Игорь Смолич

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

См. библиографию 18 в. К оглавлению

Глава II. Церковь и Государство

§ 8. Святейший Синод и церковная политика правительства (1725–1817)

а) После внезапной кончины Петра I (28 января 1725 г.) наступил период внутренних неурядиц, продолжавшийся несколько десятилетий[228]. «Россия пережила несколько дворцовых переворотов; у власти стояли иногда люди, чуждые стране, по своим эгоистическим склонностям не достойные власти. Причины, обусловившие эту эпоху переворотов и временщиков, коренились, с одной стороны, в состоянии царской семьи, а с другой — в особенностях той среды, которая управляла делами... Как бы то ни было, состояние царствующего дома делало престолонаследие случайным и открывало широкую дорогу для всякого рода посторонних влияний на порядок преемства престола. Посторонние влияния особенно процветали благодаря тому, что на престоле были или женщины, или малолетние государи,— условия, благоприятные для развития фаворитизма и личных влияний при дворе и государстве»[229]. Эти события не могли не затронуть также Святейший Синод и церковную иерархию. Среди епископов были и сторонники, и противники петровской церковной реформы, которые становились на ту или иную сторону в борьбе придворных партий и фаворитов в зависимости от церковной политики последних. Введенная Петром I коллегиальная система церковного управления была чрезвычайно непопулярна среди иерархов. Даже сам автор «Духовного регламента» Феофан Прокопович, движимый властолюбием, поддался после смерти Петра I искушению полностью отречься от принципа коллегиальности, который он прежде отстаивал. Подавлявшиеся при жизни царя страсти и антипатии теперь вырвались наружу и при дворе, и в церковной иерархии, сделавшись главными мотивами действий в том числе и членов Святейшего Синода. Назначение в Синод стало прямо зависеть от отношений с тем или иным фаворитом. Оно обусловливалось также часто менявшимися взглядами монархов на роль духовенства в укреплении монаршей власти. Историк XVIII в. сталкивается с ярко выраженной церковной политикой императорской власти. Православная Церковь даже в положении государственного учреждения продолжала пользоваться огромным влиянием в обществе, которым никак нельзя было пренебрегать — тем более в весьма зыбких условиях постоянных перемен на престоле. Разумеется, характер церковной политики государей в большой мере зависел от их личной религиозности и духовного развития. Если Анна Иоанновна в силу своей ограниченности была уверена, что может чинить откровенные беззакония и насилия по отношению к Церкви, то Екатерина II умела осуществлять свои церковно-политические планы умно и дипломатично. Но результат в обоих случаях оказывался одним и тем же: государство приобретало все новые возможности манипулировать Церковью, превращая ее в свою прислужницу. В связи с этим следует принять во внимание, что за 37 лет после кончины Петра I до воцарения Екатерины II престол переходил из одних рук в другие не менее шести раз.

Ожидавшейся всеми перемены в церковно-политической ситуации при вступлении на престол дочери Петра I Елизаветы (1741–1761) не произошло. Церковная политика совершенно чуждого православию Петра III вызывала среди духовенства и верующих недоумение и беспокойство. И только когда кормило правления попало в умелые руки Екатерины II, государственная политика в отношении Церкви стабилизировалась. После смерти императрицы церковно-политическая система продолжала развиваться в намеченном ею направлении и в начале правления Александра I получила окончательное завершение в ходе общей реорганизации высших государственных органов. Воздействие церковной политики государства на Святейший Синод и церковную иерархию заслуживает подробного рассмотрения.

б) Еще при жизни Петра I внутри Святейшего Синода стали обнаруживаться противоречия. Неприязненные отношения между Феофаном Прокоповичем и Стефаном Яворским были вызваны их богословскими разногласиями. Советник Святейшего Синода архимандрит Феофилакт Лопатинский был близок со Стефаном Яворским и разделял его богословские воззрения. После смерти Стефана Яворского Петр I не стал назначать нового президента Синода, так что все дела вел вице-президент Феодосий Яновский, архиепископ Новгородский,— хотя скорее pro forma, чем de facto. Фактически наиболее влиятельный член Святейшего Синода — Феофан, принадлежавший к окружению Петра I, находился в остром конфликте со своим не менее властолюбивым, чем он сам, соперником Феодосием. Став епископом сравнительно поздно, Феодосий вел себя деспотично, расходовал церковные средства на свои личные потребности, окружив себя роскошью, резко критиковал умаление роли епископов и петровские указы о церковных вотчинах. Духовенство своей епархии он заставил принести присягу себе лично как архиерею. Когда по вступлении на престол Екатерины I при дворе стали раздаваться критические голоса против реформ Петра, Феодосий решил, что наступило время для решающего удара по своему сопернику, Феофану, и в Святейшем Синоде начался период непрекращавшихся интриг. Опираясь на консервативные настроения в иерархии, придворных кругах и правительстве, он использовал для нападок на Феофана иеромонаха Савватия, который сообщил Синоду, что в Псково-Печерском монастыре в небрежении хранятся иконы без серебряных окладов. Донос по такому в сущности пустячному поводу мог, однако, весьма повредить Феофану как епархиальному архиерею, поскольку его отношение к иконам уже давно возбуждало подозрения. Но обвинение в «ереси» рухнуло, как только выяснилось, что относительно икон распорядился архимандрит Маркелл Родышевский, судья псковского архиерейского дома. Феофан же, этот «типический наемник и авантюрист», хотя и «умный и ученый», жестоко отомстил своему сопернику, совершенно уничтожив его[230]. Князь М. Щербатов считал, что Феофан «был совершенно ослеплен тщеславием» и что его трактат «Правда воли монаршей» является «памятником лести и подобострастия»[231]. Феофану удалось не только опровергнуть выдвинутые против него Феодосием обвинения; в своем защитительном письме он дал подробное перечисление вышеназванных злоупотреблений Феодосия как епархиального архиерея, особо упомянув о его отрицательных высказываниях в адрес царствующей императрицы и ее фаворита А. Д. Меншикова. 27 апреля 1725 г. Феодосий был арестован. Когда против него начался процесс, то оказалось, что из-за его высокомерия у Феодосия не осталось друзей в Святейшем Синоде. 11 мая 1725 г. по указу императрицы он был сослан в Корельский монастырь, а 2 сентября этого же года последовал указ Святейшего Синода о лишении его епископского и священнического сана; 5 февраля 1726 г. Феодосий скончался в монастыре простым «чернецом Федосом»[232].

Феофан победил, однако поводов для триумфа было мало. За его назначением первым вице-президентом Святейшего Синода последовало назначение Феофилакта Лопатинского, архиепископа Тверского, члена Синода с 1723 г., вторым вице-президентом, который и возглавил оппозицию Феофану в Синоде. Вскоре она настолько усилилась, что стало возможным назначение в Синод Ростовского архиепископа Георгия Дашкова. Последний во всех отношениях являл собой полную противоположность Феофану: великоросс по происхождению, без какого бы то ни было образования, он был приверженцем старомосковской партии и противником петровских реформ. Он походил на Феофана лишь в одном: был, как и тот, ловким и неутомимым интриганом. Он поддерживал тесную связь с окружением первой супруги Петра I царицы Евдокии, прежде всего с Долгорукими, которые при Петре II оказались весьма близки ко двору. В начале своей карьеры Георгий Дашков приобрел расположение и доверие Петра I благодаря своему участию в подавлении восстания в Астрахани в 1706 г. В то время он был монахом астраханского Троицкого монастыря[233]. Став членом Святейшего Синода, Георгий Дашков тотчас начал борьбу против Феофана, положение которого заметно ухудшилось в связи с новыми назначениями в Синод. Сперва это был архимандрит Лев Юрлов — великоросс, как и Дашков, и друг последнего, который с мая месяца (1727 г.— Ред.) был епископом Воронежским. В июне того же года членом Святейшего Синода стал находившийся на покое бывший митрополит Крутицкий Игнатий Смола. В 1721 г. в наказание за почести и какие-то услуги, оказанные им монахине Елене (бывшей царице Евдокии), он был перемещен на Иркутскую кафедру, но затем по его просьбе ему разрешили удалиться в Нилову пустынь. Теперь же усилиями вновь окрепшей при Петре II старомосковской партии он был назначен митрополитом Коломенским и членом Святейшего Синода[234]. Для Феофана эти годы были критическими. Лишь своему незаурядному уму и чрезвычайной энергии он обязан тем, что смог пережить их и в конце концов, при императрице Анне Иоанновне, выйти победителем в этой борьбе.

Сначала его авторитет как ближайшего сподвижника Петра в деле реформ был сильно поколеблен критикой реформ при дворе Екатерины I[235]. Затем, после образования 8 февраля 1726 г. Верховного Тайного совета, и ухудшилось положение Святейшего Синода в целом: он превратился в подчиненный орган. В меморандуме Верховного Тайного совета от 16 марта 1726 г. в § 13 говорится, что в своих «ведениях» (т. е. уведомлениях) Сенату Синод должен сообщать только о текущих делах, по поводу которых уже имеются указы и заключения, а «о новых каких делах никаких указов Синоду самим не выдавать, но наперед обо всем Ее Императорскому Величеству доносить в Верховном Тайном совете, и что о сем постановится, о том Синоду объявить и первый указ о том отправить к ним за Ее Императорского Величества собственною рукою». Далее следуют указы о разделении Синода на апартаменты, что суживало его права и компетенцию[236]. Тем самым падало и значение первого вице-президента Святейшего Синода. Противники Феофана решили воспользоваться отсутствием у него поддержки в Верховном Тайном совете и вновь выдвинули старое обвинение по поводу икон. На этот раз к делу был привлечен архимандрит Маркелл Родышевский, который представил записку из 48 пунктов с обвинениями Феофана в ереси и протестантизме. Речь шла о том, что Феофан-де презирает православие, считает истинными только лютеранскую веру и Аугсбургское исповедание (Confessio Augustana), не почитает ни Божией Матери, ни святых, а иконы называет идолами; кроме того, он якобы в неприличных выражениях отзывался об императрице и ее фаворите Меншикове. В свою защиту Феофан написал целый трактат, в котором он опровергал пункт за пунктом эти обвинения[237]. Победа и на сей раз оказалась на стороне Феофана, а его противник был препровожден в Петропавловскую крепость.

Когда по вступлении на престол Петра II (7 мая 1727 г.— 18/19 января 1730 г.) положение Феофана еще более пошатнулось (в придворных кругах поговаривали о восстановлении патриаршества, и Георгий Дашков считал себя вероятным кандидатом), в Святейший Синод поступила от Маркелла новая обвинительная записка, составленная им уже в крепости, с подборкой якобы еретических высказываний из писаний Феофана. Однако Феофану удалось доказать, что упоминаемые сочинения были в свое время одобрены Синодом и, более того — написаны по поручению и с ведома царя Петра I. Таким образом, поступок Маркелла — это оскорбление почившего государя и Святейшего Синода. Новые трудности для Феофана возникли в связи с изданием в 1728 г. сочинения Стефана Яворского «Камень веры», которое осуществил противник Феофана Феофилакт Лопатинский и в котором в богословских взглядах Феофана усматривалось лютеранство[238]. Однако смятение, вызванное внезапной кончиной несовершеннолетнего царя, отодвинуло богословские споры на задний план и несколько облегчило положение Феофана.

После продолжительных дебатов между членами Верховного Тайного совета, сенаторами и высшими военными чинами императрицей была избрана Анна Иоанновна (19 января 1730 г.— 17 октября 1740 г.), племянница Петра I, герцогиня курляндская, которая должна была перед своим вступлением на престол подписать представленные ей по инициативе князя Д. М. Голицына «кондиции», ограничивавшие самовластие императоров[239]. По воцарении она, впрочем, без колебаний порвала этот документ, как того требовали настроенные против высшей аристократии гвардейские офицеры, и восстановила самодержавие. Вероятно, Анна Иоанновна предприняла этот шаг после консультации с Феофаном Прокоповичем, который, судя по всему, настойчиво убеждал императрицу вернуться к прежнему единовластию. 25 февраля 1730 г. Феофан написал торжественную оду, в которой выражалась «радость России» по поводу благополучного разрешения кризиса[240].

Анна Иоанновна[241], вышедшая 17 лет замуж за курляндского герцога Фридриха Вильгельма и уже три месяца спустя овдовевшая, почти 20 лет провела в своей резиденции в Митаве, где познакомилась с будущим своим фаворитом Бироном. Полностью забыв русское происхождение, она покровительствовала в первую очередь балтийским немцам, везде выдвигая их на ведущие посты. Жизнь в Митаве настолько изгладила из ее характера всякие русские черты, что даже иностранцы считали ее чистокровной немкой[242]. «Грубый ее природный обычай,— пишет князь М. Щербатов,— смягчен не был ни воспитанием, ни обычаями того века, ибо родилась во время грубости России, а воспитана была и жила тогда, как многие строгости были оказуемы; а сие чинило, что она не щадила крови своих подданных и смертную мучительную казнь без содрогания подписывала»[243]. В государыне были развиты «склонность к мщению, болезненное самолюбие и изысканная жестокость,— писал другой историк.— Иногда жестокость Анны принимала прямо болезненный характер, как у Петра Великого, желания издеваться над людьми... Такую женщину, конечно, не приходилось толкать на жестокости»[244]. 10 ноября 1731 г. по повелению императрицы был учрежден Кабинет министров «для лучшего и порядочнейшего отправления всех государственных дел... и ради пользы государственной и верных наших подданных».

Ни до ни после Анны ни одно русское правительство не обращалось с духовенством с таким недоверием и с такой бессмысленной жестокостью[245]. Святейшему Синоду повелевалось ежемесячно представлять в Кабинет министров отчеты о делах управления. Зависимость Синода стала еще больше, чем при Верховном Тайном совете в предшествовавшее царствование: он был подчинен одновременно и Кабинету министров, и Сенату, и Коллегии экономии. Последняя произволом своего управления разоряла церковные вотчины. Протесты были бессмысленны и приводили лишь в застенки Тайной канцелярии, без различия чинов и званий. «Самое легкое подозрение, двусмысленное слово, даже молчание казалось ему (Бирону.— Ред.) достаточною виною для казни и ссылки»,— замечает Н. М. Карамзин в «Записке о древней и новой России»[246]. «Десять лет продолжалось господство немцев, десять лет русские были оскорбляемы в лучших своих симпатиях и чувствах. Ропот не прекращался. Люди, пострадавшие от немцев независимо от своих личных качеств, за то только, что они были русские, в глазах народа превращались в героев-мучеников. Но при всем том народ не поднимался против немцев, а только роптал»[247].

Но Феофан не имел поводов роптать в эпоху «бироновщины». Государством правили «эмиссарии диавольские», как выразился архимандрит Кирилл Флоринский уже после восшествия на престол Елизаветы Петровны[248], в Синоде же до самой своей смерти в 1736 г. неограниченно властвовал Феофан. Возражать ему не осмеливался никто. После «феофановщины» и под впечатлением все более усиливавшегося преследования православия Святейший Синод был готов беспрекословно выполнить любой приказ свыше, ибо над каждым епископом постоянно витала угроза попасть в сети Тайной канцелярии. Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич, член Святейшего Синода с 1734 г., говорил в своей проповеди 18 ноября 1740 г.: «На благочестие и веру нашу православную наступили; но таким образом и претекстом, будто они не веру, а непотребное и весьма вредительное христианству суеверие искореняют. О, коль многое множество под таким притвором людей духовных — а наипаче ученых — истребили, монахов порасстригали и перемучили!.. Коль многие тысячи людей благочестивых... в Тайную похищали... кровь невинную потоками проливали!» Аналогично высказывался в 1742 г. о преследованиях духовенства архимандрит Димитрий Сеченов и добавлял: «Так устрашили, что уже и самые пастыри, самые проповедники слова Божия, молчали и уст не смели о благочестии отверзти»[249].

При императрице Анне страной управляли иноверцы, не имевшие никакого представления о православии и считавшие православные обряды суеверием. Да и впоследствии ни Петр III, ни Екатерина II не понимали и не хотели понимать обрядовой стороны православия. Виною тому были не только их религиозные взгляды, но и «Духовный регламент», в котором Феофан Прокопович, с одобрения Петра I, позволил себе многочисленные выпады против церковных обрядов. Поэтому неудивительно, что, например, барон А. И. Остерман видел в соответствии с «Регламентом», в антиобрядовой церковной политике борьбу с суевериями. В своей памятной записке к регентше Анне Леопольдовне он писал: Вы «никогда не погрешите, когда в делах веры соблаговолите всех Ваших определений полагать основанием публикованный блаженной памяти императором Петром Великим «Духовный регламент» и пещись об исполнении оного»[250].

В первые месяцы своего правления императрица Анна была так занята укреплением своего личного положения в борьбе с верховниками, что проявляла сдержанность в делах церковных. Ее манифест от 17 марта 1730 г. обещал консервативный поворот: все должно быть так, «как прежде сего, при Их Величестве деде и отце нашем было», т. е. не при дяде Петре I, а при царях Алексее Михайловиче и Иоанне Алексеевиче[251]. В манифесте говорилось о «защищении» православия и об обязанности Святейшего Синода заботиться о том, чтобы верующие «предания, от Церкви святой узаконенные, со тщанием и благоговением исполняли». Такой консерватизм даже побудил известного противника петровских реформ, бывшего управляющего Государственной типографией М. П. Аврамова направить императрице в 1730 г. докладную записку под названием: «О должности, как Ее Императорскому Величеству управлять христианскою боговрученною Ее Величеству Церковью». В записке читаем: «Для самосущаго и глубочайшаго Вашего Величества пред Спасателем Богом смирения, потребно быти в России паки святейшему патриарху... Во всем с ним, патриархом, о полезном правлении духовенства российскаго сноситься и о лучшей пользе промышлять, чтобы оное духовенство в древние ввесть благочиние и доброе благосостояние. И все гражданские уставы и указы обретающиеся с ним рассмотреть прилежно,— согласны ли они с законом Божиим и церковными святых отец уставами, такожде и с преданиями церковными, и буде которые не согласны, их бы отставить, а впредь узаконять в согласии Божьяго закона и церковного разума»[252]. Однако церковная политика новой императрицы пошла в совершенно ином направлении. Противникам Феофана, надеявшимся вернуть Церковь к допетровским временам, очень скоро пришлось почувствовать на себе его жесткую руку.

20 мая 1730 г. последовал высочайший указ Святейшему Синоду, положивший начало новой церковной политике. Святейшему Синоду ввиду малого количества его членов (кроме Феофана в нем заседали только три епископа: Георгий Дашков, Игнатий Смола и Феофилакт Лопатинский) было предписано «взять в прибавок из духовных персон, которые есть ныне в Москве, шесть персон, людей к тому достойных, и прилежно стараться по вышеписанному указу учинить, дабы в настоящих делах непорядку и остановки не было». Синод избрал восьмерых, и 21 июля 1730 г. новый состав был обнародован. В Синод вошли: сам Феофан, Крутицкий архиепископ Леонид, Нижегородский архиепископ Питирим, Суздальский епископ Иоаким, три архимандрита и два протоиерея[253]. Трем противникам Феофана пришлось вернуться в свои епархии. Святейший Синод в своем новом составе был послушным орудием Феофана, и теперь для Феофана наступил период мщения, потому что иначе назвать его деятельность того времени нельзя. Обер-прокуроров, которые могли бы противостоять Феофану во время правления Анны, не было. «Феофан всеми силами души вдался в этот водоворот,— пишет его биограф И. Чистович,— и кружился в нем до самой смерти. Сколько людей погубил он совершенно напрасно, измучил, сжег медленным огнем пытки и заточения — без всякого сострадания и сожаления!» Торжеству Феофана весьма способствовали его хорошие отношения с Бироном[254].

Первой жертвой Феофана стал Воронежский епископ Лев Юрлов. Последний знал о связанных с престолонаследием планах старомосковской партии, но не имел точных сведений о положении дел в столице в критические дни накануне и во время воцарения Анны Иоанновны. Хотя городские власти были извещены о ее вступлении на престол, епископ вплоть до получения им распоряжения Синода молился во время богослужения за императрицу Евдокию, престолонаследницу Елизавету и остальных царевен, не вознося благодарственного молебна по случаю воцарения Анны. На основании донесения гражданских властей Святейший Синод должен был произвести расследование, которое, однако, усилиями единомышленников Льва Юрлова Георгия Дашкова и Игнатия Смолы было затянуто до поступления подробного отчета от самого Воронежского архиерея. После реорганизации Синода Лев Юрлов был вызван для объяснений и сознался в том, что надеялся на поддержку со стороны Георгия и Игнатия, после чего были привлечены к ответу и оба последние. Лев поначалу был переведен в Астрахань (8 июля 1730 г.), но, так как дело еще не было закончено, ему не позволили отправиться в новую епархию. Вскоре, 2 октября, он был смещен, а 3 декабря лишен сана и сослан с именем Лаврентий в Крестный монастырь Архангельской губернии. 25 декабря потерял епископский сан и Игнатий Смола, сосланный сперва в Спасо-Каменный, а потом — в Свияжский монастырь, где его дружески принял Казанский митрополит Сильвестр Холмский; оттуда Игнатия перевели в Корельский монастырь (30 декабря 1731 г.). Георгий Дашков по извержении из епископского сана отправился простым монахом в Спасо-Каменный монастырь (28 декабря 1730 г.)[255]. Митрополит Сильвестр Холмский, встретивший осужденного Игнатия Смолу как архиерея, был подвергнут допросу. Мстительный Феофан не преминул напомнить и о других проступках митрополита, например — о его неуважительных высказываниях о Екатерине I. Сильвестр лишился епископского сана и как простой монах в 1732 г. был заключен в Выборгскую крепость. Вологодский епископ Афанасий получил от Синода строгий выговор за то, что позволил Георгию Дашкову некоторые послабления. Киевскому архиепископу Варлааму Ванатовичу (1722–1730) Феофан не мог простить издания книги Стефана Яворского «Камень веры», равно как и того факта, что в окружении архиепископа слишком часто вспоминали о лютеранстве Феофана. Придравшись к запозданию с благодарственным молебном на восшествие на престол Анны Иоанновны, Святейший Синод лишил Варлаама епископского сана и сослал его в Белозерский монастырь[256]. Следующей жертвой Феофана стал Маркелл Родышевский, который был удален в монастырь, но и оттуда продолжал рассылать свои «тетради» с обвинениями Феофана в ереси. В этом Маркеллу помогали упомянутый выше Аврамов и некий монах Иона. В народе ходили слухи, что «еретик» Феофан преследует Маркелла за его православную веру. Аврамов имел связь с архимандритом Платоном Малиновским, членом Святейшего Синода, с которым устроил Маркеллу тайное свидание. В начале 1731 г. Феофан представил в Тайную канцелярию донос на Маркелла и его единомышленников, обвиняя их в государственной измене, так как они-де поносили немцев и лютеранскую веру, критиковали «Духовный регламент», выказывая тем самым неуважение к существующим государственным законам. Розыск в Тайной канцелярии закончился тем, что в 1732 г. Маркелл был сослан в Кириллов Белозерский монастырь, Аврамов — в Иверский, а Иона — в Валаамский. Архимандриту Платону удалось пока оправдаться[257]. После этого Феофан затеял дело против иеромонаха Иосифа Решилова, которое позволило ему покончить со своим старым врагом — Феофилактом Лопатинским. Иосиф Решилов был одним из тех авантюристов в рясе, какие нередко встречались в XVIII столетии. Вскоре после осуждения Маркелла и его приверженцев стали появляться новые памфлеты на Феофана, по содержанию весьма схожие с писаниями Маркелла. Феофан был уверен, что их автором был Решилов, и сообщил об этом в Тайную канцелярию. И снова дело было представлено им как чисто политическое преступление. Подозреваемый был арестован и выдал Тайной канцелярии всех, с кем так или иначе держал связь, в том числе и Феофилакта Лопатинского. Он не скупился на показания, и многочисленные новые аресты привели к новым доносам. В 1733 г. обнаружилось сочинение с хульными речами против императрицы Анны. По всей России было схвачено множество народу, свезено в застенки Тайной канцелярии и подвергнуто пытке. В то же время по монастырям продолжали находить сочинения против Феофана. Вместе с некоторыми мирянами из аристократов в 1734 г. был арестован и архимандрит Платон Малиновский, которого пытали, лишили членства в Святейшем Синоде и после длительного заключения в 1738 г. сослали на Камчатку. Был задержан и Феофилакт, но 5 марта 1734 г. после допроса до поры отпущен назад в Тверь. Однако уже в апреле следующего года он вновь оказался перед судьями Тайной канцелярии. 8 сентября 1736 г. скончался Феофан Прокопович. Между тем было обнаружено так много очагов тайной оппозиции немецкому засилью, что дело продолжилось, но уже как чисто политическое. В ходе расследования всплыло даже имя престолонаследницы Елизаветы, высоко почитавшейся среди духовенства. После трехлетнего предварительного заключения Феофилакт Лопатинский, последний противник Феофана в богословских спорах, был 13 декабря 1738 г. по повелению императрицы лишен епископского сана и заточен в Выборгскую крепость. Оговорившего его Решилова расстригли и сослали в один из монастырей. 31 декабря 1740 г. регентша Анна Леопольдовна освободила Феофилакта из крепости и восстановила его в прежнем сане. Вскоре после этого, 6 мая 1741 г., он скончался[258]. В царствование Анны Иоанновны высшее духовенство подвергалось преследованию по самым мелочным поводам и число смещенных епископов постоянно росло[259]. Редели и ряды приходского духовенства, монастыри пустели (вследствие так называемых разборов). 1 сентября 1737 г. вышел указ, призывавший на военную службу всех пригодных к ней церковных причетников от 15 до 40 лет, освобождались только священники и дьяконы. Монахи убегали из монастырей[260]. Поскольку состав Святейшего Синода не пополнялся, высшее церковное управление замерло; так, в 1738 г. в Синоде заседал один единственный епископ, а зачастую решения вообще принимались только двумя синодальными архимандритами и одним протоиереем. В 1740 г. член Святейшего Синода Вологодский епископ Амвросий Юшкевич был назначен архиепископом Новгородским и одновременно — председательствующим в Святейшем Синоде[261].

17 октября 1740 г. скончалась императрица Анна Иоанновна. Незадолго до своей смерти она назначила своим преемником малолетнего Иоанна Антоновича, а регентом — своего фаворита Бирона. Но уже в ночь на 8 ноября фельдмаршал Миних по договоренности с матерью императора принцессой Анной Леопольдовной арестовал Бирона, который был приговорен к смерти, но позднее помилован и сослан в Сибирь, в Пелым. Анна Леопольдовна стала правительницей. Наступило заметное облегчение для Церкви, хотя с немецким засильем было покончено лишь после переворота 24/25 ноября 1741 г., приведшего на трон императрицу Елизавету Петровну[262].

Во время своего краткого, продлившегося всего год, регентства Анна Леопольдовна в интересах своего сына старалась найти поддержку среди духовенства. К началу 1741 г. в Святейшем Синоде кроме председательствующего — Новгородского архиепископа Амвросия Юшкевича насчитывалось еще пятеро членов — два епископа и три архимандрита. Так как обер-прокурор по-прежнему назначен не был, доклады правительнице делал сам архиепископ Амвросий, который пользовался ее полным доверием. Именно его влиянию следует приписать указ об амнистии конца 1740 г., по которому всем духовным лицам, претерпевшим наказания за содеянные погрешности по служебным делам, их проступки прощались, возвращались их чины, звания и должности[263]. Новые назначения епископов также производились по указке Амвросия. На Тобольскую кафедру в сане митрополита Тобольского и всей Сибири был поставлен иеромонах Арсений Мацеевич (15 марта 1741 г.). Амвросий хорошо знал его, и их церковно-политические взгляды совпадали. В последующие десятилетия Арсений снискал себе большой авторитет, сыграв благодаря своей энергии и твердости убеждений немаловажную роль в истории Церкви[264]. Амвросий затребовал от Тайной канцелярии список высланных епископов и позаботился об их возвращении. Феофилакт Лопатинский вернулся тяжело больным и вскоре скончался. Игнатий Смола умер 27 декабря 1740 г., не дождавшись прибытия указа об освобождении. Лев Юрлов вернулся, хотя в епископском достоинстве был восстановлен не сразу, а только при Елизавете. Но даже после этого он жил на покое из-за слабости здоровья и умер в 1755 г. Решилов по возвращении из ссылки был определен в один из монастырей, тогда как Маркелл Родышевский был назначен сначала архимандритом Юрьевского монастыря под Новгородом, а затем — епископом Корельским, после чего вскоре, в 1742 г., умер. Платон Малиновский получил в 1742 г. Крутицкую кафедру. После подтверждения указа Анны Леопольдовны императрицею Елизаветой из ссылки в 1742–1743 гг. были возвращены и другие осужденные[265].

Восшествие на престол императрицы Елизаветы (25 ноября 1741 г.— 25 декабря 1761 г.), дочери Петра I, было встречено ликованием народа и духовенства. Она была любезна, приветлива и чрезвычайно популярна в народе. Ее благочестие и любовь ко всему русскому были широко известны, и духовенство надеялось на реставрацию при ней старых допетровских порядков. Однако надежды эти, оживавшие и раньше — вскоре после смерти Петра I и особенно при Петре II, оказались по большей части тщетны. Императрица или, вернее, ее доверенные лица не могли решиться на реставрацию ни в государственной, ни в церковной политике. Церковная политика была продолжением петровской, и представленные императрице духовенством проекты контрреформ были отвергнуты. Но личное отношение императрицы к духовенству отличалось почтительностью, благодаря чему епископы пользовались в ее царствование большим уважением. Учрежденный ею придворный правительственный орган — Конференция Ее Величества (1756–1761) не вмешивался в церковные дела. Но, как и во времена Петра Великого, решение различных церковных вопросов брал на себя Сенат, который являлся решающей инстанцией во внутренних делах[266]. Елизавета Петровна была легкомысленна, жизнелюбива и не слишком образованна. Она была не склонна лично заниматься государственными делами и потому мало в них ориентировалась, легко поддаваясь влиянию своего окружения. Высшее церковное управление было предоставлено самому себе и из-за отсутствия сколько-нибудь заметной инициативы впало в своего рода летаргию. В епархиях ощутимо усилилось влияние епископов на подчиненное им духовенство, которое оставалось беззащитным перед лицом жесткого, а порой жестокого давления со стороны владык. Этот процесс шел параллельно с увеличением прав дворянского сословия, что было результатом значительного углубления крепостничества. Таким образом, Амвросий Юшкевич не ошибся, когда в одной из своих проповедей в честь вступления на престол Елизаветы, «русской Августы», провозгласил: «Небеса восторжествовали, и все святые запели радостную песнь». По едкому замечанию князя Щербатова, епископы оспаривали друг у друга пальму первенства в лести[267].

Состав Святейшего Синода был пополнен. Председательствующий в Синоде архиепископ Амвросий позаботился прежде всего о назначении в члены Синода своего друга, Тобольского митрополита Арсения, энергичного поборника церковной автономии, который одновременно был переведен в Ростов. Пятым архиереем в Синоде стал Тверской епископ Митрофан Слотвинский (1737–1752). Кроме того, в составе Святейшего Синода числились три архимандрита. Назначенный на пост обер-прокурора князь Я. П. Шаховской поначалу поддерживал с членами Синода вполне дружественные отношения[268].

Назначение Арсения в Святейший Синод и его перевод на Ростовскую кафедру явились большими личными успехами Амвросия, которые тем более замечательны, что незадолго до того Арсений успел поссориться с синодальными архиереями, а перед императрицей поставил себя в трудное положение вследствие рискованной церковно-политической акции, в которой принял участие и сам Амвросий[269]. 29 марта 1742 г. Арсений прибыл в Москву на коронацию императрицы. Уже 15 апреля он составил пространную записку «О благочинии церковном», которая была представлена за его и Амвросия подписями Елизавете. К сожалению, не удается установить, случилось ли это до или после коронации (25 апреля 1742 г.)[270].

Записка Арсения[271] состоит из двух частей. В первой части дана критика управления Русской Церковью с точки зрения церковного права и доказывается, что институт Святейшего Синода не имеет канонической основы. Далее следует адресованный императрице argumentum ad hominem [аргумент, рассчитанный на субъективное впечатление (лат.)]. Автор старается доказать, будто царь Петр I не повинен в издании рокового «Духовного регламента» и в учреждении Святейшего Синода, а был введен в соблазн наущением «слуг лицемерных». Во второй части описываются «нападки и грабительства» Коллегии экономии. Из всего сказанного Арсений делает вывод о необходимости восстановления патриаршества. Вместе с тем провозглашается неограниченность власти епископов, ее независимость как от светских учреждений, так и от низшего духовенства и верующих на том основании, «понеже Христос после апостолов Церковь Свою Телом Своим не чрез иного кого делает, только чрез архиереев, чрез архиереев бо вси таинства церковные». Остальные аргументы заимствованы из истории Церкви. Патриарх должен быть «старейшим» среди епископов, как это имеет место во всех Восточных Церквах. Патриаршество как учреждение особенно оправдало себя в борьбе против ересей, имея заслуги и перед Московским государством. Здесь Арсений приводит цитаты из Уложенной грамоты патриарха Иова, в которой использована идея монаха Филофея о «Москве — третьем Риме». Московский патриархат был признан всеми Восточными патриархами. Традицию патриаршества необходимо восстановить и сохранять уже потому, что ее упразднение есть «уничижение нашего Российского благочестивого государства». Из всех патриархов, признавших в XVI столетии Московский патриархат, лишь Константинопольский одобрил в 1723 г. учреждение Святейшего Синода. Так как не было получено согласия других патриархов, то законность Святейшего Синода с точки зрения канонов не может идти ни в какое сравнение с легитимностью патриаршества. Не Петр I, говорится далее, является подлинным виновником, а его советчик Феофан Прокопович, который был одержим «духом протестантским и чуть ли еще не горшим». Сочиняя «Духовный регламент», Феофан «не стыдился в образец духовного синодального правления жидовских синагог и афинейских идолослужительных судей приводить, а Христа и апостолов или Вселенских Соборов ниже словом коснулся, не напамятовал». Итак, утверждает Арсений: «несть твердого основания почти никакового быть вместо патриарха Синоду». Коллегия экономии свирепствует по отношению к Церкви хуже, чем турки. Следовательно, необходимо прежде всего освободить Церковь от этого зла, а затем восстановить и патриаршество. В качестве компромисса Арсений предлагает сохранить Святейший Синод, но под главенством Московского митрополита. «А обер-прокурору и генерал-прокурору (Сената.— Ред.), как и Экономической коллегии, нечего здесь делать», так как митрополит может самолично докладывать дела государю. Полное Присутствие Святейшего Синода потребно лишь от случая к случаю. Таким образом, этот компромиссный вариант предполагал в сущности передачу Московскому митрополиту функций патриарха, хотя и без соответствующего титула. Автор заканчивает призывом к совести императрицы: «Ее (Церкви.— Ред.) пользу исправить... то бы гнев Божий умолился»[272].

Записка Арсения «О благочинии церковном» явилась первым официальным протестом российской иерархии против синодальной системы. Более того, под ней стояла подпись первенствующего архиепископа Амвросия, и потому императрица и правительство не могли просто не заметить ее. К сожалению, нет ни одного документа о какой-либо реакции государственных властей. Тем не менее некоторые выводы на этот счет можно сделать на основании еще одного сочинения Амвросия и Арсения — брошюры под названием «Всеподданнейшее предложение», которая была вручена Елизавете 17 ноября 1742 г.[273] Авторы напоминают о представленной в апреле записке и замечают: «От многих, как от братии наших (епископов? — И. С.), так и от светской стороны, чувствуем немалую на нас вражду и негодование, о чем, надеемся, что Вашему Величеству отчасти внушается, и не малое в том опасение имеем, дабы со временем каковыми-либо ухищренными внушениями не возмогли смутить неповинной души Вашего Величества, того ради, в дополнение прежде поданного нашего проекта, еще кратко нижеследующие резоны в собоперсональное высокомонаршее рассмотрение всеподданнейше предлагаем». Итак, часть епископов была возмущена заявлением своих собратий, из коих только один являлся членом Святейшего Синода. Кто именно своими нашептывания смущал «неповинную душу» императрицы, неизвестно. Ясно, что речь могла идти в данном случае лишь о лицах из ее ближайшего окружения[274]. Кажется, внимание Елизаветы обратили на критику Коллегии экономии, коль скоро как раз в это время Кабинет министров потребовал от прокурора коллегии отчета о состоянии управляемых ею церковных вотчин. Главный вопрос, поднятый двумя иерархами, остался нерешенным, так как императрица не пожелала принять их сторону. Из записки от 17 ноября видно, что их обвиняли в том, что они отвергали «Духовный регламент». Под своими «братиями» Арсений мог подразумевать, судя по его взглядам на иерархию, только епископов. Не так уж важно, имелись ли в виду синодальные архиереи или и другие иерархи. Большинство епископов, в том числе и в Святейшем Синоде, были малороссы, которые не могли быть принципиально против предложений Арсения. Иерархи были единодушно против коллегиальной системы Святейшего Синода и подчинения Церкви светской власти. В таком случае вражда к Арсению была, видимо, следствием оскорбленного самолюбия из-за того, что Арсений, не будучи членом Синода, осмелился через голову Синода подать столь принципиальный проект. Не исключено, что епископы опасались решительного и энергичного характера Арсения, в котором видели наиболее вероятного кандидата в патриархи. Амбиции Арсения давали основания для таких подозрений: к моменту подачи Арсением совместно с Амвросием «Всеподданнейшего предложения» первый уже был по ходатайству Амвросия назначен императрицей Ростовским митрополитом и членом Святейшего Синода.

С точки зрения своей программы брошюра от 17 ноября 1742 г. представляла собой значительно более умеренный вариант первой записки тех же авторов: проблема патриаршества была на этот раз едва затронута. Дело ограничилось указанием на то, что «Духовный регламент», отвергая патриаршество, не содержит никаких формальных препятствий для восстановления Московской епархии. Второй главной темой была критика Коллегии экономии. Императрица пошла в общем навстречу этим пожеланиям: указом от 15 июля 1744 г. управление церковными вотчинами было из ведения Коллегии экономии передано Святейшему Синоду[275]; в июле 1742 г. Иосиф Волчанский был поставлен архиепископом Московским (1742–1745), а 1 сентября того же года Никодим Сребницкий (1742–1745) стал первым епископом новоучрежденной Петербургской епархии[276]. При жизни Амвросия, пользовавшегося особым доверием императрицы Елизаветы, его влияние на церковные дела было прочным, как явствует уже из самого выбора кандидатов для посвящения в епископский сан и назначений на епархии[277]. После смерти в 1745 г. своего единомышленника Арсений остался в одиночестве. Из-за властного характера он нажил в своей епархии и в Петербурге немало врагов. Да и его успешная борьба против Коллегии экономии не доставила ему сторонников среди бюрократии[278]. Преемником Амвросия в Святейшем Синоде стал сначала мало чем замечательный архиепископ Стефан Калиновский, который в связи с назначением был переведен из Псковской епархии на Новгородскую. После его смерти (1753) первоприсутствующим в Святейшем Синоде стал Московский архиепископ Платон Малиновский, а за ним — Петербургский архиепископ Сильвестр Кулябка. В 1757 г. его место занял Димитрий Сеченов, который, как обнаружилось в правление Екатерины II, и лично, и по существу дела не сходился с Арсением[279]. При Елизавете планам Арсения противостоял также обер-прокурор князь Я. П. Шаховской, ставивший государственные интересы выше церковных дел. Его церковная политика нашла себе последователей, и ее направление осталось неизменным даже после того, как императрица по просьбе епископов сместила его с поста, который он занимал в течение 10 лет[280]. Несмотря на то, что Арсений был малороссом, у него не было сторонников среди епископов украинского происхождения. Не сумел он наладить отношений и с влиятельным графом А. Г. Разумовским, который вообще-то покровительствовал епископам из малороссиян[281]. Не числился среди его друзей также духовник императрицы Елизаветы протоиерей Ф. Я. Дубянский, пользовавшийся доверием государыни в столь высокой степени, что она, случалось, передавала с ним Синоду свои повеления. И в 1763 г., будучи уже духовником Екатерины II, он снова не оправдал надежд, которые возлагал на него Арсений. В этот критический период Арсения поддерживал, по-видимому, только канцлер граф А. П. Бестужев-Рюмин, заступавшийся за него перед императрицей[282].

Тот факт, что Арсений вынужден был в течение 20 лет в одиночестве вести принципиальную борьбу за права Церкви и за автономию ее высшего руководства, чрезвычайно характерен для русской иерархии 1-й половины XVIII в. Она никак не поддержала его, если не считать поверхностной солидарности в споре с Коллегией экономии за церковные вотчины. Биограф Арсения находит в этом отражение «борьбы разнородных идейных течений во взгляде на церковное управление»[283]. «У членов Синода росла готовность содействовать правительственным видам»[284]. Такая готовность отличала иерархию уже в XVI и XVII вв. Епископы не уставали в течение двух с половиной столетий вести борьбу за церковные земли, но всякий раз отступали, когда речь заходила о принципиальных вопросах. Для Арсения принципиальной была и проблема церковных вотчин, ибо в его представлении она была связана с положением епископата в Церкви. Когда Екатерина II в 1763 г. решила разрубить гордиев узел путем секуляризации церковных имуществ, Арсений был покинут и предан своими «братиями» в Святейшем Синоде даже и в этом вопросе[285].

Ко времени кончины императрицы Елизаветы проблема церковных земель для правительства настолько обострилась, что стало возможным ее окончательное разрешение. Этого не случилось при Елизавете только потому, что такой шаг претил религиозному чувству императрицы и ее уважению к церковной иерархии[286]. Итак, до воцарения Петра III могло казаться, что Святейший Синод одержал победу в этом вопросе. Петр III по своему воспитанию и природному характеру был иностранцем, которому были чужды Россия и ее Церковь[287]. Его краткое правление (26 декабря 1761 г.— 28 июня 1762 г.) напоминает правление императрицы Анны. Это был период немецко-протестантского господства и «мысленного ига», как выразился архиепископ Амвросий Зертис-Каменский в письме к митрополиту Арсению Мацеевичу, написанном после вступления на престол Екатерины II[288]. Еще откровеннее в письме к тому же адресату высказался Московский митрополит Тимофей Щербацкий: правление Петра III «vitam nostram ad gemitus et dolores ducit» [наполнило жизнь нашу стенанием и скорбями (лат.)][289]. Петр III был лютеранин по крещению и до 14 лет жил в Киле, после чего императрица Елизавета вызвала его в Петербург. Здесь 29 июня ^*** 1742 г. он перешел в православие, но открыто выражал свое презрение к православной Церкви и ее обрядам, что вызывало возмущение подданных и недоумение иностранцев. За 10 дней до смерти Петра III австрийский посланник граф Мерси-Аржанто докладывал своему правительству: «Едва можно себе представить то удивительное презрение, какое царь выказывает господствующей религии своего государства»[290]. В мемуарах А. Т. Болотова упоминается о беседе Петра III с Новгородским архиепископом Димитрием Сеченовым, который являлся в то время первоприсутствующим в Святейшем Синоде. Царь высказал желание, «чтоб из всех образов, находящихся в церквах, оставлены были в них одни изображающие Христа и Богородицу, а прочих бы не было; также чтоб всем попам предписано было бороды свои обрить и вместо длинных ряс носить такое платье, какое носят иностранные пасторы»[291]. Хорошо осведомленный австрийский посланник также сообщает своему двору об этом разговоре, добавляя: «Архиепископ, сильно смущенный, стал представлять ему различные дурные последствия, связанные с этими нововведениями, и наконец в особенности то, что если император захочет принудить русское духовенство к принятию всего вышесказанного, то подвергнет их всех опасности быть когда-нибудь ночью умерщвленными чернью. Тем не менее государь, казалось, был очень раздражен его возражениями и очень сурово обошелся с названным епископом, который, пожалуй, еще будет сослан в Сибирь»[292]. По словам посланника, этот разговор состоялся 28 июня 1762 г. О реформистских планах Петра III свидетельствуют его заметки от 25 июня того же года: «1) чтоб дать волю во всех законах (т. е. вероисповеданиях.— И. С.), и какое у кого ни будет желание, то не совращать (в православие.— И. С.); 2) принять вообще всех западных и чтоб их не имели в поругании и проклятии; 3) уреченные посты вовсе прекратить и чтоб не почитать в закон, но в произвольство; 4) о гресе прелюбодейном не иметь никому осуждения, ибо и Христос не осуждал; 5) всех ваших здешних бывших монастырских крестьян причислить моему державству, а вместо их мое собственное на жалование дать»[293]. Уже 26 марта 1762 г. Петр III издал жесткий указ, не вошедший, впрочем, в Собрание законов. В нем Святейший Синод обвиняется в волокитстве по делам просителей. «Делается одна токмо повадка (т. е. поблажка.— И. С.) епархиальным начальникам, так что в сем пункте Синод походит больше на опекуна знатного духовенства, нежели на строгого наблюдателя истины и защитника бедных и невинных... Сего ради повелеваем Синоду чрез сие стараться крайним наблюдением правосудия соблазны истребить... Нашим императорским словом чрез сие объявляя, что малейшее нарушение истины покажется как злейшее государственное преступление»[294]. В царствование Елизаветы Синод успел отвыкнуть от такого резкого тона. Однако по существу дела Петр III был прав: дела затягивались, низшее духовенство редко находило в Синоде защиту от произвола владык, которым зачастую не хватало чувства справедливости. В январе 1762 г. Петр III посетил Святейший Синод, где совещался по вопросу о положении монастырских крестьян[295]. В результате появился ряд указов[296], которые благоприятно отразились на положении крестьян. Память об этих указах долго жила в народе, и недаром к ним прибегали самозванцы (например, во время восстания Пугачева) и сектанты. В истории епархиального управления и монастырей эти указы открыли новую эпоху (см. § 10).

Позиция императора в отношении Церкви и духовенства интересовала не только иностранных дипломатов, но и все петербургское общество, в котором эта тема живо обсуждалась. Видимо, на основе неточных сведений прусский посланник фон дер Гольц сообщал своему государю Фридриху II, что русскому императору был подан письменный протест за подписью архиепископов и многих прочих духовных лиц[297]. После кропотливого изучения имеющихся исторических материалов биограф архиепископа Арсения не смог найти никакого подтверждения сообщению о коллективном протесте духовенства против конфискации церковных земель[298]. В то же время он допускает, что Арсений мог выступить и в одиночку. О содержании и судьбе этого предполагаемого документа ничего не известно. Зная характер Арсения, нельзя отрицать, что он действительно мог энергично возражать в отличие от остальных иерархов, со вздохом подчинившихся приказу императора. Ведь несколько месяцев спустя именно Арсений начал борьбу с правительством. Возможно, поданный им протест затерялся во время беспорядков во дворце в связи с переворотом, произошедшим через три дня после донесения прусского посланника[299].

в) Обстоятельства дворцового переворота 28 июня 1762 г. внешне напоминают события, сопровождавшие вступление на престол императрицы Елизаветы[300]. Между тем положение Екатерины II в корне отличалось от положения Елизаветы Петровны. Особая ситуация, в которой оказалась Екатерина после переворота, определила всю ее внутреннюю политику, и в особенности — ее позицию по отношению к Церкви. Кроме того, говоря о церковной политике, следует принять во внимание ее личные религиозные убеждения. Среди российских самодержцев не было другого, церковная политика которого столь же явно обнаруживала бы его личные взгляды, как политика Екатерины II.

Елизавета была возведена на трон гвардией. Она была дочерью Петра I, русской по происхождению, была известна своим благочестием и потому чрезвычайно популярна. Екатерина же стала императрицей благодаря небольшой группе гвардейских офицеров. В первое время она очутилась в своего рода изоляции, ибо у нее не было ни связей с сановниками прежних царствований, ни поддержки придворной аристократии или бюрократии. К тому же она была урожденной немецкой принцессой[301]. Никто не знал, как поведет себя по отношению к ней церковная иерархия. «В первые годы власти Екатерина,— пишет один из историков,— не могла похвалиться, что имеет под ногами твердую почву». Своими успехами она была обязана только самой себе. «Переворот 1762 г.,— продолжает тот же автор,— поставил на трон женщину не только умную и с тактом, но и чрезвычайно талантливую, на редкость образованную, развитую и очень деятельную»[302]. На ее церковную политику первых лет правления заметно повлияли два фактора: тяжелое финансовое положение и необходимость учитывать настроение дворянства. Оба эти фактора и решили вопрос в пользу окончательной секуляризации церковных вотчин.

Современники Екатерины удивлялись тому «философскому либеральному образу мыслей, который она принесла с собой на престол... Она считала себя ученицей Вольтера, поклонялась Монтескье, изучала «Энциклопедию» и благодаря постоянному напряжению мыслей стала исключительным человеком в русском обществе своего времени»[303]. Позднее Екатерина пожертвовала многими идеалами своей юности, особенно в конце своего правления под впечатлением Французской революции. Однако ее религиозные убеждения, сложившиеся еще в молодости, оставались по существу неизменными. Воспитанная в строго протестантском духе, она познакомилась с православием под руководством назначенного для этой цели императрицей Елизаветой архимандрита Симона Тодорского[304]. Последний был известен как переводчик книги пиетиста Иоганна Арндта «Об истинном христианстве» («Vom wahren Christentum») и сам находился под сильным протестантским влиянием. Поэтому его ученица могла сообщить своему отцу, обеспокоенному предстоящим ей принятиям православия, что «между лютеранской и греческой религией нет почти никакой разницы»[305]. Из позднейшей обширной корреспонденции императрицы видно, что Екатерина так и не стала по-настоящему православной, как никогда не была и правоверной лютеранкой. Ее конфессиональная принадлежность оставалась для нее делом чисто внешним. На протяжении всего своего долгого правления она всегда рассматривала церковные и религиозные вопросы с точки зрения государственных интересов. Она пыталась разумно и тактично преодолеть идейную пропасть, которая разделяла ее и церковную иерархию, и это ей по большей части, хотя и не всегда, хорошо удавалось. Перед своим ближайшим окружением, проникнутым духом Просвещения, Екатерине не приходилось лукавить. Перед народом же она подчеркнуто демонстрировала свою строгую православность, наружным доказательством чему было пунктуальное соблюдение церковных правил и обрядов. Подлинной религией Екатерины II был деизм XVIII в. Ее религиозные взгляды довольно хорошо известны как благодаря ее собственным высказываниям, так и по воспоминаниям современников. Секретарь императрицы А. В. Храповицкий, который в своем «Дневнике» уделяет довольно много места тому, как Екатерина относилась к религиозным установлениям, пишет, что однажды после исповеди она рассказала ему о «странном вопросе», который задал ей духовник: верит ли она в Бога. Она тотчас на память прочла Символ веры и добавила: «А ежели хотят доказательств, то такие дам, о коих они и не думали. Я верю всему на семи Соборах утвержденному, потому что святые отцы тех времен были ближе к апостолам и лучше нас все разобрать могли»[306]. Князь М. М. Щербатов замечает весьма скептически: «Кажется, что уже не настоит нужды сказывать: имеет ли она веру к закону Божию, ибо естьли б сие имела, то бы самый закон Божий мог исправить ее сердце и направить стопы ее на путь истины. Но несть, упоенна безрасмысленным чтением новых писателей, закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает»[307]. Другой современник Екатерины II, князь И. М. Долгорукий, замечает, что она «была совершенно равнодушна ко всему священному»[308]. О ее отношении к святым таинствам можно судить по одному из ее писем к Вольтеру: «A l’égard des billets de confession nous en ignorons jusqu’au nom... Nous laissons croire а chacun tout ce qu’il lui plait» [Что касается свидетельств об исповеди, они для нас не важны... Мы позволяем каждому верить в то, что ему нравится (фр.)][309]. Ее скептическое отношение к чудесам видно по тому, как она редактировала жития преподобного Сергия Радонежского и святого Александра Невского[310]; но наружно она всегда подчеркнуто добросовестно выполняла установления Церкви и обряды[311]. На это обратил внимание еще при жизни ее супруга Петра III французский посланник: «Никто усерднее ее не исполняет установленных греческою религиею обрядов относительно умершей императрицы» (подразумеваются многочисленные заупокойные службы, которые отправлялись после кончины императрицы Елизаветы вплоть до ее погребения). «Духовенство и народ вполне верят ее глубокой скорби по усопшей и высоко ценят ее чувство. Она чрезвычайно строго соблюдает все церковные праздники, все посты, все религиозные обряды, к которым император относится чрезвычайно легко и которые в России, однако, очень почитаются»[312]. Уже тогда Екатерина взяла себе за правило «respecter la religion, mais ne la faire entrer pour rien dans les affaires d’état» [«Уважать религию, но ни за что не допускать ее в дела государственные» (фр.)][313]. Придерживаясь этого правила, она благополучно обошла многие трудности в своей церковной политике. Но в душе императрица, конечно, часто не могла удержаться от смеха. В 1787 г. она писала Потемкину: «В Петров день в Москве в Успенском соборе Платона (Левшина.— И. С.) провозгласили мы митрополитом и нашили ему на белый клобук крест бриллиантовый в пол-аршина (около 35 см.— И. С.) в длину и поперек, и он во все время был как павлин кременгусский»[314]. По отношению к епископам Екатерина II была настроена крайне недоверчиво. Исключение составляли Димитрий Сеченов, отвергавший теорию «двух властей», и мягкосердечный и уступчивый Гавриил Петров, который хорошо понимал, насколько бессмысленна была бы оппозиция императрице, тем более во второй половине ее правления[315].

Теория о двух самостоятельных властях — церковной и светской — с самого начала беспокоила императрицу. Возможно, ей были известны упомянутые записки, представленные Арсением императрице Елизавете. При подготовке секуляризации церковных земель Екатерине II пришлось убедиться, что подобные воззрения были еще живы. Князь М. М. Щербатов находил, что отношение Екатерины к теории «двух властей» определялось честолюбивыми претензиями духовенства на светские права: «Ныне царствующая императрица, последовательница новой философии, конечно, знает, до каких мест власть духовная должна простираться, и, конечно, из пределов ее не выпустит. Но я впредь не ручаюсь, чтобы духовный чин нашед удобный случай, не распростер свою власть»[316]. Вероятно, именно эти соображения и побудили императрицу столь жестоко обойтись с митрополитом Арсением, что явилось еще одним шагом на пути дальнейшего подчинения Церкви государству. Екатерина охотно называла себя «благочестивой императрицей»[317], а в одном письме к Вольтеру назвала себя даже «chef de l’Eglise greque» [главой Греческой Церкви (фр.)][318]; да и Гримм именует ее «chef de son Eglise» [главой своей Церкви (фр.)][319]. Щекотливую для себя проблему престолонаследия императрица решила ссылкою на то, что взошла на трон ради защиты православной веры[320]. Эта мысль подчеркивается в манифесте Екатерины II по поводу восшествия на престол от 28 июня 1762 г.: «Всем прямым сынам отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналася самым делом, а именно: наш закон православный греческий перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что Церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона»[321]. Идея спасения Церкви от политики Петра III еще более акцентируется в манифесте по случаю коронации от 7 июля 1762 г. «Ревность к благочестию, любовь к Нашему Российскому отечеству... понудили Нас к тому (государственному перевороту.— Ред.). Естьли бы и благовременно не исполнили того, чего от Нас самая должность в рассуждении Бога, Его Церкви и веры святой требовала, то бы пред Страшным Его судом отвечать за сие принуждены были». В конце манифеста сообщается, что поступок императрицы удостоился благословения свыше: «Он, Всевышний Бог, Который владеет царством и кому хочет дает его, видя праведное и благочестивое оное Наше намерение, самым делом так оное благословил»[322]. Лицемерие Екатерины было безоговорочно поддержано высшим духовенством, которое было слишком напугано печальной переменой своего положения при Петре III, а пуще всего — потерей церковных вотчин. Хотя среди авторов манифеста от 28 июня не было членов Святейшего Синода, они тотчас же подхватили содержавшиеся в нем идеи, восхваляя в своих проповедях Екатерину II как защитницу православной веры[323]. Даже секуляризация 1764 г. не остановила потока лести. В связи с публикацией в 1766 г. «Наказа» Екатерины Святейший Синод утверждал, что «в Высочайшем «Наказе» изображено богоподобное желание, чтоб увидеть народ российский, сколько возможно по человечеству, учинившимся в свете благополучнейшем»[324].

Созывая Комиссию для составления проекта нового законоуложения, Екатерина II не сочла необходимым еще раз доказывать свою приверженность к православию, которую она обычно так любила подчеркивать. Она лично сочинила для этой комиссии руководящую инструкцию — известный «Наказ». В нем достаточно говорится о воле Божией и страхе Божием как основах общественной жизни и воспитания юношества[325]. Но слово «православный» встречается лишь дважды — в составе формулы «православная наша восточная греческая вера»[326]. Кроме того, в инструкции генерал-прокурору комиссии церковное право определялось как «чиноположение, или обряды, на вере основанные»[327]. Согласно «Наказу», гражданский закон покоится на страхе Божием и на законе Божием, который по сути трактуется как нравственный порядок. Со своей стороны, гражданский закон должен обеспечить беспрепятственное исполнение закона Божия. Таким образом, оба закона являются основой воспитания. В 16-й главе «Наказа» под названием «О воспитании» обнаруживаются протестантско-просветительские взгляды Екатерины II. «Всякий обязан учить детей своих страха Божия как начала всякого целомудрия и вселять в них все те должности, которых Бог от нас в десятоглавии Своем и православная наша восточная греческая вера во правилах и прочих своих преданиях требует» (§ 351). «Также вперяти в них любовь к отечеству, и повáдить их иметь почтение к установленным гражданским законам и почитать правительства своего отечества, как пекущихся по воле Божией о благе их на земли» (§ 352). «Чтобы ничего не дозволять, что может смутить отправление службы Божией, творимой в местах, к тому определенных, и чтоб порядок и приличное благолепие были гражданами наблюдаемы при крестных ходах и тому подобных обрядах» (§ 552). В «Наказе» нигде нет речи о господствующем положении православной Церкви, на которое она могла бы претендовать на основе существующей традиции. В § 79 признается, что преступления против веры — это тоже преступления, но императрица категорически высказывается против насильственного обращения в православие, выступая за полную веротерпимость. В 20-й главе, именуемой «Правила весьма важные и нужные», говорится: «В толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойствия и безопасности своих граждан был порок — запрещение или недозволение различных вер» (§ 494). «И нет подлинно иного средства, кроме разумного дозволения, православною нашею верою и политикою не отвергаемого, которым бы можно всех заблудших овец паки привести к истинному верных стаду» (§ 495). «Надлежит быть очень осторожным в исследовании дел о волшебстве и еретичестве»,— провозглашает императрица в следующей главе[328]. Вряд ли Екатерина рассчитывала на полное согласие всех епископов с ее взглядами. Поэтому она действовала с дипломатической осторожностью и учредила комиссию для рассмотрения «Наказа» и определения мнения духовенства. Она состояла из Псковского епископа Иннокентия Нечаева, Тверского епископа Гавриила Петрова и архимандрита Платона Левшина. Комиссия пришла в полный восторг и, рискнув сделать лишь несколько стилистических поправок, докладывала императрице: «Какие премудрости сокровища в оном сочинении заключаются, мы тому больше дивимся, нежели словами открыть можем... Не можем не изъясниться, сколько скудному нашему рассудку есть вместительно, что оное сочинение в роде законодательства есть совершеннейшее... О, да соблаговолит Царь царствующих, чтобы сие Божественное законодательство благополучным увенчано было концом, и тем бы обрадовано было столь благодетельное Ее Императорского Величества сердце»[329].

В своих панегириках члены комиссии не сочли нужным указать на то, что в составе Комиссии по проекту нового законоуложения не предполагалось ни одного представителя многочисленного духовного сословия, в то время как даже самоедам было разрешено прислать своего делегата с соответствующими инструкциями. Были исключены также крепостные крестьяне, которых должны были представлять их помещики[330]. Высказывалось мнение, что Святейший Синод счел излишним проводить выборы представителей от духовенства якобы потому, что делегат от Святейшего Синода, архиепископ Димитрий Сеченов, мог считаться одновременно и представителем от духовенства, о нуждах которого Синоду было достаточно хорошо известно[331]. Но был ли Синод действительно информирован о нуждах духовного сословия? Сам Святейший Синод сомневался в этом и запрашивал мнения ряда епископов. Последние в свою очередь обратились к приходскому духовенству своих епархий (так было, например, в Малороссии). Среди черновиков Екатерины была найдена запись, которая, по-видимому, указывает на то, что императрица хотела предоставить Синоду урегулирование вопроса о представительстве от духовенства: «А о выборе и о присылке к оному Уложению духовных персон, сколько Святейший Правительствующий Синод соизволит». Остается неясным, имела ли в виду Екатерина представителей духовенства вообще или именно Святейшего Синода. Может быть, неучастие духовенства объясняется неудовольствием, которое вызвала его деятельность в предыдущих законодательных комиссиях подобного рода, еще до правления Екатерины II[332]. В докладе генерал-прокурора императрице читаем: «Что до духовенства касается, Святейший Синод, имея духовные и церковные положения, остается на прежних своих уставах. В случае же касающегося до церковнослужителей какого-либо положения, то тогда при рассуждении в собрание могут быть требованы депутаты от Святейшего Синода». Такому отношению к духовенству соответствует и тот факт, что в списке учреждений, которым были посланы копии «Наказа», Святейший Синод не значился[333].

Святейший Синод выбрал своим представителем Новгородского архиепископа Димитрия Сеченова, снабдив его Наказом, который был составлен по обсуждении намеченных Синодом пунктов[334]. Неясный текст указа от 1766 г. Синод интерпретировал в том смысле, что его представитель должен быть в то же время и представителем духовенства в целом. Поэтому Наказ Синода содержал наряду с вопросами церковного управления, также пункты, касавшиеся положения духовенства в епархиях. По неизвестной причине во время подготовки Синодом Наказа только четырем отсутствовавшим в Петербурге членам Синода было предложено прислать в письменном виде свои мнения о положении духовенства; и только после того как Наказ был составлен и утвержден, 1 сентября 1767 г. Синод запросил отзывы еще трех епископов из малороссийских епархий[335]. На заседании Святейшего Синода 20 марта 1767 г. присутствовавшие члены Синода (архиепископ Димитрий Сеченов, Крутицкий архиепископ Амвросий Зертис-Каменский, Рязанский епископ Палладий Юрьев и архимандрит Новоспасского монастыря Симон Лагов) приняли решение поручить упомянутым четырем отсутствовавшим синодальным архиереям «что рассудится ко внесению для сочинения проекта нового Уложения депутату в наказ, до Церкви и духовенства принадлежащее, о том сочинить пункты и представить к рассмотрению в Святейший Синод». Ввиду того что в Малороссии еще не была проведена секуляризация церковных имений, тамошним епископам был адресован несколько иной текст: «Чтоб о принадлежащих тамошнему малороссийскому духовенству как о владении грунтов и маетностей, так и прочих им выгодностях, сочиня обстоятельные пункты, прислали к рассмотрению Святейшего Правительствующего Синода»[336]. Дожидаться истребованных от епархий отзывов, которые поступили лишь к 18 августа 1768 г., было нельзя: уже 2 августа 1767 г. Святейший Синод передал Наказ своему депутату, архиепископу Димитрию. Отзывы от епархий составлялись великорусскими епископами самостоятельно, а малороссийскими — только после опроса белого духовенства и монастырей Киево-Печерского и Межигорского[337].

Основой Наказа были шесть пунктов архиепископа Димитрия, которые подписали и вышеназванные епископы. Наказ Святейшего Синода выражает принципиальное пожелание «о утверждении Святейшего Правительствующего Синода на таком же во всем основании, как он блаженной и вечной славы достойной памяти при государе императоре Петре Великом установлен и с Правительствующим Сенатом уравнен». На этот счет архиепископом Димитрием было представлено императрице особое прошение. Вторым принципиальным моментом в Наказе Святейшего Синода явилась просьба, «чтоб вообще установленные святыми апостолами и на бывших Вселенских седьми и Поместных девяти Соборах правила и узаконения, до церковного управления принадлежащие и Церковью нашею принятые, в своей силе содержаны были чрез Высочайшее Ее Императорского Величества оных подтверждение (! — И. С.)». Далее затрагивались следующие вопросы: 1) искоренение суеверия, которое различным образом распространяется среди православных; 2) епископы, клир и все слуги церковные; 3) ограничение количества приходских церквей; 4) исправление мирян в той мере, в какой «по «Духовному регламенту» всяк коего-либо чина человек подлежит в духовных делах суду того епископа, в которого епархии пребывает»; 5) бракосочетания; 6) расторжения браков. По своему содержанию эти пункты Наказа тесно примыкают к «Духовному регламенту». Следует особо отметить выраженное в пункте 2 «О священно- и церковнослужителях» пожелание «дать позволение и светским из всяких чинов, кто пожелает и достоин будет, вступать в духовные чины». По «Духовному регламенту» это было возможно, но на практике случалось очень редко. Особо было сформулировано пожелание Святейшего Синода, чтобы приходские священники не избирались на собраниях общин (там, где таковые бывали), а назначались самими епархиальными архиереями, как правило, из числа семинаристов. Если же не было кандидата от епископа, «то уже в таком случае по избранию тех церквей прихожан определять, но только чтоб те прихожане о непорочности избранного, по содержанию «Духовного регламента», точно засвидетельствовали»[338]. Наказу Святейшего Синода суждено было разделить участь других подобных наказов: 12 января 1769 г. комиссия была распущена[339].

Надо подчеркнуть, что духовенство, лишенное права послать своих делегатов в комиссию, живо интересовалось ее работой: «оно постаралось косвенно, окольными путями проникнуть в нее (комиссию.— Ред.), главным образом, путем влияния на избрание городских депутатов и на составление городских наказов»[340]. Под наказами отдельных городов мы находим подписи священников, законность чего трудно было оспорить, поскольку в императорском «Наказе» не воспрещалось участие духовенства, являвшегося, кроме всего прочего, городскими налогоплательщиками, в составлении городских наказов. Так, подписи духовных лиц имеются в наказах городов Дмитровска, Перемышля, Вереи, Углича и др. Угличский наказ подписали не менее 22 представителей духовного звания; один из них, служащий канцелярии духовного правления Иван Сухопрудский, был даже выбран делегатом города. В наказах Коломны и Ростова среди прочего речь шла также о нуждах духовного сословия. Надо думать, в городах приветствовали участие духовенства в составлении наказов, так как его образованность существенно облегчала эту сложную работу. Население считало такое участие само собой разумеющимся, ибо видело в духовенстве полноправных сограждан.

Да и сама комиссия не могла уклониться от рассмотрения дел, касавшихся нужд духовного сословия. Уже в августе 1767 г. решено было организовать подкомиссию («частную комиссию») по духовным делам, но временно это пришлось отложить, так как лишь один ее член, вышеупомянутый Сухопрудский, принадлежал к духовному званию. Подкомиссия была образована в мае 1768 г. и состояла из двух высокопоставленных чиновников, двух генерал-майоров и еще одного гвардейского офицера. По выбытии всех трех военных членами подкомиссии стали угличский канцелярист Иван Сухопрудский, один депутат от дворянства и представитель украинских военных поселений. О деятельности этой подкомиссии нам ничего не известно[341]. 26 июня 1768 г. одной из подкомиссий был подготовлен проект закона «О правах среднего рода жителей». Этот проект был направлен в Святейший Синод, так как в 4-й главе шла речь о «правах белого духовенства, поелику они причислены к среднему роду людей»[342]. В законопроекте рассматриваются как личное, так и имущественное право этих духовных лиц, а их принадлежность к среднему слою обосновывается служебным положением и образованием. Во второй части проекта (личное право) говорится: «Священнослужители, яко люди, особливо посвященные к законно-божественной службе и суть учители народные, должны пользоваться особливым почтением и уважением к их сану от мирян» (§ 5). Поэтому «священнослужители и действительные, имеющие рукоположение церковнослужители не могут быть телесно наказаны до снятия с их сана их» (§ 12). Они не должны привлекаться ни к каким общественным работам, за исключением работ перед собственным жилищем для поддержания чистоты в городе (§ 13). Они должны пользоваться одной из привилегий дворянства — правом ездить в экипажах (§ 14). Их сыновья имеют преимущественный доступ в семинарии и прочие епархиальные учебные заведения (§ 15). Духовенство освобождается от подушной подати и от рекрутского набора. Оно не должно призываться на гражданскую службу и подлежит в духовных и церковных делах исключительно духовной юрисдикции. Духовенство имеет право отклонять опекунство. Гражданские дела против духовных лиц слушаются лишь в присутствии представителя церковного управления (§ 6–11). В третьей части проекта духовенство освобождается от постоя и соответствующих податей, а также от обязанностей, связанных с выпасом скота и пожарной охраной. Ему предоставляется право сдавать в своих домах помещения под лавки (§ 16–18). В первой части проекта духовенство делится на священников и церковнослужителей, назначение тех и других производится в соответствии с церковными правилами.

Отзыв Святейшего Синода был получен уже 12 января 1769 г. Принципиальные возражения вызвали только параграфы первой части, например, совершенное умолчание о высшем духовенстве, равно как и о малороссийском, которое по закону обладало особыми привилегиями. Но главное несогласие было связано с отнесением духовенства к «среднему роду людей». Вместо различения между белым и черным духовенством, по мнению Святейшего Синода, следовало бы применить разделение по другому принципу, «понеже в духовенстве иные суть правительствующие, яко-то: митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, протоиереи, а другие правительствуемые, яко-то: иеромонахи, священники, протодьяконы, диаконы, иподиаконы и другие церковнослужители, то посему и следует духовенство, вместо того чтоб одну его часть именовать белым, разделить на низшее и высшее духовенство, дабы под именем первого заключалися лица правительствующие, под именем второго — правительствуемые. И как нижнему, названному белым, духовенству права от комиссии о среднем роде людей назначены, то справедливо требуется, чтоб и высшему положены были» (§ 2). Духовенство не следует относить к «среднему роду», «но в особливом роде положено б было; а в каком, в сравнении других родов, степени — сие единственно зависит от милосердой воли Ее Императорского Величества благочестивейшей мМонархини нашей, ибо все духовные по званию своему суть пастыри и учители всякого рода людей». При этом Святейший Синод ссылается на указ Петра Великого от 1714 г., по которому дворянам разрешается вступать в духовное сословие, указывает на привилегии украинского духовенства, которое приравнено к чиновничеству и шляхте аналогично тому, как то было в Византии, где духовенство в сословном отношении было уравнено с дворянством.

В своем ответе подкомиссия сообщила Святейшему Синоду, что «не имела намерения обще всему духовенству права предписывать, но единственно одной его части, то есть той, которые сожитием своим плотским в правы мирские входят». Предлагаемое Синодом подразделение духовенства «относится к догматам веры и к праву церковному... что уже до частной комиссии... принадлежать не может»[343]. В соответствии с этим подкомиссия решила оставить неизменным соответствующий текст закона, коль скоро духовные лица являются «гражданами», т. е. городскими жителями, и в силу такого сословного положения, а вовсе не в силу их духовного звания находятся в мирском «сожитии».

С тех пор как епископы малороссийского происхождения осмелились в 1764 г. возражать против предполагавшейся секуляризации церковных земель, недоверие императрицы к епископату с особой силой обратилось именно на малороссиян. В том же году Екатерина в одном из своих писем говорит о «ненасытном властолюбии» выпускников Киевской Академии и начинает при епископов предпочитать великороссов. Судя по спискам членов Святейшего Синода, малороссы и сюда стали назначаться лишь изредка[344]. С особой силой эту политику императрицы пришлось ощутить на себе Ростовскому митрополиту Арсению Мацеевичу.

Проведение в жизнь указов Петра III совпало по времени с воцарением Екатерины II, это побудило Арсения Мацеевича подать государыне свое очередное доношение, отправленное с нарочным. Последний прибыл в разгар коронационных торжеств, и писание Арсения осело в архиве, вероятно не без вмешательства архиепископа Димитрия Сеченова, как то предполагает биограф митрополита Арсения[345]. 18 июля 1762 г. произошло историческое событие, которому было суждено определить позицию императрицы по отношению к малороссийскому епископату: на созванном по высочайшему повелению совместном заседании Сената и Святейшего Синода великорусские иерархи, Димитрий Сеченов и Рязанский епископ Палладий Юрьев, поддержали проект Сената, в то время как малороссы — Тверской епископ Афанасий Вольховский, Псковский епископ Гедеон Криновский и Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек-Григорович, протестовали против него[346]. Сенат намеревался с каждого рубля подушной подати крестьян отчислять 50 коп. в пользу Синода, а в остальном предоставить управление церковными поместьями самой Церкви. Афанасий счел остающуюся сумму недостаточной для покрытия расходов епархиальных управлений, монастырей и семинарий. Он требовал полного возврата церковных земель и выразил готовность взамен этого гарантировать казне сумму в 300 000 руб. на благотворительные цели. В ответ на это Димитрий Сеченов предложил образовать смешанную светско-духовную комиссию для перевода епархиальных управлений на казенное содержание. Впоследствии это предложение было подхвачено Екатериной[347]. Под давлением своего окружения и сенатора князя Я. П. Шаховского, авторитет которого как бывшего обер-прокурора был довольно высок, а также ввиду чрезвычайной сложности проблемы церковных вотчин, запутанной к тому же разногласиями в самом Синоде, императрица решила для начала обратиться за советом к старому сотруднику Елизаветы, графу А. П. Бестужеву-Рюмину, с которым, впрочем, еще ранее успел снестись Арсений. 12 августа 1762 г. Екатерина II издала манифест, в котором церковные поместья передавались в управление Церкви со следующей оговоркой: «Не имеем Мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но только имеем власть предписывать законы о лучшем оных употреблении на славу Божию и пользу отечества». В манифесте объявлялось об учреждении смешанной светско-духовной комиссии для обсуждения данной проблемы[348]. Арсений был хорошо осведомлен о разногласиях в Синоде через епископов-украинцев. Манифест ему не понравился. «Что же после воспоследует, судьбы Божии не знаю»,— пишет он Костромскому епископу Дамаскину Аскаронскому (1758–1769). «Нам только надлежит Богу молиться,— продолжает Арсений далее,— дабы Церковь свою помиловал, якоже миловал во время Алексия св., митрополита Московского, за татарскую державу (т. е. при власти татар.— Ред.)»[349]. В неделю православия, 9 февраля 1763 г., Арсений совершил перед собором ростовского духовенства праздничное богослужение с положенным анафематствованием еретиков и врагов Церкви, в текст которого он сделал, однако, собственные дополнения. «Вси насильствующии и обидящии св. Божии церкви и монастыри, отнимающе у них данная тем... имения... яко крайние врази Божии, да будут прокляти»,— таков был отредактированный Арсением текст, торжественно провозглашенный протодиаконом во время богослужения. При всем том Арсений, которого, к его великой досаде, не пригласили на коронацию, рассчитывал на встречу с императрицей, так как она намеревалась прибыть в Ростов на переложение мощей святителя Димитрия Ростовского в новую серебряную раку, устроенную усердием императрицы Елизаветы Петровны. Но Екатерина все откладывала свой приезд[350].

Между тем была образована объявленная в манифесте комиссия для обсуждения проблемы церковных имений, а 29 ноября 1762 г.— снабжена особой инструкцией. Ее членами из числа духовенства были архиепископ Димитрий Сеченов, новоназначенный Петербургский архиепископ Гавриил Кременецкий, на которого Димитрий мог рассчитывать как на своего сторонника, и молодой, только что посвященный Переяславский епископ Сильвестр Старогородский, разделявший взгляды Арсения, но не имевший мужества высказать их в комиссии. Среди пяти светских членов комиссии заслуживают упоминания обер-прокурор князь А. С. Козловский и особенно — энергичный государственный секретарь императрицы Г. И. Теплов, который развил в комиссии чрезвычайную активность[351]. Арсений получил экземпляр инструкции от 29 ноября, доставленный ему лично Сильвестром в феврале 1763 г. Ознакомившись с ней, а также поняв, что высочайший визит откладывался на неопределенное время, Арсений решил ускорить дело. 6 марта 1763 г. он отправил в Святейший Синод свое первое доношение[352], в котором критиковались манифест от 12 августа и инструкция от 29 ноября.

Автор подчеркивает, что до Петра III все князья и цари признавали за Церковью право собственности на церковные вотчины, и напоминает о том, что в своих манифестах императрица объявила себя защитницей православия. Комиссия разослала по монастырям и епархиальным управлениям счетоводные книги, чего не водилось даже при татарских ханах, которые, напротив, прямо признавали церковное землевладение. Затем Арсений оспаривает те части инструкции, которые касаются духовных школ. Он высказывается против учреждения училищ в местах отдаленных, «в грязи и болоте», и, подобно своему знаменитому единомышленнику XVI в. Иосифу Волоцкому, обращает особое внимание на значение монастырей в деле воспитания будущих епископов. Подобные нововведения могут, как считает Арсений, привести к тому, что «нашему государству приходить будет... со всеми академиями... или на раскольническое, или лютеранское, или кальвинистское, или на атеистское государство». Автор весьма резок в отношении членов Святейшего Синода, которые, «как псы немые, не лая, смотрят», сидят, не смея ничего возразить враждебным Церкви придворным из окружения императрицы. Копии доношения были отправлены также графу Бестужеву-Рюмину и духовнику императрицы Ф. И. Дубянскому[353]. Уже 14/15 марта Арсений пишет свое второе доношение. В нем он утверждает, что продолжение работы комиссии в прежнем духе приведет «к истреблению Церкви и благочестия»[354]. В обоих своих писаниях Арсений осторожно избегает любых нападок лично на императрицу — возможно, в надежде завоевать ее благосклонность. Но он недооценил решимости правительства разрубить наконец двухвековой гордиев узел и покончить с вопросом о церковных вотчинах, а своими выпадами против Святейшего Синода он навлек на себя ненависть его членов, решающую роль среди которых играл архиепископ Димитрий.

Первое доношение Арсения было доставлено Святейшему Синоду в Москве, куда он приехал на коронацию Екатерины. Биограф Арсения, просмотрев синодальные акты и протоколы, установил, что в этот период заседаний Синода как таковых не происходило и что послание Арсения, возможно, не было доведено до сведения всех членов Синода. Доклад об этом от имени Святейшего Синода был составлен Димитрием Сеченовым и представлен императрице[355]. Писание Арсения, как резюмирует Димитрий, есть «оскорбление Ее Императорского Величества, за что он (Арсений.— И. С.) великому подлежит осуждению. Но без ведома Ее Императорского Величества Св. Синод приступить не смеет, а предает на высочайшее благоусмотрение и на Высочайшую Ее Императорского Величества бесприкладную милость». Этот доклад подписали Димитрий Сеченов, Тимофей Щербацкий, Гавриил Петров, Гедеон Криновский и Афанасий Вольховский; отсутствуют подписи Амвросия Зертис-Каменского и Сильвестра Старогородского — двух членов Синода, симпатизировавших Арсению. Переданная Синоду уже на следующий день собственноручная директива императрицы наметила главные черты приговора, ожидавшегося ею от Синода, и придала делу чисто политический оборот, ведь Святейший Синод и сам усмотрел в нем оскорбление величества,— констатирует императрица. Она «уповает», что Святейший Синод признáет, что власть «благочестивых монархов... для общего всех истинных сынов отечества блага сохраняема и защищаема быть должна». В послании Арсения Екатерина усмотрела «превратные и возмутительные истолкования многих слов Святого Писания и книг святых». Ради охранения своих «верноподданных всегдашнего спокойства» она предает Арсения Святейшему Синоду «на справедливый, законами утвержденный суд». Судебный приговор следует представить на ее утверждение, «при чем еще будет иметь место мое снисхождение и незлобие»[356].

Первым шагом Святейшего Синода был арест Арсения и заключение его в келье московского Симонова монастыря (17 марта 1763 г.) В то время как Синод, очевидно по распоряжению Димитрия Сеченова, извлекал из своих архивов материалы о прежних самовольствах Арсения, в императорском дворце шел первый допрос митрополита в присутствии генерал-прокурора Глебова[357]. Екатерина II писала в тот день графу Бестужеву-Рюмину, который, видимо, пытался заступиться за Ростовского владыку, что до сих пор не давала повода сомневаться в ее милосердии и человеколюбии. «Прежде сего и без всякой церемонии и формы, не по столь еще важным делам, преосвященным головы секали... и не знаю, как бы я могла держать и укрепить тишину и благоденствие народа (умолча защищения и сохранения мне от Бога дарованной власти), если бы возмутители не были бы наказаны»[358]. Исследовав дополненные Арсением анафематствования в неделю православия и его корреспонденцию, а также приняв во внимание старый синодальный указ от 1743 г., в котором Арсению было вынесено порицание за «язвительные представления и возражения»[359], Святейший Синод постановил лишить его епископского сана и сослать в отдаленный монастырь «под крепкое смотрение и ни бумаги, ни чернил не давать там». В своем докладе императрице Синод указывал, что Арсения надо было бы судить и по гражданским законам, и предавал его монаршей милости. Екатерина утвердила приговор Синода, избавив, однако, осужденного «по человеколюбию» от «гражданского суда и истязания». Этот приговор она повелела довести до сведения духовенства всех епархий[360]. В опубликованном приговоре уже нет речи об оскорблении величества. Святейший Синод упоминает только о «крайне укорительных и злословных изражениях», которые Арсений адресовал Святейшему Синоду «превратно поняв и толкуя вознамеренное ныне полезнейшее распределение церковного имения» и «пренебрегши то, чем он долженствовал сему высокому духовному собранию, в котором Ее Императорское Величество президентом быть изволит». Арсений дерзнул, говорится далее, в подтверждение своих представлений «Св. Писание и предание святых отец превратно и ухищренно толковать». Самым интересным среди приведенных аргументов является, пожалуй, подтверждение высказанной позднее самой Екатериной идеи о себе как «chef de l’Eglise». Было опубликовано и соответствующее постановление Сената с перечислением проступков Арсения. Простым монахом Арсений был сослан сначала в Ферапонтов монастырь Вологодской епархии, а затем по личному указу императрицы — в Николаевский Корельский монастырь Архангельской епархии[361]. В одном из писем к Вольтеру Екатерина II не преминула подчеркнуть, что избавила Арсения от светского суда: «Я простила его и удовольствовалась тем, что сделала его (обыкновенным.— Ред.) монахом»[362].

Вскоре после того в монашеской келье Арсения нашли письма некоторых епископов, содержавшие изобличающий материал, который мог бы повлечь за собой ряд процессов. Епископ Дамаскин подвергся допросу в Москве, Сильвестр получил выговор императрицы. Однако ввиду угрозы потрясения всего здания Церкви Святейший Синод отказался — очевидно, с согласия Екатерины II — от дальнейшего расследования дела, которое было сдано в архив. Но невзгоды Арсения на этом не кончились. По доносу одного из монахов государственная следственная комиссия после допросов монахов, солдат охраны и офицеров установила, что Арсений содержится в монастыре с почетом, как епископ и имеет возможность принимать посетителей, произнося при этом мятежные речи против императрицы. Ознакомившись с докладом комиссии, императрица повелела лишить Арсения монашеского звания, дать ему имя Андрей Враль, одеть в крестьянское платье и отправить в Ревельскую крепость, где он был заточен в каземате, охраняемый солдатами нерусской национальности. Здесь 28 февраля 1772 г. он скончался и был погребен при одной из приходских церквей[363].

28 февраля 1764 г. был опубликован манифест о секуляризации церковных имений, который окончательно разрешал этот спорный вопрос. Кажется, Димитрий Сеченов был единственным убежденным сторонником такого решения во всей русской церковной иерархии, которая была согласна с Арсением, не имея, однако, ни его мужества, ни упорства, ни прежде всего его твердой веры в справедливость претензий Церкви на землевладение.

Гибель Арсения явилась последним актом вековой борьбы за идею независимости Церкви от государства. Лишь немногие из иерархов были проводниками этой идеи, например, святитель Филипп, митрополит Московский, при Иване IV или патриарх Никон при царе Алексее Михайловиче. Арсений разделял взгляд Никона на значение епископской власти, хотя и не заострял внимания на государственно- и церковно-политических последствиях этого взгляда. Он был сторонником полного разделения власти между Церковью и государством. Эта принципиальная позиция Арсения читалась между строк в его писаниях (в том числе и времен императрицы Елизаветы), которые внешне были посвящены вроде бы только вопросу о церковных вотчинах и об упразднении контроля над ними со стороны Коллегии экономии, и это не ускользнуло от внимания умной императрицы Екатерины. В крайнем случае, Арсений готов был примириться с дальнейшим существованием Святейшего Синода, коль скоро ничего лучшего не предвиделось. Теоретически в сложных ситуациях он, по его собственным словам, признавал даже за монархом право на волевые решения. Но фактически Арсений представлял себе Святейший Синод совершенно независимым от государства и возглавляемым либо патриархом, либо другим иерархом, равным ему по полноте власти. Эти принципиальные вопросы мало интересовали правительство. Решающими для него были чисто практические соображения. В XVI столетии государство еще соглашалось оставить богатства церковных вотчин в руках Церкви. В XVIII же столетии оно не могло уже долее отказываться от использования огромных земельных владений Церкви. Задачи, стоявшие перед государственной казной, и ее финансовые затруднения возросли за это время многократно и бесконечно усложнились. И при этом вовсе не так уж были важны личные религиозные убеждения монархов, будь то «протестантизм» Петра III или «благочестие» Екатерины II. Независимо от них давно назревшая проблема сама подталкивала к такому решению вопроса, которое было прямо противоположно желаниям Арсения. Все его протесты против секуляризации не могли не оказаться тщетны[364].

Записки Арсения к императрице Елизавете в 1762–1763 гг. возымели большие последствия совсем в другом отношении: они окончательно определили церковно-политическую позицию Екатерины II. Она оценила значение церковных земель и прекрасно поняла, какие трудности могут ожидать государство, если земли останутся в руках Церкви, вся иерархия которой в принципе разделяет идеи Арсения. Императрица быстро убедилась в том, что епископат, за исключением одного Димитрия Сеченова, симпатизирует Арсению. Это привело ее к убеждению, что ей следует считаться с возможностью церковно-политической оппозиции, которая, основываясь на теории «двух властей», могла бы представлять опасность как для нее лично, так и для самой идеи самодержавия. В своем «Наказе» и других документах Екатерина энергично и настойчиво отстаивала самодержавие. При этом она обращалась как к разуму, так и к традиционным представлениям народа и Церкви, обосновывая свое восшествие на престол и самодержавие интересами православной веры. В ее манифесте 12 августа 1762 г. чувствовалась еще некоторая неуверенность, вдохновившая Арсения на продолжение своей борьбы. Его доношение апеллирует к идейной фикции — «благочестивой» императрице, полемизируя только против Святейшего Синода и Комиссии о церковных имениях. Дипломатичность Арсения не могла обмануть Екатерину, она сумела разглядеть ту скрытую опасность, которую представляли лично для нее и сама записка, и ее автор. С этого момента проблема церковных земель оказалась в ее глазах связана с политическим противоборством за власть между самодержцем и Церковью. Она поставила перед собой задачу подчинить Церковь государству и сделала принцип «уважать религию, но ни за что не допускать ее в дела государственные» основой своей политики. Епископы молчали, не осмеливаясь возражать, а императрица внимательно следила за церковным управлением и исполнением своих приказов. В обер-прокуроры она назначала лиц незначительных, предпочитая передавать свои повеления Святейшему Синоду преимущественно через Петербургского митрополита Гавриила Петрова, уступчивого и вполне преданного ей человека. Такой дипломатический ход был весьма удачным: создавалось впечатление, что императрица не злоупотребляет наличием государственного уполномоченного в Святейшем Синоде и совещается непосредственно с одним из ведущих иерархов. Лишь немногие были в состоянии разгадать эту политику Екатерины. К их числу относился Московский митрополит Платон Левшин (1775–1812), осуждавший льстивость епископов как «порок наивреднейший»: «Он (этот порок.— И. С.) закрывает от нас истину или паче ложь представляет яко истину, обман — яко мудрость, хитрость — яко благоразумие... а чрез то мешает небо с землею и все дела человеческие наполняет мраком и превращением». Платон понял сущность церковной политики императрицы и очень неохотно принимал участие в заседаниях Святейшего Синода:. «Дух мой слишком далек от того, чтобы желать пристать к оному тебе и всем известному правительственному собранию»,— писал он в 1797 г. своему ученику и другу Воронежскому епископу Мефодию Смирнову (1795–1798). Это письмо относится к тому времени, когда церковная политика Екатерины уже твердо определилась,— «ее так называемая политика», как выразился Платон в своей автобиографии[365].

Отдельные протесты духовенства против секуляризации, которые строго наказывались, усугубляли недоверчивость императрицы[366]. Обычно в этой связи называют имя митрополита Тобольского и Сибирского Павла Конюшкевича (1758–1768), который якобы за превышение власти и неподчинение Святейшему Синоду лишился кафедры и с разрешения императрицы удалился в Киево-Печерскую лавру († 1770). Однако биограф митрополита Арсения не нашел в архивах Синода никаких документов, подтверждающих оппозицию Павла политике секуляризации, хотя как малоросс он, безусловно, втайне симпатизировал Арсению. Императрица была осведомлена о жестокости и суровости, с которыми митрополит Павел обращался с подчиненным ему духовенством и усматривала в этом уродливое следствие пропагандировавшейся Арсением теории о неограниченной власти епископов; вместе с тем она предпочла не раздувать дело до громкого процесса, после того как наделало столько шума следствие против Арсения[367].

Но в отношении другого видного иерарха церковная политика императрицы оказалась более суровой. Как уже упоминалось, Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек-Григорович имел мужество высказаться против секуляризации на совместной конференции Сената и Синода 18 июля 1762 г. Уже 25 июля Вениамин был переведен из Петербурга в Казань. Во время секуляризации он ни в какой форме не выразил к ней своего отношения. После подавления Пугачевского восстания, в ходе которого архиепископ выказал твердость и стойкость, он был оклеветан перед председателем государственной следственной комиссии генералом П. С. Потемкиным и ложно обвинен в активной поддержке Пугачева. Архиепископа Вениамина подвергли унизительным допросам как государственного преступника. После этого дело было подано императрице, к счастью, архиепископу удалось передать лично Екатерине оправдательное письмо. В следующем году императрица убедилась в лживости обвинения. Архиепископ был объявлен невиновным и сделан митрополитом. Старец, перенесший во время предварительного заключения удар, удалился в монастырь, где и скончался в 1783 г.[368]

Благотворное влияние на позицию иерархии, проявлявшей нетерпимость в отношении инаковерующих, оказали указы Екатерины II о веротерпимости, которые прежде всего облегчили положение старообрядцев. В этом вопросе императрица действовала в духе времени, отдавая дань Просвещению, что постоянно подчеркивала в своих письмах к Гримму и Вольтеру. Можно думать, что политика веротерпимости вполне соответствовала и ее собственным искренним убеждениям[369].

г) За короткое царствование Павла I (6 ноября 1796 г.— 11 марта 1801 г.) существенных изменений в отношениях между Церковью и государством не произошло. Инерция установленных Екатериной принципов оказалась сильнее реформистских устремлений нового императора, не согласного с политикой матери[370]. Историк времени Павла I констатирует, что «в павловское время Синод по авторитету и своему значению занимал место ниже Сената и близко подходил к положению коллегий и министерств»[371]. Павел был весьма подвержен переменчивости настроений, что, однако, не затрагивало основы его убеждений. К последним следует отнести его высокое мнение о сущности самодержавия и мистическую религиозность. Ему как наследнику престола Екатерина назначила в наставники молодого одаренного иеромонаха Платона Левшина, впоследствии митрополита Московского, который должен был воспитать Павла в духе православной веры. Поэтому позиция императора по отношению к духовенству была вполне благосклонной. Проникнутый убеждением в религиозной сущности императорской власти, Павел находил вполне естественным свое личное вмешательство в дела церковного управления. Некоторые свои указы он передавал генерал-прокурору для дальнейшего препровождения их обер-прокурору или Святейшему Синоду. В общем он относился весьма милостиво к архиереям, заботился о низшем духовенстве и интересовался усовершенствованием духовных учебных заведений[372]. Свое отношение к иерархам он обнаруживал в соответствии со своим характером подчас в довольно причудливой форме. Ему нравилось, назначив епископа членом Святейшего Синода, не допускать его фактически до участия в работе последнего, как он поступил, например, с Киевским митрополитом Гавриилом Банулеско-Бодони (1799–1803)[373]. Невзирая на возражения иерархов (митрополитов Гавриила Петрова и Платона), он награждал епископов орденами. Митрополиту Платону, которого Павел вознамерился наградить, пришлось на коленях умолять царя не делать этого. Став великим магистром ордена святого Иоанна Иерусалимского, Павел наградил им некоторых епископов, а придворных священников возвел в звание кавалеров ордена. Архиепископ Псковский Ириней Клементьевский (1798–1814) получил даже аксельбанты генерал-адъютанта для ношения поверх своего монашеского одеяния[374]. Любимца своей матери, митрополита Новгородского и Петербургского Гавриила Петрова, Павел не выносил; он оставил за ним в 1799 г. только Новгородскую кафедру, с которой Гавриил уже в следующем году ушел на покой († 16 января 1801 г.)[375]. В Петербург же император назначил Казанского архиепископа Амвросия Подобедова (1742–1818), члена Святейшего Синода с 1795 г., который тем самым становился первоприсутствующим в Синоде. Император очень любил Амвросия, который в изобилии получал ордена и другие знаки милости и, как поговаривали в столице, имел шансы стать патриархом[376]. Если принять во внимание характер Павла I, то это отнюдь не покажется невозможным. «О благоустройстве Церкви и призрении к служащим ей почитаем одною из главнейших обязанностей царствования»,— заявил Павел в своем указе о преобразовании Александро-Невской и Казанской семинарий в академии[377].

За день до убийства императора Павла Амвросий был возведен в митрополита. При новом режиме Александра I (12 марта 1801 г.— 19 ноября 1825 г.) перед митрополитом возникли немалые трудности. Если при Павле I он добился удаления с должности обер-прокурора князя В. А. Хованского и назначения на нее Д. И. Хвостова, то теперь ему пришлось смириться со смещением своего ставленника. Александр I сделал обер-прокурором А. А. Яковлева, взгляды которого на свои служебные обязанности во многих отношениях заставляли вспомнить энергичного обер-прокурора времен Елизаветы Петровны князя Я. П. Шаховского. Оба предвосхищали по сути дела будущих обер-прокуроров XIX в., умевших настойчиво и последовательно добиваться своих целей. Яковлев оставил после себя мемуары, которые полны резко отрицательных характеристик членов Святейшего Синода и многих епархиальных архиереев. Он жалуется на постоянные конфликты с митрополитом Амвросием из-за беспорядков в епархиальных управлениях и безграничного деспотического произвола епископов по отношению к приходскому духовенству. В Синоде, пишет он, все жалобы на это были откладываемы в долгий ящик. Святейший Синод «покрывал священною рясою своею деяния, чернотою ее самою превосходящие. При том бóльшая часть членов Синода — сами такие же епархиальные деспоты»[378].

С назначением преемником Яковлева князя А. Н. Голицына открывается новая глава в отношениях между Церковью и государством. Если раньше государи лично руководили церковной политикой и сообразно своим личным воззрениям посредством указов вмешивались в управление Церковью, зачастую обходя обер-прокурора, то теперь обер-прокуроры становятся единственными представителями государства по отношению к Церкви. Превращение церковного управления в чиновничье ведомство, его постепенное включение в государственный аппарат, которое началось в первое десятилетие обер-прокурорства Голицына, явилось завершением того, что начала Екатерина II. Нет никаких оснований объяснять такое развитие дел одними личными взглядами Александра I. В обширной литературе о религиозных убеждениях императора во второй период его царствования отражена лишь эмоциональная сторона его религиозности, в которой господствовали резкие перепады настроений, но ничего не говорится о его принципиальной позиции по вопросу об отношениях между государством и Церковью. Александр пытался завоевать симпатии епископов показным почтением: он охотно подходил под благословение, не забывая и о положенном лобызании руки архиерея. Несмотря на внешние восторги по поводу таких манер императора, в глубине души многие епископы имели о нем, кажется, совсем иное мнение. Александр «лукав», как заметил однажды митрополит Филарет Дроздов[379]. Последний биограф Александра I, великий князь Николай Михайлович, говорит о нем: «Двуличность никогда не оставляла Александра, составляя коренную черту его нрава... Она давала ему возможность одновременно работать с Сперанским и Аракчеевым, с Аракчеевым и А. Н. Голицыным, а также и с Волконским; он мог слушать и подчиняться советам Меттерниха и заниматься часами с Каподистрией; пока Александр обвораживал Наполеона в Тильзите и Эрфурте, он спокойно писал матушке о тех способах, какими возможно сломать его мощь; в одну дверь входил к нему доверчиво канцлер Румянцев, а в другую тайком впускался Кошелев; с одного подъезда подъезжал английский квакер или другой сектант, а с другого входил убогий монах или сам митрополит; в один час шла беседа о возвышенных чувствах долга монарха к своей родине с Карамзиным, а в другое время Александр мог выслушивать спокойно какого-нибудь Магницкого, и что более всего замечательно, что все эти люди выходили очарованными из кабинета государя и часто воображали, что Его Величество соблаговолил разделять их образ мыслей»[380]. Общим местом в исторических трудах стало убеждение, будто в первый период своего царствования Александр I был приверженцем либеральных идей, что могло повести к новшествам вроде тех, которых так опасался, например, митрополит Амвросий Подобедов, консервативный же курс начался лишь вместе со вторым периодом правления Александра. Но вот что пишет великий князь Николай Михайлович: «Император Александр I никогда не был реформатором, а в первые годы своего царствования он был консерватор более всех окружавших его советников»[381]. Это имело влияние на всю церковную политику того времени, вплоть до первых лет царствования Николая I. А консервативный дух николаевского режима никак нельзя свести только к последствиям потрясения, пережитого во время восстания 14 декабря 1825 г.

Князю Голицыну за долгие годы своей службы обер-прокурором также пришлось столкнуться и с капризной переменчивостью настроений, и с притворством императора Александра I. При своем вступлении в должность Голицын был совершенно не знаком с церковными делами и вполне равнодушен к православию. Митрополит Филарет Дроздов в последние годы своей жизни так описал появление в Святейшем Синоде нового обер-прокурора: «Когда император назначил его обер-прокурором, он сказал: «Какой я обер-прокурор Синода? Вы знаете, что я не имею никакой веры».— «Ну полно, шалун, остепенишься».— «Когда же,— говорил после Голицын,— я увидел, что члены Синода делами занимаются серьезно и не как ремеслом, а с убеждением, то мало-помалу и сам стал серьезнее, почтительнее относиться к делам веры и Церкви»[382]. Правдоподобность этих слов митрополита Филарета подтверждается фактами: в первые годы своего царствования Александр I действительно мало интересовался церковным управлением, а Голицын был весьма далек от религии. Отношение того и другого к делам веры существенно изменилось со временем — под влиянием духа эпохи и личных душевных кризисов. Яковлев, став обер-прокурором, для того чтобы войти в должность, изучал «Духовный регламент»; Голицын же в поисках небюрократического подхода к духовным делам занялся Священным Писанием. Что до церковной политики, то результаты в обоих случаях оказались одинаковыми — подчинение Синода воле обер-прокурора. Уже Яковлев выговорил себе право доклада непосредственно государю, при Голицыне это стало делом обычным, само собой разумеющейся обязанностью. Дальнейшим шагом на пути расширения власти обер-прокурора было изменение процедуры назначения членов Святейшего Синода.

В XVIII в. это назначение производилось на неопределенное время, т. е. практически до того момента, пока тот или иной член Синода не попадал в немилость у императора. Медлительность Святейшего Синода, возмущавшая не одного Петра III, все-таки несколько компенсировалась тем, что дела велись опытными, знакомыми с делопроизводством членами Синода. С 12 июня 1805 г. к заседаниям Святейшего Синода стали привлекаться епархиальные архиереи — по очереди и на срок от одного до трех лет. Постоянными членами Синода в силу своего сана остались только три митрополита. Можно было бы предположить, что эта реформа несколько оживит застойную атмосферу Синода, ведь епархиальные архиереи получили возможность докладывать о нуждах своих епархий и проявлять собственную инициативу. На самом же деле благоговение перед государственной властью за XVIII в. успело настолько войти в плоть и кровь иерархов, что лишь в редких случаях кто-либо из них отваживался на самостоятельные действия без согласия на то обер-прокурора. Такие действия, особенно часто при Николае I, могли повлечь за собой преждевременную отсылку назад в епархию. В первые годы деятельности князя Голицына в Синод было назначено несколько высокообразованных и энергичных епархиальных архиереев[383]. Все интересы Голицына сосредоточивались на создании Комиссии духовных училищ (см. § 19) в тесной связи с реформами светских учебных заведений. Учреждение такой комиссии означало укрепление позиций обер-прокурора, так как она работала независимо от Святейшего Синода. После преобразования ее из временной в постоянную комиссия была подчинена только обер-прокурору, отодвинув в его деятельности на задний план все прочие отрасли церковного управления. С 1812 г. у Голицына пробудилась склонность к мистике, которая пришла на смену эпохе Просвещения и нашла широкое распространение в России. Голицын был охвачен идеей некоего универсального «нового христианства» надконфессионального типа. Используя власть обер-прокурора, он во имя веротерпимости способствовал проникновению в русское общество различных течений протестантско-сектантского толка. Увлеченность Голицына мистицизмом возымела определенное влияние на Александра I[384]. Манифест от 24 октября 1817 г. об учреждении Министерства духовных дел и народного просвещения, так называемого Двойного министерства, был вполне в духе Голицына и его взглядов на народное просвещение в рамках универсального христианства.

Близкий сотрудник Голицына П. фон Гетце, который незадолго до создания Двойного министерства стал членом Департамента иностранных исповеданий, утверждает в своих воспоминаниях, что Голицын, несмотря на свою широкую веротерпимость, оставался преданным сыном своей Церкви. Вместе с тем он критиковал недостатки православной иерархии и, между прочим, считал неправильным положение, когда епископат пополнялся исключительно лицами монашеского звания (?!). Эту привилегию, по словам Голицына, должно быть «ввел какой-нибудь подвыпивший патриарх»[385]. В период создания Двойного министерства Голицын все еще оставался доверенным лицом Александра I и, став министром по церковным делам, получил неограниченные возможности для проведения своей политики. Манифест от 24 октября 1817 г. упрочил положение обер-прокурора и стал завершающим штрихом в образовании системы государственной церковности, которая, возникнув при Петре I, медленно, но верно вела к снижению роли Святейшего Синода до Ведомства православного исповедания. Своего апогея этот процесс достиг при Александре I, но его направление было предопределено уже Екатериной II, и этот толчок был настолько силен, что инерция его сохранялась в течение всего синодального периода вплоть до 1917 г.

Примечания

[228] О внутриполитической ситуации после смерти Петра I и до времени Екатерины II см.: Платонов. Лекции; Чистович. Феофан Прокопович; Сахаров, в: Странник. 1882; Вознесенский. Дворянская реакция после смерти Петра Вел., в: Русск. прошлое. 2 (1923); Титлинов. Правительство Анны Иоанновны; Строев. Бироновщина; Корсаков. Воцарение Анны Иоанновны; Дитятин. Верховная власть; Латкин. Учебник (1909). Кроме того: Соловьев. Т. 19–29; Stählin. Geschichte Rußlands. 2. «В XVIII столетии Россия была в полном смысле этого слова полицейским государством (Polizeistaat), главным образом благодаря реформе Петра I, пересоздавшего древнерусский государственный и общественный быт по образцу западноевропейских государств» (Латкин. Учебник. С. 432).

[229] Платонов. Лекции. С. 543, 562. Ср. табл. 1.

[230] Флоровский. С. 89, 90. О Феодосии Яновском: Титлинов, в: РБС; Чистович. Феофан Прокопович; Морошкин, в: Русс. ст. 1887; «Дело» Феодосия Яновского см.: Русс. арх. 1864. 2; ОДДС. 5. № 125. Дополнение 2. С. 25; о его критике в адрес Петра I и мероприятий последнего относительно церковных вотчин: Чистович. Ук. соч. С. 148; Феодосий очень редко посещал заседания Синода и уклонялся от подписания протоколов: Рункевич. История Русской Церкви (ук. лит. к § 2–4). 1. С. 147, 167. См. также: Рункевич. Алекс.-Невская лавра. СПб., 1913, где собран большой материал о Феодосии.

[231] Schtscherbatow. Über Sittenverderbnis. S. 35.

[232] См. прим. 230; а также: ПСЗ. 4. № 4717; ПСПиР. 5. № 1542; ОДДС. 5. № 199; Есипов. Чернец Федос, в: Люди старого века. СПб., 1880; Соловьев. 18. С. 315.

[233] Чистович. Георгий Дашков, в: Прав. об. 1863. 1. С. 45; Корсаков. Воцарение Анны Иоанновны. С. 55–57; ср.: Чистович. Феофан Прокопович. С. 185, 229, 247 и др.; Захаров. Старорусская партия; Морошкин. Феофилакт Лопатинский.

[234] Чистович. Феофан Прокопович. С. 185, 225, 392; Соловьев Н. Сарайская

и Крутицкая епархия, в: Чтения. 1894. 3. С. 105, 109 (к биографии Игнатия).

[235] Павлов-Сильванский Н. Мнение верховников о реформах Петра Великого, в: Сочинения. 2. СПб., 1910. С. 373–401.

[236] ПСЗ. 7. № 4830; ср. ПСПиР. 5. № 1469 (указ Екатерины I о своей самодержавной власти от 28 января 1725 г.), 4919, 4925. О подчинении Святейшего Синода новому органу см.: Протоколы, в: Сборник. 55. С. 97. Ст. 13; Барсов. Святейший Синод. С. 432.

О назначении новых членов Синода Верховным Тайным советом см.: Сборник. 55. С. 384, 481, 428; 63. С. 481, 509, 793; ОДДС. 7. № 105, 107, 262; ПСЗ. 7. № 5034.

[237] Дело о Феофане Прокоповиче, в: Чтения. 1862. 1. С. 1–92; Чистович. Дело Маркелла Родышевского, в: Прав. об. 1864. 9. С. 9–48; он же. Феофан Прокопович. Гл. 10–12. Критику Маркеллом «Духовного регламента» и его обвинения в адрес Феофана см.: Верховской. 2. С. 85 и след.

[238] Чистович, в: Прав. об. 1864. 9; Соловьев. 4 (Общ. польза). Стб. 1096, 1191. Об издании «Камня веры»: Сборник. 69. С. 709; ПСПиР. 7. № 2073, 2278, 2259. К вопросу о восстановлении патриаршества: в изданном в 1719 г. «Чине рукоположения

в епископы» говорится: «Егда благоволит Господь Бог быти на всероссийском престоле избранному от всего освященного Собора отцу нашему святейшему патриарху» (Пекарский. 2. С. 444). Петр II повелел членам Синода вернуть все ценные облачения, которые они по разрешению Петра I взяли в 1721 г. для себя из ризницы патриарха (ПСПиР. 7. № 2644).

[239] О планах верховников ограничить самодержавие см.: Корсаков. Воцарение; Милюков П. Н. Верховники и шляхетство, в: Из истории русской интеллигенции. СПб., 1902. С. 1–51; Загоскин Н. Верховники и шляхетство, в: Ученые зап. Каз. унив. 1880. 5, 6; Recke W. Die Verfassungspläne der russischen Oligarchen in Jahre 1730 und die Thronbesteigung der Kaiserin Anna Ivanovna, в: ZOG. 1912. 2. S. 11–64, 161–203; Fleischhacker H. 1730: Das Nachspiel der petrinischen Reform, в: JGO. 6. 1941. S. 201–274. Кроме того: Титлинов. Правительство Анны Иоанновны.

[240] Соловьев. 4 (Общ. польза). Стб. 1165, 1188; записки митрополита Гавриила Петрова, в: Чтения. 1913. 3. Смесь. С. 5. См.: Smolitsch I. Feofan Prokopoviès. Dankgebete für die Selbstherrschаft der Kaiserin Anna Ioannovna, в: ZSP. 1956. 25, здесь и публикация оды Феофана. Факсимиле разорванных Анною «кондиций» см.: Столетие Военного министерства. Т. 2: История государевой свиты. СПб., 1914. С. 101. Манифест от 29 февраля 1730 г. о самодержавии Анны, в: ПСЗ. 8. № 5509.

[241] Платонов. Лекции. С. 553; ср.: Соловьев. 4 (Общ. польза). Стб. 1169. К биографии Анны: Титлинов, в: РБС; о влиянии Бирона на императрицу: Записки Манштейна, 1727–1744. СПб., 1875. С. 181 и след.; Записки фельдмаршала Миниха. СПб., 1874. С. 62 и след.

[242] Веденяпин, в: Прав. об. 1865. 2. С. 73.

[243] Щербатов. О повреждении нравов в России, в: Русс. ст. 1870. 7. С. 50.

[244] Строев. Бироновщина. С. 40. Ср. также характеристику времени Анны в манифесте императрицы Елизаветы: ПСЗ. 11. № 8506.

[245] ПСЗ. 8. № 5871; Верховный Тайный совет был распущен уже 4 марта 1730 г.: ПСЗ. 8. № 5510; ПСПиР. 7. № 2299.

[246] «Записку» Карамзина см. в: Пыпин. Общественное движение (1909). 3-е изд. Приложение. С. 493; ПСПиР. 7. № 2505, 2531; ср. № 2324, 2518, 2293, 2296, 2298. См.: Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 5, 45, 51; Барсов. Св. Синод. С. 277. О Кабинете министров и о роли Остермана: Осьмнадцатый век. 3. С. 87 (герцог де Лириа, испанский посланник); Сборник. 5. С. 437, 448 (Лефорт); Градовский А. Высшая администрация России в XVIII столетии и генерал-прокурор. СПб., 1866. С. 146–160; Щеглов В. Госуд. Совет в России. Ярославль, 1902. С. 609–625. Филиппов А. Новые данные о Кабинете министров имп. Анны Иоанновны, в: Русс. м. 1901. № 1, 4, 12; ср. «Введение» Филиппова, в: Сборник. 104 (Бумаги Кабинета министров, 1731–1740).

[247] Платонов. Лекции. С. 556.

[248] Попов Н. Придворные проповедники в царствование императрицы Елизаветы Петровны, в: Тихонравов. Летописи русской литературы. 2. С. 9.

[249] Там же. С. 5; проповедь Димитрия Сеченова — там же. С. 12–14; Титлинов. Правительство. Гл. 1.

[250] Памятники русской истории, изд. Кашпировым. 3. СПб., 1873. С. 261. Об Остермане: Bitter K. Beiträge zur Geschichte des Lebens und Wirkens Heinrich Johann Friedrich (Andrej Ivanoviè) Ostermanns, в: JGO. 1957. 5 (библиогр.); Шубинский С. Граф

А. И. Остерман. СПб., 1862; ср. характеристику Остермана в: ПСЗ. 11. № 8506.

[251] ПСЗ. 8. № 5518.

[252] Верховской. Учреждение. 1. С. XXXI; Пекарский. 1. С. 502; докладная записка Аврамова, в: Посошков. Сочинения. 2. СПб., 1863; Шишкин И. Михаил Аврамов, один из противников петровской реформы, в: Невский сборник. 1. СПб., 1867. С. 379–429; Чистович. Феофан Прокопович. С. 260–269, 273, 297.

[253] ПСПиР. 7. № 2324, 2325; Титлинов. Ук. соч. С. 41, 51; ОДДС. 10. № 200; ПСПиР. 7. № 2355. Ср. ПСЗ. 8. № 5518; Русс. арх. 1909. 3. С. 430.

[254] Чистович. Феофан Прокопович. С. 348, 295. Ср. аналогичную оценку Пекарского: 1. С. 484, и отрицательную характеристику Феофана у Флоровского: с. 89.

[255] Дело Льва Юрлова, в: Чтения. 1861. 4. Смесь; ПСПиР. 7. № 2340, 2352; о Горгии Дашкове: там же. № 2276, 2296, 2382, 2385, 2388, 2411, 2513, 2516; Чистович,

в: Прав. об. 1863. 1; он же. Феофан Прокопович. С. 183, 229, 239; об Игнатии Смоле: ПСПиР. 7. № 2385, 2388, 2411. Прим. 2558.

[256] ПСПиР. 7. № 1475; Титлинов. Правительство. С. 126, 136; ОДДС. 10. № 273; ПСПиР. 7. № 2561, 2575, 2640; Рыбаловский А. Варлаам Ванатович, в: ТКДА. 1908. 9. С. 313, 319–340.

[257] Чистович. Феофан Прокопович. С. 316–326; Дело о Феофане, в: Чтения. 1862. 1; Верховской. Учреждение. 2; о Платоне Малиновском: Соловьев Н. Сарайская и Крутицкая епархия, в: Чтения. 1894. 3. С. 111, 114 и след.

[258] Чистович. Новые материалы, в: Прав. об. 1862. 2. С. 184; 4. С. 542–546; он же. Феофан Прокопович. С. 463–468, 485, 654, 670, 499, 675; Морошкин. Феофилакт Лопатинский; Титлинов. Правительство. Гл. 2.

[259] В 1733 г. был смещен Черниговский архиепископ Иродион Жураковский; Белгородский епископ Досифей Богданович-Любинский был судим и в 1735 г. сослан в монастырь; Черниговский архиепископ Иларион Рогалевский был арестован в 1737 г. и в 1738 уволен на покой за то, что позволил себе критические замечания в записке, направленной

в Святейший Синод. Об этом см.: ПБЭ. 5. Стб. 1047; Филарет. Обзор. 2 (1884). С. 299; он же. Описание Черниг. епархии. Чернигов, 1861. С. 68–78; ПСПиР. 7. № 2564, 2471; ОДДС. 7. № 630; ТКДА. 1860. 2. С. 259–263; РБС (Дабелов-Дядьковский). 1905. С. 604; ср.: Титлинов. Правительство. Гл. 2.

[260] ПСЗ. 10. № 7364, 7790; 11. № 8199; Попов. Арсений Мацеевич. С. 51. Пресловутая Тайная канцелярия была учреждена уже 6 апреля 1731 г.: ПСЗ. 8. № 5738, 5744; 9. № 6937, 6832; ср. 8. № 5509, 5510; ПСПиР. 8. № 2539, 2703. Титлинов. Правительство. Гл. 3 и 4.

[261] Барсов. Св. Синод. С. 280.

[262] См. таблицу 1. Анна Леопольдовна прибыла в Петербург в 1722 г.; в 1733 г. она приняла православие, 3 июля 1739 г. вышла замуж за принца Антона—Ульриха Брауншвейгского. С 9 ноября 1740 до 25 ноября 1741 г. она была регентшей при своем сыне Иоанне VI Антоновиче, родившемся 12 августа 1740 г. в Петербурге и 5 октября провозглашенном престолонаследником, а 17 октября — императором всероссийским. 25 ноября 1741 г. он был объявлен Елизаветой утратившим престол и с 2 декабря 1741 до января 1756 г. находился вместе со своими родителями в ссылке (Рига, Дюнабург, Холмогоры). В январе 1756 г. Иоанн Антонович был взят по приказу Елизаветы под стражу и заключен

в Шлиссельбургскую крепость. Когда в 1764 г. подпоручик Василий Мирович пытался освободить его и провозгласить императором, он был убит и тайно погребен в Богородицком монастыре в Тихвине. Соловьев. 26. С. 16–25; Брюкнер А. Император Иоанн Антонович. СПб., 1874.

[263] ПСЗ. 11. № 8291, 8482; Голубев. Св. Синод, в: Внутренний быт. 2. С. 227;

Попов. Арсений Мацеевич. 1912. С. 52–56; Чтения. 1863. Смесь. С. 73; ср. упомянутую выше, в прим. 250, записку Остермана.

[264] Попов. Ук. соч. С. 56.

[265] Доброклонский. 4. С. 98; Попов. Ук. соч. С. 57.

[266] См. протоколы конференции, в: Сборник. 136; Платонов. Лекции. С. 576. Особо важной для знакомства с эпохой Елизаветы является работа: Попов. Арсений Мацеевич (1912), также: Ешевский С. В. Очерк царствования Елизаветы Петровны, в: Сочинения. 2. СПб., 1870; здесь (с. 574–576) упоминается также учрежденная в то время комиссия по разработке свода законов (Уложенная комиссия). По этому вопросу см.: Латкин В. Проект нового уложения, составленный законодательной комиссией 1754–1766 гг. СПб., 1893; Рубинштейн И. М. Уложенная комиссия 1754–1766 гг. и ее проект нового уложения «О состоянии подданных», в: Ист. зап. 1951. 38. Далее: Веденяпин; см. также несколько насмешливую характеристику Елизаветы у Ключевского. Курс. 4 (1910). С. 450. О попытках Елизаветы восстановить дух петровской эпохи и следовать покойному отцу, Петру Великому, в деле управления представляет большой материал очень хорошая работа: Готье Ю. История областного управления в России от Петра Великого до Екатерины II. М., 1913. Т. 1 (также в: Чтения. 1913). О Сенате времен Елизаветы см.: Градовский А. Д. Высшая администрация России XVIII столетия и генерал-прокуроры, в: Собрание соч. 1 (1899). С. 207.

[267] Попов Н. Придворные проповедники, в: Тихонравов. 2. С. 12 (см. прим. 248). Веденяпин. С. 70, 85; Щербатов, в: Русс. ст. 1870. 2. С. 35; ср. с. 99 (характеристика Елизаветы), 101, 113; Попов. Арсений Мацеевич. С. 111.

[268] Попов. Арсений Мацеевич. С. 84 и след., 94.

[269] Там же.

[270] Попов. Ук. соч. С. 58, прим.

[271] Впервые опубликована у Попова. Ук. соч. Прил. 4. С. 7–25.

[272] Попов. Ук. соч. Прил. 4. С. 8, 12, 13, 15, 17, 20–25; ср. с. 11, 227, 243.

[273] Попов. Ук. соч. Прил. 4. С. 28–36.

[274] Среди приближенных императрицы Елизаветы находились не только «новые» люди, как например, Разумовский, Воронцов и Шувалов, но также Бестужев-Рюмин, князья Черкасский и Трубецкой (Платонов. Лекции. С. 579). Я. П. Шаховской (Записки. 2. 1821. С. 62) сообщает, что часто беседовал с генерал-прокурором князем Ю. П. Трубецким по церковным вопросам; ср.: Щербатов. Рассуждение относительно статистики России, в: Чтения. 1859. 3. С. 69.

[275] ПСЗ. № 8993. О спорах между Арсением Мацеевичем и Святейшим Синодом см.: ПСПиР. Е. П. 1. № 378; 2. № 534, 602, 658, 749, 755, 934.

[276] Попов. Арсений Мацеевич. С. 109; Ист.-стат. Петербург. 5. С. 124.

[277] Попов. Ук. соч. С. 107.

[278] О деятельности Арсения как епархиального епископа — там же. С. 143.

[279] Попов. Ук. соч. С. 121, 324, 301, 308, 328, 294–331. Вражда между Арсением Мацеевичем и Димитрием Сеченовым возникла уже в 1742 г. из-за спора об одном иеромонахе (там же. С. 264–269). В 1745 г., после выговора, полученного от Святейшего Синода, Арсений хотел уйти на покой, но императрица не дала на это своего согласия (ПСПиР. Е. П. 2. № 924). Синод не разрешил также издать написанные ок. 1748 г. Арсением «Возражения на пашквиль лютеранский, нареченный Молоток, на Камень веры» — ответ на анонимный памфлет против «Камня веры» Стефана Яворского; сочинение увидело свет лишь в 1775 г. (Попов. Ук. соч. С. 303).

[280] О трениях между обер-прокурором Шаховским и Синодом: Попов. Ук. соч. С. 305, 308, 311, 314–316.

[281] О политической незначительности А. Г. Разумовского см.: Платонов. Лекции. С. 579.

[282] О роли духовника Елизаветы Ф. Я. Дубянского († 1771): Шаховской. Записки. 1821. Ч. 1. С. 85; Сборник. 42. С. 413, 481; Осьмнадцатый век. 3. С. 344, 397; Попов. Ук. соч. С. 415; Ист.-стат. Петербург. 6. С. 33, 43.

[283] Попов. Ук. соч. С. 295.

[284] Там же. С. 331.

[285] Там же. С. 94.

[286] Там же. С. 325.

[287] См. таблицу 1. Петр III прибыл в Петербург 5 февраля 1742 г., 6 ноября он перешел

в православие, а на следующий день провозглашен престолонаследником. 29 июня 1744 г. он был обручен с Софией Августой Фридерикой Ангальт-Цербтской, 21 августа 1745 г. состоялось их бракосочетание. О Петре III: Щебальский П. К. Политическая система Петра III. М., 1870; Записки Штелина (Jakob Stählin), в: Чтения. 1866. 4. Смесь; Платонов. Лекции. С. 597; Helbig G. A. W. Biographie Peters des Dritten. Tübingen, 1808; Stählin K. Aus den Papieren Jakob von Stählins. Berlin, 1926; Fleischhacker H. Porträt Peters III., in: JGO. 1957. 5; Bain R. N. Peter III, Emperor of Russia: The story of a crisis and a crime. Westminster, 1902.

[288] Русс. ст. 1879. 25. С. 587; см. также: Соловьев. 25. С. 147.

[289] Русс. ст. 1879. 25. С. 586.

[290] Сборник. 18. С. 391; Щебальский. Ук. соч. С. 58. Высказывания Петра III перед членами Святейшего Синода о терпимости в вопросах веры (25 июня 1762 г.) см.

в: Русс. арх. 1875. С. 2085.

[291] Болотов А. Записки. 2. С. 172.

[292] Сборник. 18. С. 371.

[293] Русс. арх. 1871. С. 2055.

[294] Памятники новой русской истории. 2 (1872). С. 17–18 и Русс. ст. 1872. 6. С. 567. Этого указа нет в ПСЗ.

[295] Сборник. 18. С. 210; Соловьев. 25. С. 11.

[296] ПСЗ. 15. № 11441, 11480; см. § 10. Воспитатель Петра III Я. Штелин писал: «(Император.— И. С.) трудится над проектом Петра Великого об отобрании монастырских поместий и о назначении особенной Экономической коллегии для управления ими. Генерал-прокурор Александр Иванович Глебов сочиняет об этом манифест» (Чтения. 1866. 4. Смесь. С. 103).

[297] Попов. Арсений Мацеевич. С. 356; Соловьев. 25. С. 79.

[298] Попов. Ук. соч. С. 357.

[299] Там же; ср.: Чтения. 1910. 2. С. 89.

[300] Об этих событиях см.: Переворот 1762 года: Сочинения и переписка участников

и современников. М., 1911. 2-е изд.; здесь опубликовано письмо (с. 95–100) Екатерины от 2 августа 1762 г. Стан. Понятовскому, в котором она описывает, как прошел тот день; ср.: Платонов. Лекции. С. 608–611. Об обширной мемуарной литературе о перевороте 28 июня см.: Бильбасов В. А. История Екатерины Второй. 1896. Т. 12.

[301] См. таблицу 1; также: Smolitsch I. Katharinas II. religiöse Anschauungen und die Russische Kirche, в: JGO. 1938. 3. S. 568–579. Екатерина (София Августа Фридерика фон Ангальт-Цербст) прибыла в Петербург 3 февраля 1744 г.; см. прим. 287.

[302] Платонов. Лекции. С. 615, 712. Литература о Екатерине II очень обширна; о трудностях в первые годы ее правления: Корсаков Д. А. Сторонники воцарения Екатерины II, в: Ист. в. 1884. 2; Кизеветтер А. А. Первое пятилетие правления Екатерины II,

в: Сборн. в честь П. Н. Милюкова. Париж, 1930; Ключевский В. О. Импер. Екатерина II,

в: Русс. м. 1896. 11 (также в: Очерки и речи. М., 1913 и СПб., 1918); Лаппо-Данилевский А. С. Очерк внутр. политики Екатерины II. СПб., 1898; Hoetzsch O. Katharina die Zweite von Rußland: Eine deutsche Fürstin auf dem russischen Zarenthron des 18. Jh. Leipzig, 1940; 2-е изд.: 1942. В. А. Бильбасов хотел написать подробную историю Екатерины, но, к сожалению, появились в печати только: История Екатерины II. Т. 1 (1728–1762). СПб., 1890; Т. 2 (1762–1764). Лондон, 1895; Т. 12. Берлин, 1896; немецкий перевод: Berlin, 1897. Важные письма Екатерины II, в которых говорится также

о церковных вопросах, в: Сборник. Т. 1, 6, 9, 10, 22 (к Гримму), 27, 32 (к Гримму), 42, 43

(к Гримму). Специально о вопросах народного образования при Екатерине см.: Рождественский С. В. Очерки по истории системы народного просвещения в России в XVIII веке. СПб., 1912. Т. 1. Важны также: Храповицкий А. В. Дневник: 1782–1793. СПб., 1874, 1901. 2-е изд. (Храповицкий был секретарем Екатерины II); Грибовский А. М. Записки

о Екатерине Великой. М., 1862.

[303] Платонов. Лекции. С. 601; ср. с. 612.

[304] О Симоне Тодорском: Макарий (Булгаков). История Киевской Академии. СПб., 1843. С. 153, 171–175; Сборник. 138. С. 44; РБС (Сабанев-Смысловский). С. 498; Харлампович. Малороссийское влияние. 1. С. 488, 531; Èiževskij D. Ein unbekannter Hallenser slavischer Druck, in: ZSP. 1938. 15; ders. Die «russischen» Drucke der Hallenser Pietisten, in: Kyrios. 1938. 3; Winter E. Halle als Ausgangspunkt der deutschen Rußlandkunde im 18. Jh. Berlin, 1953; ders. «Einige Nachricht von Herrn Simeon Todorski»: Ein Denkmal d. deutsch-slawischen Freundschaft im 18. Jh., in: Zeitschrift für Slavistik. 1956. 1. Тодорский по окончании Киевской Духовной Академии около 10 лет провел в Германии, где учился в Галле.

[305] См.: Smolitsch (прим. 301). S. 571. Anm. 11 и s. 572. Тодорский «connait а fond les trois réligions ayant longtemps étudié а Halle, il s’est préférablement appliqué а la luthérienne» [«основательно знаком с тремя религиями, так как долгое время учился в Галле;

с особенным же усердием он изучал лютеранскую» (фр.)],— писала мать Екатерины своему супругу, герцогу Ангальт-Цербстскому (Сборник. 7. С. 29).

[306] Храповицкий. Дневник. М., 1901. С. 190 (запись от 9 февраля 1790 г.).

[307] Щербатов. О повреждении нравов, в: Русс. ст. 1870. 3. С. 686.

[308] Долгорукий И. М. Путешествие в Киев в 1817 г., в: Чтения. 1870. 3. С. 78.

[309] Сборник. 13. С. 101 (от 24 мая 1771 г.).

[310] Екатерина II. Житие преп. Сергия, в: Русс. ст. 1888. 57. С. 751. Перед коронацией в Москве (22 сентября 1762 г.) Екатерина, так же как Елизавета и московские цари, посетила Троице-Сергиеву лавру.

[311] Сборник. 13. С. 325; ср. там же. 1. С. 282.

[312] Бильбасов. Ук. соч. 1. С. 129.

[313] Сборник. 7. С. 97. О церковной политике Екатерины II см.: Знаменский. Чтения; Титлинов. Гавриил Петров.

[314] Сборник. 37. С. 416; ср. с. 278.

[315] Переписка Екатерины II с господином Вольтером. М., 1803. С. 13, 24; см. также: Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 1. С. 411, 413; 2. С. 28, 33; Титлинов. Гавриил Петров. С. 281, 360.

[316] Щербатов. Статистика в рассуждении России, в: Чтения. 1859. 3. С. 70.

[317] Сборник. 7. С. 156.

[318] Там же. 13. С. 378 (от 27 декабря 1773 г.).

[319] Там же. 33. С. 142 (от 23 апреля 1781 г.).

[320] В собственноручном описании своего правления Екатерина подчеркивает: «Cathérine était montée sur le Trône; elle y avait été mise pour défendre la foi orthodoxe» (см. прим. 24.— Ред.), в: Русс. арх. 1865. С. 490. Известный в то время священник Петр Алексеев (см. § 12) посвятил в 1767 г. свою книгу «Истинное благочестие христианское» (М., 1767) императрице как истинной последовательнице истинного Божества (Филарет. Обзор. 2 (1884). 3-е изд. С. 386).

[321] ПСЗ. 16. № 11582. См. коронационный манифест от 5 июля (там же. № 11598). Кончина Петра III представлена Екатериной как Божий Промысл (там же. № 11599). Елизавете, которая также считалась защитницей веры после безбожного времени Анны, в манифесте по случаю восшествия на престол не было нужды оправдывать события в ночь на 25 ноября 1741 г. (там же. 11. № 8475): положение ее как дочери Петра Великого было надежным.

[322] ПСЗ. 16. № 11598.

[323] Соловьев. 5 (Общ. польза). С. 1370; к коронации Екатерины была отчеканена

медаль с надписью: «За спасение веры и отечества» (там же. С. 1372).

[324] Сборник. 36. С. 188.

[325] Наказ / Изд. Чечулин (1907). Ст. 1, 79, 352, 494–497, 552. Важнейшая литература о «Наказе»: Чечулин Д. Об источниках «Наказа», в: ЖМНП. 1902. 4 (также во введении к изданию «Наказа» 1907 г.); Латкин. Учебник (1909). С. 627; он же. Законодательные комиссии. С. 185; Поленов Д. В. Исторические сведения о Екатерининской комиссии для сочинения нового уложения. СПб., 1872; Дитятин И. И. Екатерининская законодательная комиссия о сочинении проекта нового уложения, в: Юридич. вестник. 1879. 3–5 (и отдельным изданием: Ростов-на-Д., 1905); Флоровский А. Состав законодательной комиссии 1767–1774 гг. Одесса, 1915; Andreae F. Beiträge zur Geschichte Katharinas II: Die Instruktion vom Jahre 1767 für die Kommission zur Abfassung eines neuen Gesetzbuches. Berlin, 1912; Sacke G. Die gesetzgebende Kommission Katharinas II: Ein Beitrag zur Geschichte des Absolutismus in Rußland. Breslau, 1940; Сергеевич В. Откуда неудача Екатерининской законодательной комиссии, в: ВЕ. 1878. 6; Тарановский Ф. В. Политическая доктрина в «Наказе» имп. Екатерины II. Киев, 1903. О церковных вопросах, связанных с «Наказом»: Барсов Н. Дополнительные пункты к указам Св. Синода избранному им депутату в Комиссии 1767 г., в: Христ. чт. 1877. 11–12; Прилежаев Е. М. Наказ и пункты депутату от Св. Синода в Екатерининскую комиссию о сочинении нового уложения, в: Христ. чт. 1878. 9. Материалы комиссии, в: Сборник. 4, 8, 14, 32, 36, 43, 68, 93, 107, 115, 123, 143, 147; по церковным вопросам: там же. Т. 4, 36 и особенно 43 (соответствующие материалы есть и в других томах).

[326] Наказ (1907). Ст. 351, 495.

[327] Там же. Генерал-прокурорский наказ. Ст. 167, 168.

[328] Ср.: ПСЗ. 19. № 13996 (29 мая 1777 г.), где Екатерина II заявляла: «Как Всевышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и Ее Величество». См. также во

2 томе о политике Екатерины в отношении старообрядцев. Язвительный князь И. М. Долгорукий, который был известен как «атеист» и «якобинец», объясняет веротерпимость Екатерины II тем, что «терпимость... происходит от совершенного равнодушия ко всему священному» (Чтения. 1870. 3. С. 78). Что степень этой веротерпимости Екатерины могла колебаться, видно по ее политике в отношении униатской Церкви в Белоруссии (см. т. 2).

[329] Титлинов. Гавриил Петров. С. 131; Снегирев. Жизнь митрополита Платона (1891). С. 115; см. также письмо Екатерины II к Платону Левшину: Чтения. 1875. 4. С. 166 (от 30 февраля 1766 г.).

[330] Сборник. 4. С. 37.

[331] Сергеевич, в: ВЕ. 1878. 1. С. 200.

[332] Сборник. 43. Приложение; Титлинов. Ук. соч. С. 166; Флоровский. Ук. соч. С. 57–60.

[333] Согласно А. Флоровскому (Состав законодательской комиссии 1767–1777 гг. Одесса, 1915. С. 17), этот доклад был написан председателем Комиссии А. И. Бибиковым. В распоряжении генерал-прокурора кн. А. А. Вяземского Сенату с перечислением учреждений, которым следовало послать копию «Наказа», Святейший Синод упомянут не был (ПСЗ. 18. № 12977).

[334] Сборник. 42. С. 42–62; также в: Прилежаев. С. 241–262. При обсуждении пунктов обер-прокурор И. И. Мелиссино предложил внести в Наказ для депутата Святейшего Синода пункт об уменьшении числа икон (Чтения. 1871. 3. Смесь. С. 114–117). Синод,

по-видимому, не обратил внимания на предложение Мелиссино (Прилежаев. С. 227).

[335] Прилежаев. С. 226.

[336] Сборник. 43. Введение. С. I–II.

[337] Там же. Приложение. Из числа предложений епархиальных епископов наиболее интересными являются пункты Афанасия Волховского, епископа Ростовского, в которых предлагалось открыть приходские школы для крестьянских детей обоих полов (там же. С. 421–425).

[338] Сборник. 43. С. 42–65. Димитрий Сеченов скончался 14 декабря 1767 г.; председательствующим был избран Гавриил Петров.

[339] О причинах неуспеха комиссии см.: Сергеевич. Ук. соч.; Платонов. Лекции. С. 624–628.

[340] Латкин. Учебник (1909). С. 63; Сборник. 93. С. 541, 92, 162, 192, 257, 305, 349, 370.

[341] См. прим. 340; Крылов В. Екатерининская комиссия в ее отношении к духовенству как сословию, в: Вера и разум. 1903. 8. С. 480.

[342] Сборник. 36. С. 185–188. Введение. С. IV–VII; проект — с. 179–231; о духовенстве — с. 185; мнение Святейшего Синода — с. 187–188.

[343] Там же. С. 188.

[344] Сборник. 7. С. 378. О предпочтении великорусских епископов: Титлинов. Гавриил Петров. С. 46; Харлампович. 7. С. 488. В «Каталоге членов Синода» (Чтения. 1917. 2. Смесь) всегда приводятся данные об их происхождении.

[345] Попов. Арсений Мацеевич. С. 360.

[346] Епископы были вскоре наказаны за свое несогласие с Димитрием Сеченовым: 26 мая 1763 г. Афанасий был переведен из Твери в Ростов, 4 июня Гедеон отпущен из Синода в свою епархию, а 25 июля был переведен в Казань Вениамин (Каталог, в: Чтения. 1917. 2. Смесь. С. 16; Попов. Арсений Мацеевич. С. 361). По Харламповичу (с. 638), Гедеон Криновский не был украинцем.

[347] ПСПиР. Е. II. 1. № 22; ср. № 64; Завьялов. С. 123.

[348] ПСЗ. 16. № 11643; ПСПиР. Е. II. 1. № 37; Попов. Ук. соч. С. 363, 367.

[349] Цит. по: Иконников. Арсений Мацеевич, в: Русс. ст. 1879. 9. С. 4.

[350] Попов. Ук. соч. С. 382, 381–383. Это анафемствование возникло, вероятно, после Поместного Собора 1503 г. Оно основывалось на одном подложном правиле 5 Вселенского Собора, которое содержалось в рукописном Синодике 1642 г. Этот Синодик находился в Ростове у Арсения (Иконников. Ук. соч. С. 5). Описание торжественного предания анафеме см.: Чтение. 1862. 2. Смесь. С. 15–20. Ср.: Попов Н. Описание рукописей Симонова монастыря, в: Чтения. 1910. С. 90.

[351] Попов. Ук. соч. С. 393–395; Завьялов. Указ. соч. С. 127, 132.

[352] Завьялов. Ук. соч. С. 130; Попов. Ук. соч. С. 338. Доношение от 6 марта 1763 г.,

в: Чтения. 1862. Смесь. С. 25–39; у Попова (с. 400–404) дан только пересказ содержания.

[353] Попов. Ук. соч. С. 404.

[354] Дело Арсения Мацеевича, в: Чтения. 1862. 3. Смесь. С. 158–162 (ошибка в пагинации! Надо: 258–262 — В. Филипп).

[355] Попов. Ук. соч. С. 407.

[356] Там же. С. 408. Позднее Екатерина писала Вольтеру, что Арсения подговаривали

к протесту некоторые из его «собратий» (епископов?) (Сборник. 10. С. 37); в другом письме она особенно хвалила Димитрия Сеченова (там же. С. 160). Слова Екатерины не соответствуют действительности; как уже было сказано, Арсений выступал с протестами еще во времена Елизаветы Петровны.

[357] Попов. Ук. соч. С. 408, 414; Чтения. 1862. 3. Смесь. С. 152, 147.

[358] Сборник. 7. С. 269. Выражение Екатерины «головы секали» — это намек на казнь Ростовского епископа Досифея Глебова после процесса царевича Алексея 17 марта 1718 г. (Соловьев. 4 (Общ. польза). Стб. 478).

[359] Попов. Ук. соч. С. 138.

[360] Там же. С. 415–422.

[361] Курсив автора. Попов. Ук. соч. С. 423, 424–427, 430.

[362] Там же. С. 431.

[363] Там же. С. 501, 521, 521–550, 565, 576 (подробный разбор «второго дела» Арсения); ср.: Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 26.

[364] См. ниже § 10 и Smolitsch. Russisches Mönchtum. Kap. 6, 13.

[365] Ср. различные мнения о характере церковной политики Екатерины: Барсов. Св. Синод. С. 252; Титлинов. Гавриил Петров. С. 284, 288, 792, 1030; Попов. Ук. соч. С. 454; Харлампович. С. 488; Smolitsch, в: JGO. 1938. 3. Высказывания Платона Левшина см.: Виноградов В., в: БВ. 1913. 2. С. 322, 323, 326.

[366] Попов. Ук. соч. С. 497.

[367] Харлампович (с. 490, прим. 2) полагает, что Павел Конюшкевич лишился кафедры не из-за поддержки им Арсения, а вследствие многочисленных жалоб на его жестокое обращение с приходскими священниками в Сибирской епархии. Екатерина сама писала об этом Димитрию Сеченову (Сборник. 10. С. 275). О Павле Конюшкевиче имеется довольно обширная литература, большей частью апологетического характера, представляющая его «второй жертвой» Екатерины: Амрамов Н. Павел II Конюшкевич, митрополит Тобольский и Сибирский, в: Странник. 1868. 2; Толстой М. В., в: Чтения. 1870. 2; Титов А. А. , в: Ист. в. 1888. № 1; Иконников В. С., в: Русс. ст. 1892. 73; особенно же: Титов Ф. Святитель Павел, митр. Тобольский и Сибирский (1705–1770). К., 1913. См. также: РБС (Павел-Петр. 1902).

[368] Ист.-стат. Петербург. 6. С. 92. О поведении Вениамина во время пугачевского восстания см.: Прав. соб. 1859. 2. С. 205–210; письмо Панина: Русс. ст. 1870. 1; письма Екатерины Вениамину (после 1774 г.): Сборник. 26. С. 21, 28.

[369] О политике Екатерины II в отношении старообрядцев см. т. 2.

[370] О кратком правлении Павла I и о нем самом см.: Кобеко Д. Ф. Цесаревич Павел Петрович. СПб., 1891; Шильдер Н. Император Павел I. СПб., 1901; Шумигорский Е. С. Император Павел I: Жизнь и царствование. СПб., 1907 (он же, в РБС). Особенно ценна работа: Клочков М. В. Очерки правительственной деятельности времени Павла I. СПб., 1916. Среди воспоминаний о времени Павла I важны: Саблуков. Записки,

в: Русс. арх. 1869; Адам Чарторижский. Мемуары. М., 1912. Т. 1.

[371] Клочков. С. 272. Уже при Екатерине II Сенат утратил свое привилегированное положение, которым он обладал при Петре Великом и отчасти при Елизавете, став, в сущности, административным и юридическим учреждением. Павел I еще более укрепил положение генерал-прокурора в Сенате; см.: Филиппов А. Н. Учебник истории русского права. 1 (Юрьев, 1912. 4-е изд.). С. 692–698.

[372] Клочков. Ук. соч. С. 272; Благовидов. Ук. соч. С. 297–300.

[373] Русс. арх. 1895. 1. С. 300, 311.

[374] Каталог, в: Чтения. 1917. 2. Смесь. С. 17–22; Доброклонский. 4. С. 141–142. Критические высказывания Платона Левшина по поводу подобных наград см.: БВ. 1913. 1. С. 238; Русс. арх. 1868. 4. С. 463; Ист.-стат. Петербург. 6. С. 352; Снегирев. 1891. С. 238, 240.

[375] Каталог, в: Чтения. 1917. 2. С. 17; Русс. арх. 1869. С. 1589.

[376] Благовидов. С. 298; Клочков. С. 282; Русс. арх. 1892. 1. С. 493; 1895. 3. С. 300 (слухи о якобы предстоявшем назначении Амвросия Подобедова патриархом).

[377] ПСЗ. 25. № 18273.

[378] Записки А. А. Яковлева, в: Памятники новой русской литературы. 3 (1873). С. 102; ср. с. 91, 95. Филарет Дроздов, хорошо знавший Амвросия Подобедова, считал, что тот сумел удачно приспособиться к своеобразному характеру Павла I: «У государя был характер живой и сильная воля; при нем нужна была живость и находчивость; иногда указ требовал исполнения быстрого, но и изворотливости, чтобы не скомпрометировать правительство и подвергнуть себя гневу. На это был способен Амвросий. Он не имел сильных дарований, но был человек практический и живой... При новом государе (Александре I.— И. С.) Амвросий оказался неудовлетворительным. Тут шли преобразования, которым он не сочувствовал, и всегда был один со своим голосом, хотя в его зале собирался комитет... Он оказал большую услугу Церкви тем, что твердо сидел на своем месте» (Воспоминания и отзывы митр. Филарета, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 216–217). Митрополит Филарет сказал однажды П. Бартеневу (издателю «Русского архива»): «Главная заслуга высокопреосвященного Амвросия в том, что в царствование императора Павла он охранял нашу Церковь от предположенных (?! — И. С.) нововведений» (Русс. арх. 1895. 1. С. 312).

[379] Воспоминания и отзывы митр. Филарета, в: Русс. арх. 1907. 1. С. 53.

[380] Николай Михайлович. 1. С. 345; ср. с. 343, 347, 337; ср.: Пыпин А. Александр I

и квакеры, в: ВЕ. 1869. 10. С. 762; Платонов. Лекции. С. 655; Мельгунов С. Дела

и люди александровского времени. Берлин, 1923. С. 267.

[381] Николай Михайлович. 1. С. 24.

[382] Воспоминания Филарета, в: Русск. арх. 3. С. 215. О биографии князя А. Н. Голицына интересна книга: Goetze von P. Fürst A. N. Gallizin und seine Zeit. Leipzig, 1882. Петр фон Гетце происходил из Прибалтики, закончил университет в Дерпте,

с 1819 г. был чиновником Двойного министерства по Департаменту иностранных исповеданий, где быстро приобрел благосклонность Голицына. В своей книге Гетце неоднократно говорит об особой терпимости князя, который, очевидно, был довольно откровенен со своим подчиненным. Впрочем, позднее Гетце смог завязать довольно близкие отношения также с новым министром адмиралом Шишковым, что доказывает его «способности» как чиновника, так как Шишков и Голицын по своим взглядам были полными антиподами.

[383] ПСЗ. 28. № 21790. Среди членов Святейшего Синода особого упоминания заслуживает Анастасий Братановский, известностный своими замечательными проповедями.

[384] См.: Флоровский. С. 122.

[385] Goetze. Op. cit. S. 29, 56–77.