Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь

Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Александр Верт

РОССИЯ В ВОЙНЕ 1941-1945 ГГ.

К оглавлению

Часть пятая. Сталинград

Глава I. Сталинград. Рассказ Чуйкова

При изучении оборонительного этапа Сталинградской битвы важнейшим имеющимся у нас материалом для суждения и о чисто военных сторонах этого сражения, и о моральном состоянии русских была книга «Начало пути» генерала (ныне маршала) В.И. Чуйкова, который на всем протяжении осады Сталинграда был командующим 62-й армией. Изданная в 1959 г. книга Чуйкова была в то время наилучшим описанием этой сложной битвы. Это также одна из самых откровенных книг, написанных кем-либо из советских генералов. Чуйков, занимавший до начала 1942 г. пост советского военного атташе в Китае, был послан на Сталинградский фронт в начале июля, когда немцы вели наступление через донские степи. Описывая отступление к Сталинграду, он рисует очень откровенную картину упадка духа как солдат, так и офицеров, включая представителей старшего командного состава. «На станции Фролове мы встретили штаб 21-й армии. …Штаб… был на колесах: вся связь, штабная обстановка, включая спальный гарнитур командарма Гордова, - все было на ходу, в автомобилях. Мне не понравилась такая подвижность. Во всем здесь чувствовалась неустойчивость на фронте, отсутствие упорства в бою. Казалось, будто за штабом кто-то гонится и, чтобы уйти от преследования, все, с командармом во главе, всегда готовы к движению». Спустя несколько дней, двигаясь на запад, к Дону, он снова столкнулся с фактами, свидетельствовавшими о весьма низком моральном состоянии войск. «Я видел, как люди двигались по безводной сталинградской степи с запада на восток, доедая последние запасы продовольствия, задыхаясь от жары и зноя. Когда их спрашивали: «Куда идете?…» - они отвечали бессмысленно - все кого-то искали обязательно за Волгой или в районе Саратова». Не лучше были настроены и некоторые генералы. Генерал Гордов, командовавший 21-й армией, был назначен командующим 64-й армией, а Чуйков - его заместителем. Впервые они встретились вечером 19 июля в штабе 64-й армии. «Это был седеющий генерал с усталыми и, казалось, ничего не видящими серыми глазами, в холодном взгляде которых можно было прочесть: «Не рассказывай мне об обстановке, я все знаю, но ничего не могу поделать, коль так сложилась моя судьба». Настроенный пораженчески, Гордов отдал приказ, чтобы только часть его армии удерживала позиции в излучине Дона, а резервы были оставлены на восточном берегу реки. Чуйков критически отнесся к этому решению, но, замечает он, генерал Гордов «не любил выслушивать предложений подчиненных». Тем не менее через каких-нибудь несколько дней Гордов был вызван в Москву и получил назначение на еще более высокий пост - командующего Сталинградским фронтом. Чуйков остался исполняющим обязанности командующего 64-й армией. 25 июля войска под его командованием вошли в соприкосновение с немцами у Нижне-Чирской, в юго-восточном углу излучины Дона. Описав ожесточенный двухдневный бой, во время которого было уничтожено много немецких танков, а немецкие войска также понесли большие потери от огня «катюш», Чуйков рассказывает далее, как немцам все же удалось прорвать оборонительные линии русских в излучине Дона. Он пишет, что у них не было больше танков и он послал несколько батальонов морской пехоты, чтобы закрыть брешь. «Казалось, что нам все же удастся остановить противника и закрыть образовавшийся прорыв, но тут в войсках началась паника. Возникла она не на фронте, а в тыловых частях. В медсанбаты, в артпарки и в обозы частей, которые находились на правом берегу Дона, кто-то сообщил, что немецкие танки находятся в двух-трех километрах. Этого… сообщения в ту пору было достаточно, чтобы тылы в беспорядке устремились к переправе. Эта паника по неведомым мне каналам передалась и войскам на фронт. Чтобы остановить массы людей и повозок, устремившихся к Дону, я направил на переправу находившихся около меня работников штаба и своего заместителя по артиллерии генерал-майора Броута. Но все было напрасно и поздно: авиация противника заметила большое скопление людей и машин у переправы и начала их бомбить. Во время этой бомбежки были убиты генерал Броут… и другие офицеры штаба армии». К ночи немцы разрушили мост, но одна стрелковая дивизия и несколько других небольших частей еще оставались в излучине Дона. То, что произошло дальше, было весьма типичным примером недостатка согласованности в действиях советского командования. В отсутствие Чуйкова начальник штаба 64-й армии отдал войскам армии приказ отойти за Дон. Возвратившись в штаб и узнав об этом, Чуйков пришел в ужас и немедленно отменил приказ, который мог вызвать новое беспорядочное бегство и панику, особенно ввиду отсутствия всяких переправ в этом районе. Войска успешно окопались в излучине Дона и к концу трехдневных упорных боев сумели ликвидировать прорыв. Генералы во всем мире всегда с кем-нибудь сводят счеты, и Чуйков в этом отношении не исключение. На протяжении всей книги он противопоставляет хорошие войска плохим войскам, хороших руководителей - плохим руководителям. Так, когда в разгар боев в излучине Дона он узнал о том, что генерал Колпакчи снят с поста командующего 62-й армией и на его место назначен генерал-лейтенант Лопатин, это отнюдь его не обрадовало: «В прошлом кавалерист, генерал Лопатин последнее время командовал армией, которая при отступлении к Дону так рассеялась по степям, что ее очень трудно было собрать… Полный, белокурый и внешне очень спокойный генерал Лопатин встретил нас на командном пункте хорошим обедом и заверил, что 62-я армия не может и не будет выполнять директиву начальника штаба фронта, так как… боеприпасы не подвезены… Настроение у Лопатина, как я почувствовал, было далеко не уверенное… У него было сомнение, удержатся ли на правом фланге армии его части, находящиеся в полуокружении». Остальную часть дня Чуйков провел, кружа под непрерывной бомбежкой по донским степям, в поисках «потерявшихся дивизий» Лопатина. Тем временем командующим 64-й армией был назначен генерал Шумилов, а Чуйкову было приказано явиться за распоряжениями к Гордову в Сталинград. 1 августа в Сталинграде он вошел в кабинет Гордова. Еще несколько дней назад крайне удрученный, тот выглядел теперь совершенно иначе. «Настроение у Гордова было веселое, даже шутливое. В разговоре с Хрюкиным он чувствовал себя так уверенно, что казалось, вот-вот разгромит… фашистов. - Противник увяз в наших оборонительных позициях, - говорил он, - и теперь его можно уничтожить одним ударом… Вспомнив напрасные розыски в степи дивизий, которых там не было, я сделал вывод, что командующий фронтом обстановки на фронте не знает. Он принимал желаемое за действительное и не знал, что из района Цимлянская через Котельниково на Сталинград надвигается новая угроза - удар большой силы. Генерал Гордов не стал слушать моего доклада, мою попытку доложить ему о положении дел на фронте он оборвал. - Я не хуже вашего знаю положение на фронте, - заявил он». Полный плохих предчувствий, Чуйков вернулся на фронт, но переправиться через Дон уже не смог: фактически вся территория в излучине Дона была к этому времени захвачена немцами. Говоря об отсутствии связи между советскими частями, которые вели бои в излучине Дона, Чуйков приводит следующий пример: 33-я гвардейская дивизия 62-й армии в течение нескольких дней удерживала немцев на узком участке фронта. Она сражалась почти буквально до последнего человека и успела уничтожить или вывести из строя не менее 50 немецких танков. А в это же время соседние дивизии решительно ничего не делали, «чего-то ожидая». Очень скоро они были атакованы крупными немецкими силами, которые прорвали их позиции. Таким образом, героическая оборона 33-й гвардейской дивизии была фактически напрасной. К тому времени, когда 62-я армия отошла за Дон, она понесла тяжелые потери и нуждалась в значительных подкреплениях. Вернувшись 2 августа на фронт, Чуйков убедился, что положение резко ухудшилось. Крупные немецкие силы, обойдя с фланга главные силы советских войск, форсировали Дон в районе Цимлянской и, захватив Котельниково, широким полукругом стали продвигаться к Сталинграду с севера, через Плодовитое и станцию Тингута, расположенные в калмыцких степях. Во многих местах против частей Красной Армии были брошены мощные авиационные и танковые соединения. Так, двумя днями позже воинский эшелон, разгружавший на станции Котельниково свежие пополнения из Сибири, был атакован немецкими самолетами и танками. Потери были очень велики. Однако, несмотря на тяжелые потери, советскому командованию удалось создать линию обороны на реке Аксай. 6 августа советские войска нанесли несколько успешных контрударов немцам и румынам. «В результате боя 6 августа противник понес большие потери… Мы захватили восемь орудий, много винтовок и пулеметов, - рассказывает Чуйков. - Я убедился, что войска, собранные мною при отступлении, не потеряли боевого духа, дрались хорошо: в атаку ходили дружно, всякие попытки врага восстановить положение встречали без паники и стойко. А это было самым главным». Далее на восток, в Абганерово и Тингута, куда была переброшена 64-я армия, немцам также не удалось прорваться. В этот же день Чуйков с радостью узнал, что Еременко сменил Гордова на посту командующего Сталинградским фронтом (хотя впоследствии отношения между Чуйковым и Еременко несколько испортились). Наступление немцев на Сталинград с юга и с юго-запада замедлилось, однако впереди советские войска ждали другие трудности. Большой склад боеприпасов к югу от Сталинграда был разрушен немецкими бомбардировщиками, и в скором времени войска начали ощущать серьезную нехватку боеприпасов. Но, несмотря на все это, они более недели удерживали позиции на реке Аксай. Однако, поскольку немцы обходили все эти войска с востока, им было приказано отойти на север, к следующему естественному оборонительному рубежу - реке Мышкова, примерно в 60 км к югу от Сталинграда. Во время этих боев, между Доном и Волгой, фактически уже на окраинах Сталинграда, советские войска, несмотря на все поражения, понесенные ими в излучине Дона, начали воевать, как редко воевали раньше. Чуйков приводит многочисленные примеры того, как солдаты, отчаянно сопротивляясь противнику, обвязавшись гранатами, бросались под немецкие танки. Свежие пополнения, которые лишь недавно влились в 62-ю и 64-ю армии, «приобрели опыт, закалились и возмужали». Немецкий план - прорваться к Волге и одновременно окружить как 62-ю, так и 64-ю армию - провалился. Этим двум армиям суждено было вынести на своих плечах основную тяжесть боев за Сталинград. Гитлер приказал захватить Сталинград 25 августа. 23 августа, в этот поистине трагический день, немцы прорвались к Волге севернее Сталинграда на 8-километровом участке. В тот же день 600 самолетов совершили налет на город, в результате которого погибло около 40 тыс. мирных жителей. «Огромный город, протянувшийся на пятьдесят километров вдоль Волги, был объят пламенем. Все вокруг горело, рушилось. Горе и смерть вошли в тысячи сталинградских семей». Многие тысячи жителей бежали на другой берег Волги. Однако Чуйков подчеркивает, что как военные, так и гражданские власти были полны решимости любой ценой отстоять Сталинград. К северу от города немцы не смогли расширить свой клин; на юге 64-я армия все еще оказывала сопротивление их попыткам прорваться к Волге. Однако в последующие дни нажим немцев все усиливался. «Войска 62-й и 64-й армий с тяжелыми боями отходили на последние позиции, к Сталинграду. Дороги были забиты населением. Колхозники, рабочие совхозов отходили целыми семьями, целыми хозяйствами. Они стремились к переправам через Волгу, угоняли с собой скот, увозили хозяйственный инвентарь…» В течение последней недели августа и первых десяти дней сентября немцы рвались к Сталинграду со всех сторон, несмотря на упорное сопротивление Красной Армии. У немцев было значительное превосходство в вооружении, и прежде всего в самолетах. К 10 сентября они прорвались к Волге южнее Сталинграда, близ местечка Купоросное, отрезав 62-ю армию от 64-й. В результате 62-я армия оказалась запертой внутри неправильной немецкой «подковы», северный конец которой подходил к Волге у Рынка, а южный конец - у Купоросного, километрах в 30 вниз по течению реки. В тот период немецкая авиация совершала до 3 тыс. боевых вылетов в день, тогда как советская - едва ли больше 300 вылетов. Не располагало советское командование и сколько-нибудь значительными танковыми силами. «Противник прочно удерживал превосходство в воздухе. Это угнетало наши войска больше всего, и мы лихорадочно думали над тем, чтобы выбить из рук врага его козырь… Часть зенитной артиллерии была разбита врагом, и ее остатки отошли на левый берег Волги, откуда они могли прикрывать реку и узкую полосу вдоль правого берега. Поэтому фашистские самолеты с рассвета и дотемна висели над городом… и над Волгой». К 10 сентября моральное состояние войск все еще было очень низким. «Боевые потери, отходы, недостаток боеприпасов и продовольствия, трудности с пополнением людьми и техникой - все это отрицательно влияло на моральное состояние войск…» Военный совет и Политотдел 62-й армии проводили в войсках пропагандистскую работу, чтобы поднять их дух. Примерно в это же время Военный совет Сталинградского фронта издал свой знаменитый приказ: «Враг должен быть разбит под Сталинградом!» Это воодушевило всех офицеров, солдат и политработников 62-й армии. Глубина немецкой «подковы» была в разных местах различной. Если не считать выступа в районе Орловки на севере, западный конец которого находился примерно в 18 км от Волги, остальная часть полосы обороны 62-й армии на 13 сентября, то есть до первого крупного немецкого наступления на сам Сталинград, имела глубину в среднем около 8 км. Главными ориентирами, если считать с севера на юг, были Рынок (к северу от которого немцы 23 августа прорвались к Волге), поселок Спартановка, далее поселок Сталинградского тракторного завода и сам этот завод, расположенный ближе к Волге; затем поселок завода «Баррикады» и сам этот завод, к востоку от него, также на берегу реки; к югу, также на реке, был завод «Красный Октябрь» и немного юго-западнее - рабочий поселок, к югу от которого находился знаменитый Мамаев курган, самая большая возвышенность в районе Сталинграда, за которую на протяжении нескольких месяцев велись ожесточенные бои. Мамаев курган, по существу, служил границей между индустриальным северным районом Сталинграда и торговой, административной и жилой южной частью города с ее двумя вокзалами, Домом Красной Армии, универмагом и другими зданиями, прославившимися во время последующих этапов битвы. 12 сентября, через два дня после того, как 62-я армия была отрезана от остальных советских войск, Чуйков был назначен командующим этой армией. Начальником штаба армии был генерал Крылов, хорошо зарекомендовавший себя в Одессе и Севастополе. Большое немецкое наступление началось 13 сентября. Главной целью противника было захватить Мамаев курган, центральную часть Сталинграда, и таким образом прорваться к Волге. Командный пункт Чуйкова первоначально находился на самой вершине Мамаева кургана. Однако, пишет он, «беспрерывное, вследствие обстрелов, нарушение связи вело к потере управления войсками… [это] было причиной, заставившей меня перенести командный пункт армии в балку реки Царица…» Это был большой, просторный и хорошо защищенный блиндаж, расположенный неподалеку от Волги, между двумя железнодорожными станциями. Ранее здесь размещался штаб Сталинградского фронта. Чуйков рассказывает, как немцы после первых успехов, одержанных ими 13 сентября, полные уверенности в себе, развернули наступление с целью захватить центральную часть Сталинграда. «Наша контратака в первое время имела некоторый успех, но с наступлением дня противник ввел в действие многочисленные силы авиации; группами по 50-60 самолетов немцы непрерывно бомбили и штурмовали боевые порядки наших контратакующих частей… Контратака захлебнулась. В 12 часов противник ввел в действие большие массы пехоты и танков… Удар направлялся на Центральный вокзал. Этот удар был исключительной силы. Несмотря на громадные потери, захватчики лезли напролом. Колонны пехоты на машинах и танки врывались в город. По-видимому, гитлеровцы считали, что участь Сталинграда решена, и каждый из них стремился как можно скорее достичь Волги… Наши бойцы, снайперы, бронебойщики, артиллеристы, притаившись в домах, в подвалах и дзотах… видели, как пьяные гитлеровцы соскакивали с машин, играли на губных гармошках, бешено орали и плясали на тротуарах». Сотни немецких солдат были убиты, но центр Сталинграда наводняли все новые и новые вражеские части. Бой шел в 800 м от командного пункта 62-й армии. В эту ночь Чуйков ввел в действие свой небольшой резерв, состоявший из 19 танков, чтобы помешать немцам прорваться к Волге и к штабу армии. Именно в эту критическую ночь на 15 сентября через Волгу начала переправляться знаменитая дивизия Родимцева, насчитывавшая 10 тыс. человек. Артиллерия дивизии, кроме противотанковых орудий, должна была остаться на левом берегу. Двум стрелковым полкам дивизии Родимцева было приказано «очистить центр города», а третьему полку - занять Мамаев курган и окопаться там. В течение всего дня 15 сентября бои носили необыкновенно ожесточенный характер. Центральный вокзал несколько раз переходил из рук в руки, и к концу дня «трудно было сказать, в чьих руках находится Мамаев курган». Однако утром 16 сентября советские бойцы вновь захватили Мамаев курган, и бои за него велись почти непрерывно до конца января. В разгар этих боев войска Сталинградского фронта предприняли попытку прорвать с севера позиции немцев в районе поселка Рынок. Чуйков с некоторой иронией рассказывает о провале этого наступления, которым руководили Еременко и его заместитель, уже известный нам Гордов. 18 сентября небо над Сталинградом на несколько часов очистилось от немецких самолетов: они были переброшены против войск Еременко, пытавшихся осуществить прорыв. Однако вскоре немецкая авиация снова появилась над Сталинградом. В течение этого дня бои происходили в основном на Мамаевом кургане и в районе Центрального вокзала. Вершина Мамаева кургана вновь была захвачена «остатками дивизии Сологуба» и полком Елина, которые продвинулись в тот день на 100-150 м. Что же касается Центрального вокзала, к исходу 18 сентября, после пятидневных кровавых боев, нередко переходивших в рукопашную схватку, он был захвачен немцами. «Контратаковать вокзал снова нам было уже нечем: 13-я дивизия генерала Родимцева была измотана. Она вступила в бой сразу после переправы через Волгу и выдержала главный удар немецко-фашистских войск… Им [гвардейцам Родимцева] пришлось, правда, отдать врагу несколько кварталов Сталинграда. Но и это не было отходом или отступлением. Отступать было некому. Гвардейцы стояли насмерть, отходили только тяжелораненые, выползая поодиночке. Из рассказов раненых явствовало, что фашистские захватчики, овладев вокзалом, несут большие потери. Отрезанные от главных сил дивизии, гвардейцы одиночками или группами по два-три человека закреплялись в различных привокзальных помещениях и под вагонами - и оттуда продолжали выполнять поставленную перед ними задачу, истребляли фашистов и ночью и днем…» Нет никаких сомнений - и Чуйков сам это признает, - что именно солдаты дивизии Родимцева спасли Сталинград во второй половине сентября. Однако Чуйков делает это признание довольно неохотно. Дело в том, что на протяжении многих последующих месяцев о дивизии Родимцева в советской печати (а следовательно, и во всем мире) продолжали писать гораздо больше, чем о каком-либо другом воинском соединении. Между тем она понесла столь ужасающие потери, что после сентября играла лишь незначительную роль в боях за Сталинград и занимала сравнительно спокойный участок фронта. Припасы для 62-й армии, находившейся в Сталинграде, приходилось доставлять с другого берега Волги, а река, достигающая у Сталинграда ширины более полутора километров, подвергалась днем непрерывным бомбежкам, а ночью артиллерийскому и минометному обстрелу. «Подразделения, успевавшие за ночь переправиться на правый берег, нужно было сейчас же, ночью, развести и поставить на позиции, а грузы раздать войскам, иначе они были бы уничтожены бомбежкой. Лошадьми и машинами… мы не располагали… Поэтому все доставлявшееся через Волгу разносилось на огневые позиции на плечах воинов, тех самых воинов, которые днем отбивали яростные атаки врага, а ночью без сна и отдыха должны были перетаскивать на себе боеприпасы, продовольствие, инженерное имущество. Это изматывало, изнуряло защитников города и, конечно, снижало боеспособность частей. Однако так продолжалось не день, не неделю, а все время, пока шли бои за Сталинград». Другим чрезвычайно важным фактором, оказавшим влияние на ход боев за Сталинград (об этом Чуйков старается говорить как можно меньше), было то, что фактически вся артиллерия, минометы «катюши» и т.д. находились на другом берегу Волги, а это была огромная сила. Виктор Некрасов, будущий писатель, тогда лейтенант, который всю Сталинградскую битву пробыл в районе Мамаева кургана в дивизии Батюка, говорил мне: «Войск у нас было очень мало, особенно к концу октября, когда на правом берегу реки осталось лишь несколько небольших участков обороны, - может быть, всего тысяч двадцать[130]. В то же время другой берег Волги представлял собой настоящий муравейник. Именно там была сосредоточена вся служба снабжения, артиллерия, авиация и т.д. Они-то и задавали жару немцам». То же самое подчеркивает и Константин Симонов в своем романе «Солдатами не рождаются», и это вносит существенную поправку в версию Чуйкова: «Конечно, мы бы не удержались в Сталинграде, если бы нас все время не поддерживали с того берега и артиллерия и «катюши»… Я даже не знаю, как выразить словами ту любовь, которую чувствовал к ним в Сталинграде… И их становилось все больше и больше, мы это чувствовали. Но я даже тогда не представлял себе, что у нас может быть столько артиллерии, сколько бьет по немцам сейчас, через мою голову»[131] Однако при всем этом для советских солдат, находившихся на плацдармах, Сталинград оставался адом. О подкреплениях, доставлявшихся с другого берега, Некрасов говорил мне: «Эти подкрепления бывали порой просто жалкими. Через реку переправляли - с большим трудом, - скажем, двадцать новых солдат. Это были либо пожилые люди лет 50-55, либо 18- или 19-летние юнцы. Они стояли на берегу, дрожа от холода и страха. Им выдавали теплую одежду и отправляли на передовую. К тому времени, когда новички туда добирались, немецкие снаряды успевали уничтожить пятерых или десятерых из двадцати - ведь над Волгой и над нашими позициями постоянно висели немецкие осветительные ракеты, так что полной темноты никогда не было. Но что поразительно - те из новобранцев, которые все же добирались до передовой, очень быстро становились на редкость закаленными солдатами - настоящими фронтовиками!» В своей книге Чуйков упоминает о нескольких «критических» днях в Сталинграде, между 12 сентября, когда он принял командование 62-й армией, и серединой ноября, когда потерпело неудачу последнее немецкое наступление. На самом же деле каждый день был «критическим», разве что некоторые из них были более критическими, чем другие. Так, 21 и 22 сентября - через неделю после вступления в бой дивизии Родимцева - были особенно «критическими» днями. Именно в это время немцы заняли значительную часть «торгового района» Сталинграда и расчленили 62-ю армию на две части, прорвавшись к Центральной пристани на Волге. Один из самых ярких эпизодов, рассказанных Чуйковым и рисующих стойкость советских бойцов, - это история 1-го батальона полка Елина. Этот батальон в течение нескольких дней вел бои за вокзал; когда вокзал был захвачен немцами, уцелевшие солдаты закрепились в расположенном неподалеку каменном здании. В конце концов шесть человек, оставшихся в живых, но все раненные, приблизились к Волге, и то лишь после того, как у них вышли все боеприпасы. Здесь они соорудили плот и двинулись на нем вниз по течению. Наконец их подобрали зенитчики и отправили в медсанбат. Эти люди трое суток ничего не ели. Своих мертвых и тяжело раненных товарищей они оставили в этом последнем опорном пункте, который они удерживали в центре Сталинграда, захваченном теперь немцами. Потеря Центральной пристани потребовала перестройки линии коммуникаций через Волгу. Волжская речная флотилия, несмотря на тяжелые потери, продолжала оперировать как севернее, так и южнее Центральной пристани, кроме того, далее к северу через реку был наведен пешеходный мост на железных бочках. На подкрепление быстро таявшей дивизии Родимцева в конце сентября в Сталинград было переброшено еще несколько прославленных дивизий[132] - в том числе дивизия Батюка (сформированная в основном из сибиряков) и дивизия Горишного. Родимцев получил свежие пополнения - 2 тыс. человек. В боях в Сталинграде обе стороны понесли колоссальные потери. Однако прорыв немцев к Волге в районе Центральной пристани принес им только частичный успех, поскольку их попытка обойти русских, стоявших к северу от них по берегу реки, полностью провалилась. Здесь немцы натолкнулись на упорное сопротивление дивизий Родимцева, Батюка и Горишного, бригады Батракова и других частей. Немцы потеряли при этом десятки танков и тысячи солдат. К 24 сентября немцы заняли почти весь центр Сталинграда и теперь направили свой главный удар на промышленный район города, в северной его части. Немецкий обозреватель генерал Ганс Дёрр следующим образом описывает военные действия в северном районе Сталинграда: «Этот период боев… можно назвать позиционной или «крепостной войной». Время для проведения крупных операций окончательно миновало… Война перешла на изрезанные оврагами приволжские высоты… в фабричный район Сталинграда, расположенный на неровной… местности, застроенной зданиями из железа, бетона и камня. Километр как мера длины был заменен метром… За каждый дом, цех, водонапорную башню, железнодорожную насыпь, стену, подвал и, наконец, за каждую кучу развалин велась ожесточенная борьба, которая не имела себе равных даже в период первой мировой войны с ее гигантским расходом боеприпасов. Расстояние между нашими войсками и противником было предельно малым. Несмотря на массированные действия авиации и артиллерии, выйти из района ближнего боя было невозможно. Русские превосходили немцев в отношении… маскировки и были опытнее в баррикадных боях за отдельные дома; они заняли прочную оборону». Но превосходство немцев в танках и самолетах по-прежнему оставалось очень значительным. Поддерживаемые танками и авиацией немецкие войска, как правило, атаковали днем. Для советских солдат, как говорит Чуйков, «ночь была родной стихией». Эффективность немецких танков и авиации ограничивалась двумя обстоятельствами: пространство между позициями противников, так называемая нейтральная зона, не превышало дальности броска гранаты, это в некоторой мере гарантировало русских от атак с воздуха; что же касается танков, то, по мере того как сталинградские улицы загромождались все новыми горами щебня, немецким танкистам становилось действовать все труднее. Большую поддержку советской пехоте оказывал мощный огонь артиллерии и «катюш» с противоположного берега Волги - он наносил огромные потери скоплениям немецких войск и немецким позициям, которые обычно были гораздо хуже защищены и замаскированы, чем позиции русских. 27 сентября немцы начали свое первое крупное наступление на промышленный район Сталинграда. Советских бойцов атаковали «сотни пикирующих бомбардировщиков». Несмотря на большие потери, противник преодолел советские минные поля и продвинулся на два или три километра. Войска Горишного были выбиты с вершины Мамаева кургана, и уцелевшая часть их закрепилась на северо-восточном склоне кургана. Создавшееся бедственное положение требовало немедленной переброски подкреплений и усиления поддержки авиации. В ту же ночь через Волгу переправились два полка стрелковой дивизии генерала Смехотворова, которые немедленно были посланы на помощь частям, действовавшим в районе поселка Красный Октябрь. Остатки дивизий Горишного и Батюка предприняли контратаку на Мамаевом кургане. С утра 28 сентября немцы возобновили наступление. Их самолеты бомбили не только войска, но и суда, курсировавшие по реке. Из шести грузовых судов, работавших на Волге, пять в тот же день были выведены из строя. Немецкие бомбы подожгли нефтехранилища, находившиеся поблизости от командного пункта 62-й армии. И все же атаки противника не были такими согласованными и уверенными, как накануне. «Он бросал в атаку батальоны, поддерживаемые танками… Это давало нам возможность массированным огнем отбивать атаки по очереди… Тогда же я попросил у командующего воздушной армией Хрюкина помощи, и он не отказал - дал все, что у него было». Во время большого налета советской авиации войска Горишного и Батюка снова предприняли контратаку на Мамаевом кургане. Им удалось довольно далеко продвинуться вперед, но захватить вершину они не смогли. Вершина осталась «ничейной землей»: по ней с той и с другой стороны беспрерывно вела огонь артиллерия. За этот день немцы потеряли 1500 человек только убитыми и около 50 танков. На склонах Мамаева кургана осталось до 500 трупов противника. Чуйков, разумеется, признает, что потери русских были также очень велики. «Танковое соединение потеряло убитыми и ранеными 626 человек, дивизия Батюка - около 300 человек, дивизия Горишного была почти обескровлена, но продолжала драться». На берегу реки скопились в ожидании эвакуации сотни раненых. Потери плавучих средств в тот день были столь велики, что обеспечить перевозку раненых на другой берег было нелегкой задачей. Доставка боеприпасов также была крайне затруднена. В то же время разведка доносила, что немцы готовятся предпринять новое крупное наступление на поселок Красный Октябрь. Настоящее сражение за промышленный район Сталинграда только еще начиналось. 29 сентября немцы предприняли попытку «ликвидировать» так называемый орловский выступ глубиной 17 и шириной 5 км к северо-западу от промышленного района Сталинграда. Здесь в книге Чуйкова мы снова наталкиваемся на его гневную полемику с командованием Донского фронта, войска которого действовали позади немецкого клина в районе Рынка, к северу от Сталинграда. Еременко (и его заместитель Гордов) уже дважды до этого терпели неудачу в своих попытках прорвать немецкие линии в районе выступа и прийти на помощь 62-й армии. Чуйков доказывает, что существование орловского выступа предоставляло войскам на севере великолепную возможность прорвать немецкий клин в районе Рынка, имевший всего 8 км в ширину, однако и на этот раз, когда немцы предприняли серьезное наступление на орловский выступ, возможность оказать помощь 62-й армии была упущена. Малочисленные войска под командованием Андрюсенко, Смехотворова и Сологуба, оборонявшие орловский выступ, понесли очень большие потери уже в первые два дня немецкого наступления. Затем часть этих войск из бригады Андрюсенко попала в окружение и, про должал а биться с противником еще почти целую неделю. Израсходовав все боеприпасы, 120 человек из этой группы в ночь на 8 октября вырвались из окружения; во вражеском кольце осталось 380 человек - убитые и тяжело раненные. Маршал Еременко в своей книге «Сталинград», вышедшей в 1961 г., то есть двумя годами позже книги Чуйкова, изображает ликвидацию орловского выступа как неизбежную военную жертву и не пытается как-либо ответить на предъявляемые Чуйковым командованию войск на севере весьма серьезные обвинения в апатии и пассивности. Возможно, командование Сталинградского и Донского фронтов, учитывая предстоящее контрнаступление, выжидало, рассчитывая, что Чуйков каким-то образом сумеет удержать свои плацдармы в Сталинграде. Если это так, то это была опасная игра, ибо, как мы увидим, 14 октября, а затем в ноябре 62-я армия была очень близка к полному уничтожению. Для советских войск в Сталинграде октябрь был самым тяжелым месяцем. 1 октября в Сталинград прибыла 39-я гвардейская дивизия генерал-майора Гурьева, которой пришлось на протяжении многих критических дней защищать завод «Красный Октябрь» (некоторые из уцелевших бойцов этой дивизии впоследствии дошли до Берлина). В тот же день через Волгу переправилась еще одна знаменитая дивизия - полковника Гуртьева. Солдатам этой дивизии, среди которых было много сибиряков, пришлось в течение октября вынести на своих плечах самые тяжелые бои в северной части Сталинграда[133]. Столь же стойкими были вновь прибывшие войска гвардейской дивизии генерала Жолудева. «Это была действительно гвардия. Люди все молодые, рослые, здоровые, многие из них были одеты в форму десантников, с кинжалами и финками на поясах… При ударе штыком (они) перебрасывали гитлеровцев через себя, как мешки с соломой. Штурмовали группами. Ворвавшись в дома и подвалы, они пускали в ход кинжалы и финки… В окружении дрались до последних сил и умирали с… возгласами: «За Родину, за Сталина, не уйдем и не сдадимся!» Для 62-й армии октябрь начался особенно скверно. Ее штаб, разместившийся неподалеку от завода «Баррикады», вновь оказался в соседстве с нефтяными баками. Баки были подожжены немецкими бомбардировщиками, и горящая нефть хлынула через штабные блиндажи к Волге, окружив командный пункт морем огня. Когда через три дня пожар стал утихать, немцы начали обстреливать командный пункт армии из орудий и бомбить его с воздуха. Многие на командном пункте были убиты и ранены. С большим трудом командный пункт удалось перевести метров на 500 к северу, в блиндажи штаба дивизии генерала Сараева, которая была фактически уничтожена и формировалась в этот момент заново на другом берегу Волги. Всю эту первую неделю октября в промышленном районе Сталинграда продолжались ожесточенные бои. К 7 октября немцы захватили часть поселка тракторного завода. Однако у русских были некоторые удачи. Так, в 6 часов вечера 7 октября одним залпом «катюш» был уничтожен целый батальон наступавших немецких войск. Тем временем части генерала Смехотворова вели упорные бои в поселке Красный Октябрь. Одно здание здесь в течение дня пять раз переходило из рук в руки. «С 8 октября началась подготовка к решающим боям… Гитлер обещал своим вассалам в ближайшие дни овладеть Сталинградом. Немецкие солдаты из окопов кричали: «Рус, скоро буль-буль у Вольга!» Самолеты засыпали город листовками. В них… была показана окруженная со всех сторон танками и артиллерией наша армия. Они издевательски напоминали, как Сталинградский фронт, не пробившись к нам с севера, отступает». В течение четырех дней - с 9 по 13 октября - царило относительное затишье, но вот 14 октября словно разверзлась преисподняя. До этого «завершающего» немецкого наступления глубина основного района обороны, удерживаемого 62-й армией, то есть расстояние от Волги до линии фронта, - составляла около 3,5 км. Если бы немцы организовали свое наступление надлежащим образом, они могли бы осуществить прорыв за полтора-два часа. Однако предосторожности, к которым прибегло советское командование, и невероятная стойкость войск предотвратили катастрофу. Положение, впрочем, было крайне рискованным. Вот как Чуйков описывает этот «незабываемый» день: «Наступило 14 октября - день начала небывалого по жестокости за весь период боев за Сталинград сражения. Три пехотные и две танковые дивизии противника, развернутые на фронте около пяти километров, обрушились на части армии… Около трех тысяч самолето-вылетов насчитали мы за один этот день! Фашистские самолеты бомбили и штурмовали наши боевые порядки без передышки. Артиллерия и минометы врага с утра до темной ночи засыпали снарядами и минами весь район боя. Был солнечный день, но от дыма и копоти видимость сократилась до ста метров. Наши блиндажи тряслись и рушились, как карточные домики. Главный удар враг наносил по частям дивизий Жолудева (37-й), Горишного (95-й), Гуртьева (308-й) и 84-й танковой бригаде в общем направлении на СТЗ и завод «Баррикады». В 11 часов 30 минут до 180 танков прорвались через боевые порядки дивизии Жолудева… и вышли к стадиону СТЗ… К 16 часам дивизии Сологуба, Жолудева и… Гуртьева… вели бои в окружении. Сведения от войск поступали противоречивые, уточнять их становилось все труднее и труднее. Командные и наблюдательные пункты полков и дивизий разбивались снарядами и бомбами… На командном пункте армии погибло 30 человек. Охрана штаба армии не успевала откапывать людей из разбитых блиндажей. Управление войсками осуществлялось главным образом по радио… были включены западные рации, размещенные на левом берегу Волги. Туда мы посылали свои распоряжения по радио, а оттуда передавали обратно через Волгу на правый берег частям… К полуночи 14 октября выяснилось, что захватчики обошли со всех сторон Сталинградский тракторный завод и ведут бой в его цехах. По предварительным подсчетам, фашисты за один день боя потеряли 40 танков. У стен завода валялось до 3000 вражеских трупов. Мы тоже понесли большие потери… в ночь на 15 октября на левый берег Волги было переправлено 3500 раненых бойцов и командиров. Это рекордная цифра за все время боев в Сталинграде». Немцам удалось продвинуться за день на два километра. Они захватили тракторный завод и рассекли советские войска пополам. К северу от тракторного завода у обороняющихся оставался теперь только маленький участок, который занимала небольшая группа войск под командованием полковника Горохова. 15 октября немцы продолжали упорно атаковать. Снова на обороняющихся обрушивались тысячи бомб, а немецкие автоматчики пытались прорваться к командному пункту 62-й армии. Однако, замечает Чуйков, «в эти часы у Паулюса не нашлось ни одного свежего батальона, чтобы сделать рывок на триста метров и захватить командный пункт штаба армии. Всего триста метров, но мы не думали отступать». Тем не менее положение оставалось отчаянным. Из-за непрерывных воз душных, атак противника радиосвязь действовала с перебоями не только на правом, но и на левом берегу реки, где был создан запасной командный пункт. Это было особенно опасно, ибо основная масса советской артиллерии была сосредоточена на левом берегу, а коммуникации на какое-то время были фактически выведены из строя. Потери советских войск возрастали с катастрофической быстротой. За два дня боев дивизии Жолудева и Горишного потеряли около 75% своего состава. В ночь на 16 октября полк дивизии полковника Людникова переправился через Волгу и сразу же вступил в бой севернее завода «Баррикады». Но этот полк и жалкие остатки дивизий Горишного и Жолудева были бы совершенно бессильны против численно превосходящего противника, если бы их не поддерживала артиллерия на другом берегу реки, орудия Волжской флотилии и штурмовая авиация, которая с большими потерями пробивалась через тучи немецких самолетов и атаковала наступающие немецкие войска. В ночь на 18 октября через Волгу переправились еще два полка дивизии Людникова. В связи с усилившейся активностью немцев на берегу Волги, близ тракторного завода, Чуйков счел необходимым перевести свой командный пункт несколько южнее, в овраг недалеко от Мамаева кургана. Здесь командный пункт армии оставался до самого конца Сталинградской битвы. От этого КП, спрятанного между волжскими обрывами, до Мамаева кургана было всего около тысячи метров - такова была в то время максимальная глубина главного Сталинградского оборонительного района, еще остававшегося в руках советских войск. В течение 19 и 20 октября немцы продолжали свои атаки, главным образом в районе заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь», но их ударам уже не хватало прежней силы. Судя по свидетельствам военнопленных, моральное состояние немецких войск, в особенности свежих частей, недавно переброшенных на этот участок фронта, было низким. Русские же испытывали большую нехватку в живой силе. Пришлось мобилизовать людей из тыловых служб - сапожников, портных, людей, обслуживавших конюшни, склады и т.д. «Страшно было подходить к Сталинграду, - говорили эти бойцы, - но как только ступишь на сталинградскую землю, страх пропадает. Мы знали одно: за Волгой для нас земли нет, и чтобы остаться в живых, нужно уничтожить захватчиков». Следует добавить, что все участники боев под Сталинградом были к тому времени окружены большим почетом. Подводя итоги ожесточенных десятидневных боев, происходивших с 14 по 23 октября, Чуйков пишет, что силы противника так же, как и наши, были на исходе. За десять дней боев немцы еще раз разрезали нашу армию на две части, нанесли нам большие потери, захватили Сталинградский тракторный, но уничтожить северную группу (которой командовал Горохов) и главные силы армии (действовавшие южнее) не смогли. Немцы возобновили свои атаки в районах «Баррикад» и «Красного Октября». На участке между этими двумя заводами они теперь были всего в 400 м от Волги. Последняя переправа через Волгу оказалась, таким образом, под пулеметным огнем противника. Для защиты от пулеметного огня пришлось сооружать поперек оврагов каменные стены - что при создавшихся условиях было нелегкой задачей. 27 октября в Сталинград начали прибывать части новой дивизии генерала Соколова. Однако переправа через Волгу осуществлялась с громадным трудом. Тем временем немцы нанесли новый мощный удар по заводу «Красный Октябрь» и захватили северо-западную часть заводской территории. После ожесточенных немецких атак на части Людникова, Гуртьева и Батюка, длившихся еще два дня, наступило затишье. К 30 октября стало ясно, что оборона выдержала натиск противника и сражение выигрывают советские войска. Однако битва еще не кончилась. Уцелевшие участки обороны местами имели глубину всего несколько сот метров, и в течение первых десяти дней ноября русские совершали многочисленные атаки, преимущественно по ночам, в тщетных попытках хотя бы немного их расширить. 11 ноября немцы предприняли последнее крупное наступление на защитников Сталинграда. Пять немецких дивизий, поддержанные танками и авиацией, перейдя в наступление на пятикилометровом фронте, пытались одним рывком пробиться к Волге. Однако советские бойцы настолько прочно закрепились на своих позициях, что немцам удалось продвинуться лишь очень незначительно. Как говорит Чуйков, борьба шла «за каждый метр земли, за каждый сталинградский кирпич и камень». В предшествующие дни 62-я армия получила некоторые пополнения; в частности, в дивизию Горишного было влито много матросов Тихоокеанского флота. Эти сибиряки были стойкими бойцами. Немецкие атаки продолжались без особых результатов и на следующий день. К середине дня 12 ноября наступление противника выдохлось. Однако немцам все же удалось немного продвинуться, и территория, оставшаяся в руках обороняющихся, еще более сократилась. Расстояние между немецкими боевыми порядками и Волгой, которая к этому времени уже покрылась льдом, местами едва достигало ста метров. Дивизия Людникова была теперь изолирована от остальных сил 62-й армии на небольшом участке к югу от завода «Баррикады», находившегося в руках у немцев. Большая часть завода «Красный Октябрь» также была захвачена противником. В последующие дни русские безуспешно пытались прорваться через 500-метровый немецкий клин на Волге, отделявший их от дивизии Людникова. Продовольствие и боеприпасы приходилось доставлять этой дивизии по ночам на самолетах По-2, и лишь через несколько дней небольшие бронированные катера Волжской флотилии пробились через льды к плацдарму, на котором оборонялась дивизия Людникова, и вывезли оттуда 150 раненых. Однако частям Людникова пришлось держаться еще больше месяца, прежде чем им удалось вырваться из фактического окружения. А всего через неделю после того, как немцы предприняли последнюю решительную попытку выбить русских с еще остававшихся в их руках участков, началось большое советское контрнаступление. Войска Донского и Юго-Западного фронтов нанесли удар с севера, войска Сталинградского фронта - с юга, а через четыре дня наступающие силы уже сомкнулись в районе Калача, у восточной оконечности излучины Дона. Весть о контрнаступлении, которого давно уже ждали, солдаты и офицеры 62-й армии встретили с огромной радостью и облегчением. Предсказание, сделанное Сталиным 7 ноября: «Будет и на нашей улице праздник!» - начинало сбываться. Однако, несмотря на все это, положение 62-й армии в Сталинграде продолжало оставаться очень трудным. На севере был небольшой участок, который удерживали подразделения Горохова. Затем поблизости от «Баррикад» был еще один маленький участок около квадратного километра, который обороняли бойцы Людникова. Главный участок обороны, длиной около восьми километров, представлял собой, по словам Чуйкова, узкую полоску развалин. Левый фланг главного участка, где держались бойцы Родимцева, представлял собой полоску земли шириной всего в несколько сот метров. Максимальная глубина участка к востоку от Мамаева кургана составляла около двух километров. Штаб 62-й армии располагался на берегу Волги к востоку от Мамаева кургана, а его наблюдательный пункт - между штабом и Мамаевым курганом, на полотне железной дороги. Все русские позиции простреливались артиллерийским, а значительная их часть - и пулеметным огнем. Поскольку часть Мамаева кургана находилась у немцев, они имели возможность держать переправы через Волгу под прицельным огнем артиллерии. Поэтому двумя первоочередными задачами Чуйкова было соединиться с частями Людникова и овладеть Мамаевым курганом, что фактически вдвое увеличило бы глубину обороны в этом районе. К 20 ноября Волга покрылась льдом и перестала быть судоходной. Поскольку началось большое контрнаступление, 62-й армии не приходилось больше рассчитывать на какие-либо подкрепления людьми или техникой. Лишь небольшое количество продовольствия и боеприпасов могло доставляться ей на самолетах По-2. Только к 16 декабря река замерзла настолько, что теперь солдаты могли доставлять боеприпасы на маленьких санках по льду. Ликвидировать немецкий клин в районе «Баррикад» на Волге было нелегкой задачей. Немцы засели в развалинах заводских зданий и, несмотря на двухдневный интенсивный артиллерийский обстрел с противоположного берега Волги, не оставляли своих позиций. Понадобилось несколько дней боев, нередко переходивших в рукопашные схватки (части Людникова атаковали с севера, а бойцы Горишного - с юга), прежде чем немецкий клин был ликвидирован. Обе стороны понесли при этом большие потери. Наступающие войска соединились лишь 23 декабря. 25 декабря бойцы Гурьева штурмовали отдельные участки территории завода «Красный Октябрь», находившиеся в руках немцев. Здесь бои за каждое помещение, за каждый цех велись врукопашную. Немцы превратили главную контору завода «Красный Октябрь» в мощный опорный пункт; они прекратили сопротивление только после того, как все здание было снесено огнем артиллерийских орудий, бивших прямой наводкой. Такие уличные бои продолжались, почти до самого конца. Немецкие солдаты, даже осознав, что они находятся в окружении, продолжали упорно сражаться и оставались в полной уверенности, что армия Манштейна пробьется к ним на выручку. До конца декабря они жили надеждой и отчаянно оборонялись, часто до последнего патрона. Гитлеровцы и не думали сдаваться в плен. Лишь после того, как группа Манштейна была разбита, моральный дух немецких войск стал заметно падать. Растущая нехватка продовольствия и боеприпасов стала давать о себе знать. И все-таки даже после 10 января, когда началась окончательная ликвидация «котла», немцы продолжали оказывать упорное сопротивление во многих пунктах Сталинграда, особенно в районе Мамаева кургана, который они полны были решимости удерживать до самого» конца. Здесь они продолжали сопротивляться и даже контратаковать еще 25 января, то есть всего за неделю до окончательной капитуляции немецких войск под Сталинградом. Глава II. «Сталинградские» месяцы в Москве. Визит Черчилля и последующие события

В отличие от первых месяцев немецкого вторжения, когда советские сообщения о ходе военных действий носили крайне уклончивый характер, сводки, публиковавшиеся летом и осенью 1942 г., были в общем поразительно откровенными. Общая картина положения на фронте была все время почти совершенно ясной. С первых чисел августа (то есть с момента реформ, последовавших за оставлением Ростова) и до 25 августа - дня, который ознаменовал собой начало нового этапа в ходе боев, - сводки были, можно сказать, рассчитано жестокими в своей откровенности. Уже 8 августа в сводке упоминалось о боях «к северу от Котельникова». Это означало, что немцы крупными силами форсировали Дон и ведут наступление на Сталинград с юга. Еще более гнетущее впечатление производили те строки сводок, в которых говорилось о молниеносном продвижении немцев на Кубани и Северном Кавказе. Одно за другим следовали сообщения об оставлении столицы Кубани - Краснодара, нефтепромышленного центра Майкопа и знаменитых курортов в предгорьях Кавказа - Минеральных Вод, Пятигорска, Ессентуков и Кисловодска. Было также признано, что в горных районах немцы успешно пробиваются к Новороссийску и Черноморскому побережью и что в восточной части Кавказа они рвутся к центру нефтяной промышленности - Грозному и к Каспию, чтобы захватить Баку. При этом, конечно, рассказывалось о выдающихся героических подвигах отдельных советских воинских частей, а 19 августа газета «Красная звезда» пыталась утешить своих читателей тем, что теперь немцы наступали не на столь широком фронте, как в 1941 г., и с меньшей «уверенностью в своих силах», чем даже в июле 1942 г.; немецкое наступление, писала газета, развертывается неравномерно, «рывками», и сопротивление Красной Армии в излучине Дона уже нарушило гитлеровские планы. Быстрое продвижение немцев на Кубани и Северном Кавказе вызвало сильное уныние в Москве, хотя некоторые специалисты утверждали, что настоящее испытание сил противника начнется тогда, когда немцы достигнут гор. Тем не менее потеря Кубани, одного из богатейших сельскохозяйственных районов России, ощущалась весьма остро. Особенно гнетущей была мысль, что теперь под немецкой оккупацией окажутся еще миллионы русских. Однако, когда немцы стали приближаться к Сталинграду, с самого же начала появилось какое-то странное убеждение, что здесь произойдет поистине решающее сражение. Овеянный легендами со времен Гражданской войны, этот город имел некое символическое (следовательно, политическое) значение. Было бы, однако, нелепо утверждать, что возможность потери Сталинграда вовсе исключалась. Напротив, в период с конца августа и примерно до последней недели октября все вполне сознавали, что положение в Сталинграде является в высшей степени критическим. 12 августа, когда положение на фронтах представлялось особенно отчаянным, в Москву прибыл Черчилль. На Северном Кавказе советские войска отступали по всему фронту, а немцы приближались к Сталинграду и севернее этого города вот-вот должны были прорваться к Волге. После недолгого англо-советского «медового месяца», апогеем которого была сессия Верховного Совета 18 июня, отношения между обеими странами стали быстро ухудшаться. Переписка между Черчиллем и Сталиным, особенно в июле и начале августа, свидетельствует об усиливавшемся и растущем раздражении обеих сторон. Причиной его были разногласия по трем основным пунктам: второй фронт, отправка конвоев в Северную Россию и судьба поляков. Черчилль все более скептически относился к возможности посылки конвоев в Мурманск и Архангельск. Уже 20 мая он писал, что конвой PQ-16 из 35 судов отбыл в СССР, но что «в случае, если нам опять не будет благоприятствовать погода, затрудняющая действия немецких воздушных сил, то нам следует ожидать, что большая часть пароходов и военные материалы, находящиеся на них, будут потеряны». В связи с этим он предлагал, чтобы русские попытались бомбардировать немецкие военно-воздушные базы в Северной Норвегии. Сталин ответил, что русские сделают все возможное, чтобы обеспечить конвою прикрытие с воздуха, но обошел молчанием предложение Черчилля относительно бомбардировки немецких аэродромов в Норвегии. У советской авиации явно не было необходимых для этого бомбардировщиков. 27 из 35 судов, входивших в конвой PQ-16 (я прибыл в Россию с этим конвоем), благополучно добрались до Мурманска, но следующий конвой - PQ-17 постигла катастрофа. Черчилль написал 18 июля Сталину длинное письмо. Он напомнил, что Англия начала отправлять в Россию небольшие конвои еще в августе 1941 г. и до декабря немцы их не трогали. Однако в дальнейшем положение весьма осложнилось. В феврале 1942 г. немцы перебросили в Северную Норвегию «значительные силы подводных лодок и большое количество самолетов». Тем не менее конвои «проходили с различными, но допустимыми потерями». Недовольные достигнутыми результатами, немцы послали на север свои надводные корабли. «Перед отправкой майского конвоя Адмиралтейство предостерегало нас, что потери будут очень тяжелыми, в случае если, как это ожидалось, немцы используют свои надводные корабли к востоку от острова Медвежий. Мы решили отправить конвой. Нападения надводных кораблей не произошло, и конвой прошел, потеряв одну шестую часть своего состава, главным образом в результате нападений с воздуха. Однако в случае с последним конвоем под номером PQ-17 немцы наконец использовали свои силы таким образом, которого мы всегда опасались… В настоящий момент в Архангельск прибыли только четыре парохода, а шесть других находятся в гаванях Новой Земли. Последние, однако, могут по отдельности подвергнуться нападению с воздуха»[134]. Короче говоря, Черчилль сообщал о своем решении прекратить отправку арктических конвоев впредь до особого извещения: «Мы не считаем правильным рисковать нашим флотом метрополии к востоку от острова Медвежий… Если один или два из наших… мощных судов погибли бы или хотя бы были серьезно повреждены, в то время как «Тирпиц» и сопровождающие его корабли… остались бы в действии, то все господство в Атлантике было бы потеряно». Это, писал он, отразилось бы на поставках продовольствия, за счет которых Англия существует, и подорвало бы ее военные усилия. «Прежде всего [это] помешало бы отправке через океан больших конвоев судов с американскими войсками, ежемесячно доставляемые контингенты которых скоро достигнут приблизительно 80 000 человек, и сделало бы невозможным создание действительно сильного второго фронта в 1943 году». Черчилль решил отменить отправку конвоя PQ-18, предложив вместо этого направить в Персидский залив «некоторые из тех судов», которые должны были выйти с этим конвоем. В том же письме упоминалось о «трех польских дивизиях», солдаты и офицеры которых хотели покинуть Россию, захватив с собой своих жен и детей. Сталин согласился на их отъезд, но теперь у Черчилля были опасения: «Я надеюсь, что предложенный Вами проект, который мы высоко ценим, не будет не претворен в жизнь из-за того, что поляки захотят отправить вместе с войсками значительное число своих женщин и детей… Питание этих иждивенцев будет значительным бременем для нас. Мы думаем, что стоит принять это бремя в целях создания упомянутой польской армии, которая будет добросовестно использована к нашей общей выгоде». Эти поляки должны были направиться в Иран и Палестину, и Черчилль явно хотел как можно скорее вывезти их из России[135]. 23 июля Сталин ответил на это послание гневным письмом: «Из послания видно, что, во-первых, Правительство Великобритании отказывается продолжать снабжение Советского Союза военными материалами по северному пути и, во-вторых… откладывает [создание второго фронта] на 1943 год… Подвоз через персидские порты ни в коей мере не окупит той потери, которая будет иметь место при отказе от подвоза северным путем… Исходя из создавшегося положения на советско-германском фронте, я должен заявить самым категорическим образом, что Советское Правительство не может примириться с откладыванием организации второго фронта в Европе на 1943 год». Сталин подверг резкой критике английское Адмиралтейство за его ошибки в случае с конвоем PQ-17, за его боязнь потерять какое-либо количество своих военных кораблей и за его решение бросить фактически транспортные суда на произвол судьбы: «Я, конечно, не считаю, что регулярный подвоз в северные советские порты возможен без риска и потерь. Но в обстановке войны ни одно большое дело не может быть осуществлено без риска и потерь… Советский Союз несет несравненно более серьезные потери. Во всяком случае, я никак не мог предположить, что Правительство Великобритании откажет нам в подвозе военных материалов именно теперь, когда Советский Союз особенно нуждается… [в них]». Черчилль, конечно, был чрезвычайно задет этим недвусмысленным обвинением в малодушии и вероломстве и в следующем своем послании предложил встретиться со Сталиным в Астрахани или на Кавказе. Он сообщил, что в сентябре будет предпринята новая попытка отправить конвой в Архангельск. Сталин в своем ответе от 31 июля пригласил Черчилля в Москву, откуда, как он указывал, «мне, членам Правительства и руководителям Генштаба невозможно отлучиться в настоящий момент напряженной борьбы с немцами». Черчилль сразу же согласился прибыть в Москву, хотя ему явно не по душе была эта поездка. Говоря о стоявшей перед ним задаче - сообщить Сталину о том, что в 1942 г. не будет второго фронта, - Черчилль писал: «Это было все равно, что везти большой кусок льда на Северный полюс». Во время переговоров резкие стычки чередовались с проявлениями внешнего дружелюбия, но совершенно несомненно, что многое в Сталине произвело на Черчилля большое впечатление. «Я впервые встретился с великим революционным вождем и мудрым русским государственным деятелем и воином, с которым в течение следующих трех лет мне предстояло поддерживать близкие, суровые, но всегда волнующие, а иногда даже сердечные отношения». Во время первого же свидания со Сталиным Черчилль изложил ему причины, по которым второй фронт не может быть открыт в 1942 г., а затем рассказал об операции «Торч» (высадка в Северной Африке). Сталин «проявил живейший интерес» и в конце концов воскликнул: «Дай бог, чтобы это предприятие удалось!» Сталин сразу оценил стратегические выгоды операции «Торч»: «Он перечислил четыре основных довода в пользу «Торч». Во-первых, это нанесет Роммелю удар с тыла; во-вторых, это запугает Испанию; в-третьих, это вызовет борьбу между немцами и французами во Франции; в-четвертых, это поставит Италию под непосредственный удар. Это замечательное заявление произвело на меня глубокое впечатление». По свидетельству Черчилля, эта первая встреча прошла исключительно хорошо, однако следующее свидание оказалось гораздо менее приятным, и Черчилль решил, что в промежутке между встречами на Сталина успел оказать влияние Совнарком, «воспринявший известие, которое я привез, не так хорошо, как он». В памятной записке, которую Сталин вручил Черчиллю во время второго свидания, он резко протестовал против решения англичан не открывать второй фронт в Европе в 1942 г. За этим последовал новый обмен нотами, не принесший, однако, никаких результатов. Оглядываясь назад, можно сказать, что наибольший интерес во всем рассказе Черчилля о его поездке в Москву представляет данная Сталиным оценка положения на фронтах в России. Сталин заявил: а) что Кавказ обороняют 25 советских дивизий, что немцы не пройдут через горный хребет и не прорвутся ни к Баку, ни к Батуми, а через два месяца снег сделает горы непроходимыми и б) что у него имеются также другие веские основания для такой уверенности, в частности планы широкого контрнаступления. «Я лично, - писал Черчилль Эттли и Рузвельту, - считаю, что существуют равные шансы и на то, что они выдержат, но начальник имперского генерального штаба не уверен в этом»[136]. Были также проведены переговоры - не давшие, впрочем, каких-либо окончательных результатов - о совместной советско-английской операции в Северной Норвегии. В последний день своего пребывания в Москве, вечером (до встречи с Андерсом), Черчилль обедал у Сталина в его личной квартире в Кремле. «Был приглашен также Молотов… Преобладала атмосфера особенной доброжелательности, и мы впервые установили непринужденные дружелюбные отношения. Мне кажется, я установил личные взаимоотношения, которые будут полезны… Он предпочел бы иметь грузовики, а не танки, которых он выпускает две тысячи в месяц. Он также хочет получить алюминий. В целом я определенно удовлетворен своей поездкой в Москву… Теперь им известно самое худшее, и, выразив свой протест, они теперь настроены совершенно дружелюбно, и это несмотря на то, что сейчас они переживают самое тревожное и тяжелое время»[137]. Такова суть рассказа Черчилля о его поездке в Москву в августе 1942 г. Что касается отношения москвичей к визиту Черчилля и к западным союзникам вообще, то это уже история совсем иного рода. Дело в том, что советская печать широко популяризировала «коммюнике о втором фронте» от 11 июня, причем в сознании людей это коммюнике ассоциировалось с приказом Сталина по случаю 1 Мая, в котором говорилось, что фашистские захватчики должны быть изгнаны из Советского Союза в 1942 г. Предполагалось, что Сталин никогда бы не издал такой приказ, не будь он совершенно уверен, что на Западе будет открыт второй фронт. Население СССР терпело величайшие лишения (зима была ужасной, весна и лето были немногим лучше), а когда в июле и августе положение на фронтах стало выглядеть поистине катастрофическим, открытие в самом ближайшем будущем второго фронта сделалось для многих советских людей чуть ли не вопросом жизни или смерти. Следует также помнить о том, что почти у каждого либо отец, либо брат, либо сын - а то и несколько братьев или сыновей - служил в армии либо был убит, ранен или пропал без вести. В деревнях фактически вообще не осталось мужчин, если не считать мальчиков и стариков. Даже в разгар англо-советского «медового месяца» москвичи с недоверием относились к американцам и особенно к англичанам. По случаю ратификации англо-советского договора о союзе на общественных зданиях было вывешено множество советских флагов, но ни одного английского. Как мы уже отмечали, делались нелестные сравнения между отчаянным сопротивлением русских в Севастополе и «малодушной» капитуляцией англичан в Тобруке. Я помню, как одна старая женщина интеллигентного вида говорила в трамвае: «Англичанам верить нельзя. Молодые люди этого не знают, потому что они недостаточно образованны, но я-то все знаю про Диз-ра-э-ли»[138] (она произносила это имя со злостью, разделяя его на слоги). Другие испытывали очень большое недоверие к Черчиллю. Его отношение к России часто противопоставляли отношению Рузвельта, которого считали гораздо более дружественно расположенным к Советскому Союзу. В течение июня, июля и августа я побывал в различных учебных заведениях и беседовал со многими юношами и девушками. Они были приветливы, но по-настоящему их интересовало лишь одно: будет ли открыт второй фронт, и если да, то когда. Советская пропаганда очень мало делала для популяризации английских и американских союзников. В июне появилось несколько плакатов; на одном из них были изображены три стрелы-молнии - с советским, американским и английским флагами, - поражающие похожего на жабу Гитлера, позеленевшего от страха. В театрах и кино не показывали ничего, что имело бы отношение к союзникам, если не считать нескольких кадров кинохроники о пребывании Молотова в США и Англии. Единственное «просоюзническое» зрелище, которое я припоминаю, - это эстрадное представление в московском «Эрмитаже», заканчивавшееся довольно бессмысленно: экзотического вида молодая женщина пела на смеси ломаного английского и русского «Типперэри», аккомпанируя себе на аккордеоне, после чего на фоне множества союзнических флагов все участники представления исполняли нечто долженствовавшее изображать англо-советско-американский танец. Зрители не проявили никакого восторга. Было это в начале июля; в скором времени представление было снято с программы, исчезли также плакаты с изображением трех стрел-молний, как и плакаты с лозунгом: «Победа в 1942 году». Одним из менее значительных следствий заключения англо-советского союза и американо-советского соглашения явилось создание в июне 1942 г. англо-американской ассоциации печати. Разрешив образовать такую чисто англо-американскую ассоциацию, русские не только сделали жест, показывавший их особое расположение к союзникам: существование ассоциации позволяло им сосредоточить и усилить распространение советской информации в английской и американской печати. С течением времени раздражение русских по поводу отсутствия второго фронта все нарастало. В Москве рассказывали, что немцы сбрасывали на русские войска листовки с таким текстом: «А где же англичане?»[139] - или: «Румыны и венгры более преданны нам как союзники, чем вам ваши англичане». В этих условиях известие о приезде Черчилля советские люди встретили со смешанным чувством. Первое предположение о целях этого визита, высказанное журналистами вроде Эренбурга, было в общем справедливо: Черчилль приехал, чтобы «уговорить Сталина взять назад коммюнике об открытии второго фронта». Если не считать этого, то советская печать хранила полное молчание. Что касается двух других источников информации, или, вернее, не информации, а намеков, то они, очевидно, никак не могли прийти к единому мнению. Английское посольство продолжало намекать, что Сталин и Черчилль «прекрасно ладят друг с другом», а в последний день пребывания Черчилля в Москве английский посол в Москве Арчибальд Кларк Керр назвал встречу английского премьер-министра со Сталиным «эпохальным событием» - заявление, породившее в скором времени большую путаницу. С другой стороны, Гарриман и другие американцы давали понять, что встречи прошли далеко не блестяще и что если русские ожидают каких-либо немедленных результатов от этих совещаний, происходивших в атмосфере раздражения, то их ждет разочарование. Стало также известно, что англичане просили предоставить им авиационные базы на Кавказе, но Советское правительство отказало им в этом. Однако даже американцы признали, что к концу пребывания Черчилля в Москве атмосфера несколько улучшилась, а на обеде в Кремле была даже «почти веселой». Рассказывали, что Черчилль в беседе со Сталиным с похвалой отозвался о «великолепных русских солдатах», на что Сталин ответил: «Не преувеличивайте. Не такие уж они замечательные. По правде сказать, это еще не очень хорошие солдаты. Но они учатся и совершенствуются с каждым днем и скоро станут такими, как надо». Московская публика Черчилля не видела. Он не был ни на одном театральном представлении; в посольстве не было устроено никакого приема, и он даже решил не встречаться с представителями английской и американской печати, которые были приняты вместо него послом, тогда и обронившим эту необдуманную фразу насчет «эпохального события». Однако операторы кинохроники трудились не покладая рук. Когда советские зрители увидели на экране Черчилля, который по прибытии на аэродром поднял два пальца, изобразив латинскую букву V - знак победы, - некоторые зрители истолковали это как знак второго фронта. (В кино я слышал, как молоденькая девушка спросила свою подругу, когда оркестр заиграл «Боже, храни короля», что это за мелодия, и та ответила: «Разве ты не знаешь? Это «Интернационал» по-английски».) Коммюнике, опубликованное по окончании визита Черчилля, и редакционные статьи в советских газетах говорили о тесных узах между Англией и Советским Союзом, но мало что разъясняли и не обещали каких-либо результатов в ближайшем будущем. Знаменательно, что газета «Красная звезда» не опубликовала собственной редакционной статьи, а ограничилась тем, что перепечатала статью из «Правды». Кроме того, в день отъезда Черчилля, сообщившего в своем заключительном заявлении, что он «откровенно высказал Сталину свои мысли», «Правда» поместила злую карикатуру Ефимова, высмеивавшую картонные оборонительные укрепления немцев на побережье Ла-Манша - теория, которая, к сожалению, была опровергнута несколькими днями позже при попытке высадки в Дьеппе. Правда, по мнению русских, Дьепп ничего не доказал, кроме разве желания англичан продемонстрировать «невозможность» открытия второго фронта[140]. Не понравилось русским и то, что во время своего пребывания в Москве Черчилль «якшался» с генералом Андерсом, хотя, по-видимому, он имел с ним лишь одно свидание. Предполагалось (и, вероятно, справедливо), что россказни, которые слышал Черчилль насчет «предстоящего в скором времени» разгрома Красной Армии (верил он им или нет), исходили прежде всего от Андерса, который, как это прекрасно было известно, страшно торопился вывезти из СССР возможно большее число поляков. Широко распространившийся по Москве слух, будто Черчилль подстрекал поляков покинуть «тонущий корабль», еще более усилил раздражение русских. 23 августа на Сталинград был совершен налет, в котором участвовало 600 немецких самолетов, а севернее города немцы прорвались к Волге. Об этом в тот момент сообщено не было. На протяжении следующей недели в сводках довольно туманно говорилось об «ожесточенных» боях к северо-востоку и к северо-западу от Сталинграда, причем время от времени сообщалось о каком-либо местном успехе советских войск. В течение первой половины сентября печать комментировала ход боев в районе Сталинграда в явно нервозном тоне, и лишь 20 сентября (через пять дней после прибытия дивизии Родимцева) она заговорила о «героическом Сталинграде». На протяжении большей части сентября печать занимала двойственную позицию: признавая, что положение в Сталинграде очень серьезно, она в то же время выдвигала ряд соображений общего порядка, позволявших довольно уверенно смотреть в будущее. Так, много писалось о громадных успехах военной промышленности, о вооружении и припасах, которые стала теперь получать армия, а также об усиливающемся упадке духа у немцев. В частности, Эренбург часто цитировал в своих статьях отчаянные письма из Германии, адресованные немецким солдатам, воевавшим на русском фронте, об ужасах и кошмарах «воздушных налетов тысяч английских бомбардировщиков». Второго фронта не было, но английские военно-воздушные силы не сидели без дела. На протяжении последних десяти дней сентября в сообщениях советской печати о Сталинграде появились два новых момента: газеты стали подробно писать о совершенно особом характере боев на этом фронте (и прежде всего об уличных боях). Так, 22 сентября «Красная звезда» поместила очень подробную статью о тактике уличных боев за каждый дом (и даже за каждый этаж и за каждую комнату). Теперь уже печать не была столь сдержанной, как в первой половине сентября. «Героический Сталинград» и «героические защитники Сталинграда» стали ходовыми выражениями. Симонов, Гроссман, Кригер и многие другие советские писатели и журналисты описывали пафос, суровую и героическую атмосферу Сталинградской битвы. Многие советские корреспонденты и особенно фотографы и кинооператоры сложили головы в Сталинграде и на других фронтах, В начале сентября советские газеты сравнили Сталинград с Верденом, и это сравнение было немедленно подхвачено мировой прессой. Однако к концу сентября советская печать признала такую параллель нелепой. Так, А.С. Ерусалимский писал в «Красной звезде» 27 сентября, что Сталинград «намного превзошел Верден». «Верден, - указывал он, - был первоклассной крепостью. Сталинград таковой не является. К тому же наступление русских на востоке в 1916 году оттягивало от Вердена значительные немецкие силы… Ныне положение обратное». Октябрь 1942 г. был, как об этом заявил годом позже Сталин, месяцем, когда Советский Союз подвергался еще более серьезной опасности, чем в период боев под Москвой. Сталинградское сражение протекало неблагоприятно, и 14 октября город едва не был потерян. К тому же наступило резкое ухудшение в англо-советских отношениях. На Англию обрушивались яростные обвинения в двурушничестве - что, конечно, в известной мере было связано с критическим положением, создавшимся в середине месяца в Сталинграде. Усиление антианглийской кампании (несколько утихшей во время визита Черчилля и неудачной высадки в Дьеппе) началось несколько раньше - точнее, в те дни, когда в Москву приехал Уэнделл Уилки, то есть около 20 сентября. Уилки прибыл в качестве личного представителя президента Рузвельта, и с ним страшно носились. Его позиция в отношении СССР выгодно отличалась в глазах русских от позиции Черчилля. Во всех газетах печатались фотографии, изображавшие Уилки в обществе Сталина и Молотова; его публичные высказывания широко печатались и комментировались. Ему показали ряд военных заводов и предоставили возможность совершить поездку на ржевский участок фронта к западу от Москвы, где советские войска вели исключительно ожесточенные «отвлекающие» бои с немцами, ценой тяжелых потерь достигая весьма незначительных результатов. Уилки несколько раз совершенно ясно дал понять, что Рузвельт был всецело за открытие второго фронта в этом году, но натолкнулся на противодействие со стороны английских генералов и самого Черчилля. Я особенно хорошо помню утро 26 сентября. Сразу же после возвращения с ржевского участка фронта Уилки пригласил меня на утренний завтрак в Дом приемов в переулке Островского. На нем был нарядный синий шелковый халат в белую крапинку, и весь он дышал здоровьем и энергией. Никто бы не поверил, что он скоро умрет. Все знают, сколь велико было его личное обаяние. Ему оказывались всяческие почести. К завтраку была подана икра и даже виноград, который я в этом году видел впервые. «Мне надо решить очень мудреную задачу, - сказал он. - Как объяснить американской публике, что русские в очень опасном положении, но что при всем том их моральное состояние превосходно? Я знаю, что в этой стране масса ужасающих личных трагедий, но все-таки, если бы я повторил все те неистовые речи, которые я слышал вчера на обеде от Симонова, Эренбурга и Войтехова, со всеми их оскорблениями по адресу союзников, я думаю, что это произвело бы очень скверное впечатление в Штатах…» Далее он привел поразительную иллюстрацию того, как глубоко сомневались в Вашингтоне летом 1942 г. в способности Советского Союза выстоять в этой войне. «В конце-то концов, - сказал Уилки, - положение вовсе уж не такое отчаянное, каким бы оно могло стать к настоящему времени. С Египтом все в порядке. Русские держатся, и даже Сталинград все еще в их руках. Могу вам сообщить, что, когда пять недель назад я уезжал из Вашингтона, президент мне сказал: "…Я хочу вас предостеречь. Я знаю, что вы человек мужественный, но может случиться так, что вы попадете в Каир как раз в момент его падения, а в России вы тоже можете оказаться в момент ее крушения"». Я заметил Уилки, что президент, возможно, не получает из Москвы информации от достаточно компетентных лиц (я имел в виду пессимистов из американского посольства, и в частности генерала Микела и полковника Парка), и Уилки согласился с этим. Говоря о втором фронте, он высказал мнение, что откладывать его открытие до 1943 г. страшно рискованно: что, если к тому времени у русских совсем не останется сил Для наступления? (Между прочим, из этого следовало, что если советские руководители рассказали кое-что о своих планах контрнаступления Черчиллю, то Уилки они ничего об этом не сообщили - зачем было охлаждать его пыл в отношении второго фронта?) В этот же день Уилки сделал заявление представителям англо-американской печати. Он с искренним волнением говорил о великом русском духе самопожертвования, проявления которого он видел всюду; затем он произнес свою знаменитую фразу, которой суждено было породить массу всевозможных осложнений: «Я лично убежден ныне в том, что мы можем оказать им помощь, создав вместе с Англией настоящий второй фронт в Европе и в ближайший возможный момент, который одобрят наши военные руководители. А некоторые из них, пожалуй, нуждаются в том, чтобы общественное мнение их немножко подтолкнуло». Советские газеты поймали его на слове, и в них начали появляться карикатуры, изображавшие косных английских военачальников. Черчилль был в бешенстве. Заявление Уилки, по его мнению, свело на нет многое из того, чего он добился месяцем раньше, во время своей поездки в Москву, когда, как ему казалось, он сумел убедить советских руководителей в том, что открытие второго фронта в ближайшее время невозможно. И, хотя Сталин знал об операции «Торч» (о которой Уилки, возможно, не был осведомлен), в октябре, когда положение в Сталинграде выглядело особенно отчаянным, советская печать развернула ожесточенную антианглийскую кампанию. 6 октября, всего через неделю после заявления Уилки, в «Правде» была напечатана злая карикатура Ефимова, на которой было изображено несколько лысых английских военных с усами, как у моржей, сидящих за столом напротив двух лихих молодых воинов в американских мундирах. Воины назывались: «Генерал Смелость» и «Генерал Решимость», а англичане носили имена: «Генерал А-вдруг-побьют», «Генерал Не-надо-спешить», «Генерал Стоит-ли-рисковать» и т.д. В тот же день, Сталин дал ответ на три вопроса, посланные ему корреспондентом Ассошиэйтед Пресс Генри Кэссиди. Он заявил, что второй фронт имеет сейчас первостепенное значение в сложившемся положении, что помощь союзников Советскому Союзу пока еще малоэффективна и что требуется полное и своевременное выполнение союзниками их обязательств. Наконец, отвечая на вопрос Кэссиди, какова способность Советского Союза к сопротивлению, Сталин заявил: «Я думаю, что советская способность к сопротивлению немецким разбойникам по своей силе ничуть не ниже - если не выше - способности фашистской Германии или какой-либо другой агрессивной державы обеспечить себе мировое господство». Молотов подлил масла в огонь, прибегнув к своеобразному трюку. У него в делах уже девять месяцев лежала нота чехословацкого правительства и Французского национального комитета, поддержанная правительствами других оккупированных нацистами стран, по вопросу о военных преступлениях. Теперь он решил ответить на эту ноту. В предпоследнем абзаце его ответа говорилось: «Советское Правительство считает необходимым безотлагательное предание суду специального международного трибунала и наказание по всей строгости уголовного закона любого из главарей фашистской Германии, оказавшихся уже в процессе войны в руках властей государств, борющихся против гитлеровской Германии». Эта нота была опубликована 15 октября (в один из самых тяжелых дней Сталинградской битвы). Смысл ее был подчеркнут четыре дня спустя, когда «Правда» опубликовала редакционную статью о Рудольфе Гессе: «Оказывается, что так как Рудольф Гесс прибыл в Англию в форме германского летчика, то это уже не один из самых известных всему миру главарей преступной гитлеровской клики, а чуть ли не обыкновенный «военнопленный». Стоило только всем известному преступнику Гессу надеть мундир гитлеровского летчика… и он будто бы уже может уйти от ответственности за свои бесчисленные преступления, превратив таким образом Англию в убежище для гангстеров». Рассматривать Гесса не как военного преступника, продолжала «Правда», - значит рассматривать его как «представителя другого государства, как посланца Гитлера». Далее следовал отрывок о «жене Гесса»: «Не случайно, конечно, что жена Гесса опубликовала свое обращение к каким-то английским представителям с просьбой доставить ее к своему мужу. Как видно, и фрау Гесс вовсе не рассматривает его как военнопленного… Надо, наконец, установить, кем является в настоящее время Гесс - преступником ли… или полномочным представителем гитлеровского правительства в Англии, пользующимся неприкосновенностью?» Возможно, эта история с женой Гесса была чистейшей выдумкой, а может быть, ее подсунул русским какой-нибудь дипломатический «жучок». Статья о Гессе была самым злобным антианглийским выпадом за всю войну, и она, несомненно, возбудила очень сильные антианглийские настроения в СССР. Помню, в тот день, когда появилась эта статья, я видел польского офицера, который стоял в очереди возле одного из московских магазинов «Гастроном». Окружающие начали кричать на него: «Чем стоять в очереди за деликатесами, следовало бы хоть малость повоевать». Когда он объяснил, что он не англичанин, а поляк, его оставили в покое. Реакция англичан на статью, в которой Англия именовалась «местом убежища для гангстеров», была столь резкой, что кампания в советской печати была прекращена. Профессор Юдин в публичной лекции, прочитанной 28 октября, доказывал, что причины отсутствия второго фронта являются чисто политическими; к сожалению, сказал он, в самом английском правительстве очень сильно влияние мюнхенцев. Юдин фактически дал понять, что публикация статьи о Гессе имела целью расшевелить английскую общественность, с тем чтобы она настояла на изгнании мюнхенцев из правительства. К концу октября тон советской печати стал гораздо более оптимистичным. В середине месяца сводки и военные корреспонденции подробно говорили о крайне серьезном положении на фронтах, однако к концу октября стало казаться, что самое худшее уже позади. 31 октября Г.Ф. Александров писал в «Правде»: «Героическая оборона советских воинов задержала немцев под Сталинградом в течение трех месяцев. А это означает, что под Сталинградом немцы потеряли самое драгоценное время, которым они вообще могли располагать в этом году для наступления». Иными словами, страшная опасность, которая было нависла над страной в июле и августе, уже миновала. Правда, сам Сталинград еще не был окончательно вне опасности и почти весь Северный Кавказ находился в руках у немцев. Хотя немцы были задержаны у Моздока - на пути к Баку - и не смогли сколько-нибудь значительно продвинуться дальше черноморского порта Новороссийск, 2 ноября они, однако, неожиданно добились крупного успеха: прорвались к Нальчику, на пути к Владикавказу, северной оконечности Военно-грузинской дороги и воротам в Закавказье. Несмотря на это, атмосфера в Москве накануне 25-й годовщины Октябрьской революции была определенно оптимистичной. После мрачных месяцев - июля и августа - что-то явно изменилось. 6 ноября на первых страницах газет была напечатана «Клятва защитников Сталинграда». «Захватом Сталинграда Гитлер пытается перерезать наш волжский путь, а затем, продвигаясь по Волге на юг, выйти к Каспийскому морю, тем самым отрезать нашу страну от главных источников нефти… Если врагу удастся осуществить эти планы, тогда он немедленно бросит освободившиеся силы… против Ленинграда, против Москвы». Даже и на этом этапе сталинградцы еще говорили: «Если врагу удастся», а не «Если бы врагу удалось». Но если не считать этой оговорки, тон всего документа был уверенным. Авторы клятвы не заходили настолько далеко, чтобы заявлять, что Сталинград будет удержан, однако тот факт, что они связали судьбу города с именем и личным престижем Сталина, делал поражение весьма маловероятным. «Посылая это письмо из окопов, мы клянемся Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, что до последней капли крови, до последнего дыхания, до последнего удара сердца будем отстаивать Сталинград… Мы клянемся, что не посрамим славы русского оружия, будем биться до последней возможности». Весь тон клятвы был настолько уверенным, что теперь, пожалуй, появилась тенденция недооценивать опасность, которая все еще грозила Сталинграду. Как бы то ни было, люди инстинктивно чувствовали, что худшее уже позади, и инстинкт их не обманул. Письма, которые приходили от солдат, сражавшихся в Сталинграде, в огромной степени способствовали росту оптимизма. Это были частные письма, из которых совершенно ясно было видно, что, несмотря на страшное напряжение духовных и физических сил, советские солдаты стали чрезвычайно гордиться тем, что они воюют в Сталинграде. В то же время для немцев перспектива отправки в Сталинград становилась все более страшной. В октябре мало того, что советская печать вела антианглийскую кампанию, но и переписка между Черчиллем и Сталиным отнюдь не была сердечной. Сталин довольно лаконично подтвердил прибытие в Архангельск конвоя PQ-18; он не согласился с черчиллевскими данными о количестве самолетов, производимых Германией, назвав их неточными, а на длинное послание Черчилля от 9 октября, в котором тот настойчиво просил разрешения разместить англо-американские военно-воздушные силы на Кавказе (тут же информируя Сталина о том, что посылку арктических конвоев придется ограничить), Сталин ответил только: «Ваше послание от 9 октября получил. Благодарю. И. Сталин». Однако в связи с ухудшением положения на Кавказе (2 ноября немцы захватили Нальчик) Сталин в своем письме от 8 ноября вновь проявил интерес к предложению об отправке на Кавказ 20 англо-американских авиационных эскадрилий. Учитывая размолвки, происходившие - особенно в октябре - между советским и английским правительствами (Черчилля особенно возмутили выпады советской печати в связи с Гессом), выступление Сталина по радио 6 ноября явилось для западных союзников приятной неожиданностью. К тому времени он, несомненно, знал, что операция «Торч» уже началась и что войска Роммеля в Западной пустыне отступают. Он несколько раз подчеркнул значение англо-американо-советского союза, хотя и иронически отозвался о действиях англичан в Ливии, где они сражаются против «всего четырех - да, четырех - немецких и одиннадцати итальянских дивизий». Он заявил также, что, если бы существовал второй фронт, немцы были бы сейчас отогнаны к Пскову, Минску и Одессе. Сталин с удовлетворением говорил об огромном повышении боеспособности советских войск и о колоссальных успехах, достигнутых советскими промышленными предприятиями на востоке. Немцам, сказал он, не удалось достигнуть их главной цели. Приказ Сталина от 7 ноября развивал в основном те же идеи. Не намекая ни на операцию «Торч», ни на готовящееся контрнаступление, Сталин употребил выражение, не только чрезвычайно воодушевившее, но и заинтересовавшее всех: «Будет и на нашей улице праздник». Известие о высадке в Северной Африке, поступившее два дня спустя, произвело в Москве большое впечатление. Не представляя себе огромной организационной сложности этой операции, люди все же с удовлетворением сознавали, что дело на Западе наконец-то сдвинулось с мертвой точки, хотя это был не совсем тот второй фронт, на который они надеялись. Позднее в Сталинграде мне рассказывали, что известие о высадке в Северной Африке было немедленно передано во все воинские части и оказало чрезвычайно благоприятное воздействие на солдат. В своем втором письме к Кэссиди, датированном 13 ноября, Сталин выразил глубокое удовлетворение по поводу успешного хода кампании в Северной Африке, открывающей, по его словам, «перспективу распада итало-немецкой коалиции в ближайшее время». Эта операция, писал он, ясно показала, что англо-американские руководители «способны организовать серьезную военную кампанию», и добавлял, что разгром вражеских войск в Западной пустыне был осуществлен «мастерски». Он предсказал, что Италия в скором времени выйдет из войны. Хотя сейчас, писал он, еще рано говорить о том, в какой мере кампания в Северной Африке уменьшит давление на Советский Союз, ее эффект, по его мнению, будет «немалый», Сталин указывал также, что эта операция «создала предпосылки для организации второго фронта в Европе поближе к жизненным центрам Германии» и что она «выведет Францию из состояния оцепенения». В общем и целом после высадки в Северной Африке межсоюзнические отношения заметно улучшились. Как сказал мне спустя несколько дней английский посол Кларк Керр, «Кремль ныне излучает тепло». Глава III. Окружение немцев под Сталинградом

Между опубликованием «Клятвы защитников Сталинграда» и началом большого контрнаступления, завершившегося два с половиной месяца спустя сталинградской победой, прошло всего 13 дней. Однако за эти 13 дней немцы успели предпринять новое отчаянное наступление. Положение обороняющихся стало еще более трудным из-за появления на Волге льда. Из-за этого все перевозки через реку практически прекратились, и даже эвакуация раненых стала почти невозможной. И все-таки, когда это последнее немецкое наступление было отбито, дух защитников Сталинграда поднялся выше, чем когда-либо раньше, тем более что они смутно чувствовали: вот-вот случится что-то очень важное. Впоследствии сталинградские воины рассказывали мне, с какой безумной радостью, надеждой и волнением они прислушивались к грому далекой, но интенсивной артиллерийской канонады, раздавшейся 19 ноября между шестью и семью часами утра, в это самое тихое время суток на Сталинградском фронте. Они понимали, что означает этот гром пушек. Он означал, что им не придется оборонять Сталинград на протяжении всей зимы. Высунув головы из блиндажей, в почти непроницаемой темноте - тусклый, сырой и туманный рассвет только еще занимался - они прислушивались. Никаких официальных сообщений не было опубликовано ни 19 ноября, когда войска Донского фронта под командованием Рокоссовского и войска Юго-Западного фронта под командованием Ватутина двинулись на юг в направлении на Калач, ни 20 ноября, когда войска Сталинградского фронта под командованием Еременко двинулись из района к югу от Сталинграда в северо-западном направлении на соединение с ними. Ничего не сообщалось об этом и в сводке от 21 ноября. «Правда» посвятила в тот день свою передовую статью «сессии Академии наук в Свердловске». Лишь в ночь на 22 ноября в специальном сообщении была обнародована грандиозная новость о том, что несколько дней назад советские войска, сосредоточенные северо-западнее и южнее Сталинграда, перешли в наступление, захватили Калач и перерезали две железнодорожные линии, по которым доставлялись припасы для немецких войск в Сталинграде, в районе Кривомузгинской и Абганерова. В этом сообщении еще прямо не говорилось о том, что кольцо вокруг немцев в Сталинграде замкнулось, но приводились цифры громадных потерь противника: 14 тыс. немецких солдат было убито, 13 тыс. взято в плен и т.д. Москва была охвачена сильнейшим волнением, у всех на устах было одно слово: «Началось!» Все инстинктивно чувствовали, что от этого наступления можно ожидать каких-то очень больших результатов[141]. Основное, что следует сказать об этом втором, решающем этапе Сталинградской битвы, сводится к следующему: 1. Войска трех советских фронтов располагали в общей сложности 1005 тыс. солдат, которым противостояло почти равное количество вражеских войск; они имели около 900 танков против 700 немецких[142], 13 тыс. артиллерийских орудий против 10 тыс. у немцев и 1100 самолетов против 1200 у противника. С другой стороны, на направлениях главного удара Красная Армия обладала таким подавляющим превосходством, какого, согласно «Истории войны», им за всю войну еще никогда не удавалось достигнуть: троекратным превосходством в живой силе и четырехкратным в технике - особенно в артиллерии и минометах. Фактически все это вооружение было произведено советской промышленностью в течение лета и в первые осенние месяцы; советские войска использовали лишь незначительное число западных танков, грузовиков и джипов. К февралю 1943 г. Советскому Союзу было поставлено в общей сложности около 72 тыс. грузовиков западного производства, однако в момент, когда началось наступление под Сталинградом, русские имели лишь очень небольшую их часть. 2. Боевой дух войск был исключительно высок. 3. План контрнаступления разрабатывался еще с августа, главным образом Сталиным, Жуковым и Василевским в консультации с командующими фронтами - Ватутиным, Рокоссовским и Еременко. В октябре и ноябре Василевский и Жуков посетили район предстоящих операций. 4. Приготовления к наступлению потребовали огромных организационных усилий и были проведены с соблюдением величайшей секретности. Так, в течение нескольких недель перед наступлением всякая почтовая связь между солдатами тех фронтов и их семьями была прекращена. Хотя немцы бомбили железные дороги, ведущие к району севернее Дона, они не имели ясного представления о том, какое количество техники и войск доставлялось (главным образом по ночам) в район к северу от Дона и на два основных советских плацдарма в излучине Дона. Немцы никогда не предполагали, что советское контрнаступление (если оно вообще будет предпринято) может принять такие широкие масштабы. Еще более трудной была задача по переброске на Сталинградский фронт, на юг, массы войск и огромного количества техники. Для этого приходилось использовать железную дорогу, шедшую на востоке от Волги, которую немцы усиленно бомбили, а также наводить понтонные мосты и устраивать паромные переправы через Волгу, можно сказать, под самым носом у немцев. В отличие от местности к северу от Дона, где имелись кое-какие леса, в голой степи южнее Сталинграда было особенно трудно обеспечить маскировку. И все же, несмотря на все это, немцы не имели представления о мощи готовящегося удара. 5. Немецкое командование, и в особенности сам Гитлер, были настолько одержимы мыслью о необходимости захватить Сталинград по соображениям престижа, что не уделили достаточного внимания укреплению обоих флангов расположения своих войск, которое мы можем назвать сталинградским выступом. Строго говоря, это не был выступ: на северной его стороне действительно был фронт, но на юге лежала своего рода ничейная земля, тянувшаяся через калмыцкие степи до самого Северного Кавказа; здесь было лишь несколько слабеньких рубежей, которые удерживали в основном румынские войска. На севере на некоторых участках фронта тоже стояли румыны. Румынские войска хорошо сражались под Одессой и в Крыму, однако в начале зимы, когда они оказались в донских степях, их боевой дух сильно упал. Здесь они уже явно воевали не за интересы королевской Румынии, а за интересы Гитлера, и их отношения с немцами были далеко не дружественными. Далее к западу, на Дону, действовали итальянские войска, моральное состояние которых также было не блестящим. Советское командование было хорошо об этом осведомлено и справедливо считало удерживаемые румынами и итальянцами участки фронта самыми слабыми. Наступление началось в 6 час 30 мин утра 19 ноября артиллерийской подготовкой на широком фронте к северу от сталинградского выступа; через два часа двинулись пехота и танки. Из-за плохой погоды к помощи авиации прибегали мало. За три дня войска под командованием Ватутина продвинулись приблизительно на 125 км, разгромив в ходе наступления 3-ю румынскую армию и несколько немецких частей, спешно посланных для спасения союзников. Несмотря на сильное сопротивление немецких, а также некоторых румынских частей, войска Юго-Западного фронта под командованием Ватутина достигли 22 ноября Калача и там встретились с войсками Еременко, которые осуществили прорыв с юга, где сопротивление противника оказалось менее упорным. В ходе боев четыре румынские дивизии были окружены и вскоре капитулировали во главе со своим командующим, генералом Ласкаром. Такая же участь постигла и другую окруженную румынскую группировку, которой командовал генерал Стэнеску. Разгром румынской 3-й армии, в результате которого Красная Армия захватила около 30 тыс. пленных, оказал немалое политическое влияние на отношения Гитлера с его союзниками. Прежде всего немцы установили после этого над румынскими войсками гораздо более строгий и более непосредственный контроль. Войска Сталинградского фронта под командованием Еременко, перешедшие в наступление днем позже, продвигались к Калачу еще быстрее и достигли его менее чем за три дня, опередив, таким образом, войска Юго-Западного фронта и захватив в плен 7 тыс. румынских солдат. Войска правого крыла Донского фронта под командованием генерала Рокоссовского 19 ноября также нанесли удар в южном направлении; часть этих войск прорвалась к району обороны полковника Горохова на Волге, к северу от Сталинграда. Окружение немцев в Сталинграде было завершено за четыре с половиной дня. Кольцо не было ни очень широким - от 30 до 60 км, - ни очень прочным, и следующая задача, очевидно, состояла в том, чтобы укрепить и расширить его. В последние дни ноября немцы предприняли попытку прорвать кольцо с запада, однако, несмотря на некоторые первоначальные успехи, им это не удалось. Советское командование больше всего боялось, что 6-я армия Паулюса и части 4-й танковой армии, находившейся в Сталинграде, попытаются прорваться и уйти из Сталинграда. Однако ничего похожего не произошло, и, как это ни парадоксально, во время советского прорыва на Дону множество немцев устремилось в Сталинград в поисках «безопасности». Некоторые интересные подробности об обстановке, в которой происходило это великое сражение, сообщил мне корреспондент агентства Юнайтед Пресс в Москве Генри Шапире, получивший разрешение посетить эти места через несколько дней после того, как кольцо замкнулось. Он доехал по железной дороге до пункта, расположенного примерно в полутораста километрах северо-западнее Сталинграда, а оттуда добрался на машине до Серафимовича, находившегося на том самом плацдарме на Дону, который русские захватили после ожесточенных боев в октябре и откуда Ватутин 19 ноября бросил свои войска в наступление на Калач. «Железнодорожную линию поблизости от фронта немцы сильно бомбили; все станции были разрушены, и военные коменданты и железнодорожные служащие управляли движением, сидя в блиндажах и разрушенных зданиях. По железной дороге к фронту непрерывно двигался широкий поток вооружения - «катюши», орудия, танки, боеприпасы и войска. Движение продолжалось днем и ночью, и то же самое происходило на шоссейных дорогах. Особенно интенсивным это движение было в ночное время. Английской и американской техники попадалось очень мало - разве лишь какой-нибудь джип или танк; процентов на 90 все это было вооружение отечественного производства. Но что касается продовольственного снабжения, довольно значительную его часть составляли американские продукты - особенно лярд, сахар и свиная тушенка. К тому времени, когда я добрался до Серафимовича, русские были заняты не только укреплением кольца вокруг Сталинграда, но и созданием второго кольца; карта ясно показывала, что немцы в Сталинграде окончательно попались в ловушку и никак не могут из нее вырваться… Я обнаружил как у солдат, так и у офицеров такое чувство уверенности в своих силах, какого я никогда прежде в Красной Армии не встречал. Во время битвы за Москву ничего похожего не наблюдалось (курсив мой. - А. В.). Далеко за линией фронта по степи бродили тысячи румын, ругавших немцев, отчаянно разыскивавших русские питательные пункты и горевших желанием, чтобы их официально причислили к военнопленным. Некоторые солдаты, отбившиеся от своей части, сдавались на милость местных крестьян, которые обходились с ними милосердно, хотя бы уже потому, что это не были немцы. Русские говорили, что это «такие же бедные крестьяне, как и мы сами». Если не считать небольших групп железногвардейцев, которые кое-где оказывали упорное сопротивление, румынские солдаты устали от войны, она им надоела. Все пленные, которых я видел, говорили примерно одно и то же: эта война нужна Гитлеру, и румынам нечего делать на Дону. Чем больше я приближался к Сталинграду, тем больше встречалось пленных немцев… Степь имела фантастический вид. Всюду валялись лошадиные трупы. Некоторые лошади, еще живые, стоя на трех окоченевших ногах, дергали четвертой - перебитой. Это было душераздирающее зрелище. В ходе советского наступления погибло 10 тыс. лошадей. Вся степь была буквально усеяна их трупами, разбитыми орудийными лафетами, танками и пушками - немецкими, французскими, чешскими и даже английскими (наверняка захваченными в Дюнкерке)…-и бесчисленными трупами румынских и немецких солдат. В первую очередь надо было хоронить своих, русских. Мирные жители возвращались в свои деревни, по большей части разрушенные… Калач представлял собой груды развалин. Уцелел лишь один дом… Генерал Чистяков, командный пункт которого я наконец обнаружил в одной деревне к югу от Калача - деревня время от времени подвергалась артиллерийскому обстрелу, - сказал, что еще несколько дней назад немцы могли довольно легко вырваться из Сталинграда, но Гитлер запретил им это. Теперь они упустили удобный момент. Он выразил уверенность, что Сталинград будет взят к концу декабря. Русские, сказал Чистяков, сбивают немецкие транспортные самолеты десятками, и немцы, находящиеся в Сталинградском котле, уже испытывают нехватку продовольствия и питаются кониной. Немецкие военнопленные, которых я видел, были в большинстве молодые парни и имели очень жалкий вид. Ни одного офицера я не видел. Несмотря на тридцатиградусный мороз, немцы были одеты в обыкновенные шинели и укутаны в одеяла. У них не было фактически никакого зимнего обмундирования. А русские были экипированы очень хорошо - на них были валенки, овчинные полушубки, теплые перчатки и тому подобное. В моральном отношении немцы, по-видимому, были совершенно оглушены и не могли понять, что это такое вдруг произошло. На обратном пути в 4 часа утра я несколько минут беседовал с генералом Ватутиным в каком-то полуразвалившемся школьном здании в Серафимовиче. Он был ужасно утомлен - по меньшей мере две недели ему не удавалось как следует выспаться. Он все время тер глаза и то и дело впадал в дремоту. Однако при всем том он выглядел очень крепким и решительным и настроение у него было в высшей степени оптимистическое. Ватутин показал мне карту, на которой ясно было обозначено направление дальнейшего продвижения русских в западную часть донских степей. У меня сложилось впечатление, что, в то время как захват Серафимовича в октябре стоил русским больших жертв, их потери в ходе нынешнего хорошо подготовленного прорыва были гораздо меньше, чем потери румын и немцев». В то время немцы и их союзники еще занимали обширные территории в юго-восточной части России. В их руках была вся Кубань и некоторые районы Северного Кавказа; они все еще держались в Моздоке - на пути к Грозному - ив черноморском порту Новороссийск. 2 ноября они взяли Нальчик и едва не захватили Владикавказ - северную оконечность Военно-грузинской дороги. Однако здесь советское командование добилось 19 ноября значительного успеха, введя в действие крупные силы и отбросив немцев назад, к окраинам Нальчика. В районе Моздока немцам с конца августа не удалось сколько-нибудь значительно продвинуться вперед. Подобно Сталинграду, Моздок несколько месяцев неизменно фигурировал в военных сводках. Поставив своей целью очистить от противника все прилегающие к Дону территории к западу от Сталинграда - до самого Ростова и Азовского моря, - советское командование правильно рассчитало, что, если ему это удастся, оно почти автоматически заставит немцев убраться с Кавказа и Кубани. Еще более смелый план «Сатурн», принятый Верховным Командованием 3 декабря, то есть через две недели после начала контрнаступления, состоял в том, чтобы ликвидировать немецкие войска, запертые в Сталинградском котле, а затем занять всю излучину Дона, включая Ростов, и отрезать немецкие войска, находящиеся на Кавказе. Как указывается в «Истории войны»[143], 27 ноября Сталин позвонил по телефону начальнику Генерального штаба Василевскому, находившемуся в тот момент в районе Сталинграда, и потребовал, чтобы первоочередное внимание было уделено ликвидации немецких войск в Сталинграде, а выполнение остальных пунктов плана «Сатурн» было поручено войскам Юго-Западного фронта под командованием Ватутина. «В начале декабря войска Донского и Сталинградского фронтов начали наступление против окруженной вражеской группировки. Но оно не дало больших результатов. Поэтому советское командование решило значительно усилить войска и более тщательно подготовить операцию. В район Сталинграда перебрасывались новые части и соединения, из резерва Ставки направлялась 2-я гвардейская армия под командованием Р.Я. Малиновского»[144]. Немцы предприняли первую попытку прорваться к Сталинграду с запада в конце ноября, но потерпели неудачу. После этого они перестроили свои силы и сформировали новую группу армий «Дон», задачей которой было: а) остановить продвижение советских войск в бассейне Дона и б) прорвать кольцо вокруг Сталинграда. Эта группа включила все немецкие и союзные им войска, находившиеся в районе между средним течением Дона и астраханскими степями, а два ее главных кулака предполагалось сосредоточить в Тормосине, в излучине Дона, и в Котельникове - к югу от излучины Дона, километрах в 90 юго-западнее Сталинградского котла. Выполнение операции было поручено фельдмаршалу фон Манштейну - «покорителю Крыма», престиж которого в немецкой армии был очень высок. Однако создание мощной ударной группировки, особенно в Тормосине, происходило с большими проволочками из-за огромных транспортных затруднений. Эти трудности в основном были результатом постоянных налетов партизан на железные дороги, в связи с чем подкрепления в район Дона могли доставляться с запада лишь окружными путями. Так как время не ждало, Манштейн решил наступать силами одной ударной группы, сосредоточенной в Котельникове. Впоследствии он объяснил свое решение следующим образом: «Ей ближе было до Сталинграда, и на своем пути к нему не нужно было форсировать Дон. Можно было надеяться, что противник не ждет крупного наступления на этом направлении… Группе наших войск в Котельникове вначале противостояло только пять русских дивизий, тогда как против группы, сосредоточенной в Тормосине, стояло 15 дивизий»[145], 12 декабря котельниковская группа войск Манштейна, в состав которой входило несколько сот танков, перешла в наступление на узком участке фронта в направлении на Сталинград вдоль железной дороги, ведущей с Кавказа. Несмотря на сильное сопротивление советских войск, за три дня она продвинулась на 50 км. 15 декабря немцам удалось форсировать реку Аксай, однако советские части заняли к северу от реки оборонительные позиции и начали получать крупные подкрепления. Продвижение немцев замедлилось, но при поддержке сотен бомбардировщиков к 19 декабря им удалось достичь реки Мышкова, это был последний естественный барьер между ними и Сталинградом. Они форсировали и эту реку, после чего, по словам Манштейна, немцам «уже было видно зарево в небе над Сталинградом». Заревом все и кончилось - самого Сталинграда Манштейну увидеть не довелось. Отложив выполнение операции «Сатурн» до ликвидации Сталинградского котла, советское Верховное Командование уделило первоочередное внимание разгрому группировки Манштейна, наступавшей со стороны Котельникова, а также его войск в районе Тормосина. Чтобы справиться с котельниковской группой Манштейна, к реке Мышкова, находившейся в каких-нибудь 40 км от Сталинградского котла, в исключительно трудных условиях были срочно переброшены русские подкрепления. 2-й гвардейской армии Малиновского пришлось проделать 200 км, переправившись через Волгу. Войска двигались форсированным маршем по 40 км в день по занесенной снегом степи, в страшный буран. Когда они подошли к реке Мышкова, которую немцы уже форсировали в нескольких местах, они ощущали острую нехватку горючего, а доставка его задерживалась из-за непогоды и плохого состояния дорог. Русским пришлось в течение нескольких дней использовать в бою только пехоту и артиллерию, и лишь 24 декабря их танки также смогли вступить в действие. Однако немцев удалось сдержать, а затем, 24 декабря, советские войска нанесли удар уже при поддержке танков и авиации и отбросили противника назад, к реке Аксай. Здесь немцы решили оказать упорное сопротивление, но русские наносили все более и более мощные удары и оттеснили немцев к Котельникову. 29 декабря они оставили и этот пункт, и остатки войск Манштейна поспешно отступили к станции Зимовники, а оттуда еще дальше, за реку Маныч - на пути к Северному Кавказу. Эта река протекает в 90 км юго-западнее Котельникова, откуда 12 декабря Манштейн начал свое наступление. Пытаясь прорваться к Сталинграду, немцы (по данным советского командования) потеряли только убитыми 16 тыс. человек, а также значительную часть своих танков, артиллерийских орудий и машин. Через несколько дней после того, как все кончилось, мне довелось увидеть этот район небывалого немецкого отступления - от реки Мышкова до Зимовников. Русские и тогда и еще долгое время после этого недоумевали, почему Паулюс, зная, что войска, идущие ему на выручку, находятся в каких-нибудь 40 км от Сталинградского котла, не попытался совершить прорыв, чтобы соединиться с ними, не постарался даже облегчить их продвижение к Сталинграду контрнаступлением, которое отвлекло хотя бы часть советских войск. После войны об этой весьма спорной операции было написано очень много - о ней писали и сам Манштейн, и Вальтер Гёрлиц, и Филиппи, и Гейм, и другие. Прежде всего до сих пор остается загадкой, чего, собственно, Манштейн (или группа «Гот», как немцы обычно называют эту группировку войск) надеялся достичь, если не обеспечения прорыва из окружения всех немецких войск, запертых в Сталинграде. Ведь очень трудно себе представить, чтобы группа «Гот» могла сколько-нибудь длительное время удерживать узкий коридор, ведущий к Сталинграду, и не дать советским войскам его перерезать. По-видимому, Манштейн начал эту операцию с мыслью, что, если он прорвется к Сталинграду или хотя бы достаточно близко подойдет к нему, он сможет либо убедить Гитлера в необходимости приказать Паулюсу вывести свои войска из Сталинградского котла, либо поставить Гитлера перед свершившимся фактом, основанным на бесспорном доводе, что иного выхода не было. Был такой период между 19 и 23 декабря - в эти дни группа «Гот» удерживала плацдармы к северу от реки Мышкова, - когда Паулюс мог попытаться с некоторыми шансами на успех осуществить прорыв. Манштейн замышлял две самостоятельные операции: во-первых, операцию «Винтергевиттер» («Зимняя гроза»), в результате которой была бы установлена связь между группой «Гот» и войсками Паулюса, - главным образом с целью обеспечить быстрейшую доставку припасов окруженной группировке сухопутным транспортом, поскольку воздушная связь с окруженными войсками фактически была прервана; и, во-вторых, операцию «Доннершлаг» («Удар грома»), предусматривавшую прорыв из котла всей сталинградской группировки. Паулюс утверждал, что для подготовки к любой из этих операций ему требовалось несколько дней; физическое состояние его войск было очень скверным, они нуждались в продовольствии и других припасах («требовался по меньшей мере десятидневный запас продовольствия для 270 тыс. человек»); ощущалась также острая нехватка горючего, и, кроме всего прочего, надо было прежде всего эвакуировать 8 тыс. раненых. В конечном счете можно, по-видимому, сделать следующий вывод: были ли у немецких войск под Сталинградом хорошие шансы вырваться из окружения, нет ли, но в течение этих четырех решающих дней - с 19 по 23 декабря - как Паулюс, так и Манштейн не решались действовать, ибо от Гитлера не было получено разрешения отступить от Сталинграда. Видимо, ни один из них не отважился предпринять что-либо без прямого разрешения Гитлера, ибо подобный серьезный акт непослушания фюреру создал бы опасный «революционный» прецедент, который мог оказать пагубное воздействие на дисциплину вермахта в целом. К тому же Гитлер, по их мнению, мог отменить любой приказ, не исходивший лично от него. Другим обстоятельством, заставлявшим Паулюса колебаться (не в пример одному из его генералов, фон Зейдлицу, решительному стороннику прорыва), были щедрые обещания, которыми засыпал его Гитлер: Геринг «гарантировал», что окруженным войскам может быть обеспечено надлежащее снабжение по воздуху, так что они легко смогут продержаться до весны 1943 г., а к тому времени весь бассейн Дона будет, по всей вероятности, отвоеван немцами. После провала попытки Манштейна прорваться к Сталинграду Паулюс (да и Манштейн) стал утешать себя тем, что, несмотря на неудачу с организацией воздушных перевозок, немецкие войска, находящиеся в Сталинградском котле, все-таки делают полезное дело, сковывая крупные силы русских, а Манштейн может-де теперь посвятить себя еще более важной задаче, чем спасение 6-й армии, а именно держать открытой брешь между Ростовом и Таманью и тем самым дать возможность гораздо более значительным немецким силам, находящимся на Кавказе и Кубани, уйти оттуда с минимальными потерями. По свидетельству Вальтера Гёрлица, Паулюс многие годы был поклонником Гитлера, и потому он покорно подчинялся гитлеровскому приказу держаться любой ценой. Только после покушения на Гитлера, происшедшего 20 июля 1944 г., Паулюса убедили примкнуть к сотням других немецких офицеров и генералов, решивших обратиться к немецкой армии и народу с призывом свергнуть Гитлера. Таким образом, Герлиц разрушает легенду, согласно которой Паулюс был-де этаким благородным антинацистом. Правда, он впоследствии поселился в Германской Демократической Республике и до самой смерти - он умер в 1957 г. - ратовал за теснейшее сотрудничество между Германией и Советским Союзом. (Несмотря на это, он был одним из самых ретивых творцов гитлеровских планов войны с Польшей и вторжения в СССР в 1941 г.) За последнее время некоторыми немецкими авторами было высказано мнение, что все споры по поводу того, как Манштейну и Паулюсу надлежало действовать в промежуток между 19 и 23 декабря, обходят главный пункт, заключающийся в том, что наступление Манштейна было попросту плохо спланировано и что Паулюс не мог осуществить прорыв. Вот что пишут по этому поводу Филиппи и Гейм: «Нет, собственно, никаких данных, которые говорили бы о том, что в конце декабря эти войска, находившиеся в столь жалком состоянии, были еще способны осуществить прорыв, даже если предположить, что перспектива вырваться на свободу должна была вдохновить их на сверхчеловеческие подвиги. Командование 6-й армии заявило 21 декабря, что предлагаемая операция грозит катастрофической развязкой… оно было право: попытка огромной массы людей, крайне истощенных физически, проложить себе с боями путь к реке Мышкова, для чего им надо было пройти 50 километров по заснеженным степям и сломить сопротивление свежих, нетронутых и хорошо вооруженных войск противника, могла явиться только жестом отчаяния. Столь же неблагоприятны были и условия для операций "Зимняя гроза" и "Удар грома"»[146]. Верна ли такая точка зрения или нет - об этом военные историки, без сомнения, будут продолжать спорить. Если судить по тем немцам, которых я видел в Сталинграде более чем полтора месяца спустя, в двадцатых числах декабря, они, должно быть, были еще в довольно приличном состоянии. К тому времени они находились в окружении меньше месяца и отнюдь не испытывали настоящего голода. При мысли о том, что фон Манштейн вот-вот осуществит прорыв к Сталинграду, говорили они, их охватывал «воинственный дух». Даже в январе, во время ликвидации Сталинградского котла, те немецкие солдаты, которые находились в сносном физическом состоянии, сражались с величайшим упорством. Пока 2-я гвардейская армия под командованием Малиновского готовилась отбросить немцев от реки Мышкова, войска Ватутина и Голикова продолжали успешно продвигаться с севера в глубь бассейна Дона. Быстро продвинувшись в район среднего течения Дона и далее на запад - на этот раз при значительной поддержке с воздуха (за первые несколько дней наступления советские самолеты совершили 4 тыс. боевых вылетов), - они разгромили остатки 3-й румынской армии, 8-й итальянской армии и вышибли с занимаемых позиций тормосинскую ударную группу немецких войск, которая намеревалась осуществить прорыв к Сталинграду одновременно с наступлением котельниковской группы. При этом была освобождена огромная территория. Вот что говорится об этом в «Истории войны»[147]. Советские войска «нанесли сокрушительное поражение 8-й итальянской армии и левому крылу группы армий «Дон». В 8-й итальянской армии были разгромлены пять пехотных дивизий… и одна бригада «чернорубашечников». Эта армия, имевшая к осени 1942 г. около 250 тыс. солдат и офицеров, потеряла убитыми, пленными и ранеными половину своего состава. Тяжелые потери понесла оперативная группа «Холлидт», находившаяся на левом крыле группы армий «Дон». Были разгромлены пять ее пехотных и одна танковая дивизии»[148]. После неудачной попытки группы Манштейна «Гот» прорваться к Сталинграду и ее отступления к Котельникову и дальше войска Малиновского оттеснили ее за реку Маныч и намеревались осуществить прорыв к Ростову с юго-востока. Однако было уже несомненно, что советское наступление, давшее с 19 ноября по конец декабря такие поразительные результаты в бассейне Дона, с началом нового года неизбежно натолкнется на гораздо более упорное сопротивление противника. Для немцев было чрезвычайно важно как можно дольше держать открытой Ростовскую горловину, ибо она осталась основным путем спасения немецких войск, которые теперь - в начале января - поспешно отходили с Кавказа и Кубани. Благодаря победе Красной Армии под Сталинградом попытка Гитлера завоевать Кавказ полностью провалилась. Глава IV. Сталинград: личные впечатления

К 1 января 1943 г. немцы, оказавшиеся в Сталинградском котле - овале, простиравшемся примерно на 70 км с запада на восток и на 22 км с севера на юг, - уже более полутора месяцев находились почти в полной изоляции от внешнего мира, если не считать того, что время от времени к ним пробивались транспортные самолеты. К 24 декабря всякая надежда на то, что их спасет группа «Гот» под командованием Манштейна, окончательно рухнула. В первой половине января мне представилась возможность вместе с несколькими другими корреспондентами совершить поездку по той удивительной железной дороге, что шла на востоке от Волги и на протяжении многих месяцев служила единственным путем подвоза припасов для советских войск, оборонявших Сталинград. По этой же дороге в октябре и ноябре перебрасывались войска, вооружение и продовольствие в район к югу от Сталинграда, откуда 20 ноября начали свое наступление войска Сталинградского фронта. Мы выехали из Москвы утром 3 января 1943 г. в старомодном, дореволюционного выпуска, спальном вагоне, который прицепили к скорому поезду Москва - Саратов. То, что мы путешествовали в таких сравнительно роскошных условиях, не было в Советском Союзе чем-то неслыханным даже в 1942-1943 гг.; кроме нас, в спальном вагоне были и другие пассажиры: ответственные служащие, следовавшие с какими-то специальными заданиями, офицеры в чине полковника и выше и другие. Никакого вагона-ресторана в поезде, конечно, не было, и мы вынуждены были довольствоваться «сухим пайком», запивая его чаем из самовара нашего добродушного старого проводника. Поезд, кроме нашего вагона, состоял из жестких вагонов, до отказа забитых пассажирами, в основном солдатами. Так как все окна были закрыты, стояла ужасающая жара. В тот день, когда мы уезжали из Москвы, была оттепель, стоял туман; с сосулек за окном вагона капало. Проехали Каширу с ее сожженными домами, свидетельством немецкого наступления на Москву год назад; эти мрачные дни теперь казались очень далекими. После окружения немцев в Сталинграде все понимали, что ничего похожего уже не может повториться… В Саратове, куда мы прибыли утром 5 января, было солнечно и очень холодно - минус 25° по Цельсию. Все было покрыто снегом. Саратов с его красивыми широкими улицами являл собой картину необычайного процветания. Из Москвы, Ленинграда и других мест сюда было эвакуировано множество важнейших учебных заведений, так что городу даже присвоили шутливое название «Профес-саратов»… Театры (в том числе опера) и несколько кино работали вовсю. Мы плотно пообедали в клубе железнодорожников… Вечером наш вагон прицепили к товарному поезду. Уже стемнело, и можно было разглядеть только бесчисленное количество всяких составов на самой станции Саратов и вокруг нее: видно было, как велико значение этого железнодорожного узла… По большому мосту мы переехали через Волгу; далее дорога пролегала по местности, обозначавшейся ранее на картах как «Автономная республика немцев Поволжья», и тут мне стало понятно, почему Советское правительство не пожелало пойти на риск и оставить здесь немцев. Все они - а их насчитывалось полмиллиона - были в августе 1941 г. высланы в Казахстан. Уже в самом начале войны в Автономной республике немцев Поволжья было несколько случаев диверсий на железнодорожном транспорте; рассказывали также, что местные немцы укрывали немецких летчиков, сбитых в этом районе. Утром Москва уже казалась нам очень далекой. Поезд всю ночь шел с небольшой скоростью, и мы ехали теперь по бесконечным безводным степям Заволжья. Снегу было очень мало, и сквозь него пробивались пучки коричневой травы. Мы только что проехали мимо разбитых железнодорожных вагонов; у запасного пути лежал колесами вверх еще один вагон, уже успевший покрыться ржавчиной. На маленькой станции я разговорился с несколькими железнодорожниками. Один из них был пожилой мужчина из Томска, суровый сибиряк с седоватыми усами и морщинистым лицом. «Сталинград, - сказал он, - вон там, не очень далеко, километров сто отсюда. Да, в октябре горячо нам было. И не сосчитать, сколько раз нас бомбили - без конца! Видите? - спросил он, указывая на опрокинутый вагон. - Этот поезд вел я. Им в тот день везло. В мой поезд было три прямых попадания. Остались целы только паровоз и первый вагон, остальные вагоны оторвались и были разбиты». Я взглянул вдоль линии: повсюду валялись обломки вагонов и платформ, а также нескольких грузовиков и бронемашин - наверное, тех, что вез поезд. «Много людей погибло?» - «Тридцать пять железнодорожников и трое солдат, - сказал мой собеседник. - Могилки их вон там», - добавил он, указав немного восточнее железнодорожной линии. Странно было слышать, что этот суровый сибиряк сказал не «могилы», а ласкательно - «могилки». К нам присоединился молодой железнодорожник, блондин с голубыми глазами и мягким выговором южанина. «Я работал на этой дороге с начала и до самого конца Сталинградской битвы, - сказал он. - Мы, железнодорожники, - те же солдаты. Все снабжение для Сталинграда шло по этой дороге, так что можете себе представить, какое внимание ей уделяли фрицы. Они разбомбили здесь все вчистую, только одна маленькая халупа уцелела». Неподалеку от железнодорожного полотна виднелись воронки от бомб и груды искореженного металла, но тут же было сложено штабелями много новых рельсов. «Мы разложили запасные рельсы по всей линии, - сказал он, - так что дорога никогда не выходила из строя, если не считать немногих случаев, и то лишь на пару часов. Если учесть, какое движение было на дороге в последние пять месяцев, немцы разбили не так уж много составов». «Это верно, - заметил сибиряк, - но они доставляли нам много хлопот, сбрасывая бомбы возле самого полотна и нарушая телефонную и телеграфную связь». Молодой железнодорожник улыбнулся. «Что ж, приятно знать, что все это было не напрасно. Фрицы сейчас бегут как зайцы. Страшные моменты бывали, но мы никогда не верили, что немцам удастся добиться своего. Мы видели многих, приезжавших сюда прямо из Сталинграда, и они никогда не теряли надежды…» Сам парень был из Бессарабии. «Когда румыны окружили нашу деревню, я просто чудом спасся. С Красной Армией переправился через Прут. Я знаю, что скоро вернусь в Бессарабию и буду снова пить наше замечательное бессарабское вино. У нас лучше, чем здесь», - сказал он, глядя на безлюдную степь. Подошел еще один железнодорожник и тоже сказал, что скоро вернется «домой», в Купянск на Украине, недалеко от Харькова. Оказалось, что это наш машинист. Лицо его было покрыто угольной копотью, но белые зубы и розовые десны влажно поблескивали, когда он улыбался, а украинские глаза смеялись. Наконец поезд тронулся. Мы долго ехали по степи, где не было никаких следов человеческой жизни, если не считать попадавшихся время от времени стогов сена. Потом показались низенькие Г-образные глинобитные лачуги одинакового с землей цвета. Здесь жили киргизы. Над совершенно плоским степным океаном висело светло-голубое небо. Все кругом напоминало первые кадры фильма «Потомок Чингисхана» Пудовкина. Это и в самом деле была Азия. Как показывала карта, железная дорога дважды пересекала районы, относившиеся к Казахстану. Теперь было понятно, почему солдаты, сражавшиеся в Сталинграде, считали, что за ним - «ничего нет». Тысячи людей ехали в Сталинград по этой дороге. Ленинск, город близ конечного пункта ветки, идущей от Баскунчака, был крайней точкой, куда мы могли добраться по железной дороге. Этот город, километрах в пятидесяти от Сталинграда, на другом берегу Волги, служил главной базой снабжения Сталинграда и всего Сталинградского фронта… Фактически все войска и вся техника, составившие важную часть советских клещей, были доставлены через этот пункт. В Ленинск же обычно эвакуировали раненых из Сталинграда. Благодаря очень сильному зенитному прикрытию город относительно мало пострадал от бомбежек. Он все еще имел вид старого уездного города. По обеим сторонам широкой главной улицы тянулись кирпичные домики, а переулки были застроены деревянными домами; у многих окна были украшены красивыми резными деревянными наличниками. Старорежимный вид этого тихого провинциального уголка резко контрастировал с современными лозунгами, красовавшимися на всех стенах: «Бойцы Красной Армии! Помните в Сталинграде о вашем долге перед Родиной!», «Прогоним немецких гадов от ворот Сталинграда!», «Слава сталинградцам!» и т.п. В маленьком общественном саду стоял памятник Ленину. На аэродроме, у самого города, было много аэросаней со знаком Красного Креста для транспортировки раненых. Пообедали мы в офицерской столовой, где познакомились с двумя хирургами из местного госпиталя. Один из них, маленький живой человечек, проработал в этом транзитном эвакуационном госпитале весь период Сталинградской битвы. «Одна из сквернейших особенностей этой войны, - сказал он, - это то, что процент тяжелораненых сейчас гораздо выше, чем в любую другую войну. Раньше бывало 80 процентов легкораненых и 20 - тяжело, теперь же тяжелые ранения составляют около 40 процентов. Гораздо чаще, чем в прошлую войну, случаются ранения в голову - результат мин и бомб. Такая же картина у немцев - мы это знаем от немецких военных врачей, взятых в плен». Врач рассказал, что большинство немецких и румынских пленных страдает от обморожения. «Они совсем не подготовились к зимним холодам и, видно, на самом деле рассчитывали в сентябре захватить Сталинград, и закончить войну! Румыны носят высокие меховые шапки, которые выглядят очень картинно, но они не защищают не только нижнюю часть лица, но даже нижнюю часть ушей. Вместо валяных сапог немцам выдали какие-то смехотворные эрзац-валенки из соломы с деревянными подошвами - они такие неуклюжие, что в них и ходить-то невозможно». В тот же день мы выехали из Ленинска по ровной лесистой местности в Райгород, что стоит в дельте Волги между узкой рекой Ахтубой и собственно Волгой. К переправам через Волгу напротив Сталинграда и южнее города вело несколько дорог. В тот день движение было очень оживленным. Встречались преимущественно военные грузовики, а изредка крестьянские сани; один раз попались сани, в которые был запряжен верблюд. Видимо, жизнь здесь была сосредоточена в основном в рыбацких деревушках по берегам Волги. Поражали на этих дорогах не только многочисленные щиты со сталинградскими лозунгами, но и огромные надписи: «Траншея», «Пункт обогрева». Все это было частью «дороги жизни». Пункты обогрева представляли собой блиндажи с жарко натопленной печью, расположенные близ дороги, куда солдаты могли зайти обогреться; траншеи же служили для укрытия от бомб во время немецких воздушных налетов. Вокруг валялось много лошадиных трупов, большей частью уже полуразложившихся, но теперь замерзших. Наш шофер был моложавый человек, находившийся в Одессе во время ее осады и эвакуированный оттуда по морю в последний момент. Было очень страшно, рассказывал он, так как наши суда подвергались непрерывным налетам немецких пикирующих бомбардировщиков и многие были потоплены. «Эти дороги я хорошо знаю, - сказал он. - Их все время бомбили. По этим самым дорогам мы доставляли войска и припасы в Сталинград. Любимым развлечением фрицев было обстреливать дороги из пулеметов. Они убили множество людей и огромное количество лошадей. Но у нас, особенно с августа, были истребители, так что по дорогам ежедневно удавалось пройти сотням машин. Мне самому больше всего досталось 23 августа, во время большого налета на Сталинград. Вы представить себе не можете, что это было! Весь город пылал, как огромный костер. Кирпичные дома рушились со страшным грохотом. Мне пришлось ехать по улице между горящими зданиями, над головой гудели десятки немецких самолетов, как вдруг прямо передо мной обрушился огромный дом и пыль поднялась такая, что не видно было, куда ехать. Повсюду валялись мертвые. И все-таки мне удалось проскочить; грузовик не получил даже царапины. Я ехал по понтонному мосту, а вокруг то и дело что-то шлепалось в воду. Надо сказать… мост этот продержался недолго…» После этого он продолжал изо дня в день доставлять в Сталинград боеприпасы - «на эту сторону реки, конечно» - и вывозить раненых. «Трудненько было, - подытожил он, - но теперь все будет хорошо». В Сталинград нас еще не пускали, но теперь мы находились от него всего в нескольких километрах, и, когда стемнело, на западе можно было видеть зарево и слышать непрерывную орудийную стрельбу. В городе в ту ночь было относительно спокойно, но это был канун того дня, когда Рокоссовский предъявил Паулюсу ультиматум, а двумя днями позже должна была начаться окончательная ликвидация немецкой 6-й армии. Наконец мы добрались до переправы через Волгу, километрах в 25 к югу от Сталинграда. В темноте мерцало несколько тусклых огоньков. Гул орудийных выстрелов стал гораздо глуше. Мы спокойно проехали по широкому понтонному мосту, проложенному по льду. В небе справа от нас все еще виден был какой-то слабый свет - то было бледное зарево над Сталинградом. «Раньше, - заметил шофер, - когда весь город горел неделю за неделей, картина была другая. В Ленинске по ночам все небо светилось». Мост был, наверное, почти полтора километра длиной, хотя в темноте точно определить было трудно. Противоположный берег реки был гораздо круче; мы проехали через затемненную деревню, а затем пятнадцать-двадцать километров по степи до Райгорода. Разместили нас в большой и светлой крестьянской избе. Пухленькая девушка - украинка из Харькова - и пожилой еврей с крючковатым красным носом и маленькими усиками щеточкой, работавший когда-то шахтером в Донбассе, накормили нас борщом и прекрасно приготовленной бараниной. Мужчина был разговорчив, но очень мрачен, так как вся его семья осталась у немцев. Когда он жалобно молил скорее открыть второй фронт, чувствовалось, что он молит за свою жену и детей. После ужина нас посетил генерал-майор Попов. Это была наша первая встреча с представителем командования Сталинградского фронта. У него было типичное лицо волжанина с выдающимися скулами и живыми темными глазами. Держался он деловито. Попов был одним из тех, кто организовал переброску через Волгу большей части войск группировки Сталинградского фронта, которая 20 ноября нанесла отсюда удар в направлении на Калач. «Эти мосты, - сказал он, - сыграли важную роль в нашем наступлении, хотя и не с самого начала, ибо, пока река не замерзла, большую часть грузов приходилось перевозить на лодках. Наиболее трудной задачей было снабжение самого Сталинграда. Отсюда организовать его было невозможно, надо было это делать с противоположного берега. Целые две недели, пока Волга не замерзла как следует, сотни солдат двигались ползком по тонкому льду, таща за собой санки с ящиками боеприпасов - сколько мог выдержать лед. Немцы продолжали обстреливать реку. И все-таки большинство солдат перебиралось на тот берег. Теперь лед на Волге достаточно толст, чтобы выдержать грузовики и телеги, хотя и недостаточно крепок для танков; но сейчас у нас много мостов». Генерал Попов сказал, что для наведения понтонного моста требуется от трех до пяти дней. Несмотря на все их бомбардировочные и разведывательные полеты, немцы так и не узнали, какое огромное количество войск советское командование перебросило через реку, а когда узнали, было уже слишком поздно. Все делалось главным образом по ночам, а днем войска рассредоточивались небольшими группами на обширной территории. Войсковые части, сообщил генерал, имеют теперь некоторое количество американских «доджей» и джипов, но немного; они используют также множество трофейных грузовиков чуть не из всех стран Европы; особенно много захвачено французских грузовиков «рено». На следующий день, 7 января 1943 г., в метель мы пустились в путь по совершенно плоским и необитаемым калмыцким степям. Шел сильный снег, но было не очень холодно - 5-10° ниже нуля по Цельсию. Мы ехали уже не в легковых машинах, а в стареньком автобусе, который еще недавно использовался как санитарная машина для перевозки раненых в Ленинск. В автобусе посредине стояла маленькая железная печка-буржуйка, в которую Гаврила, пожилой, давно не бритый мужик с добрым грубоватым лицом северорусского типа, добросовестно подкладывал щепки. Он был похож на смирного медведя. Время от времени буржуйка начинала немилосердно дымить, и дым смешивался с выхлопными газами, проникавшими в автобус через поломанную заднюю дверцу. Эта такая странная на вид бывшая санитарная машина как бы символизировала ту нехватку хорошего мототранспорта, от которой все еще страдала Красная Армия. У Гаврилы было двое сыновей в армии; от одного из них он не имел известий с самого начала войны. На протяжении всей Сталинградской битвы Гаврила служил санитаром-носильщиком при этой санитарной машине. «Раненым нелегко было ехать в такой развалине. Но чего не выдержат наши люди! Правда, прежде чем погружать их в машину, им всегда делали укол морфия…» От Райгорода до Абганерова по железной дороге, ведущей из Сталинграда на Кавказ, около 160 км, а оттуда до Котельникова - еще 100 км. На некотором расстоянии к западу от Райгорода, в калмыцких степях, тянется цепочка озер, которая служила первой линией обороны, прикрывавшей правый фланг сталинградского клина немцев. Издали, сквозь густую пелену падающего снега, можно было различить темную полосу воды одного из соленых озер, а немного дальше мы остановились посмотреть на громадную свалку разбитых немецких танков и бронеавтомобилей. Все эти обломки были собраны на довольно обширном пространстве вокруг озер, где советские войска прорвали оборону, которую держали румыны. 20 и 21 ноября здесь сдались тысячи румын. Теперь от них не осталось и следа, если не считать нескольких касок, до половины наполненных снегом. На касках спереди красовалась большая буква «С» и королевская корона; «С» означало «Кароль», хотя Кароль уже не был королем. Пока мы ехали по степи, шел такой густой снег, что сопровождавший нас офицер, полковник Таранцев, начал сомневаться, доберемся ли мы до цели. Однако во второй половине дня небо прояснилось, и, когда мы подъезжали к Сталинградской железной дороге, ослепительно белая степь сверкала под лучами солнца. В одном месте мы переправились через реку Аксай; здесь тоже валялись полузасыпанные снегом румынские каски и масса разбитых машин, но немецких касок не было видно. Место, где немцы форсировали Аксай во время их последнего наступления, находилось несколько дальше к западу, и первые следы наступления Манштейна, происходившего всего несколько дней назад, мы увидели, только когда добрались до станций Абганерово и Жутово. Абганерово было совершенно разрушено бомбежками еще во время летнего наступления немцев, но на железнодорожных путях стояло множество вагонов и паровозов. Жутово было километрах в пятнадцати отсюда на железной дороге, которая шла параллельно шоссе. Мимо прошло несколько товарных составов; русские уже успели снова перешить железнодорожную линию на широкую колею. Жутово оказалось приятным на вид селом с фруктовыми садами и маленькими русскими избами. Нас окружила толпа мальчишек, подошли и две молодые женщины с грудными детьми на руках. Женщины рассказали обычную историю, как во время немецкой оккупации они скрывались в погребах. «Слава богу, - сказала одна из них, - наши скоро вернулись, так что немцы даже не успели сжечь дома». В окружившей нас толпе я заметил двух мальчиков лет десяти. На одном была громадная папаха, сползавшая ему на уши, другой был обут в армейские сапоги номеров на шесть больше своего размера. «Где вы все это раздобыли?» - спросил я. «Эту щапку я снял с мертвого румына», - гордо ответил первый. «А у тебя сапоги откуда?» - «А с мертвого офицера, что лежит вон там, в саду. Хотите на него посмотреть?» Я пошел следом за мальчиками по узкой тропинке. В саду между яблонями лежал мертвый немец. Лицо его было засыпано снегом, а ноги, багрово-красные и глянцевитые, как у восковой фигуры, были босы. Он был без шинели, в одном кителе с орлом и свастикой. «Почему его не уберут отсюда?» - спросил я. «Наверно, скоро солдаты уберут, - ответил владелец сапог, - тут много надо подбирать офицеров. На морозе с ними ничего не сделается». Был ли этот паренек бессердечным? Не знаю… По вине немцев война так глубоко вошла в его жизнь, а смерть сделалась таким близким и привычным спутником, что вряд ли можно было его осуждать. Трупы стали совершенно обычным, будничным явлением, и для парня существовали только хорошие трупы и плохие трупы. Котельниково, где мы обосновались на неделю, был довольно большой город с 25-тысячным населением. Немцы и румыны находились в нем со 2 августа по 29 декабря, когда войска Манштейна были выбиты отсюда после своей неудачной попытки прорваться к Сталинграду. В скором времени мне удалось услышать, что здесь творилось в период немецкой оккупации. Котельниково находилось в зоне военных действий всю оккупацию, и немецкая армия была здесь, по-видимому, полной хозяйкой. Поскольку район считался казачьим, немцы воздерживались здесь от массовых зверств. Эдгара Сноу и меня поместили в небольшой деревянной избе, принадлежавшей местной учительнице. Она жила здесь со своей старухой матерью и единственным сыном, пятнадцатилетним мальчиков по имени Гай. Муж ее был железнодорожник; с июня она не имела о нем никаких вестей. То, что мне рассказали в Котельникове сорокалетняя учительница и ее пятнадцатилетний сын, не было повестью о каких-нибудь страшных немецких зверствах. Это был рассказ о презрении немцев к русским, о горечи и унижении, которые русским пришлось испытать. Только это. Но и этого было вполне достаточно. В нашем доме было две маленькие комнаты - кухня и спальня. Их перегораживала большая русская печь, от которой было очень тепло. Елена Николаевна - здоровая, пышная женщина с полными руками и двумя золотыми передними зубами, поблескивавшими при свете единственной керосиновой лампы. Познакомив нас с бабушкой, тщедушной сморщенной старушкой, сидевшей скрючившись в углу на кухне, возле затемненного окна, она взяла керосиновую лампу и повела нас в спальню, оставив бабушку в темноте. «Бабушка обойдется, - сказала Елена Николаевна, - она привыкла чистить картошку в темноте». В спальне стояли две большие кровати, стол и книжный шкаф. «Ну и жизнь тут у нас была последние пять месяцев! - воскликнула Елена Николаевна. - Сначала у нас стояли румыны, потом немцы - экипаж танка, пять человек. Гордые, неприятные люди; впрочем, они ведь, наверное, видели в нас врагов. Не знаю, какими бы они оказались в мирных условиях!…» Дом остался цел и невредим, отчасти, несомненно, потому, что грабить здесь было просто нечего: книжный шкаф с учебниками физики, химии и русской литературы, на стенах множество семейных фотографий, и все… Уходя, немцы оставили здесь - странно было видеть эти вещи в задонских степях! - карту парижского метро с указателем улиц и номер газеты «Виттгенштейнер цейтунг» от 4 декабря с передовой статьей «К 50-летию Франко, спасителя Испании». На следующее утро мы познакомились с Гаем. Это был довольно высокий, но очень худой мальчик со свежим умным личиком. Говорил он на чудесном русском языке, чистым и звонким голосом. «Это немцы довели тебя до такого состояния?» - спросил я. «Нет, я всегда был худощав; но под немцами жить, конечно, было несладко, они ужасно действовали на нервы; ну и, кроме того, не хватало продуктов. В прошлом году мы ездили с мамой в Сталинград, были у хорошего врача, и он сказал, что я совершенно здоров, только есть малокровие… Жалко, что вчера вечером меня здесь не было, но при немцах я никогда не выходил по вечерам, да и днем тоже очень редко - как-то не хотелось. А теперь я хожу повидаться с товарищами, с которыми вместе учился в школе». - «Да, какое счастье, - вмешалась Елена Николаевна, - что Гай теперь снова сможет ходить в школу». Я еще много раз беседовал с Гаем. Он охотно говорил обо всем - о себе, кем он хочет быть, о немцах, о фильмах, которые видел. «Я люблю американские картины, - сказал он. - У нас в Котельникове всем очень понравились фильмы «Песнь о любви», «Большой вальс» и «Огни большого города» с Чарли Чаплином. Мы очень весело жили до войны. Я был пионером и сейчас был бы уже в комсомоле, если бы не немецкая оккупация. Все наши ребята готовились стать инженерами, врачами или учеными. Я хочу поступить в военно-морское училище. Если бы немцы здесь остались, девушек заставили бы мыть полы, а парней - пасти скот. Они нас и за людей не считали… Вот как было при немцах. Они вывесили на стенах домов портреты Гитлера с надписью «Гитлер-освободитель». Он мало был похож на человека - лицо прямо звериное. Словно дикарь из малайских джунглей. Ужас! Немцы открыли церковь; сначала там служил румынский священник, а потом - русский. Я однажды зашел, когда там еще был румын. В церкви было полно румынских солдат. Я видел, как все они вдруг бухнулись на колени. Потом по церкви стали носить тарелку, и румыны клали на нее деньги - кто рубли, кто марки, а кто леи… Разницы большой не было, так как никакие деньги не имели цены. Марка стоила десять рублей, но марки-то эти были оккупационные, без водяного знака и, по существу, ничего не стоили… У немцев была прямо страсть все разрушать. Они повыдергивали все овощи на нашем огороде. А в последнюю ночь сожгли городскую библиотеку. Они не пощадили даже мою библиотечку, - сказал Гай, указывая на книжный шкаф, - порвали журналы и выдрали из книг все портреты Сталина и Ленина. Глупо, правда? Это все те танкисты. Чудные какие-то. Видели бы вы их на Рождество. Они так расчувствовались, им прислали много посылок из Германии. Они зажгли маленькую бумажную елку, распаковали громадные торты, открыли множество консервных банок и бутылок вина, напились и стали распевать чувствительные песни». - «А ты где был в это время?» - «Да где всегда - рядом, на кухне». - «Они не предложили вам вина или кусочек торта?» - «Конечно, нет, им это и в голову бы не пришло. Они не считали нас за людей». - «А ты не был голоден?» - «Был, конечно, но мне противно было бы участвовать в их пиршестве». Гай вынул из кармана зажигалку. «Они забыли ее здесь. Я нашел ее под кроватью. У нас нет спичек, так что это полезная штука. Но я не хочу иметь что-то от этих людей… Да, я сильно похудел. Наверно, это бомбардировки подействовали мне на нервы, а также ощущение, что я уже больше не человек. Немцы постоянно нам это внушали. Они никого не уважали - они могли даже раздеваться при женщинах. Мы для них были просто рабы. К тому же и продуктов не было - колхозного рынка не стало; а когда не получаешь жиров, это очень вредно для организма», - заключил он с ученым видом. Елена Николаевна много говорила о себе и о бабушке, своей матери. Сама она была последним оставшимся в живых членом казачьей семьи, разорившейся в годы Гражданской войны. Ее отец, крестьянин, жил в казачьей станице на Дону. Но он не был хозяйственным человеком, и во время Гражданской войны его дела пришли в упадок. Тогда он продал свое имущество кулаку за 10 мешков муки, и семья переехала в Новочеркасск. Во время эпидемии тифа и отец и брат ее умерли. «Мне было тогда всего 18 лет. Я вступила в комсомол и стала учиться пению в Новочеркасском музыкальном училище, где мне назначили небольшую стипендию». Однако жить на стипендию было трудно, тем более что на эти деньги надо было содержать еще и мать; поэтому, когда ее будущий муж, железнодорожник, сделал ей предложение, она согласилась за него выйти. «Муж мой - хороший человек, хотя и не очень образованный. Но он воспитан в настоящих большевистских традициях; его отец тоже сорок лет служил на железной дороге и получил именные золотые часы от самого Кагановича». Поселившись с мужем в Котельникове, Елена Николаевна стала преподавательницей заочных курсов по подготовке учителей начальной школы. А бабушка, сидя в своем углу, говорила нам, как это было ужасно, когда в доме стояли немцы. «Я все время плакала, думала, что скоро умру, а оставлять своих родных в такой беде было страшно… Но теперь, когда наши дорогие вернулись, я думаю, что доживу до ста лет», - сказала она, и ее маленькое личико сморщилось в беззубой улыбке… Говоря как бы сама с собой, она продолжала: «Я когда-то знавала английских и американских господ. Мой муж был извозчик. У него была красивая пролетка на рессорах. Он, бывало, возил английских и американских господ на тот берег Дона. Они были инженеры. Это было очень давно, еще при царе…» А что слышно о муже Елены Николаевны, железнодорожнике? Последний раз они от него имели весточку в июне 1942 г. В то время он был в Воронеже. Теперь, когда в Котельникове снова стала работать почта, они, может быть, скоро получат от него известие. Может быть, а может быть, и нет… «Что ни говорите, - сказала Елена Николаевна (хотя никто ничего не говорил), - а наша советская власть - хорошая власть. Даже бабушка, которой вначале все казалось очень странным, теперь очень ее полюбила. Возьмите хотя бы этот наш домик. Я плачу за него только пять рублей в месяц; ни в одной другой стране вы не можете иметь дом за такие деньги». Эта семья представляла собой поистине причудливое смешение разнородных элементов: бабушка, все еще вспоминающая о «добрых старых временах» при царе; мать с ее казачьим происхождением и мелкобуржуазными инстинктами; отец, настоящий советский пролетарий; и сын, не мыслящий себе счастливого будущего иначе, как в условиях советского строя, придающего столь большое значение образованию. Но при всех различиях между ними немцы всем им были одинаково ненавистны. Немцы захватили Котельниково 2 августа столь внезапно, что эвакуировать удалось лишь около трети населения, притом в ужасных условиях. Многие погибли от бомб на железной дороге или от пулеметного обстрела на шоссе; значительная часть скота, который перегоняли в астраханские степи, тоже погибла во время воздушных налетов. По словам председателя местного исполкома Терехова, который вновь приступил к исполнению своих обязанностей на следующий же день после освобождения города, немцы расстреляли четырех человек за укрывательство советского офицера; около 300 человек - по большей части молодежь - были угнаны как рабы в Германию; если бы у немцев было время, они угнали бы гораздо больше советских людей и разрушили бы весь город. Кое-кто, сказал Терехов, добровольно сотрудничал с немцами, другие, в том числе несколько железнодорожников, были насильно завербованы в «полицаи», и, хотя им пришлось делать кое-что для видимости, они сохранили лояльность к советской власти. Некоторые случаи «чересчур близкой дружбы» с немцами придется расследовать… Немецкая авиация все еще проявляла довольно большую активность. Со все более отдаленных аэродромов, немцы - их ближайшей базой был теперь Сальск, в 200 км от Котельникова и 350 км от Сталинграда, - продолжали посылать свои транспортные самолеты с припасами для окруженной армии Паулюса. Их сбивали целыми десятками, и лишь очень немногим самолетам удавалось теперь прорваться. Обещание, которое дал Гитлеру Геринг - доставлять ежедневно в Сталинград 500 т различных грузов, - оказалось полнейшим блефом. Многие из пленных немецких летчиков, которых нам довелось видеть в те дни, были явно удручены «почти самоубийственной» задачей, которую им пришлось выполнять, и сомневались, что немцам в Сталинграде удастся удержаться. Впрочем, некоторые утверждали, что весной начнется новое немецкое наступление и Сталинград будет взят. Ростов немцы, «конечно», не оставят. Пленные пехотинцы (многие из них целую неделю брели по степи, пытаясь догнать быстро отступавшие немецкие войска, и страшно изголодались) были еще более деморализованы. Фанатичные нацисты, особенно из «парней Геринга», все еще считали поражение Германии совершенно исключенным, но допускали, что война может кончиться вничью. Такое воздействие уже успел оказать на них Сталинград. Самым близким к фронту пунктом, где мы побывали, были Зимовники, километрах в 90 от Котельникова, на железной дороге Сталинград - Кавказ. Немцы оставили город всего два дня назад и в настоящий момент вели ожесточенные арьергардные бои километрах в пяти к югу отсюда. Авиация действовала весьма активно. Пока мы двигались в сторону Зимовников по совершенно ровной, покрытой снегом степи (по дороге нам попался громадный склад боеприпасов, в спешке брошенный немцами), над нашими головами ежеминутно проносились советские истребители; неподалеку шли воздушные бои, и, кроме того, истребители преследовали отступавших немцев. Однако теперь немцы отступали медленнее; остатки двух немецких танковых дивизий, пытавшихся прорваться к Сталинграду, были усилены дивизией СС «Викинг», переброшенной с Кавказа. Орудийный огонь был слышен совершенно отчетливо, а один раз неподалеку от нас шлепнулся снаряд, из которого вырвалось облако желтого дыма. Время от времени с юга доносился громкий гул - это стреляли знаменитые «катюши». Живописный маленький городок был сильно разрушен артиллерийским огнем, элеватор горел до сих пор. Местные жители рассказывали то же, что мы уже слышали в других освобожденных городах. Четыре дня, пока в Зимовниках шли бои, они отсиживались в погребах, еды у них было очень мало, а вместо воды приходилось глотать снег… На домах все еще висели таблички с румынскими и немецкими названиями улиц; от памятника Ленину на пьедестале уцелела только одна нога. Большое здание клуба немцы превратили в казарму. Весь пол был покрыт связками соломы, на которой они спали. Трибуна все еще была украшена еловыми ветками, на столах и на соломе валялись остатки рождественского ужина - десятки пустых бутылок из-под вина и коньяка, преимущественно французского, опорожненные консервные банки и коробки из-под сигарет и печенья. Здесь же лежала кипа журналов. В одном из них я видел фотографию, на которой были изображены немецкие солдаты, сидящие в шезлонгах и греющиеся на солнышке на веранде какого-то дома на берегу Черного моря - может быть, это была Анапа? Здесь же была помещена статья, рекламирующая «Der herliche Каukasus und die Schwarzseekuste» («Прекрасный Кавказ и Черноморское побережье»). Как видно, немцы чувствовали себя тогда на Кавказе совсем как дома. Теперь они удирали оттуда со всех ног… Гораздо более мрачным было зрелище, представившееся нашим глазам в маленьком саду за зданием клуба. Советские солдаты копали братскую могилу для своих товарищей, убитых в Зимовниках всего два или три дня назад. Здесь, в саду, были сложены рядами 70 или 80 трупов, окоченевших в страшных позах - один в сидячем положении, другие с широко раскинутыми руками, третьи с оторванной головой; у нескольких трупов пожилых, бородатых мужчин и юношей 18-19 лет глаза были широко раскрыты… Сколько же вот таких братских могил копали ежедневно на всем протяжении огромного фронта!… Нынешний министр обороны СССР маршал Малиновский, которому теперь уже перевалило за шестьдесят, полный и, по-видимому, не склонный к каким-либо шуткам мужчина, в 1943 г. выглядел совсем иначе. Тогда это был энергичный молодой генерал-лейтенант - ему было 44 года, - великолепный образчик профессионального военного, одетый в элегантный мундир, высокий, красивый, с длинными темными волосами, зачесанными назад, и с круглым загорелым лицом, на котором после нескольких недель непрерывных походов не было заметно ни малейших признаков утомления. Он казался гораздо моложе своих 44 лет. В то время Малиновский все еще командовал 2-й гвардейской армией, которая сыграла главную роль в отражении наступления котельниковской группы Манштейна. В скором времени ему предстояло сменить Еременко на посту командующего Сталинградским фронтом (который был переименован в Южный фронт), а в феврале 1943 г. - отбить у немцев Ростов. Малиновский принял нас 11 января в своем штабе, помещавшемся в просторном школьном здании в большом селе на Дону. Рассказав нам о том, как он был солдатом русских экспедиционных войск во Франции во время Первой мировой войны, Малиновский затем обрисовал первый этап Сталинградской наступательной операции, завершившейся окружением немецких войск и продвижением Красной Армии на запад. Второй этап должен был начаться 16 декабря, но Манштейн опередил русских, предприняв 12 декабря наступление в направлении на Сталинград. Малиновский сказал, что эта ударная группа состояла из трех пехотных и трех танковых дивизий, из которых одна была переброшена с Кавказа и одна - из Франции. У них было около 600 танков и мощная поддержка с воздуха. Описав арьергардные бои, которые советские войска вели с 12 по 16 декабря, оборонительные бои в течение следующей недели на реках Аксай и Мышкова, контрудар, отбросивший немцев за Зимовники, и еще одно наступление, в результате которого была разгромлена тормосинская группировка немцев на Среднем Дону, Малиновский высказал затем ряд важнейших соображений: «Впервые немцы проявляют признаки серьезного замешательства. Пытаясь затыкать образующиеся бреши, они перебрасывают свои войска с места на место, что свидетельствует о нехватке у них резервов. Многие немецкие части отступают на запад в беспорядке, бросая огромное количество техники. Такие части становятся легкоуязвимыми для наших самолетов. Войска гитлеровских сателлитов в большинстве разгромлены полностью. Немецкие офицеры, которых мы захватили в плен, крайне разочарованы в своем верховном командовании и в самом фюрере. От самоуверенности, которой они отличались еще летом, не осталось и следа. Мы испытываем значительные трудности из-за растянутости наших коммуникаций, но довольно успешно справляемся с этими трудностями. Красная Армия, несомненно, изменилась в лучшую сторону. В организационной структуре Красной Армии летом 1942 г. были произведены некоторые поистине революционные перемены. Наступательный дух наших войск сейчас гораздо выше, чем прежде. Наше зимнее наступление 1942-1943 гг. мы ведем по гораздо более широкому фронту, чем зимнее наступление 1941-1942 гг. У наших солдат сейчас гораздо больше опыта, и они ненавидят немцев. Теперь они способны стойко держаться в таких положениях, которые год назад показались бы им невыносимыми, - например при наступлении 150 вражеских танков. Во время последнего наступления Манштейна наши войска, хорошо вооруженные противотанковыми средствами, успешно отражали такие атаки». По поводу окружения немцев в Сталинграде Малиновский сказал: «Сталинград - это лагерь вооруженных военнопленных. Положение его безнадежно. Ликвидация котла уже началась, и огромные потери, которые немцы понесут в Сталинграде, будут иметь решающее значение для исхода войны. Попытки снабжать Сталинград по воздуху теперь, когда немецкие истребители не могут сопровождать транспортные самолеты, полностью провалились». Но при всем том немцы, по его мнению, еще сильны в воздухе, и танков у них тоже еще много. Солдаты войск СС дерутся яростно, что же касается боевых качеств остальных немецких войск, они весьма неравноценны. Малиновский был осторожен в своих прогнозах на 1943 г.: он выразил довольно твердую уверенность в том, что Ростов будет освобожден, но «пока что» не хотел обещать что-либо еще. По его мнению, немцы еще могут предпринять контрнаступления ограниченных масштабов, но не такие, которые имели бы решающее значение. Однако он подчеркнул, что русским предстоят новые тяжелые испытания, что они несут «небывалые в истории» жертвы, и призвал союзников умножить свои усилия на Западе. Высадка в Северной Африке, по его мнению, - лишь скромное начало: она незначительно ослабила нажим немцев на Востоке. На этом фронте, сказал он, техника, полученная от союзников, еще не использовалась, если не считать некоторого количества американских грузовиков. Малиновский угостил нас отличным обедом, в конце которого был подан трофейный французский коньяк и немецкие сигары. Он беседовал с нами остроумно и непринужденно и снова вспоминал отдельные эпизоды, относящиеся к его пребыванию во Франции во время Первой мировой войны. В заключение он с большой теплотой и доброжелательностью провозгласил следующий тост: «Победа - самый счастливый момент в жизни каждого солдата, и я не щажу усилий ради ее достижения. Мы, советские люди, понимаем технические трудности, препятствующие открытию второго фронта в Европе. В настоящее время мы сражаемся одни, но мы твердо верим, что второй фронт очень скоро будет открыт. Расскажите вашим народам о том, как чисты и ясны наши цели и наши мотивы. Мы хотим свободы - так не будем же препираться по поводу некоторых различий, имеющихся в нашем понимании свободы, - это вопрос второстепенный. Мы хотим победы для того, чтобы война не могла больше повториться». В тот вечер, повидав еще нескольких немецких летчиков, только что сбитых русскими, мы, несмотря на сильную метель, отправились на свою «базу» в Котельниково. В течение первой половины января было много сильных снегопадов, но погода стояла сравнительно мягкая - обычно от 5 до 10° ниже нуля. Только к концу операции по очищению Сталинграда от остатков вражеских войск, то есть во второй половине января и в первые дни февраля, начались жестокие морозы, доходившие до 30-40°. В этом мне пришлось убедиться лично, так как две недели спустя я вновь возвратился в район Сталинграда и на этот раз побывал в самом Сталинграде. Глава V. Сталинград. Агония

Совинформбюро 1 января опубликовало пространное специальное сообщение об итогах первых полутора месяцев наступления Красной Армии под Сталинградом и на Дону. За шесть недель боев, говорилось в сообщении, 22 дивизии противника были окружены и 36 дивизий разгромлены. Теперь оставалось решить задачу ликвидации немецкого котла в Сталинграде. Окруженным немцам уже не на что было надеяться. Это, однако, не означало, что солдаты, запертые в сталинградской ловушке, уже полностью осознали весь ужас своего положения. Офицеры упорно уговаривали их не слишком тревожиться по поводу быстрого сокращения продовольственных пайков; фюрер позаботится о том, чтобы все обошлось благополучно, хотя Манштейну и не удалось прорваться к ним на выручку. Во всяком случае, уверяли солдат, их пребывание в Сталинграде создает огромные трудности для русских и оказывает великую услугу фюреру и фатерланду. Войска Паулюса находились в окружении с 23 ноября, и запасы их подходили к концу. Обещания Геринга ежедневно доставлять в Сталинград по воздуху 500 т продовольствия, горючего и боеприпасов оказались блефом. Очень скоро самолеты стали перебрасывать лишь по 100 т различных грузов в день, а к концу декабря и того меньше. Количество сбитых самолетов с каждым днем росло. С середины декабря солдаты начали есть лошадей, оставшихся от румынской кавалерийской дивизии. Растущий недостаток боеприпасов у немцев сильно изменил положение советских 62-й и 64-й армий, прочно удерживавших несколько опорных пунктов в районе Сталинграда. Теперь стало почти безопасным среди бела дня доставлять громадные котлы с горячей пищей бойцам на передовых позициях, находившихся в каких-нибудь 40 м от немцев. Целые конные обозы также могли теперь безопасно (по сталинградским понятиям) переправляться через Волгу в дневное время. В конце декабря Гроссман писал в «Красной звезде»: «…Те немцы, которые в сентябре, ворвавшись на одну из улиц, разместились в городских домах и плясали под громкую музыку губных гармошек, те немцы, что ночью ездили с фарами, а днем подвозили припасы на грузовиках, сейчас затаились в земле, спрятались меж каменных развалин… Для них нет здесь солнца, им выдают сейчас двадцать пять - тридцать патронов на день, им приказано вести огонь лишь по атакующим войскам, их рацион ограничен ста граммами хлеба и конины. Они сидят, как заросшие шерстью дикари в каменных пещерах, и гложут конину… И пришли для них страшные дни и ночи… им определено встретить возмездие здесь, среди холодных развалин, под жесткими звездами русской декабрьской ночи». Так обстояло дело в самом Сталинграде; не лучше было и в открытой степи, ближе к центру кольца, в Гумраке или на аэродроме в Питомнике, до которого столь немногим «юнкерсам-52» удавалось теперь добраться. На западе немцев отогнали далеко в Сальские степи и за Донец, а немецкие войска в Сталинграде были безнадежно отрезаны от всего мира. В течение первой недели января войска Донского фронта под командованием Рокоссовского и Воронова готовились в степях между Доном и Волгой к последнему натиску. Однако, зная о том, что у немцев, находящихся в кольце, имеется еще много техники, и желая избежать ненужного кровопролития, советское командование 8 января направило генерал-полковнику Паулюсу ультиматум. «Положение ваших окруженных войск тяжелое. Они испытывают голод и холод. Суровая русская зима только начинается… У вас нет никаких реальных возможностей прорвать кольцо окружения. Ваше положение безнадежное, и дальнейшее сопротивление не имеет никакого смысла». Советское командование предлагало в связи с этим немцам прекратить военные действия и капитулировать на обычных, вполне гуманных условиях. Ультиматум заканчивался предупреждением, что в случае его отклонения «войска Красной Армии и Красного Воздушного Флота будут вынуждены вести дело на уничтожение окруженных германских войск, а за их уничтожение Вы будете нести ответственность». Ультиматум был отклонен, но не сразу. Немецким генералам, по-видимому, понадобилось какое-то время, чтобы запросить мнение Гитлера и все обдумать. Впоследствии советские офицеры в Сталинграде рассказывали мне, что после предъявления ультиматума на короткое время наступило какое-то зловещее перемирие, в течение которого орудия с обеих сторон молчали. Не только официальные советские представители, но и некоторые другие лица (в том числе один штабной офицер, которого я знал) отважились пересекать нейтральную зону и разговаривали с немцами, убеждая их сложить оружие. Однако Гитлер и слышать не хотел ни о какой капитуляции; что же касается фон Манштейна, то он теперь тоже счел для себя выгодным пожертвовать немецкими и румынскими войсками в Сталинградском котле и не информировал Паулюса о действительном положении вещей, заставив его, таким образом, сидеть впотьмах[149]. Наступление русских началось 10 января в 8 часов утра артиллерийской обработкой южной и западной сторон котла, в которой участвовало 7 тыс. орудий и минометов. Плотность артиллерии местами достигала 170 орудий и минометов на километр. Тем временем самолеты бомбили немецкие позиции в глубине. Спустя час в наступление были брошены танки и пехота. Несмотря на отчаянное сопротивление немцев, которые сильно укрепили весь этот район, русские в первый день продвинулись в некоторых местах на 5-8 км. Понадобилось три дня упорных боев, чтобы отсечь западную оконечность котла - около 250 кв. км. В последующие дни продвижение было гораздо более быстрым; русские захватили всю среднюю часть котла, включая Питомник, где находился самый большой немецкий аэродром. 17 января советское командование вновь обратилось к Паулюсу с предложением о капитуляции, но, хотя по меньшей мере два немецких генерала - фон Зейдлиц и Шлеммер - были за то, чтобы принять его, Паулюс еще не имел на это полномочий. К этому времени русские захватили почти половину площади, занятой окруженной группировкой; однако сопротивление немцев было еще очень упорным. 22 января войска Донского фронта начали свое последнее, завершающее наступление. Теперь немцы в беспорядке отступали к Сталинграду, и к 24 января русские достигли «внешних оборонительных рубежей» Сталинграда, которые они сами удерживали до 13 сентября. Немецкие солдаты, терпевшие невероятные лишения, писал советский военный специалист полковник Замятин, начали теперь яснее сознавать всю безнадежность своего положения и стали сдаваться целыми группами. В то же время, уходя, немцы иной раз убивали своих раненых и больных - только чтобы не оставлять их на милость победителей. Несмотря на все это, Гитлер и Манштейн все еще настаивали на том, чтобы немцы, оказавшиеся в Сталинградском котле, не прекращали сопротивления. Паулюс был произведен в фельдмаршалы, хотя продолжал доносить Манштейну о безнадежности дальнейшего сопротивления. Согласно некоторым немецким источникам, деморализация как среди солдат, так и среди офицеров быстро усиливалась; безобразные сцены происходили на последнем немецком аэродроме в Гумраке, где офицеры совали летчикам громадные взятки за место на самолете[150]. 26 января советские войска ворвались в Сталинград одновременно с севера и с запада и наконец на Мамаевом кургане соединились с частями 62-й армии Чуйкова, которые на протяжении всего декабря и января продолжали беспокоить немцев, особенно в районах Мамаева кургана, «Баррикад» и «Красного Октября»[151]. Хотя немцы, а в особенности румыны сдавались теперь большими группами (среди сдавшихся в плен был румынский генерал Димитриу), поскольку начиная с 20 января румыны, по-видимому, лишились даже своих прежних голодных пайков, в течение следующих пяти дней на улицах Сталинграда еще продолжались довольно сильные бои. Только 31 января фельдмаршал Паулюс наконец сдался в своем штабе, помещавшемся в подвале универмага. Позднее, попав в Сталинград, я услышал о том, как все это происходило, от человека, захватившего Паулюса в плен, - белокурого, курносого, со смешливой физиономией старшего лейтенанта Федора Михайловича Ильченко, которого, казалось, никому и в голову бы не пришло называть иначе как Федей. Федя весь так и кипел от возбуждения, рассказывая свою историю. 31 января, на следующий день после десятой годовщины прихода Гитлера к власти (Гитлер в этот день не выступил со своей традиционной речью), советские соединения со всех сторон приближались к центру Сталинграда. Немцы, замерзшие, голодные, еще продолжали сопротивляться. После мощной артиллерийской подготовки части 64-й армии, наступавшие с запада, захватили сначала всю площадь перед зданием универмага, а затем начали окружать само здание. Время от времени в бой вступали также огнеметы. По словам Ильченко, днем он узнал от трех захваченных в плен немецких офицеров, что Паулюс находится в здании универмага. «Тогда мы начали обстреливать здание из артиллерийских орудий (моя часть занимала противоположную сторону улицы, как раз напротив бокового входа в универмаг), и, как только в него начали попадать снаряды, из дверей выскочил представитель генерал-майора Раске и начал махать мне рукой. Это было очень рискованно, но я все же пересек улицу и подошел к нему. Тогда немецкий офицер вызвал переводчика, и тот сказал мне: «Наш главный начальник хочет говорить с вашим главным начальником». На это я ему заявил: «Ну, у нашего главного начальника других дел много. Его тут нет. Придется вам иметь дело со мной». Тем временем наши продолжали обстреливать здание с другой стороны площади. Я позвал своих, и ко мне присоединилось двенадцать бойцов и два офицера. Все они, конечно, были вооружены, и немецкий офицер сказал: «Нет, наш командир просит, чтобы вошли только один или двое из вас». А я ему: «Нет уж, дудки. Один я не пойду». В конце концов решили, что нас будет трое. И вот мы втроем входим в подвал. Сейчас-то он пуст, но вы бы видели его тогда! Он был буквально набит солдатами - их тут были сотни. Хуже, чем в трамвае! Все они были грязные, голодные, а уж воняло от них! Вид у всех был страшно перепуганный. Они сбежались сюда, чтобы укрыться от минометного огня». Ильченко и двух других бойцов привели к генерал-майору Раске и начальнику штаба Паулюса генерал-лейтенанту Шмидту. Раске сказал, что от имени Паулюса переговоры о капитуляции будут вести они, ибо Паулюс «со вчерашнего дня не отвечает ни на какие вопросы». Все это было, по словам Ильченко, несколько странно - он никак не мог решить, кто же тут главный. То ли Паулюс передал свои полномочия Раске, то ли он просто хочет избежать личного участия в капитуляции, или, может быть, между Паулюсом и остальными возникли какие-нибудь разногласия? Нет, вряд ли, так как Раске и Шмидт то и дело заходили в комнату к Паулюсу, видимо, чтобы переговорить с ним о предстоящей капитуляции. Возможно, Паулюс просто не желал лично вести переговоры с каким-то простым советским старшим лейтенантом. Однако в конце концов Ильченко ввели в комнату Паулюса. «Он лежал на железной койке, - рассказывал Ильченко, - в мундире, небритый, и вид у него, прямо скажем, был невеселый. «Ну, - сказал я, - конец». Он этак печально на меня посмотрел и кивнул. Когда мы вышли в соседнюю комнату - а коридор, заметьте, все еще был забит солдатами, - Раске сказал мне: «У меня к вам просьба. Обеспечьте, чтобы его увезли отсюда в приличном автомобиле и под надежной охраной, а то красноармейцы еще убьют его, как какого-нибудь бродягу». Ильченко рассмеялся. «Я сказал: «Ладно». За Паулюсом действительно прислали машину и отвезли его к генералу Рокоссовскому. Что было после этого, я не знаю. Следующие два дня мы занимались приемом военнопленных. Остальные, те, что находились в северной части города, тоже через три дня капитулировали. Но даже в этом районе Сталинграда кое-какие стычки продолжались еще несколько часов после захвата в плен Паулюса. Но, когда немцы узнали, что произошло, они стали сдаваться уже безо всякого»[152]. Одновременно сдались в плен еще 15 генералов, после чего началась массовая капитуляция войск. Однако последний узел сопротивления в северной части Сталинграда пока еще держался. Советские самолеты сбрасывали на эту последнюю группу упорствующих немцев целый дождь листовок с прикрепленными к ним фотокарточками, на которых был изображен Паулюс, допрашиваемый советским генералом. Возможно, у русских под руками не было необходимого оборудования, чтобы быстро изготовить клише, а может быть, они думали, что «настоящая фотокарточка» произведет большее впечатление. В конце концов пришлось пустить в ход тяжелую артиллерию, и только после этого, 2 февраля, последняя группа немецких войск наконец сложила оружие. Среди них было еще восемь генералов, в том числе несколько фанатичных нацистов, например генерал-лейтенант фон Арним, двоюродный брат фон Арнима, «прославившегося» в Северной Африке. К этому времени сдались в плен уже больше 40 тыс. немецких солдат и офицеров. Согласно официальному советскому сообщению, опубликованному 2 февраля, в ноябре было окружено 330 тыс. человек. Однако в период между 23 ноября и 10 января, когда началась ликвидация Сталинградского котла, 140 тыс. немцев погибло в бою или же от голода и болезней. По свидетельству главного квартирмейстера 6-й армии полковника фон Куловски, на 10 января в списке состоявших на довольствии числилось 195 тыс. человек, включая персонал полиции и организации Тодта[153]. В плен было захвачено 24 генерала, в их числе один фельдмаршал, и 2500 прочих офицеров. Общее число пленных, согласно этому сообщению, составило 91 тыс. человек, из чего следовало, что с 10 января по 2 февраля было убито или умерло около 100 тыс., а со времени ноябрьского окружения - свыше 200 тыс. немцев. В этом итоговом сообщении, охватывавшем всю операцию за период с 10 января, среди захваченных трофеев были указаны 750 самолетов, 1550 танков, 480 бронеавтомобилей, 8 тыс. орудий и минометов, 61 тыс. грузовиков, 235 складов оружия и боеприпасов и большое количество прочего снаряжения. 2 февраля 1943 г. войска Донского фронта закончили разгром и уничтожение окруженной сталинградской группировки противника. 22 дивизии были, разгромлены или взяты в плен[154]. Боевые действия в городе Сталинграде прекратились, В России не было бурного ликования, но она была счастлива, - впервые с начала войны по-настоящему счастлива. Теперь все были уверены в победе. Люди были переполнены чувством глубокой, хотя и сдержанной, национальной гордости. Теперь наконец стало ясно, что все страдания, невзгоды и потери были не напрасны. И все испытывали глубокое удовлетворение оттого, что немцы объявили трехдневный национальный траур - это было унижение, которое нацистское правительство и немецкий народ вполне заслужили. Никто не сомневался, что это и есть тот самый перелом в ходе Второй мировой войны, которого так долго ждали. На следующий день советские газеты поместили первые фотографии сцен капитуляции: длинные черные цепочки немецких военнопленных, тянущихся по льду через Волгу; Паулюс, с очень напряженным лицом, сидящий у стола в маленькой комнате, рядом с допрашивающими его генералами Рокоссовским и Вороновым и молодым переводчиком майором Дятленко; группа захваченных в плен генералов, стоящих посреди заснеженного поля; в стороне стоит, нахмурившись и почти повернувшись спиной к немцам, генерал Димитриу в высокой папахе. Он явно имел зуб против немцев - ведь они 12 дней назад лишили румын даже того голодного пайка, который они получали. В газетах была также напечатана история 6-й армии, которая под командованием Рейхенау вторглась в Бельгию, вступила в Париж, а затем участвовала во вторжении в Югославию и Грецию. В 1942 г. она проложила себе путь из Харькова к Сталинграду. Гитлер особенно гордился этой армией и ее колоссальной ударной мощью. Была опубликована и биография Паулюса, который участвовал в Первой мировой войне, а недавно воевал в Польше и во Франции. Немцы распустили слух, будто Паулюс покончил жизнь самоубийством. Однако двумя днями позже мне привелось лично увидеть его и остальных немецких генералов, взятых в плен в Сталинграде. Глава VI. Сталинград в дни капитуляции немцев: личные впечатления

Февральским днем наши два самолета приземлились в широкой, покрытой снегом степи. Было солнечно и очень холодно; с востока дул резкий ветер. Возле аэродрома виднелась деревушка и несколько административных зданий. Из труб поднимались клубы белого дыма. Никаких следов бомбежек не было видно. Мы находились где-то северо-западнее Сталинграда[155]. Накануне вечером я слушал немецкое радио. Оно передавало траурную музыку Вагнера, повторяя снова и снова похоронный марш Зигфрида и «Ich. hattein Kamaraden» («Был у меня товарищ»), «Gotterdammerung» («Гибель богов») - приятное слово, от него, наверное, Гитлера мороз по коже продирал - снова «Ich hattein Kamaraden». Да, был, и не один, а 330 тыс. Kamaraden! В столовой для летчиков, где нам пришлось долго ждать, оказались три советских корреспондента в военной форме - Олендер из «Красной звезды», Розовский из «Известий» и еще один, чью фамилию я забыл. Они время от времени посещали Сталинград. Олендер рассказал о Гумраке, местечке к западу от Сталинграда, где он был свидетелем самого грандиозного побоища немцев, какие он когда-либо видел. «Земля была буквально усеяна трупами. Мы их плотно окружили, и тут наши «катюши» открыли огонь. Боже, какая это была мясорубка! У немцев там остались тысячи грузовиков, легковых машин - по большей части сваленных в овраги, так как у них не было уже ни времени, ни средств их уничтожить, тысячи орудий. 60-70 процентов грузовиков и орудий можно еще отремонтировать и снова пустить в дело… Мы захватили даже продовольственный склад - за четыре или пять дней до конца! Вот небось немцы горевали!» «В деревнях, которые уцелели на территории окруженной немецкой группировки - а некоторые деревни все-таки уцелели, - жуткая, страшная атмосфера, - сказал другой собеседник. - Кое-кто из крестьян там еще остался; к счастью, большинство ушло за Дон еще задолго до окружения. Даже в этом небольшом районе были свои партизаны. Ну, не совсем партизаны, а просто отчаянные люди, которые прятались от немцев и ждали прихода наших войск. Был один полусумасшедший старик, который воспользовался общим замешательством немцев - это было за час до нашего прихода, - спрятался в какой-то яме и оттуда ухитрился перестрелять с десяток фашистов. У него были личные счеты с ними. Немцы не то изнасиловали его дочерей, не то еще что-то сделали. В чем там было дело, я так точно и не выяснил». К разговору присоединился только что вошедший в комнату грубоватый капитан с вислыми усами. Он рассказал, что немцы бросили огромное количество техники в Питомнике и на аэродроме около него, где бои носили очень упорный характер. Там было очень много немецких дотов, которые в конце концов пришлось подавить мощным огнем артиллерийских орудий и «катюш». «Теперь там вся земля усеяна тысячами замерзших трупов фрицев. Наши пушки разбили также почти все самолеты, находившиеся на аэродроме, в том числе несколько «юнкерсов-52»… До войны там был замечательный фруктовый питомник, где выращивались лучшие сорта яблонь, грушевых и вишневых деревьев. Теперь все это уничтожено. По соседству, - продолжал он, - мы обнаружили лагерь для советских военнопленных, прямо под открытым небом. Да, под открытым небом… Он окружен колючей проволокой. Ужас! Сначала там находилось 1400 человек, которых немцы заставили строить укрепления. В живых осталось только 102 человека. Вы скажете, что немцам самим было нечего есть, но ведь пленные начали голодать задолго до того, как немецкие войска попали в окружение. К сожалению, когда наши бойцы нашли нескольких полумертвых людей, лежавших среди множества замерзших трупов, они начали тут же кормить их хлебом и колбасой, и в результате некоторые из них умерли…» К нам подошли два молодых солдата. Один из них, украинец, начал говорить о своих родителях и жене, которые остались в Киеве. Он не имел от них никаких известий. «Но если дела и дальше так пойдут, - заметил он, улыбаясь, - то мы, возможно, скоро сами будем в Киеве. Вчера я спустился к Волге, хотел поудить рыбу в проруби, и видел, как через реку гнали тысячи немецких военнопленных. Это была картина! Грязные, небритые, некоторые с длинными косматыми бородами, многие покрыты язвами и чирьями, одеты все ужасно. Трое упали и тут же замерзли». «Мы стараемся подкормить их, даем кое-что из одежды, - сказал с брезгливой гримасой один корреспондент, - но многие в очень тяжелом состоянии, а мест в сталинградских больницах для них просто нет, поэтому приходится направлять их сначала в сортировочный лагерь». - «А я бы не стал особенно о них беспокоиться, - заметил украинец. - Вспомните, как они поступали с нашими людьми. И откуда я знаю, может, они убили или уморили голодом мою жену или моих отца и мать». Я вышел на улицу. Предо мной расстилался поразительный по чистоте красок трехцветный ландшафт. Ярко-красный закат; дальше к востоку - синее небо, без единого облачка, а вокруг - до самого горизонта - бескрайняя белая степь. Кроме нескольких часовых, не видно ни одного человека. Наши два самолета улетели, а других здесь не было. Ветер утих, и в этот холодный зимний вечер кругом царила какая-то странная тишина. «Далеко ли отсюда до Сталинграда?» - спросил я одного из солдат. «Около 80 километров», - ответил он. На следующее утро нас повезли в другую деревню. Ехали примерно час по заснеженной степи; стоял 20-градусный мороз. Название деревни нам не сообщили, и причина такой секретности была понятна: мы должны были встретиться с немецкими генералами. Что, если там внезапно высадятся немецкие парашютисты, чтобы предпринять отчаянную попытку освободить их (хоть это и было маловероятно), или вдруг немцы решат сбросить на своих генералов бомбы и таким образом покончить с ними, поскольку они уже не способны принести никакой пользы рейху и могут даже оказаться помехой? Избы в деревне были довольно ветхие, кое-где виднелись деревца. Местных жителей здесь будто бы не осталось - всюду были только солдаты, гражданское население отсутствовало. Немецкие генералы занимали четыре избы - по пять-шесть человек в избе. Заходить к ним в комнаты мы не могли, так что разговаривать с ними - если кто из них желал с нами разговаривать - приходилось через дверь, стоя в сенях. Некоторые немцы старались держаться подальше от двери, сидели или стояли, повернувшись к нам спиной. Все это немножко походило на зоологический сад, где одни животные проявляют интерес к публике, а другие мрачно жмутся по углам. Из тех, что держались в отдалении, некоторые время от времени оборачивались к двери и свирепо на нас поглядывали. Первое, что бросилось в глаза, - это ордена, медали и. кресты на их мундирах. Некоторые были с моноклями в глазу. Они так были похожи на карикатуры Эриха фон Штрогейма, что трудно было поверить, что это настоящие немецкие генералы. Однако вели себя немцы очень по-разному. Одни старались не падать духом. Так, генерал фон Зейдлиц - тот, кому предстояло в скором времени сыграть важную роль в создании комитета «Свободная Германия», - пытался смотреть на вещи юмористически. Так же вел себя и генерал Дебуа. Он улыбался и, как бы для того, чтобы мы не пугались, сообщил, что он не немец, а австриец. Генерал фон Шлеммер тоже улыбался и говорил: «Ну-с, так что вы хотите знать?» Фамильярно похлопав по плечу одного из сопровождавших нас советских офицеров и указывая на его новые погоны, он спросил: «Что - новые?» На лице его было написано комическое удивление, и он одобрительно кивал головой, как бы желая сказать: «Ну что ж, теперь вы, по-видимому, стали настоящей армией». Самым неприятным из них был генерал фон Арним, человек громадного роста, с длинным искривленным носом и выражением бешенства на вытянутом лошадином лице с выпученными глазами. На груди у него был целый иконостас крестов и медалей. Когда кто-то спросил, почему немцы позволили поймать себя в ловушку в Сталинграде, он прорычал: «Вопрос неверно поставлен. Вам следовало бы спросить, как нам удалось так долго продержаться, имея перед собой такое подавляющее численное превосходство!» Тогда один из тех, что жались в углу, сказал что-то насчет голода и холода. А когда кто-то заметил, что русская армия, возможно, лучше немецкой и, уж наверное, имеет лучших командиров, фон Арним фыркнул и весь побагровел от злости. Затем я спросил, как с ним обращаются. Он снова фыркнул. «Офицеры, - нехотя ответил он наконец, - держат себя хорошо. Но русские солдаты… - Он весь так и кипел от злости. - Бесстыжие воры! Они украли все мое имущество. Четыре чемодана! Конечно, это сделали солдаты, а не русские офицеры, - добавил он как бы в виде уступки. - Офицеры вполне корректны». Немцы разграбили всю Европу, но что это было по сравнению с его четырьмя чемоданами? Когда китайский корреспондент спросил что-то насчет Японии, он заявил, снова глядя на нас испепеляющим взором: «Мы безгранично восхищены блестящими победами наших доблестных японских союзников над англичанами и американцами, и мы желаем им новых побед». Потом его спросили, что означают все эти ордена и кресты, и он начал срывать их с груди один за другим. Золотая рамка с черным пауком свастики - это немецкий «Золотой крест», сказал он. Этот крест сделан по рисунку самого фюрера. «Похоже, - заметил кто-то, - что вы недовольны фюрером». Он бросил свирепый взгляд и сказал только: «Фюрер - великий человек, и, если у вас есть на этот счет сомнения, вам скоро придется их отбросить». Фон Арним был одним из немецких генералов, которые до самого конца войны держались в стороне от комитета «Свободная Германия». Одно поражало в этих генералах. Они были захвачены в плен всего несколько дней назад, и тем не менее вид у них был здоровый, без каких-либо признаков недоедания. Ясно, что на протяжении всей агонии Сталинграда, в то самое время, когда их солдаты умирали с голоду, они продолжали получать более или менее регулярное и хорошее питание. Ничем другим невозможно было объяснить их нормальный или почти нормальный и вес и внешний вид. Единственным человеком, плохо чувствовавшим себя, был сам Паулюс. Нам не разрешили поговорить с ним[156], а только показали его, чтобы мы могли засвидетельствовать, что он жив, а не покончил жизнь самоубийством. Паулюс вышел из большого дома, походившего скорее на виллу, взглянул на нас, затем устремил взгляд в пространство и в неловком молчании простоял так минуту или две на ступеньках вместе с двумя другими генералами (одним из них был его начальник штаба генерал Шмидт). Паулюс выглядел бледным и больным; левая щека у него нервно подергивалась. У него было больше врожденного достоинства, чем у других, и на груди его я заметил всего один-два ордена. Щелкнули фотоаппараты, и советский офицер вежливо разрешил ему удалиться; Паулюс снова ушел в дом. Спутники его последовали за ним. Дверь закрылась. Свидание закончилось. В деревне солдаты рассказывали друг другу смешные истории про немецких генералов. «Им чертовски повезло, живут в приличных домах, получают трехразовое питание. У некоторых еще полно нахальства. Послушайте историю. Это факт. К генералам, приставили девушку-парикмахера, чтобы она каждое утро их брила. И вот один из них в первый же день позволил себе ущипнуть ее за ягодицу. Она возмутилась и дала ему пощечину. Так он теперь до того боится, что она ему горло перережет, что не хочет больше бриться и отращивает бороду!» Потом нас отвезли еще в какую-то деревню, где нас принял начальник штаба генерала Рокоссовского генерал Малинин. У Малинина, уроженца Ярославля, было энергичное, типично северорусское лицо. Ему было тогда 43 года. Он участвовал в Гражданской войне, потом с 1931 по 1933 г. учился в военной академии, воевал в Финляндии и вместе с Рокоссовским был в сражениях под Москвой. Впоследствии он стал начальником штаба Жукова и в этой должности участвовал во взятии Берлина. За последние два-три дня в Красной Армии вдруг стало модным словечко «Канны» - это слово замелькало в газетах: Сталинградскую операцию стали называть идеальными «Каннами» - самыми совершенными со времен Ганнибала. Малинин тоже заговорил об этом, и слушать здесь, среди донских степей, как этот бывший крестьянский парень из-под Ярославля рассуждает о Каннах, было так же странно, как если бы он вдруг начал декламировать «Энеиду»… Он с восхищением отозвался о Сталине, а затем с жаром заговорил о простых русских солдатах. «Шоссейных и железных дорог, - сказал он, - было очень мало, и все-таки мы никогда не испытывали недостатка в продовольствии, вооружении или горючем. Каждый солдат, каждый шофер, каждый железнодорожник сознавал, какая грандиозная задача перед нами стоит. Железнодорожники проводили такое количество составов, что это казалось немыслимым. Водители грузовиков, которые в нормальных условиях должны работать зимой не больше десяти часов в день, в наших транспортных колоннах часто работали бессменно целыми сутками». Малинин был убежден, что на начальном этапе окружения немцы могли бы вырваться из Сталинграда, если бы Гитлер дал им на это разрешение. Отвечая на вопрос насчет техники и припасов, поставленных союзниками, он сказал, что Красная Армия получила «некоторое количество американского продовольствия», немного грузовиков «додж» и танков «Черчилль» - техника хорошая, но ее очень мало. Как мы теперь знаем из немецких источников, одним из ближайших последствий окружения немецких войск под Сталинградом в ноябре явилась острая нехватка зимнего обмундирования у этих войск. В ноябре 76 вагонов с зимним обмундированием застряло на станции Ясиноватая, 17 - в Харькове, 41 - в Киеве и 19 - во Львове. Немецкое верховное командование, не желая, чтобы у солдат в Сталинграде зародилась мысль, что они могут не выиграть сражение до наступления зимы, не спешило посылать им зимнюю одежду. Холод плюс очень скудные продовольственные пайки - под конец они были сведены к 60 г хлеба в день и крошечному кусочку конины (генералы получали теоретически 150 г хлеба) - привели к резкому росту смертности у немцев, особенно в январе. Правда, сильные морозы держались не все время. Во второй половине декабря было очень холодно (20-25° ниже нуля); в первой половине января погода стала гораздо мягче (в среднем - 5-10°), однако потом опять стало очень холодно. Температура понижалась иной раз до 25, 30, 40 и даже до 45°. 4 февраля ночью я на собственном опыте узнал, что такое 44° мороза и что это должно было означать для немцев в Сталинграде, как, впрочем, и для русских, ибо было бы большой ошибкой воображать, будто русскому - как бы тепло он ни был одет - 44-градусный мороз доставляет удовольствие. Мы двинулись в 80-километровое путешествие из штаба генерала Малинина в Сталинград в 3 часа дня. Наш шофер-красноармеец сказал, что доедем за 4-5 часов, в действительности мы пробыли в пути около 13 часов. Нас было человек шесть в этом жалком фургоне. Никаких скамеек в нем не было, и мы сидели или полулежали на мешках и узлах. С каждым часом становилось все холоднее и холоднее. К тому же в задней дверце машины не было стекла, поэтому нам было почти так же холодно, как если бы мы ехали в открытой машине. Мы жалели, что проезжаем по местам недавних боев не в дневное время, но делать было нечего. Эта ночь все равно осталась в моей памяти как одно из самых удивительных воспоминаний за всю войну. Прежде всего я никогда в жизни не испытывал такого холода. Утром было всего 20°, потом стало - 30, еще ближе к вечеру - 35, еще позднее - 40 и, наконец, - 44°. Чтобы понять, что такое 44-градусный мороз, надо его испытать. Дыхание перехватывает. Если вы подышите на перчатку, на ней сейчас же появится тоненькая корочка льда. Есть нам было нечего, потому что все продукты - хлеб, колбаса и яйца - превратились в камень. Даже имея на ногах валенки и две пары шерстяных носков, надо было все время шевелить пальцами ног, чтобы поддерживать кровообращение. Без валенок невозможно было. Чтобы руки не замерзли, надо было то и дело бить в ладоши или наигрывать воображаемые гаммы. Я раз вытащил было карандаш, чтобы написать несколько слов. Первое слово получилось ничего, второе вышло так, как будто его нацарапал пьяный, а последние два походили на каракули паралитика; я начал скорее дуть на свои лиловые пальцы и сунул их обратно в меховую рукавицу. Сидя скорчившись в фургоне и чувствуя себя относительно хорошо, вы не можете заставить себя шевельнуться - разве что двигаете пальцами рук и ног да время от времени потираете нос; вас охватывает какая-то душевная и физическая инертность, вы чувствуете себя словно одурманенным наркотиком. А между тем надо все время быть начеку. Я, например, вдруг обнаружил, что мороз щиплет мои колени; он правильно сообразил, что может атаковать этот оставшийся незащищенным небольшой участок ног в промежутке между дополнительной парой нижнего белья и верхом валенок! Помимо одежды, ваш единственный надежный союзник в подобных случаях - это бутылка водки. Она, слава богу, не замерзает, и даже маленький глоток сильно меня согревал. Можно себе представить, каково было воевать в таких условиях, а ведь последний этап Сталинградской битвы проходил при немногим более мягкой погоде, чем в эту февральскую ночь. Чем ближе мы подъезжали к Сталинграду, тем более беспорядочным становилось движение на покрытой снегом дороге. Этот район, где еще так недавно гремел бой, находился сейчас в сотнях километров от фронта, и все войска из Сталинграда перебрасывались теперь к Ростову и на Донец. Примерно в полночь мы попали в «пробку». Что за зрелище представляла собой эта дорога, если ее можно было назвать дорогой! Где тут была собственно дорога, а где прилегающая к ней степь, тоже объезженная транспортом (большая часть которого двигалась в западном направлении, но часть и на восток), разобрать было нелегко. Между двумя потоками транспорта образовалась неровная стена снега, отделявшегося от колес машин и от копыт лошадей. Регулировали движение странного вида фигуры - солдаты в длинных белых маскировочных халатах и остроконечных белых капюшонах; лошади, лошади, лошади, из обледенелых ноздрей вырывался пар, бесконечной вереницей брели по глубокому снегу, таща за собой орудия, лафеты и большие крытые фургоны; сотни грузовиков с ярко горящими фарами… У обочины дороги горел громадный костер, от которого поднимались облака черного дыма, разъедавшего глаза; вокруг него плясали, чтобы согреться, какие-то призрачные фигуры; потом кто-нибудь зажигал от его пламени щепку и разводил свой маленький костер, так что в конце концов вся обочина дороги превратилась в сплошную цепочку костров. Огонь! Какими счастливыми он делал людей в такую вот ночь! Солдаты спрыгивали с грузовиков, чтобы хоть на несколько секунд ощутить тепло и почувствовать на лице горячее дыхание черного дыма, а потом бегом пускались вдогонку за своим грузовиком и на ходу взбирались на него. Из Сталинграда тянулась нескончаемая процессия: грузовики, сани, орудия, крытые фургоны и даже верблюды, впряженные в сани, - мы видели, как они степенно шагали по глубокому снегу, словно это был песок. В ход были пущены все мыслимые виды транспорта. Тысячи солдат шли на запад в эту холодную, страшную ночь. Но они были веселы, удивительно веселы и счастливы и громко говорили про Сталинград и про то, что они совершили там. На запад, на запад! Многим ли - невольно спрашивал я себя - суждено увидеть конец пути? Но они знали, что направление это верное. Быть может, еще мало кто думал о Берлине, но многие, должно быть, думали о своем родном доме на Украине. В валенках и ватниках, в меховых шапках-ушанках, с автоматами в руках, со слезящимися глазами и инеем на губах, они шли на запад. Насколько это было приятнее, чем идти на восток! Но кое-кто двигался и с запада - то был не поток, а небольшая струйка. Но и у этих людей было что порассказать, у этих крестьян на санях и телегах, у этих жителей Сталинграда, что шли пешком или ехали среди ночи домой - домой, на родные пепелища. А вокруг всей этой неразберихи - грузовиков, фургонов, верблюдов, солдат, кричащих, ругающихся, смеющихся и весело пляшущих вокруг костров, наполнявших воздух едким дымом, - лежала молчаливая, покрытая снегом степь. И когда фары освещали степь, видны были в снегу трупы людей, павшие лошади и разбитые вдребезги орудия войны. Мы находились теперь на территории, которую еще недавно занимала окруженная немецкая группировка. А впереди прожекторы прощупывали небо - небо Сталинграда. Было уже 4 часа утра, когда мы наконец добрались до Сталинграда. Стоял страшный мороз; в кромешной тьме только кое-где виднелись тусклые огоньки. Окоченевшие от холода, мы вылезли из своего фургона. В нескольких метрах от нас кто-то что-то кричал, кто-то размахивал фонарем. «Двое - сюда, - сказал человек с фонарем, - еще двое - вон туда, подальше». Он осветил какую-то дыру в земле. «Спускайтесь туда, погрейтесь». Дыра была немногим шире человеческого туловища. Сползая по скользким доскам и цепляясь за обледенелые стенки тоннеля, мы скатились в блиндаж, находившийся на глубине 7-7,5 метра. Какая теплынь! Какой уютной показалась нам эта жалкая нора и каким сладким запах махорки! В блиндаже было четыре человека - двое спали на койках, а двое других скорчились возле маленькой железной печки. Это были молодые ребята - один совсем еще мальчик с легким пушком на подбородке; второй, Николай, был более закаленный боец, хотя и ему, вероятно, было не больше 23 лет. Двое, что лежали на койках, зевнули и снова заснули. Нам предложили две койки, покрытые толстыми коричневыми армейскими одеялами, но в даже, освещаемом керосиновой лампой, сделанной из гильзы артиллерийского снаряда, было так тесно, что мы почти все время просидели. Николай угостил нас горячим чаем из старых консервныx банок. Немного отогревшись, мы начали разбираться в окружающей обстановке. Люди, находившиеся в блиндаже, принадлежали к одному из гвардейских полков, которые только что ершили ликвидацию немецкой 6-й армии и теперь несколько дней отдыхали перед отправкой на фронт. «Когда рассветет, - cказал Николай, - вы сможете увидеть «Баррикады» и тракторный. Кажется, они еще стоят, на самом же деле они уничтожены. Сталинграда ничего не осталось - камня на камне. Если бы это от меня зависело, я бы отстроил Сталинград заново где-нибудь в другом месте - это было бы куда проще. А это все я превратил бы в музей». «Чудно, - сказал парень помоложе, - как тут теперь тихо. Еще три дня назад здесь вовсю шли бои. Это паршивый блиндаж, его наши строили. У немцев блиндажи гораздо лучше. Последние недели они терпеть не могли вылезать наружу - они не выносят холода… Вонючие, грязные - вы не поверите, в какой грязи они жили. Боялись холода, боялись наших снайперов и "катюш". - Парень покачал головой и по-ребячьи хихикнул. - Вот типы! Пришли завоевывать Сталинград в лакированных ботиночках. Думали, что это будет увеселительная прогулка. Пойдите-ка в Питомник, поглядите на них. Паразиты!» - заключил он этим излюбленным словечком красноармейцев, которое вошло в моду еще в 1941 г. «"Катюша", - сказал Николай, - показала себя замечательно. Мы окружили в Гумраке громадную группу немцев, и они ни за что не хотели сдаваться. Тогда мы расставили вокруг них 50 или 60 «катюш» и открыли огонь… Бог мой! Посмотрели бы вы, какой был результат! Или, бывало, мы, артиллеристы, подкатим орудия к ихним дотам и с 30 метров начинаем бить по ним. В этой ликвидации наши орудия сыграли главную роль - у нас было полное превосходство в артиллерии. И все-таки немцы умеют держаться. Ух, как они не любят сдаваться! В последний день мы подошли к дому, где засело 50 офицеров. Они продолжали стрелять и сложили оружие только после того, как четыре наших танка подошли вплотную к самому дому. Но ничего, - добавил он, потягивая горячий чай из консервной банки, - еще один Сталинград, и им крышка!» «Да, туго им пришлось, - сказал третий солдат, который теперь проснулся. Это был смуглый армянин с крючковатым носом и темными, похожими на бусинки глазами; по-русски он говорил со смешным акцентом. - В Карповке немцы ели кошек. Они голодали и страшно мерзли, многие даже умерли от холода. Местные жители кое-как держались: припрятали мороженую конину и ею питались - все-таки это было лучше, чем кошки. Одна старуха, которая жила там в землянке, рассказывала, что немцы отобрали у нее собаку и съели. Но корову немецкий комендант не разрешал зарезать. Фрицев это ужасно злило. В конце концов ему пришлось уступить. Был там еще старик священник, в августе немцы открыли для него церковь. Он все молился о даровании победы «возлюбленным господам хозяевам» - это можно было понимать как хочешь. Некоторые очень потешались над этой шуткой». Солдаты рассмеялись. «Ничего, - сказал Николай, - теперь все уже скоро, может быть, кончится. Я сам - рабочий, и, когда мы освободим Харьков, я, надеюсь, смогу вернуться на свой завод». Под конец нам все же удалось часа два поспать, а около восьми утра мы снова выползли из скользкого тоннеля на свет божий. Перед нами был Сталинград. Он оказался не совсем таким, как я ожидал. На какой-то момент сверкание солнца на снегу совершенно меня ослепило. Мы находились в одном из тех рабочих поселков, которые советские войска оставили в сентябре. Большая часть домов и деревьев была совершенно уничтожена. Справа виднелись вдалеке большие, внушительного вида пяти- и шестиэтажные здания. На самом же деле это были только коробки домов, составлявших центр Сталинграда. Слева, в нескольких километрах от нас, поднималось к небу множество высоченных заводских труб. Впечатление было такое, что там раскинулся настоящий промышленный город; но рядом с этими трубами не было ничего, кроме развалин тракторного завода. В трубы попасть трудно, и они остались стоять, по-видимому, целые и невредимые. Было все еще очень холодно, хотя все-таки немного теплее, чем ночью. Наконец мы двинулись к Волге, через развалины рабочего поселка, мимо разрушенных товарных складов и железнодорожных строений. Ветер, дувший с противоположного берега Волги, оголил землю; насквозь промерзшая, она лишь кое-где была покрыта снегом, а надо всем этим расстилалось бледно-голубое небо. У обочины дороги все еще попадались замерзшие трупы немцев. Мы пересекли железнодорожную линию. Здесь громоздились друг на друга паровозы и вагоны, образуя одну огромную, беспорядочную груду металла. Высокие цилиндры нефтехранилищ, стоявшие вдоль разбитого железнодорожного полотна, были смяты, словно выброшенные за ненадобностью старые карточки, и все изрешечены снарядами, а некоторые и вовсе рухнули. По ту сторону дороги траншеи, блиндажи, воронки от снарядов и бомб походили на пчелиные соты. Дальше, за железнодорожной линией, дорога делала крутой поворот, и мы увидели белую, скованную льдом Волгу.; На другом берегу видны были неясные очертания голых деревьев, а еще дальше - белая степь, тянувшаяся в глубь Азии. Волга! Она была сценой одного из самых мрачных эпизодов войны - по ней шла «дорога жизни» Сталинграда. Об этом напоминала вмерзшие в лед баржи и пароходы, по большей части разбитые. Сейчас по льду спокойно тянулась узкая цепочка транспорта: машины, сани, запряженные лошадьми; шли солдаты. Волга замерзла, но не совсем, несмотря на жестокие морозы, державшиеся последние две недели. Там и сям все еще сверкали голубые полыньи, из которых женщины черпали ведрами воду. Мы спустились с крутого обрыва к самому берегу, загроможденному сотнями «трофейных» немецких легковых машин и грузовиков, и очутились на русской земле, которую противнику так и не удалось захватить. В тот вечер мы увиделись с генералом Чуйковым. Это был крепкий, коренастый человек - типичный офицер Красной Армии, наделенный, однако, добродушием и чувством юмора. Он громко и весело смеялся. У него был полон рот золотых зубов, и, когда он улыбался, они так и сверкали при свете электрических ламп. Кстати сказать, в этом большом блиндаже, вырытом в скале над Волгой и служившем его штабом на последнем этапе Сталинградской битвы, было электричество. С Чуйковым находился его начальник штаба, генерал Крылов, переживший до этого осаду Севастополя. Чуйков уделил нам целый вечер и рассказывал без умолку, по крайней мере часа полтора, о ходе Сталинградского сражения. Впоследствии он опубликовал обстоятельную книгу об этой битве, которую я неоднократно цитировал в одной из предыдущих глав. Здесь я приведу лишь несколько наиболее характерных моментов из его рассказа, услышанного сразу же после капитуляции немцев. То, что он рассказал нам в этот вечер, в основном совпадает с тем, что говорится в книге. Чуйков говорил о важной роли, какую сыграла 62-я армия, задержавшая продвижение немцев на Дону в июле и августе, затем о мощном немецком натиске на Сталинград 14 сентября и об отдельных этапах битвы. Потом он перещел к рассказу о дне 14 октября. «Это был день самых кровопролитных и ожесточенных боев за все время сражения. На фронте шириной в 4-5 километров немцы бросили в наступление пять совершенно свежих пехотных дивизий и две танковые дивизии, поддержанные пехотой и огромным количеством самолетов… В то утро невозможно было расслышать отдельные выстрелы или взрывы - все слилось в непрерывный оглушительный грохот… В блиндаже вибрация была такая, что стакан разлетелся на тысячи осколков. В тот день в моем штабе был убит 61 человек. После четырех или пяти часов этого ошеломляющего обстрела немцы продвинулись на полтора километра и наконец прорвались в районе тракторного завода. Наши бойцы не отступили здесь ни на шаг, и если немцы все-таки продвигались вперед, то только по трупам наших солдат. Но потери у немцев были так велики, что они не могли продолжать наступление с прежней силой и не сумели расширить свой клин на Волге». Чуйков с похвалой отозвался о ряде сталинградских дивизий - Жолудева, которая чуть не до последнего солдата защищала тракторный завод, дивизиях Людникова, Родимцева и многих других. Чуйков сказал также, что, после того как к северу и к югу от города советские войска начали большое контрнаступление, положение в самом Сталинграде стало немного легче. Однако 62-й армии было приказано «активизировать» свой фронт и непрерывно атаковать немцев, окруженных к тому времени в Сталинградском котле. Чуйков говорил о своих бойцах с отеческой любовью. Он и сам пользовался популярностью у солдат: многие из тех, кто воевал в Сталинграде, впоследствии говорили мне, что они бесконечно восхищались его необыкновенным личным мужеством и умением владеть собой: «На тысячу человек не нашлось бы второго такого, как наш Чуйков, который сумел не потерять голову в этот страшный день 14 октября». Я снова увидел Чуйкова лишь в июне 1945 г. К тому времени он был уже одним из победителей Берлина. Брошенные нацистами великолепные виллы с их кустами роз и жасмина и моторные лодки на Ванзее были, казалось, далеко-далеко, за миллионы километров от этой насквозь промерзшей сталинградской земли, по которой мы ступали в ту зимнюю ночь, от скованной льдом Волги со вмерзшими в лед обломками барж и пароходов. «Это, бы л длинный и трудный путь, - сказал мне в тот день в Берлине Чуйков. - Но, знаете ли, - добавил он, сверкнув своими золотыми зубами, - если уж говорить об этих баржах и пароходах, они были не так плохи, как вы думаете. Доставлять припасы в Сталинград было чертовски трудной задачей, и все-таки нам удавалось перебрасывать по реке 90 процентов грузов!» На следующее утро после встречи с Чуйковым я вскарабкался на скалу, на вершине которой устанавливали небольшой памятник погибшим воинам. Этим делом занимались советский солдат и двое немецких военнопленных. У одного немца была черная щетина. У другого - рыжеватая. Ко мне подошел низкорослый солдат-башкир с веселым лицом монгольского типа и глубоко посаженными смеющимися раскосыми глазами. На ломаном русском языке он начал мне рассказывать, как в самые напряженные дни Сталинградской битвы он воевал в районе завода «Красный Октябрь». Потом, указывая на двух немцев, рывших мерзлую землю вокруг памятника, солдат спросил: «Вы можете говорить по-ихнему?» - «Да». - «В таком случае пошли, поговорите с ними». - «Ну, как дела?» Чернявый немец с радостным удивлением ответил: «Хорошо!» - «Значит, русские вас все-таки не убили?» - «Нет», - снова весело сказал он. Я перевел наш разговор башкиру. «Подумать только, что они натворили. Во время эвакуации они потопили на Волге пароход, на котором находилось 3 тысячи женщин и ребятишек. Почти все были перебиты или утонули. А теперь ходят в наших валенках!» И действительно, на обоих немцах были валенки. Один из них был одет в грязную немецкую серо-зеленую шинель, из-под которой виднелись клочки каких-то одежек, на другом был русский армейский ватник. У обоих меховые шапки на голове. «Да, - сказал немец с черной щетиной на подбородке, - это русские дали нам валенки. Очень хорошие!» Оба немца были из Берлина. Я спросил, считают ли они и теперь Гитлера самым великим человеком в мире. Они энергично запротестовали. Рыжебородый заявил, что когда-то он был комсомольцем, а чернобородый уверял, что он бывший социал-демократ. «Ах, сколько горя Гитлер принес всему миру и Германии, - нравоучительным тоном изрек рыжебородый. - Сталинград - да, но и в Германии не лучше. Кёльн, Дюссельдорф и некоторые районы Берлина сильно пострадали, и дела идут все хуже и хуже». Оба немца были довольно тощие, но вид у них был вполне здоровый. По их словам, еды они получают вволю. Их поражало, что с ними так хорошо обращаются. Советский сержант, которому поручено было присматривать за этими двумя немцами, прислушивался к нашему разговору со снисходительной улыбкой. Наконец он решил, что им пора снова браться за работу. «Ну, как они?» - спросил я. «Да ничего, люди как люди». На заводе «Красный Октябрь» и вокруг него бои продолжались несколько недель. Заводские дворы и даже помещения цехов были изрыты окопами. И сейчас еще на дне окопов лежали замерзшие зеленые трупы немцев, серые трупы русских и мерзлые куски человеческих тел. Среди обломков кирпичей валялись советские и немецкие каски, до половины наполненные снегом. Здесь была колючая проволока, и полузасыпанные мины, и снарядные гильзы, и причудливая путаница искореженных стальных ферм. Трудно было себе представить, как кто-то мог остаться в живых в таких условиях. Один из русских показал на стену, на которой было написано несколько имен. Возле этой стены одна из советских воинских частей полегла до единого человека. Теперь же в этом окаменелом аду все молчало и было мертво, как будто буйный сумасшедший внезапно умер от разрыва сердца. Было все еще 30° ниже нуля. В этот день мы поднялись на страшные склоны Мамаева кургана по узкой тропинке длиной около 100 м. Русские уже водрузили на вершине горы грубый деревянный обелиск, выкрашенный в ярко-синий цвет, с красной звездой на верхушке. Между разбитыми стволами деревьев тоже валялись каски, снарядные гильзы, осколки снарядов и другой металлический хлам. На взрытой, промерзшей земле кое-где лежал снег, но мертвых не было видно - валялась только одна почерневшая от времени большая голова, скалившая свои белые зубы. Кто это был - русский или немец? Один майор сказал нам, что русских всех похоронили, но что 1500 немецких трупов еще ждут своей очереди - они сложены по ту сторону кургана. Сколько тысяч снарядов рвало эту землю, на которой каких-нибудь полгода назад зрели арбузы? На середине склона, повернутый к вершине, стоял обгорелый советский танк. После этого мы поехали в центральную часть Сталинграда. Мы двигались по длинной улице, по обе стороны которой стояли разбитые деревья. Улица шла параллельно Волге. Вот проехали мимо скопления трамвайных вагонов. Многие из них, вернее, все, были разрушены, разбиты и сожжены. Неужели они стоят здесь с 23 августа - со дня гигантского воздушного налета?… Теперь мы убедились в том, что Сталинград был одним из современных городов; вся его центральная часть, так же как и его заводы, была построена за последние 10-12 лет. Здесь были обширные кварталы жилых домов - теперь, конечно, целиком выжженные, - общественные здания на центральной площади и разрушенный вокзал на ее краю. Он тоже несколько раз переходил из рук в руки во время жестоких боев в сентябре… Посреди площади стоял замерзший фонтан, вокруг которого еще плясали полуразбитые фигурки детей. Здесь мы вышли из машины. В одном углу площади громоздилась огромная груда всевозможных бумаг - письма, географические карты, книги, фотокарточки немецких детей и пожилых женщин с ухмыляющимися самодовольными лицами, стоящих, по-видимому, где-то на мосту через Рейн, и зеленый католический молитвенник под названием «Духовная броня для солдат», и письмо от мальчика, по имени Руди, в котором говорилось: «Теперь, когда вы захватили мощную крепость Севастополь, война против заклятых врагов Германии, проклятых большевиков, скоро кончится». Мы прошли пешком по главной улице, идущей в южную сторону, меж огромных кварталов сгоревших домов, до следующей площади. Посреди мостовой лежал труп немца. В тот момент, когда его настиг снаряд, он, должно быть, бежал. Его ноги, казалось, все еще бегут, хотя одна из них была срезана снарядом выше лодыжки, и из замерзшего красного мяса торчала расколотая белая кость; все это как-то несуразно напоминало витрину мясной лавки. Лицо убитого представляло собой замерзшее кровавое месиво, а рядом темнела замерзшая лужица крови. На другой большой площади некоторые дома были разрушены, но два стояли, приземистые и крепкие, хотя и выжженные внутри, - Дом Красной Армии и универмаг. Посетив место, где произошла капитуляция Паулюса, и поговорив с лейтенантом Ильченко, который взял в плен фельдмаршала, мы снова вышли на улицу. Вокруг царило какое-то странное молчание. В некотором отдалении все еще валялся труп немца с оторванной ногой. Мы пересекли площадь и вошли во двор большого, выжженного внутри Дома Красной Армии. Здесь как-то особенно ясно я представил себе, каково было многим немцам в эти последние дни в Сталинграде. На крыльце лежал скелет лошади с крохотными лоскутками мяса, еще уцелевшими на ребрах. Отсюда мы прошли во двор. Здесь валялось еще несколько конских скелетов, а немного правее видна была колоссальная и страшная выгребная яма, к счастью совершенно замерзшая. И вдруг в дальнем конце двора я заметил человеческую фигуру. Человек этот присел на корточки над другой выгребной ямой. Завидев нас, он начал поспешно подтягивать штаны, а затем шмыгнул в дверь подвала. Но пока он проходил мимо, я успел рассмотреть лицо бедняги, на котором страдание смешалось с идиотическим непониманием происходящего. В эту минуту мне захотелось, чтобы вся Германия была сейчас здесь и могла полюбоваться этим зрелищем. Этот человек, вероятно, уже был на пороге смерти. В подвале, куда он украдкой шмыгнул, было, кроме него, еще 200 немцев, умиравших от голода и обморожения. «У нас еще не было времени ими заняться, - сказал один русский. - Я думаю, их завтра уберут». А в дальнем конце двора, рядом с другой выгребной ямой, за низкой каменной стеной, были сложены штабелями желтые трупы тощих немцев - тех, кто умер в этом подвале, - около десятка восковых кукол. Это зрелище грязи и страданий во дворе Дома Красной Армии было последним моим впечатлением от Сталинграда. Мне припомнились и долгие тревожные дни лета 1942 г., и ночи лондонского блица, и фотографии Гитлера, ухмыляющегося на ступеньках собора Мадлен в Париже, и тоскливые дни 1938 и 1939 гг., когда Европа нервно ловила берлинские радиопередачи и слушала вопли Гитлера, сопровождаемые людоедским ревом немецкой толпы. И я увидел знамение суровой, но божественной справедливости в этих замерзших выгребных ямах, в этих обглоданных лошадиных скелетах и желтых трупах умерших от голода немцев во дворе Дома Красной Армии в Сталинграде. Глава VII. «Кавказ - туда и обратно»

Кaukasus - hin und zuriick» («Кавказ - туда и обратно») - так не без иронии и горечи говорили немецкие солдаты, когда все уже было позади. Оккупация Кавказа немцами длилась полгода; в августе 1942 г. они захватили огромную территорию на Кавказе с такой же быстротой, с какой в январе - феврале 1943 г. им пришлось убраться оттуда. Их поспешная эвакуация с Кавказа явилась, конечно, прямым результатом окружения немецких войск под Сталинградом и последующего занятия Красной Армией бассейна Дона. Если бы в январе 1943 г. советским войскам удалось закрыть Ростовскую горловину или, что было бы еще лучше, занять также и Таманский полуостров - этот путь отхода немцев в Крым через Керченский пролив, - все немецкие войска на Кавказе попали бы в ловушку. В последние пять месяцев 1942 г., когда все внимание было сосредоточено на Сталинграде, советская печать уделяла относительно мало внимания событиям на Кавказе, причем и потом в течение многих лет о боях в этом районе писали очень мало. Первый этап этой кампании был одним из самых тяжелых для советского командования, тем более что ему предшествовала потеря Ростова в конце июля 1942 г. Несмотря на сталинский приказ «Ни шагу назад!», части Красной Армии отступали на Кубани и на Северном Кавказе на протяжении всего августа так же поспешно, как в самые тяжелые дни 1941 г. В августе сообщения были весьма нерадостными; ясно было, что русские оставляют Кубань, богатейший сельскохозяйственный район, который оставался у них по эту сторону Урала, «под давлением превосходящих сил противника». К 20 августа группа армий «А» фон Клейста захватила огромную территорию. Теперь в руках у немцев была уже вся Кубань; они вторглись на территорию собственно Кавказа, а на западе после захвата главного города Кубани, Краснодара, и третьего по значению нефтяного центра на Кавказе, Майкопа, стали пробиваться дальше, к Черноморскому побережью. На востоке они продвигались к обоим самым крупным нефтяным центрам - Грозному и Баку. Когда в начале августа советским войскам не удалось остановить немцев на Дону, наступление немецких войск на Кубани приняло характер самого настоящего блицкрига. Немцы имели подавляющее превосходство в танках и авиации, и лишь кое-где, особенно на водных рубежах, части Красной Армии вели арьергардные бои, хотя и без особого успеха. Дороги были забиты тысячами беженцев, пытавшихся вместе со своим скотом укрыться в горах или штурмовавших поезда на всех железнодорожных станциях, однако наступление немцев развивалось так быстро, что эвакуироваться удалось, вероятно, очень небольшой части гражданского населения[157]. По той же причине оказалось почти невозможным эвакуировать промышленные предприятия, и максимум, что удалось сделать в Майкопе, - это взорвать буровые вышки и другие сооружения и уничтожить еще оставшиеся запасы нефти; немецкие инженеры-нефтяники, которые вскоре прибыли туда, установили, что пройдет очень много времени, прежде чем Майкоп снова сможет давать нефть. Потеря Кубани и северных районов Кавказа была особенно тяжелой, и все же почти все немецкие авторы, описывавшие кавказскую кампанию, сходятся в том, что русские предприняли тот разумный шаг, который только и оставался для них в создавшихся условиях, а именно: не дав быстро продвигавшимся немецким войскам загнать себя в ловушку, они отошли в горы, обеспечивавшие относительную безопасность. Как оказалось, немецкий план захвата Кавказа был чересчур претенциозным. Это была одна из самых неудачных идей, осенивших Гитлера. Первоначальный его план, как мы уже видели, со стоял в том, чтобы вначале захватить Сталинград, причем гораздо более крупными силами, чем он направил туда в конечном счете, а затем занять весь Кавказ, начав с его прикаспийской стороны. «Объектом № 1» этого наступления должны были стать Грозный и Баку. После того как Гитлеру легко удалось захватить Ростов, он вообразил, что русские настолько слабы, что он может разделить свои силы на две части, из которых одна займет Сталинград, а другая захватит Кавказ. Он давно уже заглядывался на кавказскую нефть и считал, что, перерезав волжский путь снабжения и захватив три кавказских нефтяных центра, он в очень короткий срок может полностью вывести из строя экономику СССР. Захват Бак: намечался на середину или конец августа. Безусловно, немцы недооценили способность Красной Армии к сопротивлению; на Кавказе, как и повсюду, они пытались добиться сразу слишком многого: а) на востоке - прорваться к Грозному, затем по Каспийскому побережью к Баку; б) в центре - прорваться к Владикавказу, пересечь Главный Кавказский хребет по Воев но-грузинской дороге и выйти в Закавказье, а одновременно, может быть, двигаясь по параллельной Военно-осетинской дороге, также дальше на запад через горные перевалы - Клухорский, Мгрухский и Санчаро - прямым путем выйти к Черноморскому побережью между Сочи и Сухуми, откуда фашистские войска мог л двинуться в Закавказье с запада и дойти до турецкой границы в) на западе - прорваться к Черному морю у Новороссийска и дальше к югу (что было гораздо важнее) у Туапсе, откуда они могли дойти по Черноморскому побережью до самого Батуми. Командующий Закавказским фронтом генерал И.В. Тюленев писал впоследствии, что, если бы немцы сосредоточили свои основные силы на востоке, вместо того чтобы пытаться одновременно наступать на многих направлениях, они могли бы пробиться к Грозному и даже к Баку. Вместо этого они твердо решили захватить также и Черноморское побережье, отчасти чтобы уничтожить советский Черноморский флот, которому пришлось бы затопить свои корабли, а отчасти для того, чтобы втянуть Турцию в войну на стороне Германии. Тюленев прямо говорит, что часть вторгшихся на Кавказ немецких войск держалась в резерве для операций на Среднем Востоке и «для соединения с генералом Роммелем, действовавшим в то время в Египте!». Вряд ли приходится удивляться тому, что Черчилль очень беспокоился по поводу наступления немцев на Кавказе и предложил Сталину крупные силы англо-американской авиации для «обороны Кавказа». И, как мы видели, Сталин не отверг этого предложения сразу. Советское командование, видимо, считало угрозу прорыва немецких войск к Грозному весьма реальной. В течение всего августа и сентября 90 тыс. человек, мобилизованных из гражданского населения, день и ночь работали на строительстве укреплений, орудийных окопов, противотанковых рвов и т.п. в Грозном, Махачкале, у «Дербентских ворот» на Каспийском побережье, а также в самом Баку, вокруг которого было построено десять линий оборонительных сооружений. Фактически, однако, наступление немцев было остановлено у Моздока, примерно в 100 км к западу от Грозного, и советские войска ценой недель и месяцев напряженных боев не дали немцам расширить захваченный ими на южном берегу Терека плацдарм и отсюда двинуться дальше, на Грозный. Полной неожиданностью для немцев было то, что, помимо войск, который удалось от них оторваться, у Красной Армии оказались на Кавказе достаточные резервы, чтобы остановить их у Моздока - города, название которого, как и название Сталинграда, впервые появилось в сводке Совинформбюро 25 августа и продолжало фигурировать в последующих сводках вплоть до самого января. Советские войска в районе Моздока входили в так называемую Северную группу Закавказского фронта генерала Тюленева. Части, отступившие с севера на юг, были из состава двух фронтов - Южного и Северо-Кавказского. 28 июля они были объединены в Северо-Кавказский фронт под командованием маршала Буденного, а 1 сентября преобразованы в Черноморскую группу Закавказского фронта под командованием генерала Черевиченко. Эта группа удерживала побережье и близлежащие горы между Новороссийском и Сочи. Советское командование не только располагало на Кавказе значительными резервами, которые остановили немцев на самых решающих участках, после того как было истрачено все или почти все, что допускали стратегические расчеты, но начиная с сентября и до самого конца кампании оно сумело доставлять на Кавказ очень большие подкрепления, несмотря на огромные трудности с транспортом. Через Каспийское море из Краснове дека в Баку, а оттуда по железным и шоссейным дорогам доставлялись войска и огромное количество тяжелого оружия (орудий, танков и т.п.); советские войска на западе снабжались в основном в таком же порядке. Минометы, стрелковое оружие, боеприпасы и многое другое поступало с импровизированных фабрик и мастерских Закавказья. Закавказье в большой мере снабжало также войска Кавказского фронта необходимым им продовольствием. Войска и продовольствие доставлялись также морем из Батуми в Туапсе. В течение всего августа наступление немецких войск было, несомненно, очень эффективным, а в сентябре немцы добились дальнейшего успеха на северо-западе, захватив весь Таманский полуостров и военно-морскую базу в Новороссийске. Эффективно использовать этот порт они, правда, не могли, ибо противоположная сторона бухты оставалась еще в руках советских войск, которые держали порт под артиллерийским огнем. Отчаянные попытки немцев пробиться дальше на юг, к Туапсе, который был подлинным ключом к Черноморскому побережью, оказались совершенно безуспешными. Генерал Тюленев объясняет этот провал несколькими факторами: стойкостью советских солдат и моряков, естественными оборонительными рубежами на пути к Туапсе (горы и леса), но больше всего, пожалуй, огромной подготовительной работой, проделанной солдатами и гражданским населением, которые строили огневые позиции, копали противотанковые рвы, а в отдельных случаях валили вековые деревья на дороги, которым угрожала опасность. Эта работа велась не только на путях, ведущих к Туапсе, но и на высокогорных перевалах, по дороге на Баку и на всем протяжении Военно-грузинской и Военно-осетинской дорог, пересекающих главный горный хребет. Тюленев особенно хвалит командующего инженерными войсками Закавказского фронта генерала Бабина, которому удалось «наглухо закрыть подступы к горам Кавказа для танков и пехоты врага». Он сумел добиться этого, невзирая на крайне трудные условия, создавшиеся в связи с нехваткой оборудования и взрывчатки[158]. Таким образом, немцам не удалось прорваться к Грозному на востоке и к Туапсе на западе. В центре они пытались пересечь Кавказский хребет по трем знаменитым горным перевалам, но, хотя они и могли видеть Черное море с вершин Кавказского хребта, их наступление сдерживалось и здесь. Тюленев описывает особенно ожесточенные бои, которые велись высоко в горах в течение всего сентября, и огромные трудности, связанные с доставкой туда припасов для войск на маленьких самолетах У-2 и на ишаках. Еще более сложной проблемой была эвакуация раненых. Бураны, которые начали свирепствовать в горах в начале октября, вынудили немцев отказаться от попытки прорваться к Черному морю через высокогорные перевалы. В начале ноября немцы сделали последнюю попытку прорваться к Грозному и Тбилиси другим путем, обойдя советские войска в Моздоке с юга. 2 ноября они захватили столицу Кабардино-Балкарии Нальчик и двинулись дальше, на столицу Северной Осетии Владикавказ, на северном конце Военно-грузинской дороги, и на Грозный с юго-запада. Но у советского командования хватило времени перегруппировать свои силы, и всего в нескольких милях к западу от Владикавказа они нанесли наступающим немецким танковым колоннам сокрушительный удар и в конце концов отбросили их обратно к Нальчику. Вокруг Владикавказа были построены три линии обороны, хорошо укомплектованные живой силой, и, действуя отсюда, советская артиллерия и танки нанесли немцам тяжелое поражение. По оценкам русских, потери немцев за пять дней боев составили 140 танков, 2500 автомашин и много другой боевой техники, а их людские потери достигли 5 тыс. только убитыми. Во всяком случае, после этого немцы уже не предпринимали наступательных операций и перешли к обороне как у Моздока, так и у Нальчика. Они надеялись возобновить захват Кавказа новыми силами весной, если все пойдет хорошо под Сталинградом. Как мы видели, этого не случилось. В начале января войска Сталинградского фронта, который был переименован в Южный фронт и из подчинения Еременко передан под командование Малиновского, продвигались в обход Котельникова в направлении Сальска и Тихорецка, ставя конечной задачей захват Ростова, чтобы закрыть Ростовскую горловину для немецких войск на Кавказе. Задачей Черноморской группы было двинуться на Восток с Черноморского побережья в направлении Краснодара и Тихорецка и соединиться там с войсками Южного фронта, чтобы не только закрыть Ростовскую горловину, но и отрезать немецкие войска на Кавказе от Таманского полуострова - их пути отхода в Крым. По целому ряду причин советскому командованию не удалось полностью осуществить этот план. Немцы быстро перебросили с Кавказа в район Зимовники, Сальск, Тихорецк большие танковые силы, чтобы сдержать наступление русских в направлении Ростова и Тихорецка. После тяжелых боев, начавшихся с наступления Манштейна на Котельниково, войска Южного фронта нуждались в танках и другом снаряжении, а новые танки, которых они просили, поступали медленно. Поскольку Сталинградский железнодорожный узел все еще находился в котле, железнодорожной связи с центральными районами страны не было, а подвоз по шоссейным дорогам требовал много времени, к тому же они были слишком растянуты (около 350 км от ближайшей базы снабжения). Что касается Черноморской группы, которой теперь командовал генерал Петров, то и у нее были трудности со снабжением: штормы на Черном море сделали ненадежными ее главные пути подвоза, а ливни и наводнения сильно тормозили продвижение войск к Краснодару. Краснодар был освобожден только 12 февраля, то есть через месяц с лишним после начала наступления Красной Армии. Сейчас, говоря об отходе немецких войск с Кавказа, немецкие и советские комментаторы сильно расходятся: по словам немцев, это был «плановый» отход, тогда как русские называют его «беспорядочным отступлением». В частности, советские источники много говорят о полной деморализации румынских и словацких частей, участвовавших в немецком наступлении на Кавказе, и указывают на то, что при поспешном отступлении немцы оставляли множество материалов и техники на некоторых узловых железнодорожных станциях, например в Минеральных Водах, где советские части захватили 1500 вагонов с грузами. Но фактически имеется мало доказательств, что в ходе преследования отступавших немцев войскам Северной группы Закавказского фронта (среди которых были и части, сражавшиеся под Моздоком уже несколько месяцев) удалось захватить много пленных или нанести немцам значительные людские потери. Большей части немецких войск на Кавказе удалось уйти либо через Ростовскую горловину, либо на Таманский полуостров. По словам немецких комментаторов, у Гитлера была мысль удерживать этот полуостров как можно более крупными силами в качестве трамплина для нового завоевания Кавказа в будущем. Сегодня этот план считают одной из роковых ошибок Гитлера; вместо того чтобы оставаться в бездействии на Таманском полуострове, эти войска, численностью 400 тыс. человек, могли бы перетянуть чашу весов в пользу немцев в последующих боях на Дону и в восточных районах Украины[159]. Немцы отступали с Кавказа поспешно, но все же не настолько, чтобы не применять широко и здесь свои методы «выжженной земли». Отступая, они полностью или частично уничтожили множество сел и деревень. Ранее, в период их оккупации Кубани, они конфисковали или «закупили» у населения огромное количество продовольствия и скота. Вторгаясь на Кавказ, немцы очень рассчитывали на «нелояльность» кавказских народов к Москве. Советские органы власти также беспокоились по поводу Кавказа, и особенно проживавших там мусульманских народов. Беспокоили их отчасти и некоторые мусульманские народы Средней Азии, хотя представители этих народов храбро сражались с врагом. Некоторые из самых стойких солдат Красной Армии были казахами; в целом на протяжении всей войны казахи проявили себя с самой хорошей стороны, а в самом Сталинграде среди лучших солдат были представители среднеазиатских народов - киргизы, казахи и башкиры. Очень хорошо показали себя также татары - не крымские, а волжские. После потери в первые же недели войны таких нерусских районов, как Прибалтийские республики, война велась на русской и украинской территории, население которой можно было считать полностью - или почти полностью - лояльным. Но когда немцы прорвались на Кавказ и стали приближаться к границам Азии, советские власти столкнулись с множеством новых проблем. Их опыт с крымскими татарами был весьма неприятным, и теперь возник вопрос, как поведет себя Кавказ. Нет необходимости говорить, что патриотическая советская пропаганда среди кавказских народов началась сразу же после захвата немцами Кубани. По всему Кавказу проводились антифашистские митинги. Очень много писалось об энтузиазме, с которым все кавказцы шли на эти митинги; особенно широко советская печать осветила многолюдный антифашистский митинг, состоявшийся в конце июля во Владикавказе. 1 сентября в «Правде» был напечатан крупным шрифтом следующий призыв: «Горские народы… братья, храбрые джигиты, рожденные в горах Кавказа и на вольных просторах Дона, Кубани, Терека и Сунжи, в степях Калмыкии и Ставропольщины. Поднимайтесь на смертный бой!… Пусть равнины Северного Кавказа и подступы к Кавказским горам станут могилой для немецких разбойников!» 3 сентября в статье, озаглавленной «Народы Кавказа и Сталинская конституция», «Правда» писала: «Тускло мерцала в старые времена жемчужина народов - Кавказ. Теперь она ярко сверкает в советском созвездии культур». 6 сентября в связи с другим антифашистским митингом, на этот раз в Закавказье, газета писала: «…для гитлеровских подлецов народы Кавказа - «туземцы». Гитлеровское чудовище… хочет разорвать связь между всей страной и Кавказом. И точно так же враг стремится разорвать братские узы, которыми спаяны народы Кавказа со всей семьей советских народов». Все это ясно говорило о том, что советские власти беспокоила немецкая политика на Кавказе. Это беспокойство, как оказалось, было в значительной мере необоснованным, тем более что немцы пробыли на Кубани и на Северном Кавказе очень недолго, а их политика была, мягко говоря, путаной и противоречивой. Тем не менее известная почва для таких опасений все же имелась. Нам незачем останавливаться здесь на различных грандиозных «планах» немцев в отношении Кавказа - планов Розенберга и других; всем им суждено было остаться на бумаге. И все же немцы сделали несколько довольно непоследовательных попыток сыграть на «контрреволюционном прошлом» казаков. На Кубань были доставлены такие ярые враги большевиков времен Гражданской войны, как казачьи генералы Краснов и Шкуро, которые должны были помочь убедить казаков стать «коллаборационистами». Хотя Розенберг выразил мнение, что казаки, по существу, те же русские и что поэтому с ними надо обращаться более жестоко, чем с украинцами (которых в отличие от рейхскомиссара Украины Эриха Коха он не считал «недочеловеками»), немецкая армия проводила такую политику, что казаки являются-де ее потенциальными «друзьями» и их не следует относить к «недочеловекам»; казаков по мере возможности следовало вербовать в ряды немецкой армии. Как мы уже видели, в Котельникове, например, которое считалось казачьим или наполовину казачьим селением, немцы воздерживались от массовых зверств, хотя они фактически ничего не сделали для того, чтобы расположить к себе здешнее население, а, наоборот, относились к нему крайне презрительно. Что касается «реформ», например ликвидации колхозов, то немцы не пошли дальше туманных обещаний. Примерно то же самое происходило и на Кубани, если не считать, что здесь некоторые германские офицеры создали экспериментальный «казачий округ» с населением около 160 тыс. человек. Немцы давали населению всякие обещания. Хотя вначале министерство Розенберга и эсэсовцы возражали против этого эксперимента, армия продолжала его вплоть до января 1943 г., когда немцам пришлось убраться с Кубани. «Была набрана местная полиция. В январе 1943 г. было намечено расширить границы (казачьего) округа и назначить командующего казачьей армией… Намечались коренные реформы в области сельского хозяйства, хотя на практике сделано было очень мало. Были также планы набора 25 тыс. казаков-добровольцев для участия в войне на стороне немецкой армии, но для реализации этих планов также не хватало времени»[160]. Эта «реалистичная» политика армии имела целью, как говорит Александр Даллин, обеспечить как можно больше пушечного мяса для немецкой армии. Он также утверждает, что эксперимент должен был доказать, что, если «дать советскому населению возможность самостоятельно разрешать свои проблемы… оно в общем склонно будет более охотно сотрудничать с немцами». Но при всем этом из рассказа Даллина достаточно ясно вытекает, что подавляющее большинство казаков Дона, Кубани и Терека не сотрудничало с немцами и что многие казаки оказывали им пассивное, а иногда и активное сопротивление. Казачьи партизанские отряды действовали во многих районах, и некоторые из них в феврале приняли активное участие в освобождении Краснодара. Даже если немцам и удалось набрать 20 тыс. казаков - или псевдоказаков - в большом районе с населением численностью несколько миллионов человек, то это «достижение» можно расценивать скорее как неудачу. Уже сам факт, что многие из этих «казаков» только «выдавали себя за казаков», говорит о том, что число настоящих казаков Дона, Кубани и Терека, примкнувших к немцам, было невелико. С начала войны в рядах Красной Армии сражалось свыше 100 тыс. казаков, и некоторые их части, такие, как знаменитый корпус Доватора, в течение нескольких недель изматывавший немцев в боях под Москвой, завоевали себе почти легендарную славу. Тысячи и тысячи казаков, включая большинство бойцов корпуса Доватора, погибли, сражаясь с немцами. Рассчитывать, что такой зловещей фигуре эмигранта-авантюриста, как глава Центрального казачьего управления в Берлине генерал Краснов, удастся перетянуть казаков на свою сторону и, выражаясь словами другого казака-авантюриста, немецкого наемника Василия Глазкова, «убедить их признать фюрера Адольфа Гитлера верховным диктатором казачества», было по меньшей мере наивно. Немногочисленные так называемые казачьи отряды, которые немцам удалось сколотить для своей армии, впоследствии отличились, особенно на Украине, своими бандитскими действиями. Заигрывание немцев с мусульманами на Кавказе было частью сумасбродных планов Гитлера, направленных к тому, чтобы втянуть в войну Турцию и через Кавказ проникнуть на Средний Восток; на Кавказе предполагалось создать мусульманские войсковые части для участия в операциях, которые имели бы целью втянуть в орбиту Германии весь Средний Восток. С другой стороны, Гитлер, видимо, крайне скептически относился к розенберговским теориям создания «оси Берлин - Тбилиси». В декабре 1942 г. он заявил: «Не знаю, как поведут себя грузины. Они не принадлежат к тюркским народам. Надежными я считаю только мусульман… Я считаю формирование этих чисто кавказских батальонов чрезвычайно рискованным делом, но не вижу опасности в создании чисто мусульманских частей… Несмотря на заявления Розенберга и военных, я не доверяю также и армянам»[161]. Вопрос, стали бы или нет сотрудничать с немцами грузины, армяне и азербайджанцы, так и не пришлось уточнить на практике: нам известно лишь, что осенью 1942 г. из представителей этих национальностей было сформировано несколько дивизий для участия в боях в составе Красной Армии, хотя было, конечно, и некоторое число эмигрантов, которые прибыли на Кавказ с немецкой армией и ожидали вступления немецких войск в Баку, Тбилиси и Ереван. Но немцы все же установили контакт с некоторыми мусульманскими элементами на Северном Кавказе, а также и с буддистскими элементами среди калмыков к востоку от Кубани. Их столица Элиста в редко населенных калмыцких степях была оккупирована немцами около пяти месяцев, и эмигранты, вроде печально известного князя Тундутова, всячески старались сколотить какое-либо подобие калмыцких отрядов для немецкой армии. По отношению к тем горцам Северного Кавказа, среди которых преобладали мусульмане - чеченцам, ингушам, карачаевцам и балкарцам, - немецкая армия проводила «либеральную» политику. Им давали обещания ликвидировать колхозы, открыть мечети и церкви и уплатить за реквизированные товары, причем доверие народа намечалось завоевать «образцовым поведением», особенно по отношению к женщинам. В Карачаевском районе был создан Карачаевский национальный комитет. То же самое происходило и в Кабардино-Балкарии. Хотя немцам не удалось проникнуть глубоко в Чечено-Ингушскую АССР (к югу от Грозного), среди этих двух народностей нашлись отдельные элементы, сочувствовавшие немцам. Немцы, видимо, сумели набрать среди своих мусульманских друзей на Кавказе лишь очень немного солдат, а когда немецкая армия стала отступать на север, самые активные коллаборационисты, естественно, последовали за ней. Грандиозный план завоевания Среднего Востока с помощью кавказских горцев провалился. 11 февраля 1944 г. Верховный Совет СССР принял постановление о «ликвидации» мусульманских районов. В 1946 г., когда я посетил Кисловодск, Нальчик, Владикавказ и другие города Северного Кавказа, там все еще говорили о «ликвидации» чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев. В течение нескольких дней все граждане этих народов были погружены в железнодорожные вагоны и отправлены на восток, как сказал мне в Нальчике один кабардинец. «Страшно было видеть, как их всех отправляют - мужчин, женщин и детей; но организовано это было очень здорово - да, да, ужасно здорово». - «А как с кабардинцами?» - спросил я. «Знаете, - сказал он, - нам удалось отделаться несколькими синяками и шишками. Некоторые из наших людей тоже делали глупости. Одному кабардинскому князю, который жил высоко в горах, не пришло в голову ничего лучшего, как послать великолепного белого коня самому Гитлеру». Этим пяти народам после смерти Сталина было разрешено вернуться домой[162].

 

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова