К.и.н., доцент   Морозов К.Н.

Исследуемый период - это время осмысления бурных и кровавых событий революции 1905-1907 годов, период попыток извлечения уроков из ее опыта, поисков ответов на десятки вопросов, поставленных жизнью. Старые схемы, наработанные предшествующими поколениями революционеров во взаимной ожесточенной борьбе с правительством, перестают многих в это время удовлетворять. Их схематизм, их черно-белое видение мира, их уверенность в своей правоте уже не позволяли ответить на новые вопросы, поневоле рождавшиеся в головах интеллигенции, окунувшейся вместе со всей страной в огонь хаоса, крови и бесчеловечности, охватившей ее в предшествующие годы. Долгожданная революция, окутанная пеленой смутных романтических представлений о ней, как о некоем "моменте истины", торжестве справедливости, победе "униженных и оскорбленных" над своими вековыми угнетателями, как о прологе к более справедливой и счастливой жизни, обманула ожидания значительной части интеллигенции. Точнее говоря, она вместила в себя и многое такое, чего и в помине не было в смутных интеллигентских представлениях о ней. Ламентации типа широко известных "революции не делаются в белых перчатках" и "исторический прогресс всегда связан со страданиями и кровью" совсем не спасали интеллигенцию от охватившего ее эмоционального шока. Она не только увидела насилие и бесчеловечность в немыслимых для себя ранее формах и масштабах, но и встретилась в революции с тем, чего менее всего ожидала увидеть, к чему не была готова, от чего затрещали ее стройные мировоззренческие схемы. Это повторилось и десятилетие спустя, в годы Октябрьской революции и гражданской войны, но в больших масштабах и с более катастрофическими последствиями как для интеллигенции, так и для страны в целом.

В годы же первой русской революции интеллигенция столкнулась не только со зверствами черносотенцев, жестокостью правительственных карательных отрядов и "скорострельных" военно-полевых судов - к этому морально она была подготовлена. Она столкнулась с тем, чего никак не ожидала увидеть: террористические акты революционеров, в ходе которых гибли невинные люди, половодье экспроприаций, принимавших порою формы откровенной уголовщины, расцвет полицейской провокации, заполонившей ряды оппозиционных партий, приход в революционные партии откровенно люмпенизированных и "ушкуйнических" элементов и многое, многое другое, что никак не вписывалось в двухполюсные, черно-белые представления интеллигенции о революции.

Надо сказать, что не только обыватель был смущен и ошарашен всем увиденным, смущено и разочаровано оказалось достаточно много людей, принимавших активное участие в революционной борьбе. В августе 1911 г. Л.Г.Азеф, узнав о побеге с каторги террористки Мани Школьник, писала В.М.Чернову: "Я слыхала зимою, что за последние годы она почувствовала умирание веры и она отошла. Неужели это верно? Будто она занята сейчас религиозными переживаниями. Как все это ужасно. Помню, когда предо мною проходил целый ряд самоотверженных, смелых людей - иногда поднимался вопрос из души: что-то выйдет из этих людей, что-то будут делать они, если надежды их обманут и кончится неудачей?"¹.

Исследуемый нами период как раз и характерен тем, что разочарование в революции, революционерах, в политической и общественной деятельности становится массовым, доминантным явлением, приметой времени. Оппозиционные партии оказались вдруг в изоляции, без окутывавшего их и ставшего уже привычным ореола борцов за народное дело и справедливость, а отшатнувшаяся от них интеллигенция принялась осмысливать происшедшее, а то и просто "уходить в личную жизнь". Пореволюционное время сами эсеры в 1913 г. в одной из своих газет характеризовали как "эпоху всеобщего развала и расправы, когда так пышно расцвели разочарование и выступили всяческие "пересмотры" и "переоценки", когда так дружно разбегались разные рыцари на час, кто в религию, кто в "половой вопрос", а кто просто в келью под елью..."². Знамением времени стали ее равнодушие к общественным вопросам, поворот от рационализма к мистицизму, от материализма к идеализму, расцвет символизма, поиск нетрадиционных путей решения стоящих перед русским обществом вопросов. Плоть от плоти, кровь от крови интеллигенции - все оппозиционные партии, черпавшие в ней свои кадры, финансовую и моральную поддержку и постоянно к ней апеллировавшие, крайне болезненно переживали ее "уход в себя".

Нам хорошо известны попытки части кадетов и социал-демократов осмыслить уроки закончившейся революции, выразившиеся в "веховстве" и "богоискательстве" одних и "богостроительстве" других. Намного хуже известно о процессе осмысления "морально-этических проблем", или как их называли современники - "проклятых вопросов" этики - в эсеровской среде. И дело не только в том, что большая часть этих поисков не отлилась в такие яркие и "скандальные" формы, как у "веховцев" или социал-демократов "богостроителей". Из всех морально-этических поисков и сомнений в эсеровской среде в центр общественного внимания попали, пожалуй, лишь произведения Б.В.Савинкова - "Конь бледный" и "То, чего не было. Три брата". Остальные, сотрясавшие эсеровскую партию прошли для общества незамеченными. Но они отнюдь не были таковыми для самих эсеров, крайне болезненно переживавших их, но не стремившихся их афишировать. В сравнительно немногочисленных воспоминаниях эсеров об этом периоде мемуаристы, отмечая размах и болезненность для эсеров этой проблематики, лишь вскользь упоминают об ее существе, не вдаваясь в подробности. И если поиски по ряду программных, тактических и организационных вопросов весьма полно отражены на страницах партийной прессы того времени, то эта тема прорывалась лишь эпизодически. Вероятно, дело заключалось еще и в том, что она была слишком болезненной, т.к. затрагивала самые чувствительные стороны мироощущения революционеров, то ядро, на котором базировалась их вера в правоту и оправданность всего своего дела, и вполне естественным было их желание не выставлять свои "душевные раны" и язвы напоказ, тем более, что всегда находилось немало охотников "вложить в них свои персты".

Кроме того эсеры (в отличие, скажем, от социал-демократов) никогда не стремились "выносить сор из избы", стараясь гасить все конфликты и споры, не вынося их на всеобщее обозрение. Протест в ноябре 1912 г. группы видных эсеров против редакции "Заветов", опубликовавших "То, чего не было", был редчайшим, исключительным случаем, показывающим всю остроту конфликта, важность и болезненность для эсеров обсуждаемой в романе проблематики. Более или менее известна только надводная часть айсберга. Остальная его часть почти не отражена в источниках и с трудом поддается реконструкции. Поэтому мы имеем свидетельства (большая часть которых взята из личной переписки эсеров), которые дают лишь фрагментарное знание и не рисуют полной картины. А между тем эсеровская среда (особенно эмигрантская) просто кипела от бурных дебатов, обсуждений и рефератов по "морально-этическим проблемам". Характерно, что некоторые эсеры были склонны придавать этим вопросам первостепенное значение, как, например, один из авторов "Известий областного заграничного комитета", заявлявший в 1911 г.: "Вопросы религии, этики, вопросы о роли отдельной личности, интеллигентской группы и нации, как и множество других вопросов, волнующих сейчас молодежь, не исключая ни области эстетики, ни области половой жизни, имеют гораздо большее значение, чем вопросы тактики, которым посвящен почти исключительно наш партийный орган... Важно понять время и откликнуться на его запросы, решая их по совести и разумению. Не думать, что нашли или что имеем, - а искать, искать, искать"³. Характеризуя "практическую деятельность партии" как ситуацию, когда "товарищ Ваня и товарищ Аня призывают рабочего Саню забастовать экономически...", этот автор восклицал: "О большем что-то не слыхать! Блажен, кто верует, - тепло ему на свете: пусть он и действует; я же, еретик, обращаюсь к еретикам с горячим призывом искать утраченную веру, будь то старая, обновленная или совсем новая"⁴.

Реакция на появление "проклятых вопросов этики" в эсеровской среде была весьма многообразной. Часть эсеров, и немалая, не отрицая наличия острых вопросов, не склонна была драматизировать ситуацию. В качестве ответов они использовали то, что было наработано предшествующими поколениями революционеров и демократических мыслителей. Подобный "стоический" взгляд был присущ представителям всех генераций в ПСР, но в большей степени, конечно, т.н. "старикам", как людям, чье мировоззрение в достаточной степени устоялось и которые пользовались теми решениями, которые они обрели еще в 60-80-е годы XIX века.

В основе этих решений, как правило, лежало рациональное и атеистическое видение мира. Впрочем, ни о каком однообразии и предписанности мировоззрения в ПСР речи идти не может. Хотя, с одной стороны, существовали наработанные десятилетиями и культивируемые в революционной субкультуре мировоззренческие и поведенческие каноны, степень их жесткости и обязательности была различна. Большей жесткостью отличались лишь некоторые из них (прежде всего поведенческие - дача "откровенных показаний", подача прошений о помиловании, сотрудничество с полицией и т.д. и т.п.). В мировоззренческих допускалась весьма значительная свобода, при обязательном признании некоторых ключевых моментов: необходимости социализма, демократии и самоуправления, значимости человеческой личности и борьбы за ее саморазвитие и т.д. До какой степени пестра была палитра индивидуальных мировоззренческих позиций в эсеровской среде, хорошо видно по множеству примеров. Достаточно ярко об этом свидетельствует А.А.Биценко, описывая жизнь группы эсерок-каторжанок, как в капле воды отражавшей процессы и в более обширной эсеровской среде на воле.

Любопытно ее замечание о том, что ПСР, "...как известно, славилась свободой мнений вообще и в частности широчайшей свободой философского мировоззрения. Допускалось иметь каждому свою "философию истории", что вызывало немало недоумений и толков со стороны целого ряда членов партии, считавших крайне необходимой связь программы с определенной, для всех обязательной, "философией истории" и пытавшихся (в 1903-1905 гг.) этого достигнуть подчас своими средствами в ожидании "выявления" более ясного, чем было в программе, мнения руководящих органов. Эта хваленая широчайшая свобода дала у нас (в Мальцевской женской каторжной тюрьме - К.М.) себя знать вовсю. Здесь можно было найти не только уклоны в сторону марксизма, в сторону субъективной школы с теми или иными своими толкованиями, но и еще всякую отсебятину - "политическую", "мистическую" - трудно поддающуюся более точному определению"⁵.

Как остры были "морально-этические поиски" и какое огромное значение они имели, нетрудно увидеть из ее же свидетельства. Вот как она описывает "процесс переоценки ценностей" на примере эсерок-каторжанок Мальцевской тюрьмы: "Подвергли проверке, пересмотру не только программы-максимум, минимум, средства борьбы, поставленные в связь в общим мировоззрением...

Нет. Этим не ограничивались. Начав пересматривать самые элементарные, общие для всех социалистов положения, решенные, казалось, уже самим фактом вступления в ряды борцов за интересы определенного класса, поставили под сомнение основные цели борьбы и докатились "до порога всех жизненных загадок"...

Заглянули, наконец, в "жуткую пустоту и бездну"... Начали искать все заново. "Смысл жизни и ее оправдание, - в чем истина, где правда? Где истинный критерий добра и зла, справедливости и нравственности? В чем прогресс, нужен ли социализм? Какие истинные пути к спасению мира" и т.д. ...Как сейчас помню, особенно отчетливо, отчаянные поиски "прогресса" целой группой с.-р. и анархистов. В чем же прогресс? Где он виден?

"В чем оправдание нашей борьбы да еще с оружием в руках?" "И какой смысл?" "Может быть, гораздо больше можно сделать другим путем, может быть просто влиянием своей личности (т.е. хорошестью своей заражать окружающих)?"

"Почему надо идти обязательно таким узким путем - классовой борьбы?". Кто сказал, кто доказал, что социализм нужен. Какое право мы имеем бороться? Кто сказал, что надо непременно бороться за интересы трудящихся только? и т.д., и т.п. без конца.

Вот это "кто сказал", "кто доказал" (особенно одно время) звучало непрерывно, висело над каждым шагом, цеплялось к каждому большому и пустяковому поводу, как самый "липучий", заразительный припев, действующий на окружающих "омерячивающе" (подавляющий сознание - К.М.). Это "кто сказал" неслось, главным образом, со стороны полных отрицателей и полуотрицателей с их сторонниками или подражателями. Они же бесконечно много разбирались и в других мотивах революционной и повседневной деятельности с целью определить: "от ума" или "от сердца" "непосредственно" тот или иной действует. При этом чистота и "ценность" определялась за действие "по чутью", по непосредственному побуждению.

"От ума", "по чувству долга" или непосредственно ты бросаешься в бой, борешься за социализм, а также ... вот сейчас выносишь "ряжку" с помоями?

...В связи с разбором "мотивов действия" выплывает старинный спор, казалось, уже в социалистическо-революционной среде неуместный, решенный, - это "что вперед должно быть изменено - среда или человек?". Констатируется на каждом шагу "несовершенство" взявшихся за меч, зовущих на борьбу за переустройство мира, и возникает вопрос о "праве" на эту борьбу, о праве учить других, когда сам оказываешься еще не достигшим совершенства, не социалист в жизни, не любишь людей и пр. И как бы в дополнение к последнему появляется в 1908 г. "Любовь к дальнему и ближнему".

- "Позволительно ли" бороться за социализм, ограничиваясь лишь любовью к дальнему, т.е. своей идее?

- Способен ли ты сочетать любовь к дальнему и к ближнему? А к какому ближнему? неизвестно. Обеспокоенные любовью не только к дальнему, но и к ближнему, так и не выяснили, кого же, собственно, считать ближним: всех ли людей подряд или только товарищей по партии, по борьбе, и тех, за чьи интересы идет борьба"⁶.

По словам А.Биценко, все каторжанки были втянуты в процесс "переоценки ценностей". Но одни носили свои сомнения в себе, делясь ими с немногими: другие, более экспансивные, шумные, втягивали в круг своих сомнений окружающих. Но среди шумных "были и совсем буйные": "Эти с каким-то задорным "шиком" и надрывами, совсем на манер "Записок из подполья" Достоевского критиковали все, что под руку попадется: и принципы, и авторитеты.

Всем попадало: живым и мертвым, "далеким" и "близким", "большим", "малым" и "средним". Эта самая "дерзкая" форма проявления смятенного духа больше всего заражала и без того уже "тронутое", весьма экспансивное большинство и вызывала попытки к подражанию, порой, жалкому, смешному (вроде выделения из коммуны)... Но не проходило бесследно такое "беснование" и для меньшинства, не поддававшегося разъедающим сомнениям "по всей линии", - не дошедшего еще "до точки".

...Заставляло прятать поглубже свое самое дорогое, выдержавшее жестокую проверку, от брызга пены беснующихся.

Я хотела только сказать, что ни для кого, не только для слабых, но и для более крепких, не могло пройти бесследно в нашей поневоле омерячивающей среде это невыносимое иной раз, продолжительным градом сыплющееся, изуверское какое-то хлестание и себя и других по всем местам. Это была как будто самая яростная слепая месть "за утерянное""⁷.

В это время в революционной среде вновь стали делаться попытки решить "проклятые вопросы" с помощью религии, которые были вовсе не новы в русском революционном движении. С одной стороны, как неоднократно отмечали современники, в социализме всегда была сильна религиозная составляющая, а сам социализм - неизбежно был предметом веры. Н.А.Бердяев справедливо писал о "научном", атеистическом социализме: "Марксизм не есть только наука и политика, он есть также вера, религия. И на этом основана его сила"⁸. С другой стороны, в революционном движении всегда было немало людей, обладавших развитым религиозным чувством. Часть революционеров в детстве и юности была глубоко верующими людьми, впоследствии отошедшими от "церковной составляющей" веры, но сохранившими ее саму, трансформируя и соединяя ее с новыми идеалами. В этой связи весьма любопытно, что, пытаясь проследить, какие книги и литературные произведения оказали влияние на формирование революционеров-семидесятников, историк Г.С.Кан, опираясь на анализ их воспоминаний, констатировал, что "едва ли не важнейшей из этих книг являлось Евангелие", откуда, по его мнению, революционерами были почерпнуты два постулата: "мотив бескомпромиссной борьбы за правду" и "превознесение ценности аскетизма и самоотречения"⁹. Кроме этого неоднократно были предприняты еще некоторыми народниками попытки ведения революционной и социалистической пропаганды в среде староверов-раскольников, достаточно оппозиционно настроенных к современной власти и церкви. Подобные попытки отчасти были продолжены и новым поколением революционеров (как эсерами, так и социал-демократами) на рубеже XIX-XX веков. По свидетельству Н.В.Валентинова (Вольского), "сектантское движение, в котором было много интересных людей, стало привлекать к себе внимание партии. В 1903 г. на съезде партии была даже вынесена резолюция, рекомендующая усилить пропаганду среди сектантов"¹⁰.

Не менее интересен тот факт, что первые крестьянские братства, в создании которых ведущую роль сыграл В.М.Чернов, возникли в некоторых уездах Тамбовской губернии, где было весьма много староверческих деревень. По свидетельству В.М.Чернова, среди активистов-братчиков было немало староверов, а их пропаганда имела немалый успех в староверческой среде. В этом контексте объясним и интерес Чернова, при всем его атеизме, ко взглядам некоторых раскольнических сект. Так, например, в его бумагах, хранящихся в его личном фонде в ГАРФе, имеются выписки об учении духоборов, где он обобщил их взгляды на Бога, Христа, Святого духа, дьявола, антихриста, ад, рай, душу и т.д. Так, он пишет о рае: "Наши прародители были в раю: это надо понимать духовно. Когда людей было немного, то вся природа для них была словно полная чаша. Они не ссорились между собой, жили мирно, общинно. Остальное басня". Или о Боге: "Бог - это действующая в мире сила, являющаяся основой и причиной всех изменений. Как душа неразлучна с телом, так и Бог неразделим с миром. В человеке Бог - это дух, это совесть, это стремление к совершенствованию и развитию". Или о душе: "Душа и тело - одно и то же неразрывное, как форма стола и его цвет или его твердость"¹¹. Важно, что эти записи не есть только фиксация взглядов духоборов. Во многих из них просматривается и заинтересованное отношение В.М.Чернова к анализируемым вопросам и попытки их осмысления.

Но внимание к религии отнюдь не ограничивалось лишь попытками привлечь в своих интересах часть раскольничества. С полным основанием можно говорить о спорадически возникавших намерениях связать пропаганду социализма с ценностями православия, часть из которых была понятна и близка значительной части русского крестьянства. Любопытно, что даже атеистически настроенные эсеры в пропагандистской литературе, обращенной к крестьянам, доказывая "неправильность" и "неправду" власти и церкви, апеллировали к ценностям христианства и его заповедям. И здесь нужно видеть нечто большее, чем только попытку разговаривать с крестьянами на понятном для них языке и использовать близкий им понятийный аппарат. Примечателен ответ крестьянина-эсера Е.К.Голобородько, отказавшегося целовать перед казнью крест. Он заявил, что предпочитает сам нести крест, чем его лобызать и сказал священнику: "Вы же, попы, предпочитаете носить этот крест на брюхе, а не на плечах, как делал Христос. Идите же, - нам говорить не о чем"¹².

Образ Христа, взошедшего на Голгофу ради "униженных и оскорбленных", весьма часто встречается в рефлексии многих эсеров (особенно, террористов), анализирующих или объясняющих мотивы своего прихода в революцию. Инстинктивное или вполне осознанное желание связать воедино ценности социализма с ценностями народного мироощущения, пронизанного влиянием православия, возникало поэтому вполне логично. Весьма любопытны высказывания Е.К.Брешко-Брешковской, заявлявшей в конце жизни, что учение Христа всегда занимало в ее жизни и деятельности центральное место, служило для нее "опорой и утешением", было "несравненно выше социалистического"¹³. В 1954 г. М.В.Вишняк, вспоминая о В.М.Зензинове, писал: "В совершенно замечательной статье, напечатанной в "Новом Русском слове" владыкой Иоанном в защиту Зензинова с религиозной точки зрения, говорится то же, что и при жизни Зензинова владыка ему не раз говорил. А именно, что В.М., может быть, не смел всю жизнь ни себе, ни другим признаться, что, "веря в высшее Добро", он в сущности верит в Бога..."¹⁴.

В.В.Руднев в последней своей эмиграции в религиозном обосновании "трудового" начала увидел возможность "преодолеть тот духовный разрыв, который, по его мнению, издавна существовал между русским социалистическим движением, традиционно-безрелигиозным, и русским православием, традиционно чуждым социальным исканиям современности"¹⁵. Но подобная эволюция у многих эсеров в исследуемый период сдерживалась сильной атеистической традицией, господствующей в революционной среде.

Примечательно свидетельство М.В.Вишняка, что "Руднев был не единственный среди эсеров, исповедовавший православие и соблюдавший все предписанные церковью обряды. Но он один из немногих стал после революции (1917 г. - К.М.) так подчеркивать свою принадлежность и верность православной Церкви. ...В православии Руднев видел не одно только выражение абсолютной истины, но и живую связь с русским народом, с верованиями и бытом, оторванность от которых Руднев ощутил еще в революции пятого года и продолжал ощущать в годы эмиграции"¹⁶. "...Не могу сказать, - продолжал Вишняк, - связывал ли он свой демократический социализм с религией, как более углубленной и потому более прочной основой, или демократический социализм являлся для Руднева одним из производных его общей христиански-православной установки. Но и то, и другое он ценил и твердо за них держался"¹⁷.

Крайне интересны воспоминания А.А.Биценко о М.А.Беневской (прямо ее имя она не называла) во время их совместного пребывания в Мальцевской каторжной женской тюрьме. М.А.Беневская "прибыла на каторгу с крестом, с библией и со своим "собственным" миросозерцанием. Тоже из отрицателей, но только со своими специфическими особенностями: на место авторитетов наших - ставила своих святых и выдвигала свои непреложные принципы, но уже такие, каким даже в просторной эсеровской программе не должно бы найтись места. ...По выявленному ею так или иначе - словесно, в действиях, в жизни, - я по крайней мере усвоила лишь немногое: 1) Критику ограниченного разума и опыта, 2) утверждение "авторитета" всепроницающего, чуть ли не божественного чутья, расширяющего область нашего познания. В конце же концов все это сводилось к утверждению "авторитета", "бога" со всеми евангельскими истинами, в толковании ли Толстого, или Владимира Соловьева или своими собственными - это безразлично в данном случае. А уж обоснование террора этой интересной христианкой, с крестом и бомбой, было столь неожиданным (в устах, конечно, с.-р., да еще террористки), что было от чего разинуть рот нашему брату, несмотря на всю эсеровскую "широту". Согласованное, очевидно, как-то с общим мировоззрением, с любовью, как христианским средством спасения мира, оно выражалось примерно так: "надо отдавать самое дорогое за други своя - душу свою. Я и отдала самое дорогое: фактом убийства человека поступаюсь своим нравственным чувством"¹⁸.

Уже в 20-е годы К.Р.Кочаровский, анализируя причины того, почему эсеры не смогли "слиться" с народом и одержать победу над чужеродными для русского народа идеями социал-демократии, писал: "Социалисты-революционеры в пять лет - 1902-1906 гг. - одержали огромные победы - завоевали почти все крестьянство (в лице "сознательных" элементов), половину революционной интеллигенции, заметную часть пролетариата (в Петрограде - половину), но не разбили социал-демократию окончательно. И не могли этого сделать по причине сколь простой, столь же глубокой: они не противопоставили их доктрине свою доктрину. Они побеждали просто силой отдельных личностей в их рядах - бесчисленны и блестящи победы такого духа, как Брешковская, такого таланта, как Чернов. Они побеждали неотразимым обаянием своей героической боевой тактики: их террористы быть может выдержат сравнение даже с народовольцами, их кровь сияла народу ярче всех красных знамен и прокламаций. Они побеждали своей аграрной программой, в которой наиболее созрело народническое учение и которая законченно выразила интересы и правосознание крестьянского народа России. Но это все были отдельные частные пункты: это были отдельные люди, это был отдельный - пусть решающий пункт программы, но это не было некоторое связное целое, это не было новое учение народничества, восстающее и всепобеждающее как цельная цель, как интегральная социальная религия. А только это могло дать полную победу народничеству, ибо именно этого ждал и жаждал русский народ, - и ждет и жаждет каждый народ в мире от социализма"¹⁹.

Весьма привлекательна была для революционных теоретиков перспектива создания сплава некоторых христианских постулатов и традиций, достаточно глубоко укорененных в народном сознании, формировавшемся под сильным влиянием православия, с революционными задачами и социалистической теорией, у которой (особенно у марксизма) морально-нравственная мотивация необходимости создания нового строя уступала рациональным доводам, рассчитанным более на интеллигентское восприятие и малопригодным для малообразованных слоев общества. Многолетний опыт пропаганды убеждал революционеров в эффективности апелляции к укоренившимся в миросозерцании народа и переплетенным с некоторыми догмами православия чувству социальной справедливости, поиску "правды-истины" и "правды-справедливости", идеям социального равенства и неприятия богатства как вещи "неправедной", "греховной". Весьма удачно перекликалась необходимость личной жертвы в борьбе за светлое будущее, за "земной рай" для всех (чреватой лишениями и даже гибелью в ссылках, на каторге или виселице) с понятной для русского народа необходимостью "пострадать за мир", "за всех". Выбор этого пути уподоблял данного человека Христу, взошедшему на Голгофу за счастье всех людей, принесшего своеобразную искупительную жертву. Подобные образы были понятны и близки не только простому люду, но и интеллигенции, даже радикальной ее части, несмотря на весь ее атеизм, который, впрочем, нельзя абсолютизировать. Более того, эти идеи и соответствующие им образы были близки и части революционеров, изначально воспитанных в рамках иных религий, в частности иудаизма. Несмотря на неисследованность этого вопроса можно говорить о импровизациях, предпринимаемых самыми разными людьми (зачастую интуитивно) для создания подобного симбиоза.

Тем не менее ничего цельного, более или менее завершенного, создано не было. Представляется, что помимо атеистической традиции, господствовавшей в среде революционной интеллигенции, этому препятствовали и другие причины. В качестве одной из главных, пожалуй, можно выделить ту, что при совпадении некоторых идей, оба эти миросозерцания (православное и революционно-социалистическое) серьезно не совпадали в своей сущности. Как представляется, православие как цельное учение направляло человека на восприятие всего сущего как должного, на смирение и долготерпение, укрощение личной гордыни (весьма широко трактуемой), на непротивление злу насилием, на культивирование любви к ближнему (зачастую весьма декларативной) вместо борьбы с несправедливостью. Весьма любопытна и аргументация В.М.Чернова против попыток подобного соединения православия и народности с социализмом, предпринятых впоследствии частью "правых эсеров". Уже в 20-х годах В.М.Чернов иронизировал над руководством журнала "Современные записки" - Н.Д.Авксентьевым, И.И.Фондаминским, В.В.Рудневым и другими, обратившимися к теме богоискательства. Поводом для иронии стало приветствие П.Б.Струве журналу как продолжателю и идейному родственнику "Вех". Чернов писал: "...Мы с интересом послушали бы, в самом деле, как это Руднев стал бы доказывать, что принципы классовой борьбы, нераздельные с современным социализмом, гармонируют с основными принципами христианства. А расширяя эту тему далее, напомним ему, во имя чего ушла, например, из партии с.-р. через христианство в теософию Л.М.Арманд. "Для меня нет более лозунга - " в борьбе обретешь ты право свое", - заявила она. Отныне мой лозунг - " в любви обретешь ты право свое", что же сверх того, то от лукавого"²⁰.

Революционно-социалистическое мировоззрение помимо всего прочего опиралось именно на идеи борьбы, личной инициативы и активности, направленных на трансформацию социальных отношений. И хотя весьма заманчива перспектива считать эти идеи заимствованием из западной традиции (а отчасти так и есть), эти идеи не были чужды и русской традиции, богатой крестьянскими войнами и бунтами. Другое дело, что в русской традиции подобные идеи не получили завершенности, "заморозились" на уровне бунтов и войн XVII-XVIII веков и были лишь частично "переварены" и развиты возникшей в XIX веке радикальной интеллигенцией. Противоречивость этого процесса заключалась в том, что русская интеллигенция сама несла родовую печать западнической традиции и с трудом пыталась осознать как саму себя, так и русский народ, казавшийся ей загадочным сфинксом. Несомненно, что для многих русских революционеров крестьянские войны Степана Разина и Емельяна Пугачева были проявлением духа свободолюбия русского народа и его стремления добиться "лучшей доли".

В этом смысле показательным воспоминания уроженца волжских просторов В.М.Чернова, который писал: "С незапамятных времен мечтательно пели наши старинные протяжные местные песни о том, как "далеко степь за Волгу ушла" и как "в той степи широкой буйна воля жила". Пели и о том, как влюбленный в эту волю "отчий дом покидал, расставался с женой и за Волгой искал только льготы одной". Укоряла песня Волгу за то, что она, уходя в безбрежную даль, что-то в ней ища и находя, ничего из этого не присылала назад: "В тебе простор, в тебе гулять раздолье, а нам тоска, и темь, и подневолье". ...Нельзя было без особенного волненья петь старую, суровую песню понизовой вольницы:

Мы не воры, не разбойнички -

Стеньки Разина мы работнички...

Мы рукой взмахнем - корабель возьмем,

Мы веслом взмахнем - караван собьем,

Кистенем взмахнем - всех врагов побьем,

А ножом взмахнем - всей Москвой тряхнем"²¹.

Эсерам в некоторых случаях удалось найти удачные формулы выражения своего революционно-социалистического миросозерцания и задач, которые они перед собой ставили, легко воспринимаемые русским народом, такие, как, например, "Земля и воля", "Черный передел", "Народоправство". Другими словами, они "перевели на русский", "русифицировали" такие важные элементы социалистической теории, как "социализация собственности" (в данном случае помещичьей, церковной и удельной земель) и "политической свободы". Можно долго спорить о том, насколько адекватен был такой "перевод". В частности, понятие "политические свободы" вряд ли вполне адекватно расплывчатому понятию "воли". Но с другой стороны, трудно согласиться с весьма традиционным взглядом, что неизбывная мечта русского народа о "воле-волюшке", прекрасно отраженная в его сказаниях и песнях, это мечта лишь о вседозволенности и анархии. Может быть, трагедия русского народа отчасти заключалась и в том, что он был по разным причинам веками ограничен в возможности создания таких форм политической демократии, которые явились бы надстройкой и продолжением низовой, общинной демократии, доказавшей способность служить базой для более сложных форм политической демократии типа Новгородской и Псковской вечевых республик, насильственно ликвидированных более авторитарным режимом.

Но ни эсеры, ни другие социалисты не смогли дать формул, в которых переплеталась бы морально-нравственная мотивация революционной борьбы, а также социального переустройства общества и "народное православие". Необходимость поисков подобной "интегральной социальной религии" ощущала та часть интеллигенции, которая видела, что атеистическое социалистическое мировоззрение не дает ответа на ряд важных мировоззренческих вопросов. Подобные сомнения привели к отходу от марксизма таких видных его адептов, как Н.А.Бердяев и С.Н.Булгаков. Ограниченность диалектического материализма понимали и ощущали и видные социал-демократы А.А.Богданов, обратившийся к эмпириокритицизму, и А.В.Луначарский, дошедший в своих поисках до богостроительства. По воспоминаниям Н.В.Валентинова, его интерес к философии был подхлестнут знакомством с С.Н.Булгаковым, чьи семинары он, будучи студентом, посещал. Защищая марксизм от нападок С.Н.Булгакова, он тем не менее был вынужден признать, что "философской, гносеологической базы у марксизма совсем нет", кроме клочков "неубедительных формул, проникнутых духом черствого рационализма и грубого материализма XVIII столетия, которыми в качестве философии марксизма поучал нас Плеханов..."²².

В пореволюционное время, как уже отмечалось, подобные вопросы попадают в центр внимания интеллигенции. Интересно свидетельство М.С.Шагинян: "А после революции религиозное движение расширилось, оно захватило верхушку рабочего класса, писателей, известных под именем декадентов, но захватило по-разному. Одних - с примесью допетровского национализма, лампадного православия, церкви как спасительницы души, собирания, увода их в бездействие, в спасающую от греха пассивность при помощи "страха божия". Других - вневременно и внеисторично, с мистическим ощущением церкви как чего-то нематериального, "града господня", связующего души невидимой связью. Третьих - реально строящих у себя свою, домашнюю церковь с молитвами и причастием, церковь, желающую быть близкой с революцией, со "святым террором", новым походом крестоносцев на самодержавие, чему Гиппиус обучала в Париже своего ученика (названного так ею в письме ко мне) Бориса Савинкова"²³.

Весьма любопытно письмо Ю.О.Мартова В.И.Засулич, присутствовавшего на одном из парижских рефератов Н.А.Бердяева, восторженно встреченного эмигрантской аудиторией. Он писал: "Недавно тут при громадном стечении публики читал Бердяев реферат "Религия и государство". Идея - создание "вселенской церкви" или, вернее, превращение гражданского общества в таковую, дабы вернуться к первобытному христианству. Это - идеал, а пока это невозможно, надо стремиться к конституционной монархии. Читал по тетрадке замогильным голосом, гнусавя по-дьячковски; словом, создавалось столь цельное впечатление (место о констит. монархии он как-то ввернул украдкой), что я не выдерживал и несколько раз мальчишествовал, громко вздыхая и повторяя: "господи, помилуй, господи, помилуй". Говорил - или вещал - цитатами из Библии, пророков и апостолов. Слушали. Потом началась дискуссия. Выскочил Раппопорт и с француз. легкомыслием стал на своем жаргоне уверять, что все это вздор и ерунда, и что после-де Вольтера нельзя выходить с этим багажом морочить публику. В ответ на трибуну выходит очень милый юноша - большевичок, участник Свеаб/оргского/ восстания и с жаром и красиво возражает Раппопорту: "Нет, это не реакция, это - продолжение революции. Вопросы религиозного сознания встали перед нами, как они встали перед народом, и от них нельзя отделаться общими местами... Мы идем к новой религии, религии человекобога!" Град аплодисментов. Мережковский "с восторгом" приветствует "молодого революционера, который собственным опытом пришел к сознанию важности религиозных проблем". Зин. Гиппиус с своего места демонстративно млеет. Однако Мережковский считает нужным предостеречь не слишком полагаться на работу народной мысли в деле создания "человекобога" (большевик сказал, что он уверен: где-нибудь "в Керженских местах" русский мужик вырабатывает индивидуалистическую религию человекобога), ибо-де на практике эта религия может оказаться мужицким цезаризмом.

Иду я возражать и когда встал на трибуну, я так почувствовал конкретно холод, идущий ко мне от этого (в большинстве эсдекствующего) собрания, что смешался. Я чувствовал, что стою перед чем-то, что выше или вне моего понимания. Мою речь приняли несочувственно. Под аплодисмент публики другой молодой большевик ответил мне в таком роде: пора пересмотреть теорию - жизнь показала нам, что она не дает ответа на мучившие нас вопросы..."²⁴.

То, что на этом реферате присутствовали З.Н.Гиппиус и Д.С.Мережковский, было не случайно. Именно им принадлежала малоизвестная попытка создать своеобразную религиозно-революционную организацию в форме "ордена" при ПСР. Эту идею они пытались реализовать при помощи и поддержке И.И.Фондаминского и Б.В.Савинкова, с которыми у них сложились весьма дружественные отношения.

В Париж Д.С.Мережковский, З.Н.Гиппиус и Д.Ф.Философов приехали весной 1906 года. По словам З.Н.Гиппиус, у них было "три главных интереса: во-первых, католичество и модернизм (о нем мы смутно слышали в России), во-вторых, европейская политическая жизнь, французы у себя дома. И наконец - серьезная русская политическая эмиграция, революционная и партийная"²⁵. Последний интерес носил не только праздный характер, а был обусловлен, как представляется, поисками "потребителя", "общественного партнера", который бы проявил интерес к их идеям и помог бы перевести их искания на практические рельсы. Встретив в Париже И.И.Фондаминского, с которым незадолго до этого они познакомились в Петербурге, они "с ним сразу сблизились, да не с ним одним, а с ближайшими к нему партийцами (что входило в одну из трех ... задач)"²⁶.

По словам З.Н.Гиппиус, эсеровская партия была им "все-таки ближе всякой другой, особенно марксистской, как более русская, более народная, отрицающая в России "диктатуру пролетариата" и признающая "роль личности в истории""²⁷. Немалую роль играло, очевидно, и то обстоятельство, что "свобода мнений и критики" не были столь скованы в эсеровской среде, как у более догматичных социал-демократов, лидеры которых, подобно В.И.Ленину, категорически заявляли: "Ничто в марксизме не подлежит ревизии. На ревизию один ответ: в морду!"²⁸.

З.Н.Гиппиус вспоминала: "Совершенно естественно, что темой наших разговоров сделался вопрос "о насилии"... Да? Нет? Нельзя? Надо? Или "нельзя", но еще "надо"?"

Главная тяжесть была в том, что Савинков сам как будто чувствовал себя убиваемым, убивая. Говорил, что кровь убитых давит его своей тяжестью. И подходил к Дм.С. не то с надеждой оправдания революционного террора, не то за окончательным ему - и себе в этом случае - приговором. Уклониться от вопроса о насилии мы не могли, ведь мы же были за революцию? Против самодержавия? Легко сказать насилию абсолютное "нет". В идеях Дм.С. не могло не быть такого отрицания. Не толстовского, конечно, ведь Толстой не сгонял мух, облеплявших ему лицо во время работы (пример русской безмерности). Но тут дело шло не о принципах, не об абсолютах: перед нами был живой человек и живая, еще очень далекая всем абсолютам - жизнь.

И наши тяжелые разговоры с Савинковым ничем не кончались. После - мы говорили о нем, и о том же, втроем. Но мы ни к какому нужному для С-ва решению не приходили. Нам прежде всего хотелось вытащить его из террора. Как это сделать?"²⁹.

В марте 1911 г. З.Н.Гиппиус писала Б.В.Савинкову: "К вере толкает жизнь; вера же толкает к жизни, - и вот получается необходимая цепь, - или, если хотите, лестница вверх. Вас, как никак, жизнь очень близко подтолкнула к вере, и, пожалуй, теперь вам не хватает лишь одного последнего усилия, чтобы конкретно очутиться на нашей ступеньке"³⁰.

По мнению М.А.Прокофьевой, Б.В.Савинков "умом дошел до необходимости религии, но не дошел до веры"³¹.

Лучше понять психологию и мотивы "вечного поиска и бунта" Б.В.Савинкова позволяют пронзительные строки из его письма В.Н.Фигнер, написанные в июле 1907 г.: "Я скажу Вам правду: если я смею, что во мне есть что-либо в малейшей степени стоящее внимания, то это именно мои "ереси". Все мои товарищи за самыми редкими исключениями только "прощают" мне их за то, чего я не знаю. Быть может, простите и Вы. И именно в этом прощении несказанная боль. Боль, ибо повторяю - в моих "ересях" я вижу попытку, быть может слабую - все равно - революции духа, борьбы с той стороной человеческого "я", которая - я замечал - во всех даже самых свободных людях несвободна и глубоко консервативна. Я говорю именно о духе, - о старой морали, старых традициях, я бы смел сказать - старой рутине. Этой старой моралью, этим духом позитивизма и рационализма питается все наше поколение. Я им питаться не могу и не хочу. В этом мое отличие от тех, с которыми я связан и буду связан всей моей жизнью, моей ненавистью и моей любовью. Одни смеются надо мной, другие бранят меня, третьи прощают мне. Все равно - я не могу жить теми мыслями, как и они. Мне больно. Вера Николаевна, мне очень больно... Я только хочу выяснить мою позицию. Я еретик? Пусть. Я еретиком и останусь"³².

В.Н.Фигнер вспоминала о том, что больше всего волновало Б.В.Савинкова во время их бесед в 1907 г.: "В связи с вопросом о терроре между мной и Савинковым происходили разговоры на тему, которая сильно занимала его, но в период "Народной воли" и после не вызывала долгих размышлений. Это была тема о ценности жизни. Савинков говорил: "Идя на террористический акт, несущий смерть как тому, против кого он направлен, так и тому, кто его исполняет. Человек отдает революционному делу самое ценное, что у него есть, - свою жизнь". И он подчеркивал ценность отдаваемого, несоизмеримость отдачи этой ценности с какой бы то ни было другой отдачей, потерей свободы, например. Это подчеркивание удивляло меня и являлось новым в психологии террориста. Савинков так настойчиво говорил на эту тему, что я невольно взвешивала разницу между террористом "Народной воли" и современным с.-р., если Савинкова считать типичным представителем террористов партии. Мы о ценности жизни не рассуждали, никогда не говорили о ней, а шли отдавать ее, или всегда были готовы отдать как-то просто, без всякой оценки того, что отдаем или готовы отдать. Это казалось так естественно! ...Повышенная чувствительность к тяжести политической и экономической обстановки затушевывала личное, и индивидуальная жизнь была такой несоизмеримо малой величиной в сравнении с жизнью народа, со всеми ее тяготами для него, что как-то не думалось о своем. С тех пор за период в 25 лет у революционеров поднялся материальный уровень жизни, выросли потребности жизни для себя, выросло сознание ценности своего "я" и явилось требование жизни для себя. У народовольца, определившего себя, не было внутренней борьбы. "Если берешь чужую жизнь - отдавай и свою легко и свободно", - таково было его настроение. "Но, если вы не ценили свою жизнь, если не взвешивали ценность ее, то отдавали революции очень мало; вы отдавали только то, что вам не нужно, и совершали, можно сказать, политическое самоубийство" - ставил Савинков мне в укор. ...Подобно тому, как позже он развивал это в романе "То, чего не было", он говорил о тяжелом душевном состоянии человека, решающегося на жестокое дело отнятия человеческой жизни; говорил о страдании, которое испытывает, решаясь на дело с аэропланом; о Голгофе, на которую идет революционер-боевик... Это была исповедь, было стенание. И тут я усомнилась в искренности и правдивости Савинкова; слова звучали деланно, фальшиво. Я сказала: "Если вам так тяжело - не идите. Нельзя идти на террористический акт с раздвоением в душе. Внутренняя борьба понятна, когда вопрос решается, но если он решен, все сомнения должны быть прейдены и остаться позади; не должно быть никаких терзаний: Созонов шел со своей бомбой на Плеве, как на "радостный" подвиг". Тягостная сцена кончилась, и как-то сразу встрепенувшись, будто никакого "моления о чаше" не было, Савинков поднялся и совершенно другим, самым обыденным тоном произнес: "Да я уж и решился..." - и резкий переход от одной интонации к другой как-то особенно подчеркнул неправду только что слышанных ламентаций"³³.

Любопытно, что в августе 1907 г. члены ЦК ПСР, познакомившись с присланной им Б.В.Савинковым биографией И.П.Каляева, решили предложить автору "изменить характеристики отношения каляева к террору и к мистике, как не соответствующие истине, так как заявления самого Ив. Плат. (на суде - К.М.) идут совершенно вразрез с характеристиками автора. Если согласие со стороны автора не последует - партии ее не печатать и дать понять автору, что опубликование этой биографии вредно партии и непозволительно по отношению к имени Ивана Платоновича"³⁴.

Отношения между Д.В.Философовым, Д.С.Мережковским, З.Н.Гиппиус и И.И.Фондаминским и Б.В.Савинковым приобрели весьма дружеский характер. Показательно, что Фондаминский привлекал их к разговорам с Б.В.Савинковым по поводу его семейных неурядиц. Кроме того Гиппиус выступила в роли своеобразного литературного консультанта и учителя, когда Б.В.Савинков принес им первые куски своих воспоминаний³⁵.

Но еще более показательны слова З.Н.Гиппиус, что собравшись уезжать из Парижа на третий год своего пребывания там, они все время откладывали свой отъезд из-за "внутренней задержки": "А внутренняя задержка в Париже - это наши друзья-революционеры. Дм.Серг. не сомневался, что революция в России будет, что сделают ее, может быть, вот эти самые революционеры-народники, но что им не хватает религиозного, христианского самосознания, хотя по существу они к христианству близки. Бунаков, пожалуй, к христианству и был по природе склонен (или к христианской морали), несмотря на свое еврейство. В Савинкове же, как и в других, начиная с Веры Фигнер, ни малейшего христианства пока не замечалось. Мы с В.Фигнер, когда она приходила к нам, ни о чем "божественном" и не заикались. Но вот явится к Дм.С-чу Савинков, скажет с пышностью, что ему - "либо ко Христу, либо в тартарары", и Д.С. верит, идет, глядишь, к нему вечером один, на что-то в нем, на какое-то просветление надеется...

...Вообще он мне казался человеком интересным и значительным, интереснее Бунакова. Д.Ф. симпатизировал больше Бунакову, а С-ва как-то сторонился. Впрочем, все мы тогда воображали, что можем им в чем-то идейно помочь, и, когда они нас уговаривали еще остаться, не уезжать, мы на эти уговоры поддавались и все время отъезд откладывали.

Мог ли Дм.С., и как, идейно помочь революционерам - это остается под вопросом. Но что я помогла Савинкову, его писаниям, своей резкой критикой его дебюта - это скоро выяснилось. Он на лету схватил мои внешние советы и принялся, им следуя, писать роман. С самого начала это было уже сделано иначе и лучше, нежели его "Воспоминания". Скажу кратко: писал он, конечно, себя, свою революционную жизнь, а идея всего романа взята из тезисов Дм.С-ча к его лекции "О насилии". Герой романа, несмотря на давящую тяжесть крови, которую проливает, не погиб, пока проливал ее не ради себя, а "во имя" чего-то высшего. И тотчас погиб, духовно и физически, когда убил на дуэли какого-то офицера ради личного интереса, для себя, Роман читался нам по частям, и автор чудесно понимал и воспринимал всякое замечание. Заглавие, довольно нелепое, я ему переменила, назвав роман "Конь бледный" (с эпиграфом из Апокалипсиса), а псевдоним, тоже неинтересный, предложила заменить одним из своих, под которым недавно написала статью в "Полярной звезде", журнал, уже прекратившийся. Все это он с радостью принял. Роман мы увезли в Россию и напечатали его в "Русской мысли". Так родился писатель В.Ропшин к радости многих злых критиков, но к своей собственной главным образом"³⁶.

Значение, которое триумвират придавал "Коню Бледному", передают строки З.Н.Гиппиус из ее письма М.С.Шагинян в январе 1911 г.: "...этого "Коня", несовершенного, но бесконечно важного и тогда нового, важного бытием своим, - мы родили жеребеночком, холили и кормили чуть не своим мясом, во всяком случае здоровьем"³⁷.

Оценивая повесть "Конь Бледный" Д.С.Мережковский писал Б.В.Савинкову: "Вы сделали очень большой шаг вперед в смысле писательского мастерства, - это несомненно. Относительно "идеи" что сказать. Вы ведь знаете, она мне родная. Это наша общая мука. Она выражена стыдливо, целомудренно. У меня одно сомнение: мог ли Ваня, при той степени религиозного сознания, которой он уже достиг, оставаться в терроре, - идти на кровь? Каляев мог - но ведь он на этой степени сознания еще не был. Это, впрочем, только вопрос, который так и остался для меня вопросом. Я решить его не могу для других сейчас, не имею внутреннего права. Я для себя я решил. Нельзя верить в чудо Воскресения - и оставаться в терроре. Тогда убивать незачем - и нельзя и не надо. Не должен ли был почувствовать этого и Ваня. Это вопрос не только мистический, но психологический. Впрочем, не знаю, что у вас будет дальше, и как вопрос повернется.

...Но это - деталь, которая существа романа (религиозного вопроса о терроре) не касается. Имейте в виду, что романа печатать в России невозможно. А между тем печатать его нужно. Вещь очень серьезная - и надо, чтобы революционеры ее прочли. Она очень подействует. И благотворно. Заставит думать"³⁸.

В предисловии к повести, которое Б.В.Савинков написал в 1924 г., он вспоминал: ""Конь Бледный" был встречен с недоумением. Мне приписали разочарование в терроре, что было неверно. В Жорже увидели меня самого, в Ване, Генрихе, Федоре, Эрне - погибших членов Боевой Организации. Повесть возбудила споры, - за и против террора. Я оказался на дурном счету у ЦК ПСР.

Через 15 лет споры эти не представляют уже интереса. Что же до ЦК ПСР, то о нем сохранилось только воспоминание. О "Коне Бледном" можно говорить спокойно.

Разумеется, "Конь Бледный" не автобиография, Жорж - не я, и остальные герои повести - не портреты. Таких террористов не было. Но в Боевой Организации, естественно, не раз возникал вопрос о терроре, - вставала та огромной важности проблема, которую разные люди решают различно, но над которой не задуматься невозможно. Я говорю о проблеме насилия. Допустимо насилие или нет? Допустимо убийство или нет? Я не пытался эту проблему решить. Я хотел ее только поставить. Мне казалось, что ей уделяется слишком мало внимания. "Быт" же Боевой Организации явился не более, как предлогом для постановки этой проблемы. Это понял Е.С.Сазонов, который из Акатуйской тюрьмы протестовал против готовившегося уже тогда моего отлучения от эсеровской церкви"³⁹.

Нужно отметить, что Б.В.Савинков умолчал о той поддержке, которую ему оказали такие видные руководители партии, как В.М.Чернов и Л.Э.Шишко. Интересно свидетельство М.М.Чернавского, приехавшего за границу в начале 1909 г. и только там узнавшего, что В.Ропшин и Б.В.Савинков, в чей боевой отряд он собрался вступать - одно и то же лицо. Он вспоминал: "В России, когда на одной из ночевок перед отъездом за границу я бегло, с большими пропусками, просматривал это произведение, я этого не знал. На меня оно произвело тогда впечатление пасквиля на террористов. Так что же? Значит, я так плохо читал, что ничего не понял. Но из разговоров в эмигрантской среде узнаю, что большинство относится к повести отрицательно, что кой-кто из членов ЦК ею возмущен. Все эти сведения вызывали у меня множество недоуменных вопросов.

Пошел с своими недоумениями к Леониду Эмануиловичу Шишко, моему давнишнему знакомому. ...беседа с Шишко дала мне много неожиданного. Я узнал, что между ним и Савинковым довольно хорошие отношения, что Савинков читал ему своего "Коня Бледного" в рукописи. Шишко не возражал против напечатания повести. По его мнению, видеть в ней пасквиль на террористов - совершенная нелепость. У автора не было намерения кого-нибудь опорочить; он трактует в беллетристической форме моральные вопросы, возникающие в связи с террористической деятельностью. Из разговора я убедился, что очень плохо читал это произведение. Мои недоуменные вопросы потеряли свою остроту, но я не мог бы сказать, что они совершенно устранены. Меня все-таки смущало почти общее отрицательное отношение к повести"⁴⁰.

Отношение Л.Э.Шишко к Б.В.Савинкову и его мучительным поискам хорошо передается строками из одного его письма, где он писал Б.В.Савинкову: "Вы, несомненно, - детище тех же самых скорбей и радостей, тех же самых проклятий и идеалов, которые были вложены и в наши души"⁴¹.

Существенную поддержку Б.В.Савинкову оказывал также В.М.Чернов и в это время и в последующие три года, когда, по свидетельству А.И.Спиридовича, "...посетил много эмигрантских колоний, читая рефераты и много содействовал тому, что поднятая против Савинкова кампания окончилась для него в смысле партийном благополучно"⁴². Степень неприятия Б.В.Савинкова за его "религиозные искания" была в это время весьма велика и, по мнению М.А.Прокофьевой, в отношении эсеровских кругов к Савинкову "только его всеми признаваемые таланты и прошлое спасают его от ярко выраженного презрения и насмешки"⁴³.

Весьма важно подчеркнуть, что далеко не все в эсеровской среде бросились клеймить Савинкова. В этой связи интересно замечание З.Клапиной, члена Северного Летучего отряда ПСР, вспоминающей о его руководителе А.Д.Трауберге. Она повторяет известное выражение "А истина-то ведь в оттенках" и вдруг заключает: "И вот эти-то "оттенки" спасали бы всегда Трауберга от того морального кризиса, от той жуткой правды о терроре, отражением которых является "Конь Бледный""⁴⁴. Здесь примечательным представляется то, что автор, не понаслышке знающий, что такое террор, не отрицает самого факта "жуткой правды", не упрекает Б.В.Савинкова в тенденциозности, а просто дает понять, что он не смог уберечься от "морального кризиса", в силу отсутствия каких-то качеств, имевшихся у А.Д.Трауберга.

Любопытен также эпизод, рассказанный горнозерентуцем В.Плесковым: "Длительную дискуссию вызвал ропшинский "Конь Бледный". По этому поводу произошла жаркая схватка между эсдеками во главе с А.В.Поповым и эсерами с участием Е.С.Сазонова. А.В.Попов - пользуясь Ропшиным - резко и основательно развенчивал с.-р. теорию "революционной романтики", с ее культом террора, личности и т.д."⁴⁵.

В мае 1911 г. в "Знамени труда" была помещена статья М.В.Вишняка "Оправдание террора (По поводу "Коня Бледного" В.Ропшина)", снабженная редакционной оговоркой, что "...попытка философско-этического обоснования террора является его личным взглядом"⁴⁶. М.В.Вишняк, констатируя, что основная проблема повести - оправдание террора, отмечает, что для автора "быт, движение, факты" второстепенны, "события для него не сами по себе, а лишь встречи и поводы для обмена мыслями между героями". Проанализировав взгляды пяти главных героев повести, "представителей систем воззрений на террор", и их "quasi-оправдания террора" М.В.Вишняк задается вопросом: ""Быть может, человеческому сознанию вообще не дано оправдать террор формально-логически?! Быть может, нет и не может быть формально-логического моста между террором , - как крайним выражением насилия, - (а ведь можно и не убить, а согрешить больше, чем убийца!) - и моралью, как принципом: "никогда не относись к человеку как средству, но всегда как к цели". Вывод М.В.Вишняка категоричен: "Несомненно, и Жорж, и Ваня, и Генрих, и Федор, и Эрна могут оказаться в роли террористов не только на страницах романа, а и на арене жизни, - но это было бы величайшим несчастьем как для них самих, так и для того дела, которому они посильно служили бы"⁴⁷.

Как представляется, статья М.В.Вишняка не только не отвечала на суть проблемы, поставленной Б.В.Савинковым, но и затемняла ее и уводила поиск путей ее разрешения в иные плоскости. Ведь Б.В.Савинков не претендовал на разрешение проблемы о моральной допустимости насилия, он только ставил ее. Само появление "Коня Бледного" было своеобразным криком отчаяния автора, не находившего ответа на терзавшие его вопросы. Официальные партийные ответы не удовлетворяли его, да и не только его одного. Сам М.В.Вишняк фактически признает, что такого ответа нет в партийной идеологии, а то, что там есть - "устрашающая, дезорганизующая, эксцитативная роль" террора и его "нужность" - слишком узки и лежат в другой плоскости. Более того, он допускает, что вообще невозможно найти "формально-логический мост" между террором и насилием. Но отсюда следует (и собственно об этом и кричит автор "Коня Бледного"), что лидеры партии, начав террористическую борьбу, не дали в распоряжение террористов необходимой стройной системы именно морального оправдания ее, ограничившись лишь "формально-логическим", построенным на рациональных доводах (правда, с некоторыми элементами и морального оправдания, но лишь с элементами). И в этой связи трудно не согласиться с К.Р.Кочаровским, утверждавшим, что эсеры не имели "...доктрины, заменяющей евангелие, столь бесконечно нужной им пред лицом смерти, а импровизировали для своего духа полу-личную этическую и эстетическую интуицию"⁴⁸. Понятно, что искали и "импровизировали" далеко не все эсеры и даже не все террористы, для которых эта проблема в силу специфики их "занятий" приобретала крайне острый характер. Многие удовлетворялись имеющимися схемами, но не все. И приводимые М.В.Вишняком взгляды-"оправдания" Е.С.Созонова, Рагозинниковой, Н.С.Климовой, И.П.Каляева - есть ни что иное, как подобные "полуличные" импровизации, выходящие порой весьма далеко за рамки официальных партийных взглядов. Почему они шли на эти импровизации, можно понять, прочитав воспоминания А.Измайлович о словах И.Пулихова за два года до его покушения на П.Г.Курлова: "Я не могу считать себя членом партии, - говорил он, - я признаю в теории террор, но могу ли я сам выступать как террорист, не знаю. Помню, он говорил это взволнованно, с тоской. Видно было, что его страшно мучит такой разлад между его теорией и практикой. - Я не могу представить себя убивающим человека. Я не могу не видеть человека в том, кого мы убиваем. А человек ведь это так много. Может быть, я перешагну со временем через это - вырасту... не знаю... Но сейчас я не террорист"⁴⁹.

Но уже само наличие "полуличных" схем-импровизаций с одной стороны, подтверждало существование лакуны в партийном миросозерцании; с другой - подобные схемы, а точнее, системы взглядов, были слишком индивидуальны для того, чтобы стать универсальными.

Несмотря на то, что идеи "Коня Бледного" у многих в эсеровской партии вызвали неприятие, а сам автор - осуждение, ни Б.В.Савинков, ни "триумвират" не теряли надежды и продолжали сотрудничество. Летом 1909 г. Б.В.Савинков, по словам З.Н.Гиппиус "просил, почти требовал", чтобы они приехали в Париж для важного разговора. Ехать им не хотелось, но "после парижских разговоров, после всего, что писал Дм.С., тут было что-то вроде долга"⁵⁰.

В течение недели велись каждодневные разговоры с Савинковым и Фондаминским, возрождавшими БО, чтобы оправдать бывшее и "ждали одобрения, чуть не благословения Д.С-ча и, конечно, не могли его получить"⁵¹.

Чуть позже Д.С.Мережковский писал Б.В.Савинкову: "...мы Вас любим и Ваше любим, верим в него, верим, что оно будет и наше...

Вы уже поняли, что не от силы, а от слабости делаете Ваше старое дело; и мы тоже поняли, что не от силы, а от слабости не делаем нового, нашего дела. Если бы мы начали делать, Вы могли бы не делать. Потому и вина общая наша, и ответственность общая"⁵².

О каком "новом, нашем деле" говорил Д.С.Мережковский? Вообще, как далеко заходили в своих планах создатели "нового религиозного сознания"? Что ими делалось реально? М.С.Шагинян, бывшая в ту пору юной адепткой их "новой церкви", вспоминала: "Единственное реальное дело у Мережковских была организованная Зиной при существовавшем в Петербурге "Религиозно-философском обществе" "христианская секция". Она была задумана как место подбора и единения душевно-духовно схожих людей, стоящих на платформе "религиозной революции". Платформа эта объединяла на убеждении, что без бога нельзя создать революцию. Бог, идея вечного, абсолютного Добра, завещанного человечеству распятым на кресте Спасителем, создают такую форму общества, где не будет условности, лжи и фальши, несправедливости и насилия, потому что все эти вещи преходящи и нереальны, а все безбожные революции, строившие общество без идеи бога, обречены были на зло и на гибель"⁵³.

По субботам собиралась церковь "нового религиозного сознания", где сходились на молитву члены организованной З.Н.Гиппиус "христианской церкви". Обрядность ее была упрощена до предела: при горящих свечах один из членов церкви читал вслух куски из Евангелия, затем целовались друг с другом и все вместе шли пить чай в гостиную. Любопытно, что М.С.Шагинян во время своего первого присутствия на этом действе, мысленно читала молитву собственного сочинения, одобренную З.Н.Гиппиус⁵⁴.

На заседаниях "христианской секции", собиравшейся конспиративно, присутствовали самые разные люди: и интеллигенты и рабочие, "прошедшие через 1905 год; были даже из демострантов Девятого января, участники похода к Зимнему, к "царю за правдой", и оставшиеся в живых после расстрела". На этих заседаниях звучали доклады, подобные тому, который сделала в присутствии 17 человек М.С.Шагинян, - "Религия и свобода", где она доказывала, что "только верующий в бога, сливаясь с ним в этой своей вере, действует и чувствует (может действовать и чувствовать!) абсолютно свободно, потому что полностью совпадает с намерениями и делами бога на земле"⁵⁵.

М.С.Шагинян не была посвящена в детали отношений "троицы" с эсерами-эмигрантами и, по ее словам, знала лишь, что "там, в Париже, у них были таинственные друзья, у которых оставался их "архив", там они снимали "квартирку", чтоб не жить по гостиницам, а оттуда просачивались ко мне, когда уж слишком явным было мое недоверие к их питерским "кадрам", таинственные упоминания о каких-то девушках, искавших спасения в их "платформе", и о "кругах", в которых мелькали иногда "разногласия". В письмах Гиппиус то и дело встречались намеки на "засекреченные", безымянные заграничные кадры, вступавшие в их "церковь""⁵⁶.

Какую же практическую цель преследовала "троица", устанавливая связи и вербуя сторонников в эсеровской среде (а знакомы они были не только с Б.В.Савинковым, И.И.Фондаминским, но и с их дружеским кругом, рядом членов БО ПСР, но и с В.М.Черновым, В.Н.Фигнер и другими)? Они хотели - не больше не меньше - создать своеобразную религиозно-революционную организацию (они условно называли ее "новой" партией, или "орденом") при ПСР. К сожалению, мы знаем об этом крайне немного: отдельные строчки-"проговоры" мемуаристов (В.М.Чернов) и несколько документов, не дающих всей полноты картины. Тем не менее письма Д.С.Мережковского и З.Н.Гиппиус к Б.В.Савинкову и набор программных документов этой организации (точнее, двух, вписанных друг в друга - с разной степенью посвящения их членов) дают возможность составить общее представление об этом грандиозном замысле⁵⁷.

Нелишне будет упомянуть о том, что письма Д.С.Мережковского и З.Н.Гиппиус к Б.В.Савинкову полны намеков и недоговоренностей, рассчитанных на человека, понимающего их (подобный язык был вообще свойственен "троице"). По меткому замечанию М.С.Шагинян, "это был изощренный язык текста с постоянным подтекстом. Понимать надо было не текст, а подтекст, и отвечать на подтекст так, чтобы никто посторонний не догадывался"⁵⁸.

Весной 1911 г. З.Н.Гиппиус писала Б.В.Савинкову: "Относительно Мариэтты, всяких дел, а, главное, наших с вами последних разговоров. Когда Илье мы их рассказали (он был немного в курсе) - то он попросил два дня на размышление, а затем пришел к нам вечером один. Много и открыто говорил о себе. Всего не передашь, но могу сказать, что Вы его хорошо знаете. Относительно "партии" (новой) и "программы" - он, по-моему, многое преувеличил и потому много разрушил. Т.е. он сказал, что если мы чувствуем себя "призванными" и "сильными" - то мы должны на это идти, а если нет - то нам следует мирно в ту же силу заниматься той же "пропагандой"... В Илюшиных словах, кроме того, я нахожу некоторое непонимание самой сущности наших идей. Т.е.: не только мы не считаем себя "призванниками" и никогда не сочтем, но даже если б другие выискались и объявили себя таковыми - то весьма было бы подозрительно; этот принцип личного самоутверждения сильно противоречит принципу нашему, по которому "сила в немощи совершается", и коллектив с таким самодержавным камнем - вещь очень опасная, соблазнительная, дьявольская"⁵⁹.

Программа и организационный устав "новой" партии, о которой вела речь З.Н.Гиппиус, представляли из себя плод коллективного творчества "троицы" (и отчасти Б.В.Савинкова) и писались в 1910-1911 гг, но так и не будучи завершенными, осели в бумагах Б.В.Савинкова (написанные почерком З.Н.Гиппиус, они вероятно, были переданы ему для ознакомления)⁶⁰.

Помимо сугубо программных установок, в документе регламентировалось и организационное устройство "Общины" и "Союза Земли и Правды", действовавших автономно. Первая организация должна была носить характер своеобразного идейного и руководящего центра. Вторая - часть членов которой могла и не быть введенной в "Общину" - должна была быть более открытой и предназначалась для ведения "...конкретной революционной работы".

Помимо уже цитировавшегося письма З.Н.Гиппиус к Б.В.Савинкову, она еще в нескольких письмах касалась вопросов, связанных с разработкой программ, необходимостью перехода от слов к делу - "возрастания делания", разности позиций в этом вопросе внутри "троицы", отношения к этой затее некоторых видных эсеров и т.д. Так, в марте 1911 г. Гиппиус писала Б.В.Савинкову: "Десять лет жизни мы отдали на взращивание этого дела, - на действие внутреннее, первое, на делание глухое, внутрикружное, - вокруг которого уже и завивались все внешние проявления и устроения. Чем больше мы религиозно делали - тем меньше мы могли говорить "о" религии. Беседовать. Думаю, и во всем так. Если бы мы больше делали в общественности - то стали бы меньше и не так легко говорить о ней. Сущность же идеи нашей требует возрастания делания. Можно двояко уронить идею: продолжать говорить "о", т.е. отказаться от возрастания делания... И вторая опасность урона - бросить эту идею целиком в толпу раньше времени, неосторожно, надрывно, не считаясь с тайной тайного круга. Положить все на свои силы, орационалить, что ли, иррациональное, увлечься внешней мелкостью воплощения, превратить незаметно идею Новой Церкви в идею новой партии...

Определенно, обще, я могу сказать вам следующее: ведь вся наша идея покоится на исчерпывающих двух заповедях, равноценных и составляющих как бы одну, ту, в которой "весь закон и пророки": заповедь "о Боге" и "о ближних"... И до сих пор, везде, всегда - разорвана эта единая заповедь... До такой степени они разорваны и в истории - и в каждой душе человеческой, что иногда ужас берет, и кажется (соблазн!), что их даже и нельзя соединить. А между тем - без соединения - нет ни настоящей религии, ни настоящей общественности, и даже нет настоящей личности, ибо даже у того, кто религиозен и общественен - у того эти два качества помещаются в разных углах души, - точно в нем две души; в личности нет единства. Дел же религиозно-общественных, действительно и сознательно таковых, - кажется еще не было; pour preciser можно сказать: не было сознательной религиозно-революционной организации и, пожалуй, не мыслилась "христианская революция" или "революционное христовство".

...Программа, profession de foi, манифест, - то или другое, или третье - что-нибудь да будет, конечно. Что - в зависимости, какие "мы" будем его творить. Если мы "пребудем" одни, то может случиться, что явится документы "для бутылки", закупорим его и бросим в море, авось умелый выловит. Другое дело, если найдутся ... как сказать? ведь не "товарищи"? ну, близкие ближние вроде вас. Тогда можно и самим еще не "закрывать лавочку""⁶¹.

Чуть позже, возвращаясь к этим вопросам, Гиппиус писала из Петербурга Савинкову: "Наши дела, более внутренние, в странном положении. Вообразите, мы завели "среды" для обсуждения знаменитой "программы". Необыкновенно ценно было бы, чтобы вы слышали то, что мы говорим! Многое бы вы поняли лучше других. Да многое уже более выяснилось. Мне, между прочим, очень нравится идея "ордена" при... И мне еще кажется, что "программа" - пустое слово, а необходимо разделение трех: 1) исповедание, 2) воззвание, 3) орденский статут. Слова могут вам показаться непривычными: переведите, как хотите, от этого ничего не изменится"⁶².

В июне 1911 г. она вновь писала Б.В.Савинкову: "Ну вот, а теперь просьба: пишите мне почаще сюда, мне хочется написать вам несколько "отвлеченных" писем, относительно того, о чем мы говорили весной, но хочется так, чтобы вы уже не могли мне отвечать "ничего не понимаю". Думаю, что на этот раз мне удастся. Бесконечно длинные и сложные разговоры последнего времени как-то упростили к удивлению, мои мысли, и уяснили некоторые спорные пункты"⁶³.

Уже их всех этих отрывочных сведений и намеков вырисовывается ответ на вопрос о том, почему этим планам не суждено было осуществиться на практике. Бросается в глаза неспособность "троицы" перейти от слов к "возрастанию делания" и опасения подобного перехода, влекущего за собой репрессии властей, и без того долго и настороженно наблюдавших за ними. Достаточно отметить наличие их фамилий в составленном в это время Московской охранкой "Списке лиц террористической группы Бориса Савинкова и имеющих с ним связи"⁶⁴.

Весьма откровенные строки, объясняющие "сдерживающие" мотивы к "возрастанию делания" мы находим в письме Д.С.Мережковского к Б.В.Савинкову от 22 мая 1912 г., где он писал: "...Вы очень ошибетесь, если подумаете, что причины того, что мы с Вами не увиделись, какие-нибудь причины глубокие, внутренние, "метафизические". Причины эти самые внешние, случайные, "физические". Вы, видимо, знаете, что мы уехали из России, п.ч. мне предстоит процесс за "Павла I" и не хотелось бы сейчас садиться в крепость, бросать роман, не кончив... В течение 1 1/2 года у нашего подъезда стоял сыщик и швейцар постоянно мне докладывал, что он "все справляется насчет г-на Савинкова". А на границе арестовали у меня рукопись "Александра I". И Директор депар. полиции прямо мне сказал, что полицейский надзор за мной учрежден из-за моего знакомства с Вами ("Коня Бледа мы читали и вашу статью о нем тоже!"). А затем донос Департамента полиции на "Александра I" (м.б. и за него будут судить). И, наконец, сегодня еще мой здешний консьерж предупредил меня, что приходил подозрительный субъект ("наверное шпион") справляться, когда мы уезжаем. И уж не знаю, как-то мы будем переезжать через границу. А у З.Н. плеврит. А у меня слабое сердце... И т.д. и т.д.

Все это конечно пустяки, мелочи. Но я - "обыватель", по крайней мере, "ветхий" мой человек - обыватель - и я из этого ветхого человека еще не вышел, хотя и надеюсь выйти. Вы скажете: "так будет всегда - значит, надо прекратить знакомство". Я знаю, что всегда будет так, но сейчас я физически устал и не сомневаюсь, что эта усталость временна, что она пройдет. Если Вы меня и нас не оттолкнете за "обывательщину", то я и мы от Вас не уйдем"⁶⁵.

Эту же неспособность и опасения "троицы" перейти от слов к делу отмечает и М.С.Шагинян, рассказывающая об упущенном ими шансе слиться с возникшим в рабочей среде Петербурга кружке "голгофских социалистов", чьи идеи во многом совпадали с идеями "троицы" и Б.В. Савинкова. Эта история важна и с той точки зрения, что это движение родилось среди рабочих, многие из которых участвовали в той или иной степени в революционных событиях 1905-1907 гг., сохраняя в душе веру в бога. "Троица" узнала об этом кружке осенью 1910 г. от одного из рабочих, состоявшего одновременно и членом их "христианской секции". Увидев совпадение многих идей, он предложил пойти на соединение усилий. Новость страшно заинтересовала и обрадовала "троицу", отправившую М.С.Шагинян для знакомства с руководителем кружка и самим кружком. Руководила кружком Нина Власова, дочь не то "чиновника, не то военного", дослужившегося до "средневысшего чина".

В высшей степени интересен разговор Н. Власовой с М.С. Шагинян в декабре 1910 г., о котором последняя вспоминала так: "У меня на столе лежала книга, оставленная мне Зиной "на изучение", которую я сразу же забраковала как искусственно и плохо написанную, - "Конь Бледный" Ропшина. Власова дотронулась до нее беглым жестом: "В ней есть кое-что похожее, но из другого источника, уж очень у него и у ваших Мережковских много театральности. Жизнь ведь гораздо проще. Они отсиживаются в своей литературе, у них все литературой и остается"⁶⁶.

Несмотря на уговоры "троица" так и не пришла на собрание голгофцев с участием "взбунтовавшегося" против церкви и власти епископа Михаила Старообрядческого, посвященное памяти жертв 9 января. Из письма З.Н. Гиппиус М.С. Шагинян сделала такой вывод: "...чем они были заняты четыре года и что скрывали от меня флером постоянной недосказанности, засекреченности, тайны? Умственная беготня по кругу?

Человек, воспитанный на чистой логике, мог бы так расположить историю "Нового религиозного сознания" Мережковских: "хочу того, чего нет на свете", "хочу религиозной революции", "хочу террористического акта, освященного и благословляемого новой церковью", "не хочу террористического акта - это еще рано", "хочу принять данный момент: чистую общественность с волей к религии и чистую религию с волей к общественности", "хочу творить соединение этих двух воль""⁶⁷.

Анализируя все выше приведенное, можно сделать некоторые обобщения и выводы. Прежде всего, нужно отметить, что мы сталкиваемся с новым явлением, выходящим за рамки общеизвестных "богоискательства" и "богостроительства". Не вдаваясь в разность трактовок и определение этих двух явлений, отметим, что как правило, под первым понимаются поиски бога и веры, под вторым - создание своеобразной "атеистической религии" (подобным богостроителем был, например, А.В.Луначарский). В данном же случае речь идет о попытках Д.С.Мережковского, З.Н.Гиппиус и Д.В.Философова создать с одной стороны идейное построение - "христианскую революцию" или "революционное христовство"; с другой - создать для "конкретной революционной работы" "сознательную религиозно-революционную организацию", опирающуюся на идеи этого "революционного христовства" и призванную "действенно бороться с коренной неправдой общественного строя России". Таким образом, в первом случае речь шла о попытке создания своеобразной "идеологии-веры", соединяющей целый ряд христианских идей, ценностей и веры с идеями и ценностями социализма и революции. Во втором - создание организационной структуры (или самостоятельной или в качестве "ордена" при ПСР) для ведения конкретной политической деятельности.

Но в таком случае немедленно напрашивается аналогия с подобными попытками во многих западноевропейских странах соединить христианские идеи, ценности и веру с идеями и ценностями демократии и социализма, завершившиеся созданием идеологий и организаций всевозможных "христианских демократов" и "христианских социалистов", успешно вышедших на арену политической борьбы и имеющих в ряде стран значительную поддержку в различных слоях общества. Эту аналогию не перечеркивает то обстоятельство, что и в "модели" Мережковских и в "модели" (а точнее смутных представлениях) "голгофцев" был весьма силен радикализм. Мы не знаем, пытались ли еще где-то в Европе XX века создать "революционное христовство", а тем более "христианских террористов" или "террористических "христиан" - "голгофцев". Но представляется, что общая основа - соединение христианских ценностей и веры с ценностями той или иной светской политической доктрины и стремление к выходу на общественно-политическую арену - без сомнения делает эту аналогию вполне уместной. Другое дело, что в России эти попытки не удались ни в начале века, ни сегодня (подобного рода "христианско-политические" организации и союзы хотя и существуют, но степень их влияния и поддержки в широких слоях общества весьма невелика). Это не значит, что подобные идеи и организации в принципе абсурдны (Напротив, как представляется, они имеют в перспективе некоторые шансы и необходимое пространство, но при условии, с одной стороны, увеличения общего числа глубоко верующих людей и роста авторитета самих этих "общественно-религиозных" деятелей. Наличие перспектив у подобных организаций видится в том, что большинство из них выступит в качестве конкурентов РПЦ и имеет шанс увести часть паствы, неудовлетворенной ее "неопределенно-расплывчатыми" политическими позициями и неадекватными ответами на некоторые запросы современного человека).

Наличие тенденции к созданию подобных "религиозно-политических" образований в России в начале XX века сомнений не вызывает. На нее указывают и "богоискательство" некоторых общественных деятелей разного калибра (от С.Н. Булгакова и Н.С.Бердяева до ряда террористов), и попытки И.М.Минского-Виленкина сделать "надстройку" "над марксизмом из собственной, мэонической религии" в большевистской газете "Новая жизнь", и проникновение "богостроительских" и "богоискательских" идей в либеральные круги, в том числе в редакцию кадетской "Речи". По свидетельству З.Н.Гиппиус, зиму 1908-1909 г. называли "сезоном о Боге"⁶⁸.

Мы не беремся анализировать все это явление в целом, причины его успехов и неудач, а только отметим, почему начинания Мережковских не нашли должного отклика в эсеровской среде. Уже отмечалась неспособность и боязнь Мережковских к переходу от слов к реальному делу. Без сомнения, слияние с рабочими-"голгофцами" заставило бы часть эсеров, скептически относившихся к сугубо интеллигентским умствованиям Мережковских, несколько иначе отнестись и к их идеям и к их предложениям о создании "религиозно-революционной организации". Это, конечно, не снимало целого ряда проблем, но авторитет Мережковских и их идей вполне мог укрепиться и лишить их противников тех аргументов, которыми они били Савинкова (разделявшего часть их взглядов), представляя его взгляды интеллигентской рефлексией человека, разочаровавшегося и в революции и в социализме, и в терроре, к тому же не знающего настроений рабочей среды и т.п. Кроме того, из писем З.Н.Гиппиус и Д.С.Мережковского и воспоминаний М.С.Шагинян хорошо видно, что они не могли четко и ясно изложить свои идеи и замыслы. Даже разделявший их идеи и замыслы Б.В.Савинков говорил Гиппиус "ничего не понимаю". Поневоле им приходилось везти с собой сочувствующего им профессора, "бывшего бердяевца", который был более ясен. Даже В.М.Чернову не удавалось понять "главного" и требовались "устные беседы с более осведомленными людьми".

Но расплывчатыми были не только идейные построения. Недостаточно понятны были и цели и задачи "новой" организации, ее практическая нужность и ценность. Даже в "программе и уставе" "Общины" и "Союза Земли и Правды" многие подобные вопросы не ставились или не решались. Но помимо всего прочего в этих документах не ставился вопрос и о взаимосвязи идей "революционного христовства" (да и христианства в целом) с социализмом. Но если Мережковские могли позволить себе обойти этот трудный и неудобный вопрос, то эсеры как социалисты подобного позволить себе не могли. Задача же объяснения многим своим сторонникам и "друго-врагам", как они собираются сочетать идеи и ценности того и другого, была из разряда решения задачи "квадратуры круга". Но и вообще для эсеров как социалистов подобный вопрос был далеко не праздным и требовал четкого и ясного ответа. Мережковские не отрицали социализма, но весь вопрос в том - а что они под ним понимали?

Любопытен ответ З.Н.Гиппиус на сетования М.С.Шагинян на то, что в "церкви Мережковских" нет социализма: "Социально-экономическое устройство как таковое я всегда считала и считаю необходимостью и даже неизбежностью, т.е. оно все равно будет, и оно для наших мечтаний даже необходимо, т.е. и царство Божие без социализма не мыслится. Я судила религиозное отношение к социализму, т.е. поклонение социализму как абсолюту, человечеству как богу. И поскольку такая концепция существует, постольку я и права. Вы можете на это возразить, что "религии социализма" вообще не существует ни у кого, - это будет прямое возражение, хотя еще не доказанное. Но с чего вы принялись мне навязывать мысль, что раз я против религии социализма, то, значит, против социализма?"⁶⁹ Но как бы там ни было, убедительных решений основной проблемы - соединения идей христианства с идеями социализма - Мережковские, судя по всему, дать не смогли.

Как же относились эсеры к идеям Мережковских и их желанию создать "религиозно-революционную организацию" при ПСР? Велись ли с кем-либо из руководителей партии подобные переговоры? Полного ответа на этот вопрос нет. Помимо Б.В.Савинкова, помогавшего "троице" и разделявшего часть их взглядов, подобные переговоры велись с И.И.Фондаминским и возможно с В.М.Черновым. Позиция И.И.Фондаминского уже была обрисована в письме З.Н.Гиппиус Б.В.Савинкову. Что же касается В.М.Чернова, то он по крайней мере об этом желании знал и выразил свое отрицательное к нему отношение. Подобный вывод можно сделать из письма З.Н.Гиппиус Б.В.Савинкову о том, что последний зря на него надеялся, и из воспоминаний В.М.Чернова, писавшего: "Эстетство и духовный аристократизм потом бросили Савинкова на время в сторону христиан Третьего Завета - Мережковского и Зинаиды Гиппиус, тогда почему-то вообразивших, что они должны создать какое-то религиозное народничество и сделать религию душою революции"⁷⁰. В.М.Чернов, который, как полагал Савинков, мог и поддержать эту идею, в качестве ее сторонника, действительно, мог бы существенно поспособствовать ее реализации и уж в любом случае "легализовать" ее в партии, смягчить удары адептов атеистической традиции. Впрочем, позиция Чернова по этому вопросу известна недостаточно. Тем не менее весьма любопытно, что ответ Савинкова кадету Изгоеву, опубликованный в N 1 "Заветов", о том, что неправомерно смешивать персонажей "Коня Бледного" с реальными лицами (а главного героя повести с личностью самого Савинкова), был сформулирован в письме В.М.Чернова Б.В.Савинкову. Он же посредничал и примирял Б.В.Савинкова с Р.В.Ивановым-Разумником в их конфликте, вспыхнувшем в 1913 году⁷¹. Представляется, что В.М.Чернов, поддерживая поиски Савинкова и защищая его от нападок, делал это и потому, что осознавал огромную важность поднимаемых им и Мережковскими проблем. В.М.Чернов не мог не понимать, что нерешенность в партийной литературе вопроса о моральной допустимости террора (а он был одним из главных инициаторов и идеологов эсеровского террора) может быть вполне заслуженно поставлена ему в вину. Он был крайне заинтересован в подобных поисках и дискуссиях, они потенциально давали возможность найти новые мысли, подходы, решения. С другой стороны, В.М.Чернов не мог не видеть и того, что "богоискательство" захватило и интеллигентные круги и революционные, и того, что существуют основания для этих поисков, и того, что соединение ценностей социализма с ценностями христианства, укорененного в менталитете русского народа, открывает захватывающие перспективы. Можно только предполагать, что В.М.Чернова могли отпугивать и реакция атеистически настроенных членов партии (да и сам он был атеистом) и невозможность непротиворечиво и убедительно для социалистов связать и то и другое, да и просто непонимание или неприятие в комплексе их идей, да и самой "троицы". О последнем, например, свидетельствуют хранящиеся в черновиках В.М.Чернова написанные им (возможно, в более позднее время) в разных вариантах стихотворные строчки:

"Средь попов и теософов

Было трое нас гостей:

Антон Крайний, Философов

И я с ними сам-третей"

Отношение В.М.Чернова к творчеству "троицы" угадывается в словах:

"Ветхий, новый - два завета.

Их презрел лукавый свет,

Третий нужен нам Завет"⁷².

В статье "Политический террор", написанной между 1912 и 1914 гг. и не увидевшей свет, В.М.Чернов отмечал, что после поражения революции "...изнанка партийной постановки террора стала ощущаться все явственнее и явственнее, по мере того, как казовая сторона все бледнела и бледнела. Может быть, бессознательно для самого себя эту переломную психологию отразил с крайней степенью импрессионизма в "Коне Бледном", а затем в "Том, чего не было" автор, скрывшийся под псевдонимом В.Ропшина... О чем говорит нам центральный образ, главный герой "Коня Бледного"? Конечно, по намерению автора - о том, с какой психологией нельзя идти в террор. Но, помимо воли автора, образ этот говорит еще и о другом: о том, как опасно уже само по себе длительное посвящение всех сил, как специальности, охоте на противника. Вечно носить маску, жить напоказ нарочито - безыдейной жизнью и вдобавок еще предаваться всецело занятию, по своему практическому "роду и способу" ничем не отличающемуся от обычного "филерства" - как все это выдержать? Какой огромный запас внутреннего духовного содержания должен быть у человека, чтобы не истощиться от длительного отсутствия новой духовной пищи, чтобы не привести к умственной и душевной опустошенности? Поистине, только избранным натурам дано пройти все эти искусы и не дойти ни до оскудения духовного, ни до зачерствения, ни до превращения в комок обнаженных нервов, ни до увядания сердца. И не скорбная ли кратковременность карьеры террориста спасла многих от одной из этих роковых опасностей"?⁷³.

Но если у Л.Э.Шишко и В.М.Чернова идеи Мережковских и Савинкова в предвоенные годы находили хоть какое-то понимание и поддержку (по крайней мере публикацией романа Савинкова в "Заветах", а ранее и защитой самого Савинкова), то некоторые другие руководители партии (те, чье мнение известно) относились к ним иначе. Выше уже цитировались слова З.Н.Гиппиус, что в присутствии В.Н.Фигнер они даже и не пытались заикаться о своих идеях, и о неприятии их М.А.Натансоном. Впрочем, что касается Натансона, небезынтересно замечание З.Н.Гиппиус о том, что "Натансон - культурнее Анненского, ей Богу, и больше способен понимать (если не принимать)"⁷⁴.

Отношение же эсеровской массы к идеям "троицы" и Б.В.Савинкова явственно выразилось после выхода в свет его романа "То, чего не было (Три брата)". Неслучайна перекличка названия романа с подмеченной М.С.Шагинян тоской З.Н.Гиппиус по "тому, чего не было". В своем новом романе Б.В.Савинков намного более рельефно выразил общие им идеи отсутствия морального оправдания насилия, в том числе и революционного, и отрыв революционных партий и их вождей от народа, его помыслов и чаяний. Проблема соотношения этики и революционного действия получила очень широкий резонанс в самых различных политических кругах России, особенно у эсеров. Споры вокруг романа В.Ропшина не утихали в течение года, пока шла его публикация⁷⁵. Сообщая В.М.Чернову реакцию на предстоящий выход "Заветов", Н.И.Ракитников писал В.М.Чернову: "Первые сведения... шли из среды молодежи с.-р-ской. Радовались, ждали с нетерпением, но были сильно смущены участием Ропшина. Интерес к с.-р. журналу был большой, но тоже все недоумевали по поводу имени Ропшина, его место, по общему мнению, не здесь, не в этом журнале. Многих это удержало от подписки"⁷⁶. Секретарь редакции "Голоса Урала" Лебедев, обращаясь в редакцию "Заветов", писал о романе Савинкова: "Говорят, что ни "Отечественные Записки", ни "Русское Богатство" не только времен Михайловского, но и теперь не допустило бы ничего подобного на свои страницы. И когда говорят это, то поневоле приходится соглашаться. Приходится признавать, что "Заветы" отступили от "заветов"... А что эти писания, которым место в "России" или в лучшем случае в "Русской Мысли" коробят, это приходится слышать на каждом шагу и в Екатеринбурге, и в провинции". По праву "читателя-друга" он вопрошал у редакции: "Чем руководствовалась она, помещая эту вещь? Неужели только именем автора?"⁷⁷ В 1912 г. С.П.Постников писал В.М.Чернову о своих десятках писем знакомым и полузнакомым людям с просьбой содействовать распространению журнала: "В некоторых местах очень хорошо откликаются, а из некоторых только критика и "серьезные" указания на промахи. Полтава, например, ответила, что не желает помогать журналу, в котором печатается "Ропшин""⁷⁸.

Как оценивали в эмигрантских кругах "Заветы", хорошо видно из письма одного видного парижского эсера С.П.Постникову, пересланного им В.М.Чернову. Автор отмечал: "Ознакомившись теперь с первыми тремя книжками журнала, должен сказать, что он далеко не оправдывает своего названия, хотя в общем это интересный журнал. Более того, с болью в сердце должен констатировать, что г. Ропшин, по-видимому, старается вколотить в гроб даже последние остатки "Заветов". И таково не только мое мнение. Представьте только себе, какое впечатление этот роман производит на заурядных обывателей и каковы должны быть суждения последних об истинных носителях "заветов". Ведь обыватель не захочет в этом увидеть высоко (неразб. - К.М.) факт самокритики (хотя г. Ропшин, несомненно, докатился значительно дальше самокритики и разрешения моральной проблемы), а скажет только "так вот каковы эти "заветы" и вот каковы их глашатаи". А типы-то, а типы-то каковы! Как будто никого кроме резонеров, тупых лживых педантов и разгильдяев никогда не было. ...По моему мнению, этот роман вреднее "Коня Бледного", ибо там речь шла лишь об одном явлении, а то, что печатается теперь в "Заветах", не оставляет камня на камне ни на чем. Неудивительно, что Ропшина так нахваливают даже октябристские критики. Впрочем, Аллах с ним, с Ропшиным, его физиономия достаточно ясна, но при чем тут "заветы" и каким образом эта вещь могла быть принята редакцией? Горько и обидно было встретить там все те обвинения, которые постоянно раздавались от антиподов (неразб. - К.М.) и от обыкновенных обывателей! А главное, что автор, по-видимому, вполне разделяет эти обвинения. Да, враги "заветов" (и с большой и с малой буквы), наверное, хихикают себе в бороду, почитывая этот роман и радуются тому, что над всеми "заветами" возвышается громадный могильный холм, дабы они не могли встать из гроба и воскреснуть". Извиняясь перед С.П.Постниковым за критику журнала, в который он вложил столько сил, автор тем не менее отмечал: "Но скрывать свое отношение к этому журналу я не могу. Думаю, что Вы не от меня одного слышали такие отзывы. Ведь это ужасно больно: ждали, ждали возможности иметь свой орган, когда дождались этого, то оказалось, что орган этот занялся самооплевыванием"⁷⁹.

Н.И.Ракитников, рассказывая В.М.Чернову об успехе в России первого номера "Заветов" со слов очевидцев, писал: "Убеждены, что успех был бы еще больше, если бы элемента "скандала" не было. Думают, что это здоровый интерес к направлению, так долго не представленному в литературе и так долго молчавшему. Но присутствие романа Ропшина шокирует, приводит в недоумение, заставляет задавать вопрос: что же это? Неужели с-р-ы хотят построить успех своего журнала такими средствами, опытом публичного самосечения? По всему, что приходится слышать, сильно боюсь, что этот роман создаст еще много затруднений и осложнений в будущем. Хорошо, если не приведет к краху. А слышать приходится крайне тяжелые и неприятные вещи. По Парижу теперь гуляет фраза Савинкова, сказанная им будто бы в присутствии значительной компании: "удивляюсь, как В.Мих. мог принять мой роман. Там дальше..." и дальше следует передача будущих сцен, которые надо ждать в следующих книжках журнала. Передают с Ваших слов, что "роман хорошо кончится". Но ведь, когда мы дождемся этого конца, а пока - неугодно лить водички на чью угодно мельницу, только не на нашу. Первую книжку Розанов уже использовал: "мы свое старое любим больше, чем вы свою революцию". И факт появления романа Ропшина на стр/аницах/ нашего журнала не подтверждает ли в глазах всех справедливости этого суждения Розанова? Где наша непримиримость? Где наше отвращение ко всяким компромиссам? Наше стремление к принципиальной выдержанности? Неужели мы так долго ждали своего журнала, чтобы с первого же шага замутить этот источник так, что вместо радости по поводу его появления в сердце смертельная тревога, страх за будущее, а в сильно поредевших рядах - смута, и еще больший раздор? Я еще Вам не передаю наиболее резких суждений. Эх! в недобрый час вы приняли Ропшина"⁸⁰.

В то же время в августе 1912 г. С.П.Постников писал В.С.Миролюбову: "Виктор Сергеевич, а ведь у Ропшина бытовая сторона только пасквильно выводится. Посколько мне нравится его постановка основной проблемы, постолько я вижу недостатки его всего романа. А все-таки, если бы мне сейчас задали вопрос, нужно ли помещать роман в "Заветах", я сказал бы, не нужно, а должно. Протестов против романа - гора, Быховский собирает уже подписи для письма с протестом... в "Современник", "Гудок" и "Речь""⁸¹. В черновиках писем В.С.Миролюбову С.П.Постникова мы читаем: "Наполовину "Заветы" идут из-за Ропшина. Хотелось бы его растянуть на весь год. ...Вообще "Заветы" всем очень нравятся. Вот только Ропшина ругают. Быховский и Ко хотели писать протест в Современнике или Речи. Это меня так удивило, что я указал Быховскому на бестактность искать пристанище выражению своих чувств в чужих дверях, а не обратиться самим к своей редакции с запросом. ...М.б., хорошее толковое письмо могло бы найти мост и в журнал, который, говорят они, дорог для них. И во всяком случае, прежде чем начать говорить о помещении писем с Водовозовым (последний ответил, что письмо он поместит в Современнике, если будут "серьезные" подписи), звонить по Питеру, лучше было бы обратиться к нам. Много пасквиля у Ропшина, и все-таки много ценного. Проблема убийства, лишения жизни - у него стоит во всей своей полноте. Хочется писать о Ропшине, показать его. И как мало его понимают, как даже не хотят понять его"⁸².

В эсеровской среде вокруг романа Б.В.Савинкова разразился грандиозный скандал. В.М.Чернову переслали выписку из двух писем Е.К.Брешко-Брешковской, написанных ею летом 1912 г., где она отмечала: "Что же касается "беллетриста" Р/опшина/, то пора бы ему перейти в журнал, где любят пугать людей, и молодежь в особенности, разными буками, людоедами и гипнотизерами. Я не читала его первого произведения, столь удивившего свет, но сие прочла по настоянию близких и впечатление такое, как будто имела перед собою карикатуру лубочного рисунка. Точно картонные фигурки, которые ниткой дергаются. "Рус/ская/ мысль" с радостью поместила бы сей неостроумный памфлет. Но писать никому не воспрещается, а вот помещать у себя не каждому разрешается. Надо бы поразборчивее. Али еще мало плевали, заушали и топтали? Неужто против тупости и самомнения ничего таки и не было? Странно, что раньше этого не замечали? Где же глаза у умников были? Или это они сами себя изображают? Так зачем всех в одно лукошко сажают??!" В другом своем письме от 31 августа "бабушка" восклицала: "Ропшина не могу читать: тошно!"⁸³.

Е.П.Пешкова, отвечая на вопрос О.Е.Черновой о своих впечатлениях от романа "То, чего не было", писала: "С самого описания Сов/ета/ партии очень тяжело читать стало и так досадно на Бор/иса/ Викт/оровича/. Ведь то, что он говорит и что, думаю, он хотел сказать своим романом, не совпадает с впечатлением, кот/орое/ от него получается. Это обидно и досадно"⁸⁴.

В.И.Сухомлин писал В.М.Чернову о своем отношении к роману Б.В.Савинкова: "От себя прибавлю, что, приготовившись мужественно встретить в сем произведении не бичи, а скорпионы, я однако не ожидал от него столь "бледной тройки" (извините за каламбур) в художественном отношении. Язык хорош, места есть недурные, попадаются яркие картинки. Но в романе поражает, по-моему, отсутствие перспективы, отсутствие, так сказать, воздуха на его полотнах: нужные для Ропшина лица как-то все расположены на одном плане, на одной плоскости; вокруг них и за ними (м.б., главным образом, в них самих) нет ничего, что давало сколько-нибудь яркое представление о громадном народном возбуждении, о широком общественном движении, в атмосфере которого жила и частью которого была революционная партия. Нет ничего, хотя автор и Болотов постоянно говорят о каком-то таинственном вне их и помимо их воли совершающемся процессе... "Эпоса русской революции", о котором говорили, никакого не получилось..."⁸⁵.

Б.Черненков писал В.М.Чернову: "Чувствуется, когда читаешь "То, чего не было" "надрыв" в душе В.Ропшина. Право, можно подумать, что главная идея автора - доказательство аморализма всякой революции, полная стихийность всякого народного движения и оторванность "массы" от "вождей". Никто не станет отрицать законность появления таких произведений, как роман В.Ропшина, где автор стремится поставить все жгучие вопросы ребром (хорошо и делает честь редакции, что именно этот роман появился в "Заветах"). Только Ропшин в конце концов в своем романе (не знаю, как в жизни?) придет ко взгляду библии о суете всего земного... Много несправедливого чувствуется в романе, когда автор описывает Декабрьские дни. Пусть ни я, ни большинство в Москве не были, но ведь в конце концов герои Р/опшина/ превращаются в каких-то "мастеров красного цеха", которыми руководит одна ненависть и профессия. Характерно, что это выражение из "Коня Бледного" вошло в обиход редакционной печати ("Нов/ое/ вр/емя/" и др.). Желательно, чтобы Я.Вечев, а еще лучше В.М.Чернов коснулись жгучих вопросов, возбуждаемых романом Ропшина"⁸⁶.

В начале июня 1912 г. Н.И.Ракитников писал В.М.Чернову: "Кажется, на всех без исключения тягостное впечатление производит появление Ропшина на страницах журнала: во-первых, - принципиально f..., а во-вторых, и по содержанию. Находят совершенно неверной и неисторичной психологию главного героя: такая рефлексия - в период наибольшего подъема, что-то не приходилось ее наблюдать, да и невероятна она. Не нравится большинству, даже и с чисто художеств/енной/ точки зрения; доволен, кажется, один Фор (Н.Лазаркевич - К.М.), насколько я слышал"⁸⁷.

В конце мая 1912 г. С.П.Постников писал супругам Черновым: "За Ропшина положительно все ругаются - и малые и старые (Геккер в Од/есских/ Нов/остях/). Только еще вчера я слышал от одного солидного человека - друга "Заветов", что положительно все недовольны, зачем пустили в "Заветы" Ропшина. Лично я не такого мнения, хотя и думаю, что роман будет однобоким уже по цензурным условиям"⁸⁸.

Недовольство редакцией "Заветов" за публикацию романа "То, чего не было" в эсеровской среде было настолько велико, что выплеснулось в двух коллективных протестах виднейших членов эсеровской партии. Первый был опубликован в "Заветах" в ноябре 1912 г. и сопровожден ответом редакции⁸⁹. Протест был лаконичен и сдержан. Он гласил: "Являясь друзьями и сторонниками представляемого вами направления, мы не можем отнестись безразлично к помещению на страницах журнала романа Ропшина "То, чего не было". Мы находим, что этот роман является крайне неверной картиной пережитого Россией движения, тенденциозно освещенной, с совершенно чуждой нашему направлению, точки зрения. Поэтому его место, по нашему глубокому убеждению, не в "Заветах". Мы делаем это наше заявление, считая нужным ясно подчеркнуть нашу несолидарность в этом направлении с редакцией, решившей поместить произведение Ропшина. Ф.Волховский, В.В.Лункевич, Н.Авксентьев, Н.Ракитников, И.Цинговатов, Л.Варенов, Л.Гомеля, М.Натансон, И.Ракитникова, С.Блеклов, Ст.Нечетный (С.Н.Слетов - К.М.), Воронов (Б.Н.Лебедев - К.М.), А.Николаев, А.Фейт, В.Натансон, А.Аргунов, А.Минор, Е.Лазарев, А.Бах, Н.Лазаркевич, С.Лазаркевич"⁹⁰.

Ответ, редакции, несомненно написанный В.М.Черновым, был острым и полемически разящим. Взяв в кавычки слова "друзья и сторонники", редакция изобразила, что их протест обращен не столько против редакции, сколько против автора романа "То, чего не было" и стала защищать его право на творчество от посягательств "мирка". Ответ заканчивался словами: "В числе лучших "заветов" нашего направления мы считаем и ту широкую, действительную, а не фиктивную свободу мысли и критики, которая несовместима с нетерпимостью, борющейся против еретиков не иначе, как зажиманием рта и отлучением"⁹¹.

Появление протеста стало настоящей политической сенсацией. Дело в том, что эсеры традиционно "не выносили сор из избы", стараясь решать все разногласия "полюбовно". Наличие в списке протестующих литературных сотрудников "Заветов", а также резкий, "бичующий" ответ редакции наводили на мысль о серьезном конфликте, чреватом расколом.

Объясняя мотивы "протеста 22-х", И.И.Ракитникова писала В.М.Чернову: "Подумайте, Викт/ор/ Мих/айлович/, появляются в "Заветах" (в "Заветах" - какое священное слово!) вещь, которая уже по первым книжкам возбуждает чувство недоумения, тревогу за то, что является бесконечно дорогим для всех, кому дорого свое прошлое. И чем дальше, тем тревога эта растет, переходя уже прямо в мучительное и горькое чувство сознания, что топчется и выставляется на позорище то, что является самым дорогим и заветным. Вам, Викт/ор/ Мих/айлович/, было известно, что мы переживали, - известно и косвенным и прямым путем - из писем Н.Ив. (Ракитникова - К.М.) и его запросов к Вам. Чем Вы ответили на это тем людям, с которыми Вы были связаны годами совместной работы? Презрительным молчанием. Если бы у Вас была хоть тень интереса к мнению Ваших прежних товарищей, хоть тень уважения к их чувствам, - неужели бы Вы могли проявить такое полное равнодушие к их мнению? Как же можете Вы теперь указывать на путь "снисхождения" к ошибкам, на тот путь, который был избран, как Вы говорите в деле Петрова? Аналогию-то как раз и нельзя провести"⁹².

И.И.Ракитникова писала В.М.Чернову: "В революции и в революционной деятельности нет правды, нет красоты - вот основа произведения Ропшина. А наши заветы говорят нам другое, Викт/ор/ Мих/айлович/. И ради верности этим заветам мы и протестуем против Р/опшина/ и протестуем в такой "демонстративной", как Вы выражаетесь форме. Есть факты, против кот/орых/ необходима демонстрация, необходим резкий отпор. "Палка" это в колеса или нет, помешает ли это подписке или нет, - мы не знаем. Делаем мы это не ради того, чтобы вставлять "палки" - мешать подписке. И для нас вопрос успеха или неуспеха журнала не может заслонять вопроса общепартийного, вопроса - общереволюционного значения. Вы пишете и еще о каких-то "палках" в связи с протестом. Можно, конечно, всякий шаг, всякое действие свести к желанию повредить ближним. Но в такой плоскости я обсуждать этого вопроса не хочу и не могу"⁹³.

Примечательно, что, отводя претензии В.М.Чернова по "протесту 22-х" И.И.Ракитникова писала ему в январе 1913 г.: "Пишете Вы и о разном составе "22-х". Вот в том то и дело, что несмотря на разный состав, несмотря на разницу во взглядах, мы все же, все сошлись в одном, - в оценке произведения Ропшина, в том, что он, Р/опшин/ психологически нам бесконечно чужой человек. И как бы по-разному мы не относились к тому, терпим или нетерпим в партии Р/опшин/ - но все мы одинаково отрицательно отвечаем на вопрос - могли бы мы работать рядом с Р/опшиным/, идти за Р/опшиным/"⁹⁴.

Весьма любопытны различные трактовки соотношения партии и направления, обнаружившиеся у В.М.Чернова и И.И.Ракитниковой. В январе 1913 г. она отвечала Чернову: "Вы пишете, что направление шире партии. И что раз Р/опшин/ терпим в П/артии/, он должен быть терпим и в направлении. Нет, не так. К этому вопрос сводить нельзя - разные плоскости. И шире, и уже. В П/артии/ главным образом - единство действия, часто лишь формальное, внешнее признание программы и фактическое признание определенных действий. В направлении - о действиях не спрашивают. Но зато в сфере мысли - не формальное лишь единство, а более глубокое, более интимное, психологическое единство. Тот психологический элемент, который, к сожалению, силою вещей из-за необходимости действия отходит часто на задний план, - здесь из-за отсутствия действия - выдвигается вперед. Вот почему, по моему мнению, сам Ропшин, его особа, как человека, формально признающего программу П/артии/, готового подчиняться ее дисциплине, не совершившего против нее сознательных проступков (ибо своим романом он, б.м., думал быть полезным делу революции), не подлежит формальному исключению из Партиию. Но его мнения, как совершенно чуждые П/артии/ и револ/юции/, не должны проводиться на стр/аницах/ органа, который служит и П/артии/ и революции"⁹⁵.

И.И.Ракитникова заявляла В.М.Чернову: "Послесловие редакции к нашему письму произвело на всех крайне тяжелое впечатление. Вы не ограничились объяснением позиции редакции в этом деле, а вступили в полемику с заявлением, неизбежно кратким и сжатым, не аргументирующим, а констатирующим. Вам угодно было представить подписавших заявление как своего рода единую католическую церковь, отлучающую и карающую еретиков и налагающую печать молчания на еретические уста. Мне пришлось пока порознь обмениваться мнениями по этому поводу, и я не знаю, во что выльется общее мнение, которое неизбежно придется выработать. Но сильно боюсь, что вместо собирания сил "Заветы" этим своим шагом довершат раскол - раскол совершенно не принципиальный, вызванный не серьезными принципиальными разногласиями, а недоумением или нежеланием его избежать. Как Вы представляете себе положение сотрудников "Заветов", подписавшихся под заявлением и получивших теперь такую реплику со стороны редакции?"⁹⁶.

Любопытно, что В.С.Миролюбов, которому В.М.Чернов давал часть этих писем для ознакомления, сделал выписки из писем И.И.Ракитниковой в свою записную книжку⁹⁷. Примечательна и его фраза в одной из записных книжек за 1912 год: "Когда борющаяся политическая партия одухотворена идеалом и когда отдельные моменты деятельности рассматриваются как неизбежные этапы на пути к осуществлению идеала, тогда борьба течений внутри партии, как бы сплочена она ни была, есть та именно борьба идей, которая служит залогом жизненности партии и в процессе которой вырабатываются правильные методы борьбы... Только на фоне развитого гражданского самосознания возможно сожительство крайних течений в 1 партии"⁹⁸. К верным словам редактора "Заветов" можно было бы прибавить и слова о необходимости такта и терпимости, которые должны сопровождать "борьбу течений внутри партии" и которых, судя по всему, не хватило у редакции "Заветов".

Еще весной 1912 г. В.И.Сухомлин писал В.М.Чернову из России: "На Ропшина многие ропщут, но люди, на мой взгляд, наиболее полезные, своего недовольства на весь журнал не распространяют. Слышал, правда, что некоторые очень обижены и на редакцию серчают, но боюсь, не является ли тут роман лишь предлогом... На публику в смысле тесном производит невыгодное впечатление и наводит на размышления отсутствие в журнале привычных некоторых имен, главным образом Н.Максимова (Н.И.Ракитникова - К.М.) (между прочим, и пайщик большой его почитатель). Свой читатель привык видеть его имя в наших журналах, а тут еще какие-то слухи пошли насчет четырех партий (выделено нами - К.М.). Наше мнение, что его привлечь к постоянному сотрудничеству необходимо"⁹⁹.

Крайне любопытно письмо М.Л.Когана-Бернштейна (впоследствии стал видным эсером, членом ЦК ПСР) В.М.Чернову, отправленное в ноябре 1912 г. из Ростова-на-Дону. В нем автор извещал Чернова, что накануне появления "протеста 22-х" в "Заветах" "группою лиц отсюда было ему отправлено письмо", где излагалось отношение к журналу. От имени группы М.Л.Коган-Бернштейн заявлял: "При всем уважении к тем или иным именам, подписанным под протестом, я бы не хотел, чтобы было отожествлено с ним, например, наше отношение к журналу, которое, я уверен, аналогично точке зрения многих разбросанных по разным местам России работников. Нас страшно огорчают дефекты журнала, но мы их считаем внутренней болезнью всего направления, которую необходимо изжить. Нападки со стороны, какими являются люди, подобные этому протесту, представляются чем-то неуместным и несвоевременным, когда и без него теперь бьют в литавры по поводу кризиса в народничестве"¹⁰⁰.

В это же время В.И.Сухомлин писал В.М.Чернову из России: "Ответ на протест не только понравился (Много смеялись, представляя себе выражение лиц легкомысленных старцев (особ/енно/ инициаторов протеста) деликатно, но публично!, проведенных за ушко) тем, кого роман в ужас не приводил, но и примиряет с журналом некоторых недовольных. Эти недовольные Ропшиным (старики) даже приветствуют факт расхождения с парижскими сферами, видя в нем проявление большей близости руководящих журналом лиц к жизни. Должен прибавить, что за последнее время я больше встречал среди "своих" если не сторонников романа, то людей, относящихся к нему спокойно и заинтересованных вопросами, занимающими Ропшина. Поэтому, когда после появления протеста мы узнали от очевидцев про парижские настроения, то были ими в первый момент даже удивлены. Правда, большая часть раздраженных романом гусей (жареных, лапчатых) проживает за границей, здесь же немногие их родичи не имеют ни того размаха гусиных крыльев, ни напыщенной скандалом атмосферы, что в Париже. Закулисная сторона протеста здесь тоже неизвестна. Те же недовольные и враги ропшинских манер и настроений, которых к гусям сопричислить нельзя, не только не кладут палок в колеса журнала (Вы, м.б. уже знаете о последней "услуге" такого рода старцев Шварцев), но, наоборот, оказывают всяческое содействие. Все же единодушия и здесь не наблюдается, некоторая тревога порождена в умах и происходит в них некоторое шатание.

Любопытно приветственное письмо харьковского студента А.Купчинского редакции "Заветов" от 30 декабря 1912 г., в котором он восторгался журналом, стоящим "на славном посту в годину смердяковщины, в годину торжества малодушных...". Он восклицал: "И верю я, что я не один среди современной, все-таки такой чахлой, к несчастью, русской молодежи, верю, повторяю, что среди нее - я не один, что много таких теперь, для которых "Заветы" - становятся и станут настольным Евангелием"¹⁰¹. Крайне интересно также письмо неизвестного адресата С.П.Постникову, пересланное последним "для ознакомления В.М.Чернову", автор которого писал: "Здесь был господин от Ник/олая/ Ив/ановича/ (Ракитникова - К.М.) и сообщил мне новость: Марк Андреевич (Натансон - К.М.) ему сказал, что здешняя молодежь сорганизовалась с целью бойкота "Заветов"; голое вранье, наоборот, молодежь "Заветы" встречает наилучшим образом, что мне известно досконально"¹⁰².

В конце 1912 г. С.П.Постников сообщал В.М.Чернову, что придя к одной даме за деньгами для журнала, был принят очень сухо и узнал, что ее просили остеречься давать деньги на "Заветы". С.П.Постников восклицал: "Это предостережение из среды протестантов (письма 22-х). Мог бы даже с большой вероятностью назвать имя этого человека (из дальнейшего изложения видно, что имеется в виду М.А.Натансон - К.М.). Но лучше умолчу. Зло меня разобрало после такого заявления. И не столько хотелось получить от дамы какие-то 500-1000 руб., сколь "перехрюкать" старика. Объяснил ей взгляд наш на роман Ропшина, словом через полчаса нашей беседы она переменила свой взгляд и обещала помощь. Это мне нужно было с принципиальной, а не материальной стороны. Чувствую, что тот же старик испортил дело в получении 5000 руб. в другом месте, где я чисто пространственно не могу повлиять. Нехорошо, когда люди сами дела не делают, а только из личного самолюбия ставят палки нам в колеса"¹⁰³.

История С.П.Постникова о даме, отказавшейся дать деньги для "Заветов" под давлением одного из "друзей и сторонников", вскоре разъяснилась весьма неприятным для С.П.Постникова и В.М.Чернова образом. В ответ на смутные упреки В.М.Чернова в "агрессивных действиях" парижских эсеров Н.И.Ракитников сообщил ему, что приехав в Париж, эта дама, носившая псевдоним "Та" (она постоянно жертвовала деньги эсерам), объяснила, что она ждала письмо от "русского товарища". Н.И.Ракитников писал: "Между тем Ваш секретарь на еженедельном собрании в редакции рассказал этот эпизод с указанием уже прямо на имя одного из подписавших протест, именно М.Ан. (Натансона - К.М.), - рассказал в виде иллюстрации враждебных действий со стороны "друзей и сторонников". К счастью, при этом присутствовал Э.Серебряков, который хорошо знаком с этой дамой и случайно был в курсе всего этого дела. Он заставил П/остникова/ взять свои слова назад. Вот и посудите, с какой стороны идут "агрессивные" действия. Вы так прониклись убеждением, что против вас должны другие интриговать, что уже сами перешли в наступление в полном убеждении, что только обороняетесь"¹⁰⁴.

Эскалация конфликта ярко отражена в письме Н.И.Ракитникова В.М.Чернову (копия отправлена В.С.Миролюбову для информирования петербургской части редакции журнала). Это письмо, как сообщал Н.И.Ракитников, было написано "по поручению товарищей". Вновь напомнив об обвинениях В.М.Чернова в "агрессивных" действиях по отношению к "Заветам" и об эпизоде с "Та", Ракитников восклицал: "Это, однако, очевидно не сделало П/остникова/ осторожнее. От приезжего из Петербурга мы недавно узнали следующее. Секретарь П/остников/ в присутствии В.С.Миролюбова говорил с возмущением этому приезжему, что распускают про него слухи, будто он, П/остников/, ведет дело журнала нехозяйственно; вследствие чего он теперь, при обращениях за денежной помощью журналу, должен являться с приходно-расходными книгами. Мало того, что он, обратившись к кому-то в Москве за денежной помощью, получил такой ответ: "мне советовали из Парижа воздержаться от помощи журналу". Не допуская мысли, чтобы кто-либо в Москве мог сыграть такую дурную шутку и действительно сослаться в объяснении своего отказа на советы "парижан", и не сомневаясь, что и на этот раз мы имеем дело с подобной же "догадкой" секретаря П/остникова/; - мы просим Вас, Виктор Михайлович, воздействовать на секретаря П/остникова/ и побудить его быть более осторожным в высказывании таких оскорбительных обвинений. Мы с негодованием отвергаем всякие предположения, что кто-либо из нас отдельно или мы совокупно могли вести закулисную интригу против "Заветов". Свое неодобрение по поводу помещения романа Р/опшина/ мы сообщали не раз непосредственно Вам и письменно и лично. Свою несолидарность с редакцией в этом деле мы, наконец, сочли необходимым заявить публично на страницах самих "З/аветов/". И если бы когда-либо настал момент, в который мы признали бы вредным существование журнала "З/аветы/", мы так же прямо довели бы это свое мнение прежде всего до Вашего сведения. Но мы не раз и письменно и лично отвергали Ваши предположения насчет того, будто кто-либо из нас мог отговаривать кого бы то ни было помогать "З/аветам/". Этого не было и не могло быть. И Вы должны это наше заявление принять так же прямо и безоговорочно, как мы его делаем. Ибо таким гнусным слухам надо положить конец. И если Вам или кому-либо из редакции "З/аветов/" действительно пришлось бы столкнуться с заявлением вроде того, какое секр/етарь/ П/остников/ приписывает какому-то москвичу, Вы должны опровергать его, как абсурд, как невозможность, как плод недоразумений и неправильных толкований; а отнюдь не давать ему дальнейшее распространение, как то сделал секретарь П/остников/ (если предположить, что это заявление ему, действительно, было сделано). В случае, если нам станет известным, что секретарь П/остников/ продолжает распространять обвинения вроде указанных выше, мы вынуждены будем привлечь его к ответственности перед товарищеским судом. Что касается его обвинения, будто парижане опорачивают его способ ведения хозяйственных дел журнала, то это уже потому нелепо, что никому из нас неизвестно об этой стороне дела"¹⁰⁵.

В начале 1913 г. В.И.Сухомлин писал В.М.Чернову: "Дошли до нас слухи о французском походе на "Заветы", а затем получили мы подробную жалобу, выясняющую тамошнее против Вас настроение. Дело одним Ропшиным не ограничивается, т.к. причины недовольства, как я и думал раньше, "до Ропшинские". Однако должен еще раз указать, что помещением таких вещей, как окуловские "вопли Водоплясова" журнал дал козырей в руки хулителей. Здесь тоже многие - и не из хулителей, а наоборот из друзей журнала и любителей поэзии - ругаются за изобилие плохих стихов (особенно в 1-х NN журнала). Эта традиция "Журнала для Всех" совсем не к лицу "Заветам", которых задача вовсе не в выращивании молодых талантов"¹⁰⁶.

После появления протеста неизвестной группой эсеров в Заграничную Делегацию был прислан следующий документ: "Tempora mutantur. 1909 г. Реакция. Азефское дело. Развал партии, моральный, организационный. Появляется Конь Бледный, на нем всадник, имя ему Жорж.

В рядах партии возмущение, непонимание. Некоторые требуют исключения из партии автора. Автор... получает от "друзей и сторонников" высшее назначение и неограниченные полномочия... Андрей Петрович слушает "Корневильские колокола".

Год 1912. Оживление общественной жизни. Рабочее движение. Возрождение партии, после долгого молчания поднявшей голос и заставившей прислушаться к нему мыслящую Россию.

Заветы прошлого вновь находят себе дорогу в сердца и умы. Борьба с реакцией, ясные и твердые позиции. "Терпимость", "самокритика".

Приходят "Три брата".

Один сообщает о своих муках, тревогах, сомнениях... В Париже - смятение, недоумение, негодование, шум. "Друзья и сторонники" торжественно отлучают автора от церкви... Возвеличили Жоржа, Болотова низвергли. Арсений Иваныч не хочет знать Корневильских колоколов...

Тоже "друзья" и тоже "сторонники""¹⁰⁷.

Вскоре после "протеста 22-х" Н.И.Ракитников писал В.М.Чернову: "Вы видите, какая нездоровая атмосфера создается и как наматывается клубок, в котором в конце концов никаких начал и концов не сыщешь. Вы видите также, что всем добросовестным и думающим о будущем товарищам и с той, и с другой стороны надо не только остерегаться самим стать жертвой создающейся атмосферы, но и деятельно работать над ее оздоровлением. Атмосфера создается. Мне Аркадий переслал письмо от одного из Ваших представителей в России (автор его в письме предусматривал, что его письмо будет показано товарищам), все проникнутое насмешливым и враждебным и даже оскорбительным отношением к "друзьям и сторонникам" (очевидно, закавыченные Вами "друзья и сторонники" имеют успех!) и повторяющее сказки, какие Вам сообщал Ваш секретарь. И это значительно похуже истории с дамой и с обличением П/остникова/ Серебряковым. Факт разъяснен, опровергнут, но он долго будет гулять по России, творя свое дело вражды и раздора"¹⁰⁸.

Все это заставило "протестантов" выступить еще раз, но уже с более подробным изложением своей позиции. В конце декабря 1912 г. И.И.Ракитникова просила Е.Е.Лазарева и А.Н.Баха сообщить сове мнение о том, как поступить в данной ситуации. Она писала Е.Е.Лазареву: "Мнения расходятся только относительно того, как реагировать на эту выходку Чернова. Одни как будто склонны оставить это без последствий. Другие считают необходимым протестовать на ее печатным разъяснением мотивов, заставивших пойти на этот протест и заявлением о выходе из состава сотрудников "Заветов"¹⁰⁹. Очевидно, было принято компромиссное решение - протест с изложением мотивов, но без выхода сотрудников-"протестантов" из "Заветов". Во втором протесте, направленном Ф.В.Волховским от имени "группы 22-х" редактору "Русских ведомостей" в январе 1913 г. подчеркивалось, что первый протест был направлен не против автора романа, а против редакции, "легкомысленно отошедшей от "Заветов"¹¹⁰.

Отмечая чуждость романа духу "направления", Ф.В.Волховский признавал право Б.В.Савинкова на ошибку, но лишал этого права редакцию, являвшуюся, по его словам, "хранителем и носителем того направления, которому взялся служить орган"¹¹¹. Он заявлял: "Поэтому помещение на его страницах - притом без всяких оговорок - произведения резко расходящегося с нашими заветами, приводит читателя к заключению, что в этом факте выражается перелом в направлении, отрицании им своего прошлого. Именно такую ошибку сделала редакция "Заветов", но уже не за собственный счет, а за счет направления, которое орган взялся представлять"¹¹².

Протест заканчивался безапелляционно: "Если она (редакция - К.М.) предпочитает обереганию правильных представлений о наших "Заветах", о нашем направлении ту "терпимость" и "свободу мысли", которая, по нашему мнению, в лучшем случае называется легкомыслием - это ее дело. Но тогда это должно быть ясно для публики"¹¹³.

Первый протест был подписан почти всеми крупными эсерами, а второй, составленный Ф.В.Волховским от их имени, был с ними согласован. Это видно из того, что адрес В.С.Миролюбова, которому для ознакомления Волховский отправил копию, был написан рукой Н.И.Ракитникова¹¹⁴.

Симптоматично, что поместив письмо Ф.В.Волховского под названием "Около романа г. Ропшина", редакция газеты в своем послесловии высказала несогласие с автором письма, заявив: "Роман занят важной проблемой о праве человека на чужую жизнь и в глубинах сознания большинства персонажей решает эту проблему отрицательно. Уже по одному этому название "умственно-скудными" и "нравственными тупицами" героев, обнаруживших во всяком случае душевную чуткость, по меньшей мере несправедливо. Роман г. Ропшина целиком посвящен вопросу о праве одного на жизнь другого или других, и все аксессуары в виде заседаний комитетов, смешных или ненужных выступлений - только аксессуары. ...Важность же того нравственного вопроса, который немедленно возникает в голове и внимательного и невнимательного читателя при чтении романа г. Ропшина, настолько велика, что редакция "Заветов", конечно, совершила бы огромный грех, если бы на основании каких бы то ни было соображений не напечатала романа"¹¹⁵.

Впрочем, оппоненты В.М.Чернова были не одиноки. И.И.Ракитникова писала в это же время: "Думается, В.М., что на этот раз "мирок" не разошелся в оценке произведения Р/опшина/ со всем остальным широким миром. Как бы разнообразны ни б/ыли/ мнения, высказыв/амые/ по вопросу о том, уместно или неуместно помещать Р/опшина/ в "Заветах", - в самой-то оценке этого произведения мнения печати очень единодушны. Учтите это обстоятельство, прежде чем оценивать так, как Вы оцениваете мнения "мирка". "Мирок" же счел ошибкой и появление статьи Сухан/ова/ без каких-либо оговорок со стороны редакции. А вот Пешехонов в своем прекрасном ответе на эту статью отмечает отсутствие в "Заветах" редакционной руки, редакц/ионного/ мнения. Выходит опять, что "мирок" не совсем б/ыл/ не прав в своих суждениях"¹¹⁶.

Но крайне важно, что единства не было и среди руководства партии. Если судить по письму И.И.Фондаминского В.М.Чернову летом 1912 г., не все в руководстве партии встали в оппозицию к "Заветам". Сам Фондаминский писал: ""Заветы" производят на меня самое благоприятное впечатление, и я от души поздравляю Вас и Викт/ора/ Серг/еевича/ (Миролюбова - К.М.)"¹¹⁷.

Но как бы то ни было, конфликт не привел к дальнейшим шагам вроде демонстративного разрыва с журналом и демонстративного выхода из числа его сотрудников. Н.И.Ракитников писал В.С.Миролюбову: "Вообще могу сказать, что брожение, которое вызвал ответ редакции на коллективное письмо по поводу Р/опшина/, уменьшается, даже почти улеглось. Мало-помалу все самые крайние противники, ...приходят к той точке зрения, которой всегда держались: толстый журнал создать так трудно было, что нельзя из-за частных ошибок и промахов рвать... И я думаю, что если не случится еще каких-либо осложнений вровде Ропшина, то скоро все сгладится. Нехорошее впечатление произвело прекращение высылки /журнала/ М/арку/ А/ндреевичу/ (Натансону - К.М.) в виде репрессии за коллективное письмо"¹¹⁸.

Скандал вокруг "То, чего не было" и "Заветов" показал, что хотя к идеям Б.В.Савинкова и его роману относились отрицательно далеко не все: часть "молодежи" в России, по словам В.И.Сухомлина, была весьма заинтересована разработкой этих идей, тем не менее ситуация складывалась не в его пользу. И.И.Фондаминский писал Б.В.Савинкову в ноябре 1912 г.: "По некоторым фразам в Ваших письмах я начинаю думать, что Вы снова себя чувствуете травимым и Вам непонятно почему ваши друзья за Вас не заступаются. Но поймите, что это слабость с Вашей стороны. Разве Вы могли ожидать другого отношения к вашему роману... К нападкам же на Ваш роман Вы должны относиться спокойно и мужественно. Нападение сделали не "они", а Вы, они только защищаются"¹¹⁹. Она к тому же обострялась его неудачами с возобновлением террора и отходом от участия в партийных делах, продиктованным обидой на "Заключение". Поддержка его В.М.Черновым, также отошедшим от партийной работы и вступившим в конфликт с руководством партии, реального значения для практического претворения в жизнь замыслов Мережковских и Савинкова уже почти не имела. В письмах Д.С.Мережковского к Б.В.Савинкову в 1913-1914 гг. эта тема практически исчезает¹²⁰.

Их отношения продолжались еще долгие годы, но от планов "одухотворения" эсеровской среды своими идеями и создания "религиозно-революционной организации" им поневоле пришлось отказаться. Самому Б.В.Савинкову "еретичество" стоило весьма дорого: он ощущал себя в положении "травимого" и "оболганного". На него давила и тень Азефа и умерший террор - дело его жизни, и глухота, с которой отнеслись к его поискам, где было немало "крика души". Конечно, официально руководство партии его не травило и ярлыков в партийной печати и резолюциях не навешивало и не собиралось исключать из партии, но устно, в эмигрантских (и не только) кругах его называли "регенатом", "оплевывателем революции", "отрезанным ломтем" и т.п. Насколько сгустилась атмосфера недоброжелательности вокруг Савинкова в это время, хорошо видно из его письма В.Л.Бурцеву: "Слухи о моем выходе из Партии совершенно неосновательны, - писал Савинков, - нелепы и злостны. Я уже просил опровергнуть их в русских газетах и в "Зн. Тр.". Буду Вам весьма обязан, если и Вы со своей стороны опровергнете их"¹²¹.

Но неприятие идей Мережковских и Савинкова, закончившееся для последнего образованием вокруг него в партии вакуума, вовсе не означало, что эсеровских лидеров и массу (особенно молодежь) не интересовала данная проблематика. В качестве одного из пожеланий эсеровской аудитории только что появившемуся журналу "Заветы" В.И.Сухомлин в письме к В.М.Чернову называл необходимость "дать резкую отповедь гг. богословам. Последнее время они заврались до чортиков. К.Леонтьев по Струве теперь "величайший русский мыслитель". Булгаков и др. заигрывают все откровеннее с церковью. Нужна статья как политико-публицистич/еская/ (церковный вопрос, светское мировоззрение, светское народ/ное/ образование, соц/иалистическое/ и религиозное мышление), так и теоретич/еско/-философская"¹²². И.Старынкевич писал летом 1912 г. В.М.Чернову: ""Этика и политика" - предмет, как заметил, многих среди молодежи занимающий. И хорошо, что Вы за него взялись"¹²³.

Р.В.Иванов-Разумник весной 1914 г. в статье "Заветы прошлого и достижения будущего (О "врагах" справа и слева)" писал: ""Заветы" давно уже подчеркнули, что социалистической русской интеллигенции с г. Д.Мережковским не по дороге. И не потому, что его "народничество" религиозное, нет; а потому, что религия его - мертвая, сухая, словесная, лишенная духа жизни"¹²⁴.

Крайне интересны размышления В.И.Сухомлина и его критика отдельных высказываний В.М.Чернова, содержащихся в цикле статей "Этика и политика". В личном письме к В.М.Чернову он писал: "Мне лично "моральный минимум" не кажется особенно счастливым выражением верной по существу мысли. По аналогии с соц/иалистическим/ политическим минимумом он вызывает представление о неких моральных достижениях, возможных до проведения в общественную жизнь нравственного идеала целиком, но являющихся частью этого идеала, ему не противоречащей. Кроме того этические нормы обращены к нравственному сознанию отдельного человека, диктуют его поведение. Соц/иалистические/ политич/еские/ /минимумы/ кладут в основу обществ/енного/ государств/енного/ деяния, регулируют общественное производство, распространение гражданского отношения. Их осуществление зависит от принятия и признания их всем обществом, поэтому может быть разбито на ряд ступеней. Не то в этике со стороны чисто формальной.

Между тем некоторые правила поведения, которые этот минимум диктует для теперь, в максимуме совершенно (?) исключены. В действительности "минимум" говорит нашему представлению лишь о тех запретительных нормах, которые из идеала должны быть перенесены в текущую действительность, но ничего не говорит - оставляет, следовательно, вне этики - о положительных веяниях на него нравственного сознания, обусловленных исключительно данной, исторической, проходящей обстановкой. Но ведь центр тяжести вопроса, а в некоторых случаях и трагизм его заключается в этих самых положительных велениях, в необходимости и нравственной обязательности борьбы...

...Ведь дело идет не столько о постепенности осуществления этических норм во времени, ни о различии этических программ для нашего времени и для "музыки будущего"... Эта относительность нравственных заповедей останется в какой-то мере и для будущего строя - лишь для проявления ее в жизни могут исчезнуть все поводы...

Этический абсолютизм (и атомизм, это выражение очень удачно) не желают считаться с исторически данными отношениями людей, через которые не в силах перескочить общественное развитие и которые, кроме индивидуальной, бесконечной ценности человеческой личности придают ей определенную социальную конечную ценность. Этический ...реализм, если хотите, провозглашая идеал нравственных основ общественной жизни (статика), пронизывает и организованное социальное действие (динамика). Он запрещает употребление насилия там и постольку, где и поскольку и теперешняя несовершенная жизнь следует предписаниям, входящим в состав нравственного идеала: Вашу программу-минимум может быть следует лучше назвать неизбежным компромиссом этики с законами общественного развития"¹²⁵.

Оценивая в целом попытки некоторых эсеров найти ответы на "проклятые вопросы" этики, можно отметить, что они родились не на пустом месте, а действительно вытекали из реальных противоречий доктрины и жизни. Решить их, конечно же, не удалось, но уже сама попытка поставить их и отстаивать само право на их решение, вызывает уважение. Разразившаяся летом 1914 г. первая мировая война переключила внимание революционеров на другие вопросы, главным из которых являлся вопрос об отношении социалистов к войне. В этих условиях размышления о морально-этических проблемах "насилия и жертвы" даже у Б.В.Савинкова приобретают совсем иной вид, за что он подвергся нападкам со стороны эсеров-интернационалистов. Так, в черновых набросках В.М.Чернова времен войны мы находим следующие строки: "Когда-то, в "Коне Бледном" и в "Том, чего не было" В.Ропшин на все лады ставил вопрос о праве отнять жизнь у ближнего - праве, которое недоказуемо и недопустимо, но без которого немыслима революция, которая однако исторически необходима. "Нельзя, а надо". Получался поистине проклятый вопрос - неразрешимый, способный только замучить всякого, кто не побоится продумать его до конца. Велика была тогда строгость и требовательность автора в моральной области. Все попытки решения проклятого вопроса отбрасывал он как прилично выглядящие сделки и компромиссы с неусыпной совестью, с несгибаемостью беспощадного "морального максимализма". ... Но теперь, когда В.Ропшин так быстро и так победоносно преодолел все препятствия к "приятию крови" в войне внешней, какую цену можно признать за всеми его былыми речами о неразрешимых коллизиях? Не значит ли, что тогда он, сам не замечая, что просто выдохся в качестве борца на внутреннем фронте и потому бессознательно тяготел к ... Размагниченный тогда, он ныне извне "намагничен""¹²⁶.

Вновь с особой остротой эти поиски начались после потрясений 1917 года и гражданской войны и активно велись в русской эмиграции. М.В.Вишняк в 1928 г. восклицал: "Как в начале века нельзя было не быть марксистом или в 17-м году "стыдно" было не быть "эсером" или по крайней мере "примыкающим" или "сочувствующим", так теперь волна стихийного увлечения религиозностью грозит захватить самые широкие круги русской общественности"¹²⁷.

1. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 97. Л. 12 об.
2. См.: С.М.Блеклов // Трудовой голос. СПб., 1913. N 14. С. 1.
3. М.О. Личное мнение // Известия областного заграничного комитета. Париж, 1911. N 13. С. 14
4. Там же.
5. Биценко А.А. В Мальцевской женской каторжной тюрьме 1907-1910 гг. (К характеристике настроений) // Каторга и ссылка. 1923. N 2. С. 193-194.
6. Там же. С. 196-200.
7. Там же. С. 200-220.
8. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 83.
9. Кан Г.С. "Народная воля": идеология и лидеры. М., 1997. С. 36.
10. Валентинов Н. Недорисованный портрет. М., 1993. С. 147.
11. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 65. Л. 152-166.
12. Гурза Г. Памяти Ефима Кирилловича Голобородько // Каторга и ссылка. 1925. N 6(19). С. 249.
13. См.: Ерофеев Н.Д. Брешко-Брешковская Е.К. // Политические партии России. Конец XIX - первая треть XX века. Энциклопедия. М., 1996. С. 88.
14. Вишняк М.В. Памяти друга // Новый журнал. 1954. Кн. 36. С. 291-294.
15. Там же. С. 525.
16. Вишняк М.В. "Современные записки". Блумингтон, 1957. С. 59.
17. Вишняк М.В. "Современные записки". Воспоминания редактора. СПб., Дюссельдорф, 1993. С. 209.
18. Биценко А. В Мальцевской женской каторжной тюрьме 1907-1910 гг. (К характеристике настроений) // Каторга и ссылка. 1923. N 7. С. 195-196.
19. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 67. Л. 40, 41.
20. Там же. Д. 69. Л. 721-722.
21. Чернов В.М. Перед бурей. М., 1993. С. 26-27.
22. Валентинов Н.В. Недорисованный портрет. С. 148.
23. Шагинян М.С. Человек и время. История человеческого становления. М., 1982. С. 230.
24. Цит. по: Религиозное сознание и революция: Мережковские и Савинков в 1911 году. Предисл. к публ. М.А.Колерова, К.Н.Морозова // Вопросы философии. 1994. N 10. С. 138-139.
25. Гиппиус З.Н. Дмитрий Мережковский. С. 404.
26. Там же. С. 408.
27. Там же. С. 409-410.
28. Валентинов Н.В. Недорисованный портрет. С. 170.
29. Гиппиус З.Н. Дмитрий Мережковский // Мережковский Д.С., Гиппиус З.Н. 14 декабря: Роман. Дмитрий Мережковский: Воспоминания. М., 1991. С. 410-411.
30. ГАРФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 126. Л. 66-71 об.
31. Цит. по: Городницкий Р.А. Боевая Организация партии социалистов-революционеров в 1901-1911 гг. М., 1998. С. 190.
32. Цит. по: Письмо Б.В.Савинкова В.Н.Фигнер. Публ. Р.А.Городницкого и Г.С.Кана // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 18. М.-СПб., 1995. С. 196.
33. Фигнер В.Н. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 188, 194-195.
34. МИСИ. Архив ПСР. 152.
35. Гиппиус З.Н. Дмитрий Мережковский. С. 422-423.
36. Там же. С. 425-426.
37. Шагинян М.С. Человек и время. С. 343.
38. ГАРФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 27. Л. 3-4.
39. ГАРФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 7а. Л. 22-23.
40. Чернавский М.М. В Боевой организации // Каторга и ссылка. 1930. N 8/9. С. 26-27.
41. Цит. по: Городниций Р.А. Три стиля руководства Боевой организацией партии социалистов-революционеров: Гершуни, Азеф, Савинков // Индивидуальный политический террор в России XIX - начале XX в. Материалы конференции. М., 1996. С. 61.
42. Спиридович А.И. Партия социалистов-революционеров и ее предшественники. С. 521.
43. Цит. по: Городницкий Р.А. Боевая Организация партии социалистов-революционеров (1901-1911 гг.). М., 1998. С. 190.
44. Клапина З. Памяти А.Трауберга // Историко-революционный бюллетень. М., 1922. N 2-3. С. 59.
45. Плесков В. Из литературного архива Горного Зерентуя // Каторга и ссылка. 1923. N 6. С. 173.
46. Знамя труда. 1909. N 16. С. 2.
47. Там же. С. 8
48. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 67. Л. 42.
49. Измайлович А. Из прошлого // Каторга и ссылка. 1923. N 7. С. 183.
50. Гиппиус З.Н. Дмитрий Мережковский. С. 432.
51. Там же. С. 433.
52. ГАРФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 127. Л. 21-22 об.
53. Шагинян М.С. Человек и время. С. 307.
54. См.: Там же. С. 305.
55. Там же. С. 272, 307.
56. Там же. С. 311.
57. См.: Религиозное сознание и революция: Мережковские и Савинков в 1911 году. Предисловие и публикация М.А.Колерова, К.Н.Морозова // Вопросы философии. 1994. N 10. С. 138-142.
58. Шагинян М.С. Человек и время. С. 321.
59. ГАРФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 126. Л. 62-65 об.
60. Там же. Д. 365; Религиозное сознание и революция: Мережковские и Савинков в 1911 году. Предисловие и публикация М.А.Колерова, К.Н.Морозова // Вопросы философии. 1994. N 10. С. 138-142.
61. ГАРФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 126. Л. 66-71 об.
62. Там же. Л. 79-79 об.
63. Там же. Л. 80 об.-81.
64. См.: ГАРФ. Ф. 102. ДП ОО. 1906. Д. 115. Т. 2. Пр. Н/1906. Л. 147-179.
65. ГАРФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 126. Л. 10-13 об.
66. Шагинян М.С. Человек и время. С. 339-340
67. Там же. С. 341-345.
68. Там же. С. 431.
69. Там же. С. 333.
70. Чернов В.М. Перед бурей. М., 1993. С. 287.
71. ГАРФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 215. Л. 18, 16-17 об.
72. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 67. Л. 107.
73. Там же. Оп. 2. Д. 1ж. Л. 4.
74. Там же. Д. 126. Л. 79 об.
75. См.: Плеханов Г.В. О том, что есть в романе "То, чего не было" (Открытое письмо к В.П.Кранихфельду) // Литература и эстетика. Т.2. М., 1958. С.133-150; Х-ский И.О. О новейших течениях в народничестве // Просвещение. СПб. N 6-9. С.22-25; Иванов-Разумник Р.В. Было или не было (о романе В.Ропшина) // Заветы. 1913. N 4. С.134-151; Письмо в редакцию. Ответ редакции //Заветы. 1912. N 8. С.144-145.
76. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 97. Л. 773 об.
77. Там же. Л. 505 об.
78. Там же. Л. 634 об.
79. Там же. Л. 31-32 об.
80. Там же. Л. 775-775 об.
81. РО ПД. Ф. 185. Оп. 1. Д. 951. Л. 76.
82. Там же. Л. 135.
83. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 97. Л. 75-76.
84. Там же. Л. 99 об.-100.
85. Там же. Л. 875.
86. Там же. Л. 1010-1011 об.
87. Там же. Л. 772 об.
88. Там же. Л. 650 об.
89. См.: Письмо в редакцию. Ответ в редакцию // Заветы. 1912. N 8. С.144-145.
90. Оригинал хранится в РО,ПД. Ф. 185. Оп. 1. Д. 1833. Попутно отметим, что на оригинале протеста подписалось 20 человек, у А.И.Спиридовича в его книге фигурирует 21 фамилия, а протест назывался "протестом 22-х"
91. Ответ редакции // Заветы. 1912. N 8. С. 145.
92. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 97. Л. 109 об.
93. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 97. Л. 110.
94. Там же.
95. Там же. Л. 110-110 об.
96. Там же. Л. 765 об.-766.
97. См.: РО ПД. Ф. 185. Оп. 1. Д. 26. Кн. 3. 1913. Л. 3, 4.
98. Там же. Д. 26. Кн. 1. 1912. Л. 22.
99. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 97. Л. 871-871 об.
100. Там же. Л. 385-385 об.
101. Там же. Л. 430-431.
102. Там же. Л. 608.
103. Там же. Л. 605-605 об.
104. Там же. Л. 769-769 об.
105. Там же. 793-794.
106. Там же. Л. 879 об.
107. ГАРФ. Ф. 6212. Оп. 1. Д. 56. Л. 56.
108. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 97. Л. 769 об.-770.
109. ГАРФ. Ф. 5824. Оп. 2. Д. 147. Л. 1 об., 2.
110. РО ПД. Ф.185. Оп.1. Д.26. Л.4-7.
111. Там же. Л.4-5.
112. Там же. Л.5.
113. Там же. Л.7.
114. Там же.
115. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 97. Л. 1048.
116. Там же. Л. 110 об.
117. Там же. Л. 61.
118. РО ПД. Ф. 185. Оп. 1. Д. 989. Л. 11.
119. ГАРФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 208. Л. 87-88.
120. См.: ГАРФ. Ф. 5831. Оп. 1. Д. 127. Л. 16-19 об., 20-20 об.
121. ГАРФ. Ф. 5802. Оп. 2. Д. 271. Л. 4 об.
122. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 97. Л. 876.
123. Там же. Л. 907.
124. Иванов-Разумник Р.В. Заветы прошлого и достижения будущего (О "врагах" справа и слева) // Заветы. 1914. N 5. С. 100.
125. Там же. Л. 887-889 об.
126. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 65. Л. 176.
127. Вишняк М. Политика и миросозерцание (О "русском социализме") // Современные записки. Париж, 1928. N 36. С. 384.