Эрнест Лависс, Альфред Рамбо

ИСТОРИЯ XIX ВЕКА

К оглавлению

Том 2. Часть 2. Время Наполеона I. 1800-1815.

ГЛАВА VII. ЮГО-ВОСТОЧНАЯ ЕВРОПА. ТУРЦИЯ И ХРИСТИАНСКИЕ НАРОДЫ. 1792—1815

I. Турецкая империя

Характер и первые шаги султана Селима III (1789—1807).

7 апреля 1789 года, в момент величайших опасностей, угрожавших Турции, молодой султан Селим III, сын Мустафы III, вступил на престол после своего дяди Абдул-Гамида. Ему было в это время двадцать восемь лет. Одно из первых деяний Селима III, обличавшее в нем настоящего правоверного, заключалось в приказе о поголовном ополчении всех мусульман; другое, являвшееся политическим актом, состояло в заключении союзного договора со Швецией. Селим III круто расправился с некоторыми из своих приближенных: на его глазах было обезглавлено несколько чиновников, виновных в казнокрадстве. Ночью султан ходил по улицам столицы, изыскивая случаи узнать правду и восстанавливая попранную справедливость. Селим III придерживался суровых нравов; придворным, выражавшим ему сожаление по поводу того, что его лицо сохранило следы оспы, он говорил: “Что значит лицо для солдата, которому надо проводить свою жизнь на войне?” Прусский посланник Дитц отзывался о нем следующим образом: “Монарх этот по своим способностям и по деловитости несомненно стоит выше своего народа, и, кажется, ему суждено стать его преобразователем”. Французский посланник Шуазель-Гуффье предвидел в нем нового Петра Великого. Селим III всегда обнаруживал интерес и симпатии к Франции: с 1786 года, еще будучи наследным принцем, он завязал сношения с Версальским двором и отправил одного из своих любимцев, Исхак-бея, изучать французскую административную систему. Но он был смелее в замыслах, чем в их выполнении. За смелыми порывами следовали приступы уныния. Быть может, ему, как и всем этим правителям, воспитанным в затишье гарема, не хватало личного мужества.

Селиму приходилось выдерживать натиск двух огромных христианских империй; одно время враги со всех сторон вторгались в его государство, причем австрийцы хозяйничали в Сербии, а русские — в Румынии и Болгарии; однако Селим III не падал духом. Раздоры в христианской Европе были ему на руку. Его сопротивление помогло революционной Франции собраться с силами, а угроза французской революции в свою очередь ускорила мир на Востоке. Еще один раз, и почти без всякого со своей стороны стремления, Франция и Турция оказали друг другу поддержку.

Турция во время египетской экспедиции.

В дальнейшем, когда война свирепствовала на суше и на море, Турции трудно было сохранить нейтралитет, хотя это как нельзя более соответствовало ее интересам, принимая во внимание ее истощение. Нейтральная политика больше соответствовала и личным наклонностям султана. Турция могла пренебрегать союзом с Францией, когда моря, отделявшие ее от Франции, одно время совершенно было перешли в руки Англии, когда французские гавани и арсеналы в Тулоне были совершенно разорены. Победоносная Франция сделалась ближайшей соседкой Турции: Кампо-Формийский договор отдавал в руки французов крепости венецианской Албании и Ионические острова. Вместо давней соперницы, Венеции, оказавшейся в зависимости от Австрии, на границе западных областей Порты утвердилась власть республики, стремительной в своих завоеваниях и в пропаганде, а во главе войск этой республики стоял самый деятельный гений нового времени. Почти непосредственно после этих событий из всех старинных венецианских твердынь Албании, превратившихся теперь во французские владения, — из Парги, Бутринто, Ларты, Возницы, Превезы, с Ионических островов — на подданных Турции повеяло духом волнения и возмущения. Турецкая империя со всех сторон была опутана сетью шпионажа, она чувствовала, что за ней следят, взвешивают ее судьбу и заранее как бы делят на части. Бонапарт писал Директории (16 августа 1797 г.): “Ионические острова представляют для нас большую ценность, чем вся Италия. Я полагаю, что, если бы нам пришлось выбирать, лучше было бы отдать императору Италию и сохранить за собой эти острова”. Талейран отвечал ему: “Для нас нет задачи важнее прочного утверждения в Албании, Греции, Македонии и т. д.”

С 1797 года Бонапарт поддерживал сношения с янинским пашой, со скутарийским пашой, с майнским беком, с греками, с ливанскими эмирами. Самым смелым его предприятием против правительства Порты была Египетская экспедиция. Бонапарт рассчитывал заставить Порту видеть в этом событии доброжелательный шаг со стороны Франции, якобы стремившейся единственно к восстановлению в Египте законной власти султана, которой не хотели признавать восставшие мамелюки. К несчастью, Обер-Дюбайе, единственный человек, способный заставить Турцию принять этот смелый парадокс, как раз в это время умер (1797). Талейран, намеченный его преемником на пост посланника, уклонился от этого предложения и добился назначения на это место Декорша, который прибыл слишком поздно. Что касается французского поверенного в делах, Рюффена, то он не успел даже объясниться: его заточили в Семибашенный замок (12 сентября 1798 г.), Франции объявили войну, все французы в Константинополе и в турецких областях были обобраны и посажены в тюрьму. В Греции, в Малой Азии, в Сирии появились английские суда, которые заставляли оттоманские власти уничтожать французские торговые конторы в Турции.

Мир между Францией и Турцией (1802).

Европейская коалиция распалась вследствие примирения Франции с Павлом I; но зато все фантастические замыслы Бонапарта относительно Востока рассыпались в прах; Турция или, вернее сказать, Али-паша янинский захватил большинство французских крепостей в Албании; Ионические острова превращены были в “Республику семи островов” под номинальным протекторатом Турции, а в действительности — под протекторатом России; Англия водворилась на Мальте; с сентября 1801 года она заставила Францию очистить Египет.

Теперь не было уже никаких препятствий к восстановлению мирных отношений между Францией и Турцией; они теперь не были более соседями; эта неблагодарная роль перешла теперь к России, к Австрии — наследнице прекратившей существование Венецианской республики, — к Англии. Последняя наняла Сирию, Египет, заводила интриги с мамелюкскими беями; она никак не могла примириться с мыслью о необходимости вернуть эти области Порте (эвакуация Египта произошла лишь в 1803 году). Али Эсад-эфенди, турецкий посланник в Париже, оставался там, несмотря на войну. В то время как первый консул вступил с ним в переговоры, он вел другие переговоры в Константинополе. Несмотря на усилия англичан, он добился сепаратного мира с Турцией. Предварительные условия были подписаны в Париже 9 октября 1801 года, на несколько месяцев раньше Амьенского мира (27 марта 1802 г.). Условия эти в Париже 25 июня 1802 года облеклись в форму мирного договора; в нем оговорены были: возвращение Египта Порте, нераздельность Оттоманской империи, признание Республики семи островов, возвращение всех имуществ, отобранных у французских купцов, подтверждение прежних договоров с Францией, особенно договора 1740 года, наконец — эта статья была включена впервые, — разрешение французским судам проникать в Черное море и плавать там. Выпущенный на свободу Рюффен вел дела посольства вплоть до прибытия нового посланника, генерала Брюна (январь 1803 г.). К этому времени относится первая миссия Себастиани (1802 г.). Она обеспечила возобновление торговых сношений во всех гаванях Оттоманской империи, где Себастиани был принят дружелюбно.

Если Порта подписала мир с французами, то вовсе не для того, чтобы дать себя впутать в распри Франции с Европой. Все усилия Брюна, направленные к тому, чтобы заставить ее заключить союз с Францией, пропали даром. [Тщетно Наполеон писал Селиму III (30 января 1805 г.): “Разве ты настолько слеп, чтобы не видеть, что в один прекрасный день русская армия и флот при содействии греков ворвутся в твою столицу... Проснись, Селим, призови в министерство своих друзей, прогони изменников; доверься своим истинным друзьям — Франции и Пруссии”.] Он не добился даже признания Портою за Наполеоном императорского титула. Он уехал, оставив вместо себя Рюффена в качестве поверенного в делах. Может быть, послы России и Англии, Италинский и Стрэттон, и сумели бы добиться от слабой Порты каких-нибудь действий в пользу коалиции, как вдруг пришло известие об Аустерлице. Затем последовал Пресбургский мир: сделавшись господином Венецианской области в качестве итальянского короля, господином Истрии и Далмации в качестве французского императора, овладев Королевством Неаполитанским, Наполеон стал более чем когда-либо близким соседом Порты. Селим III был одновременно и обрадован Аустерлицем, этим кровавым поражением двух северных христианских империй, и обеспокоен возможными последствиями Аустерлица для Востока. Во всяком случае он теперь без колебаний признал Наполеона императором (5 июня 1806 г.). Он отправил к нему чрезвычайное посольство, приветствуя в нем “самого давнего, самого верного, самого необходимого союзника своей империи”. В свою очередь Наполеон отвечал послу: “Все успехи и неудачи Оттоманской империи будут успехами и неудачами Франции”.

Поведение Австрии и России по отношению к Порте.

Можно было бы думать, что Австрия и Россия после общего своего поражения при Аустерлице будут помышлять только о том, как бы отомстить Наполеону, и что честолюбивые планы Екатерины II и императора Иосифа одинаково забыты как в Петербурге, так и в Вене. Ничуть не бывало. Почти в одно и то же время у обеих северных держав возникла мысль: у одной — за счет турок поднять свой престиж, так сильно пострадавший, у другой — за тот же счет возместить потерю своих провинций. В тот самый момент, когда Талейран представил Наполеону план вознаграждения Австрии румынскими княжествами для того, чтобы сделать ее непримиримым врагом России, — Россия и Австрия в своих проектах уже распоряжались этими же самыми провинциями. 24 августа Мервельдт, австрийский посланник в Петербурге, получил заверение, что русские не стремятся к разрушению Оттоманской империи, но желают завладеть румынскими княжествами, и что они приветствовали бы занятие австрийцами Сербии, Боснии и турецкой Хорватии; на это Мервельдт отвечал, что Австрия не будет считать себя удовлетворенной, если не получит сверх указанного еще Малую Валахию и западную часть Болгарии и Румелии. Две северные державы вступали в соглашение из страха перед третьим участником в дележе, и Россия готова была снова начать войну против Наполеона не в отместку за Аустерлиц, а из желания остановить проникновение Франции на Восток. Непризнание царем договора, подписанного д'Убри, занятие русскими Бокка-ди-Каттаро (устьев Каттаро), входившей в состав тех территориальных уступок, которые были сделаны австрийцами в пользу французов, — все это служило постоянным поводом для возможности военного столкновения между Францией и Россией. В то самое время, когда, казалось, можно было думать, что император Александр всецело поглощен конфликтом между Францией и Пруссией, он, в сущности, занят был берегами Дуная.

Ни кровавые сражения при Пултуске и Эйлау, ни угроза французского нашествия на русскую территорию не прекратили притязаний России на Дунай, не остановили развития глухого конфликта между русскими и австрийскими интересами. В марте 1807 года Австрия стала вооружаться не для того, чтобы идти на помощь России и Пруссии, а для того, чтобы быть в состоянии деятельно отстаивать свои интересы в румынских областях. Эрцгерцог Карл заявил, что, если бы русским удалось утвердиться на Дунае, они были бы “для Австрии более опасным врагом, чем даже Франция”.

Дружественные отношения Турции с Францией; миссия генерала Себастиани (1806).

9 августа 1806 года в Константинополь прибыл в качестве посланника генерал Себастиани, уже известный Востоку по своей миссии 1802 года. Ему дана была инструкция пустить в ход все средства для вовлечения Турции в войну с Россией. У Порты было уже очень много поводов для неудовольствия против России: она считала делом рук России все восстания, поднятые христианскими народами полуострова: сербами, черногорцами, майнотами и т. д. Себастиани, отправившийся к месту своего назначения через румынские области, мог убедиться здесь в том, что князья Ипсиланти и Мозуси, господари Валахии и Молдавии, были ставленниками России. Он потребовал и добился от Порты их смещения (24 августа). Их сменили Сутцо и Каллимахи. Сверх того, Себастиани добился закрытия Босфора для всех русских судов, везущих войско и амуницию. Иначе, заявил он, Франция считала бы себя вправе проходить через турецкие области в случае, если бы она решила напасть на русских у Днестра. Дивану Себастиани охотно рассказывал о стоявшей в Далмации французской армии, одинаково готовой помогать Турции или карать ее в случае ее сопротивления дружеским советам Наполеона. Смещение господарей, закрытие русским судам прохода через проливы — все это нарушало договоры, заключенные Портою с Россией. Представитель Александра I Италинский был энергично поддержан в своих резких протестах английским посланником Эрбётнотом. Последний, устрашая диван заявлениями о скором прибытии британского флота в Дарданелллы, добился восстановления смещенных господарей и открытия прохода для русских военных судов. Победы Наполеона над коалицией [Наполеон писал Селиму III (11 ноября 1806 г.): “Прусские войска уничтожены или в плену. Вся страна в моих руках. Я — в Берлине, в Варшаве. С 300000 человек я стараюсь использовать свое выгодное положение и заключу мир не раньше, чем Вы снова станете хозяином своих княжеств, восстановив обоих господарей. Судьба обещала вашей империи долгое существование; мое назначение — спасти ее, и мои победы — ваши победы”. Наполеон — Селиму III (1 декабря 1806 г.): “Пруссия, примкнувшая к России, исчезла... Мои войска на Висле, и Варшава в моих руках...” См. также письмо от 1 января 1807 года.] не придали султану Селиму храбрости.

Вторжение России в румынские области (1806).

В октябре 1806 года, не объявляя войны, не дожидаясь результатов новых переговоров, начатых Италинским, генерал Михельсон, командующий русской армией на Днестре, по приказу из Петербурга внезапно перешел реку, захватил ряд крепостей, осадил и занял Яссы и Бухарест (27 декабря) и в несколько дней сделался господином обоих румынских княжеств, за исключением крепостей на Дунае.

В Константинополе это произвело большое впечатление и вызвало сильное раздражение против русских. Может быть, наиболее озадачен таким внезапным нарушением мира был Италинский. Ему очень трудно было объяснить Порте поведение своего правительства, и только вмешательство Себастиани и Эрбётнота предоставило ему возможность избежать заключения в Семибашенный замок и отправиться морем в Италию. Инструкции, полученные Эрбётнотом, который также был чрезвычайно недоволен вторжением русских в Румынию, предписывали ему требовать у Порты восстановления мира с Россией путем уступки последней румынских областей, союза Турции с Россией и Англией, разрыва с Францией и изгнания Себастиани, передачи англичанам турецкого флота, фортов и батарей на Дарданеллах. Передав Порте требования своего двора, Эрбётнот, нимало не рассчитывавший на успех этого шага и боявшийся к тому же быть задержанным, тайно подготовился к отъезду, и 29 января 1807 года ему удалось ускользнуть через Дарданеллы. Прибыв на Тенедос, он дал знать Порте, что готов продолжать переговоры. Турецкие министры, чрезвычайно обеспокоенные его отъездом, благосклонно приняли его предложения. Тем не менее, он настаивал на скорейшем прибытии британской эскадры.

Английский флот в Дарданеллах (1807).

Жюшеро де Сен-Дени, французский эмигрант, находившийся сначала на британской службе, затем перешедший в 1805 году на службу к турецкому правительству, в то время был назначен главным инспектором военно-инженерной части Порты. [Получив в 1809 году разрешение вернуться во Францию в воздаяние заслуг, оказанных им во время защиты Константинополя против англичан, Жюшеро де Сен-Дени участвовал потом в чине инженер-полковника в большинстве испанских походов.] Селим III требовал у него отчета о состоянии дарданелльских укреплений. Ни тревожные заключения этого отчета, ни настояния капитана Ласкура, адъютанта Себастиани, которого последний послал в Дарданеллы, ни уговоры французского консула Мешэна не могли поколебать инертности великого везира и капудан-паши (главного адмирала).

В феврале под командой адмирала Дёкуорта появилась английская эскадра, состоявшая из 8 линейных кораблей [Один из этих кораблей, “Аякс”, с 74 орудиями, случайно загорелся и не мог быть спасен.], 2 фрегатов, 2 корветов, 2 галиотов. 19 февраля адмирал приступил к штурму Дарданелл. Французские офицеры взяли на себя руководство турецкими капонирами. Когда английский флот во главе с Рояль Джордж под флагом адмирала Дёкуорта показался на высоте дворцов Килид-иль-Бехара и Султание-Калеси, началась сильная канонада. Англичане заставили турецкие батареи умолкнуть и дошли до Нагары. Здесь они были встречены залпом шести оттоманских судов, из которых пять были тотчас же уничтожены. Дарданеллы были пройдены.

В серале сразу распространилась паника: раздавались вопли женщин и евнухов. Диван решил покориться, выдать флот, предложить Себастиани уехать. Французский посланник дал знать султану, что, находясь под охраной Порты, он покинет Константинополь не иначе, как по формальному приказу его величества. Селим III не решился отдать такого приказа. К тому же весь город отвечал на трусость сераля взрывом отчаянной храбрости. Старики и дети принялись таскать землю и прутья; жители сами разрушали свои жилища, чтобы замаскировать батареи; наконец, греки, армяне, евреи под предводительством своего духовенства приняли участие в защите города. Себастиани просил аудиенции у султана, старался воодушевить его, говоря ему о доблести его предков, о славном его союзнике, доказывал, что Наполеон уже на пути в Петербург (только что (18 февраля) прибыл французский бюллетень о сражении при Эйлау), предложил ему, наконец, для военных услуг самого себя и всех французов, которые находились в Константинополе и среди которых было много офицеров.

В ночь с 19 на 20 февраля английские суда, почти достигшие Сан-Стефанского мыса, в расстоянии двух миль от города остановлены были противным ветром. Впрочем, Эрбётнот и Дёкуорт, удовлетворенные внушенным ими ужасом, решили, что разумнее будет возобновить переговоры. Себастиани, стремясь выиграть время, советовал туркам сделать вид, что они идут навстречу предложениям англичан. Англичане попались на эту удочку. В первый день переговоров турки выставили на батареи 300 пушек; через несколько дней их было уже 1200. Султан вместе с Себастиани пешком обходил батареи, ободряя работающих, щедро раздавая золото. В то самое время, когда Константинополь и берега Босфора унизывались пушками, англичане узнали, что подобная же работа производится на линии их отступления — на батареях Дарданелл. Дёкуорт понял, что он погибнет, если еще будет медлить. 2 марта, через 13 дней после того как он провел свою эскадру через пролив, он воспользовался благоприятным ветром, чтобы пройти обратно через Дарданеллы. Не отвечая на огонь неприятеля, он потерял 2 корвета, 197 человек убитыми и 412 ранеными. Ни один англичанин не ушел бы из этого опасного места, если бы турецкие пушки были лучшей конструкции. Защита Константинополя знаменует собой апогей французского влияния на Востоке. [Наполеон писал Селиму III из Финкенштейна (3 апреля 1807 г.): “Мой посланник сообщает мне о прекрасном поведении и храбрости константинопольских мусульман при отражении наших общих врагов. Ты показал себя достойным потомком Селима и Сулеймана. Ты просил у меня несколько офицеров, я посылаю их тебе. Я жалел, что ты не попросил у меня несколько тысяч человек: ты просишь у меня только 500; я приказал им отправиться в путь. Начальнику моих войск в Далмации я отдаю приказ послать тебе оружие, амуницию и все, что ты попросишь. Подобный же приказ я отдаю в Неаполе”. Помимо этого Наполеон уведомляет султана, что он не заключит мира без того, чтобы “все договоры, вырванные насильно у Порты во время бездействия Франции, были взяты обратно”.] Влияние Себастиани на диван казалось безграничным. Наполеон возобновил свои предложения Селиму III: он предлагал ему послать через Боснию, Македонию и Болгарию 25000 человек из армии Мармона, чтобы сражаться против русских на Днестре. Диван решительно отказался, тем более что Цезарь Бертье, губернатор Ионических островов, внушал ему опасения, так как требовал от Али-паши возвращения Парги, Превезы, Бутринто. Зато диван энергично возобновил войну с русскими.

Покушение англичан на Египет (1807).

Одураченная на Босфоре Англия стремилась загладить это унижение. Надо было предпринять что-нибудь, и она на этот раз обратилась против Египта. Она рассчитывала на мамелюков, которые плохо мирились с господством албанца Мехмеда-Али, победившего всех своих соперников и незадолго до того признанного со стороны Порты наместником Египта. Британский флот высадил семь или восемь тысяч человек под командой Фрезера. Большая часть заняла Александрию (17 марта 1807 г.), другая часть по своей неосторожности застряла в узких улицах Розетты и была уничтожена горстью албанцев (21 марта). Мехмед-Али отправил 1000 отрубленных голов англичан на украшение площади Румлиэ в Каире. Оставшись без подкреплений, Фрезер вынужден был сдаться в Александрии и выговорил себе и своему отряду возможность снова сесть на суда (14 сентября). Мехмед-Али без выкупа отпустил всех пленных. Во время этих событий он находил существенную поддержку в советах французского консула Дроветти.

Порта проявила по поводу высадка англичан в Египте гораздо большее раздражение, чем ее наместник. Она объявила англичанам войну, наложила арест на их имущества и товары, подписала союзный договор с Наполеоном. После вторичной своей неудачи англичане сообразили, что не стоит доводить турок до крайности. Они очистили воды восточной части Средиземного моря и Архипелага, дожидаясь удобного случая вернуть себе проигранное.

Военные реформы Селима III.

Еще до своего вступления на престол Селим III убежден был в необходимости произвести реформу турецкой армии и флота. После попыток времен паши Бонневаля (1732—1734) и барона Тотта (1770) царствование Селима было временем третьей попытки реформ, предпринятых в Турции под влиянием Запада.

С 1792 по 1803 год Селиму оказывал содействие его зять, старший адмирал (капудан-паша) Кучук-Хусейн. Он мог рассчитывать также на поддержку великого муфтия Вели-Задэ [Этот великий муфтий был личным другом султана; отец его подарил Мустафе III красивую черкешенку, от которой родился Селим III.], уничтожившего оппозицию улемов. Капудан-паша прекратил пиратство, которым со времени экспедиции Орловых в 1770 году греческие и левантийские морские разбойники занимались под русским флагом в водах и по островам Архипелага. Он привел в порядок крепости. Вызвал инженеров из Франции и Швеции. С помощью французских инженеров Руа, Брёна, Бенуа построил суда по французским моделям. Он восстановил школы, основанные Тоттом, и поставил во главе их французских офицеров; приказал напечатать в турецком переводе книги Вобана и другие военные труды, учредил при артиллерийской школе библиотеку в 400 томов. На литейном заводе Топ-Хане он велел отлить пушки 12-, 8- и 4-фунтового калибра по системе Грибоваля и гаубицы по русской системе Шувалова. Он увеличил с 600 до 3000 человек отряд бомбардиров, впервые образованный еще во времена Тотта, вышколил левенд (морских солдат), галионджу (матросов), йелькенджи (марсовых). Он нашел могущественную поддержку в лице Обера-Дюбайе, который, как мы видели, снабжал его офицерами, канонирами, артиллерийскими рабочими, даже вполне снаряженными полевыми орудиями. Французские артиллеристы имели большое влияние на топчу, качество и личный состав которых значительно улучшились. Кавалерийские офицеры обучили на европейский лад эскадрон турок.

Но французские пехотные офицеры ничего не могли поделать с янычарами; им удалось вышколить только небольшой батальон, составленный в большей своей части из иностранцев, под командой ренегата Ингилиз-Мустафы (принявшего магометанство англичанина Кемпбелла). Да и этот батальон едва не распался после смерти Обера-Дюбайе и французских офицеров. Его остатки были вновь пополнены и сформированы Кучук-Хусейном, который поддерживал наличный состав батальона на уровне 500—600 человек. Таким образом, налицо была как бы бригада регулярного войска — артиллерия, конница, пехота. Созданная французскими офицерами, она впервые вступила в бой, против французов же, при Сен-Жан д'Акре. Оттоманское общественное мнение не могло не сопоставить стойкую храбрость этих отрядов с бегством врассыпную остальных турецких войск в сирийских боях и в битве при Абукире. Их возвращение в Константинополь было подлинным триумфом.

Низами-джедид; первое возмущение против реформ.

Селим и его сотрудники воспользовались этим поворотом общественного мнения и выработали фирман, которым учреждался под названием низами-джедид целый корпус регулярной армии с разделениями и чинами на европейский образец, с точно определенным бюджетом. Низами-джедид заключал в себе всего два эскадрона кавалерии, зато двенадцать полков пехоты, из которых два стояло по соседству с Константинополем, два — в пашалыке Кутахии, восемь — в пашалыке Карамании, начальник которого Абдуррахман Кади-паша всецело предан был султану и делу реформ. Обмундировка пехотинцев была почти европейская. Вооружены они были французским ружьем со штыком и кривой саблей; к каждому полку причислена была артиллерийская рота, оркестр музыки и имам. Два ренегата — один грек, другой пруссак — сделались командирами регулярных войск, собранных под Константинополем. [Ревностный сторонник реформы, государственный министр Челеби-эфенди, написал пламенную апологию низами-джедид. Он приписывает поражения последователей ислама в войнах против России дурному обучению старого турецкого ополчения, “состоявшего из пирожников, лодочников, рыбаков, содержателей кофеен и публичных домов и других, занимавшихся тридцатью двумя отраслями торговли”. Эти-то люди отказывались заниматься воинскими упражнениями, которыми обеспечивается победа, и притом, бахвалясь своей отвагой, говорили: “К чему эти новые войска, называемые низами-джедид? В ту пору, когда оттоманское племя саблей завоевывало мир, таких войск не было. Пусть-ка покажется враг, мы схватим свои сабли и при первой же атаке изрубим его в куски”. Вот этим-то храбрецам берется отвечать Челеби-эфенди. Разве не раздавалась, говорит он, подобная же критика против янычар тогда, когда это войско было образовано? Вдобавок Челеби-эфенди за восемьдесят семь лет своей жизни много видел: он участвовал в войнах с 1733 года; он видел падение Кинбурна и Очакова; он был в плену у неверных; он знает их мнение об этих бесчисленных османах, которые числятся в ротах, не умея даже зарядить ружья, кладя в мушкеты сначала пулю, а потом поверх нее порох. Они способны самое большее на истребление запасов, хранящихся в складах, на разорение страны, на распространение ложных слухов об измене; они умеют только сеять панику. Вот почему автор восхваляет эти “недавно набранные войска”, которые, “вместо того чтобы заниматься торговлей, остаются денно и нощно в своих казармах, ежедневно занимаясь военными упражнениями, сохраняя свое оружие, пушки, мушкеты, военное снаряжение всякого рода в состоянии, годном к немедленному употреблению, соблюдая дисциплину, соответствующую их званию солдат нового устава”.]

В 1803—1804 годах европейская Турция была опустошена так называемыми кырджалы, славянскими и албанскими разбойниками, которые действовали небольшими отрядами, захватывали значительные города, угрожали Адрианополю и даже Константинополю и при всякой встрече разбивали янычар и другие нерегулярные турецкие части. С ними удалось справиться, только отправив против них несколько отрядов низами-джедид.

К несчастью, доблестный капудан-паша Кучук-Хусейн умер в 1803 году. В лице его Селим лишился не только поддерживающей, но и сдерживающей силы. Гордясь успехами своих солдат, он издал мартовский хатти-шериф 1805 года, которым приказывалось набирать по всей европейской Турции из янычар и молодых людей от 20- до 26-летнего возраста самых сильных для включения их в состав низами-джедид. Вслед за этим султан и его советники поняли крайнюю необдуманность этой меры. В Константинополе не решились обнародовать этот указ; в Адрианополе глашатай, которому поручено было его объявить, был избит до полусмерти; в Родосто убили кади, которому вверено было выполнение указа. Нигде в европейских областях Турции он не был выполнен. Зато Кади-паша караманский значительно увеличил свои вооруженные силы. В 1806 году, когда война с Россией казалась неизбежной, диван обратился к Кади-паше, который с 15000—16000 регулярных войск и 1500 феодальной кавалерии переправился через Босфор и вступил в Константинополь. Султан совершил ошибку, задержав их более чем на месяц из-за удовольствия видеть военные упражнения этих войск. Он отправил их на Дунай, где им пришлось бы соединиться с Байрактаром лишь в июле 1806 года, в страшную жару. Промедление было использовано всеми врагами реформы: янычары и кырджалы помирились. В Адрианополе они, в числе 10000 человек, хотели преградить дорогу войскам Кади-паши. Последний так неумело повел атаку на город, что его прекрасные войска потерпели тяжкий урон от огня разбойников и янычар, засевших в домах. Ему пришлось отступать на Силиври (Селимврия), где он расположился лагерем под охраной пушек флота. Таким образом, регулярные полки оказались посрамленными перед разбойниками и перед такими посредственными войсками, как янычары. Эта кампания нанесла смертельный удар престижу низами-джедид. Она расстроила планы султана и вселила в него страх. Великий муфтий должен был уйти в изгнание. Пост великого везира занял теперь ага янычар. Когда таким путем сам султан выразил неодобрение делу реформ, возмущение улеглось. Но так как янычары продолжали относиться с недоверием к султану и так как последний только приостановил, а не взял назад свой хатти-шериф, то все сознавали, что это только перемирие. Во время этого перемирия в феврале 1807 года произошло яркое пробуждение патриотических чувств среди турок.

Ямак-табиели; новое восстание.

По мере того как падение дисциплины сказывалось в старых оттоманских войсках, новые вскоре заражались тем же недугом. В 1807 году это обнаружилось у так называемых ямак-табиели, или “батарейных помощников”, на Босфоре. Их набирали среди лазов и албанцев, и число их доходило до 2000 человек. Вскоре из-за них возник раздор между правительством, которому хотелось включить их в состав низами-джедид, и войском янычар, которое стремилось приписать их к ордену Бекташа. Сами они склонялись скорее в пользу второго решения. В это время большинство министров находилось при дунайской армии, а в Константинополе оставались их заместители. Таким образом, за отсутствием великого везира и аги янычар высшей военной властью в Стамбуле был Муста — помощник (каймакам) великого везира. А он изменил султану. По соглашению с новым великим муфтием он подбил ямаков на восстание, уверив их в том, что их хотят зачислить в низами-джедид. Они избрали своим вождем некоего Кабакчи-оглу, переправились через Босфор, проникли в город и увлекли за собой 700—800 янычар, 200 галионджу и часть топчу. Бунтовщики сосредоточились в Этмейдане и перенесли к себе все полковые котлы из янычарских казарм. Кабакчи приветствовал янычар во имя веры, древних законов, Бекташа, обещал им уничтожение низами-джедид и представил им длинный список ненавистных чиновников, которые и подверглись немедленному преследованию со стороны янычар и народной толпы. Семнадцать голов принесено было в Этмейдан.

Свержение Селима III; вступление на престол Мустафы IV (1807).

Среди опальных находился бостанджи-бати (начальник садовников), которому вверена была охрана сераля. Когда мятежники стали угрожать дворцу, этот преданный слуга посоветовал султану обезглавить его и бросить его голову мятежникам. Султан по малодушию согласился на это и в то же время заявил, что берет назад хатти-шериф 1805 года и окончательно отменяет низами-джедид. Эти уступки запоздали. После трех дней избиений мятежники задали вероломному великому муфтию следующий вопрос: “Заслуживает ли оставаться на престоле падишах, который своим поведением и своими распоряжениями подрывает религиозные начала, освященные Кораном?” И великий муфтий ответил на это отрицательно в своей фетве. Солдаты провозгласили султаном Мустафу, сына султана Абдул-Гамида (29 мая 1807 г.). Оставалось сообщить Селиму III о его участи. Великий муфтий взял на себя это поручение, и Селим, видя трусость своих приближенных, сам отправился в Кавэ, где томился его двоюродный брат Мустафа. Он сказал ему: “Брат, я хотел сделать своих подданных счастливыми, но народ раздражен против меня... Я оставляю престол без сожаления и совершенно искренно приветствую твое восшествие на престол”. Селим III встретился в Кавэ со своим двоюродным братом Махмудом; он посвятил себя его воспитанию, и тот впоследствии отомстил за него. Селим пал жертвой коалиции солдатчины, простонародья и духовенства.

Новый султан давно уже был известен своей ненавистью к реформам. Он приписывал поражения османов тем европейским новшествам, которые уже были ими приняты. Вообще он был человеком посредственного ума и занят был только своими удовольствиями.

Убийство Селима III; вступление на престол Махмуда II.

Прошло четырнадцать месяцев со времени свержения Селима III. Рущукский паша Мустафа Байрактар (т. е. знаменосец) был глубоко предан Селиму III и делу реформ. Он убедил великого везира, который также находился при дунайской армии, что разделяет его образ мыслей; между тем великий везир, в сущности, добивался только наказания ямаков, Кабакчи, великого муфтия, тогда как Байрактар имел в виду смену властителя. Оба вожака пошли на Константинополь: сначала великий везир с санджаки-шерифом (знаменем пророка), за ним Байрактар. Последний велел схватить и убить Кабакчи в его босфорской вилле (июль 1808 г.). При приближении этих двух полководцев, двинувшихся к столице без его приказа, Мустафа IV обнаружил волнение. Но как употребить против них силу? Справятся ли янычары и ямаки с 30000 ветеранов дунайской армии? Министры советовали султану выиграть время.

Байрактар же воспользовался отсрочкой для происков в городе и в серале. Все было подготовлено к перевороту. 28 июля Мустафа IV совершал увеселительную прогулку на лодке; Байрактар созвал вождей заговора и попросил к себе великого везира. Так как везир отказывался от участия в свержении Мустафы и во вторичном возведении на престол Селима III, то Байрактар приказал его арестовать. Затем он объявил, что ввиду заключения славного мира с русскими санджаки-шериф будет торжественно водворен в серале. На глазах изумленных янычар пройдены были первые ворота, но у вторых ворот завязался спор между Байрактаром и новым бостанджи-баши, который не хотел отпирать без приказания султана Мустафы: “Какой там султан Мустафа! — закричал паша. — Наш властелин и повелитель — султан Селим”. Пригрозив разнести ворота пушечными ядрами, он чуть было не добился открытия ворот, но в это время вернулся в сераль Мустафа, предупрежденный своими лазутчиками. Он велел задушить Селима III и сказал своим рабам: “Отоприте ворота и отдайте султана Селима Мустафе Байрактару, раз он этого просит”. Над трупом своего господина Байрактар разразился было горючими слезами. Капудан-паша Сеид-Али сказал ему: “Пристало ли рущукскому паше плакать, словно женщине? Султан Селим требует от нас мести, а не слез”. Придя в себя, Байрактар приказал схватить султана Мустафу и провозгласить султаном Махмуда, который немедленно был возведен на престол (28 июля 1808 г.). Месть Байрактара настигла всех, способствовавших смерти Селима: тридцать три головы отрублены были в серале; жены султана, приветствовавшие его убийство, были зашиты в мешки и брошены в Босфор.

Управление Байрактара; его трагический конец (1809).

Сделавшись великим везиром нового султана, всесильный в серале и во всем государстве Байрактар разделался со всеми своими врагами и соперниками; даже капудан-паша был изгнан. После этого он вернулся к делу преобразования армии. Он созвал большое собрание министров, пашей, высших чиновников и именитых людей, говорил им о своем уважении к Бекташу и к войску янычар; но это войско, продолжал он, забыло свои традиции — и великий везир привел точный и устрашающий перечень подтачивающих его злоупотреблений. Необходимо, во-первых, следовательно, уничтожить продажность звания янычара; во-вторых, платить жалованье только тем, кто действительно живет в казармах; в-третьих, восстановить былую дисциплину. Таким образом, Байрактар под видом возвращения к прошлому предлагал провести реформу. Его речь встречена была одобрением всего собрания. Его старый союзник Кади-паша обещал остаться в Константинополе с 4000 своих регулярных солдат. Однако налоги и сокращение пожалований землей, вызванные расходами на новую армию, вскоре раздражили народ и всех пользовавшихся этими пожалованиями. Пробудились и фанатизм улемов, и озлобление янычар. Властный характер Байрактара вывел из терпения даже нового его повелителя. Его враги искали диверсии против реформ, вроде той, какая уже удалась в 1806 году; в Румелии опять усилилось разбойничество. Для его подавления Байрактар выделил из своего верного войска 6000 человек, оставив при себе всего 6000. Наступил Рамазан с обычным религиозным исступлением. 14 ноября 1809 года великий везир отправился из дому с официальным визитом; его свита, состоявшая из солдат и чаушей, вынуждена была бить палками по головам, чтобы проложить себе дорогу. Вид раненых, заполнивших все кофейни, довел раздражение простонародья и янычар до крайнего предела. Восстание вспыхнуло почти само собой. Прежде чем броситься на дворец Байрактара, толпа подожгла соседние здания с целью вызвать наружу его лейб-гвардию, и вскоре все вокруг дворца было объято пламенем. Вместо того чтобы прорваться через это огненное и железное кольцо, Байрактар скрылся в каменную башню своего дворца, захватив с собой свои драгоценности, свою казну, любимую рабыню и негра-евнуха. 15-го новый капудан-паша Рамис собрал все верные войска: сейменов, т. е. новых регулярных солдат, флотский экипаж, низами-джедид Кади-паши, солдат дунайской армии. Не зная ничего о судьбе великого везира, он занял на всякий случай сераль, чтобы защитить султана. 16 ноября янычары были отброшены к Св. Софии и Гипподрому, а пожар распространялся все дальше в кварталах, по которым проходили войска, и в этом огненном море продолжался ожесточенный бой. Султан в страхе отдал приказ вернуть защитников в сераль. Мятежники тотчас снова появились под стенами дворца. Махмуд почувствовал себя и опасности. Ему оставалось только одно средство, чтобы сделать свою жизнь священной в глазах самых дерзких мятежников, — принести в жертву единственного оставшегося в живых принца османской крови. И действительно, когда в городе узнали, что Мустафа IV задушен, восстание стихло.

На другой день (17 ноября) народ, рывшийся в обломках дворца Мустафы Байрактара, натолкнулся у подножия высокой каменной башни на железную дверь. Ее взломали и, проникнув в сводчатую комнату, нашли там посреди мешков, наполненных золотом, и шкатулок с драгоценными камнями труп великого везира вместе с трупами любимой рабыни и черного евнуха. Извещенный об этой находке ага янычар прискакал ко дворцу и распорядился выставить в Этмейдане посаженный на кол труп своего врага. Это вызвало страшную панику среди сторонников Мустафы. Сеймены и низами-джедид Кади-паши спасли себе жизнь, заключив соглашение с янычарами. Последние удовлетворились сожжением казарм регулярных войск. Они потребовали у султана головы Рамиса, Кади и других друзей Байрактара. Но Махмуд II не пошел на то, чтобы спасти себя ценой такой низости: он помог всем им бежать морем. Так закончилась пятая с 1733 года попытка ввести в старую оттоманскую организацию начала европейского военного искусства. Прошло еще семнадцать лет, прежде чем тот же султан Махмуд II сделал новую и решительную попытку.

Турция, покинутая Францией (1807).

Свержение султана Селима дало повод Наполеону — в тот самый момент, когда он собирался заключить союз с Россией, — резко порвать с Турцией, так же как он сделал это и по отношению к Персии. Узнав об убийстве Селима, он воскликнул: “С этими варварами нельзя иметь дела. Провидение избавляет меня от них. Устроим наши дела за их счет”. В 22 и 24 статьях Тильзитского мирного договора было оговорено, что враждебные отношения между Турцией и Россией должны прекратиться после перемирия, которое будет заключено между русскими и турками в присутствии французского посредника; вслед за этим в 35-дневный срок Валахия и Молдавия эвакуируются русскими, причем турки не могут занять эти области до окончательного заключения мира; наконец, переговоры об окончательном мире между Портой и Россией будут происходить при посредничестве Франции.

Тильзитский мир явился для Турции полной неожиданностью. Враждебные отношения между Францией и Россией до сих пор были чрезвычайно на руку туркам, ибо русская дунайская армия не решилась перейти в наступление в то время, когда самые границы России находились под угрозой. Это позволяло турецким генералам воображать, что они в самом деле защищают дунайскую линию. Союз Франции с Россией в корне изменял положение дела. А ведь турки еще не знали секретных условий Тильзитского соглашения, например следующего пункта: “Если в силу происшедших в Константинополе перемен Оттоманская Порта не примет посредничества Франции или если по принятии этого посредничества случится, что в трехмесячный срок после начала переговоров они не приведут к удовлетворительному результату..., то обе высокие договаривающиеся стороны войдут в соглашение относительно избавления от турецкого ига и притеснения всех европейских провинций Оттоманской империи, исключая города Константинополя и области Румелии”.

Однако Наполеон, по-видимому, отнесся серьезно к своей роли посредника. Прямо из Тильзита он отправил 9 июля на театр военных действий генерала Гильемино, причем последнему дан был приказ “помогать русским во всем не официально, но решительно”. Его стараниями заключено было 24 августа перемирие в Слободзее, которое упрочивало за русскими обладание румынскими областями и делало Дунай демаркационной линией между воюющими сторонами. Однако за промежуток времени от Тильзита до Эрфуртского свидания император французов детально обсуждал с царем план раздела Оттоманской империи. Австрия твердо рассчитывала, что и ее не забудут при этом дележе, и Наполеон не отнимал у нее этой надежды. Как бы то ни было, боязнь увидеть свои интересы принесенными в жертву России или Франции, а также французские захваты на западе заставили Австрию усилить свои вооружения, что и сделало неизбежной войну 1809 года. Под шумок Австрия подзадоривала Турцию оспаривать у России обладание румынскими провинциями; даже после ваграмского разгрома Австрия не переставала вести двойную игру между Россией и Портой.

Возобновление русско-турецкой войны; союз Турции с Англией (1809).

Перемирие в Слободзее не привело к миру между Россией и Портой: притязания обеих сторон были непримиримы. Помимо подтверждения предыдущих договоров, царь требовал, во-первых, уступки румынских областей; во-вторых, независимости Сербии под двойным протекторатом России и Порты; в-третьих, признания протектората России над Грузией, Имеретней и Мингрелией. [См. гл. XV, “Азия”.] Капитан Краснокутский, посланный русским главнокомандующим князем Прозоровским, принят был Мустафой Байрактаром за два дня до мятежа, стоившего ему жизни, а потом — его преемником Юсуфом; но 1808 год так и прошел без заключения мира. В феврале 1809 года в Яссах собрался конгресс; турецкие уполномоченные воспрянули духом вследствие договора, только что заключенного (5 января) с Великобританией, представленной сэром Робертом Эдером, при тайном содействии австрийского поверенного в делах Штюмера, и отказались от каких бы то ни было территориальных уступок. Война стала неизбежной. Адъютант Паскевич привез в Константинополь русский ультиматум; если бы не старания нового французского посла Латур-Мобура, он даже не получил бы аудиенции. Порта не приняла ультиматума (13 апреля). На время войны в Испании и борьбы с Австрией Наполеон должен был оставить царю свободу действий на Дунае. Пока держалась дружба Наполеона с Александром, туркам приходилось выносить давление русских сил, находя поддержку только в союзе с Англией, но и этот союз все время ослаблялся возможностью примирения Великобритании с Россией.

Кампания 1809 года; русские задержаны у дунайских крепостей.

В апреле 1809 года силы обеих воюющих армий были численно почти равны: около 80000 человек с той и другой стороны. Но русские были закалены в боях, довольно хорошо снаряжены и состояли, при главнокомандующем Прозоровском, под начальством таких вождей, как Кутузов, Милорадович, Марков, Воинов, Исаев, Платов, Засс и французский эмигрант Ланжерон. Турецкая же армия, за исключением небольших регулярных частей, представляла собой какой-то сброд, а начальствовавший над нею великий везир Юсуф, известный главным образом по тем поражениям, какие нанес ему Бонапарт во время Египетской кампании, был уже 80-летним стариком.

Царь дал указание своим генералам скорее перейти Дунай и закрепить за собой приобретение румынских областей. 5 апреля, не дожидаясь ответа на ультиматум, русская армия тронулась тремя колоннами: она заняла Фокшаны, захватила крепостцу Слободзею, но потерпела неудачу при штурме Журжева 5 апреля. 21 апреля она приступила к осаде крепости Браилов. Штурм русских в ночь с 1 на 2 мая был отбит, при чем русские потеряли 5000 человек. Главнокомандующий заплакал, Кутузов сказал ему: “Я проиграл Аустерлицкую битву, от которой зависела судьба Европы, и то не плакал”.

Уже после двойной неудачи, под Журжевом и Браиловом, Александр приказал своим генералам не тратить сил на штурмы, а идти прямо на Константинополь. Но русские генералы не отваживались оставлять у себя в тылу такие крепости, как Журжево, Браилов, Измаил, Силистрия. Кроме того, они боялись, как бы турецкий флот, соединившись с флотом адмирала Коллингвуда, не напал на Одессу и Крым или как бы австрийцы в случае победы над Наполеоном (в то время еще не знали о взятии Вены) не бросились через польские области в тыл русской армии. Царь постарался рассеять эти пустые страхи, он снова настаивал на решительном наступлении. Разлив Дуная заставил отложить наведение мостов до конца июля. Великий везир отошел к Шумле, выжидая, когда русские решатся перейти на правый берег. 14 июля Исаев на лодках переправился с 3500 человек через Дунай на высоте Крайовы, потерпел неудачу при попытке помочь сербам в захвате Кладова и поспешно отошел назад за реку. Эта неудача окончательно обескуражила князя Прозоровского. Он скончался 21 августа; его преемником был доблестный Багратион, который начал со взятия крепостей Макчина, Кюстендже, Измаила. Великий везир попытался использовать ослабление русского оккупационного корпуса в Валахии, обнаружив при этом решительность, которой трудно было ждать от его возраста. Он лично с 20000 человек перешел Дунай при Журжеве; но в двух милях от этой крепости, у Фрасина, его авангард подвергся нападению отряда в 6500 человек под начальством Ланжерона, и он счел благоразумным уйти обратно за реку. Начав осаду Силистрии (24 сентября), Багратион потерпел неудачу (26 сентября), зато позже (3 декабря) овладел Браиловом. Позднее он опять ушел за Дунай, так как у него было около 20000 больных. В общем, несколько успехов вперемежку с неудачами, захват крепостей правого берега — вот единственные результаты кампании 1809 года. Принимая во внимание, что борьба велась против турецкой армии, более чем посредственной, — эти результаты никак нельзя назвать блестящими.

Кампания 1810 года: Шумла, Рущук, Батин.

В русском штабе, столь блестящем в начале кампании, начались раздоры. Прозоровский в свое время требовал отозвания Кутузова; Багратион добился отозвания Милорадовича. Сам Багратион был отозван на основании полученных в Петербурге донесений о беспорядке, царившем в его армии. Главнокомандующим назначен был граф Каменский, герой финляндской войны (февраль 1810 г.). В его распоряжении было 85000 солдат. В то же время военный министр Аракчеев сменен был на этом посту Барклаем де Толли. Начинали побаиваться разрыва с Наполеоном; но отсюда делали лишь вывод, что надо торопиться с окончанием турецкой войны.

С 22 по 26 мая Каменский произвел переправу через реку неподалеку от Гирсова и направился к Шумле. По пути он уничтожил довольно значительное турецкое войско — войско Пехливан-паши, которое 3 июня расположилось в Базарджике. Силистрия, атакованная русской армией и флотом, сдалась 11 июня. Засс захватил 6 июня Туртукай. Наконец, Сабанеев и Сандерс взяли с бою укрепления Разграда и захватили там в плен 8000 турок. Дорога через всю Болгарию была совершенно открыта. Испуганный великий везир просил о приостановке военных действий; Каменский дал только четыре дня срока и сообщил требования царя. По истечении этого срока он пошел на Шумлу и 19 июня был уже на расстоянии семи или восьми миль от этой позиции. Он немедленно издал следующий приказ по армии: “Мы предложили мир Оттоманской Порте. Вероломные мусульмане осмелились отвергнуть наши предложения. Послезавтра наступит день нашей мести и возмездия за такую дерзость... Шумла должна быть взята и вероломная армия великого везира уничтожена”. 23 и 24 июня русские повели против турецких позиций атаки, которые были отбиты с огромными для русской армии потерями. Тогда Каменский решил блокировать эти позиции, чтобы взять армию великого везира измором и идти прямо на Константинополь. В столице уже поднялось сильное волнение: в мечетях читались дерзкие предложения России; знамя пророка было развернуто, отдан приказ о созыве ополчения. Русская армия в быстром своем продвижении растянулась на целых двадцать миль; она страдала от жары, от недостатка съестных припасов, от болезней. 10 июля туркам удалось снабдить Шумлу припасами. Великий везир уведомил Каменского, что Порта отвергает его предложения. Варна отразила все нападения русских. Рущукский гарнизон участил свои вылазки. Засс, предпринявший штурм этой крепости, потерпел неудачу. На помощь ему явился Каменский.

3 сентября в 3 часа утра русская армия численностью в 20000 человек, распределенных на пять штурмующих колонн, бросилась на крепость; в результате штурма из строя выбыло 8495 человек, т. е. около половины наличного состава. Тогда Кушанец-паша окопался на правом берегу Янтры, поблизости от Батина, где ему удалось сосредоточить около 30000 человек. Если бы великий везир с войсками из Шумлы успел соединиться с Кушанецом, русская армия оказалась бы в чрезвычайно опасном положении. Чтобы предупредить это соединение, Каменский во главе 20000 человек двинулся на Батин и 7 сентября приступом взял эту позицию. Паша оказался в числе убитых. Последствия этой победы были еще важнее самой победы. Систово, Рущук, Журжево, Тырново, Никополь сдались победителю. Дунай был в руках русской армии, но ей пришлось расположиться на зимние квартиры в румынских княжествах. В эту кампанию 1810 года русские потеряли убитыми и умершими от ран и болезней 27000 человек, не считая 9000 солдат, ставших совершенно непригодными к военной службе. Уже второй год Турция со своими нерегулярными войсками и со стариком главнокомандующим, которого французы когда-то побеждали в Египте, ухитрялась успешно сопротивляться русской армии.

Кампания 1811 года.

Весной 1811 года русская армия усилилась на 26000 человек. Смелым маршем на Балканы Каменский собирался заставить Юсуфа выйти из его неприступной Шумлы, чтобы в открытом поле разбить его наголову. 12 февраля русский авангард под командой Сен-При взял приступом Ловчу; это было принято как блестящее начало кампании в Болгарии. Вдруг Каменский получил из Петербурга приказание, совершенно его удивившее: ему велено было отправить пять дивизий на Днестр (это было уже началом отлива русских военных сил к будущему северному театру военных действий), а с остальными четырьмя держаться на Дунае, ограничиваясь в Болгарии одними демонстрациями. Потом Каменский захворал и был заменен Кутузовым. Последний застал русскую армию прочно утвердившейся на Дунае, а турецкую — не менее прочно окопавшейся в Шумле и на Балканах. Кутузов, который еще во времена Екатерины и Суворова был свидетелем битв при Ларге, Кагуле, Макчине, понял, что всякая надежда форсировать дорогу на Константинополь должна быть оставлена. У него было всего 46000 человек, 190 полевых орудий и 38 осадных. Примирившись с оборонительным образом действий, он все еще рассчитывал выманить великого везира из Шумлы и разбить его.

Турки, армия которых насчитывала до 75000 человек, обнаруживали склонность перейти к энергичному наступлению. Старика Юсуфа сменил бывший комендант Браилова Ахмед-бей. Одновременно с этим турецкий военный министр Гамид-эфенди отправился в Бухарест и пытался завязать переговоры. Кутузов вспомнил, что во времена Екатерины II, в 1792 году, он оказался ловким и удачливым дипломатом и что ему удалось, к досаде европейской дипломатии, заключить сепаратный мир с диваном. Он и на этот раз сумел вести в одно и то же время и переговоры и военные действия.

В июне Кутузов выбил великого везира из его укрепленных позиций при Разграде, а 4 июля подошел к его лагерю у Кади-Кёя в трех с половиной милях от Рущука. У него было 18000 человек при 114 орудиях против 60000 турок с 78 орудиями. Сражение было ожесточенное и кончилось поражением турок. Помощники Кутузова горели желанием использовать свой успех, но он заявил им: “Конечно, мы можем добраться до Шумлы, но что мы станем делать потом? Придется возвращаться назад, и, как и в минувшем году, турки объявят себя победителями”. В результате обе армии к вечеру снова заняли свои утренние позиции. Три дня спустя Кутузов увел свои войска назад за Дунай; 12 июля он очистил даже Рущук, но предварительно поджег город и взорвал укрепления.

Окружение турецкой армии в Слободзее (1811).

В конце августа великий везир во главе семидесятитысячного войска затеял дело, дерзкое до безумия: он решил перейти Дунай. В ночь с 8 на 9 сентября он начал переправу мили на полторы выше Рущука; его авангард засел в кустарниках и встретил русские войска, как только они показались, мушкетным и картечным огнем. Янычары, устроив засаду в камышах, захватили даже русское знамя, которое было ими отправлено султану в сераль. Великий везир сам перешел реку с главной частью своей армии, численностью в 36000 человек, которых он расположил в целом ряде маленьких укрепленных лагерей. На правом берегу оставалось вместе с лагерем и богатствами великого везира 30000 турок, которые угрожали одновременно Рущуку и Силистрии. Кутузов прискакал, осмотрел расположение войск и, увидев Дунай, покрытый турецкими лодками, сказал только: “Ну, что ж, пускай они переправляются; чем больше их будет на нашем берегу, тем лучше”. Он занял позицию против вражеских укреплений около Слободзеи.

Обе армии целый месяц наблюдали друг за другом. Было очевидно, что положение великого везира более опасно, чем положение русских, В свою очередь Кутузов 12 октября велел навести мост в четырех милях выше Слободзеи, и в ночь с 13 на 14 октября русские в числе 7500 человек перешли реку. Они прорвали слишком растянутую линию расположения турок на правом берегу и овладели лагерем, сокровищами и припасами великого везира. После этого Кутузов атаковал турок на левом берегу. Перепуганные, отрезанные от линии отступления, поражаемые картечью турки были в отчаянном положении. Вечером того же дня великий везир послал уполномоченных для ведения переговоров; сам он воспользовался темнотой и на лодке переправился обратно за реку с риском попасть в руки русских. Когда Кутузов утром узнал о его бегстве, он сказал: “Тем лучше: это бегство ускоряет заключение мира; ведь известно, что великий везир не имеет права вести переговоры, когда он окружен неприятелем”. Тем временем турецкая армия, брошенная своим начальником, страдавшая от холода, голода и болезней, доведенная до необходимости питаться травой, выкапывать коренья, есть павших лошадей, окруженная со всех сторон трупами людей и животных, уничтожаемая непрерывным огнем русских, была на краю гибели. [11 ноября 1811 года Наполеон писал маршалу Даву: “Русские одержали значительную победу над турками, которые вели себя, как тупые животные”.]

Первые переговоры.

Еще в июне месяце Александр, которого все более и более тревожила угроза нашествия французов, писал Кутузову, что мир с Портою ему необходим во что бы то ни стало, что он ввиду этого готов удовольствоваться Молдавией до Серета с уплатой турками крупной суммы денег. После успеха при Слободзее он потребовал Бессарабию и всю Молдавию; Валахия должна была получить новое устройство, Сербия — независимость; в Азии воюющие стороны должны были сохранить запятые ими к тому времени территории.

Таковы были притязания России, когда великий везир на другой день после своего бегства написал Кутузову, предлагая прислать в русский лагерь облеченное полномочиями лицо и прося о прекращении военных действий на пять дней, потому что “нельзя в одно и то же время сражаться и вести переговоры”. Кутузов отказал в перемирии и потребовал уступки всей области к северу от Дуная. Великий везир в качестве границы предложил реку Серет. Так как это предложение отвечало ранее выраженным желаниям царя, Кутузов отвечал, что он примет турецких уполномоченных, что он согласен на перемирие и что он не допустит никаких сношений между турками, находящимися в Слободзее, и великим везиром, но пошлет им сухари. Перемирие не распространяется на Виддин. Каждая из воюющих сторон может отказаться от перемирия, предупредив за двадцать четыре часа. Переговоры начаты были в Журжеве. Турки заявили, что султан не согласен на границу по реке Серету, а только — по Пруту. Кутузов должен был сообщить об этом царю; в ожидании ответа он дал знать великому везиру, что будто бы решится сообщить своему государю турецкие предложения не иначе, как под условием, что армия, находящаяся в Слободзее, сдастся ему с тем, что она будет отпущена в момент заключения мира; если великий везир на это не пойдет, то Кутузов отдаст приказ уничтожить эту армию до последнего человека. Великий везир должен был согласиться на это унизительное условие (7 декабря); слободзейские турки в числе 12000 человек, оставшихся из 36000, изнуренные до того, что походили скорее на тени, чем на людей, сдали свои пушки и оружие.

Бухарестский мир (1812).

Так как главная квартира Кутузова была перенесена в Бухарест, то и мирные переговоры продолжались там же. Ввиду того что турки противились требованиям царя (граница по Серету), Кутузов 12 января 1812 года заявил им о прекращении перемирия.

Однако по мере того как война между Александром и Наполеоном казалась все более неизбежной, французский посол в Константинополе Латур-Мобур напрягал все усилия к тому, чтобы помешать туркам заключить мир. Он указывал им, что неизбежность войны между Францией и Россией привела уже прежде всего к уменьшению русской армии, выставленной против турок; что все оставшиеся русские войска будут скоро также отозваны на север; что старый союзник турок Наполеон на этот раз находится уже на пути к Петербургу и Москве.

Не потеряй турки голову, они поняли бы, что лишь от них самих зависит немедленно отплатить врагам за свои поражения и что даже если бы они пожелали мира, то могут добиться его без всяких жертв со своей стороны. Между тем Александр I заклинал Кутузова “во имя отечества” ускорить заключение мира с Турцией. Затем, потеряв терпение, не оценив такого ловкого и настойчивого дипломата, царь сменил его адмиралом Чичаговым, который вместе с тем был назначен главным начальником дунайской армии и черноморского флота. Нетерпение Александра I еще усиливалось вследствие недоверия, которое внушала ему естественная соперница России на Востоке — Австрия; она только что связала себя договором с Наполеоном (14 марта), и можно было предположить, что она выговорила себе важные преимущества на Востоке.

Когда Чичагов прибыл 17 мая в Бухарест, предварительные условия мира были уже подписаны Кутузовым. Окончательный мир заключен был 28-го. Россия приобретала Бессарабию с границей по Пруту — неважное вознаграждение за шестилетнюю кампанию! Она возвращала Порте всю территорию, захваченную у турок в Азии. (В число этих возвращенных земель не вошли те, на которые Турция заявляла только чисто словесные, формальные претензии, как то: Грузия, Мингрелия и т. п.) Бухарестский мир подвергся резкой критике Чичагова, надеявшегося, что переговоры придется вести ему самому, и обманутого в своих ожиданиях. В донесениях своих императору он выражал сожаление, что Кутузов не потребовал объявления независимости Валахии и Молдавии от турок. Он предлагал смелую диверсию против Константинополя одновременно с суши — через теснины Балкан, и с моря — при содействии судов крымского флота, на которые можно было бы посадить дивизию, стоявшую в Одессе под командой герцога Ришелье. Император Александр знал, что подобная попытка, даже если бы она и увенчалась успехом, только способствовала бы отчуждению от него новых его союзников — англичан. Он слишком хорошо сознавал, как ему необходим Бухарестский мир, как ему необходимо в то же время содействие его дунайской армии против наполеоновского нашествия, и ни минуты не помышлял о пересмотре результата дипломатических шагов, предпринятых Кутузовым.

Ратификация мирного договора пришлась гораздо менее по душе султану, чем царю. Гнев его обрушился главным образом на Димитрия Мурузи, драгомана Порты, принимавшего участие в бухарестских переговорах и обвиненного французскими агентами и военной партией в том, что он перехватывал письма Наполеона к Махмуду II и продался за русское золото. Мурузи был арестован в Рущуке, привезен в Шумлу к великому везиру и тут же повешен. Голова его была послана в сераль вместе с головой его брата Панайоти.

Дальнейший распад Турецкой империи; мятежные паши.

Можно считать чудом, что Турецкая империя выдержала шесть лет войны с Россией. Казалось, она вот-вот готова была распасться. Отголоском революционных движений в Константинополе явились восстания христианских народов, мятежи провинциальных пашей. Для священной войны против французов или против русских непокорные паши еще посылали пополнения в армию султана; но возникал вопрос, какие области еще в состоянии снабжать средствами казну. Берберы, тунисский бег и алжирский дей вели свою собственную политику. Ваххабиты — ибадитская секта, грозившая возобновить эпопею Магомета, — распоряжались в Аравии и беспокоили священные города, которыми в конце концов и овладели (Меккой — в 1803 году, Мединой — в 1804 году). Пазван-оглу, виддинский паша, хозяйничал в Болгарии; янинский паша Али Тепеделенский — в Албании. С первым мы еще встретимся в истории славянских народов, со вторым — в истории албанских и греческих народностей. Багдадские паши сделались независимыми; они делили с непокорными курдами господство над Верхней Азией. Мы уже видели, что в Карамании Кади-паша оказывал повиновение только султанам-сторонникам военных реформ. Сирия была в руках Джезара-паши, Египет — в руках Мехмеда-Али.

Сирия; Джезар-паша.

Ахмед, по прозвищу Джезар, т. е. Мясник, родился около 1735 года в боснийской деревушке. Пятнадцати лет от роду изгнанный из своей страны, он побывал носильщиком в Константинопольской гавани, нищим, бродягой, юнгой на борту каботажного судна и впал в такую нужду, что продался в рабство одному еврею, который увез его в Египет и перепродал там купцу-мусульманину. Последний принудил его перейти в ислам и в свою очередь продал за 1200 франков одному из мамелюкских вождей, Али-бею, в доме которого он долго прозябал, выполняя обязанности шута и палача. Когда Али-бей был побежден в одной из междоусобных войн, происходивших среди мамелюков, его раб убежал к эмиру Юсуфу, владыке друзов. Ахмед уговорил Юсуфа захватить Бейрут, укрыть там свои сокровища и вверить их охрану самому надежному из слуг, каковым мог быть только сам Ахмед. Овладев Бейрутской крепостью, Ахмед, когда его повелитель вознамерился вслед за ним проникнуть в крепость, велел крикнуть ему с высоты крепостных стен: “Если ты попытаешься войти сюда, Джезар посадит тебя на кол”.

Чтобы обеспечить свое господство в Бейруте, “Мясник” использовал фанатизм мусульман и дал им перерезать все христианское маронитское население. После этого он занялся постройкой укреплений и при сооружении мола замуровал в нем живьем двадцать христиан. “От этого моя работа станет прочнее”, — заявил он левантинцу-купцу Форнетти. Свою армию Ахмед составил из магребских наемников, албанских проходимцев, турецких бродяг, ушедших с родины мамелюков, а в особенности из капси — профессиональных разбойников, постоянных кандидатов на виселицы всего Востока. Вскоре ему пришлось обороняться от бывшего своего повелителя, владыки друзов, от восьмидесятилетнего героя Дагерса, захватившего Сен-Жан-д'Акр, от степных племен, от пиратов всех национальностей, которые, прикрываясь именем Екатерины II, под флагом Алексея Орлова разбойничали на востоке Средиземного моря (1773). Осажденный в Бейруте сирийскими и называвшими себя “русскими” проходимцами, “Мясник” начал переговоры с теми и другими, обманул всех и бежал в Дамаск.

Один турецкий адмирал, отвоевавший обратно Сен-Жан-д'Акр, вздумал пригласить туда в управители Ахмеда-Мясника. Город весь был в развалинах: ни жителей, ни гарнизона, ни казны. Ахмед нашел средства вернуть туда разбежавшихся жителей, обложил французских купцов налогом, создал артиллерию, навербовал себе в солдаты разбойников, исправил крепостные стены; его покровитель, турецкий адмирал, добыл для него у Порты фирман, назначавший его на семь лет акрским и саидским пашой. Ахмед не преминул снова захватить Бейрут, поссорился с турецким адмиралом и закрыл перед ним все крепости. Затем Ахмед воюет со степными и горными племенами, разоряет замки мелких шейхов-разбойников, нагоняет ужас на всю Сирию, обезглавливая и сажая людей на кол, одновременно и запугивает и подкупает Порту, получает от нее за деньги Трипольский и Дамасский пашалыки (1785).

Вскоре Ахмеда назначают официальным руководителем великого каравана в Мекку, что придает ему значение духовного лица; он поражает и своих подданных и иностранцев своеобразной смесью благочестивого милосердия и бесцельной жестокости, прозорливого ума и кровожадного безумия, грозного величия и шутовского веселья. В этом турецком паше были черты славянина, хвастливого боснийца, болтуна, шутника, пьяницы; и к исламу и к христианству он был одинаково равнодушен, но обладал удивительным умением возбуждать в других религиозный фанатизм. Храбрый от природы, сведущий в политике и в военном искусстве Востока, склонный в военном деле к нововведениям в европейском духе, он приобретал во Франции артиллерийские орудия и снаряды; интересуясь архитектурой и инженерным делом, он старался украсить и укрепить свой город.

Трудно сказать, был ли Ахмед верным слугой султана или наглым мятежником. От времени до времени к нему из Стамбула являлся чауш, без сомнения привозивший с собой фирман о смещении; но “Мясник” никогда не давал ему времени предъявить грамоту: спешил покончить с ним и отправлял его голову в диван, как голову убийцы-заговорщика. Вместе с тем он осыпал золотом везиров, евнухов, женщин султанского гарема. В нетрезвом виде он говорил французу де Толесу: “Султан похож на продажных женщин: он отдается тому, кто больше заплатит Если ему вздумается противиться мне, я сумею его образумить. Я подниму Египет, Сирию и Малую Азию. Я пойду на Стамбул во главе своих капси. Я стану таким же могущественным, как повелитель французов — великий Людовик!”

В 1790 году Ахмед начал сильнее притеснять маленькую французскую колонию и чуть было не вызвал этим войны с королем Людовиком XVI, два фрегата которого уже крейсировали перед Акром. Все его мятежи, все его преступления были заглажены в глазах правоверных и даже в глазах Порты, когда в 1799 году он остановил перед разваливающимися стенами Сен-Жан-д'Акра победоносное шествие Бонапарта. К концу своей жизни он считался среди мусульман святым, пророком божьим, тогда как среди диких горных племен приобрел славу колдуна. Когда в мае 1804 года Ахмед скончался в возрасте семидесяти лет, французские купцы всего Востока возликовали в надежде, что теперь пришел конец ненавистной монополии, которую тот осуществлял в сирийской торговле. Впечатление среди мусульман было совсем иное: они оплакивали кончину героя и святого; говорили, что на могиле Ахмеда совершаются чудеса. После смерти Ахмеда его государство распалось.

Египет; Мехмед-Али.

Ахмед-Мясник был славянин; Мехмед-Али был албанец. Родился он в Кавале, небольшом портовом городке вблизи Салоник. Там он торговал табаком. Когда Порта во время французского нашествия на Египет объявила в Кавале, как и в других маленьких городах, рекрутский набор, Мехмед-Али взят был в солдаты, отличился в битве при Абукире и стал быстро повышаться по службе.

После эвакуации Египта французами, а затем англичанами страна сделалась добычей двух армий: армии мамелюков, которые по-прежнему не повиновались Порте, и армии Порты, ядро которой составлял четырехтысячный корпус албанцев; в числе их был Мехмед-Али. Пашой, или наместником, в то время был Мухаммед-Xocpoй. Он возобновил борьбу против мамелюков, главными беями которых были тогда Осман-Бардиси и Мухаммед-Эльфи. Войска паши были разбиты. Обвиняя Мехмеда-Али в измене, паша вызвал его к себе, чтобы покончить с ним. Мехмед предпочел войти в соглашение с Бардиси, отдал ему Каир, двинулся вместе с ним против Хосроя, запер последнего в Дамиетте и пленником привел его в столицу. Другой наместник, посланный Портой, Али-Джезаирли, был убит солдатами. После этого мамелюки разделились. Мехмед попеременно поддерживал обе партии одну против другой, оттеснил Эльфи в Верхний Египет и выгнал Бардиси из Каира. Опираясь на народ и на улемов, он стал подлинным властителем Нижнего Египта. Желая облечь свою фактическую власть в какую-нибудь законную форму, он предложил губернатору Александрии, Хуршид-паше, звание наместника, соглашаясь вместе с тем быть его каймакамом (заместителем). Порта приняла эту комбинацию (1804).

Хуршид обладал видимостью власти, т. е. теми ее сторонами, которые навлекали на ее носителя больше всего неприятностей; действительно, главным образом против него бунтовали албанцы, требуя выплаты жалования, которое постоянно задерживалось. Роль Мехмеда, была гораздо привлекательнее и почетнее: он преследовал мамелюков, увеличивая этим путем свою популярность в глазах народа и духовенства, которых мамелюки долгое время притесняли. Хуршид полагал, что следует отделаться от албанцев, и дал им приказ вернуться в Европу. Мехмед притворно повиновался, но весть о его близком отбытии вызвала сильное волнение среди шейхов, т. е. именитых людей Каира. Как раз в это самое время турецкие солдаты Хуршида, оплачиваемые немногим лучше албанцев, подвергли город разграблению; шейхи соединились, сместили Хуршида и предложили наместничество Мехмеду. Сначала он делал вид, что отказывается, уступил лишь после многократных настояний, а затем так ловко повел дело перед Портой, что был утвержден в новом своем звании (9 июля 1805 г.). Тогда все, чье самолюбие было уязвлено назначением Мехмеда, обратились против него. Мухаммед-Эльфи, помирившись с Хуршидом, изъявил Порте свою покорность и предложил помощь для свержения Мехмеда. Эльфи был поддержан в Константинополе агентами Англии, которой он обещал отдать египетские гавани. Подкупленное им правительство отправило в Египет капудан-пашу для восстановления там мамелюков, а чтобы избавить страну от албанцев, предложило Мехмеду Салоникский пашалык. Снова Мехмед подтвердил свою готовность повиноваться, и снова шейхи и солдаты, к которым присоединились мамелюки из партии Бардиси, воспротивились его уходу. Французский консул Дроветти отстаивал его интересы перед турецким адмиралом и перед французским послом при Порте; он отозвал из войск Эльфи двадцать пять французов, служивших там. В конце концов Порта убедилась, что мамелюки слишком мало сплочены для того, чтобы можно было на них в чем-либо рассчитывать. За принесенную Мехмедом мзду в 7,5 миллиона франков он был новым фирманом восстановлен в звании наместника.

Вскоре после этого, почти в одно время, скончались оба мамелюкских вождя, Бардиси и Эльфи (1807). Англичане, попытавшиеся силой взять то, что им обещал Эльфи, потерпели кровавое поражение. Мехмед-Али стал бы мирным обладателем Египта, если бы Порта не приказала ему двинуть войска против ваххабитов и отнять у них священные города. Наместник понял, что нельзя пускаться в столь опасную экспедицию, имея у себя за спиной мамелюков, только что, в 1808 году, снова взявшихся за оружие. 1 марта 1811 года он по случаю назначения своего сына Тусуна сераскером Арабской экспедиции пригласил мамелюков в каирскую цитадель. Те имели неосторожность принять столь лестное для них приглашение. Пышный кортеж всадников направился дорогой, которая вела вверх к цитадели между двумя рядами высоких зубчатых стен. По данному сигналу ворота были заперты за ними, между зубцами просунулись длинные албанские ружья; ни один из мамелюков не ускользнул. Многие были перебиты после этого по областям. Войско, которое с XIII века высасывало соки из Египта и держало его в страхе, прекратило свое существование.

Война с ваххабитами была продолжительна и трудна; успехи сменялись неудачами. Мехмед должен был самолично предпринять поход в Геджас. В конце концов эта воинственная секта была наполовину усмирена, священные города освобождены, дороги вновь стали доступны караванам богомольцев, Порта по всегдашнему своему обыкновению не преминула создать затруднения Мехмеду даже в то время, когда он самолично принимал участие в священной войне. Она привлекла на свою сторону одного из любимцев Мехмеда, Латхив-пашу, и дала ему фирман на занятие должности наместника, но военный министр Мехмеда, оставшийся верным своему господину, велел схватить и обезглавить этого заговорщика (декабрь 1813 г.).

В дальнейшем мы встретимся с Мехмедом — реформатором Египта, создателем регулярной армии, завоевателем Судана, участником в великих делах Востока, — сначала в качестве сторонника, а потом противника султана.

II. Славяне

Первое пробуждение Болгарии.

Болгария в течение четырехсот лет была типичным образцом райи. Сохранив, поскольку речь идет о значительном большинстве народа, православную веру, лишенный тех преимуществ, которые давало жителям некоторых областей (например, родопским помакам) их обращение в ислам, испокон веков занимавшийся земледелием болгарин покорно сносил множество налогов и все тяготы турецкого владычества. Можно было думать, что этот народ, который, однако, в период с IX по XIV век имел воинственную знать и знаменитых монархов — царя Симеона, царя Самуила, царя Иоанницу, царя Шишмана, — уснул непробудным сном. Но те войны, которые на территории Болгарии с 1788 по 1792 год вела против ее притеснителей-турок Россия, вывели Болгарию из оцепенения. Многие крестьяне вступили в войска христианских держав под именем хайдуков, момчетей; после Ясского мира многие из них переселились на русскую территорию и оттуда не переставали поддерживать брожение на своей прежней родине. Однако настоящим своим пробуждением Болгария обязана была не христианским армиям и не подвигам болгарских крестьян, превратившихся в солдат или разбойников, а славянину-мусульманину, достигшему на службе у Порты звания паши.

Пазван-оглу овладевает Виддином.

Дед Пазван-оглу был босниец, по примеру многих других перешедший в ислам, но посещавший попеременно то мечеть, то православную церковь деревни Туслы, а то и католическую часовню францисканцев. Он и сам никогда точно не знал, был ли он солдатом Порты или разбойником; но его разбои в конце концов привели к тому, что его в Приштине посадили на кол. Отец Пазван-оглу, Омер, был скорее воином; в награду он был пожалован двумя деревнями, расположенными неподалеку от Виддина; он достиг даже звания байрактара (знаменосца) при паше этого города. Позднее, возбудив к себе вражду этого паши, Омер был обвинен в оскорблении пророка, осужден улемами, осажден в своем поместье, схвачен и обезглавлен. Вынужденный бежать, его сын Пазван-оглу (родился около 1758 г.) укрылся в Албании и поначалу вел там жизнь разбойника; потом поступил на службу к печскому паше, принимал участие в походе 1789 года против австрийцев, добился у Порты возврата части отцовских имений и силой вернул себе остальные при содействии шайки, составленной им наполовину из янычар, наполовину из разбойников. Отпрыск семьи с такой трагической историей, он никогда не забывал клятвы, принесенной им отцу, когда того преследовал виддинский паша. Эта аннибалова клятва объясняет всю его жизнь и деятельность.

В эпоху, когда Турция была взбудоражена реформами Селима III, Пазван-оглу выступил против этих реформ и стал во главе мусульманской партии, которая в Болгарии эти реформы отвергала. Он разбил виддинского пашу, овладел городом, укрепил его с помощью польских инженеров, окружил его рвом в сорок футов глубины и наполнил ров водой из Дуная. Он разыгрывал верного слугу султана и делал вид, будто воюет только с дурными советниками властителя. Последовательно Пазван-оглу захватил Никополь, Плевну, Софию, Ниш (1797), Систово, Рущук, Неготин. Таким образом Болгария и даже восточная Сербия стали подвластны ему. Равнодушный к религиозным вопросам, Пазван-оглу одинаково покровительствовал христианам и мусульманам. Он создал себе армию в 16000 человек, в которой участвовали турки, албанцы, в особенности же — болгары и даже начальники хайдуков. Он чеканил свою собственную монету, как если бы был совершенно независимым от Порты; эти деньги назывались пазванчети. Мечтал о походе на Константинополь, о низвержении султана, о восстановлении древней Греческой империи, но с болгарским царем во главе.

Борьба Пазван-оглу и болгар с турками (1798—1807).

В 1798 году Порта решила уничтожить мятежника. Храбрый капудан-паша Кучук-Хусейн осадил Виддин с армией почти в 120000 человек. Чуя приближение грозы, Назван распустил часть своей армии, очистил всю страну и с десятитысячным войском заперся в Виддине. Крепость эта, отлично укрепленная, снабженная припасами на два года, охраняемая со стороны Дуная флотилией, могла не бояться нападений такой армии, где паши — начальники различных частей — старались во всем вредить друг другу. Пазван всеми мерами поддерживал эту рознь, стараясь вызывать дезертирство, используя обычное при осаде утомление. Через полгода, когда его флотилия уничтожила флотилию султана, целый ряд атак был отбит и турецкая армия сильно уменьшилась вследствие дезертирства, турки в последний раз пошли ночью на приступ; турецкие полки при этом расстреливали друг друга. Возникла паника, и осада была снята. Пазван преследовал беглецов и захватил их обоз. Он вернул себе почти всю Болгарию, за исключением Рущука. В 1799 году он двинулся на Константинополь, дошел до Адрианополя, и перепуганная Порта послала ему фирман вместе с традиционными тремя лошадиными хвостами (бунчуками), дававший ему право на звание паши.

У Пазвана была своя особая политика. Так как русские относились к нему враждебно, то австрийцы, естественно, к нему благоволили. Австрия дала ему офицеров для усовершенствования его артиллерии и укреплений. Россия предложила султану военную помощь против мятежного паши. Нетрудно догадаться, что Порта отказалась. В 1800 году Пазвану пришлось отбивать нападение плевненского паши, в 1803 году — защищаться от измены своего помощника Манаф-Ибрагима, в 1804 году — остерегаться кампании, предпринятой Кади-пашой против кырджалы. В 1806 году Пазван показал себя лояльным слугой Порты и ислама, помогая Мустафе Байрактару бороться с русским нашествием. Большой интерес представляет борьба, которую Пазван вел с 1796 по 1801 год против белградского паши Хаджи-Мустафы. Ниже мы увидим, как эта борьба способствовала пробуждению у сербов и болгар национальных стремлений.

Пазван умер в феврале 1807 года. Мы знаем его главным образом по любопытным запискам (на болгарском языке) тырновского епископа Софрония, очевидца опустошений, произведенных в Болгарии походами и отступлениями турецких войск. Кое-что дают также и записки Паисия, монаха с горы Афон, отстаивавшего болгарский народ от притязаний греческих священников и таким путем способствовавшего сохранению болгарской национальности.

После потрясений, причиной которых был Пазван, Болгария, страна равнинная, окруженная варварами, со всех сторон отрезанная от культурных стран, слишком отдаленная для того, чтобы веяния Запада могли дойти до нее, снова зажила однообразной жизнью райи.

Далматинцы и западные хорваты; шесть лет французского господства (1806—1813).

Другая ветвь южных славян обнимает “собственно Сербию”, австрийскую Славонию, австрийскую и турецкую Хорватию, Герцеговину, Далмацию, Черногорию. В сущности, все это один сербский народ, разъединенный тремя вероисповеданиями, никогда не объединявшийся в одно целое; но для минувших веков (с X по XIV) этот народ мог вспомнить своих царей — Неманю, Душана Сильного, Лазаря — и вызвать этим воспоминания не менее славные, чем у болгарского народа. За двадцать три года революционных и Наполеоновских войн история этого народа отмечена следующими главными эпизодами: французским господством над западными далматинцами и хорватами, борьбою черногорцев против турок и французов, восстанием “собственно Сербии”.

Когда Кампо-Формийский договор 1797 года вместе с самой Венецией отдал в руки Австрии и далматинские ее владения, недовольство против Венеции достигло здесь своего апогея: 10000 “славянских” солдат, которых сенат республики распустил из страха перед французами, подняли здесь сильнейшее волнение, начались крестьянские восстания, шайки разбойников нападали на города. Высшие классы с полной готовностью подчинились австрийскому правительству, умоляя его поспешить присылкой гарнизонов.

Пресбургским договором (1805) Венеция присоединена была к наполеоновской Италии, а Далмация — к Франции. Молитору и Лористону было поручено осуществить занятие этой области (февраль 1806 г.). Так как австрийский комиссар Гизлиери, желая насолить французам, дал русским и их союзникам черногорцам возможность занять Бокка-ди-Каттаро, то Наполеон взамен этого забрал Рагузу — самостоятельную, хотя и находившуюся в вассальной зависимости от Турции республику. Лористон вступил в город, но выпустил прокламацию, которая гарантировала независимость этой республики (27 мая); предполагалось вернуть ей самостоятельность, как только русские возвратят Франции Бокка-ди-Каттаро. Лористону пришлось выдержать осаду русских и черногорцев; его выручил приход Молитора. Последнего вскоре сменил Мармон, получивший полномочия военного губернатора, тогда как венецианец Винченцо Дандоло исполнял обязанности генерального проведитора, т. е. гражданского губернатора. В то время как первый вел войну с русскими и их союзниками и укреплял дружеские отношения с соседними турецкими пашами, второй пытался управлять Далмацией.

Тильзитский мир (1807) вернул Франции обладание Бокка-ди-Каттаро, но Рагуза так и не получила обратно своей независимости, а в следующем году была присоединена к Далмации. Во время войны Наполеона с Австрией страна сделалась ареной довольно крупных операций, в течение которых боснийский паша, действуя в интересах французов, вторгся в австрийскую Хорватию. Венский мир (1809) чрезвычайно расширил за счет Габсбургов славянские владения Франции. Далмация и Рагуза слиты были в одно целое под именем Иллирийских провинций. Последние получили устройство по наполеоновскому декрету 15 апреля 1811 года, заключающему в себе не менее 271 статьи. Стремление уподобить эту страну Франции зашло так далеко, что здесь были даже введены французские кодексы, при чем не сочли нужным обратить достаточное внимание на социальный уклад страны и на то влияние, какое сохранили старинные обычаи. Все отрасли управления были преобразованы, в том числе и народное просвещение, и молодым иллирийцам предоставлены были стипендии, чтобы они смогли поехать во Францию для усовершенствования в науках. Многие французские реформы разбились о сопротивление жителей или о силу инерции; священники поддерживали в них это сопротивление. Рекрутские наборы вызвали недовольство, кое-где выразившееся в мятежах. Французское господство над Иллирией не пережило разгрома, происшедшего в 1813 году. Продолжавшееся шесть лет соприкосновение французского уклада со славянским не привело ни к каким прочным результатам. От французского господства в Иллирии остались только хорошие дороги, доставшиеся в наследство австрийскому правительству, которое долгое время не имело ни сил, ни желания умножить это наследство. Известно шутливое замечание императора Франца I по поводу этих дорог, которые его правительство не в состоянии было достроить: “Какая жалость, что французы не остались еще несколько лет в этой стране!”

Черногория; владыка Петр I (1782—1830).

В Черногории правил владыка Петр I, царствование которого было настолько продолжительно, что захватило время от Людовика XVI до Луи-Филиппа. Помимо обороны страны от турок, вся его политика была направлена к приобретению того, чего особенно не хватало его скалистой стране, а именно — равнинной территории, необходимой для пропитания его народа, и какой-нибудь гавани на Адриатическом море. Побуждаемый Иосифом II и Екатериной II к участию в совместной их войне с Турцией, Петр подписал с обоими государствами договор, обеспечивавший независимость Черногории и важные территориальные приобретения. В помощь ему Иосиф II послал даже майора Вукасовича с 4000 человек. Но когда эти державы — Австрия в 1791 году, Россия в 1792 году — заключили мир с Портой, они бросили Черногорию на произвол судьбы, как это нередко делала в свое время Венецианская республика.

Война с турками (1792—1796); реформы.

Владыка остался один лицом к лицу с Портой, а главное — с соседними турецкими пашами, которые принимали черногорских вероотступников и поддерживали в Черногории междоусобицы, едва не доходившие до гражданской войны. В 1792 году владыка разбил скутарийского пашу Кара-Махмуда. В 1796 году с отборным отрядом в 6000 воинов он в три дня уничтожил в Крузском ущелье целую его армию в 30000 человек. Черногорцам достались 15 знамен, 25 военачальников, 3000 солдат, сам паша; всех их привели в Цетинье, обезглавили, а головы выставили на стенах города и дворца.

С этих пор турки оставили владыку в покое. Независимость его была формально признана султаном Селимом III, который заявил, что черногорцы “никогда не были подданными нашей Высокой Порты”. Теперь князь-епископ получил возможность приняться за реформы. Рядом с собой он оставил прежнего управителя, или губернатора, которому вверена была часть светского управления. Во главе каждой нахие [Нахие — областное деление, округ или уезд. — Прим. ред.] поставлен был сердар, во главе каждого племени — князь, воевода или байрактар; все эти начальники объединяли в своих руках военную и гражданскую власть. Они действовали под наблюдением собрания племен. Таким образом, черногорское управление представляло собой любопытную смесь теократии, военной аристократии и сельской демократии. Владыка учредил суд, издал военное уложение и, не имея возможности заменить старинные местные обычаи гражданским уложением, ограничился изданием Уложения об имуществах и о государстве. Отличный администратор, он в свою бедную и часто подверженную голоду страну перенес из Германии культуру картофеля.

Политика Франции в Черногории; Феликс де Лапрад (1803).

Победа в Крузском ущелье как бы открыла миру военную силу Черногории; европейские державы стали искать дружбы с ней. Австрии во все времена ее господства в Далмации (1797—1805) приходилось бороться с черногорцами, которые уже наложили руку на обширные земли по соседству с Бокка-ди-Каттаро. Австрийский генерал Барди, управлявший Далмацией, то пытался склонить черногорцев на сторону австрийцев, то старался взять их измором, подвергая блокаде их скалистую страну. Православная Черногория, естественно, питала большую симпатию к единоверной с нею могущественной России, чем к католической Австрии.

В то же время на черногорцев действовали могущество и слава Наполеона; они рассчитывали когда-нибудь получить от него земли, которых давно домогались. Французские агенты в Рагузе — Бертье, Пуквиль — поддерживали во владыке это настроение. В 1803 году в Черногории появился в качестве посланца первого консула артиллерийский офицер Феликс де Лапрад. Когда он вернулся в Западную Европу, к нему в Гаагу, где он в то время находился, прибыл племянник владыки Петра I с письмом от своего дяди. Владыка приглашал Лапрада принять командование над его армией, которую он отдавал в полное распоряжение Франции, предлагая в интересах последней напасть либо на австрийцев, либо на турок. Талейран, извещенный об этих предложениях, дал уклончивый ответ.

Черногорцы — союзники России. Борьба с Францией.

Владыка понял, что ему нечего ждать от Франции. Он перешел на сторону царя, принял в 1804 году русских агентов, получил субсидию в 3000 цехинов, велел наказать палками рагузского священника Дольчи, который все еще старался привлечь его на сторону Франции. Его воины вместе с русскими участвовали в захвате Бокка-ди-Каттаро (14 марта 1806 г.). Вслед за этим они помогли русским запереть в Рагузе. Лористона. 5 и 7 июня черногорцы атаковали 200 французов около Брено и были отбиты, хотя численность их вместе с каттарцами доходила до 3500 человек. Они рубили головы мертвым и раненым французам, и французские солдаты были крайне поражены, встретив в европейской стране дикие приемы азиатской войны. Когда огонь русского флота под командой адмирала Сенявина заставил французов очистить Брено, то они ушли в Верхний Бергатто под начальство генерала Дельгорга. 17 июня генерал попытался пойти в штыковую атаку, но очутился под перекрестным огнем высадившихся русских рот и черногорцев. Он пал, сраженный пулей, и труп его был обезглавлен горцами. Затем французы приняли участие в осаде Рагузы, обстреливаемой русским флотом. Прибытие Молитора с 2000 человек заставило русских и их союзников снять осаду. В сентябре появились черногорцы, каттарцы, греки, всего 9000—10000 человек. Новый губернатор Мармон чувствовал к этим “мужикам” одно презрение — зол он был только на русских. Он напал на них у Кастелламаре, перебив до 1000 человек (сверх того еще 1200 человек у их союзников), и они принуждены были снова сесть на корабли.

Во время большой европейской войны 1806 и 1807 годов военные действия носили вялый характер. По Тильзитскому миру Бокка-ди-Каттаро был отдан французам, но черногорцы получили амнистию. Владыка объявил, что намерен добиться расположения Наполеона. Он чуть было не провел в своем народном собрании вотум признания французского протектората. С другой стороны, вице-король Италии советовал (июль 1807 г.) бережно относиться к черногорцам, и Наполеон писал Мармону (1808): “Держите при епископе агента и старайтесь привлечь этого человека на свою сторону... Надо отправить туда агентов и привлечь на свою сторону вожаков страны”. Владыка не хотел ни агентов, ни дорог, предлагаемых ему Мармоном. Ссоры, вспыхнувшие между черногорцами и солдатами-итальянцами Наполеона, чуть было не вызвали возобновления враждебных действий.

Рост французского могущества в Иллирии снова заставил владыку призадуматься. В 1810 году он заключил с генералом Бертраном де Сиврэ соглашение в Ластве; французские рынки в Будуе и Каттаро открыты были черногорцам или, вернее, их женам; что касается мужчин, то их соглашались допускать в Каттаро только при условии, что они будут сдавать свое оружие страже у городских ворот. Вскоре эти стеснительные предосторожности были ослаблены, и доброе согласие, по-видимому, полностью восстановилось. В том же 1810 году полковник Виалла де Соммьер, комендант Каттаро, отправился во главе французской миссии в Черногорию; то было первое путешествие, совершенное французом в эту страну и потом описанное им. Виалла не мог нахвалиться гостеприимством черногорцев, вниманием и почетом, с которым они отнеслись к “воину Наполеона”, доверием, оказанным ему владыкой. В минуту откровенности князь-епископ даже сообщил полковнику — это еще в 1810 году — о том, что близок разрыв между Францией и Россией. В 1811 году Наполеон составил план покорения Черногории путем одновременной атаки тремя колоннами, направляющими удар в одно и то же место, но потом проект этот был оставлен. Со своей стороны черногорцы не переставали агитировать среди каттарцев, тоже исповедовавших православие, и даже подкупали православных хорватов, состоявших на французской военной службе; пришлось заменить последних хорватами-католиками.

Черногория остается в союзе с Россией.

В 1812 году произошли новые пограничные инциденты. Их удалось уладить путем свидания (в июне) между генералом Готье и владыкой; возобновлен был договор 1810 года, с прибавлением следующей многозначительной оговорки: “В случае получения от своего покровителя, русского императора, приказа начать войну с французами, епископ обязуется уведомить об этом генерала за два месяца; то же обязан сделать и генерал”. Владыка заставил своих воинов поклясться именем богоматери и св. Спиридона в соблюдении этого договора. 1812 год прошел хотя не без столкновений, но и без открытой войны. Только в сентябре 1813 года черногорцы начали кампанию против французов. Они взяли Будую, захваченную ими вследствие мятежа французского гарнизона, состоявшего преимущественно из хорватов.

Владыка выпустил резкую прокламацию против Бонапарта — “обольстителя и палача Европы”. Он призывал “доблестных славян Далмации, Рагузы и Каттаро соединиться против французских тиранов” и заставить их “умереть с голоду” в последних удерживаемых ими крепостях. Вслед за тем черногорцы заняли форт Св. Троицы, господствовавший над дорогой из Будуи в Каттаро и довольно плохо защищаемый итальянским гарнизоном. Кастельнуово пал вследствие измены хорватского гарнизона. Каттаро чуть было не подвергся той же участи и по той же причине. Генерал Готье продержался там со своими итальянцами с сентября 1813 по январь 1814 года. Постановлением Венского конгресса Каттаро вместе со всей Далмацией отдан был Австрии, и черногорцы, оставленные императором Александром без поддержки, еще раз испытали величайшее унижение: им пришлось видеть, как над этой гаванью развевалось иностранное знамя.

Сербия; ее политическое и социальное состояние после 1791 года.

Сербские области Турции были разделены и как бы раздроблены (нередко присоединены к территориям, населенным другими народностями) между Белградским, Боснийским, Виддинским, Скутарийским, Нишским и Румелийским пашалыками. Пашалыки подразделялись на нахии, или округа. В главном городе — административном центре пашалыка — находился паша, род наместника, неограниченно распоряжавшийся жизнью и имуществом райи. В административном центре нахии имел пребывание кади, или судья, со своим помощником мусселимом, или приставом; не получая жалования от Порты, кади кормился за счет подсудного ему населения, которое судил согласно Корану, не зная местного языка, обычаев, нравов, не допуская никаких свидетельских показаний, кроме мусульманских.

Масса населения оставалась христианской, православного исповедания. Выше этой жалкой райи находилось два класса военных мусульман. К первому принадлежал сипахи (преемник былого сербского помещика), хозяин деревень, пожалованных ему Портой, обязанный отбывать военную службу, уполномоченный, сверх того, поддерживать порядок среди подданных, которых он разорял всевозможными поборами феодального характера и требованием выполнения барщины во всех ее видах. Известно, что в славянских странах многие из этих сипахи были потомками старинной местной аристократии, перешедшей в ислам, чтобы удержать за собой свои имения и подданных. Это имело место в большинстве случаев в Боснии, Хорватии, Герцеговине; зато в самой Сербии по мере исчезновения исконного военного класса его место занимали сипахи, происходившие по большей части из мусульман Боснии и Албании. Другим военным классом были янычары, стоявшие гарнизонами по городам; они набирались тем же способом и совершали те же злоупотребления, что и янычары константинопольские. Подчинялись они не столько поставленному Портою паше, сколько своим агам, или дагиям (слово, соответствующее алжирскому дею). Их одинаково ненавидели и христиане, которых они притесняли, и сипахи, чьи поместья они грабили, и турки. В сущности, был еще третий привилегированный класс: собственно турки — свободные земледельцы в деревнях, торговцы и ремесленники в городах; в руках этих городских турок была монополизирована вся промышленность и торговля страны. Уделом сербов-христиан, казалось, было только пахать землю, разрабатывать лесные угодья и особенно разводить свиней, которые паслись огромными стадами в дубовых лесах. Если существовала еще христианская аристократия, то ее представителями были свиноводы; они были преемниками героев с золотыми султанами, павших на Косовом поле; таковы были Кара-Георгий и Милош Обренович — освободители своего народа и родоначальники князей и королей.

Наряду с устройством, навязанным ему турками, сербский народ сохранил остатки древнего национального своего уклада, носившего общинный и патриархальный характер. В каждой деревне были свои кметы (от латинского comites) и свои князья, выбранные жителями; в их руках находилось управление; они же и судили, если стороны соглашались удовольствоваться их приговором и не обращаться к кади; они ходатайствовали, часто рискуя жизнью, перед турецкими властями об освобождении своих несправедливо арестованных сограждан; иногда они выдавали этим властям преступников и бунтовщиков. Во главе каждой нахии, или кнежины, стоял главный князь, избранный деревнями, но снабженный бератом.

Епископы покупали свое назначение у Порты, которая ставила почти только одних греков. Они представляли собою лишь разновидность иноземных эксплуататоров и притеснителей — совершенно таких же, как паша или кади. Они грабили священников и паству; выезжали только верхом, вооруженные саблей и булавой, со свитой из солдат-мусульман. Священники сербского происхождения мало чем отличались от крестьян, живя скудными случайными доходами, подвергаясь основательному грабежу со стороны своего епископа, который держал их в страхе тюрьмой и палочными ударами и в случае смерти священника брал себе лучшую часть оставшегося после него имущества. Церкви в сербских деревнях были так же бедны, как их священники и прихожане; турки брали плату за разрешение подновлять или перестраивать их; они запретили колокольный звон и не позволяли открыто выставлять крест.

В противоположность этому монахи исторических монастырей, уцелевших в Сербии — в Ипеке, в Раванице, в Призрене, внушали всем уважение своей прочной организацией, многочисленностью, крепкими стенами, вооружением, наконец, фирманами, полученными от султанов. Они были хранителями могил древних королей и патриархов и поддерживали национальные традиции и надежды. Они же вместе с последними остатками национальной культуры поддерживали и школы, предназначенные для подготовки немногих священников, не столь невежественных, как все остальные. Вдобавок монастыри являлись, вроде бретонских монастырей во Франции, местами паломничеств. Во время этих паломничеств, наряду с церковными службами, имели место всякого рода развлечения, пляски, пение бродячих певцов, торговля хлебом и скотом, заключались браки, обсуждались частные и общественные дела. Здесь, слушая песни, прославлявшие подвиги предков и былую славу Сербии, люди забывали те унижения, которые ожидали крестьянина в деревне, горожанина в городе, где приходилось подчиняться всякому требованию угнетателей, уступать дорогу каждому встречному турку, безропотно переносить поборы, а главное — под страхом самых ужасных наказаний не сметь надевать чалмы, которая была предметом зависти сербов, как головной убор, присвоенный знати.

Южная Венгрия с XVII века служила убежищем для сербской эмиграции, все возраставшей. Подобно славянам из австрийской Хорватии и Славонии, сербы входили в состав полков военной границы, организованных принцем Евгением. По целому ряду договоров (Карловицкий 1699 года, Пожаровацкий 1718 года, Белградский 1739 года, Систовский 1791 года) граница между Австрийской и Турецкой империями не переставала изменяться; однако она перемещалась все время в пределах сербской территории, разделяя ее обитателей на подданных Порты и подданных Габсбургской монархии. Таким образом, была Сербия австрийская и Сербия турецкая, Хорватия австрийская и Хорватия турецкая.

Последняя война между Австрией и Турцией всколыхнула Сербию сильнее, чем все предыдущие. Много сербов служило в австрийских войсках; многие дослужились до офицерского чина. Когда после Систовского мира турецкие власти снова появились в Сербии, они заметили, что в стране произошла какая-то перемена. Турецкие комиссары говорили австрийцам: “Соседи, соседи, что вы сделали с нашей райей?” Правда, в Белграде снова появился паша, в округах — кади, в деревнях — сипахи, в городах — янычары. Но могли ли сербские крестьяне, познавшие дни независимости и славы, забыть эти дни? К тому же Систовский мир обеспечивал им амнистию, т. е. продление австрийского протектората, и право эмигрировать. Все это не позволяло турецкому владычеству принять чересчур невыносимую форму.

Тирания янычар.

Только одни янычары не поняли совершившийся в Сербии перемены. Они пытались установить здесь тираническое военное управление во вкусе североафриканских правительств Марокко, Алжира, Туниса. Они укрепили свою организацию и назначили четырех дагиев, между которыми разделена была Сербия. Один из них, Ахмед Безумный, терроризировал христиан и мусульман. Он убил до пятнадцати сипахи. Новый белградский паша Бекир решил покончить с янычарами. Он созвал в Ниш сипахи, кметов, князей, предписал явиться Ахмеду Безумному и велел его убить на лестнице своего дворца. После этого паша прочел фирман от Порты, объявлявший амнистию янычарам за все прошлое, но изгонявший их из Сербии. За Бекиром последовал ряд пашей, то враждебных, то расположенных к янычарам; кончилось тем, что янычары вернулись в Сербию. В 1795 году вспыхнула война между Пазван-оглу, виддинским пашой, который всюду поддерживал янычар, и белградским пашой Хаджи-Мустафой, который относился к христианам настолько терпимо, что даже разрешил основание нового монастыря в Шабацком округе.

Хаджи-Мустафа вербовал вооруженные отряды сербских крестьян — хайдуков, и среди его помощников было много участников будущей войны за независимость, как, например, Кара-Георгий. Это была борьба сербо-турок с болгаро-турками, весьма способствовавшая привычке к войне у сербов и болгар. Победа при Чупре была чисто сербской победой; головы побежденных отправлены были в Белград. К сожалению, когда Пазван-оглу заключил мир с Портой, одним из условий которого было возвращение янычар в Сербию, Хаджи-Мустафе удалось лить некоторое время держать их вне Белграда; но как-то ночью несколько янычар проникли в город, спрятавшись в возах с сеном, и убили пашу. После этого военная тирания организовалась еще крепче, чем раньше, на глазах у бессильных пашей, которых эта военщина крепко держала в руках. Для своего усиления янычары сзывали всякого рода проходимцев, бродяг и разбойников со всей страны, лишили кметов и князей всякой власти, задавили крестьян налогами и барщиной, не щадили даже женщин; Салы-ага, которого прозвали “рудникским быком”, прославился своим кровожадным сладострастием. Это было настоящее турецкое завоевание — такое, какого не могли да и не хотели осуществить султаны в самый расцвет своего могущества.

Первое восстание сербов; Кара-Георгий.

В ответ на тиранию янычар сейчас же обнаружилось другое явление: стали умножаться отряды хайдуков — крестьян, которых отчаяние превращало в разбойников. Одновременно с этим Порту осаждали жалобами со всех сторон: жаловался паша, лишенный своей власти; горожане-турки, изгнанные из городов; сипахи, у которых отняты были их ленные владения; кметы и князья, которые заявляли султану: “Если ты еще наш царь, защити нас”. И Селим III, по словам сербов, будто бы отвечал, что он отправит против бунтовщиков-янычар “целое войско, только не турок, а людей другой нации и другой веры, — войско, которое обойдется с ними так, как до сих пор никто с ними не обращался”.

Янычары были обеспокоены и взбешены такой угрозой. Что это могло быть за войско, которым угрожал им султан? Очевидно, все из тех же сербов, которым обстоятельства уже не один раз давали в руки оружие. Дагии сговорились и, чтобы лишить это войско природных его вождей, решили устроить массовое избиение князей, попов и монахов (январь 1804 г.). Почти в одно и то же время самые именитые сербы были перерезаны. Те, кому удалось избегнуть смерти, скрылись в лесах и образовали там вооруженные отряды. В Шумадии распоряжался Кара-Георгий, ускользнувший из своей резиденции — Тополья. В долине Колубары правили князь Яков Ненадович, поп Лука Лазаревич, хайдук Киурча; в долине Моравы — князья Миленко и Петр Добринац, в Руднике — князья Милан и Милош Обреновичи, в других местах — хайдуки Главач и Велико, разбойники по профессии.

Георгий Петрович, более известный под прозвищем Георгия Черного (по-турецки — Кара), оказался вскоре самым умелым и энергичным из этих атаманов. То был великан, обладавший всеми дикими пороками и добродетелями легендарного Марко-королевича, человек грубый, пьяница, подверженный вспышкам бешеного гнева, совершенно необразованный; человек прямо героической храбрости, иной раз, однако, сменявшейся странными приступами упадка духа. У Петровича на совести было отцеубийство: в 1787 году он собирался бежать в Австрию, чтобы уйти от турецких насилий; отец пытался удержать его; тогда он убил отца со словами: “Турки заставили бы тебя умереть медленной смертью, лучше тебе умереть от моей руки”. Во время австрийской войны Кара-Георгий участвовал во внезапном нападении на Белград, служил сначала добровольцем, потом предпочел идти заодно с хайдуками. После Систовского мира и амнистии он вернулся в Шумадию и разбогател на свиноводстве; но турки по-прежнему относились к нему подозрительно. Дагии не раз пытались погубить его, но его всегда предупреждал об этом его побратим (названный брат), мусульманин Ибрагим из Орешаца.

После январской резни 1804 года Кара-Георгий собрал в Орешаце триста воинов и кликнул клич: “Пусть всякий, способный держать ружье, присоединяется к нам. Жен, стариков, детей — увести”. Когда собравшиеся в Шумадии отряды решили избрать себе вождя, Главач отказался, заявив, что он ведь только разбойник, а народ никогда не подчинится руководству человека, которому нечего терять и нечего беречь. Князь Феодосии, по профессии купец, отказался, заявив: “Кто же станет защищать нас перед турками, если в это дело будут замешаны князья?” Нельзя было выбирать ни хайдука, ни князя. Выбрали Кара-Георгия, который противился избранию, предупреждая, что будет бить и убивать провинившихся, если ему оказано будет неповиновение. “Вот это-то и нужно”, — отвечали восставшие и провозгласили его “начальником сербов”. Скупщина 1804 года — первое национальное собрание в новой истории Сербии — утвердила его в этой должности.

Война во имя “лояльности”.

В руках восставших находились только леса и равнины. Со всех сторон их окружали крепости: на Дунае — Шабац, Белград, Семендрия; на боснийской границе — Лозница, Сокол, Ушица; на болгарской границе — Пожаровац, Ягодино, Чупря, Парачин, Делиград, Алексинац; на румелийской границе — Ниш, Лесковац; на Тимоке — Неготин, Кладово; внутри самой страны — Валиево, Крагуевац. У сербов было под ружьем всего лишь 3000 человек. Они отказались от поддержки 1000 разбойников — кырджалы, которые немедленно перешли на сторону янычар. Война носила своеобразный характер: сербы притворялись верноподданной райей султана, которая якобы сражалась только с янычарами, бунтующими против общего повелителя и для самозащиты от притеснений. Ввиду таких успокоительных заверений мусульмане, сипахи, мирные турки — приняли сторону восставших. Хаджи-бей из Среберницы снабжал их порохом; мусульмане сражались в их рядах. Вторжение Али-Виддаича, одного из боснийских беев, было отбито с огромными потерями в бою при Свиленве близ Шабаца. Сербы овладели Шабацем, потом Пожаровацем. Они хорошо обошлись с побежденными, “относясь к сипахи, как подобает сипахи, к эфенди, как подобает эфенди”, разрешив свободный выход гарнизонам, но удержав за собой лошадей, оружие, амуницию, казну. Вслед за тем Кара-Георгий осадил Белград.

До этого времени Порта обнаруживала расположение к восставшим. Султан, казалось, был доволен уроком, данным янычарам. Сербские посланцы были очень хорошо приняты в Стамбуле. Великий везир поручил боснийскому паше двинуться на помощь сербам и покончить с янычарами. Паша этот — Бекир — вступил в Сербию с 3000 человек и расположился лагерем посреди армии, осаждавшей Белград, водрузив свое знамя рядом со знаменем Кара-Георгия. Но велико было его удивление при виде этой армии: то был уже не угнетенный народ, а народ торжествующий; то были уже не свиноводы, а настоящие воины, которые горделиво украшали себя чалмами, гарцевали на арабских конях, выставляли напоказ свои драгоценности и дорогое вооружение, обнаруживали знание военного искусства и умели подчиняться дисциплине.

Бекир понял, что надо покончить с войной, которая в такой степени преображала бывшую райю. Он ускорил осаду Белграда и, когда янычары ушли оттуда через Дунай, вступил в город. Оказалось, что цитадель занята разбойниками — кырджалы, а сербы и не думают покидать своего лагеря под Белградом; таким образом, Бекир очутился одновременно в положении осаждающего и осажденного. Он объявил сербам: “Теперь виновные наказаны. Вы можете с миром разойтись по домам. Вас ждут стада и плуги”. Тогда эти люди, в которых он видел только крестьян, вручили ему резолюцию, состоявшую из девяти пунктов и принятую их скупщиной. В этих пунктах выставлялись такие требования: пребывание нового паши в Белграде под охраной 1500 сербов; амнистия, реформы; свобода подновлять старые церкви и строить новые; право звонить в колокола, водружать кресты; избрание народом представителя, который будет иметь местопребывание при паше; сложение недоимок; возмещение понесенных сербами военных расходов по наказанию врагов султана. Ошеломленный Бекир согласился на все требования; но когда сербы стали добиваться, чтобы эти уступки гарантированы были Австрией, он отказал в этом. Сербы все еще оставались при оружии под предлогом, что Белградская крепость находится еще в руках кырджалы и что янычары удерживают за собою ряд крепостей в Сербии. Бекир в беспокойстве решил сняться с лагеря.

Открытая война с Портой (1804).

Войне “во имя лояльности султану” пришел конец. Сербы начали обращать свои взоры за границу. Последней своей войной против турок Австрия привлекла к себе симпатии сербов. В мае 1804 года австрийские эмиссары предложили, чтобы один из эрцгерцогов был провозглашен правителем Сербии; однако сербы скоро поняли, насколько, в сущности, Австрия относилась враждебно ко всякому освободительному движению в придунайских областях. К тому же близость новой войны с Наполеоном делала Австрию бессильной. Оставалась надежда только на одну Россию. В апреле 1804 года сербы отправили в Петербург трех делегатов. Эти делегаты не были допущены к царю и были приняты только Адамом Чарторыйским; он наговорил им много хороших слов, вручил им 300 дукатов и евангелие: Наполеон парализовал свободу действий России так же, как и Австрии. Военные операции сербов, их переговоры с державами открыли наконец глаза султану Селиму. Он увидел, к чему клонится сербское восстание, и отдал нишскому паше Хафизу приказ усмирить мятежников.

Победы сербов (1805—1806).

Хафиз привел 20000 воинов с веревками для связывания пленных, с крестьянскими шапками для побежденных. Сербы решили вести борьбу не на жизнь, а на смерть. Окопавшись в Иванковице, Миленко задержал пашу. Прибытие Кара-Георгия с 10000 человек заставило Хафиза уйти; он умер с горя в Нише. После этого Семендрия перешла в руки восставших.

Весной 1806 года султан отправил против мятежников две армии: одну — с западной стороны, под командой Бекир-паши, в составе 30000 боснийцев и герцеговинцев, людей той же народности, что и сербы, но мусульман по религии; другую — с юга, под начальством скутарийского паши Ибрагима, в составе 40000 албанцев и румелийцев. Сербские вожди готовились встретить врага на всех рубежах. Кара-Георгий охранял болгарскую границу, но узнав, что армия Якова Ненадовича на западной границе рассеялась при первом же натиске босняков, он бросился в эту сторону, имея всего 1500 человек против 30000, собрал беглецов Ненадовича, стал теснить турок и отбросил их к Шабацу. После этого уже с 9000 человек он окопался в Мисхаре на расстоянии одной мили от Шабаца, дождался там вражеской атаки и на глазах сбежавшихся с австрийской территории зрителей после трехдневного боя разбил турок наголову; сербы захватили тысячи пленных, лошадей, оружие, амуницию — огромную добычу. После этого Кара-Георгий снова отправился на южную границу, где Добринац сдерживал армию Ибрагима. Вместо того чтобы сражаться, Ибрагим вступил в переговоры.

В это самое время сербские посланцы в Константинополе, которым помогал при переговорах болгарин Петр Ичко, драгоман турецкого посольства в Берлине, добились от Порты — больше всего благодаря тому страху, который внушали Порте русские, — следующих мирных предложений: диван признает автономию сербов, требуя при этом только допущения в Белград турецкого мугазиля (комиссара) со свитой в 150 человек и уплаты дани в 900000 пиастров. Посланцы приняли эти условия, но Порта вдруг отказалась от своего предложения. Этот поворот вызван был битвой под Аустерлицем — поражением русских, которых так боялась Турция. Переговоры возобновились, когда образовалась четвертая коалиция; они прекратились после Иены и Ауэрштедта. Так своеобразно отражались наполеоновские победы в Сербии!

12 декабря 1806 года Белград был взят сербами благодаря внезапному ночному нападению. Десять дней спустя кырджалы сдали и цитадель. Сербы произвели в Белграде бесчинства: они издевались над пашой и его свитой, поделили между собою его гарем, совершали убийства и грабежи в городе, принудили оставшихся в живых турок принять христианство. Старые князья были потрясены этими действиями. “Нехорошо это, — говорили они, — бог накажет сербов” (1807). Взята была Ушина, вторично взят Шабац. Не было больше в Сербии ни турецких крепостей, ни гарнизонов. Весть об этих подвигах пронеслась по всему Балканскому полуострову.

[Владыка черногорский сложил следующую песню:

Слава сербам! Турецкие мечети сокрушаются их оружием.

Слава Кара-Георгию! Он гордо держит знамя царя Душана, и лесные вилы (феи) венчают лаврами главу его.

Он прогонит османов из Боснии и Герцеговины.

Он присоединится к черногорцам — непобедимым стражам восточной независимости от латинян и турок.]

Временная конституция Сербии (1805).

Сербия приняла конституцию, столь же простую, как и ее нравы, и совершенно военного склада. Наверху иерархической лестницы стоял правитель сербов — Кара-Георгий. Он вел почти тот же образ жизни, что и крестьяне, вместе со своими момками — телохранителями — обрабатывал землю, ходил за своими свиньями и виноградниками, сам набивал обручи на бочки и однажды попортил за этой работой русскую орденскую ленту; его дочери, по примеру гомеровской царской дочери Навзикаи, сами ходили за водой к колодцу. На второй ступени стояли господари — главные военачальники: Ненадович — на западе, Миленко — на Дунае, Добринац — на востоке, Милош Обренович — в Руднике. На третьей ступени — воеводы, простые начальники отрядов, власть которых всюду пришла на смену власти князей и кметов. Верховенство народа выражалось в собрании скупщины; но военные вожди и на эти собрания являлись со своими вооруженными момками.

Один венгерский серб, доктор прав, приехавший из России, некто Федор Филиппович, сказал сербам: “У вас одни только военные власти; надо бы вам учредить власть гражданскую, стоящую над всеми партиями”. По его указаниям создан был совет — учреждение постоянное, тогда как собрания скупщины продолжались всего день или два. Совет состоял из двенадцати членов, представителей двенадцати округов. Филиппович назначен был его секретарем (он был единственный образованный человек в совете). Различные отрасли управления были распределены между шестью министерствами. Эта гражданская власть внушала мало уважения. Раз как-то Кара-Георгий со своими момками окружил совет, приговаривая: “Легко сочинять законы, запершись и хороших домах; а вот когда вернутся турки, кто первый пойдет на них?” Впрочем, совет отличался той же непритязательностью, что и другие власти: он заседал то в одном, то в другом монастыре, и члены его ели в трапезной вместе с монахами. Позднее совет перевели в Белград, и тогда его члены стали получать вознаграждение натурой — вином, хлебом; к Рождеству им давали двух быков. Надо поставить в заслугу этому совету то, что он думал о будущем и создал в Сербии первые ее начальные училища. Совет не сумел избежать разделения на враждующие лагери: в нем образовались две партии — партия Кара-Георгия, представителями которой были председатель совета Младен и Иван Югович, состоявший в то время секретарем, и господарская партия. Господари заставили Кара-Георгия удалить из совета Младена и Юговича.

Русское влияние в Сербии.

Как только Сербия освободилась и страна получила свое устройство, в ней появился русский агент в лице грека Родофиникина. Кара-Георгий был всецело на стороне русских. Он грозил повесить всякого, кто станет действовать, не посоветовавшись с этим агентом. Позднее Младен и Югович внушили Кара-Георгию недоверие к русским, убедив его в том, что русские действуют в согласии с греками и готовы навязать Сербии греческое правительство.

В 1808 году, после убийства Селима III и возобновления враждебных действий между Россией и Портой, Кара-Георгий, рассчитывая на реальную помощь со стороны царя, заключил с русским уполномоченным Паулуччи Неготинский договор, который ставил Сербию под покровительство Александра I и уполномочивал царя назначать в ней чиновников при условии, чтобы они не были греками. Русские гарнизоны заняли сербские крепости; русский корпус расположился на Дрине и Тимоке; в Белграде учрежден был русский арсенал; Сербия получила пушки, амуницию, деньги. Вскоре, однако, русские, встревоженные успехами Наполеона, внезапно очистили страну. Сербы впали в отчаяние; в скупщине один из князей воскликнул: “Кто будет нашим царем?” Кара-Георгий, которого соотечественники осыпали упреками, сказал им: “Что же вы думаете, сам принесут царей на выбор, как раков — в мешке? Есть два царя: царьградский да петроградский”. [Константинополь сербы называли Царьградом, а Петербург — Петроградом.] Был еще третий — венский. В январе 1808 года Кара-Георгий запросил эрцгерцога Карла, который ответил, что Австрия не собирается выйти из нейтрального своего положения.

Сношения сербов с Францией.

Было бы странно, если бы сербы, подобно многим другим народам мира, в известный момент не обратили своих взоров и надежд на нацию, которая в то время действовала в Европе с всемогуществом рока. Однако Наполеон всегда относился к сербам весьма сурово. Сначала он видел в их восстании не что иное, как одну из причин ослабления Турции, с которой он был в то время в союзе. 1 декабря 1806 года он писал султану Селиму: “Не соглашайся на условия, которые сербы ставят тебе с оружием в руках”. 26 марта 1811 года он велит передать своему посланнику в Вене Отто следующее: “Самостоятельность Сербии возбудит притязания и надежды двадцати миллионов греков (подразумевается — православных) от Албании до Константинополя; будучи православной веры, они могут примкнуть только к России. Турецкая империя будет поражена в самое сердце”.

Как бы то ни было, в августе 1809 года Кара-Георгий отправил Наполеону умоляющее письмо, переведенное на латинский язык. Он назначил поверенным в делах при французском правительстве некоего Радо Вучинича, привезшего с собой резолюцию, принятую в Белграде “сербским народом”. Сербы умоляли Наполеона взять их под свое покровительство, уверяя, что у них под ружьем 100000 человек и что другие славяне — боснийцы, герцеговинцы, славяне венгерские, даже болгары, “которые происходят, можно сказать, от одной и той же ветви”, — последуют их примеру. Они просили у Франции денежной помощи, хороших инженеров, артиллеристов, минеров. В одной из бумаг, переданных сербским посланцем, читаем: “Сербы и другие народы той же нации горят нетерпением отличиться под знаменами его императорского величества, как они отличались некогда при великом Александре Македонском и при законных своих государях”. В 1809 году Наполеон и не думал ссориться с русским царем из-за маленького, малоизвестного народа. С 1810 года он опять стал считаться с Портой; по этим соображениям он вовсе не желал брать на себя обязательств по отношению к сербам, так настоятельно предлагавшим ему свои услуги. Радо Вучиничу так и не пришлось быть принятым Наполеоном. Он пробыл в Париже до 1813 года, ведя с французскими министрами бесплодную переписку.

Походы Сербии с 1809 по 1811 год.

Когда неприязненные отношения между Портой и Россией обострились, сербы перенесли свои упования на последнюю. Кара-Георгий, по-видимому, уже в 1809 году предвосхитил идею Великой Сербии. Он решил перенести войну в соседние славянские страны: вторгся в Герцеговину, разбил мусульман при Суводоле, захватил Сеницу, расположился в Новом Базаре и возобновил сношения с черногорцами. Кара-Георгий внезапно был вызван в свою страну, подвергшуюся с двух сторон нашествию турок: с востока вторгся Хуршид-паша нишский, с запада — боснийский паша Ибрагим. Западная граница была прорвана вследствие измены Мило, бегства Добринаца и поражения воеводы Синжелича, разбитого наголову в Каменице. Шумадия была наводнена врагами. Белград находился в опасности.

Кара-Георгий бросился сначала к Алексинацу: он потерял 6000 человек, часть своей артиллерии и был ранен. Зато у Ягодина он оказал сильное сопротивление, и ему удалось отбить вторжение с востока. Но положение на западе стало критическим: Пожаровац был взят, Шабац находился в опасности. Кара-Георгий дал кровопролитное сражение при Чупре, потерял снова 6000 человек и 40 пушек и должен был отступить на Шумадию. Ужас охватил Белград; русский агент Родофиникин бежал из города. Кара-Георгий успокоил всех. Он рассчитывал на разногласия, которые неминуемо должны были возникнуть между двумя пашами-победителями. Его выручила энергичная кампания, начатая русскими на Дунае. Сербия после такой сильной тревоги снова оказалась свободной. Во время кампании 1810 года, в которой русские нанесли туркам тяжелый урон, сербы завладели Крайней (область Виддина), Алексинацем, Студеницей, Парачином, Кружевацем и даже крепостями Боснии. В 1811 году, после успеха русских при Слободзее, один из их отрядов под командой полковника Балы соединился с сербами. Он застал страну в состоянии величайшего возбуждения.

Государственный переворот Кара-Георгия (1811); попытка установления монархии.

Давно уже партия Кара-Георгия яростно боролась с партией господарей. Отчасти по этой причине некоторые господари так плохо защищали границы. Все это тем ярче подчеркивало роль Кара-Георгия как спасителя отечества. Вернув себе прежнюю популярность, он воспользовался этим и добился в скупщине 1811 года постановления, в силу которого все воеводы были одинаково подчинены его верховной власти, что означало уничтожение могущества господарей. Это вызвало сильное сопротивление: Милош Обренович поднял восстание; он был разбит, схвачен и предан суду. “Вы не осудите меня, — говорил он судьям, — народ меня любит”. Вот при каких обстоятельствах впервые столкнулись обе будущие сербские династии — Кара-Георгия и Обреновичей. Милош не был осужден, но дал слово повиноваться Кара-Георгию и совету. Другие вожди — Миленко, Добринац — были изгнаны. Кара-Георгий стал всемогущим властителем, едва ли не королем. Но эти раздоры ослабили Сербию как раз в тот момент, когда отпала помощь русских, только что заключивших мир в Бухаресте, и Сербия осталась одна лицом к лицу с Портой.

Поражения 1813 года; бегство Кара-Георгия.

Статья 8 Бухарестского мирного договора гласила, что “сербы покорятся туркам”; под этим условием трактат гарантировал им полную амнистию и независимое управление. Кара-Георгий не допускал и мысли о покорности, а предложенные гарантии казались ему насмешкой. В речи, произнесенной им на Рождестве 1812 года, он перечислил средства защиты, какими располагала Сербия: 150 пушек, 7 хорошо устроенных крепостей, 40 редутов и т. д., но закончил он свою речь молитвой, полной тревожных предчувствий: “Боже, вложи силу и мужество в сердца всех сынов Сербии! Боже, сломи могущество наших врагов, которые идут уничтожать истинную веру!” Он сделал попытку вступить в переговоры с Портой; предлагал допустить в Белград пашу и турецкий гарнизон, но на размещение гарнизонов по другим крепостям соглашался только в случае войны. Султан отправил посланцев Кара-Георгия к Хуршид-паше. Последний объявил, что в Нише в январе 1813 года состоится совещание. Между тем Порта в это время сразу отделалась и от русских, и от Пазван-оглу, и от ваххабитов, а ее армия была горда своим долгим сопротивлением русскому нашествию. Враг сербов Хуршид-паша только что был назначен великим везиром. На совещании в Нише сербам было объявлено, что они должны сдать все свои крепости, оружие и амуницию и допустить возвращение в их страну турок (включая, разумеется, и янычар). Кара-Георгий уступил по первому пункту, но протестовал против остальных. Итак, предстояло возобновление войны, и почти одновременно суждено было разыграться двойной трагедии — малой и великой, трагедии Кара-Георгия и Наполеона. Хуршид лично командовал турецкими армиями — нишской, боснийской и виддинской — общей численностью в 240000 человек.

Кара-Георгий сначала намеревался срыть все крепости, для защиты которых понадобилось бы так много воинов, и отступить в Шумадию или даже в Черногорию как в естественные, самой природой созданные укрепления. Его советник Младен воспротивился этому. Из его помощников раньше других подвергся нападению хайдук Велико: у Неготина, где он охранял восточную границу, на него напало 18000 человек. Младен не пришел Велико на помощь. Теснимый Хуршидом Кара-Георгий не мог послать ему подкреплений. Когда Велико был убит ядром, весь его отряд поддался панике и в беспорядке очистил Неготин. Под влиянием такой же паники люди бежали с редутов Берзы-Паланки, Острова, Кладова. Турки перешли и западную границу: Милош Обренович пятнадцать дней сопротивлялся в Раванах. Дело сербов повсеместно казалось проигранным. 2 октября Кара-Георгий посетил центральный лагерь при слиянии двух Морав, призывая свои войска сражаться до смерти. На другой день по всей стране пронеслась весть, что он со своими сокровищами перебрался в Австрию. Сербия была предана человеком, который был ее освободителем в 1804 году.

Частичное восстановление власти турок; Милош Обренович.

Турецкое нашествие подобно огненному урагану охватило всю страну. Совершались ужасные жестокости. Один из сербских вождей, Матвей Ненадович, окопавшись с тридцатью воинами на горе Вучаке, задумал отправить великому везиру письмо с изъявлением покорности. Его посланец привязал письмо к концу длинной жерди и, показавшись в виду мусульманского лагеря, распростерся на земле, затем, вставая и снова простираясь ниц, добрался до передовых постов. Хуршид велел подать себе письмо, прочел его и приказал остановить резню. Но с кем вести переговоры? Вожди убежали в Австрию. [Здесь, впрочем, их задержали: Кара-Георгия — в Граце, Младена — в Буде, Якова Ненадовича — в Цилли. Австрийские полицейские отобрали у жены Кара-Георгия платья, драгоценности и деньги, говоря: “Вот до какого позора довела вас ваша Россия!”

Тем временем сербские вожди, избежавшие турецкой сабли или поселения в Австрии, где они были почти что лишены свободы, пытались привлечь к своей стране внимание дипломатов Венского конгресса, в особенности русских. Вначале никто не хотел их слушать.] Удалось найти только одного князя — Милоша Обреновича.

Отец этого Милоша был батраком. Его мать, лишившись первого мужа, зажиточного крестьянина, по имени Обрена, оставившего ей двух сыновей, вышла замуж во второй раз за бедняка. Сын от этого второго брака, Милош, поступил в услужение к одному из своих единоутробных братьев и принял такое же отчество Обреновича. Он отличился своей доблестью в войне с турками. После бегства Кара-Георгия он оказался единственным князем во всей стране. Хуршид призвал его к себе в Таково. Явившись к великому везиру, Милош сложил все свое вооружение и распростерся на земле. Хуршид назначил его главным князем в Руднике и поручил объезжать деревни, успокаивать и призывать жителей обратно. Сербия очутилась под прежним игом. Сербские воины должны были выдать свое оружие, снова одеться в прежнее крестьянское платье. Даже жена Милоша, Любица, и та должна была одеваться крестьянкой. В этой столь жестоко угнетаемой Сербии роль “князя” Милоша во многом напоминает ту роль, которую выполняли когда-то, во времена татарского ига, русские князья. Милошу приходилось терпеть и выносить все невзгоды, призывать своих соотечественников к терпению и покорности, иногда по приказу турок играть роль палача и карать недовольных и тех, кто не желал повиноваться. Осенью 1814 года в Тырновском монастыре вспыхнула ссора между турками и сербами, упорства которых не мог окончательно сломить гнет завоевателей. Последовало восстание. Вожди обратились к Милошу, прося его стать во главе дела. Осуждая их опрометчивость, он собрал своих людей, поспешил на место беспорядков, успокоил самых благоразумных, силой разогнал строптивых и первым бросился на штурм Крагуеваца, которым овладели было мятежники. Он думал, что этими действиями приобрел право заступиться перед пашой за восставших. Паша Сулейман не счел себя удовлетворенным. Он приказал схватить несколько сот пленных и в день св. Савы — национальный праздник сербов — велел обезглавить 114 человек и посадить на кол 38.

Восстание 1814 года; замирение.

Милош понял, какую он сделал ошибку, рассчитывая на лояльность и гуманность паши. Он чувствовал себя ответственным за кровь стольких благородных людей, подвергшихся казни. Он поспешил в Белград, чтобы попытаться спасти пленных сербов. Турецкие солдаты, желая испугать его, показали ему голову хайдука Главача, прибитую к городским воротам, и сказали ему: “Теперь твоя очередь”. Милош отвечал им: “Я свою голову уже давно бросил в мешок; теперь у меня на плечах чужая голова”. Милош был хорошо принят пашой и освободил 60 пленников, заплатив за них выкуп. Вскоре, почувствовав опасность своего положения в Белграде, он убежал оттуда и примчался в дремучий Чернушский лес. Там Милош нашел массу сербов, дожидавшихся его, князей, вынужденных бежать из своих домов, потому что они убили турецких сборщиков податей или стражников, — целые отряды, готовые к восстанию. В церкви села Такова, того самого села, где Милош бросил саблю к ногам великого везира, его провозгласили верховным вождем. Предстоявшая война являлась для сербов необходимой и вместе с тем страшила их. Многие говорили о том, что надо убить своих жен, раньше чем идти на врага. Жена Милоша заставила своего старого конюшего Ститареца поклясться, что он убьет ее прежде, чем она попадет в руки турок. И, однако, именно эта война отчаявшихся во всем людей имела успех. Начатая всюду одновременно, она захватила турок врасплох и расстроила их сопротивление. Первая победа была одержана над сипахи Палиша: в первый раз сербы взяли пушку. Впрочем, Милош проявлял столько человечности к побежденным, раненым, мусульманским женщинам, к которым он относился “как к матерям и сестрам”, что турки Пожароваца и Кардована немедленно сдались, как только они узнали, что во главе осаждающих стоит Милош. Он разбил авангард боснийской армии и захватил в плен ее вождя Али, который, тронутый хорошим обращением, дал ему такой совет: “Остерегайся вступать в сношения с кем-либо из королей... Лучше склонись и стань под покровительство султана, он сделает тебя своим везиром в этой стране”.

Две турецкие армии — боснийская во главе с Хуршидом и албанская во главе с Марашлы-Али, которого прозвали “уловляющим в сети”, — вторглись в Сербию. Но общее положение дел в Европе было несравненно благоприятнее, чем во времена поражения Кара-Георгия. На Венском конгрессе сербским посланцам удалось наконец заставить выслушать себя. Один из русских членов конгресса заметил турецким: “Что это за войну вы ведете с сербами? Разве в Бухаресте не был подписан мир?” Порта поняла, что времена переменились и что было бы весьма неразумно доводить сербов до крайности. Оба командующих тоже отлично это понимали. Каждый из них старался опередить другого, но не для того, чтобы разбить сербов, а чтобы присвоить себе честь заключения мира и получить в награду Белградский пашалык. Хуршиду удалось первому добиться свидания с Милошем при посредстве Али-аги. Милош объяснил поведение сербов жестокостями, совершенными Сулейманом. Хуршид предложил сербам свободу, но под условием предварительного их разоружения. Это было неприемлемо. Если Милош ушел с этого свидания целым и невредимым, то он обязан был этим честности Али-аги; но его покровитель сказал ему: “Впредь никому не доверяйся, даже мне”. Однако Милош рискнул довериться другому паше — “уловляющему в сети”. Марашлы совсем не говорил о разоружении. Он сказал: “Носите оружие; если можете, носите даже пушки за поясом”. На этот раз оказалось возможным договориться. Верховная власть в Сербии делится между пашой и главным князем. Белград и Крагуевац охраняются одновременно турецкими и сербскими отрядами. Князья всюду обретают прежнюю свою власть, за исключением крепостей и пограничных городов. Общая сумма налогов определяется пашой и князьями и распределяется скупщиной по деревням, князьями — по семьям. Так установился известный компромисс, известный modus vivendi, утвержденный Портою и давший Сербии несколько лет покоя. В общем, для Сербии, как и для всей Европы, период больших войн кончился надолго.

III. Румыны и греки

Румыния; восстановление турецкого господства (1792—1806).

По миру в Яссах (1792) турки получили обратно Молдавию и Валахию, которые были совершенно разорены русскими реквизициями и опустошены чумой, занесенной турецкими войсками. Возобновились прежние смуты: господари сменяли друг друга на обоих румынских престолах с тем большей быстротой, что эти перемены были чрезвычайно выгодны для алчной Порты; за десять лет в Валахии сменилось шесть князей, в Молдавии — пять. Князья эти — сплошь фанариотские греки; беспрестанно повторяются все те же фамилии, все та же взаимная вражда; зачастую господари происходят из драгоманов; с молдавского престола они переходят на престол валахский или вновь попадают на этот престол после недавнего смещения с него. С возвышениями чередуются опалы, вызывающие много шума, и казни.

Жестокая эксплуатация страны господарями, настоящими откупщиками Порты, сопровождалась и другими бедствиями. Валахия, находившаяся по соседству с турецкими провинциями, особенно страдала от господствовавшей в них анархии. В течение целого ряда лет Пазван-оглу то сам совершал опустошительные набеги на эту страну, то вызывал не менее опустошительное вмешательство турецких армий, назначенных защищать ее. Пазван обращал в пепел целые города; эта участь постигла Тиргушин и Крайову. При малейшем движении его полчищ ужасная паника охватывала всех, и господари вместе со знатью, солдатами и крестьянами бросались к противоположной границе страны. Именно в это время русские области за Днестром приобрели наиболее значительное количество румынских поселенцев.

Когда Франция заключила в 1802 году мирный договор с Портой, Россия потребовала компенсации; особый хатти-шериф предназначен был истолковать те статьи мирных трактатов, заключенных в Кайнарджи (1774) и Аин-Али-Каваке (1779), в силу которых Россия получила право заступничества по делам обоих княжеств. Хатти-шериф 1802 года, уточняя их, постановил, что срок правления господарей, до того времени зависевший от усмотрения турок, отныне должен быть семилетним; господари не могут быть смещены ранее срока, разве только в случае тяжкого проступка и притом не иначе, как с согласия русского посла в Турции; сверх того, хатти-шериф 1802 года постановил, что господарям надлежит принимать указания русских представителей “как в отношении налогов, так и в отношении прав страны”. Таким образом, с одной стороны, это был факт, важный для внутренней истории Румынии: семилетний срок господарства, выгодный как князьям, так и подданным; с другой стороны, факт, важный для истории отношений России к Порте: почти явный протекторат царя над обеими румынскими областями. Константин Ипсиланти назначен был на семь лет господарем в Валахии, Александр Мурузи — в Молдавии; смещение их, произведенное по требованию Наполеона, вызвало конфликт между Россией и Портой.

Русская оккупация (1806—1812); “похищение Бессарабии”.

Этот конфликт уже в 1806 году привел к занятию обеих румынских областей русскими войсками; новая оккупация была для княжеств еще тяжелее предшествующих, ибо она продолжалась целых шесть лет. Русские поручили Ипсиланти организовать туземную армию, которая могла бы оказывать им содействие. Ипсиланти навербовал самых отпетых бродяг страны, которых русские, выведенные из терпения их бесчинствами, в конце концов разогнали нагайками. Румынские крестьяне снова обременены были реквизициями, которые уже в 1809 году настолько разорили страну, что русской армии вскоре пришлось добывать провиант из Одессы и русских областей к северу от Днестра. Крестьяне стонали под тяжестью гужевой повинности, потому что для нужд армии постоянно требовалось 15000—20000 телег, запряженных парой волов. Тяжелее всех была повинность по сооружению укреплений. Крестьяне работали под ударами кнута, погибая тысячами. Французское донесение 1812 года констатирует, что требования русских “довели до крайних пределов отчаяние жителей, которым зимой грозил голод ввиду невозможности вспахать и засеять поля”. Князю Ипсиланти его освободители стали предъявлять такие требования, что он в конце концов бежал в Россию. Бояре, которых до того времени не задевала народная нужда, теперь тоже подверглись вымогательствам. И тем не менее диван Валахии вынужден был при уходе русских поднести Кутузову богатый подарок “в знак признательности”. [Тут французский автор передает один из клеветнических слухов, распускавшихся в изобилии врагами фельдмаршала Кутузова. — Прим. ред.]

Бухарестский мир узаконил новый раздел Румынии. К “похищению Буковины” австрийцами в 1775 году теперь присоединилось “похищение Бессарабии” русскими. Валахские бояре обратились к Порте с энергичным протестом, который имел так же мало последствий, как и протест 1775 года. Народ тоже болезненно ощутил это покушение на его национальную самобытность. По словам румынского писателя Драгичи, “по мере приближения рокового дня выполнения договора... народ, собираясь толпами, ходил взад и вперед по берегам Прута и, как стадо, бродил по деревням. В течение нескольких недель все прощались с отцами, братьями и родственниками... вплоть до того момента, когда им пришлось расстаться, быть может навсегда”. Прут, который отныне разделял собой румынские области, стал называться “проклятой рекой”.

Социальный строй княжеств.

Подвластное господарю, пользовавшемуся неограниченной властью в продолжение своего недолгого и неустойчивого правления, население делилось на два класса: бояр и крестьян (промышленные и торговые элементы едва заметны были в стране, почти целиком земледельческой). Бояре успели утратить все те доблести, которыми отличались их предки в далекие уже времена независимости. Непрерывно пополняемая греческими авантюристами, которых приводили с собой князья, эта аристократия сохранила лишь слабые следы своего национального характера. Почти все их жены были фанариотского происхождения. Разжиревшие, как турчанки, они проводили дни на своих диванах, в платьях из легких тканей, обвешанные ожерельями из жемчуга и цехинов, набеленные и нарумяненные. Немудрено, что дети бояр были греками с турецкими замашками. Бояре обращались к князю не иначе, как стоя на коленях, а князь в свою очередь сам падал ниц перед всяким пашой; побои, нанесенные князем, они не считали за унижение. Историк Бауэр говорит, что они “подличали и пресмыкались перед высшими, зато в обращении с низшими выказывали нестерпимую заносчивость; за деньги они готовы были совершить какую угодно подлость”. В конце концов бояре разделились на три класса, из которых первый только и думал о том, как бы унизить второй, а второй всячески старался ущемить третий. Сохранилось множество рассказов, свидетельствующих о нравственном падении этой знати. [Потерпев поражение от Пазван-оглу, капудан-паша Кучук-Хусейн приехал развлечься в Бухарест и потребовал от князя Константина Ханжерли, чтобы тот привел ему жен своих бояр. Вместо того, чтобы открыто выразить свое возмущение по поводу этого постыдного требования, бояре прибегли к хитрости: взамен своих жен они привели публичных женщин в богатых нарядах, и, не будучи способны понять, до какого падения они дошли, они вместе со своими женами восторгались тем, как ловко одурачили пашу. Такую же угодливость бояре проявили и по отношению к русским. Один валахский боярин в 1806 году предоставил свою дочь русскому генералу, чтобы получить место главного казначея. Другой, вице-председатель дивана, сам привел свою жену в спальню Кутузова — его тестю грозило смещение с должности.]

Под игом этой знати, унизывавшей свою одежду золотом и драгоценными камнями, и игом высшего духовенства греческого происхождения изнывало крестьянство, которое сколько могли грабили турки и русские, господарь и бояре. Никогда крестьянин не мог знать, сколько ему придется платить, ибо в любой момент по требованию Порты на него налагались новые повинности, подлежавшие уплате в убийственно короткий срок. Притом эти повинности “выколачивались”: отца семейства подвешивали за ноги над очагом, душили дымом, как лисицу, у него на глазах истязали жену и детей. Раз, когда жители Бухареста принесли во дворец тела убитых крестьян, князь Константин Ханжерли в ответ на жалобы заявил: “Надо было заплатить, тогда их не стали бы убивать”.

Французская культура; возникновение румынской культуры.

При фанариотских князьях Румыния все еще находится в сфере греческой культуры, которую эти князья принесли с собой. При господстве высшего духовенства из греков имелись только богослужебные книги на греческом языке. Если приходилось писать по-румынски, то писали не латинскими буквами, а славянскими, что придавало языку потомков Траяна характер какого-то варварского наречия. Однако Румыния при всей своей отдаленности от Запада не могла избежать всеобщего в то время господства французской культуры. С XVIII века главные драгоманы Порты начали прибегать в своей переписке к французскому языку, а сделавшись румынскими князьями, они ввели его при своих дворах. У них появились секретари-французы. При дворе Александра Ипсиланти французские эмигранты-самозванцы граф Гаснар де Бельваль и маркиз де Бопор де Сент-Олер управляли иностранными делами в духе, враждебном Наполеону. Другие эмигранты устраивались учителями французского языка в Яссах и Бухаресте. В Бухаресте особенно выделились в этом отношении Лорансон, Рекордон, Кольсон, Мондовиль, оставившие любопытные мемуары о Румынии. Боярыни начали говорить по-французски и увлекались французскими романами. В Бухаресте появились французские журналы, как, например, орган французских эмигрантов Лондонский курьер (Courrier de Londres).

Одновременно с этим стремится занять подобающее место и национальный язык, который находился в загоне у чужеродной аристократии, считавшей его мужицким наречием. Школы, где преподавался румынский язык, становятся в княжествах довольно многочисленными. Однако тот переворот, который открыл самим румынам благородство их языка, начался не в придунайской Румынии, а в трансильванской, в Ардеале. Там уже с начала XVIII века несколько высших духовных лиц сделали попытку заменить славянские богослужебные книги румынскими. Так поступал, например, трансильванский архиепископ Иннокентий Мику или Микуль, который посылал молодых румын в Рим, “где могилы предков напоминают о храбрости и добродетели”. Его племянник Самуил Мику, учившийся в Риме, написал на румынском языке латинскими буквами Историю ардеальских румын и Историю румын Валахии и Молдавии, изданную в Буде в 1806 году. Георгий Шинкай действовал таким же образом, стремясь освободить национальный шрифт от славянских букв, как чистят прекрасную римскую медаль от вековой ржавчины. В 1808 году он издал первые главы румынской истории от дакийских времен до 1739 года (целиком эта работа появилась только в 1843 и 1853 годах). Венгерские власти приостановили издание, находя “произведение достойным сожжения, а автора достойным виселицы”. Наконец, Петр Майор доказывал происхождение своего народа от древних римлян. Впоследствии эта троица румынских патриотов “загорной” Румынии — Мику, Шинкай, Петр Майор — нашла себе родственную троицу патриотов в придунайских княжествах — Георгия Лазаря, Гелиада Радулеску и Георгия Асаки. В 1813 году последний открыл румынскую школу в Яссах. Благодаря этим учителям народа и совершилось румынское возрождение.

Греки; их социальный строй в конце XVIII века.

Бесчинства албанских шаек при подавлении греческого восстания 1770 года вызвали запустение Мореи и собственно Эллады. Последующее поколение еще видело сожженные деревни и груды белеющих костей. Национальная жизнь нашла убежище на Ионических островах, находившихся в то время под покровительством Венеции, и на некоторых островах Архипелага. Если Греция снова заселилась, то это произошло главным образом благодаря албанским переселенцам: из горной Албании являлись и мусульманские шайки, подавлявшие всякое стремление греков к свободе, и колонисты-христиане, быстро превращавшиеся в эллинов и забывавшие горное свое наречие для греческого языка; эти пришельцы восполняли опустошения, произведенные турецкой саблей среди коренных жителей. В остальном сохранилась прежняя организация: в городах часть жителей именовала себя турками, потому ли, что это были потомки азиатских завоевателей, или потому, что это были греки, обратившиеся в ислам; но как те, так и другие говорили только по-гречески; в деревнях были помещики — сипахи, тоже двоякого происхождения. Рядом с этими “турками” и чиновниками Порты существовали городские и сельские общины, управлявшиеся демогеронтами и приматами. Духовенство состояло из сельских священников, влачивших столь же жалкое существование, как их паства, и столь же невежественных, как она, и из монахов, живших в укрепленных монастырях. Некоторые из этих монастырей были высечены в скале прямо над пропастью; все они находились под охраной султанских фирманов, а в моменты опасности служили надежным убежищем для жителей равнины.

Арматолы, клефты, пираты.

Наконец, в гористых областях — таких, как Олимп, Майна, окрестности горы Аграфа и Акрокераунских гор, — греческие общины, обладавшие военными привилегиями, организованные в вооруженные отряды арматолов, снабженные фирманами, не страшились ни сборщиков податей, ни солдат султана. Назначение арматолов состояло в подавлении бесчинств клефтов (воров или разбойников); но как отличить начальника арматолов от начальника клефтов? Оба эти вида военных отрядов являлись как бы школой воинской храбрости греческой нации. Народные песни, снисходительные к их разбойничьим подвигам, одинаково воспевали деяния как тех, так и других. Греческий историк Трикупис ярко выразил симпатии, которые эти “властители гор” внушали тем, кого они обирали.

Пираты — это морские клефты. Прикрываясь с 1770 года русским флагом, появившимся у берегов Эллады с Алексеем Орловым, они продолжали морскую войну, которая считалась было оконченной в 1792 году, после Ясского мира. Они захватывали как христианские, так и мусульманские суда, не делая между ними никакого различия. Самым знаменитым из пиратов был Ламброс Кацантонис, состоявший когда-то на службе у Екатерины II. Он сделал своей главной квартирой Порто-Квальо в Майне, укрепив это место поставленными на горах батареями. В мае 1792 года Ламброс осмелился даже напасть близ Навплии на два французских судна и сжег их. Французское посольство при Порте немедленно потребовало примерного наказания, и французская эскадра, плававшая в Архипелаге, соединилась с турецким флотом под командой капудана-паши. Одиннадцать кораблей Ламброса стояли на якоре в Порто-Квальо, когда он был атакован турецким флотом при содействии французского фрегата Модест; береговые батареи, установленные Ламбросом, приведены были к молчанию, суда расстреляны, захвачены и торжественно уведены в Константинополь.

Хозяйственные успехи Греции.

Арматолы, клефты, пираты продолжали в конце XVIII века героическую и варварскую жизнь, которую вели когда-то герои Гомера и этолийцы Фукидида. Что касается хозяйственного и умственного возрождения Греции, то оно подготовлялось более культурными греками Константинополя, Ионических островов, островов Идры, Специи, Псары; они вытесняли французских купцов из торговли с Востоком, обогащаясь этим и одновременно просвещаясь, черпая в торговле материальные ресурсы, которые со временем стали необходимы для войны за независимость. Это возрождение подготовлялось также богатыми греческими колониями Одессы, Анконы, Ливорно, Марселя, даже Парижа, Москвы и Петербурга, горячо преданными национальному делу, всюду вербовавшими ему сторонников, создавшими среди иностранцев особый тип филэллина (друга эллинов).

От этих предприимчивых и просвещенных греков, проникнутых западными идеями, пожалуй, чересчур снисходительных к порокам своих оставшихся варварами соотечественников, брало начало движение, способствовавшее увеличению числа греческих школ даже в странах, где греческая народность с трудом отстаивала свое место среди других народностей, и обеспечившее политическое ее возрождение путем умственного возрождения Эллады.

Французы на Ионических островах.

Переписка Стамати, грека, жившего в Париже и состоявшего агентом Директории, свидетельствует о той симпатии, с какой относились в то время греки к французской революции. Их нисколько не поражали крайности революции, так как они приучены были турками и албанцами к еще большим крайностям; они усваивали одни только принципы свободы, провозглашенные революцией; они воодушевлялись ее победами, ожидая от переворота в Европе независимости для Эллады. Так как греки все еще не могли забыть “бегства русских” в 1770 году и тех несчастий, которые последовали из этого бегства для их страны, они вначале целиком стояли на стороне Франции. Последняя по Кампо-Формийскому договору утвердилась на Ионических островах. [26 мая 1797 года Бонапарт в следующих выражениях давал Директории отчет о занятии Корфу: “Огромная толпа стояла на берегу, встречая наши войска криками радости и восторга, переживаемыми народами, которые вернули себе свободу. Во главе этой толпы был папа, глава местной церкви, человек образованный и преклонных уже лет. Он приблизился к генералу Жантили и сказал ему: “Французы, вы найдете на этом острове народ, невежественный в науках и искусствах, которыми славятся другие народы, но не презирайте его; научитесь уважать его, читая вот эту книгу”. Генерал с любопытством развернул книгу, предложенную ему папой, и немало удивился, увидев, что это была Одиссея Гомера. Острова Занте (Закинф), Кефалония, Св. Мавры стремятся к тому же, выражают те же пожелания, ту же любовь к свободе. Дерево свободы есть во всех деревнях. Во всех общинах есть самоуправление, и народы эти надеются, что при поддержке великой нации они снова вернут себе науки, искусства и торговлю, утраченные ими при тирании олигархов”.]

Проповеди Димо и Николы Стефанополи, двух корсиканцев майнотского происхождения, из которых один отправлен был в Майну Директорией, а другой Бонапартом, обращения последнего к “храброму майнотскому народу”, к этим “достойным потомкам Спарты”, нашли отклик. Так как в прежние времена переселения из Морей в Корсику и обратно были весьма обычны, то греки склонны были видеть в Бонапарте соотечественника, итальянское имя которого Buonaparte соответствовало греческому Kallimeri. Майнский бей Колокотронис приветствовал в нем “бога войны” и устроил свидание между обоими французскими эмиссарами и делегатами Мореи, материковой Греции, Крита, Албании. Стамати также отправлен был Директорией из Парижа для организации в Анконе центра восстания. Другой грек, Кодрикас, драгоман турецкого посла в Париже, по-видимому, принял меры к тому, чтобы его начальник и Порта ничего не узнали о приготовлениях к Египетской экспедиции. Масса греков приняла в ней участие под французскими знаменами. Сохранилась их походная песнь, сочиненная в Париже ученым греком Кораем: “Эллины соединились с защитниками своей свободы, с неустрашимыми французами... Оба народа слились в один... Это — галло-греческая нация”. Когда Ионические острова, отнятые у Франции в 1799 году, снова перешли к ней на время с 1807 по 1813 год, Наполеон стал прививать здесь воинский дух. Он набирал здесь ионических конных егерей, семиостровной батальон и т. д.

Ригас, предтеча независимости.

Фессалиец Ригас из Велестино стремился объединить всех греков в гетерию — союз для ниспровержения турецкого господства. Много священников, богатых купцов, смелых военачальников вошло в состав этой ассоциации. Ригас виделся в Вене с Бернадоттом, послом Республики, который обещал ему свою поддержку (1797). Именно тогда Ригас сочинил песнь паликаров и греческую Марсельезу, которой суждено было тридцать лет спустя воодушевлять греков на бой.

????? ?????? ??? ‘???????

Дети эллинов, вперед!

Эти воинственные песни вместе с призывом к восстанию Ригас дал отпечатать в Вене в греческой типографии Евстратия Ардженти, поставив в заголовке французский девиз: Свобода, Равенство, Братство. За Ригасом внимательно следила австрийская полиция, так как Австрия в то время враждебно относилась ко всякому освободительному движению во владениях султана, а симпатии Ригаса к французам и его сношения с ними делали его еще более подозрительным. Весной 1798 года фессалийский патриот отправился в Триест, чтобы находиться ближе к событиям. Он предварительно послал туда двенадцать ящиков со своими сочинениями и пачку писем к Бонапарту. Об этой посылке донесено было полиции. Прибыв в Триест, Ригас вел себя крайне неосторожно: выдавал себя за греческого генерала, носил национальный костюм и античный шлем. В следующую же ночь он был арестован вместе с семью другими членами гетерии.

В тюрьме Ригас неудачно покушался на самоубийство. Восемь гетеристов были привезены обратно в Вену, подвергнуты допросу и выданы белградскому паше, приказавшему утопить их в Дунае. Когда очередь дошла до Ригаса, он стал отбиваться, разорвал оковы, ударом кулака повалил на землю одного из стражей. Паша приказал расстрелять его. Последние слова патриота были: “Так погибают паликары, но я достаточно успел посеять; для моего народа придет час жатвы”. Несчастье Ригаса было в том, что он хотел действовать раньше времени; но его пример, его писания и особенно его воинственные песни не пропали даром.

Али-паша янинский; албанцы и греки.

К этому времени могущество янинского Али-паши из Тепеделена непрерывна росло. Потомок чисто турецкой семьи, происходившей из Малой Азии, он родился около 1741 года в Тепеделене (на Воюссе), владении, пожалованном султаном его предкам. Его дед Мухтар был убит при осаде Корфу (1716). Отец его Вели был назначен дельвинским пашой, но потом лишен этого звания и умер от горя, оставив вдову Хамко, сына Али и дочь Хайницу. Чтобы просуществовать, Али должен был вести жизнь, полную приключений, и перевозить за собой мать и сестру. После схватки с бератским пашой Али был брошен своей шайкой и лишился своих земель. Жители Хормова и Гардики захватили в плен его мать и сестру, которые подвергались величайшим оскорблениям до тех пор, пока им не удалось выкупиться или убежать.

После многолетних бедствий Али сумел нечаянным нападением снова захватить свое наследственное владение Тепеделен, перерезав при этом своих врагов. Он поступил на службу к дельвинскому паше Селиму-Коке, вкрался к нему в доверие, а потом добился от дивана приказа убить его. Отличившись в войне с австрийцами, Али получил около 1788 года Трикальский пашалык и звание инспектора дорог Румелии. Но он особенно стремился получить Янинский пашалык, в самом сердце Албании, своей родины. В городе шла борьба партий: Али-паша сумел привлечь на свою сторону мирных жителей и в октябре 1788 года занял город и цитадель. Он очень ловко успокоил диван, который в свое время строжайше запретил ему это предприятие, и заставил Порту признать совершившийся факт.

Подобными же средствами Али-паша захватил Артский пашалык и подчинил себе Акарнанию. Местечко Хормово попало в его руки; вспомнив нанесенную ему когда-то жестокую обиду, он вырезал там всех, кто не успел бежать, и живьем сжег одного из тех, кто надругался над его матерью. (Позднее Али проявил ту же кровожадную мстительность в Гардики, где после резни на улицах он хладнокровно велел убить 800 пленников.) Теперь он домогался Бератского пашалыка, но все его усилия разбивались о сопротивление паши Ибрагима. Последнего поддерживал маленький воинственный народ сулиотов, албанского племени, православного вероисповедания. Они жили в стране скал, ущелий и горных пропастей над быстро несущимся Ахероном. В 1790 году сулиоты отправили в Петербург посольство ходатайствовать у Екатерины II о покровительстве и просить у нее “пороха”. Екатерина II представила депутатов великому князю Константину, которого сулиоты приветствовали как “короля эллинов”. Али воспользовался этой попыткой сулиотов, донес на них Порте и получил фирман, возлагавший на него поручение наказать их. 1 июля 1792 года Али отправился в поход с 10000 человек, но так неудачно взялся за дело, что сулиоты, насчитывавшие не более 2500 воинов, но все отличных стрелков, уничтожили его войско ружейным огнем и потопили часть его воинов в Ахероне (июль 1792 г.).

Потом появились французы, ставшие обладателями венецианских крепостей, расположенных в Далмации и Албании; Бонапарт делал попытки привлечь на свою сторону Али. Генерал Жантили направил к нему своего адъютанта Роза, которому паша устроил великолепный прием; он поместил его в своем дворце, дал ему в жены одну из самых красивых уроженок горной области, демонстративно носил трехцветную кокарду и делал вид, что восторгается “Декларацией прав человека”.

Бонапарт послал с Мальты к Али одного из своих офицеров, Лавалетта, с письмом от 17 июня 1798 года, в котором называл пашу “весьма уважаемым другом” и прославлял его за “привязанность” к Французской республике. Али обещал соблюдать нейтралитет. Однако он внезапно приказал заключить Роза в тюрьму и попробовал пыткой получить от него сведения о французских силах. Затем в октябре 1798 года он пошел на Превезу, защищаемую тремя сотнями французов, заставил их сдаться и перебил жителей. После этого Али-паша занял Каменицу и Бутринто; но англичане и русские, как раньше французы, помешали ему стать твердой ногой на Ионических островах и атаковать Паргу.

В следующем году Али возобновил войну против сулиотов и, выставляя напоказ самое пламенное мусульманское усердие против христиан, заставил соседних беев и даже пашей, как, например, дельвинского Мустафу и бератского Ибрагима, присоединиться к нему со своими военными контингентами (июнь 1800 г.). На этот раз Али-паша уже не решился форсировать ущелья, а довольствовался тем, что блокировал сулиотов в горах, стараясь взять их измором и отрезать им доступ к родникам. Сулиоты отправили часть женщин и детей в Паргу и на Ионические острова; поддерживаемые храбрым Фотосом Тсанелласом и увещаниями монаха Самуила, они сопротивлялись до декабря 1803 года. Тогда только сулиоты капитулировали, обязавшись покинуть родную свою страну, но с правом уйти куда угодно. Они ушли тремя отрядами, направляясь на Паргу, Тсалонго и Рениассу. В этот момент монах Самуил, оборонявшийся в небольшом укреплении, взорвал себя там вместе с нападавшими на него турками. Али объявил условия сдачи нарушенными и послал своих солдат в погоню за переселенцами. Только те, которые пошли по дороге на Паргу, избегли уничтожения. Остальные были захвачены врасплох и перебиты. Жены их вместе с детьми бросились в пропасть.

Теперь паша направил свои победоносные войска против кырджалы и клефтов. С 10000 албанцев он разбил первых и проник до ворот Филиппополя. После этого он начал преследовать клефтов. Летом 1805 года клефты созвали в Карпенизи нечто вроде военного совета, на котором обсуждался план всеобщего восстания Греции. В течение зимы один из клефтов, Никоцарас, с отрядом отборных воинов задумал смелое начинание — пойти на помощь Кара-Георгию. Он дошел до Стримона, но там его отряд был уничтожен. Осенью 1806 года Али чуть было не захватил остров Св. Мавры, но был отбит жителями, которых поддержали клефты с материка и пират Ламброс Кацантонис. Когда вследствие Тильзитского мира положение Порты сделалось опасным, Али, забыв свое прежнее пренебрежение к Бонапарту, сделал попытку войти с ним в соглашение, предлагая подчиниться его протекторату при условии, что он, Али, будет признан наследственным властителем Ионических островов. Когда император велел ответить, что не желает больше слышать о нем, Али горько жаловался французскому консулу Пуквилю, прибавляя: “Если Бонапарт гонит меня в дверь, я войду в окно. Я хочу умереть его слугой”.

Несколько времени спустя Али уничтожил отряд фессалийца Евфимия Блахаваса, с вершины горы Олимпа призывавшего всех эллинов к оружию и поддерживавшего сношения с северными греками, вплоть до константинопольских.

Ведя борьбу с врагами Порты, Али не забывал о своих личных врагах. Один из его помощников, Омер Врионис, осадил в Берате пашу Ибрагима и, пугая его употреблением конгревских ракет, которыми снабдили его англичане, принудил к сдаче в плен. Али обобрал дельвинского пашу Мустафу. Затем он взял Аргиро-Кастро и Гардики — города, по своему строю сходные с вольными. Вся Албания была в его руках. Ему подлинно принадлежала власть над горами. Али был подготовлен к той великой роли, которую случай предоставил ему в последующий период. Он объединил в одно национальное целое племена скипетаров, до тех пор ожесточенно враждовавшие между собой. Он мечтал свергнуть султана и заменить господство вырождающихся османлисов господством иной, сильной, победоносной народности. Это та же мечта, осуществлением которой хотели возвеличиться славяне Пазван-оглу и Джезар, а позднее — другой албанец, Мехмед-Али египетский. Али янинский, истый албанец по воспитанию, едва знавший турецкий язык, свободный от всякого религиозного фанатизма, казался албанцам неким мусульманским Искендер-беем. В греках он вызывал воспоминание о прославленном древнем албанце Пирре. Хотя Али часто обагрял свои руки кровью своих соседей-греков, однако уже одним тем, что он внес смятение в соседние турецкие области и поколебал авторитет Порты, он делал возможным успех общего восстания эллинов. Имя этого кровожадного врага греков тесно связано с историей будущей греческой революции.

ГЛАВА VIII. СКАНДИНАВСКИЕ ГОСУДАРСТВА. 1789—1813

I. Швеция

Период истории Швеции, обнимающий время с 1789 по 1815 год, имеет огромное значение. За эти двадцать шесть лет совершилось множество событий, и положение вещей во многом изменилось. Войны, предпринятые Швецией, вначале были неудачны для нее; однако она вновь обрела долю своего былого величия под управлением выдающегося человека, Бернадотта: он сумел в интересах усыновившей его страны извлечь пользу из того смятенного состояния, в котором находилась Европа к концу наполеоновской эпопеи. В результате этих войн карта Европы подверглась перекройке: Швеция утратила Финляндию и приобрела Норвегию. Эти же войны отразились на внутренней политике страны и в 1809 году вызвали переворот. Период, которым нам здесь предстоит заняться, открывается другим внутренним кризисом; правда, последний не находится ни в какой связи с событиями в остальной Европе, в особенности с революционным движением, намечавшимся во Франции: государственный переворот 1789 года является лишь последствием предшествовавших событий и логическим продолжением царствования Густава III.

Царствование Густава III со времени переворота 1789 года.

После аньяльских заговоров, после своего путешествия в Далекарлию и успеха в Гетеборге Густав III решил окончательно сломить дворянство, закончив этим дело 1772 года. В конце 1788 года он созвал сейм, собравшийся в Стокгольме 26 февраля 1789 года.

Предстояло обсудить вопросы двоякого рода: с одной стороны — финансовые, с другой — политические и конституционные. Первые не вызвали значительных затруднений; будучи посредственным администратором, король, чтобы справиться с расходами, вызванными войной против России, вынужден был прибегнуть к средствам, окончательно расшатавшим финансы Швеции, и без того уже находившиеся в плачевном состоянии. Дефицит был очевиден; пришлось признать его и заняться скорейшим его устранением.

Разрешение конституционных вопросов представляло гораздо большие затруднения. С первых же заседаний сейма дворянство стало открыто выказывать свою ненависть к королю. Густав III начал с просьбы о назначении тайной комиссии, с которой он мог бы обсуждать военные дела. В ответ собрание дворянства, очень бурное, выразило намерение снабдить своих комиссаров точными инструкциями, и дошло даже до оскорбления председателя сейма, который согласно закону руководил заседанием. Взбешенный король собрал все четыре сословия и потребовал от дворян, чтобы они извинились перед председателем; когда они отказались и выразили протест, король прогнал их. После этого Густав III обратился с первоначальным своим предложением к трем непривилегированным сословиям и, обещав даровать им привилегии, добился от них назначения тайной комиссии. На рассмотрение комиссии король предложил проект акта, называвшегося актом единения и безопасности.

Надо было заставить сейм принять этот акт. Уверенный в согласии трех непривилегированных сословий, король не остановился перед государственным переворотом, чтобы заставить дворянство исполнить его волю. Прежде всего Густав III велел схватить главных вожаков аристократии, затем созвал пленарное собрание и представил акт единения и безопасности на его одобрение. Большинство непривилегированных подало голос за акт, но дворянство решительно высказалось против него, потребовало предварительного обсуждения и упорствовало в своем отказе, не принятом, однако, во внимание. Три непривилегированных сословия и председатель сейма подписали акт, и он был признан принятым.

Акт единения и безопасности заключает в себе два вида постановлений. Прежде всего, во исполнение обещаний короля непривилегированные сословия получили кое-какие льготы или изъятия по части налогового обложения и приобрели право занимать ряд высших должностей, на которые до того времени назначались исключительно дворяне.

Взамен этих преимуществ Густав III намерен был, доводя таким образом до конца дело 1772 года, вернуть королевской власти возможно большее число прерогатив. Прежде всего ограничены были права сейма: так, король мог объявлять войну помимо него; далее, король оставлял за собой право инициативы в сейме, сохранявшем, однако, верховенство в деле законодательства. Акт единения и безопасности в сущности знаменует собой также и конец сената: действительно, король мог по своему усмотрению определять число сенаторов; он не назначил ни одного.

Установленный таким путем порядок, без сомнения, не был абсолютизмом: в теории власть короля была все еще сильно ограничена, главным образом полномочиями сейма. Но в действительности настроение умов было таково, что теория ничего не значила, и Густав III в 1789 году был почти в таком же положении, в каком находились в конце XVII и в начале XVIII века его предшественники Карл XI и особенно Карл XII; на деле королевская власть становилась в полном смысле слова всемогущей.

Государственный переворот 1789 года представляет известную аналогию переворотам 1680 и 1772 годов; однако он во многом и отличен от них. Прежде всего, он был проведен гораздо более грубыми мерами, чем предшествующие перевороты, происходившие почти что в законной форме. Кроме того, тут не приходится говорить о замене предшествующего, признанного дурным, режима новым и всем желанным режимом: новый не соответствовал реальным нуждам страны, он являлся скорее простым следствием личной политики короля. Вот почему результаты этого акта были пагубны прежде всего для самого короля, а затем и для Швеции.

Убийство Густава III; регентство.

В июле 1789 года вспыхнула французская революция. Принимая во внимание отношения Густава III к Людовику XVI и к Марии Антуанетте, а также его абсолютистские идеи, легко понять, что он не мог питать симпатии к революционному движению. Поэтому он быстро вступил в переговоры с Россией, подписал в Вереле мир и готовился стать инициатором вмешательства во французские дела. В этих целях он совершил даже поездку в Ахен, чтобы войти в соглашение с вожаками эмиграции. В это время оппозиционное настроение дворянства, обостренное государственным переворотом 1789 года, перешло в настоящую ненависть, и несколько человек дворян решило избавиться от короля. Составлен был заговор, и в ночь с 15 на 16 марта 1792 года во время бала Густав III был смертельно ранен выстрелом из пистолета; убийцей оказался отставной гвардейский капитан Анкарстрём. Король прожил до 29 марта.

Густав III оставил сына, вступившего на престол под именем Густава IV Адольфа; но молодой король — ему было четырнадцать лет — был несовершеннолетним. Следовательно, нужно было регентство; согласно предсмертной воле его отца регентство было поручено дяде Густава IV, герцогу Зюдерманландскому, человеку испытанной храбрости, но лишенному ума и энергии. Первым актом регента явилось распоряжение о суде над убийцами его брата. Преследования вначале были очень строги и привели к большому количеству арестов. Но эта строгость мало-помалу смягчилась, и большинство захваченных было отпущено. Только Анкарстрём и некоторые из наиболее скомпрометированных убийством заговорщиков предстали перед судом. Убийца был приговорен к смерти и казнен; остальные подверглись лишь незначительным наказаниям. Эта мягкость была приписана влиянию человека, игравшего в Швеции преобладающую роль в течение последующих лет, — влиянию Рейтергольма.

Рейтергольм был личным другом герцога Зюдерманландского. При Густаве III ему поручали одни только административные обязанности, довольно незначительные. Умный, тщеславный, увлеченный либеральными идеями, заимствованными у Руссо, он оказывал огромное влияние на ограниченный ум регента и, в сущности, являлся истинным правителем страны. Принадлежа к числу ожесточенных врагов покойного короля, которому он не мог простить заключения в тюрьму своего брата во время переворота 1772 года, Рейтергольм начал с устранения от власти сторонников Густава III, густавианцев. Последние с этого момента становятся оппозиционной партией и часто ищут поддержки за границей, в частности у России. Либеральные тенденции нового правительства проявлялись во внутренней политике в ряде мер в пользу свободы печати, во внешней — в сближении с Францией. В то же самое время Швеция вела переговоры с Данией, и договор, заключенный в 1794 году, содержит в себе первые зачатки того, что впоследствии превратилось в лигу нейтральных держав.

Царствование Густава IV Адольфа.

В 1796 году Густаву IV исполнилось восемнадцать лет; в своем завещании отец распорядился передать ему управление в этом возрасте, и Густав IV немедленно принял власть. Обладая главными недостатками Густава III в гораздо большей степени, чем последний, Густав IV не имел его достоинств: невероятно упрямый, умственно ограниченный, он еще больше своего отца был проникнут идеями абсолютной монархии и принципами божественного права. Кроме того, придя к власти в разгар такой смутной эпохи, Густав IV был слишком ограничен для того, чтобы занять достойное место среди европейских государей.

Начало нового царствования отмечено было во внутренней политике реакцией: густавианцы вернулись к власти. Рейтергольм был изгнан из столицы, и герцог Зюдерманландский окончательно стушевался. Во внешней политике король Швеции решительно примкнул к лиге нейтральных держав (1800). До вступления на престол Наполеона I Густав IV мало привлекал к себе внимание. С этого момента, движимый слепой ненавистью, побуждавшей его видеть в новом императоре французов самого антихриста, он вверг Швецию в такие осложнения, которые привели ее на край гибели: во время войны 1805—1807 годов Швеция постоянно терпела поражения, и французские войска в конце концов заняли Померанию. В результате соглашения, заключенного Наполеоном и Александром в Тильзите, русский император отнял у Швеции Финляндию.

Переворот 1809 года.

Между тем в Швеции царило всеобщее недовольство и самим королем и — как это уже имело место во времена Карла XII — режимом, представителем которого король являлся. Действительно, шведы с негодованием взирали на внешний и внутренний упадок своей страны; со всеми соседями шла война; приходилось воевать одновременно на три фронта: на юге с Данией, на западе с Норвегией, на севере с Финляндией; терпя постоянные поражения, шведы не доверяли более своему главе. При таких обстоятельствах дело было только за решительным человеком. Генерал Адлерспарре, командовавший армией, действовавшей на норвежской границе, пошел на Стокгольм. Густав IV Адольф собрался было бежать под защиту южной армии, но не сумел выполнить своего плана, был арестован в стокгольмском дворце 13 марта 1809 года и отвезен в замок Дротнинггольм. Впоследствии сейм приговорил его к изгнанию из королевства. Герцог Зюдерманландский временно стал во главе правительства с титулом правителя королевства; затем 1 мая 1809 года собрался сейм для выбора короля и выработки конституции. Новым королем стал герцог Зюдерманландский, принявший имя Карла XIII.

Любопытное и редкое обстоятельство: реакция, последовавшая за этим переворотом, была очень умеренной. Конституция 7 июня 1809 года, просуществовавшая очень много времени, характеризуется главным образом тем, что возвращает сейму и сенату власть, отнятую у них в 1772 и 1789 годах. Но это не было возвращением к той анархии, которая царила во времена “Вольности”. Король продолжает созывать сейм по собственному желанию, но на случай, если он не будет пользоваться этим правом, конституция постановляет, что сейм собирается без созыва каждые пять лет. Контролирующая власть чинов становится более обширной, и члены сената ответственны перед ними. Сенат подвергнут был преобразованию: в составе 9 членов, из которых каждый имеет свой особый круг компетенции, он образует нечто вроде совета министров, находящегося под председательством короля и дающего свое заключение по большинству вопросов.

Кроме избрания короля и выработки конституции, сейм 1809 года должен был заняться выбором наследника престола. Карл XIII, женатый на голштинской принцессе Ядвиге-Елизавете-Шарлотте, не имел детей, а его возраст уже не позволял рассчитывать, что у него будет потомство. Наследником намечен был принц Христиан-Август Аугустенбургский, находившийся в родстве с датским царствующим домом и командовавший датской армией в Норвегии; этот выбор казался залогом мира, а Швеция так нуждалась в мире, что новый принц очень быстро приобрел популярность. В момент этого избрания впервые появляется мысль о возможной унии между Норвегией и Швецией с целью вознаграждения Швеции за утрату Финляндии. Усыновленный Карлом ХIII Христиан-Август стал с этих пор называться Карлом-Августом.

Первым актом нового правительства, созданного под влиянием ненависти к войне, явилось подписание мира со всеми: с Россией, которой по Фридрихсгамскому договору окончательно уступлена была Финляндия (17 сентября 1809 г.); с Данией в Енчёпинге (декабрь 1809 г.); с Францией в Париже (6 января 1810 г.). Последний договор возвращал Швеции Померанию, но подтверждал ее присоединение к континентальной блокаде. Одно время можно было думать, что Швеция оправится от бедствий только что пережитого бурного периода; но спокойствие было непродолжительно. Карл-Август скончался 28 мая 1810 года от апоплексического удара. По всей стране распространились слухи об отравлении, и когда его тело было привезено в Стокгольм, вспыхнул сильный мятеж, во время которого убит был обер-маршал королевства Ферзен.

Созван был сейм, собравшийся в Эребро 23 июля 1810 года с целью выбрать нового наследного принца. Выбор требовал осмотрительности, так как дело шло о будущем Швеции.

Состояние умов.

Правительство, созданное переворотом 1809 года, было честно и добросовестно; но хотя новая конституция и предоставляла королю довольно обширные права, он ни в чем их не осуществлял. Покойный наследный принц не успел приобрести влияния; что касается советников короля, то у них не было ни привычки к власти, ни решимости; помимо всего, между ними возникли разногласия. В общем, новое правительство, удовлетворяя до известной степени ту нужду в порядке и спокойствии внутри страны, которой было вызвано его установление, все же не вполне отвечало желаниям шведского народа. Теперь считали настоятельно необходимым выбрать наследного принца, который был бы способен немедленно взять власть в свои руки и осуществить то, чего от него ожидали. А у всех шведов жило в душе желание реванша. Швеция подверглась нашествию, была побеждена, унижена и расчленена; шведы стремились вернуть ей прежнее положение в Европе.

Эти желания находили мощную поддержку в сильном возбуждении, царившем в ту пору в умах; с одной стороны, идеи французской революции, в более или менее измененном виде взбудоражившие всю Европу, добрались в конце концов и до Скандинавии и если и не проявились там в резкой форме, то все же оказали известное влияние. С другой стороны, это было время первых проявлений знаменательного литературного движения; чтобы изобразить его во всей полноте, к нему придется вернуться в другой главе, но некоторые существенные черты его необходимо отметить уже здесь. Это было прежде всего и главным образом движение романтическое, реакция против классической школы эпохи царствования Густава III; эта реакция вызвана была до известной степени влиянием немецкой литературы, а с другой стороны — влияниями чисто скандинавскими. Обнаружилось сильное тяготение к изучению старинных традиций страны; национальное чувство было сильнее, чем когда-либо, и, увлекаясь все более и более теми временами, когда Швеция была велика и могущественна, шведы все более страстно желали пришествия героя, который вывел бы ее из настоящего унижения.

К этим глубоко патриотическим чувствам присоединилось большое восхищение великим полководцем, который вот уже двенадцать лет совершал победное шествие по Европе, — императором Наполеоном. Конечно, он был врагом Швеции, но всякая вражда к нему исчезала ввиду того обстоятельства, что в глазах шведского народа единственным виновником существующего печального положения дел являлся шведский король. Наконец, подумывали о том, что оставаться в числе врагов Наполеона — довольно опасное дело, и надеялись, что соглашение с ним, наоборот, повлечет за собой много преимуществ; в частности, рассчитывали на смягчение требований императора, намеревавшегося для проведения своей системы континентальной блокады воспретить Швеции всякую торговлю с Англией.

Избрание Бернадотта.

В начале сессии сейма, которому надлежало избрать наследника престола, налицо было два кандидата: датский король Фридрих VI и принц Фридрих-Христиан Аугустенбургский, младший брат умершего наследника престола. Последний являлся кандидатом со стороны короля, который в своем стремлении следовать политике, начатой в 1809 году, полагал, что Швеция, остановившая сначала свой выбор на старшем брате, теперь без долгих проволочек выберет младшего; таким образом, наследным принцем будет датчанин, т. е. друг Наполеона, а это считалось необходимым. Впрочем, чтобы обеспечить себе расположение императора французов, Карл XIII обратился к нему с письмом по этому поводу.

Но хотя принц Аугустенбургский и являлся официальным кандидатом, он все-таки мало был популярен в Швеции, особенно в армии, которая хотела назначения наследником престола французского маршала. Случилось, что письмо Карла XIII к Наполеону повез в Париж молодой офицер Карл-Отто Мёрнер: действуя по поручению особого комитета пропаганды, образовавшегося в Упсале, он стал искать среди маршалов такого, который подходил бы шведам, и обратился к Бернадотту. Последний, не связывая себя ничем определенно, дал понять, что, может быть, принял бы это предложение, если император Наполеон не станет этому противиться. Затем Мёрнер в полной уверенности, что Наполеон поддержит это избрание, вернулся с доброй вестью на родину, а Бернадотт отправил в Швецию эмиссара по имени Фурнье, который стал интриговать, воспользовавшись тем, что у него был дипломатический паспорт, написанный рукой министра иностранных дел. Фурнье истолковал ряд писем в духе, благоприятном своему делу, и сделал все это так ловко, что шведское правительство, вначале настроенное неприязненно, вскоре прониклось убеждением, что этот эмиссар говорит от имени императора, и кончило тем, что приняло кандидатуру князя Понтекорво (Бернадотта), который и был избран наследным принцем Швеции 21 августа 1810 года.

Итак, Бернадотт, в сущности, избран был главным образом потому, что его считали кандидатом императора. А между тем Наполеон, обыкновенно столь быстрый в своих решениях, на этот раз еще не сумел прийти к определенному заключению. С одной стороны, поддерживая Бернадотта, он боялся раздражить русских, которые сочли бы это назначение за акт враждебности; с другой стороны, не особенно полагаясь на верность своего маршала, он рассчитывал держать его в руках хоть некоторое время, достаточное для того, чтобы окончательно закрыть Швецию для английской торговли и осуществить на севере, как и на юге, свой план континентальной блокады. При этих обстоятельствах император так и не стал на определенную точку зрения, а когда избрание состоялось, ему оставалось только заявить Европе, что он тут ни при чем. Тем временем Бернадотт отправился в Швецию. В Дании он перешел в лютеранство. Усыновленный Карлом XIII, он принял имя Карла-Иоанна и в начале ноября 1810 года вступил в Стокгольм. Здесь он произвел на всех самое приятное впечатление и сразу приобрел большую популярность. Допущенный с самого своего приезда к участию в делах, он немедленно получил преобладающее влияние на короля и на членов совета. С этого времени он стал настоящим правителем Швеции.

Начало правления Карла-Иоанна; “политика 1812 года”.

Весь интерес первых лет правления нового наследного принца заключается в его внешней политике. Положение Швеции в этот момент было таково, что для нее все зависело от того, как сложатся ее отношения к различным державам Европы. Внутренняя политика Карла-Иоанна за это время была довольно бесцветна; следует отметить только меры, направленные к реорганизации армии, да и эти меры находились в связи с вопросами внешней политики. Зато внешняя политика имела большое значение и свидетельствовала о выдающемся даровании Карла-Иоанна. Он задумал выполнение чрезвычайно обширного и отчетливого плана и работал над его осуществлением с настойчивостью и постоянством, показывающими в нем подлинного государственного человека.

Общее положение Европы было таково, что то или иное поведение Швеции должно было повлечь за собой чрезвычайно важные последствия. Союз между Россией и Францией уже был непрочным; утихшее на время соперничество Наполеона с Александром ежеминутно могло возобновиться; по своему положению между этими двумя державами Швеция могла оказать существенную поддержку той или другой из них, а затем ей уже нетрудно было бы получить хорошую плату за свою помощь.

Карл-Иоанн и шведы были совершенно единодушны в том, что надо воспользоваться этим выгодным положением и попытаться вернуть себе таким путем почетное место в Европе; но желания принца и страны не совпадали в том отношении, что Карл-Иоанн хотел завладеть Норвегией, а Швеция или, по крайней мере, большинство шведов желало вернуть себе Финляндию; они никак не могли примириться с мыслью, что Финляндия останется в руках царя. Карл-Иоанн видел в приобретении Норвегии множество выгод. Как человек очень честолюбивый, стремившийся к совершению великих дел, он воображал, что это присоединение даст миру высокое представление о его дарованиях. Кроме того, обладание другой частью Скандинавского полуострова было в его глазах ценнее обладания любой другой территорией. Швеция таким путем приобрела бы полное географическое единство; в случае будущих конфликтов с Данией ей не пришлось бы держать армию на западной границе, до сих пор так часто бывшей под угрозой нападения; наконец, достигнув более изолированного от остального мира положения, Швеция уже в силу одного этого была бы менее уязвимой.

Но ведь Норвегия принадлежит Дании, а последняя — верный союзник Наполеона. Значит, будет трудно добиться желанного результата, опираясь на Францию. Надо, следовательно, обеспечить себе поддержку со стороны держав, враждебных Наполеону. Карл-Иоанн, быть может, тем легче пошел на это, что он сохранил довольно неприязненное чувство к французскому императору. Каково бы ни было влияние этого обстоятельства на поведение шведского наследного принца, одно остается достоверным — твердое решение Бернадотта захватить Норвегию и его намерение добиться этого, опираясь главным образом на Россию. Этот план стал называться в Швеции “политикой 1812 года”, потому что как раз в этом году стали обнаруживаться последствия этого плана.

Политика 1812 года не обошлась без протестов со стороны шведов, но во всяком случае протесты были очень робки. Кроме того, партия, враждебная России, могла опираться только на Францию; а между тем симпатии к Наполеону слабели, и не без причины: император становился слишком требовательным в вопросе о континентальной блокаде, грозившей разорить Швецию. Разногласия обострились, и 9 января 1812 года Наполеон занял своими войсками шведскую Померанию. Это был последний удар, нанесенный шведским надеждам; Карл-Иоанн мог теперь совершенно беспрепятственно выполнить намеченный им план. Продолжая свои переговоры с Наполеоном, которые по самому существу дела не могли привести к удовлетворительным результатам, он поддерживал дружественные отношения с Россией и продолжал давно уже начатые официозные переговоры с Англией. Наконец 5 апреля 1812 года было подписано тайное соглашение между Россией и Швецией, и в августе того же года Карл-Иоанн и Александр встретились в Або.

Эти переговоры имели очень важные последствия. Швеция, в тайном соглашении обещавшая России свою поддержку против Наполеона, получала со стороны России формальную гарантию содействия в присоединении Норвегии. Несколько недель спустя началась русская кампания: Карл-Иоанн оставался нейтральным, но его нейтралитет был доброжелателен по отношению к России, ибо он не требовал немедленного выполнения одного из условий Абоского договора: содействия русских войск завоеванию Норвегии.

В то же время Карл-Иоанн не переставал работать над тем, чтобы обеспечить себе расположение других держав; так, в Стокгольме подписано было два договора — один с Англией (13 марта 1813 г.), другой с Пруссией (22 апреля); оба они гарантировали Карлу-Иоанну приобретение Норвегии. Кроме того, договором 3 марта Англия отказалась от Гваделупы, но не в пользу Швеции, а в пользу королевской фамилии, чтобы вознаградить Карла-Иоанна за потерю его французских поместий. Когда впоследствии Гваделупа возвращена была Франции, Англия вознаградила шведскую королевскую фамилию, ассигновав ей 24 миллиона франков.

Ограничившись во время кампании 1812 года доброжелательным нейтралитетом, Карл-Иоанн принял активное участие в кампании 1813 года; он высадился с войском в Германии и действовал в согласии с союзниками. Но после Лейпцига (16—19 октября 1813 г.) ему уже не было смысла идти дальше; выполняя задуманный им план, он двинулся со шведами, а также с несколькими русскими и прусскими отрядами на север и на свой страх и риск начал кампанию против Дании, напав на Голштинию. Датчане были разбиты.

В конце декабря завязались переговоры, и 14 января 1814 года был подписан Кильский договор, четвертая статья которого обусловливала уступку Норвегии в обмен на шведскую Померанию.

Получив таким образом желаемое, Карл-Иоанн догнал союзников. Но он оставил свои шведские войска в Нидерландах и явился в Париж один; Швеция вместе с другими державами подписала мир с Францией. К этому моменту относится один еще недостаточно хорошо выясненный эпизод, о котором, впрочем, здесь не к чему распространяться; речь идет о проекте кандидатуры наследного принца шведского на французский престол. Более чем вероятно, что Карл-Иоанн охотно принял бы такое предложение; но идея эта шла не от него самого, а от других. Во всяком случае не было даже и приступлено к попытке осуществления этого проекта, и наследный принц вернулся на свою новую родину, которой он и посвятил себя до самого конца жизни.

Уния с Норвегией.

Серьезные затруднения ожидали Карла-Иоанна на севере. Норвежцы решительно отказывались признать Кильский договор и, несмотря на существование возглавленной графом Ведель-Ярлсбергом партии, тяготевшей к Швеции, требовали независимости. В Эйдсвольде собралось учредительное собрание, которое выработало конституцию (17 мая 1814 г.) и провозгласило королем двоюродного брата датского короля — генерал-губернатора принца Христиана-Фридриха, впоследствии ставшего датским королем под именем Христиана VIII. Тогда Карл-Иоанн вторгся в Норвегию, которая, не имея внушительной армии, не могла защищаться. Конфликт закончился 14 августа 1814 года соглашением в Моссе: Христиан-Фридрих окончательно отказался от норвежской короны, а Швеция обязалась послать комиссаров для выработки условий личной унии между обоими королевствами на основе конституции 17 мая. Это соглашение было принято норвежским стортингом, и 4 ноября 1814 года уния стала совершившимся фактом; Карл XIII, король Швеции, сделался королем Норвегии и в новом своем звании провозгласил ту же конституцию 17 мая, слегка видоизменив ее.

Договор об унии устанавливал, что оба королевства, совершенно равноправные, будут связаны только чисто личной унией, причем у них будут общими только король и министерство иностранных дел. Король может передавать свою власть в Норвегии генерал-губернатору. Каждая из обеих стран сохраняет в неприкосновенности свой политический строй, а именно: Швеция — конституцию 1809 года, Норвегия — конституцию 1814 года. Их главным органом являлся парламент — стортинг, избираемый народом посредством двухстепенных выборов и затем уже, после выборов, разделяющийся на две палаты, и совет, назначение которого помогать королю, причем один из членов совета должен постоянно быть при монархе, даже когда последний находится в Швеции.

Результат, достигнутый таким путем Карлом-Иоанном к концу 1814 года, как видно, довольно существенно отличается от цели, к которой наследный принц стремился вначале. Все первые договоры имели в виду присоединение Норвегии к Швеции, а теперь король осуществил личную унию между двумя независимыми и обособленными государствами. Это совершилось согласно Кильскому договору, четвертая статья которого гласит, что норвежские земли “отныне будут принадлежать на правах собственности и верховенства его величеству королю шведскому и образуют королевство, связанное унией с королевством Швеции”. Следует подчеркнуть то обстоятельство, что первоначальные проекты договора, как шведские, так и датские, предусматривали окончательное и безусловное присоединение, а наследный принц сам велел изменить редакцию и ввести начало личной унии.

Многие терялись в догадках насчет мотивов, которые могли побудить Карла-Иоанна действовать так и которые позднее, во время самых переговоров с Норвегией, сделали его таким уступчивым. Полагали, например, будто наследный принц вынужден был удовольствоваться полумерой вследствие международных обязательств, принятых им на себя, главным образом, перед Англией. Это мнение, по-видимому, опровергается некоторыми из известных документов и не находит подтверждения ни в каких других материалах. Говорили также, что Карла-Иоанна заставил поступить таким образом страх перед революцией: в случае, если бы его изгнали из Швеции, он мог бы найти убежище у норвежцев, симпатии которых он приобретал заранее. Некоторые черты его характера делают это предположение правдоподобным, но все-таки надо было бы это доказать, что, по-видимому, довольно затруднительно. Одно обстоятельство остается во всяком случае достоверным и должно быть отмечено, потому что оно объясняет многие последующие события: это — то противоречие, которое можно проследить во всем этом деле. Ведя переговоры об унии с норвежцами, шведы, и прежде всего сам Карл-Иоанн, вместе с тем, по-видимому, убеждены были, что Норвегия отныне станет составной частью Швеции. Впрочем, более чем вероятно, что Карл-Иоанн, человек даровитый, но несколько склонный к туманным мечтаниям, сам не предвидел всех возможных последствий своих действий и утешал себя на всякий случай тем, что сумеет справиться с затруднениями, если они возникнут. Хотя Швеция и была представлена на Венском конгрессе, но принимала совсем незначительное участие в его трудах. Многие из “легитимных” монархов очень косо смотрели на правившего Швецией Карла-Иоанна. И все-таки результаты, достигнутые в 1814 году, сохранились почти целиком. Таким образом, из потрясений, ознаменовавших собою эпоху Революции и Империи, Швеция вышла расширенной территориально, и ее благосостояние увеличилось.

II. Дания

Христиан VII и Фридрих VI.

Когда в 1789 году началась французская революция, королем Дании был Христиан VII, вступивший на престол в 1766 году. Но в 1784 году вследствие целого ряда событий власть захватил в свои руки наследный принц Фридрих, впоследствии, в 1808 году, ставший королем Фридрихом VI. Так как Христиан VII никогда за все свое царствование лично не вмешивался в управление, то в сущности за все время с 1789 по 1815 год нам придется изучать правление одного лица.

История Дании за эти двадцать шесть лет распадается на два совершенно различных периода: первый — период благоденствия, соответствующий политике абсолютного нейтралитета, и второй, в течение которого Дания вследствие осложнений, вызванных именно политикой нейтралитета, втянута была в борьбу и, сделавшись игрушкой в руках участников этой борьбы, оказалась к 1815 году обедневшей и разоренной.

Период мира. Бернсторф.

Сделавшись с 1784 года регентом, Фридрих VI окружил себя выдающимися министрами; самым знаменитым среди них, оказавшим наибольшее влияние на судьбы Дании, был граф Андрей-Петр Бернсторф. Влияние Бернсторфа дало себя чувствовать во всех отраслях управления, его деятельность касалась самых разнообразных предметов. Толчок, который он сообщил течению дел, был настолько силен, что с его смертью в 1797 году Дания не остановилась на том пути, по которому он ее направил. Было, правда, несколько незначительных попыток реакции против сделанного им; однако поступательное движение не прекратилось, и благосостояние страны не уменьшилось; в ближайшие годы даже осуществились планы, которые сам Бернсторф успел только задумать, — в частности, планы, касавшиеся вопросов просвещения.

Политика, провозвестником которой являлся Бернсторф, характеризуется двумя чертами: во-первых, большим благоразумием во внешних делах, позволивших Дании поддерживать свой нейтралитет и свободно развивать свою торговлю, и, во-вторых, ясно выраженными либеральными тенденциями во внутренних делах. Мы упоминали уже, говоря о Швеции, о договоре, подписанном Данией в 1794 году для поощрения своей торговли. Торговля Дании благодаря политике Бернсторфа приобрела в эту пору чрезвычайно крупное значение не только на севере Европы, но и во всем мире. Так, фрахты на Средиземном море приносили копенгагенским купцам значительные доходы, а ценность ввоза с Дальнего Востока доходила в среднем до пяти миллионов риксталеров в год. Во внутреннем управлении Бернсторф и регент занялись прежде всего положением крестьян, которые, несмотря на делавшиеся в течение XVIII века (при Фридрихе IV, Христиане VI, Фридрихе V и во время управления Струензе) попытки дать им полную свободу, оказывались после каждой такой попытки в худшем положении, нежели раньше; дарованная свобода немедленно подвергалась ограничениям. В общем, можно сказать, что крепостное право еще было в полной силе. В 1787 году указом точно определены были права держателя земли и ее собственника; в 1788 году другим указом уничтожено было прикрепление к земле. Этим дело не ограничилось: Бернсторф видоизменил повинности, ограничил барщину и установил вместо десятины натурой денежный оброк. В Шлезвиге и в Голштинии крепостное право, превращавшее как женщину, так и мужчину в полную собственность помещика, было уничтожено указом 19 декабря 1804 года, в силу которого 20000 крепостных семейств получили свободу и благоденствие. Вдобавок Бернсторф отменил некоторые привилегии, принадлежавшие дворянству, а этим косвенно расширялась свобода крестьян.

Благодетельное влияние этих либеральных тенденций распространилось не на одних крестьян: Бернсторф старался также упорядочить положение евреев, перед которыми до той поры закрыто было большинство профессий; но лишь после его смерти закон 29 марта 1814 года признал за евреями “одинаковое с остальными подданными право заниматься любой законом разрешенной профессией”.

Этот период отмечен и улучшениями в области отправления правосудия. Армия подверглась преобразованию и после окончательного устранения иноземных и наемных элементов сделалась действительно национальной. Основаны были школы и университеты. Чрезвычайно важны мероприятия в пользу свободы печати. В течение XVIII века было сделано несколько попыток в этом направлении, чаще всего остававшихся в области проектов; однако Струензе, человек либерального склада, предоставил печати почти полную свободу; после его смерти наступила реакция, и министерство Гульдберга сильно ограничило эту свободу. Бернсторф придерживался либерального образа мыслей и снова даровал печати полную свободу.

Меры, принятые в интересах торговли, которую поощряли всеми способами, также в значительной степени способствовали процветанию страны. Как мы указывали выше, отменены были некоторые стеснительные для остального населения привилегии дворянства, а главное — уничтожено было известное количество ограничительных правил, до того времени еще бывших в силе: так, например, указ 1747 года, которым воспрещался вывоз убойных быков, и указ 1735 года, которым затруднялась хлебная торговля. Разрешено было дробление земельной собственности, наконец, создана была “кредитная касса”, превосходно работавшая до 1804 года, т. е. до того момента, когда из-за войны и плохого состояния финансов она вынуждена была сократить свои операции.

В общем, в конце XVIII и в начале XIX веков финансы Дании, о которой мало говорили в Европе, находились в превосходном состоянии, а экономическое ее положение значительно выигрывало от политических затруднений ее соседей, которые при других условиях могли бы явиться ее конкурентами. Живя в мире со всеми народами, Дания сумела остаться в стороне от всяческих соперничеств и споров и в течение нескольких лет принадлежала к числу тех народов Европы, которые больше всех прочих преуспевали в торговле.

Война и разорение страны.

К несчастью, этот период благоденствия был непродолжительным, и по мере того как европейские дела с каждым днем усложнялись, то, что составляло пока силу Дании, делалось причиной ее несчастья.

Вся Европа делилась в то время на два лагеря, причем каждая страна держала сторону либо Франции, либо Англии. Верная своей политике, Дания не хотела становиться ни на чью сторону, но она должна была ограждать свой нейтралитет; с этой целью она вошла в соглашение с Россией и Швецией, образовав вместе с этими державами лигу нейтральных держав (1800); в результате — бомбардировка Копенгагена англичанами. При заключении Тильзитского договора Наполеон и Александр сговорились заставить Данию примкнуть к континентальной блокаде; это было равносильно требованию самоубийства от Дании. Впрочем, Англия не стала ждать, пока явятся русские, чтобы напасть на эту несчастную страну в интересах Франции, и для нанесения Дании решительного удара второй раз бомбардировала Копенгаген (1807). При таком образе действий Англии Дании оставалось только присоединиться к Франции; надежда Дании остаться навсегда нейтральной отныне была разрушена, она была насильственно вовлечена в борьбу.

Вследствие войны с Англией Дания почти совершенно лишилась морских своих сообщений. Хотя Норвегия находилась совсем близко, сношения с нею стали затруднительными, и пришлось учредить в Христиании местное управление; этим обстоятельством объясняется тот факт, что во время описанных событий 1814 года Норвегия могла внезапно и без всяких потрясений превратиться в независимое государство: у нее уже оказались налицо центральные правительственные учреждения.

Другим несравненно более серьезным последствием разрыва с Англией было уничтожение морской торговли, за которым последовало и разорение страны, обремененной вдобавок военными расходами. После событий 1801 года государственный долг с 28 миллионов риксталеров возрос до 41 миллиона, долг по кредитным билетам и ссудам национального банка — с 16 до 26 миллионов. В 1814 году количество выпущенных ассигнаций достигло 142 миллионов риксталеров на датские деньги (около 649 миллионов франков), а долг — 100 миллионов риксталеров серебром (около 560 миллионов франков). Так как все эти бумажные деньги совершенно ничем не были обеспечены, то обесценение скоро приняло значительные размеры и государству пришлось объявить себя несостоятельным на сумму приблизительно в девять десятых номинальной стоимости ассигнаций. Новый Национальный банк, основанный 5 января 1813 года, выпустил ассигнации, обеспеченные недвижимостью всего королевства, и добыл необходимые средства у землевладельцев и других лиц, владевших недвижимостью. Все эти меры, необходимые вследствие всеобщего разорения, вызвали в стране огромные потрясения, от которых она долго не могла оправиться.

Итак, в то время как Швеция после ряда потрясений и поражений вышла из общеевропейского кризиса эпохи Революции и Империи с расширением территории и относительно благополучно, Дания, несмотря на все благоразумие своей политики, выходила из борьбы разоренной, получив за утрату Норвегии самую незначительную компенсацию; согласно Венскому трактату она вынуждена была взять в обмен на уступленную ей Швецией Померанию, которую Пруссия потребовала себе, герцогство Лауенбургское.

Умственное движение.

В Дании, как и в Швеции, первые годы XIX века отмечены были началом чрезвычайно важного умственного движения, охватившего все проявления человеческой мысли. Грундтвиг принялся за дело обновления религиозной мысли. Пластические искусства имели выдающихся представителей; наиболее знаменитым из них был Торвальдсен. Литература тоже процветала. И в этом движении мы находим те же два рода влияний — только влияний, еще резче тут выраженных, — которые мы уже отметили в Швеции: с одной стороны, влияние немецкой литературы и особенно романтической школы, которое проявляется главным образом у поэтов Шака фон Стаффельдта, Ингемана и Гейберга, и с другой — влияние чисто скандинавских традиций. Народные песни снова вошли в почет, исландская литература была изучена и приобрела общенародное значение благодаря, например, трудам Раска и Финна Магнуссена, который перевел Эдду. Из сочетания этих элементов вышла подлинно датская литературная школа, самым знаменитым представителем которой был Эленшлегер, начавший писать в эту эпоху. Но так как эта школа достигла полного своего расцвета лишь после 1815 года, то к подробному ее изучению придется вернуться в другой главе.