инициатива произвести церковную реформу, в смысле объединения наших церковных чинов, обрядов и богослужебных книг с тогдашними греческими, принадлежит не Никону, а царю Алексею Михайловичу и его духовнику — протопопу Стефану Вонифатьевичу. Они первые, еще до Никона, задумали произвести церковную реформу, ранее наметили ее общий характер и начали, до Никона, по-немногу приводить ее в исполнение; они еще до Никона вызвали в Москву из Kиeвa знающих греческий язык книжных справщиков, с помощью которых еще До Никона уже начали исправлять наши книги с греческих и, что главное, они же создали и самого Никона, как реформатора-грекофила. Никон, сделавшись патриархом, только выполнял ту программу, какая ему дана была, конечно в самых общих чертах, царем и Стефаном Вонифатьевичем. Правда, что в самое выполнение программы царь активно не вмешивался, предоставив в этом деле Никону полную свободу, почему практическое проведете реформы в жизнь, в том или другом виде, зависело уже исключительно от Никона, от его личных взглядов, понимания дела, его характера и такта. Сам Никон никогда не считал себя инициатором в деле книжных исправлений и никогда не считал книжные исправления первою и главною задачею своего патриаршества. Оставив патриаршую кафедру, он совсем перестал интересоваться своей церковной реформой и, в конце, даже отнесся резко отрицательно как к тем самым грекам, по указаниям которых он производил свои церковные реформы, так и к самым печатным греческим книгам, на основе которых главным образом и велись все книжные исправления во время его патриаршества. Сам Никон главную задачу, смысл и, так сказать, душу своего патриаршества видел и поставлял вовсе не в книжных и обрядовых исправлениях, а в том, чтобы освободить церковь, в лице патриарха, от подавляющей ее всецелой зависимости от государства, чтобы сделать патриарха, как духовного главу церкви, не только независимым от государя, но и поставить его рядом с царем, как другого великого государя, подчинить его контролю, как блюстителю и охранителю вечных незыблемых божественных законов, не только церковную, но и всю государственную и общественную жизнь, поскольку последние должны быть проявлением всегда и для всех обязательных божественных заповедей и законов. Никон верил и учил, что священство выше царства, и всячески старался осуществить эту идею во время своего патриаршества практически, а после оставления патриаршей кафедры, горячо и усиленно старался защитить ее теоретически. Об этом я подробно буду говорить во втором томе моего исследования, который подготовляется к печати.

Глава I. Церковно-реформационное движение во время патриаршества Иосифа и его главные представители

Появление в русском обществе, после так называемого смутного времени, сознания необходимости улучшить религиозно - нравственную жизнь всего русского народа. Разные челобитные к духовным и светским властям с жалобами на церковные непорядки, на зазорное поведение белого и черного духовенства, на народные языческого характера суеверия и игрища, на разные народные пороки и недостатки. Правительственные меры по поводу этих жалоб. Образование в Москве кружка ревнителей благочестия. Глава кружка, царский духовник, благовещенский протопоп Стефан Вонифатьевич. Его придворная деятельность, его приверженность к киевлянам и грекам, его заботы о поднятии нравственности и просвещения среди духовенства и народа, поставление им, с этой целью, по разным городам на протопопские места лиц, известных своей строгой жизнью, истовостью в совершении церковных служб, учительностью, ревностью к насаждению благочестия в народе и борьбою с народными языческого характера игрищами и суевериями. Образование из этих лиц провинциального кружка ревнителей благочестия Общий характер деятельности провинциального кружка ревнителей, задачи и цели, какие он преследовал. Его взгляд на относительное достоинство греческого благочестия, греческих обрядов и чинов, сравнительно с русскими.

После так называемого смутного времени, когда почти совсем погибало русское царство, когда многое, прежде считавшееся таким твердым и незыблемым, пошатнулось, оказалось слабым и малоустойчивым, русская жизнь уже не удовлетворять очень и очень многих. Она — русская жизнь как то вся заколебалась, незаметно стала понемногу сдвигаться с своих старых дедовских основ и устоев, стала, хотя сначала ощупью и в разброд, искать новых путей, новых более культурных сил и средств для своего дальнейшего существования. Отсюда явились попытки так или иначе реформировать ее, улучшить и усовершенствовать, причем бравшиеся за это дело подходили к той же цели разными путями, с разных сторон и употребляли разные средства. Одни — большинство видели причину всех происшедших бед и нестроений народной и государственной жизни в низкой народной нравственности, в народной испорченности и порочности, в недостаточности ее проникновения христианскими и церковными началами. Поэтому они желали нравственно перевоспитать общество с помощью борьбы с остатками в народе языческих суеверий, грубых обычаев, языческого характера народных игрищ, забав и увеселений, желали на народ более мощного церковно-религиозного воздействия. В этих видах они усиленно стремились прежде всего привести в порядок нашу тогдашнюю церковную жизнь, в которую вкралось много нестроений и непорядков, именно: они решительно восставали против порочной и зазорной жизни духовенства, усиливались ввести в отправление всех церковных служб чинность, истовость, учительность, чтобы сделать церковные службы вразумительными и назидательными для народа. Другие думали поставить дело шире: желали еще исправления наших церковных чинов и обрядов, пересмотра и исправления всех наших богослужебных книг, с помощью сведущих в этом деле людей, так как были убеждены, что наши церковные книги, чины и обряды потерпели, вследствие разных причин, некоторые нежелательные изменения, сделавшие их кое в чем непохожими на настоящие древне-церковные православные чины и обряды. Третьи, не отрицая указанных причин, видели еще коренной недостаток тогдашней русской жизни в полном отсутствии у русских просвещения, каких бы то нибыло научных знаний, вообще в их умственной темноте и невежестве, почему думали и стремились завести к Москве, с помощью ученых греков и киевлян, правильно устроенную строго православную школу, чтобы при ее посредстве насаждать среди русских недостающие им знания и просвещение. Наконец были и такие, хотя еще и очень немногие, которые, то сознательно, то бессознательно, стремились сблизиться с иноверным просвещенным западом, усвоить, путем подражания и заимствования, его обычаи, внешнюю обстановку его жизни, а в конце - западные знания и науку. Часто все эти стремления и направления перепутывались и смешивались между собою и даже у одного и того же лица. Вообще в переходные эпохи, когда только что зарождаются и начинают формироваться в народной жизни новые направления и течения, их трудно бывает выследить с полною ясностью и определенностью, так как они сами еще очень неясны, неопределенны, а их носители и выразители не редко являются непоследовательными, а иногда и противоречивыми. К тому же: самые зарождающиеся новые направления в жизни почти всегда встречаются затемненными сторонними, к существу дела неотносящимися обстоятельствами, разными случайными и побочными явлениями.

Среди различных новых направлений, начавших у нас появляться после смутного времени, и имевших в виду обновить, улучшить нашу народную жизнь, прежде всего с особою силою выступило стремление улучшить крайне расшатавшуюся народную нравственность, возвысить общий уровень христиански религиозной жизни народа, стоявшей доселе еще на довольно низкой ступени, и даже сохранившей в себе иного языческого; стремление исправить тогдашнее духовенство и самую церковную жизнь, в которую вкрались многие нестроения, особенно в сфере отправления церковных служб. Это стремление вызвало прежде всего появление различных челобитен, исходивших от частных лиц, которые, проникаясь ревностью к благочестию, обращаются к патриархам и к самому государю с ходатайствами, чтобы они предприняли меры к уничтожению общественных недостатков и пороков, к улучшению церковной и вообще нравственно-религиозной жизни народа и самого духовенства.

В 1636 году девять нижегородских священников, в числе которых находился и знаменитый потом Иоанн Неронов, подали патриарху Иоасафу челобитную, в которой довольно подробно указывают на различные церковные беспорядки и нестроения, на зазорное поведение приходского духовенства, на его лень и небрежете к духовно-нравственным потребностям пасомых, на его пьянство и бесчинство, на крайне непристойное и бесчинное поведение молящихся в храмах, на грубые с явным языческим характером народные забавы и yвeceлeния, свидетельствующие об отсутствии во всем народе истинной христианской религиозности, доброй нравственности и добрых христианских нравов. В виду этого челобитчики умоляют патриарха позаботиться «о неисправлении церковнем; о часех с обеднями и о постных безвремянных вечернях». Они просят патриарха: «учени, государь, свой святильской указ, чтоб по преданию св. апостол и святых истинно славился Бог, и до конца бы церкви Божия в лености и в небрежии не разорилась, и нам бы в неисправлении и в скудости веры до конца не погибнути; и вели, государь, на те дела о церковном исправлении: как пети часы и вечерни в пост великий и о мятежи церковнем, что неистовствуют в церквах шпыни и прокураты, и о играх бесовских, дати свои государевы святительские грамоты»[1].

Неизвестный, в челобитной к патриарху Иосифу, восстает с особою силою против тогдашнего распущенного духовенства, говоря, что пастыри церкви только «именем пастыри, а делом волцы, только наречением и образом учители, а произволением тяжцы мучители, иже малого ради своего покоя и предатели суть душам человеческим, ненастоящей и маловременной, но грядущей и вечной муце». Этот суровый отзыв о тогдашних пастырях неизвестный иллюстрирует в своей челобитной указанием на то, что священники совершают службы «омраченные пьянством», что они «вскочут безобразно в церковь» и начинают отправлять церковные службы без соблюдения церковного устава и правил, стараясь только как можно скорее кончить службу. Ради этого они никогда не читают в церкви положенных для народа поучений, поют и читают зараз в пять — шесть голосов, делая этим все богослужение непонятным для народа, который поэтому в церкви ничему не научается и нисколько не назидается. Священники не только не прекращают в церкви разных бесчиний со стороны молящихся, особенно если последние принадлежат к людям знатным и сильным, но и всячески заискивают перед ними и во всем потакают им, не заботясь об их исправлении, и вообще на свою паству — на ее нравственную распущенность и пороки, не обращают никакого внимания. И не только белое духовенство, но и монахи, вопреки своим иноческим обещаниям и клятвам «любят сребро и злато и украшение келейное, имеют влагалища исполнена лишних одежд, тщатся притяжати большая стяжания, и тем желают мирския любве достигнута». Они устрояют в обителях пиры на монастырский счет «для великоименитых властей», дают им взятки, чтобы получить чрез них в монастыре: игуменство, строительство, келарство и вообще какую либо почетную и доходную монастырскую должность. И вот такия монастырские власти, приемши власть ценою гиблющего имения, к подвластным зверообразни являются сурови и мстиви томители, и святых обителей грабители»; сами же они, окруженные родственниками и приспешниками, обыкновенно ведут пьяную, разгульную и развратную жизнь. Не оставил без обличения неизвестный и высших церковных иерархов. Архиереи, заявляет он, сами занимая иераршия кафедры неподготовленными, неискушенными предварительно иночески подвижническою жизнию, не стараются исправить указанные вопиющия недостатки в иноческой монастырской жизни. В виду этого челобитчик умоляет патриарха, косвенно делая и ему упрек в нерадении: «подвигнися, пишет он, о церквах Божиих и о святых и честных монастырех, приими, государь, ревность учения первопрестольник твоих великих святителей: Петра и Алексея и Ионы, тии бо на всяко лето области своя по всем градом трудолюбно сами церкви Божии назирали, како во всей славе стоят, и монастыри, паче же живущих в них наставников и наставляемых, како без смущения и страха пребывают. Исправи, государь хромое, да не како до конца совратится, но да исцелеет. Не трудно бо тебе, государь, шествовати, путь воздаянием спасения мзды посыпана».

В 1651 году иконописец Григорий подал государю челобитную, в которой он жалуется на порочную и во всех отношениях очень распущенную жизнь духовенства города Вязьмы, служащую соблазном для прихожан, на разные народные игрища «мерзкие», которые «бывают в начале от Рождества Христова и до Богоявления всенощные, на коих святых нарицают, и монастыри делают, и архимандрита, и келаря и старцов нарицают, там же и женок и девок много ходят, и тамо девицы девство диаволу отдают». Другое игрище бывает в Троицын день, когда «загород на курганя ходят и неподобное творят». Третье игрище — от Петрова до ильина дня, когда «на релях вешаются и накрутящих крутятся, и многих диавол берет, и деньги тых благословляют при церкви погребати». Наконец было еще игрище ночью под рождество Иоанна Предтечи, когда «всю нощь бесятся, бочки дегтярные зажигают и с гор катают и, веники зажегши, скачут». И так как «и поиным городам такожде много неисправления», то челобитчик рекомендует государю, «таковаго бы человека изыскати на исправление поиных городах, еже не своего искати, но Божия, и не на лица зрети, и посулов бы не брати» т. е. он рекомендует государю назначить от себя особое лицо, честное и неподкупное, и поручить ему специально заняться учничтожением в городах тех беспорядков, бесчиний и грубых народных языческих и кощунственных игрищ, на которые указал челобитчик[2].

Кроме патриархов и государя челобитные, по поводу разных церковных нестроений, нравственной распущенности духовенства и народа, подавались некоторыми частными лицами и разным местным епархиальным архиереям. Так суздальскому архиепископу Серапиону (поставлен в архиереи 5-го окт. 1634 г., умер в 1653 г.) некто, называющий себя Агафоником, подал особую очень обширную челобитную, в которой подробно доказывает необходимость введения в церковных службах единогласия, указывает и разъясняет незаконность практиковавшегося тогда многогласия, его вред и пагубность для молящихся. Тому же архиепископу Серапиону делались заявления о разных церковных непорядках в его епархии, о нравственной распущенности духовенства и пасомых и т. п.

Помимо челобитен встречаются еще в рукописных сборниках и особые статьи с обличением тех или других частичных церковных непорядков и уклонений от церковного устава и правил. Такова, например, статья о поклонах в великий пост, в которой автор заявляет, что «в нынешнее настоящее время от неких иереов, иже страха Божия в себе не имут, презираеми бяху и мнози поклонов не творят в церкви во святой великий пост, якоже устав повелевает, ово убо лености ради и небрежения, ово же безстрашия ради и нечаяния будущаго страшного суда и вечных мук, и не хотяще разумети, яко сии земнии поклони повсюду всем вообще — православным иноком и мирским — преданы от святых апостол и святых стен, яко да никакоже сии презираеми бывают во святый сии великий пост, но да и паче подвигнемся, еже исправити cиe святых отец предание, сиречь коленное преклонение, яко же устав повелевает, а не разрушити и вместо света тьму возлюбити: проклято бо cиe, с еретики отвержено, еже не творити поклонов до земли в молитвах наших к Богу в церкви во уреченныя дни». Затем автор старается доказать всю великость нечестия — не творить поклоны, соответствие последних со всем церковным преданием и правилами, отрицание поклонов называет «нечестием и ересью», и так как, по его заявлению, «во многих вкоренися таковое нечестие и ересь», то он и делает далее выписки из церковного устава, показывающие: когда, сколько и в каких случаях следует делать поклоны во время разных церковных служб[3].

Таким образом частные лица, или коллегиально — как нижегородские священники, или в одиночку, своими челобитными и литературными обличениями и разъяснениями, вскрывали пред высшею духовною и светскою властью различные церковный нестроения, царившие в обществе и среди самого духовенства пороки и недостатки, и призывали на борьбу с ними правительство. Церковная власть, с своей стороны, принимала во внимание заявления челобитчиков и издавала иногда поэтому поводу особые распоряжения. Так, по поводу челобитной нижегородских священников патриарх Иоасаф, в 1636 году 14 августа, издал известную память тиуну Манойлову и поповскому старосте, Никольскому попу Панкратию, о прекращении в московских церквах разного рода бесчинств и церковных непорядков, которые, очевидно, во всей силе существовали не только в Нижнем Новгороде, но и в самой Москве, а также и в других городах. Память патриарха Иоасафа тиуну Манойлову имела значения не для одной Москвы, но была разослана, по-видимому, ко всем епархиальным архиереям. По крайней мере в 1642 году 30 мая послана была: «поуказу великого господина преосвященного Серапиона, архиепископа суздальского и торуского, память в Суздале городе и по всем городам нашие архиепископьи и протопопом и священником и диаконом», которая является почти буквальным воспроизведением памяти патриарха Иоасафа, только с присоединением к ней и многого своего, вызванного чисто местными условиями. Память, или точнее, окружное послание к духовенству и народу суздальского архиепископа Серапиона, бывшее доселе неизвестным, в некоторых отношениях очень любопытно, как памятник стремления духовных властей упорядочить и улучшить местную епархиальную жизнь.

Память архиепископа Серапиона 1642 года начинается теми же словами, как и память патриарха Иоасафа, только с изменением названия рассылающего ее лица и названия города, куда она адресована. «Ведомо убо нам архиепископу, пишет Серапион, от многих известися, что в Суздале и по всем городам нашей архиепископьи, в соборных и приходских святых Божиих церквах чинятца мятежи и соблазн и нарушение святыя нашея православныя христианския непорочныя веры, что в святых Божиих церквах зело поскору пение Божие, не по правилам святых апостол и святых отец: говорят в голосов пять и шесть и больши, со всяким небрежением» и т. д. — воспроизводится вся память патриарха Иоасафа тиуну Манойлову 1636 года[4].

Но воспроизведением московской памяти, с некоторыми в ней изменениями и вставками, суздальский архиепископ Серапион однако не ограничился. Он, со своей стороны, к московской памяти присоединил еще целый ряд собственных своих распоряжений, рассуждений и увещаний, вызванных, очевидно, особенностями местной жизни и личными заботами архипастыря устранить и уврачевать недостатки нравственно-религиозной жизни местного общества и духовенства.

Архиепископ предписывает, чтобы все православные христиане обязательно постились в великий пост, «и кто достоин, они бы пречистому телу и крови Христове причащалися; а коим недостойно причаститися, и они бы к доре приходили, а отнюдьбы нихто от православных християн святого великого поста не постяся—не минули», причем архиепископ требует прежде всего соблюдения этих предписаний от самого духовенства. «А буде вы сами (протопопы священники и дьяконы), пишет архиепископ, не учнете творити так, и от пьянства и от иных неподобных дел, яже писано в сей памяти, не воздержитеся и детей своих духовных и прихожан не станете наказывать и поучать, и вам за то от нас, архиепископа, быть в великом жестоком наказании и в пене. А православнии христианя, буде кой не учнет вас слушати и во святый великий пост не учнут поститися и на предняя дела злая своя обратятся: учнут блуд и прелюбодейство творити, или хто пойдет к крестному целованью, или жены их учнут лица свои пременяти - на бесовский обычай белитца, или иное какое дурно учнут делать; и таковым православным християном безчинником запрещати, и в церковь Божию не пущати, и приносу от них никакова не приимать, дондеже обратятца; и вам извещать на них архиепископу, и от нас таким безчинником быти в великом и жестоком наказании и в пене безпощады».

Архиепископу ведомо учинилось, что в земской избе, где ежегодно бывают сходы всех посадских людей, «на том сходе, промеж вами, мирскими людьми, бывают мятеж велик и брань велия о всяких податех, и бывают у вас промеж вас в податех оклады: на иных прибавка, а с иных сбавка; и в тех у вас окладах промеж вами бывают клятвы великие и божение не по правде». Архиепископ слышал далее, что во время раскладки в земскую избу на сход приносят образ Христа «и пред тем образом Христовым клятвы и божения творите, а все не по правде. А инии—де безумнии человецы, на том у вас сходе, к тому пречестному образу в том окладе на роте и прикладываются, чтобы с него подати сбавили». Архиепископ повелевает, чтобы «отселе впредь тако не творити, клятвы и божения на криве не глоголати, и к пречестному образу Спасову на роте во окладех податных не ходити». Нарушителям этого требования — «тем безумным людем от нас, архиепископа, быть в великом наказании, и велим тех безумных человек отцом их духовным от церкви отлучити, и в домы их не велим ни с какою святынею приходити». А тем начальным людям, которые все это будут допускать на будущих сходах, говорить архиепископ, «будет тоже наказание и запрещение от нас и от отцев их духовных».

Архиепископ заявляет далее: «да у вас, православных христиан, слышим, что у вас безумнии человецы лают друг друга матерны, а инии безумнии человецы говорят скаредные и срамные речи, их же невозможно писанию предати; а инии, окаяннии человецы, творят блуд и прелюбодейства и садомския грехи». Архиепископ увещевает своих пасомых «от таковых богомерзких дел отселе престати, и матерны друг друга не бранити, и скаредных и срамных речей не говорити, и блуда и прелюбодейства и садомского греха не творити». Священников он убеждает, что бы они всячески унимали своих прихожан «от таковых богомерзких дел», причем замечает: «да и самим бы вам, священникам и дьяконам, житие доброе жити, в безмерное пьянство не вдаватися, и от всяких неподобных дел уклонятися, и на кабак отнюдь не ходити... и аще сами священницы удержатся от пьянства, то незазорно им будет и люди учити». Свою речь о пьянстве, замечает архиепископ, он обращает не к одному духовенству, но и ко всем пасомым, которых он затем и научает истинно христианской жизни. «Подобает, говорить архиепископ, всем православным христианом имети любовь нелицемерну, ненавидяще злое, прилепляющеся благому братолюбием друг ко другу» и т. д. Прерывая свои поучения ко всем православным, Серапион снова обращается исключительно к священникам, как главным исполнителям его архипастырских предписаний, как призванным руководить и наставлять в доброй жизни других. «Вы священницы, поучает архтепископ, разсмотряйте детей своих духовных, аще кто в них повинен, и беззаконник, и непокорлив, и нечестив, и грешник, неправеден и скверен, хульник, отца и матери досадитель, мужебийца, блудник, мужеложник, клятвопреступник, — с таковыми грешники не поведено ни пити, ни ясти; — и вы бы, священницы, в таковых гресех кто у вас обрящется, и вы бы им за такие грехи опитемьи давали и запрещали бы впредь таких богомерзких дел не творили». А так как тогдашнее духовенство и само было заражено многими пороками и недостатками, то архиепископ опять обращается к нему с поучением: «да и самим вам — священницы и диакони, быти непорочным, трезвым, целомудренным, благоговейным, честным, страннолюбивым, учительным, не пьяницам, не бийцам, не сварливым, не мшелоимцем; но кротким, смотреливым, независтливым, несребролюбцем, свои домы добре правяще, чада своя имуще в послушании со всякою чистотою; аще бо кто своего дому не умеет правити, како о церкви Божии прилежати возможет?» Всех православных христиан архиепископ убеждает чтить и слушать своих священников, любить братство, бояться Бога, чтить царя, повиноваться властям придержащим, и присоединяет к этому и еще другия общия нравственные наставления.

Обращаясь снова к священникам архиепископ запрещает им, после венчания, заходить на обеды в дома брачущихся двоеженцев и троеженцев, так как «возбранено есть святыми отцы иереем с такими обедати у них на брацех». В тоже время относительно священников архиепископ произносить такое практически важное суждение: «суть иже (священники) божественные книги добре ведуще, словом же и делом и житием целомудренным, таковых на болышии лучшии степень повелеваем возводити, благодарение же и чести подати им многи, да и прочии, окрест сущии, тверже будут верою на сохранение нашего царства, якоже и карфагенского собора правило 71 повелевает».

Но, пишет архиепископ, что бы церковная жизнь шла правильно, необходимо всем строго соблюдать церковные постановления, необходимо, что бы на самые архиерейские кафедры избирались люди достойные, способные истинно пасти стадо Христово. «Сице убо, пишет он, последующе и мы св. апостол преданию и богоносных отец, твержьщая запрещения положихом святей и апостольстей церкви, яко да грубым и худым неудобь им будет восходити первое святительства, или же чрез божественные повеления возводя таковые». И приводя затем различные свидетельства св. Писания, подтверждающие его мысль, заявляет: «видиши-ли, яко; преслушания ради божественных книг и вся злая приходят на вы. Да аще убо в ветхем законе толико казни и толико запрещениа, то кольми паче в благодати требен есть смотрение велико имети. Повелехом бо сего ради на высоту святительства добре могуща и крепкия воз-водити не телом, но душею и разумом, могущих на пажить обращати душа словесных овец — паству Христову, иже поручени быша от Бога паставити под сению церкве святые божественных таин, и затворити во ограде спасенных заповедий, яко немощно будет зверем входити и восхищати паству Христову и священное церковное смущающе исполнение».

В заключение своего окружного послания архиепископ Серапион говорит, что ныне произошло смущение в церкви «от вины брачные», и он, согласно соборному установлению, предписывает, чтобы четвертому браку «быти отвержену отнюдь». Если же кто вступить в четвертый брак, «всякого лишен будет собора церковного, и входа в церковь святую, дондеже в сожитии: се бо отцем, прежде нас бывшим, изволися; мы же волю явленейшу творящу, яко чужа христианского жития сего отмещем». Третий брак, «человечестей повинующеся немощи» архиепископ признает, но под условием возложения епитимии на троебрачника. Если же, говорит архиепископ, какой священник дерзнет троебрачущихся допустить до святого причащения ранее положенного епитимийного срока (от 3-х до 5 лет), то такой иерей «в своем степени беду приимет», а незаконно сподобившийся причащения «в неприобщенных стояти до скончания шестого лета»[5].

Таким образом, как видно из приведенной памяти суздальского архиепископа Серапиона, епархиальные архиереи, по поводу получаемых ими жалоб на различные церковные беcпорядки, на нравственную распущенность духовенства и пасомых, издавали от себя памяти, или окружные послания, адресованные епархиальному духовенству и всем пасомым в видах, путем запрещения и угроз, увещаний и наставлений, исправить вкравшиеся в местную церковную и народную жизнь различные беспорядки и пороки.

Но одними запрещениями и угрозами, одними увещаниями и назиданиями, устранить все недостатки и нестроения в религиозно-нравственной жизни общества и самого духовенства было очень трудно. Поэтому, и после издания памятей духовными властями, осуждаемые в них недостатки и нестроения продолжали существовать по-прежнему, по-прежнему «ни возбуждали неудовольствия и жалобы людей благочестивых, искренно и сильно смущавшихся ими, и потому жалобы на церковные беспорядки, на распущенность духовенства и народа, не прекращались. Очевидно необходимо было, кроме издания памятей, употребить еще и другие средства, которые бы более действительно содействовали нравственно-религиозному подъему как духовенства, так и пасомых.

На одну из таких мер, более живо и энергично способную воздействовать на улучшение жизни и пастырской деятельности духовенства, указывает суздальская память. В ней архиепископ повелевает священников книжных, учительных, ведущих трезвую целомудренную жизнь, ревностных к надлежащему исполнению своих пастырских обязанностей, возводить на высшую степень, т. е. на протопопские места с тем, чтобы они служили живым наглядным примером для всех других пастырей, и чтобы эти священники, смотря на них — на воздаваемую им честь, стали во всем подражать им, и таким образом жизнь духовенства сама собою стала бы постепенно улучшаться, а вместе с нею необходимо стала бы улучшаться и вся нравственно-религиозная жизнь пасомых.

Указанную меру архиепископа Серапиона—выдвигать лучших, выдающихся священников, на видные протопопския места, в видах перевоспитания духовенства и народа, в широких размерах постарался вскоре осуществить духовник царя Алексея Михайловича, благовещенский протопоп Стефан Вонифатьевич, ставший в Москве главою целого реформаторского кружка ревнителей благочестия и получивший особое, исключительное влияние на ход всех тогдашних церковных дел.

Благовещенский протопоп Степан Вонифатьевич, выдвинувшийся на первое место в наших церковных делах с восшествием на престол царя Алексея Михайловича, как его духовник, по одному современному известию, был «муж благоразумен и житием добродетелен, слово учительно во устах имеяй». Свою учительность Стефан направлял прежде всего на самого юного царя. Он, говорит биограф Неронова, «всегда входя в царские палаты, глаголаша от книг словеса полезная, увещевая с слезами юного царя ко всякому доброму делу, и врачуя его царскую душу от всяких алых начинаний». Даже ночью царь приходил к своему духовнику, чтобы принять от него благословение и побеседовать с ним наедине. В видах воспитание и нравственного воздействие на царя, Стефан или сам читал пред царем, или давал ему самому читать те или другие назидательные и учительные книги. Неронов, в письме к Стафану из Вологды, от 13 июля 1654 г., пишет: «преподобного отца Феодора Исповедника, игумена Студийского, житие к тебе послах, моля, да часто почитавши его пред блегочестивым царем, чтоб ему, государю, вестно было. Пачеже и великого светильника и вселенней учителя воистинну и покаянию проповедника, Иоанна Златустого житие почитати молих тя». Очевидно, чтение Стефаном книг пред царем, или передача им книг царю для прочтение, было явлением обычным. Как сильно и заметно было влияние Стефана на молодого царя и окружающих его лиц, это, между прочим, видно из следующего обстоятельства: старинный, свято всеми соблюдавшийся обычай, требовал, чтобы свадьбы праздновались возможно пышно, шумно и весело, что бы на них все пело, плясало, много пило и всячески веселилось, и никто не решался отступать от установившегося взгляда на характер свадебного пира, — иначе и свадьба была бы не в свадьбу. Царские свадьбы доселе носили тот же характер. Но когда Алексей Михайлович вступил в брак с Мариею Милославской, «тогда честный оный протопоп Стефан и молением и запрещением устрой не быти в оно брачное время смеху никаковому, ниже кощунам, ни бесовским играниям, ни песнем студним, ни сопельному, ни трубному козлогласованию». И хотя это требование благочестивого духовника шло решительно в разрез с вековыми обычаями, всеми свято соблюдаемыми, «моление и запрещение» глубоко уважаемого духовника взяло верх: свадьба царя Алексея Михайловича действительно совершилась «в тишине и страсе Божии, и в пениих и песнех духовных»: вместо прежних «песней студных» на ней цели «строчные и демественные большие стихи, также и триодей драгие вещи»[6].

Поучая и назидая царя, заботясь о том, чтобы царский дом в своей жизни, во всем своем домашнем обиходе, был примером и образцом для подданных, Стефан Вонифатьевич в тоже время не опускал случая действовать своими поучениями и на окружающих царя вельмож, чтобы и в них возрастить семена благочестия, и подвигнуть их к строгому соблюдению правды и справедливости в их общественно-государственной деятельности. Биограф Неронова уверяет, что Стефан «зело пекийся о спасении души благочестивого царя, млада суща, да несовратится ум его в некая злая», в то же время «и боляр увещеваше с слезами непрестанно, да имуть суд правый без мзды, и не на лица зряще да судят, яко да не внийдет от некоторых обиденных и до конца раззорившихся вопль и плачь во уши Господа Саваофа».

Поучения и назидания кроткого и миролюбивого царского духовника не только никого не раздражали и не возбуждали против него, но царь и бояре «в сладость послушаше его любяше всею душею, яко истаго си отца». Протопоп Аввакум в одном случае замечает, что при царском духовнике Стефан «вся быша тихо и немятежно ради его слез и рыдания и негордаго учения»[7].

Стефан заботился о научении и назидании не только царя бояр, но и всех тех лиц, которые могли и любили почитать книги учительного и назидательного характера. Для этой цели в 1648 году в Москве издана была, по свидетельству дьякона Федора, «тщательством благого духовника царя» книга о Вере, написанная киевлянином Нафанаилом, игуменом киевского Михаиловского монастыря. Вероятно не без поощрение Стефана Вонифатьевича издавались тогда в Москве и другие просветительные и учительные книги, заимствованные из южно-русских произведений, каковы, например: славянская грамматика Мелетия Смотрицкого, с обширным и очень важным по своему содержанию предисловием, изданная в 1648 году; в следующем 1649 году «ради учения и ведения всем православным христианам, наипаче детем учащимся», напечатан был так называемый малый Катихизис, представляющий из себя простую перепечатку краткого Катихизиса Петра Могилы и т. д. 1). Что Стефан Вонифатьевич сочувствовал киевлянам и киевской учености, это видно и из того, что его друг — известный Федор Иванович Ртищев, в беседах с которым он проводил иногда целые ночи, устроил около Москвы Андреевский монастырь, и заселил его нарочно вызванными для этой цели южнорусскими монахами. Точно также и вызов в Москву известных ученых киевлян: Арсения Сатановского, Дамаскина Птицкого и Епифание Славинецкого, за которыми последовали и другие, конечно совершился с благословения Стефана Вонифатьевича, — без его прямого одобрение и поощрения молодой царь не решился бы на такую меру.

Стефан Вонифатьевич был не только поклонником киевской учености, не только заботился о перенесении в Москву киевских ученых произведений, но вместе с тем он был и убежденный грекофил, считавший необходимым тесное во всем единение русской церкви с вселенскою греческою, признававший, что греческие патриархи, и современные греки вообще, строго православны, что у них церковный чин и обряд сохранился в его древнем первоначальном виде, и что если он в чем несходен с современным русским церковным чином и обрядом, то это потому, что русские церковные книги, некоторые церковные чины и обряды именно у нас, а не у греков, подверглись порче и изменению. В 1648 году, как мы говорили, была издана Стефаном Вонифатьевичем книга о Вере, которая уже в первые два месяца с небольшим разошлась в количестве 850 экземпляров, что указывает на крайне большой спрос на эту книгу и на ее быструю распространенность в тогдашней читающей публике. А между тем в ней самым решительным образом о греческой тогдашней церкви и восточных греческих патриархах делаются такие заявления: «святая восточная в грецех обретенная церковь правым царским путем, аще и вельми тесным, но обаче от Иисуса Христа Бога и Спаса нашего и истинных его наследников утлаченным, ни направо, ни налево с пути не совращаяся к горнему Иepyсалиму сыны своя препровождает, в поданном от Господа Бога терпении; и ни в чесом установление Спасителя своего и блаженных его учеников, и святых отец предания, и седьми вселенских соборов, Духом Святым собранных устав не нарушает, ни отменяет, и в малейшей части не отступает, не прибавляя, ни отнимая что, но яко солнце одинакою лучею правды всегда, аще и в неволи пребывая, светится правою верою. А чтобы лучше православный христиане в той мере ведомость могл иметь, яко стадо Божиих овец, в греции живущих, аще телесную чувственную, от телесного и чувственного врага неволю терпит, но веру истинную, и совесть свою чисту и нескверну, Царю над всеми цари и Богу сохраняет. Ничесожь бо турци от веры и от церковных чинов отъимают, точию дань грошовую от греков приемлют, а о делах духовных и о благоговеинстве нимало не належать, и не вступают в то. И якоже люди Божии, егда в работе египетской были, веры не отпадоша, и первии христиане, в триста лет в тяжкой неволи будучи, веры не погубиша; тем же образом и в нынешнее время в неволе турецкой христиане веру православную делу соблюдают... да заградятся всякая уста глаголющих неправду, гордынею и уничижением, на смиренных греков!» «Помощию Господнею в восточной церкви четырех верховнейших пастырей, по подобию четырех евангелистов, имеем... Слушати восточные церкве и патриарха константинопольского и прочих четырех, творить нам оную пользу: благословение временное и спасете вечное. Русийскому народу патриарха вселенского, архиепископа константинопольского, слушати, и ему подлежати и повиноватися в справах и в науце духовной есть польза, и приобретение велие, спасительное и вечное»[8]... Думать, что эти и подобные места книги о Вере относительно тогдашней греческой церкви явились только потому, что они находились в южно-русском подлиннике, простым дословным воспроизведением которого явилось Московское издание, что в Москве им вовсе не придавали того значение, какое они имеют сами по себе, решительно невозможно. Воззрение книги о Вере на тогдашних греков слишком противоречили ходячим московским представлениям поэтому предмету, и потому никак не могли остаться незамеченными как самим издателем, так и многочисленными читателями самой книги. Наоборот, именно эти воззрения на греков и были, конечно, главной причиной, почему Стефан Вонифатьевич «с тщательством» занялся изданием книги о Вере: он сознательно хотел этой книгой подготовить московское читающее общество к той мысли, что задуманное им и царем приведение русской церкви к полному во всем единству с тогдашнею греческой церковью, не должно вызывать каких либо недоумений, а тем более протестов, как явление вполне естественное и законное, что предубеждение русских против современной греческой церкви — ошибочно, несправедливо и от него следует отказаться[9]. Тем более Стефан Вонифатьевич мог расcчитывать на подобное именно впечатление в московском обществе от изданной им книги, что уже и ранее появившаяся в Москве Кириллова книга, тоже решительно заявляла: «четыре вселенские патриархи даже и до днесь, каждого лета соборне, такоже и по единому, писаньми своими право и неизменно веру данную им от святых апостол, и их учеников, и седьми вселенских соборов, и поместных соборов, ни в чем не разрушающе, ни прикладая, ни отлагая проповедали и проповедуют, держали и держат, и славят пресвятую Троицу, Отца и Сына и Св. Духа»[10].

Но особенно ярко грекофильство Стефана Вонифатьевича сказалось в той деятельности, какую он, и его духовный сын — царь Алексей Михайлович, проявили под конец патриаршества Иосифа, а так же в избрании и поставлении в патриархи Никона, и в деятельной поддержке его грекофильской реформы, о чем мы будем говорить ниже.

За свой высокий нравственный характер, за свою кротость я миролюбие, за свое смирение, соединенное с глубоким благочестием, Стефан Вонифатьевич пользовался величайшим уважением не только царя, Ртищева, Никона, но в всех вообще близко знавших его лиц. Неронов, в своих письмах, называет Стефана «мужем строящим мир церкви», «подобным Давидови незлобием и кротостию», заявляет, что он «дивится его смирению и простонравию блаженному». Игумен Феоктист, в письме к Стефану от 15 июля 1654 года, величает его «великий отче и дивный моему смирению покрове, пачеже стено по Бозе и застуиниче, вселюбезный наш по Бозе пастырю и учителю». Протопоп Аввакум, не имевший обычая говорить доброго слова о тех, кто не согласен был с ним в убеждениях, не смотря на то, что Стефан «всяко ослабел» т. е. стоял на стороне Никона, сохранил о нем однако самое доброе воспоминание, — время Стефана всегда представлялось ему самым лучшим и светлым. В челобитной государю, по возвращении из Даур, когда Стефана уже не было в живых, он пишет: «добро было при протопопе Стефане, яко вся быша тихо и не мятежно ради его слез и рыдания и негордого учение: понеже не губил никого Стефан до смерти, якоже Никон, ниже поощрял на убиение. Тебе свету (т. е. царю) самому житие его вестно». Рассказывая о своем заключении в Андроньевском монастыре, где он три дня сидел без пищи и питья, Аввакум замечает: «тут мне пищу принесе ангел за молитв святого отца протопопа Стефана». В послании к некоему Симеону Аввакум замечает: «при духовнике протопопе Стефане Алексеюшко-то с Марьюшкою (т. е. царь с царицей) добры до нас были и гораздо, яко Аркадий и Евдокие к Иванну». В одном случае Аввакум обращается к царю: «воздохни-тко по старому, как при Стефане бывало, добренько». Дьякон Федор называет Стефана, в противоположность Никону, добрым[11].

Так как личная учительная и назидательная деятель ность Стефана сосредоточена была только в пределах царского двора и круга только придворных лиц, на которых он непосредственно мог оказывать свое действие, а между тем Стефан имел в виду более широкие цели: воспитывать в благочестии весь народ, то он и постарался из среды известного ему духовенства выдвинуть таких лиц, которые бы всюду в народе были проводниками и исполнителями его предначертаний. Царь вполне разделял планы Стефана и потому последнему легко было поставить в разных городах на видные протопопские места таких священников, которые были известны ему строгой благочестивой жизнью, начитанностью и учительностью, ревностью в исполнении своих пастырских обязанностей, готовностью бороться с различными общественными пороками и недостатками и т. п. Ревнители, поставленные Стефаном на протопопские места по разным городам, должны были, с одной стороны, служить примером и образцом для всего подчиненного им духовенства, бороться с его распущенностью и недостатками, поучать и направлять его к правильному достойному отправлению своих пастырских обязанностей, и тем поднимать уровень пастырской деятельности всего духовенства; с другой стороны, они, каждый в своем приходе и городе, должны были учить, наставлять и обличать своих пасомых, смело и неустанно бороться с народными пороками, недостатками, с народными грубыми развлечениями, с народными языческими игрищами и суевериями, с недостатками в народе настоящей религиозности и церковности и т. под из этих ревнителей, рассеянных по разным городам, по преимуществу патриаршей области, образовался особый, довольно тесно сплоченный, кружек, главой, руководителем и опорой которого был Стефан Вонифатьевич, всегда готовый поддержать ревнителей в их трудном и ответственном служении, оградить их от обид и насилий, предстательствовать за них пред царем, и доводить до сведение государя их ходатайства о тех или других мерах, проведение которых они считали необходимым для успеха их нравственно-просветительной деятельности в народе.

В состав кружка ревнителей благочестия вошли известные потом лица: Неронов, Аввакум, Даниил, Лазарь, Логгин. Из них самым видным и деятельным помощником Стефана был Иоанн Неронов, которого Стефан нарочно из Нижнего Новгорода перевел в Москву и сделал протопопом московского Казанского собора, потому что, говорит биограф Неронова: «та церковь посреди торжища стоит, и мног народ по вся дни непрестанно в ней бывает, да слышаще его учение сладкое народ отвратят сердца своя от злых обычаев и навыкнут добрых дел. Ибо в оная времена в царствующем граде Москве, и в иных российских градах, иссякло бе учение, и уклонилися бяху людие в небрежение и слабость и во многие игралища». Очевидно Стефан имел в виду сделать в Москве из Неронова народного церковного проповедника я дать в его лице образец московскому духовенству, как ему следует настоящим образом отправлять церковные службы и все вообще свои пастырские обязанности. Неронов так именно и понял задачу и цель своего переселение в Москву. Он стал здесь — в Казанском соборе, самым истовым образом отправлять положенные церковные службы, ввел в них строгое единогласие, стал постоянно читать в церкви отеческие поучения и толковать их народу, чем и произвел очень сильное впечатление на москвичей, которые толпами направлялись в Казанский собор, так что в нем не могли даже поместиться все желавшие слушать Иоанна. И этих, невмещавшихся в храм, Неронов хотел оставить без научение и назидания: он «написа окрест стены святые церкви поучительные словеса, да к от народа, приходяй к церкви, аще и кроме пение, не простирает ума своего на пустошная мира сего, но да прочитает написанная на стенах, и пользу душе приемлет. Нередко в Казанский собор приезжал и сам царь всею семьею, чтобы слушать поучение Иоанна[12].

Подобных же характером, т. е. истовостью в исполнении разных церковных служб, учительностью, энергичной борьбой с различными общественными пороками и недостатками, отличались и другие члены кружка ревнителей. Достаточно в этом случае припомнить знаменитого протопопа Аввакума, его подвиги в борьбе с нечестием, его многие злострадания за обличение людской неправды, людских пороков и недостатков, его великую способность переносить все, чтобы «грешницы не делали на хребте его». Познакомившись с Аввакумом, Стефан Вонифатьевич на первый раз «благословил его образом Филиппа митрополита, да книгою св. Ефрема Сирина, себя пользовать прочитая и люди», и потом, убедившись в горячей ревности Аввакума по благочестии, в его готовности энергично бороться с общественными неправдами, пороками и недостатками, Стефан назначает Аввакума протопопом Юрьевца Повольского. Когда Аввакум за свои резкие обличение был сильно побить в Юрьевце и бежал в Москву, где явился к Стефану, то Стефан, рассказывает Аввакум, «на меня учинился печален: на что — де церковь соборную покинул? Опять мне горе! Царь пришел к духовнику благословиться ночью; меня увидел тут; опять кручина: на что-де город покинул?» Понятно недовольство царя и Стефана бегством Аввакума из Юрьевца: Аввакум и поставлен был в юрьевские протопопы именно для борьбы с царившими там среди духовенства и народа пороками, а он, при первой неприятности, ничего не сделав, малодушно бросает свой важный, ответственный пост и бежит в Москву.

Книжностью, учительностью, борьбой с общественными пороками и недостатками отличались и другие лица белого духовенства, выдвинутые Стефаном, и получившие благодаря ему протопопские места по разным городам. Так костромской протопоп Даниил за свои ревностные обличения был, подобно Аввакуму, изгнан из Костромы. Об учительстве Логгина сохранилось известие у Олеария, который говорит, что Логгин в 1658 году стал говорить проповеди и хотел ввести этот порядок в подведомственном ему духовенстве, в чем уже и имел большой успех. Но патриарх, узнав об этом, воспылал гневом, отрешил от места, предал анафеме и сослал в Сибирь. Известна также челобитная жителей Мурома к архиепископу рязанскому и муромскому Мисаилу с похвалами Логгину и с просьбою возвратить его пастве. В челобитной говорилось, что Логгин муж учительный, «по вся дни, нощи и часы» проповедывал слово Божие, вразумлял невежественных, а «врагов Божиих, церковных мятежников, противящихся преданию св. Апостол, обличал, и от стада Христова отгонял», и что именно эти враги, из боязни его обличений, ложно оклеветали его, а между тем, с удалением Логгина из Мурома, явилось в городе «в православной вере христианом разделение», мятежники восстали на почитателей благочестие, которым теперь приходится бежать из города, почему челобитчики и просят воротить в Муром Логгина. О книжности и способности к учительству романо-борисоглебского попа Лазаря говорит его обширная челобитная против новоисправленных книг, которая опровергается в книге: Жезл правления.

Неронов, Аввакум, Даниил, Логгин и другие протопопы и священники, рассеянные по разным городам московского государства, ревновавшие о подъеме нравственно религиозной жизни духовенства и всего народа, составляли из себя, в кружке ревнителей благочестие, особую группу, которую мы, в отличие от кружка ревнителей столичных (о них речь ниже), назовем провинциальною, так как в некоторых своих воззрениях эта группа существенно разнилась от воззрений группы столичных ревнителей, вследствие чего между ними, с течением времени, и произошел разрыв, вызвавший раскол в русской церкви.

Об общем характере деятельности провинциального кружка ревнителей Неронов в своей челобитной царю из Спасокаменного монастыря, от 2 ноября 1653 года, говорит так: «а при отце твоем Цареве, блаженные памяти при великом государе царе и великом князе Михаиле Феодоровиче всея Руси, те страдальцы (т. е. Аввакум, Даниил, Логгин и Лазарь) многа лета были, и порока в них, государь, никакова к вам, государем, не явилося... А они в те лета беспрестанно к вам, государем, на всякие бещинныя извещали, и святейшим патриархом блаженные памяти, и прочим властем о утверждении святых церквей, что вам, государем, вестно было. И вы, государи, ко утверждению церкви, вышняго Бога помощию, десницею своею помощь подавали». И в послании к царице, от 2 мая 1654 года, тот же Неронов говорит: «яко же и древле начальник веры и спас душ наших владыка Христос зависти ради пострада от жидов; сице и тии (т. е. Аввакум, Даниил и др.) мучени, и томлени, и изгнани ради проповеди закона, и ради учение, и за еже понуждати им на благое всех человек, ревность имуще, да не един от христиан правого пути погрешить, но вси спасение да улучать и чисти пред сотворшим ны предстанут в день праведного суда, иже и воздаст комуждо по делом его»[13].

Таким образом, по заявлению самих провинциальных ревнителей, их особенная задача и призвание состояли прежде всего в том, чтобы они «на всякие бещиные извещали государем», и чтобы патриархам и другим властям подавали челобитные «о утверждении святых церквей» т. е. ходатайствовали пред духовными властями об уничтожении разных церковных беспорядков и нестроений, которые так резко тогда проявлялись в нашей церковной жизни и на которые указывалось в их челобитных. Затем задачей ревнителей, по их выражению, была «проповедь закона» и научение, с целью побуждать всех на благое, чтобы никто из христиан не уклонялся от правого пути, «но вси спасение да улучат». Этими задачами, по мнению провинциальных ревнителей, и исчерпывалась вся деятельность кружка, в осуществлении только этих задач состояло и должно состоять все его назначение[14]. При этом кружку провинциальных ревнителей благочестия совершенно была чужда мысль о признании неисправности самых наших богослужебных книг, церковных чинов и обрядов: нечинно, неправильно, небрежно совершаются духовенством церковные службы, не так, как требует устав и святые отцы; пороки и нехристианские обычаи царят в народе, а пастыри об этом нерадят, — вот только о чем постоянно твердят все их челобитные. О том, что нужно исправлять самые наши церковные книги, чины и обряды, как погрешительные, что для этого нужно приглашать в Москву ученых киевлян и греков и им поручить в Москве книжную справку, что следует у них учиться разным наукам, так как и вся вообще московская жизнь нуждается в обновлении с помощью иноземной науки и просвещение, — провинциальные ревнители вовсе и не думали, подобные мысли были им совершенно чужды и даже вовсе непонятны. Они, если и признавали недостатки современной им нравственно-религиозной и церковной жизни признавали долг пастырей энергично бороться с ними, то в тоже время, во взгляде на русскую церковь вообще и на отношение ее к греческой церкви, стояли на почве тех исторически сложившихся у нас воззрений, которые были высказаны некоторыми нашими книжниками еще в конце XV и в начале XVI века, по которым русской церкви отводилось первое место в ряду других православных церквей, которыми Русь признавалась единственною хранительницею и опорою чистого, ни в чем неповрежденного православие, уже несколько замутившегося у самих греков. Москва — это третий Рим, заступивший место нового Рама — Константинополя; в деле православие русские заняли место прежних греков, так как только у одних русских сохранилась теперь правая, ни в чем неизмененная вера; только на одной Руси, сравнительно со всеми другими странами, «большее есть православие и высшее христианство», только одна русская держава цветет теперь «совершенным благочестием, как свет солнечный»; тогда как у самих греков «вера православная испроказися Махметовою прелестью от безбожных турок», вследствие чего она стала у них ниже и несовершеннее во всем совершенной веры русской. На почве именно этих воззрений, высказанных еще в начале XVI века, по преимуществу старцем Елеазарова монастыря Филофеем, и стояли провинциальные ревнители. Правда, они допускали, что в русской церковной жизни есть свои недостатки и погрешности; но эти недостатки и погрешности заключаются не в самых церковных обрядах и чинах, а только в неправильном, или небрежном выполнении их пастырями церкви, которые действительно и нуждаются в научении, или исправлении. Сама же русская церковь, но убеждению провинциальных ревнителей, до самых последних обрядовых мелочей, всегда оставалась и остается верною во всем истинному православию, никогда ни в чем не изменяла ему, ни в чем, даже в самом незначительном обряде, ничего не утеряла из него, так как на Руси всегда твердо и неизменно держались той мысли, что «не точию в вере, но ни в малейшей частице канонов и песней, что ни у какого слова, не у какой речи ни убавить, ни прибавить ни единого слова недолжно», «что православным нужно умирать за едину букву аз». Если же русская церковь в некоторых своих церковных чинах и обрядах и порознилась с современной греческой церковью, то это потому, что позднейшиe греки не остались во всем верны православию, но кое-что утеряли из него, допустив у себя разные новшества, вследствие чего у современных греков самое православие сделалось «пестро», а благочестия у них, «и следу нет». В виду этого все церковное греческое, идущее на Русь, должно, по мнению провинциальных ревнителей, подвергаться самой строгой и тщательной проверке русским, и только то, что найдет себе оправдание в русской церковной жизни и практике, может быть от греков принимаемо и русской церковью; все же, что у греков несогласно с русским, должно быть безусловно отвергнуто, как чуждое православию, как превзошедшее в греческую церковную жизнь в позднейшее время под влиянием иноверия и главным образом латинства, ибо единственно верный критерий для определение того, что истинно православно и что нет, теперь находится не у греков, а только у русских. Поэтому: вносить в русскую церковную жизнь что либо греческое, несогласное с русским, исправлять русские церковные чины и обряды по образцу современных греческих, значило, по мнению провинциальных ревнителей, заведомо развращать чистое, ничем и никогда неоскверненное русское православие, значило вносить в него латинские ереси.

Точно также провинциальные ревнители благочестие признавали, что в русских церковных книгах находятся некоторые ошибки и погрешности, внесенные в них небрежными и невежественными переписчиками, и что с этой стороны русские книги действительно нуждаются в исправлении. Но они решительно не допускали той мысли, что бы русские церковные книги были очень испорчены и притом настолько, что заключали в себе чуть не ереси, чтобы их следовало исправлять или вновь переводить по греческим печатным книгам. Если они и признавали греческие книги, то только древние рукописные, а не новые печатные, которые печатались в иноверных землях и в которые латиняне и лютеране вносили свои ереси. В виду этого русским никак не следует принимать греческих книг, и, во всяком случае, для определение достоинства и пригодности греческих книг, их необходимо проверять имеющимися у русских славянскими переводами, и все несогласное с ними в греческих книгах, решительно отбрасывать, как неправославное, внесенное в них еретиками. Греческие книги потому именно и порознились с русскими, что они подверглись у греков искажениям со стороны еретиков, вследствие чего исправлять русские книги по греческим в тех случаях, где они с ними не сходятся, значило, очевидно, только портить русские книги, вносить в них те именно ереси, которые уже успели внести еретики в книги греческие.

Наконец провинциальные ревнители крайне подозрительно и недоброжелательно относились к ученым выходцам: грекам и киевлянам, и никак не желали допускать их до какого либо участие в наших церковных делах. Неронов, в одной своей челобитной государю, взывает: «и паки молим тя, государя, иностранных иноков, кроме Богом избранных истине неразвратников, коих истине и благочестию ругателей, и ересем вводителей, в совет прияти не буди, дондеже, государь, искусными мужи искусиши житие их». Неронов, с своей точки зрение, объясняет, почему без строгого тщательного испытание, никак не следует доверять ученым иностранным выходцам. «Зрим бо в них (ученых выходцах), государь, пишет Неронов, ни едину от добродетелей: Христова бо смирения не имут, но сатанинскую гордость, и вместо поста многоядение и пьянство любят; вместо же, еже Христа, истаяти тело, мягкость и буйство любят, крестного же знамения на лицы истинное изобразити не хотят, и сложению персть блядословне противятся, яко врази истинне и ругатели; на коленех же поклонитися Господеви от покоя ради не хотят, и лжу сшиваючи самосмышлением, разум божественного писания лукаво скрывающи, своевольне блядут на прелесть безумным человеком»[15].

Глава II. Церковно-реформационное движение во время пaтpиapшества Иосифа и его главные представители (продолжение)

 

Столичный кружек ревнителей благочестия. Особенности его воззрение, задач и целей, по сравнению с провинциальными ревнителями. Важнейшие известные представители этого кружка. Царь Алексей Михайлович, как член кружка ревнителей благочестия. Его семейное воспитаниe в грекофильских традициях. Алексей Михайлович, как убежденный грекофил и убежденный сторонник полного и тесного единения русской церкви с тогдашнею вселенскою греческою. Политические мотивы его грекофильства. Решение царя и Стефана Вонифатьевича произвести церковную реформу в смысле полного единения русской церкви с тогдашнею греческою. Предварительные меры царя и Стефана Вонифатьевича, какие ими предприняты, еще в патриаршество Иосифа, для проведения намеченной ими церковной реформы: вызов в Москву ученых киевлян и начатое ими исправление церковных книг с греческих; заботы об открытии в Москве греческой школы; поручение греческому назаретскому митрополиту Гавриилу произносить в Москве устные на современные темы проповеди; согласование некоторых наших церковных чинов с тогдашними греческими, по указаниям Иерусалимского патриарха Паисия; посылка на восток Арсения Суханова для изучения на месте греческих церковных чинов и обрядов; обращение к константинопольскому патриарху, как высшей церковной инстанции, за решением вопроса о единогласии; приказ царя на многолетиях, вместе с московским патриархом, поминать и вселенских греческих патриархов. Никон как член кружка ревнителей благочестия. Меры со стороны царя и Стефана Вонифатьевича привить Никону, как кандидату в патриархи на место Иосифа, грекофильское направление и превращение Никона, благодаря этим мерам, из грекофоба в грекофила, способного осуществить церковную реформу, ранее намеченную царем и Стефаном Вонифатьевичем. Федор Михайлович Ртищев, как деятельный и влиятельный член кружка ревнителей. Его особенная расположенность к киевским ученым инокам, к Kиевской школе и литературе; его расположенность к грекам и к русским представителям разных направлений. Его дом, как сборный нейтральный пункт, для представителей всех направлений, где они свободно вступали между собою в состязание, о чем знал и государь. Анна Михайловна Ртищева, как деятельная сторонница церковной реформы, и боярин Борис Иванович Морозов, сочувствовавший грекофилам.

В то время, как в лице провинциальных ревнителей на сцену выступала старая Русь, выросшая и воспитавшаяся на Псалтыри, на житиях святых, на старых московских сборниках и их содержимом, прочно державшаяся всех дедовских верований, обычаев и традиций, крепко веровавшая в их незыблемость и спасительность, крайне неподатливая на всякую новину, желавшая исправлять только распущенные народные нравы, дурные обычаи, и церковные нестроения, вызывавшиеся беспорядочною жизнью и деятельностью духовенства, и притом желавшая исправлять все это, так сказать, чисто домашними средствами, не сходя с русской исторической почвы, неизменяя своей родной, заветной старине; — другая группа кружка — ревнители столичные, верхи, смотрели на дело реформы иначе. К тем задачам и целям, какие преследовали провинциальные ревнители, они присоединяли еще и другие, для достижения которых уже требовалось совсем иное понимание дела, иные средства и иные люди, ничего общего с провинциальными ревнителями не имеющие.

Отличительной чертой столичных московских ревнителей благочестия, сравнительно с провинциальными, было то, что они, вопреки последним, признавали несостоятельность старой русской жизни в некоторых ее основах, именно: русские церковные книги они признавали сильно испорченными, и потому нуждающимися в исправлении по греческим подлинниками, а равно так же они признавали испорченными, нуждающимися в исправлении по образцу греческих, те русские церковные обряды и чины, которыми русские порознились с тогдашними греческими. Они признавали, что старое русское обучение и образование, основанное на крайне одностороннем и случайном начетчестве, совершенно несостоятельно, и должно быть заменено устройством в Москве правильной школы, с помощью ученых греков и киевлян, которых поэтому следует приглашать в Москву и для обучение в школе и для производства книжных переводов и исправлений. Помимо устройства школы, недостатку образованности и знаний в московском обществе, они старались помочь усиленным изданием как имевшихся в Москве разных учительных и назидательных книг, так особенно печатанием в Москве разных южно-русских сочинений. Но что особенно важно: столичные и провинциальные ревнители благочестия самым решительным образом расходились между собою во взгляде на относительное достоинство русского и греческого благочестия, на отношение к современным грекам.

Если после флорентийской унии и падения Константинополя многие русские книжники, руководимые национальным самомнением и самовозвеличением, стали настойчиво заявлять ту мысль, что истинное благочестие у греков стало пестро, наклонилось к латинству, испроказилось махметовою прелестью, что высшее и совершеннейшее православие теперь находится только у русских, а вовсе не у греков, почему вере и благочестие теперь следует учиться не русским у греков, а наоборот — грекам у русских; то у нас несомненно в тоже самое время существовали и другие взгляды, признававшие греков по-прежнему строго во всем православными, настаивавшими на необходимости всегдашнего тесного единения русской церкви с вселенскою греческою. Она — греческая церковь, по этим воззрениям, никогда не утрачивала своего исконного православия, никогда ни в чем не изменяла своих древних отеческих церковных уставов и чинов, и никогда не теряла своего древнего права на руководительное значение в церковных делах всего православного мира, а следовательно, когда нужно, и в делах русской церкви. Если у нас, под влиянием флорентийской унии и падение Константинополя, под влиянием факта политической самостоятельности и все более расширявшегося и крепнувшего московского царства, русская митрополия сделана самостоятельною и независимою от константинопольского патриарха; то в это же время у нас существовала и другая довольно сильная и влиятельная партия, которая решительное стояла за старину в церковных делах т. е. за прежнее подчинение московской митрополии константинопольскому патриарху, и новый порядок считала уклонением от законной истинно православной нормы церковной жизни. Пафнутий Боровский, а так же и другие лица, не хотели признавать за митрополита святителя Иону, как поставленного без благословение константинопольского патриарха. Если потом национальная русская партия, с Иосифом Волоцким во главе, признала митрополита Иону святым, заявляла, что «русская земля ныне благочестием всех одоле» (слова «Просветителя»), то представители противной Иосифу парии: Нил Сорский, Вассиан Косой, Курбский, Максим грек и др. не хотели признавать за святых тех вообще русских, которые явились у нас в качестве святых после того, как русская митрополия освободилась от зависимости константинопольского патриарха. Партия Иосифлян взяла решительный верх и сурово расправилась со своими грекофильствующими противниками, но окончательно уничтожить основные идеи этой парии не могла, — они сохранились в русском обществе и потом, только в измененном виде: факт независимости русской церкви от константинопольского патриарха был признан, как законный, но в тоже время признавалась и необходимость всегдашнего единение русской церкви с вселенской греческой, как вполне православной. Само наше правительство, побуждаемое между прочим и практическими потребностями, всегда держалось этих воззрений на греческую церковь: оно поддерживало непрерывные связи с православным востоком, щедрою милостынею патриаршим и архиерейским кафедрам и разным монастырям оно усиленно стремилось поддержать там православие, радушно принимало у себя всех просителей милостыни с востока, а некоторых из них даже оставляло у себя на вечное житье. С другой стороны наше правительство, в известных случаях, само нуждалось в православном востоке: так оно хлопотало, чтобы восточные патриархи признали царское венчание Грозного; по настояниям нашего правительства константинопольский патриарх ставить у нас первого московского патриарха, и наше правительство заботится, чтобы это ставление было формально и торжественно признано всею вселенской греческой церковью. После Иерусалимский патриарх Феофан ставит у нас в патриархи Филарета Никитича, благодаря чему наши связи с греческой восточной церковью становятся еще теснее, пока наконец, в лице царя Алексея Михайловича, не превращаются в решительное грекофильство, так резко проявившееся потом в церковной реформе Никона.

Главными представителями этого грекофильского направление в столичном кружке ревнителей благочестие были, как мы уже видели: глава всего кружка Стефан Вонифатьевич, его духовный сын — сам царь Алексей Михайлович, Никон, впоследствии патриарх, боярин Феодор Иванович Ртищев, его сестра Анна, боярин Морозов и, вероятно, другие лица.

К кружку ревнителей благочестие принадлежал, (как мы сказали), сам молодой государь, тишайший и благочестивейший Алексей Михайлович. Он сильно подчинился нравственно-религиозному влиянию своего уважаемого духовника, протопопа Стефана Вонифатьевича. благодаря, между прочим, Стефану, из Алексея Михайловича вышел особый любитель церковных служб и знаток церковного устава, любитель почитать разные благочестивые и назидательные книжки, человек лично очень благочестивый, великий церковник и ревнитель о водворении и распространении церковности и благочестие в народе. Он до конца своей жизни близко к сердцу принимал все церковные интересы, близко всегда стоял ко всей тогдашней церковной жизни, сердечно и горячо относился ко всем ее запросам и движениям. Он вполне разделял общие убеждения и стремление кружка ревнителей благочестие, относился к их деятельности с полным сочувствием и одобрением, готов был оказать им содействие и поддержку в их стремлении улучшить и поднять на большую высоту церковную жизнь, смягчить и облагородить грубые народные нравы и обычаи, в которых еще так много было языческого. Благодаря Стефану Вонифатьевичу Алексей Михайлович познакомился с некоторыми провинциальными членами кружка ревнителей, вошел с ними в личные сношения. Так он и царица хорошо знали Неронова и нередко царь со всей семьей приезжал в Казанский собор чтобы слушать там церковную службу, отправляемую Нероновым единогласно и особенно истово, слушать поучения, которые Иоанн обязательно читал и толковал народу. Неронов являлся и в царский дворец, где учительный протопоп всегда встречал в царской семье радушный и благосклонный прием, благодаря Стефану царь лично познакомился и с протопопом Аввакумом, который не раз представлялся царю и царице, был им хорошо известен и они даже знали его детей. Наконец царь познакомился и потом близко сошелся с самым видным членом кружка ревнителей — новоспасским архимандритом Никоном, которого он особенно полюбил и, вместе со своим духовником, предназначил в преемники патриарху Иосифу. Так, благодаря протопопу Стефану Вонифатьевичу, между царем и более видными представителями кружка ревнителей благочестие образовались личные отношение. Царю нравились эти строгие, горячие и неустанные ревнители, он чувствовал к ним и их деятельности большую симпатию и даже полюбил их. Это давало ревнителям всегдашнюю возможность, особенно при посредстве Стефана, обращаться к царю с разными ходатайствами общественного характера, а царь охотно принимал их представление и некоторый из них заботился немедленно привести в жизнь. Царь навсегда сохранил к ревнителям, несмотря на совершенно изменившийся потом обстоятельства, свое расположение, всегда старался примирить их с новым наступившим потом порядком церковных дел, старался щадить их и, при случае, даже защитить от слишком суровой и быстрой расправы с ними Никона патриарха. Конечно с согласия и одобрения царя Стефан Вонифатьевич всячески усиливался примирить Неронова с патриархом Никоном, и царь был очень доволен, когда Неронов пошел впоследствии на уступки и его примирение с Никоном состоялось. Царь потом употреблял много усилий склонить протопопа Аввакума примириться с церковною реформою Никона, подчиниться голосу всей церкви, хотя эти усилия его и не имели успеха.

Царь Алексей Михайлович воспитался в грекофильских традииях своей семьи. Его дед был ставленником иepyсалимского патриарха Феофана, которому поэтому Филарет Никитич всегда оказывал особую любовь, расположение и готовность исполнять все его просьбы о помощи святому Гробу, или о помощи тем лицам, которых Феофан рекомендовал вниманию Московского патриарха. Крайняя не любовь Филарета Никитича к латинству и южно-русской унии, побуждала его еще теснее примкнуть к православному востоку, поддерживать с ним непрерывные тесные связи и единение, вследствие чего он находился в самых живых и деятельных сношениях со всеми восточными патриархами, имел с ними постоянную переписку. Все приходившие в Москву греки встречали у него ласковый и радушный прием, несколько греческих иерархов постоянно жили в Москве, пользовались особым расположением и покровительством Филарета Никитича, и занимали при нем влиятельное положение во всех делах по сношениям с православным востоком. Филарет Никитич сделал несколько церковных исправлений, в видах согласование русских церковных чинов с греческими; он попытался было устроить на своем патриаршем дворе греческую школу, заставлял делать переводы с греческих книг на русский. Словом Филарет Никитич много содействовал развитию и укреплению у нас идеи о необходимости тесного постоянного единения между русской церковью и тогдашней греческой[16].

Вполне естественно было, что по тому же пути, по которому шел в своих сношениях с православным востоком Филарет Никитич, пошел и его внук — царь Алексей Михайловичу только он еще шире, тем его дед, понял самую идею о необходимости полного единения русской церкви с тогдашнею греческою, и энергичное всестороннее проведение ее в жизнь стал считать одною из главных и насущнейших задач своего царствование. На этом пути он встретил себе полную поддержку и одобрение со стороны своего уважаемого духовника протопопа Стефана Вонифатьевича, благодаря чему из царя Алексея Михайловича и выработался вполне сознательный, убежденный и очень энергичный церковный деятель грекофил, каким он и остался до конца своей жизни. известный Павел Алепский в одном месте своих записок замечает: «нынешний благополучный царь и новый патриарх Никон очень любят греческие обряды и имеют большую склонность к рассуждениям и к учению христианскому, в особенности царь». Тот же Павел Алепский передает, что за одним обедом царь, разговаривая чрез переводчика с антиохийским патриархом Макарием, «просил (Макария) молиться за него Богу, как Василий Великий молился за Ефрема Сирина, и тот стал понимать по-гречески: чтобы и царю также уразуметь этот язык»[17]. Как именно Алексей Михайлович сам себе представлял свои грекофильские церковные стремления и в какую реальную форму должны были, по его мнению, отливаться эти стремление, это с особенной ясностью выразил впоследствии, в своих к восточным патриархам, в которых он приглашал их в Москву для суда над Никоном и для приведения в порядок русских церковных дел. Так грамоте к константинопольскому патриарху Паисию он пишет: «мы ныне от зелного рачение нашего — потщавшеся обновити и подутвердити соуз церковного общаго нашего мира — тоя единые православные веры, да будет между вами же и нами яко же прежде сице и ныне и потом непременно до кончины века, — пишем и молим тя известитеся опасно хотяще.... быти нам с вами желаем едино, якоже глоголет самая истина Христос, моля Отца своего о хотящих веровати: да будут едино, якоже и мы едино есмы». И в заключение пишет: «Господь же мира и утешения, иже разстоящая совокупляяй во едино и тойжде соединение веры да даст благодать пребывати единомыслию церквей своих, сущих во пределех наших и ваших, даже до скончания века нерушиму с вами во исправление и преспеяние и ращение в лучшая нам». В грамоте к александрийскому патриарху Паисию царь заявляет: «во всех благочестиа догматех согласоватися с вами хотяще... Отец присносущный и Бог... да преподаст святый свой мир, соединение и единомыслие святым своим церквам». В грамоте бывшему константинопольскому патриарху Паисию царь пишет, что приглашает Паисия в Москву, чтобы «церквей наших единомыслию не отторгнутися Христа и вас». В грамоте к антиохийскому патриарху Макарию царь заявляет, что обязанность царя не о царском только пещися, но самое главное: «еже есть общий мир церквам и здраву веру крепко соблюдати и хранити нам; егда бо сия в нас в целости и снабдятся, тогда нам вся благая строения от Бога бывают: мир и умножение плодов и врагов одоление, и прочии вещи вся добре устроятися имут». Просить Макария приехать в Москву «да общий мир церквей от сего известится, иже толико есть потребен, в православии сущим, елика и дыхати нам воздуха, присно бо желаем соблюдати единение веры нашея и быти всегда соединени с вами во едином дусе и в соузе мира, яко же и звани быхом во едином уповании звания нашего»[18]. Очевидно царь Алексей Михайлович попечете о вере и церкви считал одною из первых и самым ответственных своих царских обязанностей: Бог взыщет именно с него, как главного ответственного лица, за нерадение в делах церковных, да и само царство его пострадает, если он допустить какое либо нестроение церковное. Самое же попечете о церкви должно было выражаться, по его представлению, по-преимуществу в поддержании полного единства между всеми православными церквами и, в частности, между русской церковью и вселенскою греческою, в устранении из русской церковной практики всего, что препятствовало и в будущем может препятствовать полному единению русской церкви с греческою. Вся последующая церковная реформа Никона была поэтому, в глазах Алексея Михайловича, только простым, необходимым и прямо обязательным для него — царя актом, устрояющим полное единение русской церкви с греческой и другими православными церквами, к чему он, как православный царь, всегда деятельно обязан был стремиться. А эта обязанность, в свою очередь, покоилась на том его представлении об отношении русского царя к вселенскому православию, по которому русский царь есть единственный теперь в целом мире представитель, опора и охранитель всего вселенского православие, наследник и продолжатель дела великих и благочестивых древних греческих царей. Эти идеи об исключительном призвании русского царя в православном мире, которые на все лады проводили в своих грамотах все восточные иерархи, были вполне усвоены царем Алексеем Михайловичем, и он не прочь в своем лице воскресить образ древних греческих императоров. В грамоте к афонитам, от 11 января 1666 года, царь просит их прислать в Москву «из святогорских монастырей греков, добрых и ученых людей, которые-б знали эллинское и словенское учение, трех человек иноков... Да в святогорских же монастырех сыскати б Судебник да Чиновник всему царскому чину прежних благочестивых греческих царей печатной; а сыскав тех ученых людей и книги, прислать к нам, великому государю, незамотчав»[19]. Из этого видно, что Алексей Михайлович действительно хотел быть возможно точною копиею старых благочестивых греческих царей, и ради этого, стремился иметь у себя их Судебник и Чиновник «всему их царскому чину», конечно с прямою целью чтобы всем своим поведением и придворным чином воочию явиться преемником старых благочестивых греческих царей.

С другой стороны несомненно и то, что в церковных грекофильских стремлениях царя Алексея Михайловича не последнюю роль играли и политические мотивы, так как Алексей Михайлович считал себя преемником древних благочестивых греческих императоров не только в делах веры и благочестия, но и законным наследником царства, верил, что ему, или его преемникам, действительно суждено в будущем владеть самым Константинополем и всеми православными народами томящимися под турецким игом. Конечно Алексей Михайлович с особым вниманием и удовольствием слушал, когда приехавший в Москву, в 1649 году, иерусалимский патриарх Паисий, в своей приветственной речи, на первой ауедиенции у государя, торжественно, в слух всех говорил между прочим и следующее: «Пресвятая Троица — Отец, Сын и Св. Дух, едино царство и господство, благословит державное ваше царствие, да умножить вас превыше всех царей, и покажет вас победителем и одолетелем насопротивных видимых и невидимых врагов, якоже и древних и новых царей: царя Давида, царя Езекия и великого царя Константина; да утвердит вас и умножить лета во глубине старости, благополучно сподобит вас восприяти вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда вашего, да освободит народ благочестивых и православных, христиан от нечестивых рук, от лютых зверей, что поедают немилостиво; да будеши новый Моисей, да освободиши нас от пленения, якоже он освободил сынов израилевых от фараонских рук жезлом—знамением честного животворящаго крестаи[20]. Точно так же с большим удовольствием, вероятно, Алексей Михайлович читал в челобитной бывшего константинопольского патриарха Афанасия Пателара, приезжавшаго в Москву в 1653 году, что порабощенные турками греки имеют в русском царе «столп твердый и утвержение вере и помощника в бедах и прибежище нам и освобождение... А брату, государь, моему и сослужителю, великому господину, святейшему Никону патриарху московскому и всеа Руси, освящати соборную апостольскую церковь Софию премудрость Божию»[21]. Со своей стороны и Никон, при своем поставлении в патриархи, на приветственную речь царя, говорил ему, что он — Никон желает государю, чтобы Бог распространил его царство «от моря и до моря, и от рек до конца вселенные, и расточенная во благочестивое твое царство возвратить и соберет во едино и на первообразное и радостное возведет, во еже быти ти на вселенней царю и самодержцу христианскому, и возсияти яко солнцу посреди звезд»[22]. Понятно, что Никон так говорил, хорошо зная, что молодой царь смотрит на себя, как на призванного объединить в своей благочестивой державе все расточенные православные народы, страждущие род игом неверных.

Что политические мотивы играли известную роль в грекофильских стремлениях и настроениях царя, что ему не чужда была мысль сделаться освободителем православных народностей из под турецкого ига и овладеть, как своим наследием, Константинополем, что церковное единение он считал первой и необходимой ступенью будущего политического единения, на это есть некоторые указания у Павла Алепского. Со слов одного боярина Павел рассказывает, что будто бы, когда царь окончательно отпустил Москвы антиохийского патриарха Макария, то, обращаясь окружающим его боярам, он «вздохнул и сказал: Бога, прежде чем умру, видеть его (п. Макария) в четырех патриархов служащим во святой Софии и нашего патриарха пятым вместе с ними. И все присутствующие ответили: да услышит Господь». Тот же Алепский передает и следующий слышанный им рассказ: в первый день Пасхи греческие купцы, проживавшие тогда в Москве, вместе с вельможами явились к царю с поздравлениями. Государь оделил греков по два яйца и, подозвав их к ce6е поближе, говорил им: «хотите ли и желаете ли, чтобы я освободил вас и избавил от неволи? поклонились ему и отвечали: как нам не хотеть и выразили ему подобающие благожелания. Он продолжал: когда вернетесь в свою страну, просите своих архиереев, священников и монахов молиться за меня и ять Бога, ибо по их молитвам мой меч сможет рассечь выю моих врагов. Потом, проливая обильные слезы, сказал вельможам своего царства: мое сердце сокрушается о порабощении этих бедных людей, которые находятся во власти врагов веры. Бог — да будет прославленно имя Его! — взыщет с меня за них в день суда, ибо, имея возможность освободить их, я пренебрегаю этим, и прибавил: не знаю, как долго будет продолжаться это дурное состояние дел, но со времен моих дедов и отцов к нам не перестают приходить патриархи, архиереи, монахи и бедняки, стеная от обид, злобы и притеснений своих поработителей, и все они являются к нам не иначе, как гонимые великой нуждой и жестокими утеснениями. Посему я боюсь, что Всевышний взыщет с меня за них, и я принял на себя обязательство, что, если Богу будет угодно, я принесу в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их избавление. Они отвечали ему: да даст тебе Господь по желанию сердца твоего!»[23]. Говорил ли действительно Алексий Михайлович те слова греческим купцам, которые передает нам Павел Алепский, мы не знаем. Но отрицать, что Алексей Михайлович действительно считал себя преемником старых благочестивых греческих царей и наследником их царства, что он за себя, и своих преемников на русском престоле, мог мечтать об освобождении всех православных народов от турецкого ига, мы не имеем оснований. «Тем более, что и в представлении других, более образованных тогдашних русских, идея полного всецелого единение русской церкви с тогдашнею греческою сливалась с идеею о политическом объединении под главенством русского царя всех православных народностей, томящихся в турецкой неволе. Так известный грекофил и борец с западником Медведевым старец Евфимий, в доказательство необходимости тесного единение русской церкви с четырьмя восточными греческими патриархами, писал, что русские должны быть «согласны во всем и купночинны с восточною святою церковию и со святейшими, равночисленными св. евангелистам, патриархи «, что тогда «и святейшие патриархи подадут вящшее благословение и молитву о благосостоянии всероссийского царствия, и народи вси окружнии, сущии православия восточного, Богу возблагодарят и царскому величеству приклонятся, т. е. Евфимий утверждает, что на почве церковного объединены всех православных народов, может произойти потом и их политическое объединение под главенством православного русского царя.

Царь Алексей Михайлович до конца остался верен своим грекофильским убеждениям, до конца настойчиво старался провести их в жизнь, осуществить на деле. Царю Алексею Михайловичу главным образом церковная реформа обязана своим началом, своим проведением при Никоне и своим окончательным признанием голосом всей русской церкви после удаление Никона. Никон—реформатор был собственно созданием царя и Стефана Вонифатьевича, он — Никон энергично действовал и проводил реформу только пока жив был Стефан Вонифатьевич и пока он сохранял тесную связь с царем. Как же скоро Стефан Вонифатьевич умер, а сам Никон не сумел поддержать свои прежние близкие отношение к царю, его грекофильство и его прежний напряженный интерес к произведенной им церковной реформе сильно охладели и заменились равнодушием. После удаление с патриаршей кафедры Никона, все дело поддержание церковной реформы пришлось вести одному царю, и Алексей Михайлович действительно умело и искусно довел его до конца: он создал новых преданных реформе деятелей — Павла, Илариона, Иоакима, которые и действовали в его духе и По его указаниям, так что только благодаря исключительно его усилием и уменью церковная реформа Никона, не смотря на все противодействие ей со стороны большинства тогдашнего общества, была торжественно и окончательно принята всею нашей церковью.

Решив привести русскую церковь к полному единению с тогдашней греческой церковью, и ради этого совершить проверку наших церковно-богослужебных книг с греческими подлинниками, нашу церковно-обрядовую тогдашнюю практику объединить с современной греческой, царь Алексей Михайлович и его духовник Стефан Вонифатьевич постарались подготовить почву и средства для задуманной ими церковной реформы, которую потом суждено было приводить в исполнение Никону. Еще в 1648 году государь послал в Киев в Печерский монастырь инока Марка «добоголюбезного епископа Зосима», которого просил прислать в Москву Дамаскина Птицкого «для своего государева дела», но в то время «послати того старца невозможно было для монастырския потребы». Тогда в мае 1649 г. государь снова обратился уже к киевскому митрополиту и к властям киевского братского монастыря, чтобы присланы были в Москву старцы — Арсений Сатановский и Дамаскин Птицкий, так как государю «ведомо учинилось, что они божественного писание ведуши и эллинскому языку навычны, и с эллинского языка на славянскую речь перевести умеют, и латинскую речь достаточно знают, а нашему царскому величеству такие люди годны», почему царь и просит митрополита прислать «тех учителей» «для справки библеи греческие на словенскую речь, на время нам великому государю послужити». Благодаря этой грамоте государя, 12 июля того же 1649 года, в Москву прибыли из Киева старцы, книжные переводчики: Арсений Сатановский и Епифаний Славенецкий, поселившиеся сначала на большом посольском дворе, а потом в Чудове монастыре. В следующем 1650 году в Москву прибыл и третий переводчик киевлянин Дамаскин Птицкий[24]. Значит, киевские ученые старцы вызывались в Москву специально для перевода на славянский язык греческих и латинских книг вообще и частнее: «для справки библеи греческие на словенскую речь»; вызывались они потому, что «еллинскому языку навычны и с эллинского языку на словенскую речь перевести умеют и латинскую речь достаточно знают». И действительно, с приездом в Москву ученых киевлян у нас сразу книжная справка была поставлена на новых началах: стали справляться не только с древними славянскими рукописями, но и с греческими и южно-русскими изданиями. Так в послесловии к известной Иосифовской Кормчей, которая начата печатанием по повелению государя, по совету и благословению патриарха Иосифа в 1649 году 7-го ноября, говорится: «буди вам, христоименитому достоянию, всем известно: яко да соуз мира церковного твердо, в дусе кротости хранится и да не будет, несогласие ради, распри в церковном телеси, сего ради, многие переводы сие святые книги, Кормчии, ко свидетельству типографского дела, собрани быша; в них же едина паче прочих, в сущих правилах крепчайши, наипаче же свидетельствова ту книгу греческая Кормчая книга, Паисия патриарха святого града Иерусалима, яже древними писцы паписася за многия лета, ему же, патриарху Паисии, в те времена бывшу в царствующем граде Москве»[25]. В послесловии к Шестодневу 1650 года говорится: «подобает ведати, яко же в книге сей указы о ипокоях, на повечернях по трисвятом, и на полунощницах по трисвятом же, и по шестой песни, вместо воскресных кондак, указаны наряду кондак — заступнице христианом, отложити подобает. Глоголати же вместо того и на повечернях и на полунощницах и по 6 песни, егда не поется святому полиелеос, непременно воскресные кондаки, высоты ради воскресного дне: ипакой бо точию по непорочных глоголются, понеже и во греческих переводех по сему же уставу обретохом, еже воскресные кондаки на тех местах глоголати. Сего ради и последующе сему, такоже указахом и положихом в конец книги сия. На ряду же указанному да не дивится никтоже, ниже смущается о сем, зане с прежних переводов печатано, а греческих еще не видехом». Т. е. справщики заявляют, что положенные ими «в самой книге указы вместо воскресных кондаков петь, в означенных случиях, кондак Заступнице усердная», следует оставить и петь воскресные кондаки, как это показано на двух последних припечатанных после листах книги. Эту перемену они производят потому, что так найдено ими положенным в греческих книгах. В самой же напечатанной ими книге «Шестоднев» эти перемены непроизведены потому, что во время печатания книги у них еще не было под руками греческих книг, и им пришлось печатать с прежних переводов, греческие же книги явились у них тогда, когда печатание Шестоднева уже было кончено. — В послесловии учительного Евангелие, изданного в Москве в 1652 году, по благословению патриарха Иосифа, справщики заявляют: «к сему же да не усумнишися православный читателю, егда обрящеши в святой книзе сей исправление речений, в клонениих изменена и другая таковая, и возмнится нова быти и самосмышлена, но несть сице: понеже за их же святительским благословением со многих переводов свидетельствованне исправлена суть; переводы же собраны быша: един святые соборные великия церкве пресвятыя Богородицы Успения, и другий — Чудова монастыря и чудотворца Алексиа, и два Симона монастыря, древних писм, к сим же ин Острожския печати»[26].

Таким образом еще до патриаршества Никона книжная справа у нас, благодаря царю и Стефану Вонифатьевичу, уже прочно была поставлена на совершенно новых началах: при издании церковно-богослужебных книг стали справляться с греческими книгами, ими проверять наши прежние издания и, в случае разногласие славянских переводов с греческими подлинниками, стали давать решительное преимущество последним. Кроме греческих книг стали прибегать еще к сличению московских изданий с южно-русскими, как более исправными в некоторых отношениях, чем старые московские. Очевидно Никону впоследствии приходилось только продолжать книжные исправление в том духе и направлении, как это было налажено уже до него.

Помимо приглашения ученых Киевлян решено было еще в самой Москве основать такую школу, в которой бы преподавался греческий язык, почему стали искать подходящего для школы учителя грека. Когда в 1649 году в Москву приезжал иерусалимский патриарх Паисий, а с ним его дидаскал грек Арсений, который ранее жил киевской Руси и знал славянский язык, то Арсений был оставлен в Москве для предположенных книжных переводов и исправлений, а так же и для учительства. В то же время государь обратился с особою просьбою к иepyсалимскому патриарху Паисию, что бы он, возвратившись из Москвы на восток, позаботился приискать там между учеными греками благонадежного учителя и прислал его для учительства в Москву. Об этом свидетельствует грамота патриарха Паисия к государю в 1652 году, в которой он, посылая в Москву, в качестве учителя для московской школы, митрополита Навпакта и Арты Гавриила, пишет: «повелели нам, богомольцу вашему, радети и обрести единого учителя премудрого и православного, и не имел бы никакого пороку во благочестивой вере, и был бы далече от еретиков, и послати б нам иво ко святому вашему царствию поклонитися, да учинить учительство и учить эллинский язык, якоже она есть древня от иных язык, понеже она корень и источник другим»[27]. В то же самое время, очевидно под давлением царя и Стефана Вонифатьевича, и патриарх Иосиф должен был показать заботливость относительно устройства в Москве греческой школы. Грек Иван Петров в 1649 году писал патриарху Иосифу: «даю ведомость о некотором учителе смышленом эллинскому языку и разсудителя евангельскому слову, и имя ему Мелентий, прозвище Сирих, что такова учителя второго не обретается во всей вселенной и ни в котором месте. и дал свое слово — хотел придти сюда к благочестивому царю и к святейшеству вашему, а будет благоволение благочестивого царя и великого князя Алексея Михайловича, самодержца всея Руси, и произволением святительства вашего, изволите дати грамоту мне, да он придет сюда, и челом бью, да мне о том учини указ и подай ответь»[28].

Приглашением ученых переводчиков книг и приисканием на православном востоке учителей греков для предположенной в Москве школы не ограничились, а пошли, в деле сближение с православным востоком, значительно далее.

В Москве решительно отсутствовала церковная проповедь и всякое вообще церковное учительство. Правда ревнители уже заводили в церквах чтение для народа поучений— отеческих произведений, или житий святых. Но это были именно чтение, иногда мало понятные для слушателей, чтения о материях крайне далеких, а иногда и совсем чуждых интересам тогдашнего общества, которое нуждалось не в чтениях по книжке, а в устной, живой настоящей проповеди, на более или менее жизненные и современные темы. Так как у наших ревнителей не было достаточного уменья составлять и говорить такие проповеди, то решились, чтобы познакомить московское общество с характером настоящей живой проповеди, прибегнуть к помощи приезжих образованных греков. В Москву, 8 декабря 1650 года, прибыл назаретский митрополит Гавриил, игравший деятельную и важную роль посредника между Хмельницким и московским правительством по вопросу о присоединении Малороссии к Москве и хорошо знавший русский язык. Ему поручено было проповедывать в московском Богоявленском монастыре, где он остановился, и где он действительно сказал ряд устных церковных проповедей (из них нам известны четыре проповеди). Особенного внимание заслуживает его проповедь, сказанная им в 1651 году, в праздник Пятидесятницы, причем современный списатель его проповедей счел нужным сопроводить свой список таким замечанием: «глоголаше же cиe поучение изоуст в слух всем людем. Отпев божественную литургию». Это поучение назаретского митрополита касалось особенностей тогдашней русской жизни, и несомненно имело прямую связь с обличительными и реформационными стремлениями тогдашнего московского кружка ревнителей благочестие, сказано было с их согласие и одобрение. Вот что услышали о себе москвичи с церковной кафедры из уст приезжего греческого иерарха: разсуждая о спасительности и важности крещение, откуда-де произошло и самое название христиан, проповедник говорит, обращаясь к своим слушателям — москвичам: ,,самих же себе нарекосте болярами, и не Божиих сынов, но сынов болярских любете себе пред человеки нарицати»; что же касается низших себя — «меньших братий своих сущих» — то их называют небесным званием — «христианми» (т. е. крестьянами), но этим названием «яко бы их охуждают, зане поручены им суть, и от их трудов хранилища своя исполняют и пространно питают». Между тем всякая душа, не именующая себя христианином вдовица есть, лишившаяся жениха, «наипаче пространно питающаяся лихоиманием от трудов кровавых меньших подручников». Приглашая всех не гнушаться званием христианина, проповедник восклицает: «устыдися прочее о сем, о любимче, и воскресни от мертвых сих дел и изыди от мрака гордыни суетного гроба тьмы бесовского самомнения»; Царь и Творец всяческих не стыдится нарицать нас своею братиею, «ты ж стыдишися по Адамлю естеству и по духу благодати подручников своих меншею братиею их себе нарицати. И что глаголю: и священником, иже вас крещением сынами Божиими творят, и пречистые дары божественного таинства преподают, и тем вас с Богом собщают, — зане ж раби Бога живаго суть — выж с рабы своими равно их вменяете. Но ты кто, судяй чуждему рабу? Священника не почитаеши, священника охуждаеши; но слыши слово Его, реченное во пророцех: моих мне отмщение, глаголет Господь; и аз омоих воздам». Впрочем, оговаривается проповедник, не одни знатные заслуживают обличение, «но и во общих и простых людех многому исправлению подлежаще: недугу лютой болезни пиянства, во иных же сребролюбивый нрав и непреклонный к милостыни, яж к нищим, иных же блудодеянием и иными многими студеяние, и льстивым обычаем, и лицемерным человекоугодием, и небратолюбием и несогласием сего сродства Божиаго небесного благородиа светло помрачают и охуждают, и тако ругающеся, ох горе, сими злыми делы Творцу своему досаждают и небесного званиа на прекрасное имя христианское хулу от иноплеменник наносят, по глаголющему: вами бо, рече, имя мое хулится воязыцех». После этих обличений проповедник взывает к слушателям: «проставите от злоб ваших и научитеся добро творити, вы бо есте людие Божие, и язык свят, царское священие, яко ж раби и сыны Божии по благодати. Общее братолюбие нелицемерно друг ко другу имуще, в смиреномудрии со страхом каждый особне, дело и талант ему от Бога врученный, делает: держащии скипетра и диадему царствиа, яко истиннии раби Божии, да не туне мечь носить, но на отмщение злых, и да не полагает сего на земли, но присно в деснице своей держай, да посылает его на отмщение иноплененных язык, расхищающих стадо Христово и умаляющих достояние его; токожде же и да потрясует им над главами всякого хищника, и лихоимца, и посульника, и на мзде суд творящих,
и на обиду творящих на неповинных, и на всякого насильника и еретика. И тако бо душа их избавляти страхом от смерти, зане страха Божия не стяжаша, поне страхом слуга Божиаго царя уцеломудрятся и в чувство приидут». Поучив бояр, народ и самого царя, проповедник обращается с поучением к епископам и священникам: «церковные пастырие — святители и наставницы, учителие и проповедницы слова Божие — священницы, врученный им от Бога талант духом кротости и всяким смиреномудрием и негорделивым нравом, но благим приветом люботщательне да делает в винограде Христове, неленостно, ниже на мзде, ибо мздоимание проклятая ересь симонианская наречется, еюже безумнии продают Дух Святый, — Июда бо Христа Бога славы по плоти продаде, симоняне Дух Святый продают». Убеждая епископов ставить священников не на мзде, проповедник далее убеждает их духовные пищи — святое учете чистого и правоверного восточного благочестия слово не человекоугодное преподавать — нищим и богатым, и всех бы их равно, яко чада своя духовная от чистого сердца любити, и начасте их назирать во градех и во весях и по домом, да не плевелы и лядина в них лукавого беса вкоренившись, пусть и неплоден сотворить виноград Господа Саваофа, его же содела кровию Сына своего, и тогда от рук ваших крове душ овец своих и сребра своего с лихвою взыщет. Подобает, продолжает поучать проповедник русских архиеереев, пастырем трезвость и бодрость и многое внимание имети, и дабы им нещадно казнити ленивых и пияных попов и черньцов десными и шуями, временне и безвременне, обаче кротостию духа и страхом спасти и от огня исхищающе». Затем проповедник обращается с поучением к священникам: «такожде и попове, говорить он, приходным своим — чад духовных в злобах их, в пианствах же и сребролюбиех, и в леностех и нечистотех их, нимало бы им в тех не поблажати, ниже попущати, наипаче же самих себе образ им к добрым делам показывати, и тако себе спасут и послушающих их». Не оставил проповедник без назидания и иноков и, особенно, монастырские власти. «Изрядне же, говорит он, отрекшиеся мира и мирских—чернцы, обет свой, его же пред послухом ангельским и человеческим Богу в залог дадоша, да присно тщание к тщанию прилагающе, на духовный подвиг подвизаются, взирающе на прежних святых отец, в повиновении наставников своих и отец духовных, в посте ж и нищете духовней, а не в пианстве и роспусте и в непокорении, на таковых бо, рече, грядет гнев Господень на сыны непокорствиа. Еще ж и начальники иноком в целомудрии и кротости и истины да строят святые монастыри со всяким вниманием и страхом Божиим, помышляюще себе самих пришельцами и странниками на земли быти, и изгнанными от грехов из мира и мирских. А еже врученное им имение монастырское, не своим да помышляют имети, по глаголющему: яко вся имуще и ничто-же содержаще; и ниже то своим сродником по плоти раздовати, и богатых и великих боляр тем другов себе набывати, да не со святокрадцем Июдою осуждение и муку приимите, но паче на удовольство братии и монастырскую потребу то да строете с советом старцев монастырских в чисте совести своея; якож и оных блаженных трех отрок вавилонcтиa пещи огнь чистых и девственных не опали; тако бо и ваших неповинных рук, или паче: душ и совестей от монастырского стяжание невредимых быти, и тако наследницы будете обнищавшаго вас ради Христа, и достойную мзду с мудрыми строители в радости от него восприимите и в день воздаяние». В заключение слова проповедник призвав всех: боляр, богатых ниших и убогих к взаимной любви между собою, к повиновению церковному закону, благочестивому и христианскому царю, чтобы быть истинным телом Христовым, домом и жилищем Св. Троицы, — сильно порицает всех неверующих в Св. Троицу: евреев, ариан, гусианы», социан и «проклятых могометан»[29].

Приведенное нами поучение приезжего в Москву за милостынею назаретского митрополита Гавриила, сказанное им в Москве в 1651 году, поучение с довольно резким обличительно-учительным характером, обращенное им ко всем русским, как к высшим, так и к низшим, как к мирским, так и духовным, не исключая самих архиереев, ясно показывает, что отношение к грекам, по крайней мере высшего Московского правительства, уже сильно изменилась даже сравнительно с очень недавним временем, когда на приезжих к нам греков большинство и в Москве смотрело очень подозрительно, а некоторые священники даже не пускали их в свои храмы. Смелое поучительное обращение греческого митрополита в слове к самому царю, чтобы он постоянно держал меч в руках для поражения иноплененных, наказание всяких насильников, злых и порочных, а также еретиков, показывает, что слово ранее прочитано было государю и публично произнесено было с его разрешение и одобрение. В противном случае приезжий греческий иерарх милостыне-собиратель никогда бы не решился публично проповедывать в Москве с церковной кафедры в резком обличительном тоне. Самое большее, на что бы сам по себе мог отважиться приезжий в Москву греческий иерарх — это льстивое, напыщенное прославление русского царя, русского благочестия, публичное признание русских светом и опорою всего православия.

И в сфере чисто церковных установлений царь и Стефан Вонифатьевич, еще за несколько лет до патриаршества Никона, уже выступают на тот путь церковных исправлений, какие потом стал производить Никон. Именно: царь воспользовался приездом в Москву иерусалимского патриарха Паисия и советывался с ним о посте в четыредесятицу и относительно времени совершение литургии и, вероятно, по другим церковным вопросам, в видах приведение к единству нашего церковного устава и всей церковной практики с тогдашними греческими порядками и практикой, намечая этим характер будущей реформы Никона и, в известном смысле, предваряя ее. Об этом соглашении государя с патриархом Паисием по некоторым вопросам, мы узнаем из письма к государю самого патриарха Паисия, который пишет: «относительно святой четыредесятницы царствие твое изволил послать своего боярина просить нас, чтобы мы относительно ее учинили соглашение со святейшим патриархом, братом и сослужителем; и я сказал, что в продолжении всего года должна совершаться божественная литургия в два часа, а в святую четыредесятницу, которой научил нас Господь наш Иисус Христос, должно поститься до отпуска вечерни, так как она есть одесятствование всего года, дабы исповедывались христиане для заглаждения грехов и очищение душ, если что они содеяли во весь год... Я же, долгоденствующий царь, сказал твоему боярину, чтобы было так, как решено тобой, ибо в праздник святого я спросил твое царствие о литургии, и ты приказал, как пишет устав... и я, услышав твое царское слово, что указал следовать уставу, очень возрадовался»...[30].

В то же время, в видах более широкого проведение в будущем задуманной церковной реформы, в видах подготовки для нее более обширного и на месте собранного материала, царь посылает на восток, вместе с отъезжавшим туда из Москвы Иерусалимским патриархом Паисием, известного старца Арсения Суханова, которому государем поручено было составить «описание святых месть и греческих церковных чинов», как он их найдет, хорошо ознакомившись с ними на месте.

В 1651 году наше правительство пошло в указанном направлении далее. Патриарх Иосиф, несомненно под давлением царя и Стефана Вонифатьевича, принужден был обратиться к константинопольскому патриарху за разрешением некоторых возникших у нас церковных вопросов и, главным образом, вопроса о единогласии в церковных службах, чем решительно и ясно было признано, что в случае возникновение у нас сомнений и разногласий по вопросам нашей церковной практики, русские должны обращаться к представителю греческой вселенской церкви — константинопольскому патриарху, которому и принадлежит решающий голос по возбужденным вопросам.

Наконец, не задолго до смерти патриарха Иосифа, царь Алексей Михайлович сделал еще один в высшей степени важный шаг: он велел на многолетиях, вместе с московским патриархом, поминать и вселенских греческих партриархов. Июня 11-го 1652 года Никон, тогда еще новгородский митрополит, с пути, при возвращении из Соловецкого монастыря с мощами св. Филиппа митрополита, пишет государю: «а что во многолетии и вселенских патриархов поминать, и то зело благо, как ты государь писал»[31]. Это распоряжение царя, чтобы на многолетиях поминались вселенские патриархи, было публичным, торжественным признанием полного единения русской церкви со вселенскою греческою, публичным в слух всех признанием тогдашних греческих патриархов такими же православными, как и московский патриарх.

Таким образом царь Алексей Михайлович и его духовник протопоп Стефан Вонифатьевич, еще в патриаршество Иосифа, уже наметили, очень ясно и определенно, характер будущей церковной реформы, которую должен был совершить потом преемник состаревшегося Иосифа. Они вызвали из Киева ученых книжных справщиков, которые еще при Иосифе уже начали в Москве исправлять книги по греческим и южно-русским изданиям. Для этой же цели в Москве был оставлен и известный Apceний грек, которым потом, как и учеными киевлянами, Никон воспользовался для книжной справы. Греки еще до Никона допущены были у нас до публичного церковного учительства, чтобы показать русским пример живой устной проповеди, нами было забытой. Еще до Никона царь усиленно заботится об устройстве в Москве школы, в которой бы преподавался греческий язык, почему и разыскивает на востоке подходящего греческого учителя. Еще до Никона наше правительство вступает с приезжавшим в Москву иерусалимским патриархом Паисием в соглашение по некоторым церковным вопросам, принимая во внимание сделанные им указания и разъяснения. Но этого мало. Еще до Никона у нас уже обращаются к константинопольскому патриарху за решением некоторых возникших в нашей церковной практике вопросов, и тем открыто признают в делах русской церкви высший авторитет греческой вселенской церкви, ее право делать нам указания и разъяснения. В видах будущего согласование всей нашей церковно-богослужебной практики с тогдашнею греческою, на православный восток посылается нарочитый человек — Арсений Суханов, который обязан был точно и беспристрастно описать все греческие церковные чины, какими он их найдет у тогдашних греков. Наконец в Москве начинают на многолетиях торжественно поминать греческих патриархов, чтобы тем публично засвидетельствовать, что русская церковь признает современных греческих патриархов вполне православными.

Очевидно церковная реформа, в смысле теснейшего единения русской церкви с тогдашней греческой, в смысле согласования русских богослужебных книг, чинов и обрядов с тогдашними греческими, задумана была царем Алексеем Михайловичем и его уважаемым духовником Стефаном Вонифатьевичем, и что они, еще до патриаршества Никона, уже усиленно подготовляли почву и средства для ее выполнения в определенном духе и направлении.

Из сказанного понятным становится, какую особую исключительную важность придавали царь и Стефан Вонифатьевич тому лицу, которое должно было занять место патриарха Иосифа. Последний догадывался, а вероятно и положительно знал, о планах царя, о том, что он, Иосиф, занимая патриарший престол, мешает новым деятелям, которые с нетерпением ждут, когда он освободит патриаршую кафедру своему преемнику. Иосиф даже стал думать, что его низведут с патриаршества: «переменить меня, скинуть меня хотят, говорил он в последнее время своим приближенным». Но царь, в письме к Никону о смерти патриарха Иосифа, решительно отрицает справедливость подозрений Иосифа о его низвержении: «а у меня, пишеть царь, и отца моего духовного, Содетель наш Творец видит, ей ни на уме того небывало; и помыслить страшно на такое дело»[32]. Вероятно царь и Стефан Вонифатьевич действительно вовсе не думали о низвержении Иосифа, но, в виду его старости и болезненности, конечно думали и говорили между собою о необходимости заранее наметить в преемники Иосифу такого человека, который бы вполне разделял их воззрение на предстоящую задуманную ими Церковную реформу, и чтобы он обладал такими личными силами и средствами, которые бы дали ему возможность твердо и решительно провести эту реформу в исполнение. Они необходимо искали вокруг себя подходящее лицо, и их внимание остановилось на новоспасском архимандрите Никоне, который, казалось, по своим качествам вполне подходил к той роли, какую предназначалось выполнить будущему патриарху.

Никон был бесспорно замечательно умный и богато одаренный от природы человек: живой, восприимчивый, сильно увлекающийся и энергичный, способный своими выдающимися качествами и всей своей личностью производить на других сильное впечатление. Он был учителен и умел хорошо говорить поучения и речи на различные случаи, он обладал обширною начитанностию и прекрасною памятью, что давало ему возможность в своих речах ссылаться на библейско-церковно-исторические примеры, на свидетельства отцов и учителей церкви. По природе он был широкая натура, способная действовать не по шаблону, способная увлекаться новым, оригинальным, грандиозным. Строить он, например, монастыри, но не так, как другие: в одном он воздвигает храм по образцу храма старого Иерусалима и самый монастырь называет Новым Иерусалимом; другой строить по подобию афонского и называет его Иверским, населяет его монахами южно-русскими выходцами, заводит в нем типографию, а в своем Новоиерусалимском монастыре устанавливает церковные службы на греческом языке Киевскими напевами. Проживая в Москве в качестве новоспасского архимандрита, он, как человек умный и восприимчивый, сближается здесь с учеными киевлянами и греками, начинает понимать и ценить их и, сделавшись патриархом, выдвигает их, привлекает к решению церковных дел и опирается на авторитет их учености и знаний. Даже в обычной обстановке Никон любил все необычное, выдающееся, красивое. Так в Новгороде он выстраивает новый хороший архиерейский дом, строит в Москве новый по тому времени роскошный патриарший дом. Никон любит, являясь всенародно в качестве патриарха, торжественную и возможно пышную обстановку: его патриаршие облачение отличались необыкновенною роскошью и их было очень много (одних сакосов до ста). Словом во всем и всюду он проявлял незаурядную натуру, оригинальность, ум и вкус. Поселившись в Москве он заявил себя здесь очень видным и выдающимся общественным деятелем: как новоспасский архимандрит он играл при царе эффектную роль ходатая и заступника за всех бедных, несчастных, обездоленных, что делало его очень популярным. Став потом новгородским митрополитом, Никон показал себя выдающимся для того времени епархиальным архиереем: он ввел в Новгороде единогласное истовое церковное служение, ввел в церковном пении киевские напевы, которые так любил, говорил к народу поучении, что для того времени было мало обычно. Он строил в Новгороде богадельни, кормил голодных и нищих, щедро раздавал милостыню, лично посещал заключенных в темницы, заступался за неправильно осужденных, заботился поднять престиж всего духовенства в глазах паствы, смело, во имя законности и порядка, боролся с бунтовавшею народной массою, рискуя при этом быть убитым. Естественно, что всеми этими блестящими качествами, выдающеюся незаурядной деятельностью. Никон производил сильное и благоприятное впечатление на царя и на Стефана Вонифатьевича.

Но при своих блестящих природных дарованиях Никон, в то же время, по общему характеру строя всей своей умственной жизни, по приемам и способу своего мышления, по основам своего общего миросозерцания, по пониманию православия и благочестия, по своей малой способности вращаться в сфере высших христианских истин и знаний, был настоящим сыном своего времени, и в этом отношении ничем существенно и коренным образом не разнился от своих друзей, а потом врагов — Неронова, Аввакума и др. Он даже, как и они, был такой же и сновидец и целитель и чудотворец. В существе дела Никон — реформатор оставался тем же типичным старым московским начетчиком, подчас очень односторонним и узким в деле понимание веры и благочестие, как и его противники. Как и у них его мысль и благочестие были прикованы по преимуществу к внешней стороне религии: к ее обряду, к тому или другому церковному чину и обычаю, почему и его благочестие обязательно и неразрывно соединялось у него только с определенной внешней известной формой выражения, — изменение этой формы являлось в его понимании изменением самого существа благочестия. Ему, как и всеми тогдашним начетчикам, недоставало, при их выдающихся природных дарованиях, самого главного: систематического правильного обучения, научных знаний, уменья изучить предмет критически, уменья в делах веры и благочестие существенное отделить от несущественного, важное от неважного, веру и учение от обряда, того или другого исторически сложившегося церковного чина, устава, просто обычая. А все это известным, не особенно благоприятным образом, должно было отразиться впоследствии на всей его церковно-реформаторской деятельности. К этим интеллектуальным особенностям Никона присоединялись еще и некоторые особенности его нравственного характера, которые с особой силой сказались, когда он сделался патриархом. В Никоне-патриархе сказался человек очень властный, гордый и суровый, человек самолюбивый, неуступчивый и нетерпимый к мнению других, а в то же время человек очень увлекающийся, и потому недостаточно устойчивый в самых своих убеждением и, особенно, в своих симпатиях и отношениях к другим, способный часто действовать под влиянием просто гнева или неудовольствие, и вообще тех или других случайных и чисто внешних впечатлений. Впрочем все эти отрицательные качества выступили у Никона с особой рельефностью только впоследствии, когда он сделался патриархом: ранее их не замечали, и потому Никон, как бесспорно-выдающийся во всех отношениях человек, и был намечен царем и Стефаном Вонифатьевичем в патриархи на место Иосифа.

Если царь и Стефан Вонифатьевич видели в Никоне вполне подходящего по своим качествам человека, который с успехом мог выполнить их план о полном единении русской церкви с вселенской греческой, об уничтожении у нас в церковной практике всего, что препятствовало доселе этому единению, если они уже заранее подготовили для такой реформы почву и средства, а также указали и тот путь, каким должен следовать будущий патриарх для достижение намеченной цели; то понятно, что предназначая Никона в преемники Иосифу, они предварительно должны были получить твердую и несомненную уверенность, что Никон, по своим воззрениям и убеждениям, есть действительно такой человек, который вполне разделяет их воззрение на современных греков, как на строго православных, на русские церковный особенности, несогласные с тогдашними греческими, как на уклонение от строго православных норм, которые сохранились только у греков; на русские церковно-богослужебные книги, как на испорченные русским невежеством, и потому нуждающиеся в их тщательном всестороннем исправлении по греческим подлинникам учеными киевлянами и греками. Словом, они должны были наперед увериться, что Никон будет иметь полную охоту действовать именно в том духе и направлении, в каком желали они. Но именно этого-то о Никоне и нельзя было сказать. Как и все провинциальные ревнители благочестие, Никон очень подозрительно относился к современным грекам и их благочестию, он думал, что истинное благочестие теперь сохранилось только у русских, а не у греков. Эти обычные тогда воззрение большинства русских на греков Никон не стесняясь высказывал открыто уже и тогда, когда он переселился в Москву и сделался здесь новоспасским архимандритом. Неронов впоследствии говорил патриарху Никону: «Святитель, иноземцев (т. е. греков) законоположение ты хвалишь и обычаи тех приемлешь, благоверны и благочестнии тех родители нарицаешь; а мы прежде сего у тебя же слыхали, что многажды ты говаривал нам: «гречане-де и Малые Росии потеряли веру и крепости и добрых нравов нет у них, покой-де и честь тех прельстила, и своим-де нравом работают, а постоянства в них необъявилося и благочестия нимало»[33]. Очевидно, если потом Никон, сделавшись патриархом, сразу заявил себя завзятым грекофилом, то значит, в его воззрениях на греков и их благочестие совершился в Москве, и притом в последнее время, крутой переворот, превративший Никона из порицателя греков в их поклоника и почитателя. Понятно под чьим влиянием и воздействием совершился этот переворот у Никона. Поселившись в Москве, сблизившись с царем, Стефаном Вонифатьевичем и Ртищевым, Никон попал в грекофильствующую среду, выросшую в иных чем он воззрениях на греков, на взаимные отношения русской церкви к греческой. Как человек очень умный и восприимчивый, он не мог не присмотреться к этим новым для него воззренииям на греков и греческое благочестие, не мог не придти к убеждению, что эти новые для него воззрения вернее его прежних, порожденных национальным самомнением, что они более соответствуют исторической действительности, исконным предшествующим историческим отношением русской церкви к породившей ее вселенской греческой. Он не мог не видеть, что при господстве его старых воззрений на греков и православный восток вообще, Россия не может быть тем единым православным царством, в которое войдут разрозненные и покоренные турками православной народности, о чем однако постоянно мечтали и проповедывали старомосковские книжники, порицатели греков и их благочестие. Словом, благодаря знакомству с царем, Стефаном Вонифатьевичем, Ртищевым, благодаря частым беседам с ними, Никон незаметно изменил прежние свои воззрения на современных греков как раз на противоположные, незаметно стал сочувствовать, стал принимать участие в планах царя и Стефана — об установлении теснейшего единение русской церкви с современной греческой, на почве согласования русских церковно-богослужебных книг, чинов и обрядов с греческими.

В этом же направлении на Никона действовали в Москве и другие влияния, окончательно убедившие его в правоте и необходимости церковной реформы, ранее в общем уже намеченной царем и Стефаном Вонифатьевичем.

Поселившись в Москве, Никон необходимо познакомился, благодаря царю и Стефану, с появившимися тогда в Москве новыми учительными книгами: Кирилловой и книгой о Верe, тем более, что последняя и издана-то была Стефаном Вонифатьевичем. Знакомство с этими книгами, для Никона обязательное, естественно должно было убеждать его в ошибочности его прежнего взгляда на греков, как на потерявших истинное благочестие, должно было вести его к убеждению, что четыре восточные патриарха «право и неизменно веру, данную им от св. Апостол, и их учеников, и седьми вселенских соборов, и поместных соборов, ни в чем не нарушающе, ни прикладая, ни отлагая проповедали и проповедуют, держали и держат (Кириллова книга); что российскому народу патриарха вселенского, архиепископа константинопольского, слушати, и ему подлежати и повиноватися в справах и в науце духовной есть польза и приобретение велие — спасительное и вечное» (книга о Bepе). К этим воздействием новоизданных московских книг присоединились еще воздейстие со стороны греков и киевлян.

27 января 1649 года в Москву приехал иерусалимский патриарх Паисий, который с обычным почетом принят был царем. Пред наступлением великого поста Паисий прислал в Посольский приказ лист, в котором, рассуждая о важности поста, и желая государю провести его здраво и радостно и невредимо, в конце своего рассуждения пишет и следующее: «еще пребываючи аз при вашей милости в прошлые дни, говорил есми со преподобным архимандритом спасским Никоном, и полюбилась мне беседа его; и он есть муж благоговейный и досуж и верный царствия вашего; прошу, да будет имети повольно приходити к нам беседовати по досугу, без запрещение великого вашего царствие». После поставления Никона в новгородские митрополиты, Паисий снова прислал в Посольский приказ письмо, в котором восхвалял государя за такой удачный выбор. «Похваляем благодать, пишет Паисий царю, что просвети вас Дух Святый и избрали есте такого честного мужа, преподобного инокосвященника и архимандрита господина Никона, и возведе его великое ваше царствие на святый престол святые митрополии новгородские, и он есть достоин утверждати церковь Христову и пасти словесные овца Христова, якоже глоголет «Апостол: таков нам подобаше архиерей, и будет молити Бога о многолетном здравии великое ваше царствие». В заключение Паисий выражает желание, если позволит государь, подарить Никону одну мантию от святых мест. С несомненностью можно предположить, что в беседах между Паисием и Никоном затрагивались те именно церковные вопросы, которые касались разностей, какие тогда существовали между русской и греческой церковно-обрядовой практикою, причем Паисий старался убедить Никона в правоте тогдашней греческой практики и в необходимости, в видах полного единения церквей, согласовать с нею практику русской церкви. Что свои беседы с Никоном Паисий вел именно на этой почве, видно из того, что подобного же рода беседы Паисий вел и с самим царем, а с патриархом Иосифом он, по приказанию царя, даже «учинил соглашение» относительно поста в четыредесятницу и времени совершение литургии. Впоследствии сам Никон заявлял, что Иерусалимский патриарх Паисий зазирал его за разные церковные вины и, между прочим, за неправильное изображение крёстного знамение. Конечно беседы Никона с Паисием происходили по желанию царя и Стефана Вонифатьевича, которые имели в виду этим путем утвердить Никона в убеждении, что современная греческая церковь также православна, как и древняя, и что не русские, а греки должны быть образцом при упорядочении нашей церковно-обрядовой практики. Вероятно и сам Никон, уже ранее признавший ошибочность своего прежнего предубеждение против греков, стремился личной беседой с иерусалимским патриархом проверить свои новые воззрения и убедиться в их правильности, и эти беседы несомненно имели очень большое влияние на окончательную уверенность Никона в правоте его новых воззрений на современных греков. Что же касается патриарха Паисия, то его желание поближе сойтись с Никоном и оказать на него воздействие в интересах греков и всего греческого, было вполне естественно. Никон был любимцем царя, самым близким к нему человеком и, следовательно, мог расположить царя к удовлетворению всех просьб Паисия о помощи бедствующему св. Гробу. С другой стороны патриарх Паисий не мог не видеть, что Никон в скором будущем будет играть в русской церкви выдающуюся и, вероятно, исключительную роль, и потому со своей стороны употребил все усилие обратить Никона в друга греков, постарался рассеять в нем все старые неосновательные предубеждения против греков и убедить его, что греки сохранили православие, благочестие и весь церковный чин и обряд в своем первоначальном, неповрежденном виде и чистоте. итак как это убеждение Никона Паисий к тому же сопровождал особыми похвалами выдающимся качествам ума и сердца Никона, а Никон никогда не был равнодушен к расточаемым ему похвалам, то он, после бесед с Паисием, окончательно примкнул к программе грекофильской церковной реформы, ранее намеченной царем и Стефаном Вонифатьевичем.

Своими только личными беседами с Никоном патриарх Паисий не ограничился. Он решился воздействовать на русское правительство, и в частности на Никона, в видах дальнейшего укрепление его в грекофильском направлении, с помощью других лиц, нарочито присылаемых в Москву. Так 1650 году в Москву прибыл, посланный Паисием, назаретский митрополит Гавриил. Он, как мы знаем, занимался в Москве церковным проповедничеством, а также книжными переводами и в тоже время, с разрешение царя, вел беседы с Никоном, настаивая как знающий славянский язык, на неисправности русских церковно-богослужебных книг и необходимости их исправления с греческих подлинников, указывал на некоторые неправые русские обряды и на необходимость их исправление согласно с обрядами, существовавшими в греческой церкви. На такого рода зазирания назаретского митрополита впоследствии ссылался сам Никон, в оправдание проводимой им церковной реформы. Но и посылкой в Москву назаретского митрополита патриарх Паисий не ограничился. Сопровождавший его из Москвы известный старец Арсений Суханов, затеял с греками в Молдавии известные свои прения о вере, причем резко высказал тот взгляд, что греки потеряли уже истинное благочестие, которое теперь сохранилось только у русских, что самое православие современных греков сомнительно. Для противодействие этим взглядам и для поддержание уже намеченной в Москве грекофильской реформы, патриарх Паисий решил послать в Москву такое доверенное и авторитетное лицо, которое бы способно было убедительно разъяснить русским ошибочность ц полную несправедливость их подозрительного отношения к правоверию и благочестию современных греков, убедило бы их в необходимости привести русский церковный обряд в полное соответствие с тогдашним греческим. Таким человеком был митрополит Навпакта и Арты Гавриил Власий, человек ученый, знавший языки греческий и славянский, ранее уже хорошо известный в Москве, так как он присылал в Москву книги, писанные на греческом и славянском языках, а также и разные отписки с тайными политическими вестями. При этом Гавриил Власий был знаком и с теми церковными вопросами и недоумениями, решением которых, предполагалось, ему придется заняться в Москве. Он не только был свидетелем прений Арсения Суханова с греками о вере, но и сам принимал в этих прениях непосредственное личное участие и, значит, уже ранее был несколько подготовлен к своей особой миссии в Москве. В октябре 1652 года митрополит Гавриил Власий прибыл в Москву, причем патриарх Паисий, в своей грамоте государю, рекомендует Власия как «премудраго учителя и богослова великие церкви Христовы», что «такова в нынешних временах в роде нашем не во многих обретаетца», что он уполномочен, «в котором месте не будет, отвещати за нас во всех благочестивых вопросах православные веры нашея». Со своей стороны, бывший Константинопольский патриарх Иоанникий, в особой грамоте царю, заявлял, что Гавриил «и богослов и православный в роде нашем, и что произволит великое ваше царствие от него вопросити от богословия и изыскания церковного, о том ответ будет держати благочестно и православно, яко же восприяша благочестивая Христова великая апостольская и восточная церковь». Очевидно митрополит Гавриил Власий был послан в Москву Паисием, между прочим, и с особой специальной целью: отвечать «от богословия и изыскания церковного» на все те вопросы, какие, предполагалось, ему будут предложены в Москве. Как митрополит Гавриил Власий выполнил свою миссию в Москве мы, к сожалению, не знаем. Очень вероятно, что он вел с Никоном, только что сделавшимся патриархом, беседы «от богословия и изыскания церковного», относительно особенностей русского обряда и чина, о необходимости их немедленного приведение в полное соответствие с тогдашними греческими чинами и обрядами, особенно в виду того, что эти обрядовые разности, как показали прение Арсения Суханова с греками о вере, подают повод некоторым русским подозрительно и даже прямо отрицательно относиться к православию современных греков. Вероятно эти беседы с митрополитом Власием, человеком ученым и уже ранее подготовившимся к таким беседам, вызвали в Никоне окончательную решимость немедленно заняться исправлением русского церковного чина и обряда. По крайней мере вскоре после отъезда из Москвы митрополита Гавриила Власия (он выехал из Москвы в феврале 1653 г.) Никон, в виду наступившего великого поста, издал свое первое известное реформационное распоряжение о поклонах и перстосложении для крестного знамение[34].

Наконец был еще один фактор, который оказал сильное влияние если не на самую перемену в воззрениях Никона на греков, то на характер и выполнение его будущей реформы. Это были приехавшие в Москву в 1649 году, вскоре после отъезда иерусалимского патриарха Паисия, ученые киевляне, и из них по преимуществу ученейший Епифаний Славинецкий. Дело в том, что при митрополите Петре Могиле в киевской Руси совершилась та же самая церковная реформа, которая произведена была потом Никоном в Москве: и в Киеве, как и в Москве, исправлялись церковные книги с греческих, церковные обряды и чины приводились, по возможности, в полное соответствие с греческими чинами и обрядами. В виду этого вполне естественно было, что ученые киевляне, перебравшись в Москву, явились здесь поборниками той же самой церковной реформы, какую они уже пережили у себя на родине, тем более, что московские церковные особенности служили для многих москвичей поводом и основанием заподозривать православие не только современных греков, но и киевлян. Со стороны последних поэтому вполне естественно было желать, путем церковной реформы в Москве, снять с себя нарекание москвичей в уклонении от строгого православия. В одной исторической записке, конца XVII века, о деятельности Епифания рассказывается, что он, прибыв в Москву, стал сличать греческую библию со славянскими переродами и нашел последние очень неисправными, почему и стал заявлять в слух всем, что стыд для православных славян не иметь у себя хорошего перевода Библии. «И оттуду, заявляет записка, вину прием святейший Никон патриарх нача с греческих правити книги славянския, по тогожде мудрейшаго иеромонаха Епифания рассмотрению и извещению, яко книга Литургиарий премного не согласоваше в самом священнодействии с греческим святые литургии. И тако мало по малу мудрого и православ-ного сего Епифания словеса доидоша в слухи и самого благочестивейшего государя, царя и великого князя, Алексея Михайловича, всея великие и малые и белые России самодержца, что в словенской Библии премногая суть прегрешения в речениих и разумении, не от хитрости, но от простоты и неведение, и несогласие величайшее с эллинской седмдесятых переводников, преведших древле при Птоломее Филаделфе, египетстем царе, с еврейского на эллинский диалект»[35]. Заявление записки об Епифании, как первом, подметившем испорченность славянских переводов Библии, вовсе неверно, так как Епифаний и вызван был в Москву именно потому, что тут уже признана была несостоятельность переводов старославянских Библии и необходимость ее нового перевода с греческого Неверно и то известие записки, что будто бы благодаря именно разъяснением Епифания, Никон пришел к мысли исправлять наши богослужебные книги с греческих; к этой мысли пришли в Москве, как мы знаем, ранее прибытие Епифания. Но не считая Епифания инициатором в книжных Никоновских исправлениях, не приписывая ему на Никона того влияния, какое усвояет ему указанная записка, нельзя однако не признать того, что Епифаний, с которым хорошо был знаком Никон, равно как и другие ученые киевляне, могли иметь значительное влиение на окончательную решимость Никона начать церковную реформу в известном направлении, что они своими знаниями и разъяснениями могли сообщить Никону большую уверенность в правоте и полезности дела реформы, могли воодушевлять его указанием на пример южной Руси, совершившей у себя, при Петре Могиле, ту же церковную реформу. Мы уже не говорим о том, что в деле самых книжных исправлений, киевляне, благодаря своим знанием и научному образованию, были самыми компетентными и полезными советниками и пособниками Никона, который, без образованных и сведущих людей, хорошо знающих греческий и славянский языки, не мог бы произвести и самой реформы, так как Никон не знал греческого языка и сам лично не мог руководить всеми частностями и подробностями книжных исправлений.

Таким образом под влиянием царя и Стефана Вонифатьевича, и, затем, под влиянием иерусалимского патриарха Паисия, назаретского митрополита Гавриила, митрополита Навпакта и Арты Гавриила Власия, и под влиянием выезжих и в Москву ученых киевлян, Никон окончательно изменил свои старые воззрение на греков и греческое благочестие, сделался поклонником и великим любителем всего греческого, готовый, со свойственной ему энергией, страстностью и увлечением, проводить свои новые воззрения в жизнь. Значит, Никон теперь созрел в отношении настолько, что царь и Стефан Вонифатьевич смело могли предоставить ему, по смерти Иосифа, патриаршую кафедру, в полной уверенности, что он поведет дело церковной реформы в том именно духе и направлении, как это было намечено ими ранее.

К московскому кружку ревнителей благочестия принадлежал еще очень видный и деятельный его член—любимец и доверенное лицо царя, друг и собеседник Стефана Вонифатьевича, постельничий и боярин Феодор Михайлович Ртищев. Всецело преданный интересам церкви. о глубоко благочестивый, добрый и щедро благотворительный, радетель о всех бедных, больных, старых и несчастных, любитель всякого книжного чтение и почитатель людей ученых образованных, Федор Михайлович имел заметное влияние на деятельность и все направление кружка московских ревнителей. Ему и Стефану Вонифатьевичу все дошедшие до нас свидетельства согласно приписывают инициативу введения в московских церквах единогласия; Стефан по совету с Ртищевым вызывает в Москву Неронова, и делает его, как выдающегося народного проповедника, протопопом Казанского собора; Стефан советуется с ним и по поводу других церковных дел. Особенно заметную роль сыграл Ртищев в деле насаждение в Москве киевской учености и киевского влияния вообще. Он, говорит его житие, имел особую любовь к Киево-Печерской лавре, которой давал «милостыню немалу», а это повело его к знакомству и сближенью с киевскими монахами, между которыми находилось немало лиц, обучавшихся в Киевской академии. Еще в 1640 году Киевский митрополит Петр Могила, чрез своего посланного, предлагал устроить в Москве монастырь, населить его учеными киевскими монахами и с их помощью открыть при монастыре школу. Это предложение Могилы, чрез несколько лет, было осуществлено Ртишевым, который построил близ Москвы известный Андреевский монастырь, куда из Киевской лавры и других южно-русских монастырей переселил до тридцати иноков «в житии, и в чине, и во чине, и пении, церковном и келейном правиле изрядных». Конечно при его деятельном участии были приглашены в Москву, в 1649 году, известные ученые киевляне: Арсений Сатановский, Дамаскин, Птицкий и Епифаний Славинецкий. В 1652 году, по поручению Ртищева, с разрешение государя, путиловский соборный поп Иван привез в Москву из Киева Братского монастыря архидиакона Михаила, «да с ним спевак: Федора Тернопольского с товарищи — одинадцать человек». Это киевские певчие, приглашенные в Москву только на время, «пошли в Андреевский монастырь на житье», а двум певчим: Ивану Бережанскому и Михаилу Быковскому, как они сами заявляют в челобитной царю, «по твоему государеву указу велено писати твое государево дело: книгу Камень» и состоять при Посольском приказе. Со своей стороны и архидиакон Михайло, по его собственному заявлению, занимался в Москве переводом книги учителя Августина, «которую, говорит он, велел мне переводить дьяк думный представившийся Михайло Юрьевич», и которую архидиакон действительно успел перевести в Москве до своего воз вращения в Киев[36]. Так энергично действовал Федор Михайлович в видах привлечение в Москву ученых, образованных киевлян, которые исполняют у нас самые разнообразные поручения правительственных лиц: занимаются книжной справою, книжными переводами, служат посольскому приказу, обучают московских певчих киевским церковным напевам, которые начинают получать у нас с этого времени значительное распространение. Понятно само собою, что вместе с киевлянами в Москву усиленно переправляются и разные южно-русские книжные издания, которые находят на московском рынке хороший прием и все более широкую распространенность, благодаря чему ученое киевское влияние прочно и надолго укрепляется в Московской Руси. И если царь Алексей Михайлович стремился обучать своих певчих греческим напевам, любил слушать греческое пение и чтение в церкви, старался иметь в Москве греческих ученых и греческую школу; то Ртищев может быть назван главным и деятельнейшим в Москве сторонником киевлян и киевской учености, энергичным проводником у нас киевского влияния. Так именно на него и смотрели в Москве. Дьячек Костка Иванов показывал на допросе: «говорили-де ему, Костке, Лучка и Ивашко: извести-де протопопу, что-де он, Лучка, у кевских чернецов учиться нехочет, старцы-де недобрые, он-де в них добра не познал, и доброго ученья у них нет; ныне-де он манит Федору Ртищеву, боясь его, а впредь-де учиться никак не хочу. Поехал-де учиться (в Киев) Порфирко Зеркальников, да Иван Озеров, а грамоту-де проезжую Федор (Ртищев) промыслил доучиваться у старцев у киевлян по латыни». Значит Ртищев не только переселял в Москву ученых Киевлян, но и москвичей поощрял учиться у них, а успевающих в учении посылал в Киев для завершение там образования, причем некоторые из москвичей стали учиться у киевлян только «маня» Федору Ртищеву, т. е. чтобы только угодить и понравиться ему, вовсе серьезно не думая об обучении.

Покровительствуя образованным киевлянам, поощряя обучаться у них наукам, Ртищев, в то же время вполне разделял и грекофильские стремления царя, так как недаром, конечно, в Москве некоторые «меж себя шептали: учится-де у киевлян Федор Ртшцев греческой грамоте, а в той-де грамоте и еретичество есть». Известный цареградский архимандрит, учитель, Венедикт, во время своего пребывания в Москве, в письме к боярину Борису Ивановичу Морозову, между прочим пишет: «понеже чрез сына моего о Дусе святе, любимого и мудрейшаго государя Федора Михайловича мне велел еси». Очевидно кроме киевлян Ртищев знакомился и близко сходился и с приезжавшими в Москву образованными греками, так что грек, учитель Венедикт, называет его своим сыном, любимым и мудрейшим. Но и этого мало Ртищев привечал у себя не только киевлян и греков, но и тех из русских, которые выдавались из ряда других своею жизнью, публичной деятельностью, дарованиями, начитанностью, так что его дом служил сборным местом для всех вообще выдающихся деятелей, причем между представителями разных взглядов и направлений, собиравшимися в его доме, происходили иногда горячие и шумные прения. Так Неронов был близко знаком с Федором Михайловичем и впоследствии (после смерти протопопа Стефана), во время своих приездов в Москву даже останавливался в его доме. Протопоп Аввакум, возвратившись из Даур, по его словам, «к Федору Ртищеву зашел» и выражается о нем: «дружище наше старое Федор Ртищев», причем замечает, что в доме Ртищева он, протопоп, «с еретиками бранился и шумел о вере и законе»[37]. Киевлянин, певчий Василий, заявлял что его призывали к себе в дом Ртищевы, где в то время были еще Иван Озеров и старец Симеон (Полоцкий) «и клали пред ним многие книги, и он-де их переспоривал»[38]. Раз Неронов, уже примирившийся с Никоном и признавший его книжные исправления, в беседе с Ртищевым высказал однако мнение, что новоисправленные служебники следует сжечь. Между тем кто-то донес Никону, что будто бы Неронов сжег новоисправленные служебники и Никон, на основании этого доноса, велел привести к себе Неронова, предварительно арестовав его близких. Неронов, рассказывает записка о его жизни «увидев сицевое, пришед ко окольничему, к Федору Михайловичу Ртищеву, свирепо к нему рек Иудо, предавай! C тобой у меня была речь, а не дело. И окольничей нача плакати, глоголя: Старец Григорий (Неронов), непопусти Боже, что мне на тебя клеветнику быти; потерпи Бога ради мной в дому; аз с тобой к патриарху иду, и страготов»; и действительно отправился к патриарху и дело кончилось ничем[39]. Таким образом Ртищев ограждал от ответственности тех лиц, которые в его доме позволяли себе высказываться совершенно свободно и, благодаря этому обстоятельству, его дом действительно был сборным пунктом для представителей всех направлений, где каждый свободно высказывал свои мнения, где велись горячие споры по разным вопросам, волновавшим тогдашнее общество, причем сам Ртищев относился к разным мнениям и направлениям вполне терпимо. Это были, очевидно, очень любопытные и характерные собрания.

Вполне естественно было, что царь Алексей Михайлович хорошо был ознакомлен Ртищевым с теми прениями, какие происходили в его доме, с теми лицами, которые вели прения, почему царю хорошо были известны все, как южно-руссы, так и москвичи, выдававшиеся или своею образованностью, или начитанностью и своей природной даровитостью, стремлением к общественной деятельности, искусством и находчивостью в пренениях, своим влиянием на окружающих; царь знал, кто что защищает, кто против чего борется, кто стоить за новое, кто за старое и т. п. Очевидно Федор Михайлович Ртищев был, так сказать, связующим звеном, посредником между царем тогдашним передовым, более образованным и развитым московским обществом: благодаря Ртищеву царь в курсе тогдашней передовой умственной московской жизни, сам всецело примыкал к ней, знал, не только все ее направления и оттенки, но и ее представителей.

Вместе с Федором Михайловичем Ртищевым действовала и сестра его—Анна Михайловна. По словам «Жития» Ртищева[40]. Федор Михайлович свой сестру «аки матерь почиташе» и что она «бяше ему во всяком благотворении споспешница». По словам жития Морозовой Федор Михайлович и сестра его Анна (в житии ошибочно названная его дочерью), как родственники «и яко возлюбленнии Никону и его новопредания сосуди», не раз приезжали уговаривать Морозову соединиться с церковью, причем будто бы говорили; «велик и премудр учитель Никон патриарх, яко не туне и сам царь его послушает, и вера, от него преданная, зело стройна и добра, и красно по новым книгам служити». И одна Анна Михайловна не раз приезжала к Морозовой уговаривать ее признать церковные исправление Никона. «Сели тебя, говорила она Морозовой, старицы белевки, проглотили твой душу,—аки птенца отлучили тебя от нас»[41]. В виду преданности Анны Ртищевой церковной реформе Никона, в виду той деятельной роли, какую она, и чрез брата и лично, играла в деле ее распространения в высшем московском обществе, об ней тенденциозно—насмешливо отзываются первые борцы за русскую церковную старину. Так прот. Аввакум, заверяя, что Никон развратил царя, замечает: «я ведь тогда тут был, все ведаю. Всему тому сваха Анна Ртищева со дьяволом». Рассказывая о призвании Никона на патриаршество, Аввакум замечает: «царь его на патриаршество зовет, а он бытто нехочет; мрачил царя и людей, а со Анною по ночам укладывают, как чему быть». Еще в одном месте он же говорить: «а о Павле Крутицком мерзко и говорить.... Анны Михаиловны любимый владыка, подпазушной пес борзой». Дьякон Федор об Анне Михайловне насмешливо выражается: «Анна, Никонова манна»[42]. Очевидно Анна Михайловна Ртищева была горячей, убежденной и энергичной сторонницей грекофильской тогдашней партии, и очевидно она играла настолько заметную и для других роль в тогдашней церковной реформе, так близко стояла к ее главным деятелям, что вызвала против себя ненависть и инсинуации со стороны приверженцев церковной старины.

Мы должны еще упомянуть воспитателя царя, боярина Бориса Ивановича Морозова, который был тоже сторонником новых московских церковных веяний и если, по своему положенью в государстве, не имел возможности принимать непосредственное деятельное участие в церковных делах, то несомненно вполне сочувствовал деятельности и направлению московского кружка ревнителей, поддерживал и одобрял царя в его стремлении произвести церковную реформу в смысле полного единения русской церкви с греческой, и привлечение для этой цели в Москву ученых греков и киевлян. Недаром, конечно, в Москве тихонько между собой говорили: «Борис-де Иванович держит отца духовного для прилики людской, а киевлян-де начал жаловать, а то-де знатно дело, что туда уклонился к таковым же ересям». Константинопольский архимандрит, учитель Венедикт, писал, будучи в Москве, Борису Ивановичу; «преславнейший и честнейший, всякия чести и достоинства достойный, государю Борисе Иванович, — бью челом и поклоняюся аз богомолец твой грешный, архимандрит Венедикт цареградский. Понеже чрез сына моего о Дусе святе, любимого и мудрейшаго государя Федора Михайловича, мне велел еси, богомольцу своему, да ти изявляю о седми оных фиалех, о них же Иоан Феолог и Евангелист пишет во Апокалипсисе в 15 главе даж до 17, — да увесть паки твоя мудрость cиe вкратце, понеже времене не имам, да ти пишу во мнозе, якож и подобает, понеже в Посольском приказе мне велят по празднице ехать. Понеже фиалы суть един сосуд, яко братина; но яко суть братинки иная малые, а иныя великия, и вся единым зовут именем; сице и фиалы: иные суть во образе малы, а иные великии» и т. д.[43]. Из этого письма Венедикта видно, что Борис Иванович, вместе с другими, интересовался религиозными вопросами, обращался, чрез посредство Ртищева, за разрешением их к приезжавшим в Москву ученым грекам, как более компетентным в решении церковных вопросов, чем доморощенные московские грамотеи.

Из всего сказанного нами об известных нам представителях кружка ревнителей благочестия, нетрудно видеть, что в состав кружка вошли люди очень различного общественного положения и происхождения: в нем мы видим самого царя, боярина Ртищева, Никона, сначала архимандрита, а потом митрополита, царского духовника—благовещенского протопопа Стефана Вонифатьевича, несколько столичных и провинциальных протопопов и священников, и даже женщину: Анну Михайловну Ртищеву. Рядом с царем и боярином другие ревнители были очень невидного происхождения: это или поповичи, или дети крестьян, начавшие свою общественную карьеру с обучения грамоте у какого либо захолустного мастера, и потом перешедшие на клирос или своей родной деревенской церкви или ближайшего монастыря, и постепенно прошедшие все церковные степени, начиная с причетника. Нетрудно видеть, что члены кружка ревнителей благочестие были люди для тогдашнего времени относительно образованные, отличавшиеся большой начитанностью, правда очень одностороннею и узкою, но все-таки резко выделявшею их из среды безграмотной массы, делавшею их людьми сравнительно сведущими, знающими, почему Неронов и оттестует их «добре ведущими закон и пророки». Все члены кружка были люди глубоко благочестивые, набожные, очень воздержные в своей частной жизни и нравственные, всецело преданные церкви и ее интересам, постоянно ревновавшие не только о своем личном спасении, но и о спасении других, и потому люди очень учительные, всегда готовые поучать, наставлять, обличать. Все они действовали на религиозно-церковной основе, на почве и в духе тогдашнего церковного благочестия, одинаково и ревностно стремились к улучшенью церковной и всей вообще религиозно-нравственной жизни общества, и свои общественно церковные идеалы стремились провести в жизнь под флагом строгого православие, истинной неповрежденной церковности. По существу все они были людьми с реформаторскими более или менее стремлениями, так как они ясно сознавали недостатки церковной и всей вообще религиозно-нравственной жизни тогдашнего общества, считали себя призванными бороться с этими недостатками, перевоспитать и улучшить все общество своею деятельностью. Но, при известной одинаковости и общности стремлений всех реформаторов, при общности и одинаковости их исходной точки и цели, сами реформаторы значительно расходились однако между собой в понимании того, каким путем, с помощью каких средств и в каких границах нужно вести общество по пути усовершенствование. Если, например, Неронов и Аввакум были, относительно значительной массы духовенства, либералами, новаторами и чуть не еретиками, так как они строго держались единогласия, чинности и истовости в отправлении церковных служб и были учительны; то они же, с другой стороны, были завзятыми консерваторами по отношенью к Никоновской реформе, которая в их глазах была отрицанием древнего благочестия, самого православие, прямо злой ересью. С своей стороны сам Никон, так горячо ратовавший в пользу тесного единения до последних обрядовых мелочей русской церкви с греческою, друживший с учеными греками и киевлянами, пользовавшийся в своих целях их знаниями и ученостью; в тоже время крайне нетерпимо относился ко всякому заимствованию с запада, к западной науке и образованности, видел в этом угрозу православию, чуть не ересь, которую нужно всячески преследовать. Если царь, Ртищев, Стефан готовы были устроить в Москве, с помощью греков и киевлян, настоящую школу, и с помощью ее насаждать у нас науку и образованность: то провинциальные ревнители кружка относились к греческим и киевским ученым и к самой их науке прямо отрицательно, видели в науке и учености только одно зловредное кичение человеческого ума, угрозу православию. Словом, члены кружка ревнителей, при одинаковости основ своего миросозерцания и понимания окружающих их явлений общественной жизни, при одинаковости их воззрений на задачи и цели своей общественной деятельности, в тоже время имели очень важные и существенные различие во взглядах на самый характер и причины существующих церковных и других нестроений, на те способы и средства, с помощью которых они должны быть устранены и заменены лучшими порядками; почему одни из них задачи реформы и улучшений понимали более широко, другие более узко, одни думали достигнуть предположенной цели одними средствами, другие считали эти средства недостаточными и находили нужным прибегнуть к другим, — единства во взглядах на характер предстоящей реформы и на средства ее проведения у них не было. Неудивительно поэтому, что члены кружка ревнителей благочестия, одинаково стремившиеся улучшить, реформировать жизнь русского общества, пошли к этой цели разными путями, потянули русское общество в разные стороны, а в конце концов враждебно столкнулись между собой и вступили друг с другом в открытую ожесточенную борьбу, причем та и другая сторона, увлекаясь борьбою, впала в односторонность, в полное отрицание деятельности и всякой правоты своих противников. Впрочем в начале, когда кружку еще приходилось завоевывать, так сказать, самое существование, создавать и укреплять свое право на руководящую роль в общей церковной жизни, бороться с своими противниками и среди высшей церковной иерархии и среди низшего духовенства, кружок действовал единодушно и дружно.


 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова