Cергей Половинкин

НА ИЗЛОМЕ ВЕКОВ

(«Россия XXI». 2001. №6. С.120)

http://www.ecc.ru/XXI/RUS_21/ARXIV/2001/pol_2001_6.htm

100-летию со дня 1-го из 22-х 
Религиозно-философских собраний 
(Санкт-Петербург. 1901-1903 гг.), 
состоявшегося 29 ноября (12 декабря) 1901 г.

См. библиографию.

Религиозно-философские собрания (далее – РФС) в Санкт-Петербурге в 1901–1903 гг. были встречей богоискательской русской интеллигенции и Православной Церкви. РФС воплотили сдвиг интересов части интеллигенции от материализма, позитивизма и атеизма к религиозно-философским вопросам. На фоне огромных успехов науки и техники к концу XIX в. нарастает чувство неудовлетворенности «научным мировоззрением». Вера в прогресс не могла заменить веры в Бога. Такое достаточно массовое религиозное пробуждение русской интеллигенции появилось не на голом месте. Достаточно вспомнить П.Я.Чаадаева, Н.В.Гоголя, славянофилов, Ф.И.Тютчева, Ф.М.Достоевского и др. Н.А.Бердяев отводил здесь особую роль Л.Н.Толстому[1]: «Всеми признается, что зачинателем религиозного брожения в России является Л.Толстой, он пробил брешь в религиозном индифферентизме русской интеллигенции, и запросы религиозного сознания поставил в центре внимания»[2]. 20 февраля 1901 г. Св. Синод отлучил Толстого от Церкви, что вызвало в печати бурное обсуждение проблемы свободы совести, права свободного выражения своих мыслей по религиозным вопросам. Одним из наиболее ярких и заметных было выступление М.А.Стаховича в сентябре 1901 г. на орловском съезде миссионеров, в котором он утверждал, что без свободы совести нет искренней веры, а это наносит непоправимый урон Церкви.

В.И.Иванов отмечал ключевую роль В.С.Соловьева в самом возникновении религиозных стремлений начала ХХ в.: «Истинным образователем наших религиозных стремлений, лирником Орфеем, несущим начало зиждительного строя, был Вл.Соловьев»[3]. Зачинающим новый этап в развитии человеческой мысли видел Соловьева С.Н.Булгаков: «Человечество пережило многовековое господство отвлеченного клерикализма, враждебное свободной мысли и научному исследованию; мы переживаем теперь век отвлеченного рационализма, отвергнувшего сначала религию, а затем и философию во имя точного знания и свободного исследования. Но есть основания думать, что и этот период приходит к концу и уже исчерпывает свои положительные потенции. На очереди новый высший синтез, в котором испытующий дух возвращается к себе, к исконным своим запросам и, обогащенный всеми приобретениями векового развития знания и мысли, освобождается от господства того или иного отвлеченного начала, но все их гармонически соединяет. Искание этого синтеза было делом жизни Соловьева»[4]. Само название книги Булгакова стало нарицательным, оно указывало путь многих русских интеллигентов. Пророчески оценил Соловьева А.А.Блок: «XIX-й заставил нас забыть самыя имена святых, – XX-й, быть может, увидит их воочию. Это знамение явил нам, русским, еще не разгаданный и двоящийся перед нами – Владимир Соловьев»[5].

Однако Соловьев был не одинок. Он принадлежал к славной плеяде русских философов «Лопатинского кружка», кружка друзей-философов, собиравшихся в «доме Лопатина». В кружок входили: В.С.Соловьев, Л.М.Лопатин, кн. С.Н.Трубецкой, кн. Е.Н.Трубецкой, Н.Я.Грот. Кружок был явно идеалистического направления. Помимо преподавания, члены кружка возглавили Московское психологическое общество, преобразив его направленность из позитивистской в подлинно философскую. При Обществе стал выходить журнал «Вопросы философии и психологии» (с 1889 г.), направленность которого изменилась от философской к религиозно-философской. Общество устраивало публичные лекции, которые были заметными событиями культурной жизни Москвы. С.Н.Трубецкой при Московском университете организовал Студенческое историко-филологическое общество, первое заседание которого состоялось 16 марта 1902 г. Председателем Общества стал С.Н.Трубецкой, товарищем председателя – П.И.Новгородцев. Была начата работа в четырех секциях: 1) философской (председатель Л.М.Лопатин), 2) исторической, 3) историко-литературной, 4) общественных наук. Общество стремилось привлечь студентов к творческой работе и тем самым отвлечь от революционной деятельности (хотя бы в стенах университета), что встретило противодействие со стороны радикально настроенного студенчества. Руководитель философской секции Лопатин подталкивал студентов к занятиям, в основном, философией немецкого идеализма. В студенческие годы в секцию входили такие религиозные мыслители, как П.А.Флоренский, В.Ф.Эрн и др., которые в 1904 г. организовали 5-ю секцию Общества «История религии», явившуюся ядром Религиозно-философского общества памяти Вл.Соловьева. Таким образом, религиозно-философская проблематика преобладала среди философов-профессионалов, она стала завоевывать все больший интерес со стороны интеллигенции и способствовать перемене ее настроений. 

В вышеуказанной статье Бердяев отметил пробуждение религиозных интересов у выходцев из среды марксистов: «Очень характерно также пробуждение интереса к запросам религиозного сознания у ряда представителей передовой нашей публицистики, вышедших из марксизма, столь казалось бы чуждого всяких религиозных интересов, хотя религиозного по существу»[6]. В русском освободительном движении появилось «идеалистическое направление» поначалу весьма неопределенного свойства. В это время под влиянием широкого обсуждения речи Стаховича у «легального марксиста» П.Б.Струве зародилась идея сборника «В защиту свободы совести». К реализации этой идеи он привлек близких тогда к марксизму Н.А.Бердяева, С.Н.Булгакова, С.Л.Франка, Б.А.Кистяковского, М.И.Туган-Барановского и др. Сам Струве в то время отбывал ссылку в Твери, и редактором сборника по его просьбе стал П.И.Новгородцев, пригласивший к сотрудничеству либерально настроенных профессоров: Л.М.Лопатина, князей С.Н. и Е.Н.Трубецких (это все оставшиеся в живых члены «Лопатинского кружка»), С.А.Алексеева (Аскольдова), А.С.Лаппо-Данилевского, С.Ф.Ольденбурга. Финансировал издание и был одним из его авторов Д.Е.Жуковский. За пределами сборника оказались атеисты, первоначально предполагавшиеся к участию: К.К.Арсеньев, М.А.Рейснер, В.М.Гессен, В.А.Мякотин, Л.И.Петражицкий[7]. Сборник вышел под эгидой Московского психологического общества, от имени которого выступил Л.М.Лопатин. Сборник появился в 1902 г., в разгар РФС. Несколько позже в статье «Политический смысл религиозного брожения в России» (1903) Бердяев считал откровенное обсуждение религиозно-философско-общественных вопросов невозможным без устранения самодержавия: «Всякое религиозное искание, искреннее религиозное обновление и созидание, всякое духовное алкание и духовное творчество неизбежно упирается в одну точку, в которой связываются и развязываются все узлы русской жизни – в русское самодержавие, и по обыкновенной логике требует устранения самодержавия, хотя бы это и не было определенно сознано»[8]. Никто из авторов сборника по разным причинам не выступал на РФС. 

С начала 1890-х годов благодаря ярким выступлениям А.Л.Волын-ского (Флексера) в защиту идеализма обрел свое лицо журнал «Северный вестник». Позже Волынский вспоминал: «С первых же этапов литературно-критической деятельности я отстаивал метод идеалистический, находя применение его к темам не только искусства, но и самой жизни, абсолютно необходимым в интересах культуры и органически развивающейся общественности»[9]. Волынский выступал против натурализма в литературе, против народничества и позитивизма. В журнале печатались Л.Н.Толстой и В.С.Соловьев. В 1890-е годы «Северный вестник» был единственным журналом, печатавшим старших символистов: Д.С.Мережковского[10], З.Н.Гиппиус, Н.М.Минского[11], К.Д.Баль-монта, Ф.К.Сологуба. Аврил Пайман характеризует журнал периода редакторства Волынского так: «Первый холодный свет занимающегося серебряного века начал пробиваться со страниц прежде весьма уважаемого народнического журнала “Северный вестник”»[12]. Д.С.Мереж-ковский в программном стихотворении «Дети ночи» (1894) выразил тогдашние настроения новаторов: 

Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.

Б.К.Зайцев назвал Мережковского и Гиппиус «петелами предутренними»[13]. 

Переломным событием в литературе конца XIX – начала XX вв. было появление русского символизма. Урок французских символистов был воспринят, однако их подражателем и продолжателем никто из русских символистов не стал. Главными признаками отличия были пронизанность русского символизма метафизикой, мистикой, стремлением к тайнодействию, мистерии, теургии: «символизм – и это чрезвычайно знаменательно! – оказался не тем, каким он был на Западе: от стилистических, формальных изысканностей и от “соответствий” наши символисты сейчас же ушли в глубины, которые иначе не назовешь, как религиозными»[14]. Символисты пытались создать «новое искусство» на основе новой эстетики, отличной от эстетики утилитаризма. Здесь напрашиваются аналогии с «новым религиозным сознанием». Отвлекаясь от трудностей различения «декадентов» и «символистов», выделим три волны символизма. 1-я – Н.М.Минский, Д.С.Мережковский, З.Н.Гиппиус; она характеризовалась «не столько работой над созданием новых литературных форм, сколько поисками мировоззрения, отвечающего тому психологическому сдвигу, который явно наметился тогда в среде некоторых групп интеллигенции». 2-я волна – К.Д.Бальмонт, В.Я.Брюсов, Ф.К.Сологуб; здесь ставили «главный акцент на чисто эстетической работе в области стиха»[15]. Это был бунт против базаровщины «во имя загнанных принципов эстетики и “личности” – индивидуализма»[16]. 3-я волна – Андрей Белый, А.А.Блок, С.М.Соловьев, В.И.Иванов, М.А.Волошин, для которых характерны религиозные искания. Среди вех движения, относящихся ко времени РФС, следует указать издание Брюсовым сборников «Русские символисты» (Вып. 1–3. М., 1894–1895) и организацию им же издательства «Скорпион» (1900), печатавшего символистов. 

Отношение представителей выделенных трех волн к РФС было различным. Представители 1-й волны – среди инициаторов и организаторов РФС. Представители 2-й волны относились к РФС декадентски-негативно. Характерно письмо Бальмонта к Брюсову от 15 февраля 1902 г.: «А эти петербургские мудрецы и валькирии… Представляю себе Ваши впечатления. Все эти эпилептические, печеночные, желудочные и чахоточные философы, пророки и канатные плясуны – поистине жалобы достойны. Не знаю, когда их выметет мороз, как нечисть»[17]. По всей видимости аналогичным было и отношение Брюсова. Об этом свидетельствует М.А.Волошин, который первый раз увидел Брюсова в январе 1903 г. на РФС: «Если там был человек, – наиболее чуждый тому, что говорилось и волновало, – то, конечно, это – Брюсов»[18]. При всей чуждости Брюсову РФС он стал секретарем журнала «Новый путь», созданного обильно там печатавшимися инициаторами Собраний. В журнале публиковали свои произведения представители всех волн символизма, в том числе Брюсов, Бальмонт, Сологуб, Блок, Вяч. Иванов, Волошин и др. У многих представителей 2-й и 3-й волн символизма какое-то время было увлечение идеями Мережковского. 

Мистические томления младших символистов были столь возвышенны, что прозаические вопросы РФС об отношениях Церкви и интеллигенции, о браке и т. п. казались им низкими, недостойными поэтов-соловьевцев. 1901 год был для них «годом зорь». Андрей Белый определил группы инициаторов РФС, сложившиеся к весне 1901 г. Во-первых, «кружок вовсе светских писателей» – Розанов[19], Мережковский, Минский, Вл. Вас.Успенский[20], Карташев[21] и др. Во-вторых, «ортодоксальные представители вечной традиции» – еп. Сергий (Страгородский)[22], архим. Антонин (Грановский)[23], свящ. Михаил (Семенов)[24]. Затем кружки в Москве и Вышнем-Волочке, «посвященные углублению церковных вопросов», – Л.А.Тихомиров, свящ. И.Фудель, еп. Никон (Рождественский), В.М.Васнецов, Е.Н.Погожев и др. После перечисления названных лиц Белый заметил: «…этот кружок был враждебен нам так же, как петербургский; да, мы, соловьевцы, воистину чувствовали себя далекими от повсюду слагающихся религиозных течений, стараясь нести чистоту соловьевских путей»[25]. В 1901 г. Белый писал М.К.Морозовой: «Если в Вас воплощение Души мира, Софии Премудрости Божией, если Вы символ Лучесветной Подруги, Подруги Светлых путей, если наконец Зоря светозарна, просветится и горизонт моих ожиданий»[26]. В 1902 г. Блок писал Л.Д.Менделеевой: «Разумеется, это и дерзко и в сущности даже недостижимо (об этом еще будет речь), однако меня оправдывает продолжительная и глубокая вера в Вас (как в земное воплощение пресловутой Пречистой Девы или Вечной Женственности, если Вам угодно знать)»[27]. Сколь ничтожной с таких «высот» могла казаться тематика РФС! Позже Блок по поводу начала работы Религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге (РФО) в 1907 г. писал: «Если же они – “представители религиозно-философского сознания”, – то они должны мучиться больше всех: тем, что они уже несколько лет возвещали какие-то гордые истины с кафедры религиозно-философских собраний, самоуверенно поучали, надменно ехидствовали, сладострастно полемизировали с туполобыми попами, что в этом году они вновь возобновили свою болтовню (и только болтовню), зная, что за дверями стоят нищие духом и что этим нищим нужны дела. Образованные и ехидные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе и антихристе, дамы, супруги, дочери, свояченицы в приличных кофточках, многодумные философы, попы, лоснящиеся от самодовольного жира, – вся эта невообразимая каша, идиотское мелькание слов. И вот – один тоненький, маленький священник в бедной ряске выкликает Иисуса, – и всем неловко; один честный, с шишковатым лбом, социал-демократ злобно бросает десятки вопросов, а лысина, елеем сияющая, отвечает только, что нельзя сразу ответить на столько вопросов. … А на улице – ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, людей вешают, а в стране – реакция, а в России – жить трудно, холодно, мерзко. … Но ведь они говорят о Боге, о том, о чем можно только плакать одному, шептать вдвоем, а они занимаются этим при обилии электрического света; и это – тоже потеря стыда, потеря реальности; лучше бы никогда ничем не интересовались и никакими “религиозными сомнениями” не мучились, если не умеют молчать и так смертельно любят соборно сплетничать о Боге. Первый опыт показал, что болтовня была ни к селу ни к городу. Чего они достигли? Ничего. …и мы, подняв кубок лирики, выплеснем на ваши лысины пенистое и опасное вино»[28]. Здесь у Блока почти «Двенадцать». В этой статье  переплелись впечатления от посещения РФС и РФО. Это уже взгляд не с «высот» Вечной Женственности, а с позиций люмпена и «честного социал-демократа». Непонятно только, зачем «кубок лирики» нужен голодному люмпену и большевику? Блоку ответил Розанов статьей «Автор “Балаганчика” о петербургских религиозно-философских собраниях»[29]. Здесь Розанов утверждал, что РФС – «одно из лучших явлений русской умственной жизни» ХХ в. О статье же Блока он отозвался так: «экклезиастическое равнодушие или попросту свинство»[30]. Все эти обличения не мешали Блоку дебютировать циклом стихов «Из Посвящений» в мартовском номере журнала «Новый путь» за 1903 г. (позже эти стихи вошли в книгу «Стихи о Прекрасной Даме»). Блок пережил увлечение Гиппиус и Мережковским и посещал кружок, который собирался у них на квартире. Более того, 29 октября 1908 г. Блок вступил в поносимое им РФО и сделал там несколько докладов. Кстати, он проголосовал за исключение Розанова из РФО в 1914 г. Как это всё согласуется? Поэты! Поэты! 

В самом начале ХХ столетия в творчестве А.Н.Скрябина и Н.К.Метнера в обновленном виде являет себя музыка. В области изобразительных искусств переломным моментом стали журнал «Мир искусства» (1898–1904) и деятельность всего «круга Бенуа». А.Н.Бенуа вспоминал: «Д.Философову[31] целиком принадлежит честь создания в “Мире искусства” отдела, посвященного вопросам философического и религиозно-философского порядка; он же всячески стремился этот отдел расширить, что происходило не без сопротивления со стороны прочих членов редакции, включая сюда и Дягилева. С другой стороны, было бы ошибкой считать, что этот отдел возник исключительно по личному желанию Философова, и еще большей ошибкой, что тут действовало какое-либо угождение известному кругу публики, что этот отдел не отвечал душевным запросам многих из нас, в том числе меня, Бакста и Нувеля. Мы все были в те годы мучительно заинтересованы загадкой бытия и искали разгадку ее в религии и в общении с людьми, посвятившими себя подобным же поискам. Отсюда получилось привлечение в сотрудничество по журналу четы Мережковских, Минского, Перцова, Шестова, Тернавцева[32] и в особенности Розанова; отсюда же и образование “Религиозно-философского общества”, которого названные лица (и я в их числе) были членами-основателями и собрания которого стали сразу привлекать к себе не только самых разнообразных лиц из “мирян”, но и много духовных. То была пора, когда в православном духовенстве стало намечаться стремление к известному обновлению и к освобождению от гнетущего верноподданничества и от притупляющей формалистики»[33]. 

Об этих кругах духовенства писал В.В.Розанов: «Вообще нужно сожалеть, что так редко и мало в общую печать доносятся отголоски очень живых и очень частых теперь в Петербурге и Москве религиозных бесед, неустановленных, беспрограммных, чистосердечных, проникнутых самым глубоким взаимным уважением и, на мой взгляд по крайней мере, глубоко содержательных и волнующе интересных»[34]. В своей статье «Из разговоров и литературы на религиозные темы» он описал такую беседу (на даче в Териоках летом 1901 г. у «почтенного священника» Павла Дмитриевича Городцова[35]), в которой принимали участие сам В.В.Розанов, М.А.Новоселов[36], В.М.Скворцов[37], В.А.Тернавцев, свящ. Иван Альбов[38], свящ. Александр Устьинский. Здесь же Розанов описал настроения участников этих бесед. Один из них говорил: «“Только кат (палач. – С.П.) может говорить против нужды в реформе Церкви; но в реформе, – к улучшению направленной, а не к разрушению”. Он же духовную цензуру называл всегда “прямо чудовищной”; капитальные богословские труды “ничтожными и презренными”, в то же время зачитываясь греческими мистиками-аскетами IV–V века. Вот их умственный строй. А простота и великодушие их сердца, сказывающиеся в простых житейских отношениях, так высоки, что, право, умирая, я хотел бы видеть их около своей постели»[39]. Все перечисленные лица стали участниками РФС. В 1902 г. Новоселов начал издавать «Религиозно-философскую библиотеку», вокруг которой сложился «Новоселовский кружок» (иначе «Кружок ищущих христианского просвещения»), ведший в том числе и миссионерскую работу в среде студенческой молодежи. 

В это же время возникают основные политические партии. В 1898 г. в Минске собрался 1-й съезд РСДРП, а в 1903 г. в Брюсселе и Лондоне – 2-й. С 1902 г. вокруг нелегального журнала «Освобождение» (Штутгарт–Париж) объединились либералы в «Союз освобождения». Учредительный съезд проходил в Петербурге 3–5 января 1903 г. В 1905 г. «Союз освобождения» был преобразован в Конституционно-демо-кратическую партию. Трудно подобрать иной термин, как не «пассионарный толчок», (Л.Н.Гумилев) по отношению к многообразным энергичным движениям в столь разных областях, происходивших в одно и то же время. 

Излом веков чувствовали многие: «Россия переживает эпоху исторического перелома… открывается, быть может, совершенно новая эра… Не о политическом только ренессансе идет речь, а о культурном, о новой культуре, построенной на мистических, религиозных началах»[40]. А.А.Блок писал: «Я позволю себе чисто догматически, без всякого критического анализа, в качестве свидетеля, не вовсе лишенного слуха и зрения и не совсем косного, указать на то, что уже январь 1901 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года, что самое начало столетия было исполнено существенно новых знамений и предчувствий»[41]. Позже о том же писал прот. Георгий Флоровский: «“Конец века” означал в русском развитии рубеж и начало, перевал сознания. Изменяется само чувство жизни. … И был не только душевный сдвиг. То был новый опыт… В те годы многим вдруг открывается, что человек есть существо метафизическое. В самом себе человек вдруг находит неожиданные глубины, и часто темные бездны. И мир уже кажется иным. Ибо утончается зрение. В мире тоже открывается глубина… Религиозная потребность вновь пробуждается в русском обществе, как это уже было однажды, в Александровскую эпоху. И это пробуждение опять было болезненным и трудным. Соблазнов стало больше, когда “душа пробудилась”, и жизнь стала опаснее… Религиозная тема ставится теперь как тема жизни, не только как тема мысли. Теперь ищут уже не только религиозного мировоззрения. Вспыхивает жажда веры. Рождается потребность в “духовной жизни”, потребность строить свою душу. И вдруг все становится как-то очень серьезно…»[42]. 

Основной импульс к организации РФС шел от «круга Мережковских». Мережковские стремились не просто к диалогу Церкви и богоищущей интеллигенции, но к созданию «новой церкви», и РФС должны были стать одним из шагов к этой «новой церкви», точнее к расширению уже ими тайно созданной. В своем особом дневнике «О Бывшем» (1899–1914) З.Н.Гиппиус писала о первом импульсе к созданию этой «новой церкви»: «В октябре тысяча восемьсот девяносто девятого года, в селе Орлине, когда я была занята писанием разговора о Евангелии, а именно о плоти и крови в этой книге, ко мне пришел неожиданно Дмитрий Сергеевич Мережковский и сказал: “Нет, нужна новая Церковь”. Мы после того долго об этом говорили, и выяснилось для нас следующее: Церковь нужна, как лик религии евангельской, христианской, религии Плоти и Крови. Существующая Церковь не может от строения своего удовлетворить ни нас, ни людей, нам близких по времени»[43]. Здесь велеречивость тона соответствовала вселенской важности события. Через полвека, по всей видимости, о том же событии, отнеся его к лету 1899 г., она вспоминала слова Мережковского: «Конечно, настоящая церковь Христа должна быть единая и вселенская. И не из соединения существующих она может родиться, не из соглашения их, со временными уступками, а совсем новая, хотя, м. б., из них же выросшая. Но тут много еще чего, что нам надо знать…»[44]. Мережковский считал, что Западная Церковь выполнила свою историческую задачу отторжения от язычества. Возможно, что Восточная Церковь призвана вместить Слово Господне о Святом Духе и Святой Плоти. В то время Мережковский верил в творческие возможности «исторической Церкви» и не хотел от нее отделяться. РФС и были созданы Мережковскими со скрытой целью узнать, можно ли и если можно, то как из «исторической Церкви» вырастить «новую церковь», «церковь Мережковских». 

Мережковские создали «свою» церковь в «доме Мурузи» (Литейный проспект, 24), где они жили, в самом начале деятельности РФС. Мережковский составил порядок чтений и действий, сшили красную эпитрахиль (ибо белой были недостойны), купили хлеб и вино, просвиры, цветов. Д.В.Философов дал большое Евангелие. В среду исповедались, в четверг утром причастились: «Для того, чтобы не начинать, как секту, отметанием Церкви, а принять и Ее, ту, старую, в Новую, в Нашу». В ночь с 24 на 25 декабря 1901 г. совершили действо «причащения». В действе участвовали трое: Мережковский, Гиппиус и Философов. О «новой церкви» Мережковские говорили с В.В.Розановым (участие отсоветовала ему жена), Н.А.Бердяевым, П.П.Перцовым, А.Н.Бенуа, В.В.Гиппиусом и др. На четвергах бывали сестры З.Н.Гиппиус (Т.Н. и Н.Н.Гиппиус), А.В.Карташев, С.П.Ремизова, Андрей Белый «иногда молился с нами». О фрейдистской подоплеке «церкви Мережковских» писала сама Гиппиус в том же дневнике «О Бывшем»: «“Нерешенной” загадкой пола все были отравлены. И многие хотели Бога для оправдания пола». В качестве примера Гиппиус приводит Мережковского, который оправдывал свое плотское влечение к Х. мыслями о святости пола. Аналогичное сказал о самой Гиппиус Нувель, слова которого она приводит: «А может быть, вы не Бога ищете, а Философова, потому что у вас к нему личное влечение»[45]. 

В отличие от эрото-эзотерической «новой церкви» РФС мыслились Мережковскими как экзотерическое объединение. Свое осенение этой идеей Гиппиус отметила 2 сентября 1901 г.: «Мы теперь не должны говорить о далеком, очень уж мы беспомощны и ничего почти не сделали. А не думаешь ли ты, что нужно начать какое-нибудь реальное дело в эту сторону, пошире, и чтобы оно в условиях жизни, чтоб были деньги, чиновники и дамы, явное, – и чтобы разные люди сошлись, которые никогда не сходятся, и чтобы… мы трое, ты, я и Философов, были в этом, соединенные нашей связью, которая нерушима, и чтобы мы всех знали, а нас, о нас, никто не знал до времени. И внутреннее будет давать движение и силу внешнему, а внешнее – внутреннему»[46]. Импульсы, идущие от «церкви Мережковских» (внутреннее), пронизали «новое религиозное сознание» (внешнее), главными разработчиками которого были Мережковский, Гиппиус, Розанов, Бердяев. И еще: «новое религиозное сознание» выявило настроение многих представителей богоискательской интеллигенции Серебряного века русской культуры, не удовлетворенных, с одной стороны, господствовавшими в общественном сознании идеями шестидесятничества, позитивизма, материализма, атеизма в различных модификациях, с другой стороны, не принимавших «историческое христианство», «монашеский уклон», «аскетическую неправду», чреватыми уходом Церкви из мира, «обрядовым христианством». Характерными признаками «нового религиозного сознания» являлись: ожидание некоторого нового этапа христианства, так называемого Третьего Завета, эры Святого Духа, эры «нового апокалипсического христианства», нового «длящегося откровения» и «догматического движения», когда произойдет освящение Церковью социума, науки и культуры и Церковь станет небесно-земной и плотско-духовной, Логос соединится с Космосом, появится «святая плоть», «святой пол», «святая земля». Православие обвинялось в отсутствии социальных идеалов, говорилось о необходимости «христианской политики», «христианского социализма». Проповедовалась некая «безгосударственная религиозная общественность», «теократическая анархия». «Новое религиозное сознание» было окрашено в революционно-мистические тона. Многие из этих тем стали темами РФС. 

Осенью 1901 г. окончательно созрело решение создать РФС: «Определенно мысль наша приняла такую форму: создать открытое, по возможности официальное, общество людей религии и философии для свободного обсуждения вопросов церкви и культуры». Были намечены и вопросы, которые люди «нового религиозного сознания» зададут «людям церкви»: «Подлинность и святость “исторической” христианской церкви никем из нас не отрицалась. Но вопрос возникал широкий и общий: включается ли мир-космос и мир человеческий в зону христианства церковного, т. е. христианства носимого и хранимого реальной исторической церковью? Для этого нам нужно было услышать “голос церкви” (а как его услышать, если не из уст ее представителей?)»[47]. Однако ответ был дан уже до встречи: «Религии отречения, аскетизма, одиночества противится ваше углубившееся сознание, которое видит, что в природе человеческой, рядом с желанием Бога, лежит желание жизни, и мы хотим религии, которая бы оправдала, освятила, приняла жизнь»[48]. Как характерно для «нового религиозного сознания это «мы хотим религии» такой-то, а не хотим такой-то. Гиппиус отметила: «Подобные Собрания и такое откровенное высказывание на них православными иерархами невозможны были бы, если б это была церковь не православная, а католическая. “И даже лютеранская”, говорил Д.С.». Свобода высказываний на Собраниях была предельно возможная для того времени: «Ничего даже приближающегося к тому, что сказал Тернавцев и что и как было говорено на Собраниях, не могло быть тогда сказано в России, в публичной зале, вмещающей 200 слушателей. Недаром наши Собрания скоро стали называться “единственным приютом свободного слова”. Что они были полуофициальны и “как бы” не публичны, – им только помогало: никакой тени полицейского, обязательного на всех “публичных” заседаниях»[49]. 

Гиппиус подчеркивала свой приоритет в идее РФС: «Однако мысль “Религиозно-Философских Собраний” зародилась не на Шпалерной (у Розанова), а в наших литературно-эстетических кружках. Они тогда стали раскалываться; чистая эстетика уже не удовлетворяла; давно велись новые споры и беседы. И захотелось эти домашние споры расширить, – стены раздвинуть. … К мысли о Собраниях Розанов сразу отнесся очень горячо. У него в доме уже водились кое-какие священники, из простеньких. Знакомства эти пришлись кстати. Понемногу наметилась дорожка за плотный занавес. Однако в предварительных обсуждениях плана действий Розанов мало участвовал. Никуда не годился там, где нужны были практические соображения и своего рода тактика. … Поэтому ему просто говорили: вот, теперь мы идем к такому-то и туда-то, просить о том-то; брали его с собой, и он шел, и был, по наитию, очень мил и полезен»[50]. С Гиппиус соглашался и Розанов: «Многие мне приписывали инициативу и основание религиозно-философских собраний в Спб. Это было бы лестно, т. к. эти собрания (я думаю) сыграли большую роль в движении нашей религиозной мысли. Но правда вынуждает сказать, что этого не было, т. е. что я не принимал участия в этом возникновении. Я даже не помню, как они произошли. Как-то вдруг стали говорить об этом. Кто? Когда? Лица и граница времени путается. “Мы говорили”. “Все говорили”. Была очень счастливая пора, по настроению, по взаимному всех ко всем доверию. Но, я думаю, внутренно инициатива исходила от Мережковского; и еще правдоподобнее, что первая шепнула ему на ухо его З. И уже заставила его закричать (он всегда кричит). Сейчас же поддержал Философов, – тогда ходивший в прелестном пиджаке и так прелестно себя державший. С ним и Дягилев, но этот не очень (художество). Тут загудел, я думаю, Тернавцев, тоже Егоров[51] и они вместе уговорили В.М.Скворцова попросить Победоносцева дать licentiam (дозволение. – С.П.). Победоносцев сказал Плеве, что он “ручается”, – и замечательное общество стало действовать, без устава, без официального разрешения, без всякой формы. Отчеты собраний печатались в газетах; там были произносимы впервые за историю существования русской церкви – свободные религиозные речи, свободная и всесторонняя критика состояния и самих принципов церкви. Между тем этот поистине религиозный митинг – настоящий митинг – никем не был разрешен и даже нигде не был зарегистрирован. Необыкновенное его разрешение совершенно свидетельствует о прекрасной доверчивой душе Победоносцева, – и о духе терпимости вообще нашей Церкви, нашего духовенства, в частности и особенно митрополита Антония. Он прислал сюда своего друга, архимандрита (вскоре епископа) Антонина. Антонин был нам всем истинным другом. Мы все его любили и ценили его с проблесками гениальности и с порывами безумия ум»[52]. 

Настало время действовать. Через В.В.Розанова Мережковские сблизились с «людьми церкви» В.М.Скворцовым и В.А.Тернавцевым, которые подсказали, куда обратиться. По всей видимости, миссионера Скворцова увлекала идея миссии среди петербургской интеллигенции, которой он заинтересовал и церковное начальство. Позже разгорелся спор о том, какова же была цель Собраний – миссионерская или «исследования истины». В.М.Скворцов писал: «Собрания эти имеют все свойства (и с внутренней и внешней стороны ведения двусторонних прений) именно – миссионерских собеседований между представителями Церкви и людьми, ищущими религиозной истины … Во всяком случае “религиозно-философские собрания” – новое полезное для Церкви миссионерское учреждение уже в том отношении, что наши пастыри и богословы имеют возможность изучить современные религиозные запросы, какие ставят Церкви, и нашей науке интеллигенты разных литературных направлений, стать ближе к воюющему против Церкви лагерю, внимательнее обсмотреть свой богословский арсенал»[53]. В «Новом пути» появился возмущенный ответ: «Г.Скворцову, как издателю “Миссионерского Обозрения”, естественно смотреть на все в мире с точки зрения своего исключительного призвания, как на миссионерскую молитву, – это, конечно, его право. …религиозно-философские собрания учреждены без всяких миссионерских замыслов – с целями исследования истины, а не проповеди какой-либо определенной догмы»[54]. Скворцов ответил с еще большей определенностью: «Власть церковная отнеслась на религиозный порыв, на “запросы этой ищущей интеллигенции” (в лице талантливых ее представителей), с любовью и свободой, которая либералам и не снилась… “Новый Путь” не хочет понять, что только миссионерская точка зрения и может оправдать допущение и существование наших “религиозно-философских собраний”…»[55]. 

8 октября 1901 г. уполномоченные члены-учредители РФС – Д.С.Мережковский, Д.В.Философов, В.В.Розанов, В.С.Миролюбов[56] и В.А.Тернавцев – были приняты обер-прокурором Св. Синода К.П.Победоносцевым, который «полуофициально» разрешил РФС. Вечером того же дня членов-учредителей РФС – Д.С.Мережковского, З.Н.Гиппиус, В.А.Тернавцева, Н.М.Минского, В.В.Розанова, Д.В.Философова, Л.С.Бакста и А.Н.Бенуа – в Александро-Невской Лавре принял митр. Антоний (Вадковский)[57]. До приема обсуждался вопрос, подходить или не подходить под благословение и как это производить – лобзать или не лобзать руку иерея. Бенуа вспоминал: «Происходило это наше “сретение” зимой, при свете довольно тусклых, по углам горевших ламп. Его высокопреосвященство принимало нас в просторной гостиной митрополичьих покоев, куда нас провел молодой монах по довольно внушительной парадной лестнице, через большой зал в два света, сохранивший декорозу XVIII в., и через ряд ужасно неуютных и типично “казенных” хором. Митрополит занял место в углу тяжелого дивана красного дерева. Мы расположились по массивным, неповоротливым креслам, обступившим овальный стол, накрытый цветной скатертью. По натертым до зеркального блеска полам лежали узкие половички-дорожки, большие окна были заставлены тропическими растениями, что усиливало впечатление старинности и провинциальности. Не помню, были ли по стенам картины, но возможно, что где-то висел портрет государя, а также развешаны изображения предшественников митрополита Антония». Митрополит угощал чаем со сдобными кренделями, сайками и плюшками. Мережковский и Минский «изложили его высокопреосвященству наши вожделения и надежды, и главную среди них надежду на то, что духовные пастыри не откажутся принять участие в наших собеседованиях». Митрополит обещал свою поддержку. После аудиенции «более всего разговору было о поразившем нас белом клобуке с бриллиантовым крестом и о красоте и величественно ласковой осанке митрополита Антония»[58]. 

После некоторых хлопот РФС были официально разрешены. Совет Собраний состоял из шести членов: еп. Ямбургский Сергий (Страгородский) – председатель, архимандрит Сергий[59] – вице-председатель, В.А.Тернавцев – казначей, Д.С.Мережковский, В.В.Розанов, В.С.Миро-любов. Они же были членами-учредителями, к которым принадлежали также А.В.Карташев, В.В.Успенский[60], В.М.Скворцов, М.А.Новоселов, З.Н.Гиппиус, Д.В.Философов, Н.М.Минский, П.П.Перцов, Е.А.Егоров. Среди действительных членов – профессора Н.Ф.Каптерев, М.И.Ка-ринский, Н.П.Кондаков, А.И.Соболевский, а также И.Е.Репин, С.П.Дягилев, А.С.Пругавин, Л.Л.Толстой. Отказали в членстве В.А.Грингмуту; Григорий Петров отказался сам: «Боялся потерять “заслуженную репутацию” радикально-литературного священника»[61]. Собрания имели строго фиксированный состав участников, и посторонней публики на них не полагалось, хотя есть свидетельства, что ее набиралось довольно много. Условие не допускать «гостей», а только «членов» обходилось: «в члены мы записывали всех, по первой просьбе»[62]. Митр. Антоний разрешил участвовать в Собраниях всему черному и белому духовенству, всем академическим профессорам и приват-доцентам и, по выбору, студентам СПбДА. Монахи и белое духовенство сидели справа от председателя, интеллигенция – слева. Среди гостей замечены: еп. Феофан (Быстров), Андрей Белый, А.А.Блок, Е.П.Иванов, В.Я.Брюсов, М.А.Волошин, П.П.Перцов, П.А.Флоренский (по свидетельству С.К.Маковского). 

На РФС столкнулись миры Церкви и интеллигенции: «Да, это воистину были два разных мира. Знакомясь ближе с “новыми” людьми, мы переходили от удивления к удивлению. Даже не о внутренней разности я сейчас говорю, а просто о навыках, обычаях, о самом языке; все было другое, точно другая культура. Ни происхождение, ни прямая принадлежность к духовному званию – ряса – не играли тут роли. Человек тогдашнего церковного мира, – кто бы он ни был, – чиновник, профессор, писатель, учитель, просто богослов, и одинаково: умный и глупый, талантливый и бездарный, приятный и неприятный, – неизменно носил на себе отпечаток этого “иного” мира, не похожего на наш обычный светский (по выражению церковников) мир». Ожидать взаимопонимания этих миров не приходилось. Интеллигенция представлялась «людям церкви» «в виде одной компактной массы “светских безбожников”». Все оттенки от них ускользали[63]. Обе стороны почти не знали друг друга. 

Собрания начались в «малой» зале Императорского Географического общества, находившегося тогда в доме Министерства народного просвещения на Театральной улице. А.Н.Бенуа вспоминал: «Под наши собеседования была отведена довольно большая и узкая комната, во всю длину занятая столом, покрытым зеленым сукном. По стенам висели карты, а в углу на мольберте чернела большая квадратная доска – вроде тех, что ставятся в школьных классах. Комната за этим “залом заседаний” служила буфетом, где можно было получить во время перерыва чай и бутерброды, а в двух или трех комнатах, предшествующих залу заседаний, происходил обмен мнений в менее официальном тоне»[64]. В углу стояла большая статуя Будды, закутанная темным коленкором. Бенуа пишет далее: «Мне лично становилось все более и более ясным, что тут, как и во всем на свете, дело складывается не без участия Князя Мира сего – иначе говоря, не без вмешательства какой-то силы мрака, всегда норовящей ввести души людские в соблазн и отвлечь их от всего подлинно-возвышающего. Каково же было мое изумление, когда я удостоверился в “реальном” присутствии бесовского начала! Дело в том, что из-за помянутой черной классной доски в углу зала выглядывали два черных торчка, похожих на рога. Меня это заинтересовало, но доска находилась на другом конце зала и почему-то я не сразу отправился взглянуть, что это такое. Все же я, наконец, через несколько недель пробрался и заглянул за доску, и тут меня обуял настоящий ужас! Передо мной стояло гигантского роста чудовище, похожее на тех чертей, которые меня преследовали в моих детских кошмарах и какие были изображены на лубочных картинках, представляющих “Страшный Суд”. У этой гадины были настоящие волосы на голове и на бороде, а все тело было покрыто густой черной шерстью. Из оскаленной пасти кровавого цвета торчали длинные загнутые клыки, пальцы рук и ног были вооружены колючими когтями, а на голове торчали длинные рога. Страшнее же всего были выпученные глазищи идола, с их свирепым, безжалостным выражением. Это был идол, вероятно, когда-то привезенный из глубокой Монголии или Тибета какой-либо научной экспедицией Географического общества. Может показаться странным, что я придал такое значение своему “открытию”, но в тот момент я действительно испугался, исполнился ужаса, не лишенного мистического оттенка. Чудовищное безобразие этого дьявола было передано прямо-таки с гениальной силой, а нахождение идола в данном помещении в качестве какого-то притаившегося наблюдателя – показалось мне до жути уместным. Оно наглядно символизировало то самое, что мне начинало мерещиться, выслушивая длинные, безнадежно топчущиеся на месте прения и присутствуя при схватках, в которых было меньше и меньше искания истины и все больше и больше самого суетного софистского тщеславия. Удивительно, что на моих друзей этот дьявол не произвел того же впечатления, и только Д.С.Мережковский, тоже начинавший тогда переживать известное разочарование в том, что, согласно его замыслам, должно было открыть путь к перерождению русской религиозной жизни, – только он, когда я его свел за доску, на минуты выразил крайнее изумление, а затем, привычным жестом пригладив бороду, криво улыбнулся и чуть ли не радостно воскликнул: – “Ну, разумеется! Это – он! Надо было ожидать, нечего и удивляться”…»[65]. 

1-е собрание состоялось 29 ноября 1901 г. Во вступительной речи еп. Сергий (впоследствии Патриарх) сказал: «Нам тяжело наше разъ-единение и взаимное непонимание. Нас тяготит сознание всей пагубности этого разъединения и всей нашей ответственности за него. Нам нужен путь к единству, чтобы этим единством нам потом вместе жить и вместе работать на общерусскую пользу»[66]. Тут же был заслушан доклад В.А.Тернавцева «Русская Церковь перед великой задачей», определившего проблематику и задавшего тон Собраниям. Внутреннее положение России докладчик признал безысходным, в силу неразрешимых противоречий между Верховной властью и бюрократией, между народом, живущим по церковному идеалу, и земством, противоцерковно истолковывающим волю народа, между сословиями старой России и новыми влиятельными классами, между Церковью и светской мыслью и образованием. Условием объединения этих сил и возрождения России может быть только Церковь. Главное препятствие объединения – отсутствие у Церкви социального идеала. В то же время интеллигенция свои силы направила к осуществлению лишь земного идеала. Перед Церковью стоит великая задача «открыть сокровенную в христианстве правду о земле – учение и проповедь о Христианском государстве»[67]. Гиппиус не без основания видела здесь отзвук идей Мережковского. Ценность доклада увеличивалась тем, что «докладчик стоял сам на церковном берегу. Если тут уместно говорить “мы” и “они” (впрочем, это положение установил и Сергий), то Тернавцев в своей речи оказался целиком “с нами”, не переставая быть “с ними”»[68]. Достаточно откровенно Гиппиус интерпретировала доклад Тернавцева в духе «церкви Мережковских»: «Этот первый доклад на первом собрании и поставил целиком ту единую тему, которая далее с разных сторон и была предметом обсуждения на всех последующих заседаниях. Это вопрос о “всехристианстве” (вопрос и Вл.Соловьева) – объемлющем, в должествовании, мир, жизнь человека и жизнь человеческого общества. И это также вопрос о церкви. О единой, вселенской (о которой говорил и Соловьев), но и о реальных, ныне существующих христианских церквах. Могут ли они при своих, отъединенных от земного идеалах исполнить “новую великую задачу”, встающую перед ними, ответить на всечеловеческие вопросы, послужив к религиозному объединению человечества?»[69] Тернавцеву отвечал еп. Сергий: земная цель «может быть достигнута и при наличных церковных идеалах. Когда представители Церкви действительно устремились к небесному, то вместе с тем достигали и земного»[70]. Позже М.А.Новоселов предлагал интеллигентам-богоискателям: «Скажу кратко: на сомнение и отрицание (разумеется серьезное и искреннее, – подчеркиваю это) можно истинно ответить только живой верой»[71]. 

Настроения этого 1-го собрания описал В.В.Розанов: «Доклад (В.А.Тернавцева. – С.П.) вызвал живой обмен мнений, затянувшийся до 12 час. ночи. Все это было достаточно интересно, и первый опыт показал, что если Бог раскинет свой покров над этими собраниями, а сами собирающиеся сохранят в памяти завет Спасителя: “Будьте мудры как змии и просты как голуби”, то из них может выйти нечто полезное. Отмечу как личное свое впечатление, но, кажется, разделенное и другими участниками, что с первого же раза был достигнут вполне задушевный тон бесед и совершенная их нестесненность. Представители церкви, бывшие на собрании, частью разделяли эти взгляды, частью их ограничивали, выдвигая вперед историческое положение духовенства, очень многое объясняющее в его характере и действиях. Трогательно было видеть, с каким вниманием присутствовавшие священники приняли к обсуждению основной вопрос докладчика о разделенности интеллигенции и церкви»[72]. Обсуждение доклада Тернавцева продолжалось и во 2-м заседании. После первых заседаний по Петербургу пошел слух, что реформ Церкви не избежать. 

На 3-м заседании был заслушан доклад Д.С.Мережковского «Лев Толстой и Русская Церковь», где докладчик признал отпадение Толстого от христианства и Церкви, но лишь как мыслителя. А далее он поставил вопрос: «Не сказывается ли великое искание Бога в художественном творчестве Толстого?»[73] Столкновение мнений произошло по вопросу о правомерности действий Св. Синода в акте отлучения. Отлучение Толстого Св. Синодом – действие Церкви или государства? Особо взбудоражили присутствующих последние слова доклада: «Да, здесь опять возникает и вдруг обостряется до последней остроты своей не решенный, а лишь отсроченный Петром I вопрос об отношении Самодержавия к Православию…»[74]. Гиппиус дописала последнюю фразу, урезанную цензурой: «о подчинении Православия – самодержавию…»[75]. В 4-м заседании продолжался обмен мнениями по поводу доклада Мережковского. Ход дебатов описала Гиппиус: «Легко понять, как взволновали сторону духовенства такие вопросы. Даже самая возможность их постановки волновала. И по первым-то вопросам многие хотели, но не успели высказаться, а тут новые – и такой важности! Страстная жажда говорить, притом не болтать, а как-то “высказываться”, – была именно у духовенства, у церковников. Это так понятно. …перед всеми точно двери раскрылись: можно громко сказать живое слово, – почти свободно. Все это чувствовали – от провинциального священника до петербургского иерарха. За годы немоты, к которой они привыкли до ее незамечания, – вдруг оказалось, что у них накопленное, и надо, надо высказать… можно! Сумбур получился немалый. Одни хотели говорить о Синоде, другие о Толстом, третьи о “церковном параличе”, четвертые об отношении русской церкви к государству… Председателю стоило громадного труда разделить вопросы и отложить последний (о самодержавии и русской церкви) на следующие, пятое и шестое заседания… они в стенографические отчеты не попали…»[76]. 

На 7-м заседании был заслушан доклад С.М.Волконского[77] «К характеристике общественных мнений по вопросу о свободе совести». Докладчик настаивал, что принуждение в делах веры противно духу христианства, оно атрофирует его внутреннюю силу, развращает совесть человека, ибо стимулирует соблюдение видимости, лицемерие. Волконскому ответил еп. Сергий: «Раз Христос допускает свободу совести и раз русская Церковь считает себя наследницей заветов Христа – естественно, что всевозможные средства принуждения теряют всякий смысл и должны быть уничтожены»[78]. С канонической точки зрения проблемы здесь нет, но далее возникает труднейшая задача проведения в жизнь закона о свободе совести. Проводящие в жизнь этот закон взяли бы на себя огромную ответственность за миллионы нестойких в вере душ, хоть как-то уберегаемых от соблазнов существующими законами. После еп. Сергий добавил: «Отец, у которого есть дети и которых кто-нибудь соблазняет, всегда будет рад, когда кто-нибудь поможет ему освободить их от этого соблазна»[79]. Его поддержал проф. А.И.Лебедев[80]: «Громадная масса русского народа, о свободе которого мы говорим, находится в детском состоянии, нуждается в опеке»[81]. Итог подвел В.А.Тернавцев: «Спор о свободе совести есть спор о государстве и его религиозном призвании, и предложен может быть не церкви, как священству, а властеносителям, как христианам»[82]. 

На 8-м и 9-м заседаниях продолжалось обсуждение доклада Волконского, причем тема 9-го заседания называлась «Сила и насилие в христианстве». А.В.Карташев констатировал, что после того, как Церковь вступила в союз с государством, она для охранения своего вероучения и культа и для борьбы с еретиками пользуется внешним государственным насилием. З.Н.Гиппиус отметила, что только два священника высказались за свободу совести – отцы Устьинский и Черкасский (их выступления не поместили в Записках); она подозревает, что еще несколько молодых священников были «за», но промолчали. Многочисленнее были голоса «против». В.М.Скворцов зачитал отрывок из статьи свящ. Потехина: «И мы благословляем государственную власть в России, которая (начиная от Помазанника Божия, благочестивого Царя нашего, и кончая слугами его, всеми этими губернаторами, судьями, исправниками, становыми и урядниками, так ненавистными “свободной совести” пропагандистов) идет на помощь церкви, препятствует свободе отпадения и совращения и дает время пастырям и пасомым их оправиться и просветиться и укрепиться, чтобы они, наконец, вошли в свою силу и просвещали бы, и охраняли бы, и спасали бы сохраненное им стадо Божие»[83]. 

На 10-м заседании Д.С.Мережковский сделал доклад «Гоголь и о. Матвей», в котором был поставлен вопрос об отношении христианства к духу и плоти. Для Мережковского о. Матвей – крайний выразитель христианского откровения о тленности и несовершенстве мира, о греховности плоти. Мережковский чаял откровения «грядущей церкви Апокалипсиса» о «святой плоти». Ему отвечал еп. Сергий: «В жизни идет борьба не между плотью и духом, но борьба идеалов земных и небесных. Христианство ставит человечеству идеал небесный. … Человек умрет, наступит воскресение, тогда святая плоть наступит сама собою»[84]. Перед докладом в Собраниях Мережковский читал свой реферат в покоях митр. Антония: «Но с каким благосклонным терпением его выслушали. И столь же тихие, благолепные были потом разговоры. Все возражали, и даже не стесненно; только без малейшей горячности, и вообразить какую-нибудь горячность здесь было невозможно»[85]. 

Гиппиус описала обстояние такого рода посещений: «Мы бывали в Лавре и у епископа Сергия, и у митрополита. Всегда только нашей группой, т. е. “интеллигентской”: никто из “зависимых” не приглашался. У Сергия, в пустой зале, с архиерейскими по стенам портретами, до льдистости сверкал паркет; в столовой, где тоненькие послушники подавали чай с вареньем, мы мирно обсуждали какой-нибудь проект доклада для Собраний. В Сергии было тихое, безвольное благолепие. Он, что называется, “не простирался вперед”… В митрополичьих покоях – пышность и торжественность. Туда нам не сопутствовал не только никто из наших друзей-церковников, но даже из белого духовенства никого не было. Полукругом, около блистающего бриллиантовым крестом клобука митрополита, высились клобуки черные. Когда медленным и красивым жестом Антоний белый клобук снимал (перед чтением), – тотчас снимались, взлетая крыльями, и черные. Чай разносили не послушники, а ливрейные лакеи. Розанов мне на ухо шептал: “А варенье-то засахаренное… у Сергия лучше”»[86].  

На 11-м заседании продолжались прения по поводу доклада Мережковского. На этом зимне-весенний сезон РФС 1901–1902 гг. закончился. К концу сезона публика стала сочувствовать «интеллигенции»: «Публика, состоявшая теперь, большею частью, из молодежи (академические студенты туда прямо рвались), неизменно сочувствовала стороне “интеллигенции”»[87]. 

Гиппиус описала то, что происходило около Собраний: «Сближение двух разных “миров” происходило, однако, не только в стенах Географического Общества. Вокруг Собраний, около них, образовалось что-то вроде “новой среды”, в которую входили участники Собраний с обеих сторон. Поднялся, как мы говорили, “железный занавес”, отделявший у Николаевского вокзала известную часть культурного Петербурга (“светского”) – от Лаврского – церковного. Большинство писателей, молодых, юных, и тянувшихся за новыми течениями пожилых, завертелись около новых кружков. (Традиционная, так называемая “либеральная” интеллигенция оставалась в стороне. Но и правые круги тоже.) Розановские “воскресения” сделались в ту зиму главным центром, где собирались всякие люди: церковные и нецерковные, близкие и далекие участники Собраний. Были и кружки, более тесные, деловые: там предварительно обсуждались доклады»[88]. 

Гиппиус отметила, что к концу сезона усилилось недовольство Собраниями со стороны «Духовного ведомства»: «после докладов об “отлучении”, о “свободе совести” и неожиданных прений “Ведомство” успело о разрешении пожалеть, но пока выжидало. Самая “закрытость” Собраний при их многолюдстве оказывалась неудобной: о них все говорили, всякий по-своему, и Бог весть, что из этих передач происходило»[89]. 

В конце лета 1902 г., когда Мережковские жили на даче под Лугой, к ним приехали П.П.Перцов и М.В.Пирожков с вестью о том, что издание журнала «Новый путь» реально. Журнал возник «из Собраний – и для Собраний»[90]. Журнал находился и под светской, и под духовной цензурой; последний просмотр осуществлял архим. Антонин. Первый номер «Нового пути», помеченный январем 1903 г., вышел в ноябре 1902 г. Главным делом журнала было печатание протоколов Собраний. 

Гиппиус считала, что героическая эпоха Собраний прошла: «Но медовые месяцы Собраний кончились. Зима 1902–1903 гг. (до весеннего запрещения) – уже другая эпоха. Поле борьбы расширилось. У нас явился “Новый Путь”, который, с одной стороны, дал возможность пробовать свои силы молодым нашим друзьям-церковникам, высказываться по вопросам Собраний (о, в глубочайшей тайне!)»[91]. Церковная сторона была усилена в новом сезоне. Активнее стали выступать «ученые богословы», которые, по мнению Гиппиус, разрушали и те связи, которые наметились между церковниками и интеллигенцией: «Тихо-разрушительная сила эта шла от людей, в первую зиму почти молчавших; теперь они стали выступать все настойчивее, и средостением каким-то подымались между светской группой и представителями церкви»[92]. 

Собрания осенне-весеннего сезона 1902–1903 гг. открылись в той же зале: «Та же зала, та же фигура Будды в углу, под черным коленкором. Народу полным-полно. За длиннейшим зеленым столом – участники почти в том же составе. Только белого духовенства еще больше. Да чувствуется, что у стороны “светской” есть, в стороне духовной, и новые друзья, и новые враги…»[93]. Открывая заседание, еп. Сергий сказал: «Мы не надеемся никогда примирить то, чего нельзя примирить. Наша цель примириться на единой христианской истине. Каким путем пойдем – это другой вопрос. Интеллигенция и не желает, чтобы мы старались к ней примениться, тем менее желаем этого мы; мы не согласны уступать что-либо из идеалов церкви, охранение которой нам поручено»[94]. 

Собрания 12–16 были посвящены теме брака. Начальный доклад «О браке (психология таинства)» сделал иеромонах Михаил (Семенов). Гиппиус вспоминала: «Не знаю, кому принадлежала мысль вызвать, – для подкрепления церковной стороны, – казанского иеромонаха Михаила. Иер. Михаил слыл “ученым богословом”, и богословом особого рода: не духовного происхождения (он по рождению был еврей), не из духовной школы вышедший, – имел он, как думали, помимо богословской, и “светскую” образованность: знакомство с современной литературой, поэзией и т. д. На него, известного притом своей благонадежностью, и пал выбор»[95]. Гиппиус пыталась объяснить, как у о. Михаила появилась тема о браке: «Он был наслышан, конечно, что писатель Розанов, специально занимающийся “Брачным вопросом”, – самый строптивый из членов Собраний. Обвиняет “монашествующих” и самую церковь, что приверженность к аскетизму заставила их “косо смотреть” на брак и на семью… Иер. Михаилу, должно быть, и подумалось, что надо начинать прямо с розановской темы, показав, кстати, петербургским писателям свою литературную начитанность». Докладчик был обескуражен ходом обсуждения: «Иер. Михаил, немного растерявшийся от возражений, от непривычной атмосферы Собраний и от того разговорного стиля, в котором прения велись, сначала подавал реплики, потом замолк. Но раздражен, видимо, был очень»[96]. 

На 13-м заседании речь произнес М.А.Новоселов, которому на этот вечер удалось изменить атмосферу Собраний: «Труднее всего передать тон его доклада; а тон был так же важен, как слова. Тон человека, пренебрежительно не желающего считаться со всем, что тут происходило и происходит. Даже, мол, язык этих светских говорунов непонятен. Непонятно, зачем ставится и самый вопрос: он не нужен, не важен. Если для кого-нибудь есть в нем неясное, то лишь для не обладающих Истиной, для не признающих божественности Церкви. Христианину нужен другой вопрос: о спасении, об отношении к сквернам души своей и ко крестному пути, указанному Господом… Все это было пересыпано текстами и обвинениями светских писателей, преимущественно Розанова, для которого был приведен текст из ап. Павла: есть “враги креста”: “их конец погибель, их Бог – чрево, и слава их в сраме: они мыслят о земном”. Когда речь была окончена, возражать никому не хотелось. Мережковский заметил только, что “с христианской точки зрения не следовало бы обвинять всех так кровожадно”… Речь Х–а (Новоселова. – С.П.) весьма повлияла на священников: точно пресеклась их живость; заговорили длинно, монотонно… Кто-то зачитал правила Гангрского собора, 21 правило; только и слышалось: “аще”… “аще”… “аще”… И лишь очередная “записка” Розанова вернула Собрания к жизни»[97]. Постепенно тема брака расширялась. Много места уделялось проблеме: что выше – идеал брака или идеал девства. В конце концов, все свелось к проблеме: в какой мере приемлется Церковью жизнь индивидуальная и общественная, плоть и пол. 

Собрания 17–21 были посвящены теме «О догматическом развитии». Вл. В.Успенский предложил Собранию проблематику без предваряющего доклада. Творцам «нового религиозного сознания» представление богословов о незыблемости догматов казалось то цепями, то кандалами, то стеной, то тупиком и т. п. Самый решительный из них Д.С.Мережковский говорил: «Для нас богословская наука не последний авторитет, не безапелляционная инстанция. Если она мешает идти ко Христу, то мы признаем, что ее надо разрушить, не оставить камня на камне. … На запрос нашего жаждущего открыться сердца нам ответили, так сказать, ударом обуха. После того, что нам сказали относительно богословской науки, остается или разойтись с грустью, или покориться неподвижности догмата, с которым нам ровно нечего делать ни в государстве, ни в семье, ни в культуре, ни в искусстве. Если он несоизмерим ни с нашим разумом, ни с нашим сердцем, ни с нашей волей, то надо тогда или оставить его, или отказаться от воли и разума»[98]. Сам Мережковский явно подводил к тому, чтобы воля и разум свободно распоряжались догматами. Атмосфера Собраний накалилась: «Атмосфера в первых заседаниях была столь напряжена, что говорившие точно “не успевали” произносить длинных речей. Помнится, вечера эти почти сплошь прошли в кратких репликах. … Взаимное непонимание, действительно, никогда еще не обнаруживалось так явно»[99]. 

В 18-м заседании зачитали доклад В.В.Розанова, содержание которого Гиппиус передала так: «Он говорил о христианстве нежном и пленительном, как “полевая лилия”. И о том, что сделали из него в веках “взявшие ключи разумения”… Христианство перестали любить, оно перестало быть “умилительным” с “догматом”. Бог есть милое из милого, и вот, как начали догматики “строить”, Христос невидимо заплакал и отошел от строящих». Гиппиус отметила «мару», «чары», которые были наведены на церковников докладом Розанова. Споры достигли апогея: «Я не запомню столь бурного и, временами, спутанного собрания. Не случалось слышать нам и резкостей, до которых дошел иер. Михаил, мстя за пережитую чару»[100]. На это заседание попал М.А.Волошин, только что прибывший из Парижа после нескольких лет пребывания там. Он вспоминал свои впечатления: «Оно меня очень поразило. “Этого в Париже совсем нет!” … На залу заседания Рел[игиозно]-Фил[ософского] Общества я смотрел глазами иностранца. Я знакомился тогда с русскими писателями и Петербургом. Темы разговоров и стиль беседы мне казались непривычными и страшно новыми. …бледные и испитые лица петербургских литераторов вперемежку с черными клобуками монахов; огромные седые бороды и живописные головы священников, лиловые и коричневые рясы; острый трепет веры и ненависти, проносившийся над собранием, – все это рождало смутное представление о раскольничьем соборе XVII в.»[101]. 

В 19-м заседании центральным был доклад В.А.Тернавцева, где он утверждал: «Учение о полной завершенности и непознаваемости догмата, несмотря на общее признание среди академических авторитетов, не верно религиозно и для вечного спасения губительно»[102]. Крайне субъективизировал Откровение Мережковский: «Царство Божие совершается не только извне, но и в сердцах наших. В каждом трепете сердца существуют откровения. Откровения ежесекундны, ежечасны, ибо источник их неисчерпаем: как можно говорить – могут ли быть новые откровения или нет, когда мы верим в живого Христа, в источник откровения?»[103] А.В.Карташев настаивал на независимости от человеческого произвола явления Откровения в истории: «не в наших силах продолжать его, или остановить»[104]. С.П.Зорин[105] напомнил о том, что только те истины являются догматами, которые утверждены Церковью; догматическое же движение можно понимать не как откровение новых догматов, но как раскрытие глубины существующих. 

В 20-м и 21-м заседаниях продолжались прения о догматах. Протоколы 21-го заседания 5 апреля 1903 г. опубликованы не были. В этот день архим. Антонин, «записочкой на клочке бумажки, известил нас, что высшее духовное начальство (Победоносцев) решило прекратить Рел[игиозно]-Фил[ософские] Собрания, – “вопреки доброй воле Митрополита Антония”»[106]. 5 же апреля вышел указ Св. Синода о запрещении деятельности РФС. 

В 22-м заседании 19 апреля 1903 г. обсуждалась тема «О священстве». Его протоколы тоже не публиковались. Это заседание оказалось последним. 

Бенуа считал, что Собрания просто выродились: «Сначала (пожалуй, весь первый год) эти собрания на Театральной улице, возбудившие сразу общественный интерес, были очень “содержательны”, и за этот период они получили для многих участников большое значение. Однако с течением времени они стали приобретать тот характер суесловных говорилен, на который обречены всякие человеческие общения, хотя бы основанные с самыми благими намерениями»[107]. 

Указывалось несколько причин закрытия Собраний и журнала «Новый путь»: «“Отцы” уже давно тревожились. Никакого “слияния” интеллигенции с церковью не происходило, а только “светские” все чаще припирали их к стене, – одолевали». «Но наконец… случилось неизбежное: 5 апреля (1903 г. – С.П.) светская (синодальная) власть запретила наши Собрания, вопреки будто бы доброй воле митр. Антония. Говорили, что поводом был донос одного из сотрудников “Нового Времени”, суворинской реакционной газеты. Но, думается, просто иссякло терпение Победоносцева, и он сказал “довольно”»[108]. В.В.Розанов в журнале «Новый путь» (1903, №2) в разделе «В своем углу» печатал письма прот. Александра Устьинского, который обвинил Меньшикова[109] в извращении смысла христианства. Меньшиков ответил резкой статьей в газете «Новое время» (1903, 23 марта). Возник большой шум в прессе[110]. Фельетон Меньшикова был подсунут Николаю II, который сказал: «Это возмутительно! Запросить духовную власть, что она думает сделать с этим протоиереем и что это за журнал “Новый путь”»[111]. 

Другую причину назвала та же Гиппиус: публикация «Миссионерским обозрением» назидания верующим о. Иоанна Кронштадтского. 25 февраля 1903 г., совершив в Иоанновском женском монастыре Божественную литургию преждеосвященных Даров, о. Иоанн обратился к богомольцам со словом назидания, произведшим сильное впечатление на присутствующих: «в нынешнее время появились неучи, недоученые люди, знающие лишь светскую науку, которые проповедуют другой путь. … Умники неумные, вроде Толстого и его последователей, хотят найти другой путь и, сбившись с истинного пути, находят путь заблуждения, отвержения Христа; не хотят веровать в то, что веками установлено, Самим Богом открыто и возвещено, отвергают Церковь, таинства, руководство священнослужителей и даже выдумали журнал “Новый Путь”. Этот журнал задался целию искать Бога, как будто Господь не явился людям и не поведал нам истинного пути. Не найдут они больше никакого пути, как только во Христу Иисусе, Господе нашем. … Другие пути все ведут к погибели. Это сатана открывает эти новые пути, и люди, бессмысленные, буии, не понимающие, что говорят, губят себя и народ, так как свои сатанинские мысли распространяют среди него. Крепко, остро уши держите, знайте Единый Путь, чрез который спаслись миллионы людей»[112]. Журнал «Новый путь» опубликовал этот отзыв о себе[113]. Последовало «распоряжение через м[итрополита] Антония собрания прекратить, а также и записки». 19 апреля 1903 г. состоялось последнее собрание[114]. 

«Новый путь» продержался дольше. Публикация записок Собраний не успокаивала, а волновала умы: «Надежды высшего начальства умерить волнения и толки, разрешив журналу “религиозному” (т. е. не “либеральному”) печатать отчеты, – не оправдались»[115]. 18 декабря 1903 г. вышел указ Св. Синода о запрещении допечатать Записки Собраний. В январском номере 1904 г. в последний раз появились Записки 20-го заседания. В февральском номере 1904 г. (С.287) появилось извещение: «По не зависящим от редакции обстоятельствам печатание Записок Религиозно-философских Собраний приостанавливается». Существование журнала потеряло свой основной смысл. 

Много позднее С.К.Маковский вопрошал: «Прежде всего, так ли заблуждалось наше духовенство, не поверя в искренность обращавшейся к нему интеллигенции и не допуская права ее, интеллигенции, “вязать и развязывать”? Между верой в церковном смысле (как данной свыше благодати и как правды преемственного, от века в век переходящего богомудрия) и религиозным философствованием, сводящим веру к диалектике, – действительно большое расстояние. О религии лучше не разговаривать, ее осуществляют – “в посту и молитве”»[116]. Аналогичное понимание прекрасно выразил В.В.Розанов в записи от 28 апреля 1915 г. «Мимолетного»: «…вспоминаю Рел[игиозно]-фил[ософские] Собрания, – мысли которых, рассуждения которых, людей которых я так любил… По горячности отношения к делу – они первенствовали в моей жизни. К всему – “спустя рукава”, их – любил… И вспоминаю (реформа церкви горела в душе)… …да еще и приглашены-то (а мы многих не допускали в собрания) должны быть мужики, бабы, купцы, коим всем ЦЕРКОВЬ НУЖНА, и как же их лишить права подать голос в вопрос: нужно ли или не нужно реформировать то, что им НУЖНО, чем они кормятся, чем просвещаются, чему привыкли верить, как единому святому и безгрешному на земле?.. Во-вторых, мы все были не святые. Умные – да, “хорошие люди” – да. Но ведь церковь основана “святыми”, “двигалась дальше” – святыми и вообще “сделана” и “составлена” святыми, по слову Спасителя и Писания, но, однако, по разумению этого Слова и этого Писания святым сердцем и святым умом. … И мы, в сущности, узурпировали в претензиях ПРАВА ВЕЧНОСТИ И ВСЕМИРНОСТИ. Вот отчего тогда “не удалось”»[117].  

По общему мнению, цель Собраний достигнута не была: единения ищущей Бога на новых путях интеллигенции и Церкви не произошло. Богоискателям не удалось привить духовенству «нового религиозного сознания». Церкви не удалась миссия в среде интеллигенции. Это показали непримиримые споры о «движении догматов», когда «круг Мережковских» пытался поколебать основы христианской веры. Ни один вопрос Собраний не был решен так, чтобы он удовлетворил основные спорящие стороны. Позже Бердяев писал: «Религиозно-философские собрания были интересны главным образом своими вопрошаниями, а не ответами»[118]. РФС дали мощный толчок философской мысли Серебряного века, всколыхнули и богословскую мысль. Религиозно-философское общество памяти Вл. Соловьева возникло в 1905 г. по образцу РФС. Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге было продолжением РФС. «Новоселовский кружок» в Москве собрал оппозиционеров «новому религиозному сознанию». 

Лишь трагические события в России сблизили интеллигенцию и Церковь: «Разрыв между интеллигенцией и деятелями Церкви, обнаружившийся в начале века на религиозно-философских собраниях, стал быстро уменьшаться в последнее десятилетие перед революцией. В среде русской православной общины в изгнании он исчез почти совершенно»[119]. Возможно, в этом воцерковлении русской интеллигенции и заключался один из смыслов революции. 

Помимо огромного значения Собраний в истории русской мысли, каково же их значение через 100 лет после их закрытия? Призыв еп. Сергия (Страгородского) к единению Церкви и интеллигенции получил отклик уже в эмиграции после революционных потрясений. Этот призыв актуален и в наше время. После 100-летних шатаний Россия убеждается в тезисе В.А.Тернавцева: «Возрождение России может совершиться – на религиозной почве». Услышан был и основной мотив Собраний о необходимости для Церкви освящения всех благотворных порывов человека в социальной, культурной, научной областях. Достаточно вникнуть в «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви» (М., 2000), чтобы увидеть это. Тема «Церковь и власть» (обсуждение которой так и не было опубликовано в «Записках») в высшей степени актуальна и сейчас. Вопрос о понимании христианством силы и насилия, поднятый на Собраниях, бурно обсуждался в эмиграции после появления в печати книги И.А.Ильина[120]. Вопрос о свободе совести, столь острый тогда, начал решаться еще до революции. Решен же он был лишь в наше время. Полемика по этому вопросу интересна и поучительна и до сих пор. Острые дискуссии о браке могут быть поучительны и сейчас, когда отношения христианского и гражданского брака так сложны. Вопросы о «новых догматах» и «новом Откровении» поляризовали членов Собраний, как способны поляризовать они и сейчас. Православная часть Собраний отвергла возможность «новых догматов». Но остался вопрос если не о новом, то об углубленном толковании догматов и Откровения. Где предел пластичности, если не изменчивости, и многообразию, часто противоречивому, толкований? После Собраний по-новому стали обсуждаться темы «Гоголь и христианство», «Толстой и христианство». Споры, начатые на Собраниях, с новой силой вспыхнули в 1990-е годы. Вне Собраний неполно понимание творческого и жизненного пути таких заметных людей первой половины ХХ в., как еп. Сергий (Страгородский), еп. Антонин (Грановский), праведный Михаил Новоселов, А.В.Карташев, В.А.Тернавцев, В.В.Розанов, Д.С.Мережковский, З.Н.Гиппиус и др. Огромно значение Собраний в совершенствовании апологетики, образцы которой дали некоторые из выступавших «людей Церкви». Живое столкновение мнений всколыхнуло апологетическую мысль. Отзвук Собраний слышится во многих трудах русских богословов и религиозных мыслителей ХХ в.