Мария Мансурова
ДЕТСКИЕ ГОДЫ 1
Оп.: Богословский сборник. Вып. 2. М., 1999. Номер страницы перед текстом.
От редакции. М. Ф. Мансурова, урожденная Самарина, дочь Ф. Д. Самарина и А. Н. Самариной (Трубецкой), в 1914 году вышла замуж за С. П. Мансурова, будущего о. Сергия, сына Павла Борисовича Мансурова, выдающегося русского общественного и церковного деятеля. Была в ссылке в Средней Азии в конце 30-х гг. Последние годы жизни провела в г. Боровске Калужской области.
Рукопись ее воспоминаний предоставлена нам ее племянницей А. В. Комаровской. Публикуемый текст был написан в г. Боровске в середине 50-х гг.
Матери моей было 36 лет, когда, после четырехлетней болезни, она умерла, оставив нас, четверых своих детей и отца. Старшей сестре Соне2 было в то время пятнадцать лет, мне, младшей — семь.
Тридцати двух лет Мама заболела стрептококковой ангиной; это и было началом ее четырехлетней болезни — сепсиса. Отец мой делал все, что тогда было возможно, чтобы Мама преодолела болезнь. Доктора посылали ее на юг, надеясь для нее на солнце, тепло, морской воздух. Других средств борьбы с этой болезнью в то время не было. Мама не соглашалась уезжать без нас, и потому мы, как птицы, стали переселяться в теплые края всей семьей, от осени до весны.
Таких зим, проведенных нами на юге, было четыре. Вот эти четыре зимы и, между ними, четыре лета в Измалкове — последние в земном пути Мама остались в моей памяти насыщенными ее образом. Но, хотя смутно, помню еще одну зиму, более раннюю, до заболевания Мама, проведенную нами в Москве. Мне было тогда три года. Запишу все, что осталось у меня в памяти о Мама за эту зиму.
Мы жили тогда на углу Поварской и Скатертного переулка, в доме Нефедьевой.
Брат Дмитрий3, на три года старше меня, я и наша няня, Екатерина Петровна, жили вместе. Наша комната, детская, выходила во двор.
1 Эти воспоминания в сокращенном виде были опубликованы под названием "Старые годы" в журнале "The New Review"("HoBbift журнал"), Нью-Йорк, 1991, № 184-185. С. 357-393).
2Софья Федоровна Самарина (1885-1922). - Ред.
3 Дмитрий Федорович Самарин (1890-1921).- Ред.
172
Мама приходила к нам больше в тех случаях, когда мы заболевали, поставить градусник, дать лекарство или, чтобы унять большой каприз, с которым няня не могла справиться. И до заболевания ангиной Мама была очень слабого здоровья и заниматься с нами много не могла.
Уже тогда она была для меня вершиной красоты и совершенства — ее приходы в детскую были как дар свыше, волновали и радовали. В старенькой подкладке ее мантильи из шелка "changeant"4 были, как на шейке голубя, зелено-алые переливы. На не очень маленькой, но тонкой и легкой руке Мама было два кольца — обручальное и другое, с небольшими рубином и сапфиром.
Темная, морская синева глубоко сидящих глаз, одухотворенность очертаний — граней лба, глазных впадин, переносицы, на ее еще молодом, но утомленном лице, задумчивость — вот образ, запечатленный моим трехлетним зрением на всю долгую жизнь.
Темноватая спальня Папа и Мама была угловой комнатной. За большим зеркальным стеклом орехового полированного киота зеленая лампада на подставке освещала не старые, но благообразные, спокойно написанные иконы в серебряных ризах и, между ними, перевитые золотом венчальные свечи с пожелтевшими лентами.
Перед сном я приходила в эту спальню, чтобы на ночь помолиться с Мама, повторить за ней "Богородице Дево радуйся..." и "Господи помилуй Папа, Мама, Соню, Варю, Дмитрия, Маню, дедушек, бабушек, дядей, тетей и всех православных христиан".
В этой же спальне Мама слушала, как я, трехлетним голоском произнося "р" не языком, а горлышком, так же как и Мама, говорила выученные мною стихи: "Поздняя осень, грачи улетели..." Стихи эти были грустные, и я еще в то время не стеснялась в присутствии старших произносить их с чувством.
Мама была музыкальна и хорошо играла на фортепьяно. Ее детство и юность прошли в семье, насыщенной музыкой. Ее отец, дедушка Николай Петрович Трубецкой5, близкий с братьями Рубинштейн, вместе с ними созидал Московскую Консерваторию.
Лето Трубецкие проводили в своем родовом подмосковном имении Ахтырка и там, летними вечерами, на двух инструментах играли Николай и Антон Григорьевичи.
Мама получила в приданое, а м[ожет] б[ыть], в подарок от дедушки Самарина, хорошее фортепьяно фирмы Блютнер. В доме Нефедь-
1 "Переливающийся" {франц.). — Ред.
'Князь Николай Петрович Трубецкой (1828-1900). Ред.
Антонина Николаевна Самарина, рожд[енная] кн. Трубецкая. род[илась] 1 сент[ября] 1864 r.f 4 марта 1901 г.
173
евой оно стояло в проходной, между залой и гостиной. Мама играла больше классические вещи — сонаты Бетховена, Моцарта, Баха, прелюдии Chopin, и мы, ее дети, рано начали узнавать и различать произведения этих композиторов.
Папа был совершенно глух к западной музыке; на него действовала музыка только церковная — напевы и ритмы любимых им ирмосов и стихир. Родная ему стихия, стихия слова, ритмически вводила его и в область звука, и тут напев был ему нужен и необходим.
Из западной музыки Папа узнавал только одну сонату Бетховена, "Quasi una Fantasia" (Лунная) и еще одну прелюдию Chopin — "La goutte d'eau"6, узнавал по особому ритму этих вещей, чем веселил Мама. Иногда Мама, желая нас приучить петь хором, садилась за фортепьяно, собирала нас, и, бегло аккомпанируя себе, пела, не сильным, но верным альтом, очень мелодичную песенку: "Белым снегом за-а-а-метало луг и лес кругом, и затихнув, ре-е-ечка стала, ско-о-о-ванная льдом".
'Капля воды" {франц.). — Ред.
|
174
"Р" Мама произносила горлом, как французы, но мягко, не раскатывая.
Этой зимой помню Мама перед концертом, одетую в платье из мягкого рубчатого шелка цвета "lie de vin"7, и на шее — жемчуг. На ее всегда утомленном и бледном лице был румянец, и в синеве глаз — блеск. Меня поразило видеть Мама другую, чем утром, в детской, и опять этот виноградно-алый тон, сопровождавший в моем зрении ее лик.
Платье это, отделанное бархатом того же цвета, впоследствии хранилось в большом кованом сундуке, в Измалковской кладовой, где лежало все, оставшееся от приданого Мама.
Мама не была рукодельна, я никогда не видела ее с иглой в руках. Единственным произведением ее рук были елочные украшения. Особенно хорошо она клеила колокольчики из папиросной бумаги нежных цветов.
В эти наши до-заграничные зимы в Москве у нас, в доме Нефедьевой, на Рождестве бывали елки.
Высокая до потолка и свежая, елка приносила в дом благоухание родного Измалковского леса, откуда она попадала в нашу залу. Приготовление украшений начиналось задолго с большим участием Мама, и как нам дорого было это ее вдохновение, и как нравились эти нежные колокольчики, выходившие из ее легких рук!
Папа тоже ждал Праздника, но для него не елка была его средоточием. Он ждал Сочельника, когда под колокольный гул с "Ивана Великого" он, на извозчике, повезет Соню и Варю8 в Кремль, в Успенский собор, к вечерне, чтобы и они услышали и полюбили дорогие ему слова, слова о Тайне Воплощения в высоком созерцании византийских песнопевцев.
Все четыре Рождественских стихиры на "Господи воззвах", с их высоким умозрением Папа переживал сильно, вникая в каждое слово, в каждую мысль, любуясь каждым образом, но особенно его волновала последняя, на "Слава и ныне" — творение инокини Кассии: "Августу единоначальствующу на земли...".
На него действовала и сама стихира с ее рядом противопоставлений исторического с над-мирным, действовал и этот непостижимо волнующий внезапный переход с неба на землю, в земной исторический час. И еще не успеет раскрыться содержание стихиры, все ее построение, с ее вестью об ином Царстве, пришедшим на землю тогда, когда
7 Lie de vin (франц.) — осадок от вина, мутно темно-розовый цвет.
8 Варвара Федоровна Самарина, в замужестве гр. Комаровская (1886-1942).- Ред.
175
Август владел землей, как уже эти первые вводные, торжественные слова об Августе, о земном величии его единовластия, сразу начинали волновать Папа, давая предчувствие следующих слов... и Папа плакал.
Так мы готовились к елке и к Празднику.
На елку сходились с двух сторон родные Папа и Мама — Самарины с Поварской и Трубецкие с Пресни.
У бабушки Трубецкой9 хорошо выходила елочная музыка. Она бодро и весело играла, откинув за плечи мешавшую ей серую плиссированную мантилью, весело оглядываясь на нас и на елку.
Мама любила и умела делать подарки. Вот в эту зиму я нашла под елкой свой подарок — свиток писчей бумаги (без линеек), цветные карандаши и толстую клеенчатую тетрадь тоже без линеек. Кроме того, я получила семью крошечных белых фарфоровых кроликов, не говоря о хлопушках, стеклянных шарах и других елочных радостях, которые мы могли брать с елки сами. А гладь белой бумаги так вдохновляла! И на все, чем вскоре начали заполняться страницы тетради, мне нужен был отклик Мама и ее одобрение.
Довольно равнодушна была Мама к своим платьям, но очень внимательна к нашим. Платья наши шились дома из не очень дорогих материй — роскоши не было, но примерки тянулись для нас утомительно долго: .Мама все добивалась от домашней портнихи Дуняши тех линий и форм, каких ей хотелось видеть на нас, и была неуступчива, не мирилась с тем, что ей не нравилось. Линии этих простеньких платьиц из пикэ, бумазеи или фланели — выискивались. Так же из-за матросских блуз Дмитрия Мама боролась с Дуняшей, добиваясь свободных и просторных.
Бабушка Трубецкая говорила: "elle est bien plus coquette pour ses enfants que pour elle"10.
Эта зима, последняя в Москве, была еще ничем не омрачена, и Мама, еще молодая, могла и хотела нас веселить. Она пишет своей матери: "Езжу с детьми по елкам". Для себя она не искала развлечений. После замужества жизнь ее шла в домашнем и родственном кругу. Внутренняя и внешняя утонченность Мама, женственность и красота не расточались вовне. Концерты были для нее не развлечением, а чем-то органически ей нужным.
Этой зимой, а м[ожет] б[ыть] и годом раньше, в доме Глебо-вых, на Молчановке, был детский костюмированный бал. Мама за-
9 Княгиня Софья Алексеевна Трубецкая, урожденная Лопухина (1841-1901) -Ред.
10 Она больше кокетка для детей, чем для себя самой" (франц.) — Ред.
176
хотела и нас четверых одеть каждого в подходящий костюм. У пятилетнего братца Дмитрия, очень застенчивого, было лицо королевича, и как хорош он был в бархатном кафтанчике, расшитом на груди, сафьянных сапожках и шапочке древнерусского сокольничьего. Меня, двухлетнюю, Мама одела в длинное до пят кисейное платьице "Empire" и локоны зачесала вверх. Такое же платье было на девятилетней Варе и очень шло к ее тонкому профилю. Совсем не кокетливая, задорная, смелая, способная хохотать до упаду, Соня была почему-то одета в кокетливый костюм цветочницы, в бархатный корсетик, кисейные рукава, с соломенным лотком для бумажных цветов.
Папа, кажется, не очень сочувствовал такому раннему участию в маскараде, особенно таких крошечных детей как брат и я, и видел в этом какую-то игру Мама в нас маленьких, еще ничего не понимавших, но Мама это было весело, и он уступал.
Если Мама проявляла творчество, отстаивая свою утонченность и вкус, когда касалось наших одежд, то в убранстве квартиры в доме Нефедьевой проявлялась другая ее черта — здесь, наоборот, она с большой скромностью подчинялась стилю своего времени, стилю 90-х годов, оставаясь в этом русле. Не видно было и тех исканий к преодолению стиля, какие заметны были уже у многих и даже в доме дедушки Самарина, у сестры Папа, тети Сони11. Но, в пределах низкого художественного уровня этой эпохи в целом, все было благообразно, ясно и спокойно.
Три окна нашей гостиной, выходивших на тихую Поварскую, были сверху донизу завешаны кружевным тюлем. Мягкая мебель с помпонами, обитая чем-то мутно-розовым, передвигалась на колесиках и была расставлена несимметрично. Перед большим турецким диваном, покрытым пестрым восточным ковром, лежала на полу огромная волчья шкура с головой, подбитая сукном.
Громоздкие китайские вазы служили подставками для ламп с шарообразными стеклянными абажурами. На столах расставлены были фотографии родных в кожаных и бархатных рамках. Все это убранство, очень обыкновенное для 90-х годов, было "как у всех". Таким же обыкновенным был и кабинет Папа. Кабинет был тем местом, куда Папа уходил от семьи. Уже лет шесть прошло с тех пор, как он, оставив службу, перешел к работе над теми вопросами, которые он считал себя призванным осознать для се-
11 Софья Дмитриевна Самарина (1863-1934). - Ред.
Федор Дмитриевич Самарин род[ился] 4 февр[аля] 1858 г., ум 23 окт[ября] 1916 г.
177
[Фотография Ф.Самарина]
бя и для общества. Чувство ответственности перед родиной было ему присуще в той же силе, как его дяде и учителю Юрию Федоровичу12. Папа был живым носителем и звеном традиции, утверждавшей ценность самобытной русской духовной культуры. Эта мысль освещала его путь и труды, вводила их в единое русло.
Окруженный течениями, враждебными этой идее, сознавая себя ее преемником, почти единственным, Папа чувствовал большую ответственность и был, м[ожет] б[ыть], несколько подавлен своей духовной ношей.
12 Юрий Федорович Самарин (1819-1876), известный религиозный и общественный деятель, славянофил.— Ред.
178
Как мог Папа так рано бросить службу? Он был послушным сыном своего отца, строгого и разумного дедушки Дмитрия Федоровича и был с ним в единомыслии. Его ранний уход со службы, несомненно, совершился с согласия дедушки.
В свое время дедушка был свидетелем той жертвы послушания, которую его старший брат, Юрий Федорович, принес своему отцу, строгому Федору Васильевичу13. По высказываниям самого Юрия Федоровича, он отдал лучшие годы и силы бесплодной служебной деятельности, сознавая в себе большие силы для иной, более важной творческой работы. Имея этот семейный опыт, дедушка не захотел его повторять со своим сыном. Если между Юрием Федоровичем и его отцом было внутреннее расхождение в понимании жизненного пути и долга перед родиной, то здесь между отцом и сыном было единомыслие. Чтобы избрать этот свободный путь, надо было, подобно Юрию Федоровичу, ощущать в себе силы иные, чем нужные для службы, надо было и дедушке верить, что этот переход не будет переходом от дела к безделью. И дедушка верил: он, в своей жизни не знавший праздности, материально устроил жизнь своего старшего сына так, что освободил его не только от необходимости служить, но и от многосложных и суетных дел по управлению теми имениями, где нужен был хороший хозяин.
Сделать такой выбор пути и деятельности помогла и глазная болезнь Папа, очень мешавшая ему в годы службы. Образ действий дедушки накладывал на Папа большую нравственную ответственность — ему надо было оправдать доверие отца. При всем таком сочетании ответственностей и при огромном чувстве долга, присущем Папа, не могло быть речи о духовной праздности и покое богатого и свободного человека.
Не имея внешних рамок, обязывающих к труду, Папа сознавал опасность потери времени и потому сам создал себе эти рамки. Его занятия проходили в строго определенные часы, и он не любил отступать от заведенного порядка.
В свете руководящей идеи, идеи ценности коренных народных начал, сложившихся в России исторически, работал Папа над вопросом крестьянского землеустройства, вникая в то положение, в каком оказались крестьяне после реформы 61 г[ода]. В поисках преодоления тех несовершенств, какие он сознавал, он все же убежденно утверждал преимущества "общины" перед формами землеустройства Запада, какие он считал уместными там, но органически чуждыми для России.
13 Федор Васильевич Самарин (1784-1853), шталмейстер Двора.— Ред.
179
Эту мысль он воспринял от старшего поколения славянофилов, но отстаивал ее в свои дни.
Не меньше занимало Папа дело народного просвещения. Здесь, кроме убеждений, у него был еще и личный опыт, который он приобрел за годы службы в Богородском уезде. Ему приходилось объезжать школы, следить за преподаванием, присутствовать на экзаменах.
Что он вынес из этого опыта, сказать точно я не могу, но думаю, что ему хотелось вдохнуть в это дело живое начало и, несомненно, в русле тех же основ. Папа придавал огромное значение слову, речи, языку как началу просвещающему; можно думать, что именно этот его филологизм вдохновлял его в этом направлении.
И по тому и по другому вопросу Папа иногда выступал общественно, делая доклады, подавая записки в министерства.
Папа тщательно изучал все новое и выдающееся, что появлялось в западной литературе по вопросам Богословия, Истории Церкви и научному исследованию текстов Свящ[енного] Писания, считая себя призванным, подобно Хомякову, быть на уровне течений Запада, освещая их православным сознанием, усваивая ценное, преодолевая враждебные яды протестантизма.
Глубже осветить эту сторону мысли и личности Папа, шедшего по пути Хомякова, предстоит впоследствии в связи с брошюрой Флоренского "Около Хомякова", вышедшей в 1915 году, или, скорей, не осветить, а только рассказать о возникшем тогда богословском споре.
Эти труды Папа, связанные с его верой и с православием, стояли у него на первом месте, и тут он приобрел такие знания, что в последние годы жизни был избран почетным членом Духовной Академии и был выше дилетантизма.
Папа с болью сердца внимательно следил за ходом политических событий, за действиями Правительства. По его убеждению, оно роняло тот идеал государственности, который был для него свят.
Двум поколениям Самариных, поколению Юрия Федоровича и следующему, где старшим был мой отец, присуща была большая внутренняя независимость, как от действий Правительства и отношения Правительства к ним, так и от общественного мнения, враждебного Правительству. Они мужественно исповедовали свои убеждения и о них заявляли во всеуслышание каждый раз, как к этому призывала их общественная совесть, и, чаще всего, их мнения шли вразрез и с действиями Правительства и господствующими либеральными течениями.
Эта черта, для зорких, окрашивала весь стиль быта и дома. Когда, пятнадцать лет спустя после года, вспоминаемого здесь, в 1912 году в
180
нашу семью вошел, как новый ее член, Владимир Алексеевич Комаровский14, человек зоркий и чуткий почти до прозрения, он зрительно, как художник, воспринял эту независимость, увидав ее печать и на одеждах, и на вещах, и на манерах, и на всех и на всем, воспринял как некое господство и силу. Эти впечатления он получил не от квартиры в доме Нефедьевой, откуда мы давно ушли, а от дома Самариных на Поварской, где мы тогда жили вместе с братьями и сестрами Папа. Этот дом был настоящей твердыней и созданием дедушки Дмитрия Федоровича. Но о нем сказать предстоит много дальше.
Папа был филологичен не только по образованию, но и по дарованию. Этот филологизм был основным даром рода Самариных во всех его членах и разнообразно проявлялся в каждом.
Этот дар, дар проникновения через слово в область духа, был для них силой просвещающей, был тем "Светом Разума" (Логоса), который "возсиял мирови" с пришествием Христа. Этот дар давал им возможность черпать от глубин высочайшего творческого чина из вершин умозрительной поэзии VIII века, века Иоанна Дамаскина, Андрея Критского, Косьмы Маюмского, Кассии и других, вводил их в глубинные недра Церкви и он же, этот дар, отрываясь от живых родников жизни сердца, становясь силой только умовой, ниспадал в рассудочность, становился силой убийственно мертвящей. Как будет видно дальше, у Папа была большая жизнь сердца...
Живой интерес к художественной литературе русской и западной Папа разделял с Мама. В детстве любимым стихотворением Папа было: "По небу полуночи Ангел летел..." Взрослым он любил Пушкина, Тютчева. Глубоко взволнован был он тогда только что явленным миру творчеством Достоевского, считая его огромной силы выразителем самосознания Русского духа и его Слова в культуре Вселенной. Из уст самого Достоевского довелось Папа услыхать его мысль о всечело-вечности русского духа, прозвучавшую как новое откровение в его речи, посвященной Пушкину — он присутствовал на знаменитом вечере и был захвачен и силой мысли, и пророческой интонацией. Впечатление от этого вечера осталось у Папа на всю жизнь, и он не раз рассказывал нам о том, как это было хорошо, какое это было событие.
Внутренний образ Папа подтверждал именно эту мысль Достоевского: вера в особое, свое, высокое призвание России сочеталась в нем с любовным и благоговейным отношением к западной культуре, к Европе.
"Граф В. А. Комаровский (1883-1937), художник, иконописец, реставратор; погиб во времена гонений на Церковь.— Ред.
181
Лет через двенадцать после года, вспоминаемого здесь, Папа провел около месяца в Париже, ради лечения своей старшей дочери Сони.
Он вернулся оттуда внутренно обогащенным, под сильным впечатлением от многообразия разносторонних богатств этого удивительного, глубокого и тонкого города, где, по его словам, каждый может найти себе сродное. Папа посещал лекции в Сорбонне, восхищался сумраком туманной Notre Dame, бывал в Лувре, наслаждался богатством книжных магазинов, покупал книги. Красоту книги, качество ее оформления Папа очень ценил — это было его удовольствие и только этим он себя баловал.
После этой поездки Папа казался немного отдохнувшим от своего многотрудного служения в кабинете, от скорбных дум...
Дни Папа в Париже и то, как он, такой серьезный и строгий к себе человек, умел их наполнить, как он нашел себя там, было замечено и оценено видевшим его в те дни его beau-frersOM князем Николаем Гагариным15, очень чутким и внимательным человеком.
Кроме этой поездки Папа много раз бывал заграницей, знал Северною] Италию, Венецию, Ривьеру, Дрезден, Мюнхен, Берлин и Вену.
В свободном пиджачке, висевшем на покатых плечах, взад и вперед ходил, почти бегал Папа по своему кабинету, иногда быстро, всегда озабоченно, и часто взволнованно. Ходил и делал жесты руками, разговаривая с невидимым собеседником, диктуя секретарю, слушая его чтение.
Зрение его, очень слабое с детства, было еще сильно повреждено в первый год его семейной .жизни, когда, после бессонной ночи, из темной спальни Мама, где только что родилась Соня, Папа, взволнованный, вышел на свет яркого июльского дня и поднял глаза к солнцу. С этого дня начался ряд глазных заболеваний. Чтобы сохранить остаток зрения, окулисты запретили ему читать и писать. Вот почему у нас в доме всегда жил секретарь — какой-нибудь молодой человек, нуждавшийся в заработке, семинарист или студент.
Если Папа читал сам, то подносил книгу близко-близко к глазам.
Папа был роста выше среднего, но казался ниже, чем был. Его щелеобразные глаза, тонувшие в припухших веках, мы видели очень редко, только когда он снимал очки, чтобы их протереть. Над очками возвышался лоб, высокий и умный, переходивший в лысину. Подстриженная лопаточкой, мелко-вьющаяся темная окладистая борода обрамляла матово-желтое лицо с чертами крепкими и закругленными. Воротник рубашки он носил отложной.
15 Князь Николай Викторович Гагарин (1873-1925). — Ред.
182
Внутренно свободный от своих одежд, он всегда одевался просто, у недорогих заурядных портных и не замечал на себе платья.
В линии его спины, довольно короткой крепкой шеи и затылка было что-то подъяремное, точно нес он на плечах невидимое бремя — так посажена была голова, в какой-то покорной устремленности вперед и немного ввысь.
Во всей его фигуре живость сочеталась с собранной, торопливой скромной учтивостью, с непринужденной детской простотой и устремленностью, во всем его образе сквозила внутренняя энергия и умаленность от большой внутренней полноты.
Кабинет был убран скучно и сухо. На письменном столе стояла пишущая машинка, четыре стеариновых свечи на общем подсвечнике, под общим зеленым абажуром, портрет Мама в кожаной рамке. И тут были какие-то ковры из Крыма, а м[ожет] б[ыть], и шкуры. На стенах висели очень скучные увеличенные фотографии с развал[инами] Ри-ц ма под стеклом и в рамах. 4
Для меня, в младенческом возрасте, [находиться] в кабинете было трудно. Я заходила туда здороваться с Папа и прощаться. Папа крес-г тил, целовал, борода его колола щеки. Отряхиваясь, я хотела убежать к няне, к братцу и другу Дмитрию, к фарфоровым кроликам и цветным карандашам.
Чтобы увидать Папа не только в его кабинете, чтобы увидать его образ в целом, надо выйти из рамок дома Нефедьевой в 90-х годах, надо в ряде воспоминаний и впечатлений дать образ его сердечной жизни: рассказать, как маленьким мальчиком он горько плакал, когда Бабушка16 читала ему о жертвоприношении Исаака, о том, как братья Иосифа продали его в Египет, и сильней всего плакал, слушая о встрече Иосифа с братьями.
Надо увидать Папа в Измалковском лесу, поздней осенью, когда, сопровождаемый шедшей по его пятам примолкшей младшей дочкой, он шел по просеке в пальто и шляпе, погруженный в глубокую и скорбную думу, иногда, останавливаясь, поднимал голову, слушая шепот осеннего леса...
...Увидать его в Донском монастыре, на могиле Мама и на домашней молитве, вечером, в ее опустевшей Измалковской спальне...
...Увидать, как он, коленопреклоненный, опираясь на трость, плакал, когда на вечерне в Прощеное Воскресенье пели великий прокимен: "Не отврати Лица Твоего от отрока Твоего, яко скорблю..."
...Как в сером суконном халате с кистями, с свечей в руках, он в полночь обходил Измалковский дом и крестил нас спящих...
16 Варвара Петровна Самарина, урожденная Ермолова (1832-1905). — Ред.
183
...Надо увидать его в родном храме, церкви Бориса и Глеба на Поварской, когда, в Великую Субботу перед Литургией, он стоял посреди, у Плащаницы, приодетый, убранный, в сюртуке и белом галстуке и вдохновенно, трепетно читал для себя и для всех причастников этого дня молитвы к св. Причащению...
...Как в Троицын день он слушал на Литургии повесть евангелиста Луки о сошествии Св. Духа и, когда рассказ доходил до того места, где народы, сшедшиеся в Иерусалим на праздник, удивляются, слыша речь Апостолов, каждый на своем языке:"... Парфяне, Мидяне и Еламиты..." Папа уже не мог сдержать слез. Вот именно эти "Парфяне" сразу, непостижимо его волновали... (м[ожет] б[ыть], эта точная историческая справка рядом с чудом).
...Как переживал Папа ирмосы 6-го гласа "Яко по суху пешешествовав Израиль...", как много давал ему ритм напева в сочетании с глубиной воздыханий, нарастающих с каждой песнью...
...Надо было видеть Папа в Cannes, в последние годы жизни Мама, его рядом с ней, в коляске, кутающего ее ноги в плед, встревожено целующего ее руку...
...Надо было слышать его уроки, вместе с ним читать послания ап. Павла и знать его любимые места...
Чтобы рассказать обо всем этом подробно, надо было написать целую книгу, но, может быть, и эти немногие намеки все же убедят читающих эти воспоминания, что сухой мир кабинета в доме Нефедьевой, мир, где царили убеждения и нравственный долг, не отражали внутреннего мира Папа в целом, а только какой-то его слой.
Папа был глубоко скорбным человеком, он страдал за Родину, страдал о нестроениях Церкви в ее земном образе, страдал за Мама, за нас и о своих несовершенствах.
Папа не только никогда не терял веры, он не был и на той грани неверия и веры, на какой был Юрий Федорович, в 1843 г. преодолевавший гегельянство.
Чувство его к Богу было личное и с самого детства горячее, и связь с Церковью органической.
Из многих крестов, какие Папа нес, м[ожет] б[ыть], самым тяжелым был внутренний крест: в его личности, не в глубинах ее, а в стороне, обращенной к повседневной жизни, была какая-то стена, мешавшая ему в отношениях с людьми, главным образом с детьми, особенно младшими. Для нас он был как-то слишком серьезен. Папа тяготился повседневностью житейской, подчиняясь ей как тяжелой необходимости. Между ним и миром вещественным был разрыв. Свет Христов, просвещавший глубины его духа, не озарял его подножия, и оно оставалось не освещен-
184
ным и сухим. Неизбежное участие в повседневном, для него непосильное, по чувству долга, держало его на грани раздражения, которое часто прорывалось. И в тоне и в обращении его было что-то такое, отчего мы съеживались и замыкались. Простоты и ласки от себя и от нас Папа жаждал, томились об этом и мы, но стена оставалась непроходимой...
Папа во всем обвинял всегда только себя и чувствовал свою вину за всех и за все.
У него был свой духовный опыт — тайну Христианства, тайну снисхождения спасающей благодатной силы на наше "ничто" он познал опытно, не из книг и был объят этим познанием.
Он завещал поставить над своей могилой простой деревянный крест и сделать надпись, взятую из чина панихиды: "погибшее овча аз есмь, воззови мя Спасе и спаси мя".
К концу жизни, очищенный скорбями внешними и внутренними, образ Папа стал просветленным и легким... <>
ПРОДОЛЖЕНИЕ О МАМА
По Воскресеньям Мама ездила с нами к обедне в домовую церковь при Убежище для престарелых сестер милосердия. Убежище это находилось в Борнео-Глебском переулке у самой Собачьей площадки и называлось "Христианская помощь". Там служил болезненный, тихий, благообразный священник, и пели сестры. В церкви было тепло, все раздевались в передней, служба начиналась поздно и продолжалась недолго. Это было удобно для людей со светскими привычками, для всех больных и старых и для детей. Там Мама нас причащала. Не помню в этой церкви Папа и думаю, что эта светская церковь, где не было простого народа, была ему не по душе. Папа чувствовал себя хорошо или в приходском храме, или в Кремле — ему нужна была "соборность" в молитве.
Алая завеса, тихий священник, похожий на образ Спасителя, в руках его Чаша с св. Дарами и потом серебряный ковшик с красным вином — все сливалось в моем внутреннем зрении с образом Мама в драгоценную и нежную святыню.
Дома Мама ежедневно читала Евангелие и молилась вечером вместе с Папа. По своему благоговению к молитве Господней "Отче наш" она повторяла ее три раза подряд.
Семья, в которой родилась и выросла Мама, семья Трубецких, хотя и христианская, не была так насыщена духом Церкви, как та семья, куда Мама попала, выйдя замуж. Там, у Трубецких, гораздо позднее стал пробуждаться вкус к православному богослужению и, отчасти, под влиянием Самариных. Но в то время благочестие Самариных, их церковность, их тонкое знание славянского языка и любовь к нему иногда вы-
185
зывала у Трубецких, вообще насмешливых, подшучивание и остроты. Сестра моя Соня запомнила один из таких случаев, относившихся к началу 90-х годов. Сам по себе этот случай не стоит внимания, но рассказ Сони дает драгоценную подробность о том, что около Мама в Вербную Субботу лежала раскрытая книга, по которой Мама читала славянский текст вербного канона — творение Косьмы Маюмского. Мама была больна и ко всенощной пойти не могла. Это чтение, конечно, шло от Папа. То, что Папа посвящал Мама в близкий ему мир церковной поэзии, и то, что Мама на это соглашалась, говорит о их духовном слиянии.
О том же говорит письмо Мама от предпоследнего года ее жизни, письмо из Cannes в Москву: она описывает своей матери Пасхальную ночь, проведенную ею, по болезни, дома. — Мама одна, во втором этаже виллы. Папа, старшие сестры, брат, Елена Митрофановна, Иван Иванович — все ушли на boulevard Alexandre III к пасхальной заутрени. В Cannes была и есть русская церковь.
За окном ночь, благоухание южного сада. Мама читает пасхальный канон — творение Иоанна Дамаскина... *
В то время мало кто из верующих людей имел богослужебные книги на дому и мало кто знал о богатстве их поэтического и умозрительного содержания. Самарины в этой области были передовыми людьми — это шло от их словесной одаренности, от их филологизма. Они не только благоговели перед тем, что воспевалось песнотворцами, но и наслаждались мастерством художников слова.
ДЕДУШКА И БАБУШКА ТРУБЕЦКИЕ
О детских годах Мама я ничего не знаю. Она была третьим ребенком бабушки и дедушки, а из дочерей — первая. Старше ее были два брата, Сергей17 и Евгений18. За ней следовали сестры — Лиза19, Ольга20, Варя21, Линочка (Александра22), брат Гриша23 и, младшая, Марина24.
17 Князь Сергей Николаевич Трубецкой (ск. в 1905 г.), философ, друг Вл. Соловьева, ректор Московского университета. — Ред.
18 Князь Евгений Николаевич Трубецкой (1869-1920), философ, искусствовед. — Ред.
19 Княжна Елизавета Николаевна Трубецкая, в замужестве Осоргина (1865-1935). -Ред.
20 Княжна Ольга Николаевна Трубецкая (1867-1947). — Ред.
21 Княжна Варвара Николаевна Трубецкая, в замужестве Лермонтова (1870-1933). -Ред. *
22 Княжна Александра Николаевна Трубецкая, в замужестве Черткова (1872-1925). -Ред.
23 Князь Григорий Николаевич Трубецкой (1873-1929). — Ред.
24 Княжна Марина Николаевна Трубецкая, в замужестве княгиня Гагарина (1877-1924).- Ред.
186
Дом Трубецких был на Покровке, около Покровских ворот. Лето они проводили в родовом подмосковном имении "Ахтырка", в трех верстах от Хотькова. Есть книжка, написанная Евгением Николаевичем Трубецким — "Из Прошлого" (на правах рукописи), дающая яркие образы дедушки и бабушки, жизни в Ахтырке и передающая дух семьи.
Дедушка Трубецкой был сначала очень богатым человеком. Он где-то служил, потому что так полагалось, не интересуясь своим делом. Его любимым делом была музыка, консерватория, в создании которой он принимал участие. Сам он был музыкально одарен и написал элегическую музыку в духе Глинки на слова "Что ты стоишь, мужичек..."
Дедушка был рассеян, всегда углублен в себя, мало замечал окружающее, даже забывал имена своих внуков. Кроме музыки он любил цветы — садоводство, и тут он был внимателен и сам умел работать. Была его фотография в фартуке, с лопатой, среди цветов.
О внутреннем мире дедушки приходится только догадываться, так мало он его проявлял, но думаю, можно смело сказать, что он не был человеком книжным. Не знаю, насколько он был образован и начитан, думаю, что не слишком. Ни к каким кружкам и течениям своего времени он, по-видимому, не примыкал и не был общественным деятелем. Природа его души была созерцательно отвлеченной, он о чем-то своем все время думал. Прелестная мелодия его романса, очень грустная, говорит о лирическом строе его души.
Служить дедушка все-таки мог. Под конец жизни он был опекуном какого-то московского Института и не хотел бросать это дело, несмотря на плохое состояние сердца, пока не закончит каких-то задуманных им планов.
Бабушка Софья Алексеевна, рожденная Лопухина, была второй женой дедушки. Первая его жена, казачка Орлова-Денисова25 умерла молодой, оставив сына и двух дочерей. Эти старшие дети дедушки жили отдельно от новой его семьи.
Совсем молоденькой девушкой Софья Алексеевна Лопухина вышла замуж за вдовца — князя Николая Петровича Трубецкого. Воспитанию своих девяти детей бабушка отдавалась всецело, действуя больше своим образом, нравственным авторитетом, нежностью и вкусом. В основе воспитания присутствовал возвышенный идеализм западного образа, музыкальность всего душевно-духовного строя, как нечто ведущее, как господствующая сила. Бабушка сама была музыкальна. Все дети бабушки были красивы, талантливы.
25 Княгиня Любовь Васильевна Трубецкая, урожденная графиня Орлова-денисова. — Ред.
187
Большое место в жизни бабушки и семьи Лопухиных, из которой она вышла, занимала семейственность, родственность, выхождения замуж, рождение детей. Бабушка очень любила свою семью и свое потомство. Она красиво вязала шерстяные вещички для новорожденных младенцев и знала разные "points" (рисунки вязанья). Вот эти нежные крохотные носочки, голубые для мальчиков и розовые для девочек, иногда отделанные по краю крохотными помпончиками, эти распашонки из тончайшего батиста (бабушка умела их шить), вязаные кофточки, чепчики и одеяльца вязаные и сверху еще вышитые шелком, эти голубые и розовые ленточки, на которых вешались в кроватках серебряные образочки — неразрывно связаны с образом бабушки.
Бабушка жила до 60 лет. До конца своей жизни она была легка, бодра, красива, хорошо одета.
Фасон ее платья был выработан раз навсегда один и тот же — чаще всего серое шерстяное платье, сшитое по талии и, поверх платья, длинная плиссированная мантилья в цвет платья, но из более легкой ткани. Мантилья была накинута свободно, хорошо падала, почти закрывая платье.
В молодости бабушка была причесана на пробор с "bandeaux"26, закрывавшими уши, но я ее помню с другой прической: седые волосы лежали свободно, пробор слегка намечался, две волны, оставляя уши открытыми, соединялись сзади, не очень низко и закручивались восьмеркой. Ее профиль римлянки сочетался с веселой улыбкой русской женщины.
Бабушка не казалась домовитой хозяйкой. Можно думать, что, подобно матери С. Т. Аксакова, она относилась немного свысока к хозяйству. Но между ней и миром вещественным разрыва не было. Не тяжела была и связь с землей, но крепка и празднична. С неотравленным доверием к жизни, с взглядом прямым и открытым жила бабушка — она была психически здорова и молода душой. То, что она дарила детям, был ли то бисер, или цветная шерсть с канвой и узорами, или пасхальное яйцо из цветного стекла, или шоколадная бомба с сюрпризом, шло к нам не только от нее, но и через нее. Бабушка еще дарила нам прелестные детские книжки. Ее подарки давали радость, утверждали жизнь. Радовали и ее приезды к нам, ее присутствие и облик.
Однажды поздней осенью мы обедали в Измалковской зале. Нам предстоял близкий отъезд на всю зиму в теплые края. С нами была бабушка. Этот обед не был прощальный, но предпрощальный. Шесть свечей на двух медных подсвечниках освещали только стол. Зала ос-
26 Гладко причесанные волосы (франц.). — Ред.
188
тавалась темной и таинственной. Бабушка подвинула к себе стаканы нас четверых своих внуков, налила в них красного вина, насыпала сахара и растворила водой. Как это было неожиданно! Мягкий свет свечей, вино в стаканах и бабушка — как фея! Прощальная вечеря...
Мама сидела, как зрительница — поступок бабушки был ей созвучен, она была внутренне похожа на свою мать, но бабушка была солнечней. Мама боролась с болезнью, болезнь побеждала, вот эта ее скорбь, да еще врожденная от дедушки созерцательность...
Бабушка давала нам на ложечке куски сахара, вынутые из чашки крепкого кофе со сливками — это называлось "canard" (утка).
В наши до-заграничные зимы мы обедали через Воскресенье у бабушки Трубецкой на Пресне. Бабушка заказывала для нас волшебные сладкие блюда — были однажды сахарные цветные фонарики со свечами внутри; были грибы из марципана и кругом них мох из чего-то сладкого; была, после обеда, беготня под музыку бабушки.
Бабушка курила тонкие дамские папиросы. Кисти ее рук были тонки и гибки, и не только кисти, вся она, как гибкая ветка, непринужденно покоилась в своей мантилье. Лежащей я бабушку не помню, она была трезвенна и собранна, без напряжения. Бабушка играла в шахматы, раскладывала пасьянсы.
Бабушка не любила ни в чем искусственности, жеманства и ломанья и говорила "се n'est pas naturel"27. Так она воспитывала и своих детей: всякая тень аффектации немедленно замечалась и осмеивалась, передразнивалась.
Своих детей бабушка не кормила сама, были кормилицы — так было принято в той среде в то время, когда у бабушки рождались дети, но дочери ее уже кормили своих детей сами и бабушке это нравилось как естественное.
Заграницей бабушка, кажется, никогда не была.
Бабушка была замкнута в родственном кругу, ограничена семьей. Ее доброта, действенная в границах семьи, за этой чертой увядала и становилась отвлеченной. Со всеми она была приветлива, любезна, но [не]много холодной по отношению к не-родственникам, с оттенком отграниченности не столько к людям из народа, сколько к людям другой, не дворянской культуры. Это был для нее другой мир, не ее.
Это сочеталось с либеральной идеологией и гуманизмом. Сын ее, Евгений Николаевич, рассказывает в своих воспоминаниях о том, как бабушка была взволнована и как негодовала, когда ее отец, Алексей Александрович Лопухин, велел высечь кого-то из крепостных. Ба-
27 "Это неестественно" (франц.). — Ред.
189
бушка не могла с этим помириться и по высокому строю своей души, но не только: ее возмущение исходило из ее идеологии — она была либеральна. Такое возмущение могло вспыхнуть у нее еще и еще, но в то же время не видно на ее жизненном пути проявлений того чувства ответственности перед народом, какое, как делание, присутствовало у Самариных. Здесь же гуманизм был отвлеченный. Не знаю, были ли у бабушки друзья; думаю, что она ни с кем особенно не сближалась. Общественна она тоже не была, ей хватало творчества в пределах семьи. Ее духовный образ воплотился в ее детях. Бабушка воспитала людей внутренно живых, способных к духовному росту, мыслящих, способных перерастать себя и свои направления, умевших включать в свой кругозор ценности других людей. Сказать об этом ясно значило бы дать образы ее мыслящих сыновей и всех остальных ее детей, но это слишком далеко увело бы от оси этих воспоминаний, т[о] е[сть] от образа моей матери. Отрыв от народа у бабушки если и был, то в не в такой силе, как у многих. Но все же мир слуг и мир "господ" у Трубецких это были два мира, и трещина была много глубже, чем у Самариных; об этом не болели и не было воли к преодолению.
По-русски бабушка говорила хорошо, без иностранного акцента, и народную речь она понимала, но домашняя, семейная ее речь была речью, выработанной в дворянстве, слегка офранцуженная изнутри. Письма бабушки были чисты, ясны и просты, почерк бисерный и легкий. Бабушка много читала по-французски. Ей нравилась книга "Roman d'un jeun' homme pauvre"28 (автора не помню). Она ее читала вслух своим дочерям. К своим детям бабушка выбрала няню настоящую русскую. Звали эту няню Федосья Степановна29.
Бабушка до конца своей жизни почти не знала горя. За семь месяцев до ее кончины умер дедушка (19 июля ст. ст. 1900 г.) и, на две недели раньше бабушки умерла ее старшая дочь Тоня — моя мать. Эти две смерти были первыми за долгую жизнь, если не считать смерти ее первого ребенка — младенца Марии.
Бабушка была далеко от нас, когда умерла Мама — мы были на юге Франции, в Cannes, а бабушка в Москве. И вот бабушка узнала, что умерла ее Тоня... Сама потрясенная этой вестью всего за несколько дней до своей кончины, бабушка все же захотела, нашла в себе силы написать письмо моему отцу, которого она любила как сына и ува-
28 "Роман бедного молодого человека" {франц.) — Ред.
29 Няня эта была довольно бойкая, смелая, остроумная крестьянка, но лирической интимности между ней и ее выходками (так в рукописи. — Ред.), мне кажется, не было.
190
жала. Бабушка успела написать нам два раза. Содержание первого письма я помню. Папа им дорожил и очень его берег. В этом письме звучит только забота о нем, желание сказать ему что-то самое нежное. Свое горе матери она отодвигает на второе место. Она пишет ему о бессилии всех земных утешений и слов и желает ему самого высокого и единственного — от Духа Святого Утешителя.
Если бы бабушка не сказала этих слов в своем письме, то можно бы и не узнать о том, что у нее было это познание...
Второе письмо за эти ее последние дни бабушка написала, когда из Cannes пришли письма с описанием кончины Мама. Вот оно:
Во Францию France Alpes Maritimes Cannes Villa Anthemis Monsieur Theodor Samarine
12 Марта 1901 г.
Милый мой Федя, я писала тебе еще до получения писем Жени30, Вари и твоего. Эти чудные письма столько принесли мне мира душевного, настолько успокоили мою душу, что я могла продолжать гове-ние и причастилась [в] Воскресенье. Я было хотела отложить говение, слишком возмутилась я духом, мало чувствовала в себе покорности и мучительно было ожидание писем с подробностями о кончине Тони после последних ужасных писем. Но по прочтении ваших писем я почувствовала такое успокоение, даже, более того, была минута блаженства за дорогую нашу Тоню. Благодарю Господа за то, что Он дал ей такую кончину, которая всем нам великим назиданием служит.
О тебе, дорогой мой Федя, и о детях молюсь постоянно и жалею, что я не с вами. Надеюсь, Аня31 будет часто писать о вас до вашего возвращения.
Обнимаю вас всех и Женю с Верочкой. Да хранит вас Господь.
СТ.
Прошли какие-то дни после этого письма, и бабушка заболела воспалением в легких, от которого и скончалась.
ий] Николаевич] Трубецкой присутствовал при кончине Мама. Он с семьей прожил эту зиму на Ривьере.
31 Сестра Папа, Анна Дм[итриевна] Самарина ((1872-1953). — Ред.). Узнав о кончине Мама, дедушка и бабушка Самарины послали к нам в Cannes тетю Аню и дядю Юшу (Юрия Дмитриевича Самарина (1875-1903) — Ред.), чтобы помочь нам вернуться в Москву.
191
Младший сын бабушки, Григорий Николаевич, видел бабушку в церкви, вот в эти ее последние дни, вероятно в то самое Воскресенье, когда она причастилась. Дядя Гриша заметил в ней печать какой-то отрешенности, когда она подходила к иконам. Он вспоминал об этом при мне, и я запомнила.
Такими предстают моему внутреннему зрению образы дедушки и бабушки и по личным воспоминаниям, и по рассказам, и по всматриванию издалека...
Когда матери моей было около 14 лет, в семье Трубецких произошел большой перелом — переход от богатой и привольной жизни к гораздо более скромной.
Случилось это потому, что дедушка отдал почти все свое состояние, продал Ахтырку и дом в Москве для того, чтобы спасти от беды своего брата, промотавшего свое большое состояние. Дедушке пришлось поступить на службу, более серьезную чем до этого времени, такую, чтобы содержать семью. Он взял место вице-губернатора в Калуге. Переехала в Калугу и бабушка со всеми детьми. Трубецкие поселились в "Загородном доме" (так они называли этот дом) с большим запущенным садом.
Ахтырка с ее чудесным парком на берегах "Вори", подковообразный деревянный дом с колоннадой — один из лучших образцов подмосковной усадебной архитектуры "Empire", музыкальные вечера с Рубинштейнами, все это сменилось скромной и простой жизнью в Загородном Калужском доме. Старшие братья Мама Сергей и Евгений поступили в Калужскую гимназию, где в старших классах, по выражению Евгения Николаевича (в его воспоминаниях), "проделали нигилизм". Он вспоминает, как была потрясена бабушка, как взволновалась и негодовала, когда ее старший сын Сережа сказал ей, что "Христос был хороший человек". Но в этих мыслях Сергей и Евгений Николаевичи оставались недолго. Из Калужской гимназии они перешли в Московский Университет, где впоследствии оба стали профессорами. Их миросозерцание было близким к Владимиру Соловьеву, оба они утверждали Богочеловечество Иисуса Христа.
Как и у кого учились Мама и ее сестры, я не знаю, знаю только что дома. В до-калужские годы у них была француженка Mile Menetree.
Когда старшие братья стали студентами, а Мама и тетя Лиза подросли до 17-18 лет, в Загородном доме стали веселиться, больше летом, когда братья были дома. Приезжали двоюродные братья Лопухины, но особенное оживление и веселье вносили приезды графа Федора Львовича Соллогуба, которого все звали "Федя Соллогуб". Это был человек в то время лет тридцати пяти, очень одаренный, дилетант
192
поэт и художник, с большим юмором и с большим обаянием. Он был близок к плеяде Фета, А.Толстого и Апухтина. В семейной жизни он не был счастлив и больше жил вне дома. Мать его, гр. Марья Федоровна Соллогуб (рожд. Самарина)32 приходилась двоюродной тетей бабушке Трубецкой, и потому Федя Соллогуб бывал у Трубецких на правах родственника и со всеми был "на ты". Его талантливость в сочетании с талантливостью Трубецких давала блеск.
В Калуге устраивались домашние спектакли. Пьесы сочинялись совместно Сергеем Николаевичем Трубецким и Соллогубом ("Соловьев в Фиваиде").
Мама и тетя Лиза, совсем юные, с большим духовным содержанием, еще не раскрывшимся, были обе очень хороши. Тонкое лицо тети Лизы, смуглое, с чудесными карими глазами, с узким, низким и хрупким лбом было охвачено волной черных волос. Глаза Мама, синие, задумчивые, вдохновили Ф. Соллогуба — им посвящено лирическое стихотворение.
Обе сестры были музыкальны, хорошо играли. У обеих было доверие к жизни с незнанием темных ее сторон, высокая настроенность. У Мама все это сочеталось еще и с игривостью, espieglerie33 — ее тянуло к шалостям, и эта черта проявлялась в ней и после замужества (пока не замучила болезнь).
Такими приблизительно были Мама и тетя Лиза ко времени их переезда в Москву. Он состоялся осенью 1883 года.
У бабушки Трубецкой была младшая сестра — Эмилия Алексеевна. Тетя Эмилия жила в Москве со своим мужем, графом Павлом Алексеевичем Капнистом. Она имела двух, в то время небольших сыновей. Капнисты жили в конце Пречистенского34 бульвара против храма [Христа] Спасителя в казенной квартире при "Учебном Округе", где муж тети Эмилии занимал место попечителя.
Когда Мама стало 19 лет, а тете Лизе — 18, и им пришло время выезжать в свет, тетя Эмилия пригласила их к себе на всю зиму с целью их веселить и провожать на балы и вечера. Бабушка их отпустила, а сама осталась в Калуге с остальными детьми. Время от времени она приезжала в Москву повидать своих дочерей. Где жили старшие братья Мама, бывшие в то время студентами Московского Университета, я не знаю.
3Трафиня М. Ф. Соллогуб (1821-1888). - Ред. ""Шалости, проказы" (франц.) — Ред. '""Гоголевского".
193
Эта зима 1883-1884 гг. была единственным и коротким временем светской жизни Мама и тети Лизы. И та и другая вскоре вышли замуж и после замужества уже не выезжали — жизнь их проходила в семейном кругу.
Тетя Эмилия была нежная, ласковая и изнеженная женщина, лет около 35. Здоровье ее было не крепкое, нервы — слабые. Муж ее очень любил и оберегал тот образ жизни, какой она создавала. В доме у них было весело — целые дни [здесь] проводили ее племянники, молодые Лопухины, бывал тут и Федор Львович Соллогуб, а также его двоюродный брат — Федор Дмитриевич Самарин. Бывала и его сестра — "Соня Самарина", дружившая с моей матерью, бывали и старшие братья Мама и старший сын дедушки Трубецкого от его первого брака — Петр Николаевич35.
Тетя Эмилия вставала поздно, среди дня. Утренний туалет ее продолжался долго и в конце его, когда тетя Эмилия, уже успевшая устать, полулежала в кресле и горничная расчесывала ее густую каштановую косу, — двери спальни были открыты для всех, кому нужно было и кто хотел войти36. Одетая и причесанная тетя Эмилия переходила в гостиную на кушетку. Полулежа, вся в шалях и пледах, подпирая голову тонкой и очень маленькой рукой, она своими карими глазами внимательно и ласково следила за окружавшими ее молодыми людьми и девушками, наблюдая, замечая, переживая все их взаимные отношения, расположения и увлечения.
Устраивались и здесь шарады и ставились небольшие пьесы, вдохновляемые Федей Соллогубом. Этой зимой бывали в Москве большие балы, куда тетя Эмилия провожала своих племянниц. У нас были фотографии Мама и тети Лизы в бальных платьях. Платья шились у madame Minanguoi и как же они были сложны! Как башни из кружев, оборочек, воланов, рюш и складочек...
Мама и тетя Лиза не только веселились — против дома, где жили Капнисты, возвышался храм Спасителя. Мама и тетя Лиза там бывали и всегда с любовью вспоминали этот храм.
От этой зимы у нас была фотография Мама с ее подругой и сверстницей тетей Соней Самариной. Они в домашних платьях сидят друг против друга. Между ними столик. Обе — в профиль, в позах задум-
35 Князь Петр Николаевич Трубецкой (1858-1911). — Ред.
36 Об этом я слышала от тети Сони Самариной. Трезвенная тетя Соня, воспитанная строго, любившая утром свежесть холодной воды и открытую на мороз форточку, английские блузы, не без критики рисовала картину вставания тети Эмилии. Этот стиль изнеженности был ей чужд и неприятен.
194
чивых, обе серьезны. По замыслу эта фотография говорит о дружбе двух девушек. Мама причесана просто и гладко — коса ее заложена низко у шеи, профиль ее нежен, поза простая и естественная. Поза тети Сони немного театральна, с преувеличенной задумчивостью. Она облокотилась на руку и подняла глаза на Мама.
Тетя Соня любила играть в домашних спектаклях и играла хорошо.
Семьи Самариных и Трубецких были в дружеском общении еще до переезда Трубецких в Калугу, и дети были между собой "на ты". Они были в родстве. Мать бабушки Трубецкой, Варвара Александровна Лопухина (рожд[енная] кн. Оболенская) была двоюродной сестрой дедушки Самарина, Дмитрия Федоровича. Мать дедушки Самарина и мать Варвары Александровны Лопухиной были сестрами — Софья37 и Аграфена Юрьевны, рожденные Нелединские-Мелецкие. Софья Юрьевна вышла замуж за Федора Васильевича Самарина. "La seduisante Sophie Neledinsky epouse Samarine, le roux"38, — говорили в Петербурге. Старшая, Грушенька, стала женой князя Александра (Петровича (?)) Оболенского, умерла 40 лет, оставив мужу десять человек детей, в числе которых была дочь Варенька — мать бабушки Софьи Александровны Трубецкой.
Годы Трубецких в Калуге разлучили эти семьи. Зима 1883-84 гг. была годом их новой встречи после перерыва в несколько лет — теперь они увидали друг друга взрослыми.
Мой отец, "Федя Самарин", в то время уже кончил Московский Университет39. Он служил в Богородске земским начальником и часто приезжал в Москву. И старшие, и молодые, в семейном кругу объединявшиеся около тети Эмилии Капнист, относились с уважением к "Феде Самарину" -" он считался в этом кругу серьезным, содержательным и выдающимся по своим нравственным качествам молодым человеком. Братья Мама, мыслящие молодые люди, философы, считались со своим родственником и сверстником. По своему умственному развитию он был на одном уровне с ними, а по начаткам и залогу духовного просвещения, м[ожет] б[ыть], и превосходил их, хотя и более талантливых40. Их интересы хотя и не совпадали всецело, но все же много было и общего. Направления и убеждения религиозно-фи-
37 Софья Юрьевна Самарина, урожденная Нелединская-Мелецкая (1793-1879), дочь поэта XVIII в. Ю. А. Нелединского-Мелецкого — Ред.
38 "Соблазнительная Софи Нелединская выходит замуж за рыжего Самарина" (франц.) — Ред.
39 Историко-филологический факультет.
40 Корни.
195
лософские и политические, их место в русской духовной культуре, тогда еще не определилось, а только зарождалось, и не было причин для резких расхождений — христианство лежало в основе и тут и там. Расхождения, и серьезные, начались много позже.
Внимание, которое отец мой все больше и больше оказывал Мама, было замечено ее родственниками и принималось сочувственно. У бабушки Трубецкой было достаточно жизненного опыта и чуткости, чтобы оценить и почувствовать как редкую ценность, как личность, полюбившего ее старшую дочь. Ее твердая уверенность в большом решении поддержала Мама в ее колебаниях.
К концу зимы, когда расположение к Мама перешло в глубокое и сильное чувство, а Мама, как очень юная девушка, еще, м[ожет ] б[ыть], не ясно сознавала, к чему это скоро приведет, тетя Эмилия сочла нужным предупредить Мама и выразила это подарком: она подарила Мама браслет, на внутренней стороне которого была выгравирована надпись. Слова покаянного кондака из великого канона Андрея Критского — "Душе моя, душе моя, восстани, что спиши, конец приближается..." тетя Эмилия избрала как намек на скорый конец девической жизни Мама.
От этого времени сохранилось письмо Мама к ее матери. Это письмо поражает присутствием дружеской близости, простоты и доверия у дочери к матери. Мама открывает бабушке свое отношение к двум молодым людям — к Феде Соллогубу и к другому Феде, ее любившему. Первый был много старше, был женат и не мог быть соперником Папа как жених, но видно из письма, что все же обаяние этого блестящего человека не проходило для Мама бесследно. Весь тон письма похож на обращение к подруге — Мама ничего не утаивает от матери, почти как "откровение помыслов" старцу. В этом письме из Москвы в Калугу (на "вербной неделе" 1884 г.) Мама описывает своей матери дни, когда она была в душевном борении.
Отрывки из письма Мама от 1 Апреля 1884 г.:
"... я начала было серьезно увлекаться им, но вот три дня что он с нами весь день, обедает у нас, сидит вечером, и после этих трех дней пропало увлеченье! Он очень мил, но не то, что я от него ожидала! А Ты его судишь все-таки не верно! Как Ты не понимаешь, что с другой женой это был бы совершенно другой человек. Вот эту зиму он проводит у Самариных и вполне довольствуется семейной их жизнью и говорит, что нигде ему так не хорошо, как у них!
К несчастью, этого спокойствия, которое Ты нашла в моем письме, все эти дни у меня не было и бывало даже совсем скверно!
196
Затем Ты меня не вполне поняла. Федю Самарина я уважаю, но не могу сказать, чтоб он мне очень нравился; я его только очень уважаю и сознаю, что он прекрасный человек, что я его мизинца не стою, и все-таки не то, чего хочу, ищу, желаю! Федя Самарин вернулся из Бо-городска в 1-й день базара, был там у нас и обедал с нами и все время, не скрою, я слушала не его, смотрела не на него, и не обращала на него никакого внимания. Я мучилась, что уже начинается с тем, но те- ? перь успокоилась, и вот он (Ф[едор] Солл[огуб]) теперь у нас, мне стало с ним скучно, и я села писать Тебе. Страшное ничтожество, несмотря на то, что это золотое дно! Сегодня опять мы с Федей Самариным на базаре виделись. Неприятно мне то, что все тут это устраивают — этим можно только помешать мне, если бы даже он мне и нравился. Это очень противно.
Говеть я на этой неделе не буду, потому что нездорова. Я рада отложить это до лета и говеть спокойным духом, а теперь во мне такая путаница, сложность, столько переварить нужно, объяснить себе, что это самая скверная для говения минута! Будь все-таки спокойна, ничего очень скверного, кажется, слава Богу, нет! Страшно рада, что Ты сюда приезжаешь.
Страстную неделю постараюсь заняться как следует, сосредоточиться; много можно будет думать, делать и заниматься. Все в доме у нас будут говеть, кроме меня, и атмосфера вся так для этого и сделалась!
Ну прощай, милая моя, дорогая Мама, крепко целую Тебя.
Тоня.
Повторяю тебе, только ради Бога, ничего не бойся; так что ...(в подлиннике [письма] выскоблено.) да и вообще ничего."
Вскоре после Пасхи Папа сделал предложение, и оно было принято. В памяти моей остался рассказ о том, как это было.
В этот весенний вечер, вскоре после Пасхи, когда родители Мама были в Москве у тети Эмилии, и Папа об этом знал, дедушка Самарин, Дмитрий Федорович, благословил Папа образком, и Папа во фраке, поехал на извозчике на Пречистенский бульвар. По ходу событий последних перед этим вечером дней, на Пречистенском бульваре могли ждать со дня на день, что Папа сделает предложение. Сестры Мама, стоявшие у окна во втором этаже, увидали Папа, подъезжавшего к дому на извозчике. От волнения Папа соскочил с пролетки раньше, чем извозчик остановился, и из передней прошел прямо к дедушке Николаю Петровичу. Предложение было принято. Что было дальше в этот вечер, я не знаю.
197
Знаю по словам тети Лизы, что и во время жениховства у Мама временами возникали сомнения в ее чувстве к Папа. Ее откровенность с бабушкой помогла ей это пережить. Бабушка и дальше поддерживала своими письмами Мама в новой жизни. Через год после этой весны, когда Мама уже ожидала рождения Сони, она писала своей сестре Лизе, что ей теперь странно вспоминать о своих переживаниях год тому назад — она была совсем спокойна и счастлива.
Венчались Папа и Мама первого июня в церкви свв. Бориса и Глеба на Поварской — приходе Самариных. Диаконом на свадьбе был отец Алексей из церкви "Никола Толмачи". О. Алексей в то время был вдовцом. Он был уважаем за свою непорочную жизнь и молитвенность. Он имел прекрасный голос, бархатный бас "октава". Самарины, мой отец и его братья, знали о. Алексея с детства, потому что о. Алексей участвовал в домашних всенощных на Ордынке в доме М. Ф. Соллогуб, когда там жила Софья Юрьевна Самарина, мать дедушки Дмитрия Федоровича. Этот дом на Ордынке был в Николо-Толмачевском приходе. Отслужив всенощную в храме, священник и диакон служили еще раз краткую всенощную в доме Соллогубов по приглашению Софьи Юрьевны, сидевшей в кресле.
Впоследствии о. Алексей был в числе причта Успенского собора в Кремле. Своим видом и чудесным голосом он украшал соборное служение. Духовно возрастая, он захотел монашества и удалился в Зоси-мову Пустынь.
В 1913 г. была моя с ним первая встреча. В это время о. Алексей уже был опытным духовником и чтимым старцем. В беседе со мной, 19-летней девочкой, он вспоминал и всенощные на Ордынке и чаепития после них, и венчание моих родителей, и образ моей матери в подвенечном наряде, ее красоту и стройность.
Это подвенечное платье Мама из мелкорубчатого шелка, пожелтевшего от времени, хранилось в кованом сундуке в Измалковской кладовой.
После свадьбы Папа и Мама поехали заграницу. Где они были, кроме Венеции и Дрездена, откуда сохранились письма Мама, я не знаю.
ДВЕ НЯНИ
Ольга Ивановна
В 1898 г. Ольге Ивановне было лет пятьдесят с небольшим. Вся коротенькая, с закругленными очертаниями фигуры и лица и очень большим лбом, она, кругленькая, была легка под своей пелериной из
198
черного кашемира. Няня эта любила Варю, а с Соней сражалась. Варю Ольга Ивановна приняла на простынку из рук акушерки.
Замужем Ольга Ивановна не была и своим девичеством дорожила. Ей хотелось кончить жизнь в монастыре. Иногда, сердясь, она говорила, что оставит нас и уйдет в Дивеево — туда она посылала свои сбережения и имела общение с монахиней-сборщицей, бывавшей в Москве. Ольга Ивановна была из Воронежской губернии. Она рано осиротела. Как она попала в Москву в богатый дом Алексеевых, принадлежавший к именитому культурному купечеству, я не знаю. В этом доме она была воспитана и приобрела опыт и умение ухаживать за вещами, за бельем, платьями и всем тем, что хранилось в сундуках. От Алексеевых Ольга Ивановна лет семнадцати перешла а молодым Мамонтовым. Ее заботам и уходу было доверено очень большое и ценное приданое Елизаветы Григорьевны, ее семнадцатилетней сверстницы и госпожи. После десяти первых лет семейной жизни Саввы Ивановича и Елизаветы Григорьевны, еще до рождения их дочерей, Ольга Ивановна от них ушла и поступила в семью Мартыновых, уже в качестве няни, и оттуда, в 1886 г., к нам.
В непрерывных трудах проходила жизнь Ольги Ивановны в нашем доме. Кроме ухода за сестрами, в ее руках была починка белья, столового, постельного и носильного — все из прачечной попадало к ней. Не спеша, обдуманно, тщательно и умело она чинила вещь за вещью. Ее заплаты не портили, а украшали. Ее прикосновение к вещам было согрето теплом — она не отделывалась от работы, а присутствовала своей личностью в каждой ее точке — это было ровное служение. Ольга Ивановна ухаживала за вещами и за сестрами. Надев на их плечи короткие пелеринки из батиста, Ольга Ивановна расчесывала их длинные косы и гребнем с щеткой, и частым гребешком с ватой и водкой, когда долго не было дождевой воды для мытья. Заплетала косы, вплетала ленты. Убирала постели, накрывая их накидками из пикэ, чистила и чинила платья, ворча замывала грязь, принесенную с прогулки, на юбках и чулках. Утром она давала сестрам артос на блюдечке и крещенскую воду в чашке. Шкафы, комоды, большой кованый сундук с приданым Мама в кладовой, одно время и шкаф с сухой провизией, наблюдение за служившими в доме молодыми — все постепенно перешло в ее руки. Мама ведь была больна. Лежа на своей кушетке то в спальне, то на балконе, Мама только украшала жизнь — больше всего своим образом, а также выражая свою душу и в наших платьях, которые она создавала с Дуняшей, в цветниках, какие под ее руководством разводил садовник, в том, что заказывала повару, и музыкой и своим одухотворенным глубоким и грустным взглядом, уст-
199
ремленным с северного балкона далеко, за пределы парка, поверх и сквозь него, через деревню, куда-то гораздо дальше.
Ольга Ивановна бывала благодушной и довольной, но не всегда — она много ворчала. Характер ее считался трудным. Ворчала она и на нас и на старших, как своя. "La bonne est furieuse aujourd'hui..."41, — смеясь, говорила не понимающая труда молодая тетя Линочка, входя в спальню к Мама в английской блузе, с желтым томиком французского романа в руках... Но нет — не так... Ольга Ивановна просто уставала сражаться за порядок — ведь мы его разрушали, не замечая, чего он стоил. Не замечали и старшие, хотя и утверждались на няне как на своем подножии, а в нем царила она. Близость к ней была, но позднее пришла другая близость, когда мы стали взрослыми. Тогда уже сама Ольга Ивановна нам стала гораздо нужней, чем ее труды.
Тишина сходила на образ Ольги Ивановны, тишина, покой и кротость, когда, утомленная, она ложилась немного отдохнуть. Не протягивая ног, она только бочком прикладывалась на свой короткий диванчик в девичьей. Полежит немного, потом встанет, поправит кружевную наколку и снова берется за труды.
Ольга Ивановна была немного грамотна. Она любила и берегла свое Евангелие, большое, с крупной печатью. Завернутое, с закладками, оно лежало в ящике столика рядом с катушками, клубками и ножницами. Очень высоко ценила Ольга Ивановна то, что могла сама читать Слово Божие. И в праздник, когда она не шила, иногда в будни, если было время, она надевала очки и читала. По складам, спотыкаясь, произнесенные вполголоса слова, одно за другим, не скользили по ее сознанию, они животворно проходили внутрь, не встречая препятствий. И в это время она отдыхала, но по-иному, чем на диванчике — упокоение, именно оно отпечатывалось зрительно на ее образе — отходила суета и обреченность ее служения, ей становилось хорошо и свободно. Других книг Ольга Ивановна не читала. Согретым доверием и упованием было в ее устах слово "Спаситель" — оно было для нее именно тем, что оно значит. Бо-жию Матерь Ольга Ивановна тоже любила. Когда ей показали изображение одной из итальянских Мадонн, она сказала: "Неужели же Царица Небесная не сшила Спасителю рубашечки..."
Иван Иванович Смирнов
... С нами ехал заграницу тихий Иван Иванович. Он нужен был Папа для занятий — Папа ведь плохо видел. Иван Иванович был сы-
; «"Няня сегодня сердится" {франц.). — Ред. ^
200
ном священника. Кончив Духовную Академию, готовился быть учителем в Иванове-Вознесенске. И заработать, и бесплатно пожить заграницей было ему хорошо. Грамотный богословски и верующий, он мог не только читать Папа вслух, но и понимать, что читает, не ошибаться, что для Папа было ценно.
Лицо северного русского крестьянина Ивана Ивановича напоминало еще лицо ямщика или странника. Оно светилось тихой радостью и все лоснилось, как бы чем-то смазанное. Сквозь редкую желтую бородку просвечивал подбородок, раздвоенный на два шарика. Этот его подбородок меня сильно занимал. Сидя на одном колене Ивана Ивановича, я его трогала пальчиком, раздвигая бородку. Он мне не мешал и только тихо сиял. Пятилетнюю Маню он величал по имени и отчеству и был очень вежлив. Так же он вел себя с 14-летней Соней и 13-летней Варей, внимательно и тепло без малейшей тени развязности. Он был внутренно собран, скорей молчалив. Если говорил, то застенчиво.
Кисти рук и ступни Ивана Ивановича, искривленные ревматизмом, придавали ему вид убожества, хотя он и был здоров.
Убеждения Ивана Ивановича не совпадали с взглядами Папа на Россию и ее историю, на реформу Петра. Иван Иванович — народник. Впоследствии он подарил Папа книгу своего сочинения — "Печальники народные" (Некрасов, Кольцов и др.). Эту книгу он написал в Иванове, когда уже преподавал литературу в женских гимназиях.
Сострадание народу у Папа и у Ивана Ивановича исходило из разных источников.
К Папа Ив[ан] Ив[анович] относился с уважением, чувствовал его духовный образ, и весь уклад нашей семьи он принял с любовью. Мы тоже его любили все, а для старшей сестры Сони Иван Иванович был особенно дорог — от своих тринадцати лет и до шестнадцати Соня его любила — это была ее первая любовь.
У меня и брата была своя няня — Екатерина Петровна. Ездившая с нами заграницу годом раньше (1896 г.), она теперь останется сторожить квартиру в доме Нефедьевой. Она уберет Измалковский дом после нас и приготовит его к нашему приезду. Екатерина Петровна была и няней и экономкой. "Весной она будет ждать нас, она собьет нам желтое майское масло, сделает пасху очень свежую, испечет кулич. На столе будут ландыши, будут петь птички... По коридору из залы и девичьей будет продувать ветерок, в детской, надрываясь будут хрипеть стенные часы с гирями, и мы с няней будем снова вместе..." — такие мечты и образы предносились пятилетней Мане. Только бы дожить... Как болит сердце от близкой разлуки... Эту няню Маня любит больше
201
всех... Няне тоже тяжела разлука. Что-то тут не так... Но ничего не поделаешь. Папа и Мама не понимают...
Екатерина Петровна Каватеева ;
Екатерина Петровна была Воронежской крестьянкой. После короткой замужней жизни, мужа ее взяли в солдаты, и он пропал без вести.
Родился мальчик — младенец Автоном. Няня оставляет свое крестьянское хозяйство, деревню и едет с сынком в Москву. Первые десять лет ее жизни в Москве она кое-как перебивается — то держит корову, то чем-то подторговывает, одновременно прислуживает, где придется.
Народные кварталы Москвы с ее рынками были фоном ее жизни в те годы.
Когда Автоном подрос, Екатерина Петровна определила его к золотых дел мастеру учиться, а сама стала поступать на места. Одно из таких мест было у какой-то француженки (няня говорила "французен-ки"), там ей жилось сносно. Так продолжалось до того времени, когда Автоном встал на ноги, стал сам хорошим мастером и женился. У него родились дети. Екатерина Петровна пробовала жить в семье сына, она, м[ожет] б[ыть], думала, что теперь ей можно не скитаться, но невестка стала и теснить и выживать, и вот она снова бездомна. Она решила уйти от сына и искать работы. Приблизительно в 1885 г., по чьей-то рекомендации, Екатерина Петровна попала в качестве няни в дом Нижегородского губернатора Прутченко и прожила там четыре года. В семье Прутченко ее полюбили. Младший ребенок этой семьи, Коля, родился при ней и был ее выходком. Впоследствии, взрослым, проезжая через Москву, он всегда выписывал няню для встречи на вокзале и дарил ей золотой. В одну из последних таких встреч Коля показал няне браслет, который он вез своей невесте, княжне Оболенской. Няня была рада видеть его счастливым. Для этих встреч на вокзале няня надевала серое шерстяное платье, плетеную черную косынку и большую круглую брошку с аметистом, работы Автонома.
В доме Прутченко няня успокоилась и расцвела в пожилую представительную барскую няню. За эти годы дела ее сына пошли настолько успешно, что он купил себе дом в "Грузинах" (где-то Тишинских пер[еулках]). Дом был двухэтажный, красный, кирпичный с флигелем во дворе. Продолжая свою работу ювелира, Артамон42 Сергеевич стал еще держать жильцов, но няня, вернувшаяся в Москву по-
42 Так в рукописи: ранее — Автоном. — Ред. \ 4
202
сле 4-х лет работы-у Прутченко, там жить все равно не могла, хотя связь с семьей сына она не теряла.
Няня снова ищет работу. За месяц до рождения брата Дмитрия, т[о] е[сть] в декабре 1889 г. она поступила к нам. Мама пришлось взять вторую няню, потому что Ольга Ивановна не соглашалась брать на себя уход за новорожденным. Екатерине Петровне было около 56 лет, когда началась ее жизнь у нас. ,,,»,
У Прутченко няня приоделась — у нее было парадное платье лиловое шелковое, с огромными пышными рукавами по тогдашней моде. Она его надевала на наши с братом крестины (крестили нас не в церкви, а дома) и, как говорили, была величава, когда в таком наряде и белом чепце держала тоже нарядного младенца. С-такими же рукавами было ее черное драповое пальто. В обычное время она была одета в свободное и простое ситцевое платье — кофта сверх юбки и фартук. На голове она первое время носила белый чепчик, а потом черную кружевную наколку или платок.
В молодости Екатерина Петровна была красива, а после пятидесяти лет — представительная, рослая, широкая, даже толстая. Черты лица ее были крупны, но не грубы, лоб низкий, выражение веселое, походка энергичная и легкая. В ее бабьих закругленных очертаниях не было тяжести, в своем широком ситцевом платье она была свободна. В веселом и бодром лице няни, где-то поглубже, но близко, были слезы — она легко плакала, несильно, недолго, и, плача, становилась красивей. Няня была сострадательна к животным. Однажды из окна вагона заграничного поезда она увидела стадо. Коровы карабкались по скалам, почти отвесным, среди которых стремительно несся наш поезд. Няня заплакала со словами: "Скотина мучается".
Первые годы в Москве наложили свой отпечаток на образ Екатерины Петровны — у нее было сходство с торговкой небольшой городской лавки, м[ожет] б[ыть], посудной — такой, где бывали трактирные чайники и стеклянные лампады на цепочках, м[ожет] б[ыть], овощной с кадками соленых грибов. Она была жизненна и народна. Няня не была убита жизнью, она вся была растворена с землей.
В то время, когда няня укладывала меня спать, я часто просила ее рассказывать — повторять уже слышанное мною из ее прошлой жизни, из того, что было до ее работы у Прутченко и дальше, у них. Нянина жизнь по ее рассказам была для меня окном в другой мир — не наш. Так хотелось слушать еще и еще, все о том же, ловить все новые черты. И сколько было красок!
Когда дневной присмотр за нами был передан Эмилии Ивановне, Екатерине Ивановне поручили молочное хозяйство, кур, уток и шкаф
203
с сухой провизией, стоявший в проходной комнате между залой и передней. Няня стала экономкой и "ключницей". Скотного двора она не касалась — ей на погреб приносили удой, утренний, полуденный и вечерний. Но наша с братом детская, наши ночи, укладывания и вставания оставались в няниных руках.
Летом няня уходила из детской в пять часов утра, чтобы принять? молоко, накормить кур, цыплят и уток. Заросший травой солнечный дворик, посреди которого стоял сруб над просторным погребом, был тем местом, где проходило нянино раннее утро, и потом, после не-щ большого перерыва, она снова шла туда же хозяйничать до вечера. В лучах летнего солнца, в зеленой травке у ног ее толпились куры, цыплята с наседками, и сама она ходила среди них, как большая общая наседка. Сходство с наседкой было у нее и в домашней жизни. Часов в восемь утра няня возвращалась в детскую бодрая, светлая, с порозоч вевшим лицом под клетчатым розовым платком. Каких только запахов не приносила она на своем платье, фартуке, руках: русское масло, сметана, огурцы и укроп, а ближе к осени грибы и всякие соленья...
Раннее утро няни на погребе и мое бессонье в детской (без нее, в кроватке) проходили для нас обеих противоположно — она в делании, а я в бездействии металась по кроватке, не зная, куда себя деть — заснуть не удавалось, вставать без няни не разрешалось. Брат безмятежно спал, нервы его были крепче.
Но в четыре годика эти трудные часы одиночества были облегчены и наполнены огромным содержанием — у меня был крохотный живой зайчик. Разносчик, носивший на голове лоток с фруктами, печеньем и конфетами, поймал его в лесу. Мама его купила и подаршщ мне. Зайчик стал ручным, бегал по всему дому и прибегал ко мне в кроватку. Он занял в моем сердце первое место. Кормить его молоком с пальчика было блаженно, язычок его был шершавый... Мама даже не понимала, каким чудом вошел в мою жизнь ее подарок! Жизнь зайчика была в опасности от собак43.
В деревянной раме зеркало висело в детской в простенке между двух окон. Под зеркалом стол, накрытый парусинной скатертью с бахромой, на столе — щетки, гребенки, цветы и Евангелие, заложенное лентой.
В пикейном белом халатике садилась Маня к столу, а няня, стоя сзади, расчесывала заплетенную на ночь косу. Раскрывалось Евангелие на заложенном месте и читалось вслух подряд, день за днем. Маня читала и посматривала на лицо няни, отражавшееся в зеркале. Екатерина Петровна читать не умела и, м[ожет] б[ыть], слышала Евангелие только в церкви. Отраженное в зеркале лицо ее выражало воспри-
204
ятие впервые услышанных так близко Божественных словес. Вечером на этом же столе горела свеча. Заплеталась коса на ночь и были разговоры о няниной жизни. Ничего особенно печального няня не рассказывала, как всегда было много красок и много жизнеутверждающего, но сквозь это горькая женская доля няни улавливалась внутренним слухом как тонкое скорбное звучание. Маня очень жалела няню, а няня — ее. Между ними было сострадание.
Уложив нас спать, няня не оставляла нас одних, пока мы не заснем. Ради этого она пила свой вечерний чай в детской, у окна, при свете лампады.
Это был ее час после длинного летнего дня, такого хлопотливого. Кроме чая, крутое яйцо разбивалось о подоконник, кучка соли, черный хлеб. Бывало и варенье, бывал и глиняный кувшинчик с Рижским бальзамом. В это время няня вслух изливала все, что за день ее волновало. Няня бормотала вполголоса, ворчала, говорила разными голосами. Свои столкновения с поваром и управляющим, с Ольгой Ивановной или Эмилией Ивановной, м[ожет] б[ыть], какое-ниб[удь] замечание Мама, какое она считала кем-нибудь внушенным — все изображалось в лицах. Речи повара Е[катерина] Щетровна] передавала грубым голосом, представляя "господ" и гувернантку, говорила манерно. Няню волновали препятствия в хозяйстве и от людей, и в жизни вверенных ей птиц: слышно было и курице, какая несла яйца без скорлупы, и о курице, стремившейся сидеть на яйцах не вовремя. Очень хотелось лучше понять, что говорит няня. Няня подходила ко мне с ягодкой варенья на чайной ложке. Хотелось, чтобы няня была довольна и не сердилась особенно на Мама, но ничего...
Няня знала наизусть три-четыре молитвы и без них не ложилась спать. Перед ее образом Казанской Б[ожией] М[атери] горела лампада. В жаркие летние вечера Екатерина Петровна становилась на молитву в одной рубашке и босая, но на голове был платок. После молитвы няня ложилась на свою перину и крепко засыпала с сильным храпом. От ее присутствия и храпа проходили страхи и дурные сны.
Коля
Из четырех детей Артамона Сергеевича вторым был Коля, любивший свою бабушку. Он был утешением в ее неудавшейся жизни с сыном. Коля был ровесником нашей Сони, т[о] е[сть] на восемь лет старше меня. Работая с отцом, он впоследствии стал хорошим ювелиром. Летом Коля довольно часто приезжал в Измалково к своей бабушке, гулял, ловил рыбу, пил молоко, ворошил сено в пар-
ке, пил чай с вареньем под кленами вместе с Екатериной Петровной и Ольгой Ивановной, а после нашего обеда, за которым он не присутствовал (обедая с бабушкой), участвовал в наших играх перед домом. Держал он себя скромно. Нам всем было приятно видеть его с няней и чувствовать, как им отрадно побыть вместе. Однажды Коля сделал мне чудный подарок — из крохотных осколков бирюзы он собрал незабудочку в пять лепестков и укрепил ее на тонком золотом колечке, по размеру четырехлетнего пальчика. Екатерина Петровна привезла это колечко из Москвы и надела мне на руку. Какая радость неожиданная! Какое счастье!
43 Далее в рукописи несколько слов неразборчиво. — Ред. |
