Лидия Дмитриева

ИЗ МОЕГО ПРОШЛОГО

См. библиографию.

Публикация С.Г.Зверевой.

Московская регентско-певческая семинария. 1998–1999.
Наука. История. Образование. Практика музыкального оформления богослужения:
Сборник статей, воспоминаний, архивных документов. M., 2000.

Петербургский регент Лидия Александровна Дмитриева (1901–1995) принадлежала к числу людей, встречи с которыми запоминаются надолго. Посетив Лидию Александровну, вы узнавали множество фактов из жизни церкви 20-х — 30-х годов, слышали воспоминания об ее отце — известном религиозном философе А.А.Мейере. Но, наверное, самым важным следствием этих встреч было то, что вы не умом, а сердцем начинали понимать, каковы были люди ушедшей России.

* * *

1910 год. Летом мы живем на даче в поселке Ольгино. Каждый вечер я ухожу к чужой даче и слушаю фортепианную игру, доносящуюся из открытых окон. По возвращении в Петербург мне купили прекрасный кабинетный рояль красного дерева, и я начала учиться на нем играть: сперва у частной учительницы, затем в музыкальной школе и, наконец, поступила в консерваторию. Я часто посещала филармонию, где не раз слушала концерты выдающегося пианиста Гофмана, ездила в Павловск на суббот ние симфонические концерты.

Ни мои родители, ни мы, дети, в церковь не ходили. Наша семья была свободной от всех обычаев. На вопрос, почему она но ходит в церковь, моя мать всегда отвечала так: «В Бога я верю, но Богу моя любовь не нужна, а людям — нужна», — и вся мамина жизнь была заполнена добрыми делами по отношению ко всем, кого она видела. И делала она их с настоящей любовью, абсолютно бескорыстно. А отец — человек очень образованный, известный всему Петербургу — знал прекрасно все православное богослужение с детства. Он остался круглым сиротой в десять лет (его родители умерли один за другим), и его вместе с братом взяла к себе на воспитание родная сестра матери — Диевская Анна Даниловна.

У нее было шестеро своих детей, но несмотря на то, что у нее было много забот, она всю жизнь ежедневно ходила к ранней литургии в церковь, ходила и ко всенощным на праздники, часто беря с собой и своего племянника Сашу Мейера.

Именно отец открыл для меня церковь. Однажды он повел меня на подворье Киево-Печерского монастыря на Васильевском острове, и я была поражена изумительной красотой самого храма и новой для меня церковной музыкой. Там пели монахи, пели стройно, могуче и в то же время нежно. Пала мне сказал, что все это открывает для души дорогу к познанию Бога. Творца мира, разъяснил мне суть молитвы. И еще оказал, что мое восхищение музыкой тоже можно считать молитвой. Жизнь Иисуса Христа, его заповеди о любви, само Евангелие стали открываться мне и я стала уже оценивать все, что слушала в храме, как более драгоценное, чем та музыка, какой я жила в концертных залах. Папа брал меня о собой на богослужения в Александро-Невскую лавру, и тогда я обрела еще одно место молитвы

Осенью 1919 года я поступила в Петроградский университет, а с мая 1920 года стала по вечерам учиться в Богословском институте. Этот институт начал свою работу 24 мая 1920 года и располагался на территории еще не упраздненного тогда подворья Троице-Сергиева монастыря, находившегося на Фонтанке напротив Аничкова дворца. Условия приема в институт, где преподавали лучшие силы закрытой в октябре 1917 года Духовной академии, были довольно своеобразными. Помимо своего жизнеосания и списка прочитанных книг, необходима была работа в церкви и рекомендация одного из преподавателей института. Последнюю мне дал друг отца Л. П. Карсавин, преподававший там греческий язык. В списке же прочитанных мной книг значилось полное собрание сочинений Вл. Соловьева, «Столп и утверждение истины» Флоренского и другие книги о христианстве из библиотеки отца.

Занимались мы вечерами четыре раза в неделю без каникул. В субботу и воскресенье обязательно ходили в церковь. Посещение лекций бьло свободными, никакой канцелярии не велось, «обслуживающего персонала» тоже никакого не было. Только монах из Троице-Сергиева подворья о. Макарий (он тоже был слушателем Богословского института и старостой от учащихся) топил нам печки.

Слушали мы лекции с величайшим восторгом, но было чувство, что нашему счастью скоро может наступить конец. Так оно и вышло. В 1922 году институт был закрыт, а его ректор (впоследствии митрополит Ленинградский Григорий) настоятель Казанского собора протоиерей Николай Чуков был арестован и предстал как обвиняемый на процессе над духовенством и церковными деятелями в 1922 году. Нашего ректора на этом суде приговорили к расстрелу, который затем заменили ссылкой в Сибирь. Вообще, я очень хорошо помню этот процесс, потому что благодаря одному из знакомых адвокатов имела возможность присутствовать в зале филармонии, где проходил суд.

Подсудимых было 105 человек. Их привозили на заседание к 9-ти часам утра на грузовых машинах, за которыми от самой тюрьмы шел народ. Стоявшие на машине священники благословляли людей. Особенно мне запомнился архимандрит Сергий (Шейн), настоятель Троице-Сергиева подворья своим высоким ростом и благообразным видом напоминавший ветхозаветного пророка. Митрополита Вениамина привозили в закрытой машине.

Весь этот суд являл собой зрелище, воскрешавшее картину судилищ над исповедывавшими веру христианскими мучениками древности. Подсудимые, которых во время их допроса вынуждали отвечать на самые глупые вопросы, стояли в зрительном зале внизу перед сценой, а те, что судили — сидели вверху за столом на сцене. Митрополит Вениамин стоял на допросе несколько дней, а его конвойных несколько раз меняли, потому что они не привыкли стоять и падали в ооморок.

Защитником на процессе выступал Гуревич — самый лучший и известный адвокат Петрограда. Его заключительная речь была настолько убедительна, что все обвинения казались нелепыми. Но на судей его аргументы не производили ни малейшего впечатления. К расстрелу были приговорены первоначально десять человек, затем шестеро отправлены в Сибирь в лагеря. Я потом долго не могла ходить на концерты в филармонию. Еще обучаясь в Богословском институте мы, молодые слушательницы, поехали на одно из женских монастырских подворий и его игуменья, совсем еще не старая, обратилась к нам с речью и обрисовала прекрасный, путь монашества. Я стояла впереди, прямо перед ней,и всё оказанное восприняла как обращение лично ко мне. В 1924 году я решила поступить в послушницы Вохоновского монастыря, но для этого требовалось разрешение родителей, а моя мама, не разделявшая мое «увлечение попами», была против. Тогда я стала искать возможность поселиться в монашеском общежитии, которое в 1921 году основал на одной из петроградских квартир на Конной улице мой духовник иеромонах Гурий (Егоров), известный тем, что после революции он организовывал различные молодежные кружки.

Жившие в общежитии на Конной не были в постриге, но жили по монастырскому уставу. Для того, чтобы как-то существовать, некоторые стегали на заказ ватные одеяла (стёжка одеял считалась основной профессией монашек), двое работали сестрами милосердия в больнице. Я давала детям частные уроки и приносила в квартиру на шестой этаж дрова. Дел у каждого было много, но жили мы дружно и счастливо, хотя и скудно. Есть яйца могли себе позволить только на Прощеное воскресенье и на Пасху. В другое время нам это было не по карману. В нашем общежитии была фисгармония, и в свободное время я имела возможность заниматься изучением духовной музыки: в то время мы о друзьями-певчими, многие из которых жили в общежитии, ежедневно пели в Феодоровской церкви.

Некоторое время спустя из ссылки вернулся отец Гурий, у которого в нашем общежитии была комната. Он был назначен настоятелем в киновии Алекоандро-Невской лавры и благословил меня быть там регентом, осводобив по состоянию здоровья от заготовки дров и поста. Все свои силы я должна была отдавать хору, спевкам и обучению новых певчих.

Восемь лет жизни в общежитии оборвались в один день. 17 февраля 1932 года власти, кажется, решили убрать из Ленинграда всех людей, так или иначе связанных с церковью. Этой ночью пришли и к нам в общежитие о ордерами на арест. Но меня по Промыслу Божию не оказалось дома. и вместо меня забрали девушку, которая снимала в нашей квартире комнату. И она, бедная, поехала в ссылку и через три года там умерла. А меня Бог избавил, хотя мне-то первой полагалось бы там быть — уж очень ретивая была. Я потом ездила навещать в Кемскую область девушек из нашего общежития. Жили они там в деревнях на частных квартирах и ходили в лагере на работы по постройке Беломор-канала. Потом их всех сослали в Казахстан, и в Ленинград не вернулся никто. (На Соловках в лагере с 1928 года находился и мой отец.)

В эти годы пострадали очень многие священники. Хорошо помню, как после того, как забрали очередного нашего батюшку, прислали двух священников: многоуважаемого пожилого протоиерея о. Николая Гронского и деревенского, невидного такого о. Евгения. Жилось им обоим очень трудно. У о. Николая было две взрослых дочери — одна душевнобольная, а вторая вообще отказалась от него. А у отца Евгения было шестеро детей, и его жена, чтобы получить работу и как-то существовать, тоже от него отреклась. Оба батюшки снимали комнату в пригороде, так как в городе им жить не разрешалось. И вот как-то, предвидя, что их могут забрать, о, Евгений решил договориться с о. Николаем о том, что тот из них, кто останется на свободе, будет помогать тому, кого посадят. Но о. Николай, будучи уверенным, что его, в силу его известности не заберут, отказался. Так вот, в 1934 году забрали и выслали в Уфу о. Николая Гронского, а о. Евгений благополучно служил до самой своей смерти, последовавшей в 1940 году.

Я продолжала регентовать в храме-киновии вплоть до ее закрытия в августе 1950 года. Пели мы по квадратным нотам, и такое пение казалось более молитвенным. У сына композитора Ляпунова, который стал иеромонахом, я раздобыла «Азбуку» Александра Мезенца и выучила названия «крюков» [древнерусских певческих знаков — ред.). Хотя кругом шли аресты боязни я не испытывала никакой. Ведь если тебе посылается испытание — арест, ссылка, тюрьма — к этому нужно приготовиться. Ведь вера — это готовность идти за Христом при любых обстоятельствах, идти без всякого страха и помнить, что Бог есть Любовь. Ну а бояться испытания нельзя. Можно только Бога бояться. Но ведь Бог-то за тебя!

Что бы мне хотелось сказать современным регентам? Нужно помнить, что они стоят перед Богом и поют для Бога, и не забывать ни в одном олове, что поющий исполняет волю Божию во славу царствия Божьего. И, пение это люди будут воспринимать должным образом только тогда, когда поющие и все вместе, и каждый в отдельности будут полны любовью к люддям, а не только заботой о том, как бы получше спеть. И только тогда сила Божия, которая человека ведет, даст ему возможность петь, даст ему голос, даст талант. И народ будет с благодарностью молиться.

Человек прежде всего должен быть благодарным. Если разобраться, все молитвы, оставленные нам св. Отцами, проникнуты этим чувством. Во время службы надо о себе совершенно забыть и благодарить Бога за то, что ты живешь, что ты имеешь возможность петь. Если помнить это — то и пение будет прекрасным, и люди будут молиться, и сам получишь то, что называется «благодатью Божией».

К большому сожалению, существует так много отвлечений во время пения, которые могут отвести человеческие мысли и сердце. И с этим приходится мириться: но все люди совершенны и могут быть все время сос редоточены. Но, хотя бы вставая на клирос и ощущая, что ты уже готов к служению Богу, нужно уметь отрешиться от всех земных помыслов. Ведь каждый молящийся ждет от певчих, что они должны петь, как ангелы. И певцы действительно должны в это время ощущать себя бестелесными, без всяких забот человеческих, существами, Это не есть нечто недостижимое, а вполне возможное при усилии воли. Все земное нужно оставить к предаться только тому слову, которое ты будешь петь. Слова церковных песнопений рождены, не боюсь это слово произнести, Духом Божиим, внушившим их нашим св. Отцам — создателям песнопений. Затем постоянное исполнение — а их пели сотни лет — наполняло эти слова особой силой, которая действует на людей при условии, если произносящие их сами переживают сказанное.

Совершенство пения во многом зависит от регента, который должен серьезно, не только профессионально, но и духовно, готовиться к богослужению. Нельзя просто так, соскочив с трамвая, побежать на свое место на клиросе. К богослужению пением ты должен относиться почти так же, как относится к богослужению священник; так же, как свящнник ты должен готовиться к исполнению своего долга.

Что касается манеры клиросного пения, то ей абсолютно чужда какая бы то ни было аффектация. Сами слова, сами напевы наши показывают и драматизм Страстной Пятницы, и радость Светлого Воскресения. Вообще в церкви неуместно громкое, крикливое пение. Громогласность вовсе не есть торжественность. И еще: нельзя оценивать ни себя, ни своих певцов. Считай, что все хорошо спели, и не осуждай, если кто-то ошибся, отвлекся. На это не нужно обращать абсолютно никакого внимания, потому что все пройдет и забудется, а останется та благодатная сила, которую Бог дает поющим.

Очень важно, чтобы пение было понятным. Регент сперва сам должен хорошо понять смысл песнопений и потом разъяснить певчим, чтобы каждый поющий понимал, что он поет не просто что-то такое на такой-то высоте звука. Я очень люблю пение и признаю, что дар пения — это один из самых больших даров, дающихся человеку.