Анатолий Краснов-Левитин

РОДНОЙ ПРОСТОР

К оглавлению

Cм. история Русской Церкви в 1960-е гг.

- 162 -

Глава третья

РАЗБЕГ

После процесса Галанскова—Гинзбурга демократическое движение берет разбег. Это было нечто удивительное. Как сказал мне однажды о. Глеб Якунин: "Все вдруг перестали бояться". В движении стали появляться все новые и новые люди. Петиции следовали одна за другой.

В истории демократического движения было много таких приливов и отливов. После драконовского приговора Юрию Галанскову и Александру Гинзбургу появляется совместное письмо Ларисы Богораз и Павла Литвинова с резким протестом против совершившегося акта произвола.

Имя Литвинова, внука прославленного советского дипломата, взбаламутило интеллигенцию как у нас, так и за рубежом. Со всех сторон неслись к авторам письма выражения сочувствия. Под петицией протеста против осуждения Гинзбурга и Галанскова было собрано в одной лишь Москве 180 подписей. В это время я много раз встречался с Литвиновым. Он выгодно отличался от других сыновей знаменитостей тем, что никогда не афишировал своего родства. Человек умеренный, он отнюдь не сочувствовал революционным убеждениям своего знаменитого деда. Помню, я как-то полушутя ему сказал, намекая на его знаменитого родственника: "Ну, ваши же предки Рим спасли". На это он сквозь зубы ответил: "Не знаю, что они спасли".

По своему духовному habitus'y Павел Литвинов

- 163 -

— типичный кадет, либерал, умеренный республиканец. Все экстравагантное, экстремистское, как справа, так и слева, ему претит, для него неприемлемо, ему противопоказано. Если бы он жил в начале века, он, вероятно, был бы ярым оппонентом своего деда, молодого еврейского парня, новозыбковского бухгалтера, увлекшегося до самозабвения большевизмом, но в сороковых годах он, возможно, нашел бы много точек соприкосновения с отставным министром, испытавшим на себе тяжелую руку Сталина и каждую ночь клавшему у кровати заряженный револьвер, чтобы пустить себе пулю в лоб на случай, если раздастся стук в дверь опричников.

Впрочем, Павел недаром был внуком революционера: импульсивный темперамент был свойствен и ему. В юности страстный игрок на бегах, он знал всех жокеев Москвы и все тонкости сложной жокейской дипломатии, как настоящий профессионал. Резко выраженный индивидуалист, он не отличался скромностью. Помню, как-то раз я завел речь о частных уроках по математике, которые он, будучи изгнан из Института (где он был доцентом), вынужден был давать готовящимся в институты.

"Я блестящий преподаватель", — кратко резюмировал Павел.

Впоследствии между нами произошел инцидент, отравивший наши взаимоотношения: пораженный трагической смертью Ильи Габая, я написал о нем проникновенный некролог. Это вызвало резкий протест Литвинова. Собственно говоря, я никак не мог понять, чем он недоволен, потому что основная причина недовольства не высказывалась, она подразумевалась: как это не он — первый друг покойного, — а я пишу некролог.

"Но при всем, при том" человек он кристально

- 164 -

честный и мужественный. Его присоединение к демократическому движению имело огромное значение: оно значительно повысило уровень движения, его авторитет и в России и за рубежом.

Литвинов — внук европейца, убежденного западника. И это очень здоровое, прогрессивное ядро его деятельности. Но он умеренный "постепеновец", — а это нечто нерусское, чуждое будущим поколениям, чуждое русской молодежи. Помню наш разговор с ним в Париже, в отеле. Я сказал, что являюсь сторонником революции. Четвертой Великой Русской Революции. "Тогда нам говорить не о чем",— кратко ответил Павел.

23 февраля 1968 года. Промозглый февральский день. Сугробы, ветер, но в воздухе сырость. Уже не зима, но до весны далеко. "Зима с летом встретились", как говорят в народе.

Сижу в своей утлой комнатенке, в деревянном домишке, в Новокузьминках. У окна. Вдруг распахивается дверь. В прихожей шаги. Множество шагов. Мужские шаги.

"Кто там?"

"КГБ. Попались", — отвечает знакомый голос.

Это Красин. Вслед за ним Якир, Габай, кажется, и Юлий Ким.

Входят, рассаживаются на диване, который служит мне ложем, на стульях.

Красин: "Мы принесли вам петицию". Петиция в Президиум консультативного совещания коммунистических партий в Будапеште.

Читаю. Подписываю. Со свойственной мне аккуратностью рядом со своей подписью ставлю кляксу. Так с кляксой и пошла петиция в Будапешт.

- 165 -

Гости, между тем, торопятся. Их ждет такси. Они едут дальше.

Уже на другой день вечером петиция была передана всеми радиостанциями Запада. Напечатали ее и многие газеты. Как это ни странно, она достигла и адресата. Итальянская делегация на заседании в Будапеште заявила: "Вся буржуазная пресса пишет о каком-то документе, адресованном нашему совещанию, а мы ничего о нем не знаем".

Пришлось огласить. Советское радио также вынуждено было прокомментировать петицию. В Москве сенсация. Звоню о. Всеволоду Шпилеру. Он мне говорит: "Итак, ваши силы практически неисчерпаемы".

"Почему?"

"Да вот, на все вас хватает. И петиции какие-то подписываете, и работы академикам пишете, и церковь обновляете".

Вадим меня встретил восклицанием: "Что это ты подписывал?"

"Откуда ты знаешь?"

"Ну как же, мне уже 20 человек об этом говорили".

Эта петиция открыла новый период в истории демократического движения: период "подписантов". Это был новый термин, который быстро попал на улицу и стал широко известен.

Текст петиции от 24 февраля 1968 года следующий:

ПРЕЗИДИУМУ КОНСУЛЬТАТИВНОГО СОВЕЩАНИЯ

КОММУНИСТИЧЕСКИХ ПАРТИЙ В БУДАПЕШТЕ

В последние годы в нашей стране проведен ряд политических процессов. Суть этих процессов в том, что людей в нарушение основных гражданских

- 166 -

прав судили за убеждения. Именно поэтому процессы происходили с грубыми нарушениями законности, главное из которых — отсутствие гласности.

Общественность больше не желает мириться с подобным беззаконием, и это вызвало возмущение и протесты, нарастающие от процесса к процессу. В различные судебные, правительственные и партийные органы, вплоть до ЦК КПСС, было отправлено множество индивидуальных и коллективных писем. Письма остались без ответа. Ответом тем, кто наиболее активно протестовал, были увольнения с работы, вызовы в КГБ с угрозой ареста и, наконец, самая возмутительная форма расправы — насильственное заключение в психиатрическую больницу. Эти незаконные и антигуманные действия не могут принести никаких положительных результатов, — они, наоборот, нагнетают напряженность и порождают новое возмущение.

Мы считаем своим долгом указать на то, что в лагерях и тюрьмах находятся несколько тысяч политзаключенных, о которых почти никто не знает. Они содержатся в бесчеловечных условиях принудительного труда, на полуголодном пайке, отданные на произвол администрации. Отбыв срок, они подвергаются внесудебным, а часто и противозаконным преследованиям: ограничениям в выборе места жительства, административному надзору, который ставит свободного человека в положение ссыльного.

Обращаем ваше внимание также на факты дискриминации малых наций и политическое преследование людей, борющихся за национальное равноправие, особенно ярко проявившееся в вопросе о крымских татарах.

Мы знаем, что многие коммунисты зарубежных стран и нашей страны неоднократно выражали свое

- 167 -

неодобрение политическим репрессиям последних лет. Мы просим участников консультативной встречи взвесить ту опасность, которую порождает попрание прав человека в нашей стране".

Обращение подписали:

1. Алексей Костерин, писатель, Москва, М. Грузинская 31, кв.70.

2. Лариса Богораз, филолог, Москва, В—261, Ленинский проспект 85, кв. 3.

3. Павел Литвинов, физик, Москва, К—1, ул. Алексея Толстого 8, кв. 7.

4. Замфира Асанова, врач, Янги-Курган, Ферганская область.

5. Петр Якир, историк, Москва, Ж—280, Автозаводская 5,кв.75.

6. Виктор Красин, экономист, Москва, Беломорская ул. 24, кв. 25.

7. Илья Габай, учитель, Москва, А—55, Ново-Лесная ул.18, кор.2.

8. Борис Шрагин, философ, Москва, Г—117, Погодинка 2/3, кв. 91.

9. Левитин-Краснов, церковный писатель, Москва, Ж—377, 3-я Новокузьминская ул. 23.

10. Юлий Ким, учитель, Москва, Ж—377, Рязанский просп. 73, кв.90.

11. Юрий Глазов, лингвист, Москва, В-421, Ленинский проспект 101/164, кв.4.

12. Григоренко Петр, инженер-строитель, бывший генерал-майор, Москва, Г—21, Комсомольский проспект 14/1, кв. 46.

(См. "Архив документов Самиздата", т. 10, ее. 13—14. — Нью-Йорк: Radio Liberty Committee 1972).

Подписи под петицией, направленной в Будапешт, - неплохой адрес-календарь демократического дви-

- 168 -

жения. Первое, что бросается в глаза, — резкое различие типов, убеждений, биографий.

Алексей Костерин (к сожалению, не был с ним знаком лично) — старый коммунист, еще с 1912 года, участник гражданской войны, попавший в плен к Врангелю, приговоренный военно-полевым судом к смертной казни, бежавший из тюрьмы накануне казни, затем узник сталинских лагерей, пробывший там около 20 лет, реабилитированный, защитник прав репрессированных народов, друг крымских татар, вышедший из коммунистической партии перед смертью в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию.

Лариса Богораз — из интеллигентной еврейской семьи, отпрыск целой профессорской династии; ее первым мужем был Юлий Даниэль, второй муж — старый лагерник Анатолий Марченко.

Замфира Асанова — крымская татарка, как-то меня спрашивала: "Скажите, а что такое церковный писатель? Меня наши в Ташкенте об этом спрашивают, а я не могу объяснить".

Борис Шрагин, философ-диаматчик. Сейчас в Америке. Либерал, атеист, полумарксист (типа легальных марксистов 90-х годов).

Юрий Глазов — лингвист, полуеврей, искатель. Специалист по буддизму, принял православие, потом перешел в католичество. Сейчас в эмиграции, в Канаде. Симпатичный. Простой. Искренний. Душа-человек. Путаник невозможный.

Об остальных (о Павле Литвинове, Петре Якире, Викторе Красине, Илье Габае, Юлии Киме) я уже говорил.

Список заканчивается именем П.Г. Григоренко. Это дает возможность познакомиться и с ним.

Личность Петра Григорьевича настолько популярна и общеизвестна, что не нуждается в подробной

- 169 -

характеристике. К тому же о нем уже много и подробно писали. С фактической стороны его биография прекрасно изложена Б. Цукерманом (см. книгу П. Григоренко "Мысли сумасшедшего". В виде предисловия очерк Б. Цукермана "К аресту генерала Григоренко". — Амстердам: "Фонд имени Герцена", ее. 5—27).

Есть, однако, одно обстоятельство, которое заставляет нас несколько углубиться в его биографию. В настоящее время П.Г. Григоренко проживает в Америке и, несмотря на свой возраст, продолжает (и очень активно) общественную деятельность.

За это время убеждения его сильно изменились. Как писала одна американская газета, "из убежденного коммуниста он превратился в ярого антикоммуниста".

Как сказал мне один близкий к нему человек: "Петр Григорьевич оплевывает свое прошлое".

Нам всем приходилось защищать П.Г. Григоренко от многих: от советских "психиатров", от КГБ, от советских борзописцев. Сейчас время защитить его от него самого.

Вряд ли прошлое Петра Григорьевича, его биография и та эпоха, в которой он жил и формировался (в двадцатые годы), заслуживает только оплевывания. Тем более, что оплевывание — это отнюдь не научный метод. Как правильно писал один известный русский историк: "В истории так же, как в физике, химии и других науках, надо не ругать и проклинать, а прежде всего понимать".

Поэтому метод оплевывания мы можем спокойно оставить бульварным политиканам.

В биографии П.Г. Григоренко, как в зеркале, отразилась советская эпоха с ее положительными (да, да, были и такие) и отрицательными сторонами.

- 170 -

Положительная сторона: человек из народа. Никогда в России деревенский парнишка из нищей крестьянской семьи, который в 15 лет начал свою карьеру учеником слесаря в депо на станции Бердянск, не мог бы так сравнительно быстро дослужиться до генерала и к тому же стать профессором Военной Академии.

Петр Григорьевич — человек из народа, сохранивший с ним кровную связь. Это и было основной причиной его выступления на партконференции 7 сентября 1961 года, которое сыграло в его судьбе роль "убийства в Сараево". Сейчас П.Г. Григоренко, вероятно, расценил бы это выступление как своего рода "детскую болезнь". Между тем, как мне кажется, это выступление имеет большее, во много раз большее значение, чем его нынешние украино-фильско-антисоветские выступления. Наиболее впечатляющими в выступлении П.Г. Григоренко были три требования:

1. Восстановление партийного максимума, согласно которому ни один коммунист не может получать более 120 рублей. "Этим, — говорил П.Г. Григоренко, — мы разом отделаемся от примазавшихся и карьеристских элементов".

2. Чистка партии, во время которой должны быть исключены все сталинистские элементы.

3. Восстановление ленинских норм, при которых ни один человек, какую бы он должность ни занимал, не может стоять вне критики.

Эти три требования действительно могли бы стать тем знаменем, которое сплотило бы внутрипартийную оппозицию. А без внутрипартийной оппозиции дальнейшее развитие России (если говорить о реальных перспективах, а не о кликушеских выкриках) совершенно немыслимо: нравятся нам или не нравятся коммунисты, но в России (да и не

- 171 -

только в России) они есть, и ни один серьезный человек не может с этим фактом не считаться.

П. Г. Григоренко не теоретик, он практический деятель и талантливый организатор. Поэтому его теоретические попытки оценивать марксизм (как в положительном — в прошлом, так и в отрицательном — теперь — смысле) нельзя принимать всерьез. Но практически его имя, его дело, его самоотверженная деятельность в рамках демократического движения имели ни с чем не сравнимое историческое значение.

Наше знакомство с Петром Григорьевичем Григоренко произошло осенью 1966 года. Инициатором этого знакомства был, как я уже писал, Алексей Добровольский. В воскресный день (кажется, в октябре) мы должны были встретиться с генералом на станции метро "Парк культуры и отдыха". Присутствовали: Владимир Буковский, Владимир Тельников, Евгений Кушев и я. В назначенный час туда должен был привести генерала Добровольский. Встретились. Помню свое первое впечатление: высокий, с военной выправкой человек, говорит мягко, но с начальственной интонацией. Я плохо знаю советское офицерство, но — тон директора крупного завода, советского министра. Чувствуется привычка к власти. Вдумчивый. В то же время в манерах, неторопливых, несколько угловатых, чувствуется человек из народа, из крестьянской или из рабочей среды.

Мы повели генерала в дешевый ресторанчик. Очутившись в этом месте, генерал покачал головой, сказал все тем же мягким тоном грубоватую солдатскую фразу: "Да, из вас конспираторы, как из моего ... тяж".

Действительно, ничего лучшего "конспираторы"

- 172 -

придумать не могли. Ресторан-аквариум, из стекла, открытый со всех сторон. И, как оказалось потом (мы тогда этого не знали), прямо против его дома в Хамовниках.

Словом, это был такой же "конспиративный" подвиг Добровольского (он ведь был инициатор встречи), как и его проделка с ничего не ведавшими типографскими рабочими.

В этой обстановке разговор не получился. Была назначена следующая встреча. У Буковского. Эта встреча, однако, тоже вышла комом.

Несколько запоздав, я увидел на лестничной площадке Володю Буковского, Вадима Делоне и еще пять-шесть парней, которые с папиросками во рту о чем-то беседовали. С недоумением я спросил: "А где же Петр Григорьевич?"

Мне ответили: "Он в комнате переписывает один документ".

"А почему вы здесь стоите?"

"Вышли на перекур. Нина Ивановна (мать Буковского) не выносит папиросного дыма. Идите к генералу".

Прошел в комнаты. Поздоровался с генералом. Но серьезного разговора не получилось и на этот раз.

В эти годы зимой я всегда был сильно занят. Писал статьи по экстренным поводам: где-то закрыли церковь, где-то произошла несправедливость; правил кандидатские работы ребятам, а иногда и сам их писал. Писал работы и по заказу.

Отводил душу летом. В 1967 году написал большую работу о романе Булгакова "Мастер и Маргарита" - "Христос и Мастер", напечатанную в "Гра-

- 173 -

нях"*. Жарким летом 1968 года написал большую работу "Строматы". Работа начиналась гимном храбрости (глава "Орлиная песня"), затем в ней давалась подробная характеристика политической ситуации и всех наиболее важных политических течений. Работа в некоторых своих аспектах устаревшая, но в основном сохраняющая свою актуальность и в наши дни (о ней см. ниже).

Между тем, до нас доходили слухи и о других "крамольных" организациях. Хотя они и не имели никакого отношения к нарождавшемуся демократическому движению, но косвенная связь налицо.

Выступления молодежи в Москве, начиная с конца пятидесятых годов, создали в кругах русской молодежи новый климат, располагали к созданию подобных организаций и в других городах. В 1967 году в Ленинграде была раскрыта крупная организация, законспирированная, под названием "Всероссийский Социал-Христианский Союз освобождения народа".

В феврале-марте было арестовано и задержано в различных городах около 60 человек. Состоялись два процесса.

Первый процесс был в феврале-марте 1967 года над четырьмя руководителями.

Игорь Огурцов — главный руководитель — уникальный лингвист, переводчик с японского языка, был приговорен к 15 годам лишения свободы — и с этого времени начинается его крестный путь.

Затем с 14 марта по 5 апреля 1968 года проходил второй процесс, на котором судили 17 человек. Сведения об этом процессе проникли и в нашу среду.

Меня эта организация заинтересовала вдвойне:

* №№71, 72 и 73.—Ред

- 174 -

во-первых, как первая организация, столь многочисленная, в эти годы, а затем как организация, исходящая из религиозных концепций и считавшая своими вдохновителями религиозных русских мыслителей. В том числе Н.А. Бердяева.

Каково мое впечатление от этих людей?

Я много слышал об Игоре Огурцове. Что я могу сказать о нем? То, что в свое время сказал Горький о Станиславском: "Красавец человек".

Когда-то И.С. Аксаков, русский публицист-славянофил и монархист, которого, разумеется, странно было бы подозревать в сочувствии революционерам, писал о Гарибальди, что это прежде всего высоконравственное явление. Действительно, трудно указать в истории другой пример подобного мужества, глубокой убежденности и нравственной чистоты.

То же можно сказать и об Игоре Огурцове. Его мужество вызывает восхищение, его стойкость порождает глубокое уважение. Личная чистота и бескорыстие заставляют воскликнуть: "Се человек!"

К сожалению, это не относится к другим членам этой организации. Конечно, нельзя им вменять в вину недостаток мужества. Что поделаешь — не все рождаются героями. И на долю их выпал действительно невероятно тяжелый крест.

Из них мне пришлось впоследствии познакомиться с тремя: с Николаем Ивановым, с Леонидом Бородиным, с Евгением Вагиным. Раньше всех я узнал о Леониде Бородине. Я услышал о нем впервые от его отца в доме Людмилы Ильиничны Гинзбург. И по рассказам отца у меня составилось довольно симпатичное впечатление: человек принял христианство, стал религиозным, — чего лучше?

Я познакомился с ним перед самым отъездом из России. В 1974 году. Его привел ко мне Володя

- 175 -

Осипов. Личное впечатление менее приятное: сумрачный человек, с поверхностными знаниями, типичный директор провинциальной школы. Этот тип людей мне хорошо известен. И особенного интереса во мне никогда не вызывал. На этом мое личное общение с Бородиным, как я думал, окончено, но оказалось, что нет.

Как-то раз, будучи в Италии, я услышал, что один из руководителей "Russia Christiana" говорил: "Нами получен журнал "Земля", там статья о Краснове Бородина. Она настолько гнусная, что перевести ее нет никакой возможности". Через несколько лет, будучи в Мюнхене на радиостанции "Liberty", я, просматривая самиздатские материалы, набрел на эту статью. Статья дышит ненавистью и личной злобой. Причем совсем не понятно, по какому поводу она написана. Статья называется "Волосы дыбом", то есть можно полагать, что это ответ на мою самиздатскую статью "Земля дыбом" о Солженицыне. Однако решительно никакой полемики с моей статьей нет. Исключительно личные выпады. Причем главная моя вина в том, что я не проявлял особой охоты выслушивать Бородина, когда он пришел ко мне, а больше говорил сам. Был такой грех. Рад принести ему извинение.

Но, между нами говоря, я думаю, что потерял немного. Статьи Бородина* и методы его литературной полемики как будто списаны со статей "Русского знамени", "Земщины" и других органов "Союза русского народа", с "творений" доктора Дубровина, Маркова Второго и других (Пуришкевич и Шульгин писали много лучше — до них Боро-

* Справедливость, однако, заставляет признать, что Л. Боро­дин не лишен художественного таланта. Его произведения, напечатанные в "Гранях", ничем не напоминающие его пуб­лицистику, представляют интерес. — Автор.

- 176 -

дину не дотянуться, — где уж). Стоит ли осуждать людей за то, что они, как я, решили ограничиться "Русским знаменем".

Г-н Бородин упрекает меня за пристрастие к цитатам. В моей работе о Солженицыне он насчитал одиннадцать цитат.

Пусть уж будет и двенадцатая!

По словам Чацкого:

Несчастные! Должны ль упреки несть

От подражательниц модисткам

За то, что смели предпочесть

Оригиналы спискам.

Гораздо более серьезное впечатление производил на меня Николай Иванов, который после лагеря поселился во Владимирской деревне (около станции Струнино) и теперь опять подвергается гонениям. Этот производит впечатление тонкого интеллектуала, настоящего, а не мнимого историка (это так редко встречается в советской действительности) и приличного человека.

И наконец, Евгений Ватин. С ним я много раз встречался на Западе, в эмиграции (и в Германии, и в Италии). Глубоко эрудированный, порядочный человек.

Когда он впервые появился в Мюнхене на радиостанции "Liberty", после его доклада о Социал-Христианском союзе, после того как он говорил, что Союз представлял собой демократическое движение, я поставил вопрос ребром: предусматривала ли программа Союза всеобщие выборы? Евгений Ватин ответил, что не предусматривала. "Каким же образом должны были бы формироваться органы власти?" На это я получил весьма неопределенный ответ:

"Россией должны были бы править лучшие люди".

- 177 -

Гм! Гм! Лучшие люди. Но где же критерий? Господин Бородин, верно, себя считает лучшим, а я себя. Так кто же судья? Видимо, кто палку взял, тот и капрал. То есть опять диктатура. Спасибо за такую "демократию". Мы и так ею сыты по горло*.

Здесь мы подходим к самому узловому вопросу современной политической жизни. Опыт истории показал, что предпосылкой демократии является возможность для народа избирать, формировать, критиковать, контролировать и сменять органы власти. Для этого есть только один путь — парламентская демократия. Свободные выборы.

Из этого не следует, что любой строй, где есть парламент, — идеальный строй. Парламентская система — не идеал, а предпосылка. Ничего ни второго, ни третьего не дано. Социал-Христианский союз с его программой принципиально неприемлем, как неприемлемы и все однотипные организации, потому что здесь не предусматриваются свободные и беспрепятственные выборы. А без этого будут, как любили говорить летом семнадцатого года, те же портки, только назад гашником.

Потому народ и отвергает все эти программы или во всяком случае остается к ним равнодушным: стоит ли бороться за то, чтоб диктатором стал не Брежнев, а какой-нибудь Петров, Иванов или даже Солженицын?

Что касается людского состава Социал-Христианского союза, то Игорь Огурцов, видимо, стоял перед той же трудностью, перед которой стояли мы все: нехватка людей. Не потому, что трудно сагитировать человека, сагитировать нетрудно. Но в условиях грозной диктатуры вовлечь человека в органи-

* Программа Социал-Христианского союза предусматривает выборы, но не предусматривает множества партий. То есть выборы по-советски. Спасибо!

- 178 -

зацию, побудить его к каким-то прямым действиям, когда все знают, что за это придется расплачиваться тюрьмой, годами заключения в лагере или (в лучшем случае) разлукой с родиной, трудно неизмеримо.

Здесь не до того, чтобы кочевряжиться. Берешь всех, кто согласен. И отсюда часто снижение уровня. Таким образом, в организацию попадают и стукачи, и трусы, и капитулянты.

Если бы было из кого выбирать, — уверен, что состав Социал-Христианского союза, да, возможно, и его программа были бы иными.

При этом надо отметить, что непосредственной целью организации было только распространение книг B.C. Соловьева, Бердяева и других.

Чтобы этого испугаться и за это держать людей десятки лет в тюрьмах и лагерях и уцепиться, как сумасшедшие, за Огурцова, — надо быть или садистами, или подлыми трусами, или круглыми идиотами. Или и тем, и другим, и третьим вместе. Так оно, верно, и есть.

Уже совершенно карикатурный характер носила также "организация", возникшая в это время в Москве под руководством некоего генерала Фетисова (их и называли по имени их "основоположника" — "фетисовцы").

Какого я познакомился с одним из них молодым парнем, удивительно похожим на портреты молодого Гоголя (этим, впрочем, кажется, его связи с русской литературой исчерпывались).

Он мне дал произведения "основоположника". Генерал Фетисов — профессор какого-то чисто технического предмета в Институте путей сообщения; он сидел в это время в сумасшедшем доме.

Я прочел. Боже мой! Что я там увидел! Даже трудно было раскритиковать это "произведение".

- 179 -

Не за что ухватиться. Это даже не эклектика. Какая-то невероятная бурда. Автор пытается соединить Константина Леонтьева, Хомякова, Михайловского и... Ленина. Нападки на космополитов, на евреев, на... митрополита Никодима. Рукоплескания Сталину, который вступил на путь... национализма. Громы против Хрущева и "космополитов, благодаря которым до сих пор не введен... коммунизм, тогда как достаточно нескольких декретов, чтобы его установить". Здесь все характерно: и то, что такой человек (грубый невежда, тип фельдфебеля и погромщика) мог быть преподавателем... Института. Кажется, только у нас возможен такой парадокс.

И главным образом удивительно то, что у этого маньяка нашлись последователи среди молодежи.

Это показывало, с одной стороны, примитивный уровень части нашей молодежи, а с другой стороны, жажду живого слова, жажду истины.

За десятилетия полного вакуума, когда молодежь не слышала ни одного живого слова, когда она вынуждена была питаться мертвечиной из советских газет, ее духовная жажда была столь велика, что она бросалась на всякое новое слово, каким бы оно ни было и из какого бы источника оно ни исходило.

И часто вместо живой воды молодежь поили мутью и тухлятиной.

Несчастная русская молодежь!

И в это время появляется новая звезда на нашем небосклоне.

1968 год принес нам имя Андрея Дмитриевича Сахарова. В это время появляется в самиздате его

- 180 -

первая общественно-политическая работа. Появление Сахарова в нашей общественности — историческое событие. Не потому, что он сказал что-то особенно новое. И не потому, что он социальный вождь или крупный политический деятель. Значение Сахарова значительно шире. Его не сравнишь не только ни с одним из нас, но и ни с одним вообще из ныне живущих исторических деятелей.

Первый аспект. "Аристократ, идущий в демократию, обаятелен", — говорит у Достоевского Петр Степанович. Андрей Дмитриевич Сахаров — бесспорный аристократ. Аристократ духа. Это — баловень судьбы. Еще в 21 год, когда другие под крылом папенек и маменек, он — доктор наук. В 25 лет он уже прославленный ученый. Почести, слава, о деньгах уж говорить нечего, — чего еще? И вот он идет к народу. Покидает Олимп.

Другой аспект. Великий гуманист. Заступник за всех. Я писал об этом в своей работе о Толстом. Защитник всех, кто страдает, без различия, каких бы ни был человек убеждений, какой бы ни был нации, к какой бы группе он ни принадлежал, какое бы образование он ни получил. Человек кристальной чистоты.

Беспощадная пошлость ни тени

Положить не успела на нем.

Это сказано Некрасовым про 27-летнего Писарева. А Сахарову не 27, а скоро (в 1981 году) — шестьдесят.

Я ищу аналогий и не нахожу.

Лев Николаевич Толстой? Но человек он был все-таки трудный. Всю жизнь хотел перестать быть барином. И все-таки барин. Барин до мозга костей.

Ганди? Человек необыкновенного благородства.

- 181 -

Гений. Но человек странных, неожиданных извивов, любивший порисоваться своей экстравагантностью. Во всем, начиная со своей одежды. И его верный ученик и почитатель Неру однажды обмолвился в своих мемуарах: "До чего раздражающий человек Махатма".

С ранней юности мне люб Владимир Сергеевич Соловьев. Хотелось бы сравнить Сахарова с ним. Но Владимир Сергеевич чересчур абстрактен. Он весь в будущем. Он устремлен в заоблачные дали. А этот здешний. В людских делах.

Пожалуй, более всего подходит для сравнения папа Иоанн XXIII. Но он все-таки политик. И иной раз немного с хитрецой. С хитрецой добродушной, не зловредной, но все-таки... ладить умел со всеми, с кем было нужно. Даже с Пием XII. А с ним трудно было ладить.

Андрей Дмитриевич Сахаров не такой. Он всегда и со всеми одинаков: мил, мягок, добр. Душа-человек. И в то же время нет в нем человекоугодия. Он европеец. И даже выговор у него чуть-чуть иностранный, видимо, унаследованный от родителей, которые родились и жили в Прибалтике. Такой выговор я слышал у многих представителей нашей аристократии (между прочим, у Патриарха Алексия) , — говорят, такой выговор был и у Николая II. Но человек он до глубины души русский. Представитель той же линии русского гуманизма, к какой принадлежали Л.Н. Толстой и B.C. Соловьев.

Возвышенный русский гуманист и идеалист. И есть в нем особый, внутренний аристократизм. Вот не могу себе представить Сахарова ругающимся матом, дерущимся, мстящим за обиды, мертвецки пьяным. Всех могу, а его нет. Себя, так слишком хорошо могу себе представить в этой роли, а его — нет. Черносотенная публика его не любит. Хамье!

- 182 -

Действительно, это люди с разных планет. Но все остальные его обожают.

Присылал к нему из лагеря воришек. И все уходили от него в восторге.

Это один из самых популярных людей в России. Заговорите на бульваре, на улице, на рынке с любым рабочим парнем, солдатиком, пьяницей. Скажите о Сахарове. Сразу заулыбается, начнет расспрашивать.

Сахаров — народный герой. Его первая политическая работа также выражает мнение простого народа. Поговорите с любым рабочим, колхозником, солдатиком, — он скажет вам примерно то же, что знаменитый профессор, сын профессора, интеллигент чистых кровей, выговаривающий слова на иностранный манер.

Первое программное произведение Сахарова носит название "Размышление о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе".

Эпиграф — слова Гете:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день идет за них на бой.

Уже с первых строк читатель чувствует себя как бы погруженным в особую атмосферу, атмосферу, совершенно отличную от произведений эмигрантских деятелей. Совершенно отсутствуют сентиментальные обращения к старой Руси, проклятия в адрес 1917 года. Автор смотрит не назад, а вперед, исходит из той новой России, что существует сейчас (впрочем, не такой уж и новой — она существует уже 60 с лишним лет, а ко времени написания статьи А.Д. Сахарова существовала тоже уже 51 год).

Сахаров, в противоположность некоторым старо-

- 183 -

верам, руководствуется правилом: "Предоставь мертвым погребать своих мертвецов".

Первый основной тезис Сахарова:

"Разобщенность человечества угрожает ему гибелью. Перед лицом опасности любое действие, увеличивающее разобщенность человечества, любая проповедь несовместимости мировых идеологий и наций — безумие, преступление" (Андрей Сахаров. "В борьбе за мир". Изд. "Посев", 1973, с. 10. Статья "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе").

Уже этот первый тезис бьет одновременно и по сторонникам "железного занавеса", которые заправляют советским государством, и по сторонникам "своеобразного пути России", от монархистов до тех, кто зовет к установлению в России "авторитарного строя", до неославянофилов, тех, кто видит нечто светлое в "деятелях" типа Маркова-Второго, проклинает не только Октябрь, но и Февраль и идеализирует старую Россию.

Андрей Дмитриевич Сахаров ясно и недвусмысленно отмежевывается от всяких тоталитарных сил: призывая к миру и сотрудничеству всех людей доброй воли, он замечает:

"Читатель понимает, что при этом не идет речь о идеологическом мире с теми фанатичными, сектантскими и экстремистскими идеологиями, которые отрицают всякую возможность сближения с ними, дискуссии и компромисса, например с идеологиями фашистской, расистской, милитаристской или маоистской демагогии" (там же, с. 10).

Далее. Чаяния миллионных масс выражены в следующей чеканной формуле:

"Миллионы людей во всем мире стремятся покончить с нищетой, ненавидят угнетение, догматизм и демагогию (и их крайнее выражение — расизм,

- 184 -

фашизм, сталинизм и маоизм), верят в прогресс на основе использования в условиях социальной справедливости и интеллектуальной свободы всего положительного опыта, накопленного человечеством" (там же, ее. 10—11).

Второй тезис гласит:

"Человеческому обществу необходима интеллектуальная свобода — свобода получения и распространения информации, свобода непредвзятого и бесстрашного обсуждения, свобода от давления авторитета и предрассудков. Такая тройная свобода мысли — единственная гарантия от заражения народа массовыми мифами, которые в руках коварных лицемеров-демагогов легко превращаются в кровавую диктатуру" (там же, с. 11).

И сейчас, через 12 лет, можно подписаться под любым из этих утверждений. Здесь говорится правда, только правда, ничего, кроме правды.

Но (увы!) не вся правда. Автор все еще находится в плену тех иллюзий, которыми были заражены мы все, люди, выросшие и сформировавшиеся при советском строе.

Прежде всего. О какой интеллектуальной свободе говорит Андрей Димитриевич? Такой свободы нет и быть не может.

Когда-то, в тридцатые годы, в преддверии второй мировой войны, Максим Максимович Литвинов бросил крылатую формулу: "Мир неделим".

Свобода тоже неделима. Или свобода полная и неограниченная, или рабство.

Мне вспоминается, как в шестидесятых годах, когда мы, церковные люди, начали борьбу за свободу Церкви, один из моих учеников сказал умную фразу: "Не может же Церковь быть свободной, если все остальное не свободно, — не может же одна Церковь быть несвободной, если все кругом будет

- 185 -

свободно". Это же относится и к интеллектуальной свободе, о которой говорит Сахаров.

Не может быть интеллект свободен, если нет в стране свободы. Какая свобода информации, если в Библиотеке им. Ленина не выдается "Правда" за тридцатые годы, если я не могу переменить местожительства, если я должен дни и ночи "вкалывать" на производстве, чтобы прокормить жену и детей. Мне уж тут не до информации. Наконец, допустим, я получил всю возможную информацию. Куда мне ее девать? Все равно же выборы без выбора. И никому решительно моя информация не нужна.

Парламентский демократический строй — вот единственная гарантия свободы. Все другое: интеллектуальная свобода, свобода вероисповедания, свобода от нужды, от страха, от произвола — лишь производное.

Часто можно слышать, что в прошлом политическая свобода использовалась во вред самой свободе. Наиболее яркий пример: приход к власти Гитлера легальным парламентским путем. Это возражение похоже на то, как если бы кто-нибудь запретил выделку и продажу ножей, ибо пока они есть в каждом доме, всегда возможно, что они превратятся в орудие убийства; или запретил бы продажу веревок, ибо пока они есть в свободной продаже, всегда остается возможность самоубийства.

Свобода, демократия есть нормальное состояние человеческого общества. А чтобы не было злоупотреблений, чтобы свобода не была использована во вред самой свободе, — должны быть категорически запрещены все партии, группы, секты, стоящие на позициях тоталитаризма: фашисты, черносотенцы, маоисты, сталинисты и т. д. Естественно, самые жестокие кары, вплоть до пуль и веревок, — террористам, фашистам, шовинистам, которые натрав-

- 186 -

ливают народы друг на друга. Таковы примерные контуры будущего государственного и общественного устройства, которые вырисовываются в свете всего пережитого человечеством в XX веке.

Далее. Путь к свободе. Андрей Димитриевич Сахаров — убежденный противник революции.

"Я считаю необходимым специально подчеркнуть, — пишет он в своей программной работе "О стране и мире", — что являюсь убежденным эволюционистом, реформистом и принципиальным противником насильственных революционных изменений социального строя, всегда приводящих к разрушению экономической и правовой системы, к массовым страданиям, беззакониям и ужасам" (Андрей Сахаров. "О стране и мире". Нью-Йорк. Изд. "Хроника", 1976, с. 85).

Это, конечно, так, но это единственный путь к свободе. Свободу не вымаливают, ее не дарят, ее не дают с высот престолов, ибо то, что дают, то могут всегда и отобрать. Свободу завоевывают. Поэтому путь к свободе — это революция.

Из этого, конечно, не следует, что нужна непременно кровь. Возможна и бескровная революция, возможен даже и путь реформ. Однако реформы возможны только в одном случае: если правительство приходит к тому выводу, к которому пришел в свое время Александр II: "Лучше освободить крестьян сверху, чем если они освободятся снизу".

Создание в стране революционной ситуации — необходимость того, чтобы революционные идеи проникли в широкие массы, чтобы правительство почувствовало реальную опасность, — такова предпосылка всяких реформ, действительных, а не мнимых.

Сейчас в России мы стоим на грани этой ситуации. Пока еще революционные идеи только реют на-

- 187 -

верху, — они еще не овладели массами. Но почва подготовлена. Девяностые годы XX века, видимо, увидят четвертую великую Русскую Революцию. И среди ее предтеч назовут имя смиреннейшего и миролюбивого человека Андрея Дмигриевича Сахарова. Так же, как среди предшественников Великой французской революции, называют смиреннейшего и мирного чудака Жан-Жака, а среди предшественников русской революции фигурирует яснополянский граф и пахарь.

И наконец, третий главный вопрос. О социализме. А. Д. Сахаров стоит на точке зрения социализма. Разумного социализма. Это, конечно, очень правильная точка зрения.

Социализм — это не национализация производства. Когда-то Энгельс иронически заметил по этому поводу, что в таком случае и королевскую почту в Пруссии XIX века надо считать социалистическим учреждением.

Социализм — это есть ограничение произвола богатых, уничтожение власти богатства, отказ от концентрации крупных капиталов в частных руках.

Однако социализация производства должна исходить из органичных предпосылок. Введение социализма путем декретов — это сумасшедшая идея Фетисовых (которым, впрочем, сходить не с чего) и угрюм-бурчеевых. Таким Угрюм-Бурчеевым, гипертрофированным до гениальности, был Сталин.

В вопросе социализма мы должны исходить из евангельской презумпции: "Суббота для человека, а не человек для субботы". "Социализм для человека, а не человек для социализма".

Каков этот лозунг в применении к русской действительности? Совершенно нереально говорить о восстановлении частной собственности в крупной и средней промышленности. Вся крупная и средняя

- 188 -

промышленность должна оставаться в руках демократического, соответствующим образом реформированного государства. Должна быть также сохранена государственная монополия внешней торговли.

Однако наряду с этим возможна частная инициатива в сфере обслуживания, ибо незачем превращать чистильщиков сапог в государственных чиновников, а хозяев ресторанов, столовых и магазинов заменять казнокрадами.

Не говоря уже о насильственной коллективизации, с которой надо покончить раз и навсегда.

Таковы выводы, которые я делаю из предпосылок А.Д. Сахарова, за что сам Андрей Димитриевич, разумеется, не несет никакой ответственности, и о его мнениях на этот счет я ничего не знаю, так как никогда на эту тему с ним не говорил.

1967-968 годы — годы разбега. Демократическое движение, тогда еще не расколотое, с каждым днем набирает силу: в Москве, Ленинграде, в провинции оно приобретает все большее число сторонников. Одновременно новые явления наблюдаются на Западе. Одно из самых знаменательных явлений — пражская весна.

Нам видится в реформах Дубчека вступление коммунизма в новую фазу.

В зиму 1968 года Петр Григорьевич Григоренко выступает с проектом организации центрального органа демократического движения. Увы! Этот проект был отклонен, так как многие деятели его просто испугались.

Что касается меня, то я был в это время увлечен этим движением. Мои контакты с Якиром и Красиным стали постоянными. Часто заезжали ко мне

- 189 -

в это время гости с Запада. Церковные дела в это время отходят у меня несколько на второй план. Как говорил мне один из моих молодых друзей и учеников: "Ваше увлечение всеми этими революциями переходит все границы: вам представляется пресным все, что не связано с этим".

Летом 1968 года я пишу большую работу, изданную "Посевом" во Франкфурте-на-Майне. Эта работа носит экзотическое название "Строматы" — название многотомных, разноплановых произведений. (Так называли свои произведения учителя Церкви III века: Климент Александрийский и великий Ориген.)

В "Строматах" я пытался дать анализ социальных и политических течений шестидесятых годов этого века. Книга эта распространяется и сейчас. Кое в чем она устарела, кое-какие прогнозы не осуществились, но в целом моя точка зрения не переменилась. Мне часто указывали на то, что мое утверждение о вступлении капитализма в фазу бескризисного развития не оправдалось, так как сразу после написания этой книги разразился страшнейший мировой хозяйственный кризис, который не преодолен и до сих пор. Я, однако, думаю, что тезис организованного капитализма, выдвинутый в свое время Карлом Каутским и Н.И. Бухариным, не поколеблен, ибо современный мировой кризис капиталистической системы не имеет ничего общего с "классическими" (если можно так выразиться) кризисами, о которых писал Маркс. Этот кризис вызван не органическими, а внешними причинами: утратой капиталистической Европой и Америкой колоний и вместе с этим главных источников сырья (нефти и каменного угля). В остальном хозяйственная ситуация изменилась лишь в незначительной степени.

- 190 -

Слава Богу, кажется, не оправдались мои ожидания того, что маоизм надолго останется основой китайской политики, а идеи и культ Мао окажутся более прочными, чем культ Сталина. Оказалось, что культ Мао не более устойчив, чем культ Сталина. Сейчас Китай его успешно преодолевает. Китай сейчас переживает период "хрущевских реформ".

Слава Богу!

Обзор политических течений в книге "Строматы" я оканчиваю главой "Неогуманизм". И оканчиваю эту главу следующими словами:

"Под знаменем неогуманизма находятся многие верующие люди и многие честные коммунисты, многие сторонники социализма и многие сторонники других общественных реформ.

Все мы, однако, имеем ясную и четкую программу. Все мы против бесчеловечности, произвола, жестокости...

Это священное знамя полыхает над миром, развеваемое весенним ветром, предвещая новую жизнь, новое счастье, подлинное возрождение этого старого мира. Это знамя возвещает подлинную мировую революцию — революцию духа.

Неогуманизм как общественное течение характеризуется непримиримой борьбой против всех форм угнетения, против всякого насилия и произвола. Ему, и только ему, принадлежит будущее" (А. Краснов. "Строматы".— "Посев", 1972, ее. 150—151).

Много воды утекло с тех пор. Многие из тех, кто стоял рядом со мной, когда писались эти строки, находятся сейчас в другом, враждебном лагере. "Иных уж нет, а те далече..."

Но про себя я могу сказать словами Герцена:

"И сейчас я стою под тем же знаменем, которому я не изменил ни разу".

И этими словами я оканчиваю эту главу.

- 191 -

ИНТЕРМЕЦЦО

Итак, революция. Зачем? Для чего?

Старая поговорка гласит: "Один дурак может задать столько вопросов, что десять умных ответить не смогут". В данном случае как раз наоборот: каждый дурак на этот вопрос может дать столько ответов, что десять умных дальше спрашивать уже ни о чем не будут.

Разберем эти ответы. Первый ответ. Старая Россия. Реставрация. В форме ли монархии или пока без царя, но с сильной личностью во главе. (Вариант генерала Франко.) Что можно сказать на это?

То, что мы уже говорили: "Предоставь мертвым погребать своих мертвецов". Мы вовсе не хотим при этом сказать, что в старой России не было ничего хорошего. Было. Но хорошая старая Россия или плохая — ее уже давно нет, и 99 процентов населения России о ней понятия не имеют. Меньше всего о ней что-нибудь знают хорошие мальчики, которые ее воспринимают в романтическом ореоле, подобно тому, как Шатобриан, Бальзак, Альфред де-Виньи, Дюма-отец воспринимали королевскую Францию.

Отец Димитрий Дудко выступал за канонизацию "царя-мученика". Интересно спросить, что он о нем знает? Боюсь, решительно ничего, кроме книжки Жильяра, воспитателя наследника-цесаревича Алексея, которая случайно попала ему в руки. А о других царях, "верноподданным" которых он себя объявлял, знает и того меньше. Однажды, незадолго до ареста, он писал: "Как говорили государи, верноподданным которых я являюсь: тяжела ты, шапка Мономаха". Говорили это, впрочем, не цари, а авантюрист и узурпатор Борис Годунов, и то в воображении Пушкина…

Недавно я получил письмо от одного крещеного

- 192 -

еврея, который тоже, оказывается, "любит царя". Так и осталось неизвестным, за что он его любит: за кишиневский погром, дело Бейлиса или черту оседлости.

Второй ответ: менее нелепый. Чтобы было, как на Западе. Либеральный капитализм. Доля истины в этом ответе есть. У Запада много преимуществ.

Первое и самое главное — то, что мне сказала недавно одна женщина: "Здесь не сажают". Правильно, здесь не сажают.

Я живу здесь уже шесть лет. При всяком удобном и неудобном случае объявляю себя социалистом, и меня не только не сажают, но, наоборот, со мной нянчатся, обо мне заботятся, создают все условия для литературной работы.

Далее. Парламентаризм. Это самая совершенная форма государственного правления родилась на Западе и до сего времени существует только на Западе. Законность, которая является гарантией против произвола. Она в настоящее время существует на Западе. И только на Западе.

И в то же время иное. Часто сравнивают современный Запад с Римом времен упадка. И только живя здесь, ассимилировавшись на Западе, я понял, сколько правды в этом сравнении.

Западное общество — это прежде всего потребительское общество. Хозяином современной Европы и современной Америки является мещанин-обыватель. Все подчинено сугубо утилитарным потребностям и интересам.

Воспитание и образование — самое примитивное. Я много разговаривал с юношами в Швейцарии, Германии, Америке — и всякий раз меня поражало дикое невежество в гуманитарных вопросах. Современный западный парень сумеет починить электричество, править автомобилем, он прилично одет,

- 193 -

он вежлив, владеет некоторыми навыками культурного человека: умеет держать ложку, вилку, не станет резать рыбу ножом. И точка. На этом его культура оканчивается. Он знает только то, о чем пишут в газетах, и то, что показывают в кино.

Я живу в Люцерне, который в России знают по известному рассказу Л.Н. Толстого. Он здесь бывал. Сохранился отель, в котором он останавливался, и все те места, которые он описывает. Но никто из жителей Люцерна об этом понятия не имеет.

Как-то раз я спросил целую компанию местных парней, учеников технического училища: какой русский писатель останавливался в Люцерне? Они дали странный ответ: Буковский. Который, во-первых, не писатель, а во-вторых, никогда в Люцерне не был. Но газеты в это время о нем писали. Но пусть Буковский не торжествует.

Был и другой случай. Из Флориды приехал ко мне дипломник, который должен был писать обо мне дипломную работу (вот делать людям нечего!). Этот хорошо владеет русским языком и считается специалистом по России. Я спросил: "Каких русских писателей он знает?" Он ответил: "Левитина-Краснова". Этим его знания русской литературы исчерпывались.

В Америке недавно вышла сенсационная книга: "Николай и Александра". Прочтя эту книгу, американский студент спросил: "А кто сейчас царь в России?" Ему ответили: "Там же была революция". Он сказал: "Я слышал об этом, но я думал, что царь все-таки есть".

Число таких примеров я мог бы увеличить до бесконечности.

Примитивным вкусам обывателя-мещанина подчинено буквально все: газеты и журналы переполнены сообщениями об интимной жизни коронован-

- 194 -

ных особ, на киноэкранах и в телевизорах — бульварно-эротические приключения. И даже классики приспособлены к вульгарным вкусам мещанина.

Несколько лет назад здесь, в Люцерне, я видел "Онегина". Боже мой! Я не знал, смеяться или плакать! У меня было такое ощущение, что золотым крестом колют орехи. Ленский с Ольгой валяются в обнимку под кустом. Голые дивы на великосветском балу. Онегин, который при словах Татьяны: "К чему лукавить?", бросается на нее и начинает лапать за все места, так что зрителю непонятно, чем он в конце концов недоволен. Словом, произведение двух гениев (Пушкина и Чайковского) , превращенное в кабак (распивочно и на вынос) , для потехи буржуа.

Это Люцерн. Провинция. Но вот Англия. Великолепный театр. Прекрасные актеры. Ставят классическую пьесу Ибсена "Гедда Габлер". Главная героиня превращена в бесчестную негодяйку. Ворует и сжигает работу когда-то любимого ею человека. У Ибсена, разумеется, и намека на это нет.

Опять искажение великого писателя в угоду мещанину, ибсеновского тонкого замысла обыватель не поймет.

Мещанскому вкусу подчинена и религия. Этим отличаются произведения прославленного Кюнга. Он хочет и Евангелие максимально примитивизировать и из богословия и догматов Церкви убрать все мистическое, сложное, — он хочет и Евангелие подогнать под вкус и понимание обывателя. Это буржуазное опошление христианства, подобное опошлению "Евгения Онегина".

И так же в политике. Страшное измельчание. Конъюнктурщина. Отсутствие перспектив. И это во всех партиях, без исключения. От правых до коммунистов. Обмельчание Европы и Америки.

- 195 -

Даже к эффективной обороне они неспособны.

И для этого делать революцию?

Нет уж! Несвойственно все это русскому человеку, несвойственно ему копить деньгу, подсчитывать, приплясывать, выпивать по маленькой, — не для него буржуазный строй. Впрочем, и не для Запада. И здесь, на Западе, мало кто доволен этим строем, мало кто хочет защищать его. И главное - молодежь.

И здесь появляются новые — молодые католики в Италии, молодые социалисты, хорошая молодая поросль. Пока еще дети. Ничего, подрастут. И построят новое общество.

Так для чего же революция?

"Душа человека по природе христианка". Можно сказать и другое: душа человека по природе героиня, подвижница, правдоискательница.

И нет ни одной девушки в мире, которая в душе не была бы, хоть немножко, Жанной д'Арк. И нет ни одного юноши, который не был бы в душе хоть немного Спартаком, Вильгельмом Теллем, Желябовым, Гарибальди.

Эта юношеская романтика проявляется по-разному: в писании стихов, в романтике первой влюбленности, в стремлении к подвигам, к героизму, к свободе.

Потом приходит жизнь: двойная власть — денег и правителей — ставит человека на колени, выскребывает то светлое, героическое, что в нем есть. И лишь в редкие моменты выявляется лучшее, высокое, светлое. Таким моментом были события, связанные с вторжением советских войск в Чехословакию, породившие взрыв шовинизма и пошло-

- 196 -

сти, с одной стороны, и героический порыв русской демократической интеллигенции — с другой. Об этом акте героизма и пойдет речь в следующей главе.

И сейчас я, кажется; могу ответить на вопрос, для чего нужна революция. Революция и в России, и на Западе. Чтобы создать такой строй, когда человек будет свободен одновременно и от страха,и от власти денег.

Вадим Делоне говорил на суде: "Я был свободен пять минут. За такое счастье можно заплатить годами страданий".

Так вот: чтобы люди были свободны не пять минут, а всю жизнь. Свободны от деспотизма, от нужды, от пошлости, от грязи, — для этого нужна революция — обновление жизни, обновление строя.

Перманентная (непрестанная) мировая революция. Не обязательно кровавая. Мирная. Но не боящаяся борьбы. Борьбы смелой, жертвенной.

И, если нужно, не останавливающейся (строго в рамках необходимости) во время всенародных восстаний и перед кровью. В деспотических, тоталитарных государствах. Только в этих государствах, где победа народа путем легальным невозможна.

На войне как на войне. Всюду и везде!

В России в первую очередь!

- 197 -

Глава четвертая

ВО ТЬМУ НАСИЛЬЯ

(Красная площадь)

В сумасшедшем доме

выломай ладони,

в стенку белый лоб,

как лицо в сугроб.

Там во тьму насилья,

ликом весела,

падает Россия,

словно в зеркала.

Для ее для сына –

дозу стеллазина. ?

Для нее самой —

потемский конвой.

(Наталья Горбаневская. "Стихи".

Изд. "Посев", 1969, с. 96)

Русский историк с очень одиозной репутацией, но все же умный и талантливый человек, как-то сказал: "История — политика, опрокинутая в прошлое".

Я не знаю, прав ли М.В. Покровский, когда речь идет об отдаленной истории. Но безусловно прав, когда речь идет о недавнем прошлом. И это особенно сильно я ощущаю сейчас, когда начинаю писать главу о варварской оккупации Чехословакии, о суде над благородными людьми, выразившими протест на Красной площади. — А в Москве в это

- 198 -

время судят моего племянника и близкого друга отца Глеба Якунина. А в Афганистане распоясалась советская военщина, льется кровь, а русские парни гибнут ни за что ни про что в этой далекой, чужой стране, куда погнали их как баранов. Бог знает, зачем и для чего. А в Польше в это время весь рабочий класс восстал против несправедливости, и римский Пала шлет рабочим свое благословение.

И смешанное чувство: любовь к простым людям, полякам, и страх за них (вдруг повторится чехословацкая трагедия), и обида — почему же не русские рабочие, почему не Патриарх Московский и всея Руси.

Тяжелый месяц август. Не любил я его с детства. Жара. Томительная и давящая на нервы. Какая-то пауза во всех делах. Идет на убыль осточертевшее лето.

В 1968 году этот месяц был особенно тягостным. Какие-то неясные слухи. Арест Анатолия Марченко. Неопределенные сообщения из Чехословакии.

Но не хотелось верить. Настраивал себя на оптимистический лад. Один знакомый, старый, умудренный жизнью человек, сказал:

"Это вы думаете так, потому что вас не трогают. Подождите. А с Чехословакией, по-видимому, расправятся".

Так и вышло. Через десять дней я узнал из "Известий", расклеенных на доске, о вторжении советских войск в Чехословакию. Пораженный, я воскликнул: "Фашисты!" Стоящий рядом пожилой рабочий сказал, видимо, неверно поняв мое восклицание: "Это ничего. Наши уже там". Я пояснил:

"Наши и есть фашисты". Он остолбенел. Отойдя,

- 199 -

я услышал замечание, брошенное вслед: "Надо на одном хлебе и воде держать".

Меня больше всего в это время возмущали окружающие меня люди. Как ни странно, все очень быстро приняли официальную версию, что в Чехословакию должны были вторгнуться... немцы. Не диво бы простые люди. Но это говорил мой старинный товарищ, кандидат филологических наук.

"Да почему, да из чего вы это берете?"

"Вся Прага была полна немецкими туристами".

"Так ведь и вся Москва полна ими. Пойдемте в "Метрополь", в гостиницу "Москва" — сами увидите".

Другой, хороший парень сказал: "Уж этот Дубчек!"

Интеллигентная пожилая дама, моя приятельница, воскликнула: "Суки! Сколько мы крови лили, чтобы их освободить".

В эти дни я не видел никого из наших и не знал, что готовится акция протеста против захвата Чехословакии.

В статье обо мне (очень хвалебной), появившейся в "Вестнике РСХД" осенью 1969 года после моего ареста, говорится, что я выразил сожаление, что не мог принять участия в демонстрации, потому что Павел Михайлович Литвинов, щадя мой возраст, не известил меня. Это и верно и неверно. Что я выразил такое сожаление и непременно бы отправился на Красную площадь, — это совершенно правильно. Но что П.М. Литвинов действовал из столь лестных для меня побуждений, — сомнительно. Верно, просто не вспомнил обо мне.

Я не буду рассказывать обо всех обстоятельствах, связанных с демонстрацией на Красной площади. Они многим известны, а кто о них не знает, тем усиленно рекомендую прекрасную книгу

- 200 -

Натальи Горбаневской "Полдень" (Изд. "Посев", 1970), где все обстоятельства, связанные с демонстрацией 25 августа 1968 года на Красной площади, изложены с исчерпывающей полнотой.

Как известно, в этот день, в 12 часов дня (Полдень!) на демонстрацию против оккупации Чехословакии вышли семь человек. Они держали в руках лозунги,провозглашавшие: "Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!" (на чешском языке), ,Дозор оккупантам!", "Руки прочь от ЧССР!", "За вашу и нашу свободу!" (см. Наталья Горбаневская. "Стихи". — Изд. "Посев", 1969. Приложение: "Открытое письмо о демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года", с. 175).

Это были: Константин Бабицкий — лингвист, Лариса Богораз-Даниэль — филолог, Вадим Делоне — поэт, Владимир Дремлюга — рабочий, Павел Литвинов — физик, Виктор Файнберг — искусствовед и Наталья Горбаневская — поэт.

Я знаком со всеми. С некоторыми знакомство шапочное, с некоторыми — очень близкое.

Кто они? Прежде всего, никаких идеализаций. Люди неплохие. Однако все со слабостями и недостатками. Люди всякие и со всячинкой. И вдруг — чудо. Преображение. Осенью 1968 года они выросли в античных героев.

В книге "Полдень" Наталья Горбаневская вспоминает, как в милиции (куда их привезли измученных и избитых после демонстрации) она в коридоре увидела двух: Ларису Богораз и Литвинова.

"Перед опознанием и очной ставкой меня вывели в коридор, и тут я в последний раз увидела Ларису. Ее увозили на обыск. "Ларик", — окликнула я. Она улыбнулась и помахала рукой. И все время улыбалась.

А после очной ставки я на минуту увидела Пав-

- 201 -

лика. Он тоже был просветлен, но это выражалось не в радостном оживлении, как у Лары, а в какой-то особенно явной мягкости" (с. 92).

Я так хорошо представляю обоих в этот момент, хотя и не был там, в "полтиннике".

Мне всегда было близко понятие, введенное Аристотелем: "катарсис". Как известно, это понятие означает просветление, очищение (катарсис), которое достигается путем страдания. Страдание несет очищение в себе самом, ибо страдание человеческое — это не просто боль, а особое состояние, которое очищает человека от пошлости, от грехов, от всего мелкого, низменного, обыденного.

А с другой стороны, просветляет окружающих, свидетелей этих страданий. Катарсис, согласно Аристотелю, — сущность трагедии.

Высокой трагедией, несущей катарсис, был "полдень". Демонстрация на Красной площади и последующий суд над участниками демонстрации.

Когда-то, когда я спросил вызывавшего меня по другому делу следователя, как чувствует себя Павел Литвинов, он ответил с усмешкой: "Великолепно. Он очень рад, что наконец узнал, что такое тюрьма".

А это было другое. Чекисту, конечно, этого не понять. Это был катарсис. То радостное, просветленное состояние, которое приходит, когда отправляешься в тюрьму с сознанием исполненного долга. С сознанием, что исполнил все, что мог. С сознанием, что идешь на крест.

Я внимательно прочитал "Полдень". И узнал и не узнал всех участников демонстрации и процесса. Узнал. Потому что все они сохранили свои

- 202 -

индивидуальные особенности. И очевидец событий был очень точным и сумел передать все их индивидуальные оттенки. И в то же время не узнал. Потому что все они не такие, как в быту: во всем, что они говорят, чувствуется особая просветленность — катарсис.

Процесс пяти (Богораз-Брухман, Литвинов, Делоне, Бабицкий, Дремлюга) — особый процесс (Горбаневская и Файнберг были объявлены невменяемыми) .

Прежде всего поражает то, что все пятеро на одном уровне. Трусов и капитулянтов нет. Но это еще не все. Все просветлены каким-то особым огнем. О каждом из них можно сказать: "Се человек".

Это единственный процесс, в котором не было сильных и слабых. Трудно даже определить, кто вел себя лучше. Все на одном уровне. И этот внутренний свет передается адвокатам.

Защита здесь по своему мужеству, яркости, адвокатскому мастерству достойна занять почетное место в истории русского суда.

Но вернемся к индивидуальным характеристикам.

Константин Бабицкий — муж Татьяны Михайловны Великановой, моего будущего коллеги по Инициативной группе защиты прав человека. Его видел впоследствии два раза. Один раз в доме у Петра Григорьевича Григоренко, другой раз на улице: встретил его, когда он шел под руку с женой. У Петра Григорьевича, когда он на гитаре вместе с сыном составили дуэт.

Из материалов дела с удивлением узнал, что он

- 203 -

еврей. Вот уж не похож. На меня произвел впечатление провинциального учителя, врача, телеграфиста XIX века. Чеховский тип. Второй раз, на улице, это незадолго до отъезда из Москвы, - впечатление примерно то же. Был любезен. Несколько по-старомодному. По-провинциальному. Вот уж никогда бы не подумал, что он способен на подвиг. Он оказался одним из самых бесстрашных и непримиримых участников демонстрации.

Привожу выдержку из его допроса на суде.

"Судья: Вы не отрицаете, что вы были на Красной площади и держали плакат? Какой плакат вы держали?

Бабицкий: Я называл его уже на предварительном следствии: "At' zije svobodne a nezavisle Ceskoslovensko".

Судья: Откуда у вас в руках появился этот плакат?

Бабицкий: Я предпочитаю не отвечать на этот вопрос. Я полагаю, что задача обвинения — доказать, что был факт преступления, а задача суда — дать оценку этому факту, иначе может быть совершена судебная ошибка.

Судья: Показания подсудимого в совокупности со всеми другими доказательствами помогут суду сделать оценку. Если вы не желаете отвечать, вы можете не отвечать. Вы принесли его с собой?

Бабицкий: Это такой же вопрос.

Судья: Кто изготовил этот плакат?

Бабицкий: Я отказываюсь отвечать.

Судья: Дома вы изготавливали какой-либо лозунг?

Бабицкий: Да, но он не фигурировал на Красной площади.

Судья: Какого содержания лозунг вы изготовили дома?

- 204 -

Бабицкий: Текст известен, поэтому мне ничего не остается, как ответить: , Долой интервенцию из ЧССР!"

Судья: Вы изготовили его с помощью оргалитовой доски, которую у вас нашли при обыске?

Бабицкий: Да.

Судья: Вы договаривались с кем-нибудь из подсудимых?

Бабицкий: Нет, я пришел на Красную площадь по собственному почину. Договоренности не было.

Народный заседатель: Как вы оцениваете, что ваше сборище так быстро, так оперативно разогнали?

Бабицкий: Нас, очевидно, ждали.

Народный заседатель: А с кем вы договаривались идти на Красную площадь?

Бабицкий: Я отказываюсь отвечать.

Прокурор: Когда вы изготовили тот лозунг, который остался у вас дома?

Бабицкий: Отказываюсь отвечать.

Прокурор: Для чего вы его изготовили?

Бабицкий: Чтобы принести на площадь. У меня возникло минутное колебание, и я этот плакат с собой не взял.

Прокурор: Где он?

Бабицкий: Я полагаю, уничтожен. Большего я говорить не желаю.

Прокурор: Был ли у вас с собой лозунг, когда вы пришли на Красную площадь?

Бабицкий: Отказываюсь отвечать.

Прокурор: Почему?

Бабицкий: Потому что этот вопрос не относится к сути дела. Была демонстрация и был разгон демонстрации, а все остальное не имеет значения" (Н. Горбаневская. "Полдень", ее. 176—178).

- 205 -

Далее, адвокат Поздеев: "Пытались ли вы оказать сопротивление?

Бабицкий: Нет, никакого сопротивления я не оказывал: ни милиции, ни гражданским лицам, совершавшим хулиганские действия, — даже тому мерзавцу, который выбил зубы Файнбергу.

Судья: Подсудимый, я вас предупреждала.

Бабицкий: Извините" (там же, с. 180).

Из его последнего слова:

"Я уважаю закон и верю в воспитательную роль судебного решения. Поэтому я призываю вас подумать, какую воспитательную роль сыграет обвинительный приговор и какую — приговор оправдательный. Какие нравы хотите вы воспитать в массах: уважение и терпимость к другим взглядам, при условии их законного выражения, или же ненависть и стремление подавить и уничтожить всякого человека, который мыслит иначе?" (там же, с. 340).

Поведение Бабицкого на суде очень характерно. Среди участников демонстрации на Красной площади, кроме Натальи Горбаневской, не было (насколько я знаю) религиозных людей. Кажется, не является таким и Бабицкий.

Тем не менее я не знаю другого процесса, участники которого в такой степени напоминали бы древних христиан. Непоколебимая твердость в принципиальных вопросах, вежливое и спокойное достоинство, отказ от силы (даже в тех случаях, когда применяют к тебе силу) — разве не так держали себя мученики и исповедники Христовы в первые века христианства?

Это было только начало. Революционное развитие России пока еще далеко не достигло своего "полдня". И в дальнейшем мало вероятно (как я указывал выше), чтобы будущая русская революция воз-

- 206 -

держалась от насилия. Пусть же в дальнейшем образы героев Красной площади не померкнут в душах революционеров. Пусть их строгость к врагам революции не переходит в свирепость, пусть растворяется любовью, пусть любовь сочетается со строгостью. Этими словами Святителя Иоанна Златоуста хочется проститься с Константином Иосифовичем Бабицким, с которым мы вряд ли еще встретимся на страницах этих воспоминаний, а я вряд ли встречусь вообще в этой жизни.

Следующая по алфавиту идет Лариса Иосифовна Богораз-Брухман. Легендарная "Лариса". Собственно говоря, она (наряду с Литвиновым) была инициатором и главным организатором демонстрации. По сведениям, не проверенным (Павел Михайлович Литвинов может внести исправления), в последний момент он несколько колебался, но Лариса настояла на демонстрации.

Ее биография хорошо известна: дочь профессора, потомок знаменитого этнографа и общественного деятеля Тан-Богораза, кандидат наук, — была женой Юлия Даниэля, прославилась впервые мужественной защитой своего мужа. Выступила в защиту осужденных Юрия Галанскова и Александра Гинзбурга. Ее письмо в их защиту, написанное совместно с П. М. Литвиновым, облетело всю мировую прессу. Как только пришло известие о вторжении советских войск в Чехословакию, выступила с протестом, не вышла в тот день на работу, подав официальное заявление, что она это сделала в знак протеста против интервенции.

Я познакомился с ней много позже, через несколько лет после процесса, когда она уже отбыла наказание (ссылку) и жила вместе со своим вторым мужем — Анатолием Марченко — в Тарусе.

- 207 -

У нее только что родился ребенок, у ее старшего сына Александра Даниэля в это время также родился сын. Они жили вместе в просторной даче, рядом жил ее отец со второй женой, тонкой, высококультурной женщиной, аристократкой. Кажется, титулованной. Несмотря на столь разнообразную семью, собравшую столько разноликих людей, соединившую как бы все эпохи, сословия, состояния, в доме все было хорошо и просто.

Лариса производила впечатление женщины, которая мало следит за собой. Поразило полное отсутствие позы. Держалась легко и непринужденно. Был у нее дважды. Запомнились два ее замечания. Я взял на руки ее сынишку, заговорился. Ребенок заерзал, заскучал. Лариса Иосифовна сказала: "Анатолий Эммануилович, стоит ли держать насильно ребенка?" И прибавила: "Сами стоят за свободу, а свободе других мешают".

Второй раз она сказала, что терпеть не может хулиганов. Бедняга! Насмотрелась она на них в иркутской ссылке. Со своей страстью эпатировать людей (это у меня осталось с мальчишеских лет) я сказал: "А вы знаете, я тоже хулиган".

"Не знаю. Если бы я это в вас подметила, вы бы мне были очень неприятны".

Зашла речь о Павле Михайловиче Литвинове. Лариса сказала, что получила от него письмо из Америки. Он очень скучает по родине.

Все с той же своей невыносимой привычкой к эпатажу я заметил: "Ну, я скоро поеду за границу. Составлю ему компанию". Несколько человек, сидевших за столом, при этом засмеялись: многие знали о наших натянутых отношениях. Но Лариса Иосифовна приняла мое озорство за чистую монету. Сказала: "Да, да, конечно. Ему будет легче". Мне стало стыдно. Я стал серьезным.

- 208 -

Поведение Ларисы Иосифовны на суде было великолепным. Она отказалась от защитника. Защищала себя сама. И защита ее была на профессиональном уровне.

Вообще женщина исключительных способностей, мастерица на все руки: научный работник, на суде — адвокат, в ссылке занималась самой грубой, тяжелой физической работой. Я видел ее в качестве матери, бабушки, хозяйки дома. И здесь мастер своего дела. Она из тех женщин, о которых Некрасов сказал:

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет.

Я помню, как-то рассказывал своей мачехе о Вейнингере, который считал, что евреи — женственная нация. Мачеха (чисто русская женщина) воскликнула: "Дурак твой Вейнингер. У евреев даже женщины мужественные".

Лариса Иосифовна тому пример.

О своем участии в демонстрации она рассказывала так:

"25 августа около 12 часов я пришла на Красную площадь, имея при себе плакат, выражающий протест против ввода войск в Чехословакию. В 12 часов я села на парапет у Лобного места и развернула плакат. Почти сразу подбежали люди, мне лично незнакомые, хотя я их не раз видела около себя в разных местах. Подбежав ко мне, они отняли плакат. С левой стороны я увидела Файнберга. У него было разбито лицо. Его кровью забрызгали мне блузку. Я увидела, как мелькает сумка, кто-то бьет Литвинова. Собралась толпа. Я услышала голос: "Бить не надо — что здесь происходит?". Я ответила:

"Я провожу мирную демонстрацию, но у меня отняли плакат". Остальных я не видела. Ко мне подошел гражданин в штатском и предложил идти к

- 209 -

машине. Он не предъявил никакого документа, но я за ним последовала. Я увидела, как вели Литвинова и били по спине. В машине было человека четыре. Меня схватили за волосы и головой впихнули в машину. Я также видела в машине Файнберга с выбитыми зубами. В 50-м отделении милиции, куда нас привезли, мы все потребовали медицинской экспертизы для Файнберга. Ему разбили лицо и выбили зубы. Вечером из милиции меня привезли домой для обыска" ("Полдень", ее. 156—157).

К этому могу прибавить то, что слышал от многих очевидцев. По дороге в милицию Лариса Иосифовна высовывалась из милицейской машины и кричала: "Руки прочь от Чехословакии! Да здравствует свободная Чехословакия!"

Имеет историческое значение и защитительная речь Ларисы Богораз. Прежде всего она разоблачила неуклюжий маскарад: выдать наемную сволочь (дружинников) за народ:

"Я не случайно задавала каждому свидетелю вопрос: "Почему вы побежали (или подошли) к Лобному месту?" Большинство из них формулировало свои показания примерно так: "Я увидел, что другие бегут, — тоже побежал", "Я увидел, что другие идут, — тоже подошел". Вполне понятное человеческое любопытство — это мы часто наблюдаем на улицах Москвы. Бегут, кричат, — я тоже побегу, посмотрю, в чем дело.

Определенную группу свидетелей составляют те, кто первыми кинулся к Лобному месту. Это несколько человек — пятеро из них служат в воинской части 1164. Все пятеро показывают, что очутились одновременно на Красной площади случайно, без предварительной договоренности. Именно они отнимали плакаты — по крайней мере, три плаката; кто отнимал остальные лозунги и флажок, следст-

- 210 -

вием не установлено. Именно они оскорбляли нас. Остальные же свидетели показывают, что побежали, увидев, как бегут и кричат эти несколько человек. Таким образом, именно эта группа людей, кричавших, бежавших и отнимавших у нас лозунги, именно они спровоцировали скопление и возмущение толпы. А наши действия вызвали активную реакцию только у этих нескольких человек" (там же, ее. 313-314).

Здесь голос Ларисы Богораз выходит из зала. Она — свидетель перед лицом истории. И, быть может, через столетия ее показания будут представлены перед судом истории защитниками русского народа. Не народ — а продажная сволочь била и оскорбляла героев. Не такая же ли продажная сволочь, купленная еврейскими священнослужителями и фарисеями (а никак не еврейский народ), кричала: "Распни! Распни Его!"

В заключение Лариса Богораз объявляет себя с полным правом последователем русской демократической мысли:

"О лозунге "За вашу и нашу свободу". Прокурор спрашивает: "О какой свободе вы говорите?" Не знаю, известно ли прокурору, а также остальным, что это широко известный лозунг. Я знакома с историей этого лозунга и вкладываю в него исторический и традиционный смысл. Это лозунг совместного польско-русского демократического движения XIX века. Мне дорога идея преемственности совместных демократических традиций" (там же, с. 319).

Далее по алфавиту следует Вадим Делоне. Ему тогда был всего 21 год. А за плечами — уже многое: он был вместе с Владимиром Буковским у самых истоков русского демократического движения. Дебютировал как поэт. Был в заключении в 1967

- 211 -

году в течение семи с половиной месяцев. Как известно, на процессе 1967 года он был приговорен к условному наказанию. После освобождения ему пришлось столкнуться со многим: с фарисейским осуждением тех, кто сами и одного дня в тюрьме не сидели. С тем, что двери многих домов для него закрылись. Владимир, однако, его не осуждал. Ему Вадим посвятил трогательное стихотворение "Прощание с Буковским". Не в это ли время у него рождаются следующие строки о Христе:

Он простил Петрово отступленье

И сказал: в раю разбойник будет,

И Иуде не грозил отмщеньем,

Знал, что тот и сам себя осудит.

Под крестом унижен и осмеян,

Обводя народы горьким взором,

Не простил Он только фарисеям

И грозил им горем и позором.

Удивительно, как этот неверующий юноша, вероятно, лишь перелиставший Евангелие, подметил это. То, что Христово горькое предвестие "Горе вам!" относится лишь к фарисеям, и только к фарисеям.

Сам Вадим не был ни фарисеем, ни Иудой, он был лишь Петром. На процессе 1968 года он удивил всех. Я помню, как в августе, когда стало известно, что Вадим принял участие в демонстрации на Красной площади и был арестован, один человек сделал прогноз: "Всех предаст". А он оказался одним из самых стойких подсудимых, и его показания на суде должны занять свое место в истории русского демократического движения.

Уже начало показаний Вадима способно удивить тех, кто считал его неустойчивым мальчуганом. Он дал очень умный и тонкий анализ обвинения:

"Прежде всего хочу сказать, что я не признаю

- 212 -

себя виновным. Обвинение должно быть объективным и базироваться на фактах. Я считаю предъявленное мне обвинение несостоятельным, юридически безграмотным и недоказанным. На предварительном следствии я заявил, что я, будучи не согласен с действиями правительства, участвовал в выражении протеста против ввода войск в Чехословакию и держал один из плакатов. Все остальное в обвинительном заключении не соответствует действительности" (там же, ее. 181—182).

Далее следует описание фактической стороны, сопровождаемое очень умным и юридически квалифицированным анализом.

С большим достоинством, отказываясь называть какие-либо имена и фамилии, Вадим Делоне держался во все время допроса. По тому же принципу построено его последнее слово, где есть великие слова:

"Я предполагал, что меня лишат свободы на значительный срок за то, что я выразил свой протест. Я понимал, что за пять минут свободы на Красной площади я могу расплатиться годами лишения свободы... Я — человек, которому глубоко противен всякий тоталитаризм..." (там же, с. 335).

Впоследствии я много раз общался с Вадимом. Совместно с ним я праздновал свой последний день рождения в России. Это было 21 сентября 1973 года на Рязанском проспекте, в квартире Якира, где хозяева тогда не жили, а временным хозяином был Вадим. У меня создалось впечатление: прекрасный мальчик, но неустойчивый. Неустойчивость в значительной степени объясняется условиями его детства: его отец бросил семью, когда Вадим был еще совсем мал, и он вместе с братом остался на попечении матери, которая должна была работать, как вол, и воспитывать двоих сыновей.

- 213 -

Вадим метался между домом матери и домом деда, известного физика-академика, который жил в Новосибирске.

Знакомство с богемой, в которую Вадик включился, когда ему было 15—16 лет, положило свои блики на этого хорошего парня. Следы, которые остались у него до сих пор.

По алфавиту вслед за Делоне идет Дремлюга Владимир Александрович. Интересный тип. Парень, который всегда мне напоминал типы из повестей Горького. Пожалуй, в какой-то мере и самого Горького. Из очень простой семьи. Безотцовщина. Романтик. Сидеть на месте никогда не мог. Вел бурную жизнь. Менял профессии, города. Привязался к Якиру. Талантливый. Энергичный. Упорный. Верный друг. И в опасности. И в беде. Такой не подведет. Положиться на него можно. На процессе вел себя превосходно. Во время последнего слова, когда судья стал прерывать, заявил, что в знак протеста против этого и предыдущих политических процессов от последнего слова отказывается.

Если говорить о народе, то более народного типа, чем Дремлюга, и сыскать нельзя.

И наконец, Павел Литвинов. Наряду с Ларисой Богораз организатор демонстрации на Красной площади. Этот остался во все время эпопеи — от Красной площади до последнего слова на суде — верен себе. Спокойный, методичный, не теряющий самообладания. Недаром он внук дипломата, сын инженера, сам физик. Более спокойного человека я в жизни не видел. Во время судебного следствия он спокойно, методично изложил причины, побудившие его организовать демонстрацию. Столь же спокойно он отклонял все вопросы судьи и проку-

- 214 -

рора, направленные на то, чтобы выведать конкретные детали: кто организовал демонстрацию, с кем конкретно он договаривался, кто изготовлял плакаты. Мотивы своих действий он также изложил кратко и четко, без всякой эмоциональной взвинченности. Он сказал:

"Я был глубоко убежден в правоте своих действий и как советский гражданин был обязан протестовать против грубой ошибки, совершенной правительством" (там же, с. 175).

Заключительное слово Литвинова — шедевр. Оно достойно того, чтобы войти в хрестоматии. Мы не можем удержаться, чтобы не привести его полностью.

"Я не буду занимать ваше время анализом материалов судебного следствия. Я себя виновным не признаю. Наша невиновность в действиях, в которых нас обвиняют, очевидна.

Тем не менее мне так же очевиден ожидающий меня обвинительный приговор. Этот приговор я знал заранее - еще когда шел на Красную площадь.

Я совершенно убежден в том, что в отношении нас была совершена провокация сотрудниками органов государственной безопасности. Я видел слежку за собой. Свой приговор я прочитал в глазах человека, который ехал за мной в метро. Я видел этого человека в толпе на площади. Того, который задерживал и бил меня, я тоже видел раньше. Почти год я подвергался систематической слежке.

Дальнейшие события подтвердили, что я был прав.

Тем не менее я вышел на площадь. Для меня не было вопроса, выйти или не выйти. Как советский гражданин, я считал, что должен выразить свое несогласие с грубейшей ошибкой нашего правительства, которая взволновала и возмутила меня, — с

- 215 -

нарушением норм международного права и суверенитета другой страны.

Я знал свой приговор, когда подписывал протокол в 50-м отделении милиции, уже в этом протоколе было сказано, что я совершил, преступление по ст. 1903. "Дурак, — сказал мне тогда милиционер, — сидел бы тихо, жил бы спокойно". Может, он и прав. Он уже не сомневался в том, что я человек, потерявший свободу.

То, в чем нас обвиняют, не является тяжким преступлением. Не было никаких оснований заключать нас под стражу на период предварительного следствия. Надеюсь, что никто из присутствующих не сомневается, что мы не стали бы скрываться от суда и следствия.

Следствие тоже предвосхитило решение суда. Следователь собирал только то, что могло послужить материалом для обвинения. Вопрос о том, верил я или нет в то, за что выступал, никого не интересовал, он передо мной даже не ставился. Но ведь если я верил, то ст. 1901 - о заведомо ложных измышлениях автоматически отпадает. А я не только верил, я был убежден!

Не удивила меня и абстрактность обвинительного заключения: в формуле обвинения не разъяснено, что именно в наших лозунгах порочило наш общественный и государственный строй. Даже первоначальное обвинение, предъявленное нам в тюрьме на предварительном следствии, конкретнее. В речи прокурора тоже говорится, что мы выступали против политики партии и правительства, а не против общественного и государственного строя Может быть, некоторые люди считают, что вся наша политика, в том числе и ошибки правительства, определяются нашим общественным и государственным строем. Я так не думаю. Этого, вероятно, не скажет

- 216 -

и прокурор, иначе ему пришлось бы признать, что все преступления сталинских времен определяются нашим общественным и государственным строем.

Что происходит здесь? Нарушения законности продолжаются.

Основное из них — нарушение гласности судопроизводства. Наших друзей вообще не пускают в зал, мою жену пропускают с трудом. В зале сидят посторонние люди, которые явно имеют меньшее право присутствовать здесь, чем наши родные и друзья.

И мы, и наши защитники обратились к суду с рядом ходатайств — все они были отклонены.

Не был вызван ряд свидетелей, на допросе которых мы настаивали, а их показания способствовали бы выяснению обстоятельств дела.

Я не буду говорить о других нарушениях — достаточно и этого.

Я считаю чрезвычайно важным, чтобы граждане нашей страны были по-настоящему свободны. Это важно еще и потому, что наша страна является самым большим социалистическим государством и — плохо это или хорошо — но все, что в ней происходит, отражается в других социалистических странах. Чем больше свободы будет у нас, тем больше ее будет там, а значит и во всем мире.

Вчера, приводя статью 125 Конституции, прокурор допустил некоторую перестановку в ее тексте — возможно, и умышленную. В Конституции сказано, что в интересах трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется: свобода слова, свобода печати, свобода собраний, митингов и демонстраций. А у прокурора получилось, что эти свободы гарантируются постольку, поскольку они служат укреплению социалистического строя.

- 217 -

Судья: Подсудимый Литвинов, не ведите дискуссий, говорите только о деле.

Литвинов: Я и говорю о деле. Лариса Богораз частично ответила на это, и я согласен с ее толкованием этой статьи. Правда, обычно ее толкуют так же, как и прокурор. Но если бы даже принять такое толкование, то кто определит, что в интересах социалистического строя, а что — нет? Может быть, гражданин прокурор?

Прокурор называет наши действия сборищем, мы называем их мирной демонстрацией. Прокурор с одобрением, чуть ли не с нежностью, говорит о действиях людей, которые задерживали нас, оскорбляли и избивали. Прокурор спокойно говорит о том, что, если бы нас не задержали, нас могли бы растерзать. А ведь он юрист! Это-то и страшно.

Очевидно, именно эти люди определяют, что такое социализм и что такое контрреволюция.

Вот что меня пугает. Вот против чего я боролся и буду бороться всеми известными мне законными средствами" ("Полдень", ее. 328—332).

Выше я говорил о своем знакомстве с Литвиновым. Я отметил, что в течение этого знакомства были и неприятные эпизоды. Сейчас, прощаясь с Литвиновым (мне, вероятно, уже не придется писать о нем), не могу не воздать ему должное.

Он не трибун, не оратор, не глубокий теоретик. Но он прекрасный организатор, великолепный, стойкий человек, прямой и честный. Говоря словами Золя: "Превосходный человеческий тип!"

В процессе не участвовали двое: Наталья Горбаневская и Виктор Файнберг. Но без их характеристики обойтись невозможно: они оба не только

- 218 -

принимали руководящее участие в демонстрации, но и сами по себе представляют столь яркие человеческие типы, что без них все дело о демонстрации на Красной площади представляется неполным.

Прежде всего о Наталье Горбаневской. Она поэтесса. Поэт весь в стихах, поэтому прежде всего обратимся к ее стихам.

В ее стихах Москва. Москва студенческая, Москва глазами женщины, Москва глазами интеллектуала, интеллигентного пролетария, как говаривали во времена Писарева.

Вот она в воскресенье. Выходной день после трудной, мучительной недели. Но она не отдыхает.

День стирки и стихов.

Склоняясь над тазами,

ворчу и бормочу, белье в руках кручу,

а белое в ведре зеленом кипячу,

а пена мыльная дрожит перед глазами.

Как радостны стихи, вертясь во рту моем,

как радужны круги, в глазах моих качаясь,

а розы, на поплине мокром начинаясь,

поплыли на стенах, на стеклах, за окном.

Но под конец игры отяжелеют руки,

и не в игру игра, и в горле как дыра,

и, протянув веревку посреди двора,

я с голосом своим не оттяну разлуки.

(Наталья Горбаневская "Стихи".

Изд. "Посев", 1969, с. 81)

На мой взгляд, это одно из лучших ее стихотворений. Образность поразительная: вы так и видите зеленое ведро, и веревку посреди двора, и усталую женщину, усталую от стирки и от стихов.

- 219 -

В одном месте она сравнивает себя с Офелией. Она и есть Офелия. Подобно героине Шекспира, она блуждает по Москве. По Москве многострадальной, которая принесла нам всем столько зла. По Москве родимой, без которой нет счастья, нет жизни. По Москве сумасшедшей и милой.

Вот поэтесса опять на Страстной, которая связана с памятью о диссидентах так же, как и Сенатская с памятью о декабристах:

Страстная, насмотрись на демонстрантов.

Ах, в монастырские колокола

не позвонить. Среди толпы бесстрастной

и след пустой поземка замела.

Дежурный монстр присядет и прикурит,

притворствует — мол, тоже человек...

А тот в плаще, в цепях, склонивши кудри,

неужто все про свой "жестокий век"?

(Там же, с. 123)

В этом стихотворении вся наша эпоха. Монстр который хочет, чтобы его приняли за человека. Это очень тонко подмечено. Они (чекисты всех сортов — от следователей до стукачей) страшно любят играть в "людей", говорить о литературе, о шахматах, о спорте. На худой конец, и пьяным рубахой-парнем прикинуться. И все-таки — монстр. Каинова печать на лице, в глазах. И никак ее не скроешь.

И обращение к Пушкину, памятник которого, окруженный цепями, высится посреди площади. О том, как он "в свой жестокий век прославил свободу", — говорит надпись на пьедестале.

Его-то век "жестокий", — нас этой жестокостью не поразишь.

- 220 -

Но блуждания по Москве продолжаются. Вот она у Ленинградского вокзала.

...и теплых желтых звезд мимозы

до лета нам не сохранить.

И Ленинградского вокзала

привычно резкая тоска,

как звон сухого тростника

среди сыпучего песка.

(Там же, с. 108)

Скитания не только днем — и ночью. И все Москва, опять и опять Москва.

Москворечье мое, Риверсайд,

да Сокольники, милый Версаль,

да еще два десятка есть

распрекрасных московских мест.

Ах, не сплю я и спать не ложусь,

в переулках ночных заблужусь,

да со мной проходной двор

до утра заведет разговор.

Сигаретку жги — говори,

переулки, дворы, пустыри,

да надгробье моих утрат,

распроклятый Новый Арбат.

(Там же, с. 111)

Как все это знакомо. Лирика московских мест и отвратительный, столь искусственно пронзающий Москву Новый Арбат. Прозаический и жестокий. Выросший по воле посредственностей, правящих Россией, как любил говорить Троцкий. Невыноси-

- 221 -

мых посредственностей с убогим вкусом, со скудным развитием, с примитивным мышлением. Бездарный Новый Арбат — это их достойное выражение.

Итак, идет Офелия по Москве.

Офелия — девушка умная, с чуткой душой с огромным талантом, труженица и подвижница. Вполне естественно, что она одна из первых вошла в демократическое движение. Она была рождена для него.

После этих панегириков читатель решит, что Горбаневская — мой первый друг. Ошибется. Наше знакомство началось с перебранки (по поводу Солженицына) , и всегда наши отношения были очень холодными. Не любит она меня. Не могу сказать, чтобы и я пылал к ней особой любовью.

Как-то я спросил нашего общего друга, хорошую, дельную девушку: "За что меня Наташа так не любит?" Получил оглушительный ответ: "Анатолий Эммануилович, вам может прощать только тот, кто вас любит. А так как она не умирает от любви к вам, то она вам не прощает". Что делать, закон Кармы: всякий получает то, что заслуживает.

Так или иначе, во время демонстрации на Красной площади она ошеломила всех: явиться на демонстрацию с ребенком. Это, вероятно, первый случай в анналах русского политического движения.

Акимова (мой следователь) запальчиво говорила: "Истеричка". Я ответил: "Такая же, как Жанна д'Арк, Софья Перовская и ваша официальная героиня Зоя Космодемьянская". Акимова промолчала.

Нет явления более непонятного для мещанина, обывателя, чиновника, чем подвиг. А Наталья Горбаневская — подвижница. Она — человек порыва.

- 222 -

И в то же время неустанная труженица. С юных лет она работала как вол. За все время своей деятельности в демократическом движении она непрестанно работала.

В то же время тяжелая жизнь, прожитая ею, сказалась. Нервная, вспыльчивая, быстро переходящая из одного настроения в другое...

И в то же время скажу: слава Богу, что есть такие люди. Это одна из семи, без которых не стоит город.

Мужественным было поведение Натальи Горбаневской и в дни после демонстрации. Она была единственной участницей демонстрации, которая не была арестована. Ее отпустили. Вероятно, надеялись, что, выйдя чудом из тюрьмы, она будет сидеть спокойно. Но не таков характер Натальи Горбаневской. Едва освободившись, она тут же пишет письма в редакции ряда иностранных газет, в которых подробно объясняет, как было дело. Выступает в защиту заключенных. Развивает необыкновенную энергию.

Она была основателем и редактором "Хроники текущих событий", по существу, первого неофициального издания, которое выходит уже 12 лет. Она становится затем (в мае 1969 года) членом вновь организованной Инициативной группы защиты прав человека. Разворачивает лихорадочную деятельность, — до тех пор, пока ее деятельность не была прервана бессердечными негодяями из КГБ, заточившими ее в сумасшедший дом.

И наконец, еще об одном герое Красной площади - о Викторе Файнберге. Если попытаться определить одним словом его

- 223 -

характер, то это слово будет стремительность. Я никогда не видел столь порывистого человека. Я его знаю уже более 10 лет, виделся с ним и в Москве, и в Ленинграде, и в Париже. Видел его в самых разнообразных обстоятельствах: и у постели тяжело больной, умирающей матери, и у себя, в доме моей няньки на Васильевском острове в Питере, и в московском ресторане, и в Лондоне на вокзале, а в июне 1980 года на гулянье в честь предстоящих выборов французского президента в Париже, — но я никогда не видел его спокойным. Он всегда в движении, он всегда куда-то спешит, он всегда охвачен стремлением немедленно что-то сделать. Глядя на него, я невольно вспоминал определение еврейской нации, сделанное Ренаном: "Евреи — это дрожжи человечества". "Дрожжи" — это сказано как будто специально про Виктора.

Характерно, что как только распространился слух об аресте Солженицына, в тот же самый день в квартиру Григоренко позвонил из Ленинграда многострадальный отец Виктора, всю жизнь спасавший от всевозможных бед своего сына. Зинаида Михайловна попросила меня подойти к телефону. Ужасным, прерывающимся голосом отец Виктора сказал:

"Он хочет идти на Дворцовую площадь демонстрировать против заключения в тюрьму Солженицына".

Я: "Солженицын не в тюрьме, а уже во Франкфурте, так что Виктору нечего демонстрировать. Пусть сидит дома".

Отец (обрадованно): "Как, что вы говорите? Я сейчас позову его к телефону".

Подошел к телефону Виктор. Я сказал: "Виктор, сиди дома. Солженицын выслан за границу и сейчас находится во Франкфурте".

- 224 -

Нет ничего удивительного, что такой человек очутился на Красной площади. Он и пострадал больше других: негодяй дружинник вырвал у него лозунг и выбил ему зубы, разбил ему лицо в кровь. Видимо, в этом гнусном нападении на Виктора, не последнюю роль сыграли и антисемитские мотивы, так как Виктор по наружности типичный еврей. Его не допустили на суд, так как, очевидно, нашли неудобным показывать на суде человека с выбитыми зубами. Его заключили в сумасшедший дом. В страшный сумасшедший дом на Нижегородской улице в Ленинграде, где он провел целые три года.

Но он и здесь остался верен себе. И психиатрам-кагебистам не удалось его поставить на колени: он протестовал всеми силами против окружавшего его варварства. И здесь, в сумасшедшем доме, нашел себе верного друга в лице Владимира Борисова, также заключенного тогда в сумасшедший дом.

Я написал последнюю строчку, подумал, как закончить характеристику героев Красной площади. И неожиданно всплыли в уме слова ныне официального, а когда-то свободолюбивого, ищущего поэта Николая Тихонова:

Гвозди бы делать

Из этих людей.

Не было б в мире

Крепче гвоздей.

Этими словами я и заканчиваю повествование об одном их самых волнующих героических эпизодов в истории России.

- 225 -

"ДЕШЕВОЕ ВЫХОДИТ НА ДОРОГОЕ"

(Интермеццо)

Эту фразу можно слышать на базарах, на вокзалах, от торговок, спекулянтов, рыночных завсегдатаев. Это перефразировка английской поговорки: "Я не так богат, чтобы покупать дешевые вещи".

Практический разум народа правильно оценил ситуацию. Как жаль, что политики этого не понимают.

Что можно сказать о вторжении в Чехословакию? Прежде всего то, что это была глупость. Только ограниченные люди (типа Брежнева) могли пойти на эту авантюру.

Прежде всего: зачем?

Военная необходимость? Абсолютно никакой. Когда-то Бломберг (немецкий военный министр в первые годы правления Гитлера) сказал, что для Германии гораздо выгоднее, чтобы Италия выступила против Германии, чем то, что она будет ее союзницей. "Если она выступит против нас, — говорил Бломберг, — нам придется направить туда десять дивизий, и мы займем Италию. Если она выступит как наш союзник, нам придется послать туда тридцать дивизий, чтобы ее защищать".

Нечто подобное можно сказать про наших "союзников", — с той лишь разницей, что в случае войны туда придется послать не 30, а 40 дивизий, чтобы они не стреляли нам в спину.

С точки зрения политической, ничего более глупого нельзя было придумать: теперь уже очень мало кто на Западе питает какое-либо доверие к Советскому Союзу, и даже здешние коммунисты от него открещиваются. Правда, Брежнев и компания

- 226 -

ничего не выдумали нового. Хрущев показал путь, вторгнувшись в Венгрию. Но там хоть действительно были (наряду с другими) и крайние реакционеры. Это давало возможность демагогически оправдывать интервенцию борьбой против реакции. Но тут даже и этого не было. Советские армии были двинуты против коммунистического правительства.

Результат ужасный. Чехословакия — традиционно дружественная России страна, стала крайне враждебной. Ненависть к России там надолго.

Все демократические силы с подозрением и опасением смотрят на Советский Союз. Теперь еще остается к Венгрии, Чехословакии и Афганистану прибавить Польшу.

Это будет конец. Коммунистическое движение во всем мире лопнет как мыльный пузырь.

СССР в сознании всех предстанет рядом с фашистской Германией. Конечно, если бы дело ограничилось только этим — распадом международного коммунизма, - мы бы еще примирились как-нибудь с такой потерей. Ужасно другое. За все придется расплачиваться России, нашим русским ребятам, которые гибнут сейчас в далеком Афганистане и которым придется расплачиваться и впредь за безумные затеи выживших из ума стариков. Поистине, дешевое выходит на дорогое".

- 227 -

Глава пятая

НА СМЕНУ ДЕКАБРЯМ

Неистов и упрям,

Гори, огонь, гори.

На смену декабрям

Приходят январи.

Булат Окуджава

Помню один из разговоров с моим следователем Акимовой на Кавказе. Ее страшно возмутило мое замечание, что со сталинских времен изменилась лишь форма, а сущность осталась та же. Возмущенно она сказала: “Судим за демонстрацию. Через полгода идут опять”.

В этом она права, хотя менее всего это заслуга нынешних правителей России. Когда лента начала раскручиваться, ее уже не остановить. Так было и после августовских дней 1968 года.

Приговор демонстрантам оказался сравнительно мягким. Сыграло роль в этом, видно, громкое имя внука прославленного министра иностранных дел. Как бы то ни было, запугать никого не удалось. Никто от движения не отошел. ”Диссидентская" деятельность продолжалась. Включились новые люди. Возвращающиеся из лагерей и не думали о капитуляции. Помню, в октябре в церкви Николы в Кузнецах состоялось скромное торжество. Крестили ребенка — Юрия Галанскова — новорожденного сына сестры нашего Юрия, который находился в это время в лагерях. Я был крестным отцом ребенка. Обменялся по этому поводу письмами с моим новым родственником Юрием Тимофеевичем.

- 228 -

После обедни пришли в дом Галансковых. Скромное рабочее пиршество. Вдруг вызывают Лену Галанскову. Она возвращается несколько смущенная, ведет за собой полного парня, коротко остриженного (сразу видно, лагерник), представляет нам его: „Владимир Осипов. Товарищ Юрия. Только что освободился".

Так началось мое знакомство с Володей Осиповым, будущим моим идейным противником и в то же время другом. Это единственный из людей этого направления, к которому я всегда питал дружеские чувства.

Я не знаю наверное, но тогда ему было лет около тридцати или, может быть, за тридцать. Он парень из простой семьи, коренной москвич, В детстве испытал тяжелое несчастье: лишился отца, мать вышла замуж вторично. Отчим его не переносил, что, вообще говоря, странно, ибо характер Володи мягкий и человек он добрый. Видимо, отчима раздражало, что с детства он шел какими-то своими, необычными путями. Так или иначе, когда Володю первый раз арестовали, отчим говорил его матери: „Вот видишь, я тебе говорил".

Путь его в основном тот же, что и у Галанскова. Школа. Университет. Сближение с кружком взбудораженной молодежи. Площадь Маяковского. Стихи у памятника. Знакомства. Володе, видимо, сильно не повезло. Нарвался на стукачей. Еще в начале шестидесятых годов был арестован. Получил 7 лет лагерей. И вот осенью 1968 года вернулся.

Мать приняла так, как может принять мать, истосковавшаяся по сыне, уже не надеявшаяся его видеть. Одела его с ног до головы, так что вид у него был приличный. Костюм, галстук, шляпа.

О прописке в Москве не могло быть и речи. Не могло быть речи и о Московской области. Мать

- 229 -

рыскала по местам, близким к городу, но расположенным не в Московской области. В конце концов прописался он в Александрове Владимирской области. Но в то время еще прописан не был.

С первых же слов я почувствовал к нему симпатию. Хороший, простой парень. Русский, очень русский. Дело здесь не в надуманных схемах, в славянофильских доктринах, скроенных более сотни лет назад московскими барчатами, а в его характере, типе, даже в манере выговаривать слова. И чисто русские скромность, трудолюбие, открытость. Всегда готов помочь товарищу.

В то время, когда я его встретил, он очень интересовался религией. Первая и единственная его просьба — достать Евангелие, Новый Завет. Эту просьбу я исполнил, пригласил его к себе в Ново-Кузьминки.

Он уже тогда был славянофилом, русским националистом, наверное, немного (теоретически) антисемитом. Но ко мне всегда относился (и тогда и после) дружески, хотя знал и о моем полу еврейском происхождении, и о моем социализме.

Как это часто приходилось мне наблюдать, душа у него лучше, много лучше его убеждений. У него в Москве была дочь, выросшая без него (было ей лет 12). Мать не разрешала ему с ней повидаться. Видел ее лишь издали.

Прописавшись в Александрове, поступил на работу пожарником. И тут же окунулся в общественную диссидентскую деятельность.

Каковы особенности Владимира? Прежде всего, в отличие от всех нас, он труженик, „работяга". Если у большинства из нас работа была фиктивная, только чтобы отвязаться от милиции, то Осипов работал не за страх, а за совесть. Пожарная команда Александрова обслуживала целый огромный округ.

- 230 -

Массу деревень и хуторов, местечек при станциях. Вся эта местность сплошь застроена деревянными домами. В том числе и сам Александров. Каменных домов — раз-два и обчелся. Только на главных улицах. Скученность населения страшная, особенно в Александрове. Это ближайший пункт к Москве, где прописывают лагерников. Поэтому город битком набит шпаной. Пьянство процветает. Пожары поэтому непрестанные. Владимир дежурил сутки, двое суток отдыхал. Работа пожарника требует огромной физической силы, смелости, самообладания. Всего этого у Володи в изобилии. Товарищи по работе его любили и уважали. Начальство ценило. Только благодаря этому он держался на работе. Не было предлога, чтобы от него отделаться. Образцовый работник. Да и в пожарную команду мало кто идет.

По внешнему виду Владимир не похож на интеллигента: простое, широкое лицо. Не очень культурная речь. Но поразительно талантлив. Когда начинает писать, становится неузнаваем: пишет великолепно, броско, четко, ясно.

Вы можете с ним не соглашаться (я так почти никогда с ним не согласен), но он невольно вызывает уважение: чувствуется огромная убежденность, искренность, большой духовный порыв. И вот он задумывает издавать журнал „Вече".

Изданию журнала предшествует его программная статья „Три отношения к родине". Эти три отношения вполне соответствуют Апокалипсису: холодное — полное безразличие и даже ненависть к родине. Тепло-хладное отношение — равнодушие, скрытое под казенными фразами. И — горячая любовь.

Меня эта статья задела за живое. Умом я полный и совершенный космополит: понимаю, что люди все совершенно одинаковые, что национальные разли-

- 231 -

чия — это нечто надуманное, и ненавижу какой-либо шовинизм (пренебрежение и ненависть к людям иной национальности). Но сердцем я люблю русский народ до безумия. Я влюблен в него.

Три года назад, будучи в Вене, я попал в гостиницу, где было много русских. Физкультурники, приехавшие на соревнование хоккеистов. Вечером в своем номере лежал на постели. Сквозь раскрытое окно слышался русский говор. И я думал: как хорошо умереть вот так, под русскую речь...

Знаю все недостатки русского человека, и его вину перед другими народами.

„Но и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне".

Любовь к России — это то, что роднит меня с людьми типа Осипова. Роднит до тех пор, пока они не становятся черносотенцами и шовинистами. Этих я не выношу. Так же, как нацистов, крайних сионистов, шовинистов всех мастей.

Вскоре после освобождения В. Н. Осипову удалось написать две работы: „Площадь Маяковского" и „В поисках крыши". Обе эти работы заслуживают внимания будущего историка. Так как они появились в журналах „Посев" и „Грани" уже 9 лет назад и теперь уже почти забыты, позволю себе на них остановиться подробнее.

Чтения стихов около памятника Маяковского происходили в период 1958—1960 годов, когда я занимался исключительно церковными делами, никаких связей с бунтующей молодежью не имел и, кроме архиереев, священников и бурсаков-семинаристов, ни с кем не встречался. Поэтому

- 232 -

о событиях, связанных с митингами около памятника Маяковского, знал лишь понаслышке.

Тем более интересен для меня, да и для других, рассказ Осипова. Встречи на площади Маяковского — это первый этап. Мало того, это в какой-то мере рождение русского диссидентства.

Что можно сказать про этот первый этап? Прежде всего это эмбрион. И, как во всяком эмбрионе, здесь все неясно.

Главные зачинатели движения: „В конце июня 1961 года в лесном массиве Измайловского парка в Москве Осипов, Иванов, Кузнецов... обсуждали проект программы".

Осипов и Кузнецов — сейчас даже как-то странно видеть эти две фамилии, написанные рядом. Эдуард Кузнецов — убежденный сионист, герой еврейского народа. И Владимир Осипов — ярый русский националист, возражавший даже против смешанных браков русских с евреями. (И не думал ты при этом, Володя, что Эдуарда Кузнецова и на свете не было бы, не говоря уж о Левитине-Краснове, если бы русские с евреями не смешивались! Ай-ай! И не грех тебе, Володя!)

И чистый эстет Иванов, который считал, что художник не должен даже думать о политике. Ну и трио!

И так все, без исключения, участники собраний около памятника Маяковского. Винегрет!

Правда, тогда они еще не думали ни о чем из того, что захватило их потом, и, вероятно, очень удивились бы, если бы им рассказали о будущей их судьбе, но все-таки...

Что же их всех связывало? Стремление к свободе. Они еще не вышли тогда из советской, партийной школы, — они полностью были под влиянием марксизма-ленинизма, по крайней мере Осипов.

- 233 -

Но все они знали одно: нужна свобода. Что-нибудь одно из двух: или свобода, или затхлый, смрадный полицейский застенок. А третьего не дано.

Но где искать свободы? Но как? „В спорах мелькали имена Плеханова, Имре Надя, Г. К. Жукова, Мао Цзэдуна, Ганди, возникали схватки по философии: Гегель, Шопенгауэр, Рассел, экзистенциалисты". (В. Осипов. „Площадь Маяковского". „Грани", 1971, № 80, с. 109).

Кажется, Гете однажды сказал, что „хороший человек даже в своем неясном стремлении чует истину". Это было и у Осипова с товарищами.

„То, что Кузнецов, я и некоторые другие „маяковцы" (в том числе Сенчагов) разделяли взгляды „рабочей оппозиции" и Союза коммунистов Югославии, — это верно. Но ведь Шляпников и Коллонтай, подвергнутые критике на Х съезде РКП (б), не только не были репрессированы за свои взгляды, но даже оставались в партийном руководстве и продолжали занимать крупные государственные посты. Если бы они знали, что в 1962 году Московский городской суд даст семь лет тюрьмы Осипову за два публичных выступления, проникнутых „синдикалистскими" настроениями Коллонтай! Если бы они знали, что тот же суд даст семь лет тюрьмы Кузнецову за одно лишь наличие „синдикалистского" настроения!" (там же, с. 119).

Как известно, деятели рабочей оппозиции во главе с Шляпниковым, Коллонтай, Мясниковым и другими являлись убежденными сторонниками свободы профсоюзов и еще на заре советской власти ратовали за передачу промышленных предприятий в руки рабочих коллективов. То есть их программа примерно совпадала с тем, чего добивается в Польше рабочее движение во главе с Лехом Валэн-

- 234 -

сой. Интересно об этом вспомнить сейчас, в дни победы героических польских рабочих (3 сентября 1980 года), когда пишутся эти строки.

Из других участников чтений стихов на площади Маяковского я знал Илью Бокштеина. Тоже колоритная личность. Кто видел его хоть один раз, не забудет. Крохотного роста — двенадцатилетний мальчик не ниже его. Говорливый. При разговоре размахивает руками (чисто по-еврейски). И стихи. Человек, не сведущий в поэзии, просто ничего не поймет. Сплошная заумь. Ранний Пастернак — это рациональная поэзия по сравнению с этим. Но вслушайтесь. Это словесная музыка. Музыка изумительная, то бурная, то тихая. Бетховен. Скрябин. Это одно из самых талантливых, оригинальных и иррациональных проявлений поэзии в наши дни.

Алеша Карамазов. Еврейский Алеша. Совершенно бесхитростный. Не от мира сего. Бескорыстный. Притом верующий христианин. Глубоко и искренно верующий.

И этого-то человека заподозрили в... контрреволюции. В этом весь советский бюрократ. Хищник и набитый дурак.

Его осудили на пять лет. В лагере он, как я слышал, сыграл роль примирителя.

В 1961 году в лагерях еще оставались власовцы, бандеровцы, эсэсовцы. Причем самые зловредные — те, которые были замешаны в каких-либо зверствах. (Тех, которые в зверствах замешаны не были, отпустили в 1956 году.)

И вот в конце пятидесятых, в начале шестидесятых годов потекли сюда сионисты, еврейская интеллигенция. Лагерники распались на две враждующие партии. Они ненавидели и презирали друг друга. Не разговаривали друг с другом. И вот Илья пошел к ним в барак. Стал разговаривать с ними. Они его

- 235 -

приняли сначала изумленно, потом полюбили. И вот он примирил непримиримое. Смягчил вражду. Соединил людей. Поистине „сила Божия в немощи совершается".

Я знал его потом, когда он вышел из лагеря. Сейчас он в Израиле. Говорят, болеет.

А Осипов очутился в 1961 году в лагере, получил 7 лет. В лагере сделал курбет: стал ярым русским националистом. Антисемитом. И подружился с подонками.

Стал даже в чем-то поклонником „Джугашвили", как он называет Сталина. Тот ему импонирует тем, что дезавуировал историка Покровского, боролся с троцкистами и восстановил в правах квасной русский патриотизм.

Новые товарищи Осипова — это сплошное хамье. Сам он это на себе впоследствии испытал. Когда один из его товарищей по лагерю стал ему публично раздирать рот.

В своей „Площади Маяковского" Владимир Осипов пишет:

„Всю жизнь я — убежденный враг хамья, всю жизнь не устаю повторять, что мат — это пароль плебеев" („Грани" № 80, ее. 116-117). Ну, а антисемитизм и черносотенство чей пароль? Не хамов и плебеев?

Но сердце лучше головы. И большой литературный талант.

В январе 1971 года в „Посеве" появляется очерк Владимира „В поисках крыши". Блестящая зарисовка. С большим реализмом. Описывает, как в городе Александрове он искал после возвращения из лагеря, где поселиться. И всюду отказ: боятся пускать человека, вышедшего из лагеря. Чураются, как от прокаженного. Я тоже знаю этот город. При

- 236 -

чтении очерка встретил старых знакомых (заведующую паспортным столом и других). Но я явился в Александров после освобождения, в 1973 году, с рекомендацией от местного популярного батюшки, с просьбой прописать меня всего лишь на один месяц, с заверением, что жить не буду (один лишь раз спьяну, поссорившись с женой, я заявил, что еду ночевать в Александров, и то жена не пустила). А Осипову пришлось испить чашу до дна.

„Опадали листья. Я шел от дома к дому, стучался в дверь, вежливо спрашивал, не сдается ли комната или койка, и после отказа не менее вежливо уходил. Собственно говоря, прописать меня без жилья некоторые соглашались. „Живите в Москве, а здесь мы вас пропишем за червонец в месяц. Ведь все так делают", — говорили домохозяева. Но я знал, что это называется нарушением паспортного режима и не хотел хитрить перед секретным законом. Домохозяева удивлялись моей щепетильности, а кое-кто посчитал меня за лопуха. Ибо, сунувшись в их дыру, я хотел в ней жить и работать. А хозяевам это было не нужно. Ясно, что удобнее получать десять рублей в месяц за 1 штамп в паспорте, чем те же десять — за штамп плюс койка. У меня было достаточно соперников, готовых жить в Москве, и я терпел поражение" („Посев" № 1,1971, с. 44).

Далее описываются мытарства по хозяевам домов. Различные типы: пьяницы, хитроватые бабенки, ханжащие, злобные старухи. Ни капли идеализации. Как надо любить народ, чтобы любить его даже таким...

Он был верующим, православным. Но православие его чисто книжное. Как выяснилось, он ни разу в жизни не причащался и о Церкви имел лишь самое смутное понятие. Я повел его в церковь, познакомил с отцом Дмитрием. О. Дмитрий Дудко называ-

- 237 -

ет его в своем очерке, написанном в январе 1980 года (незадолго до ареста), своим духовным сыном — значит, впоследствии они сблизились.

Так или иначе, он вскоре начинает издавать славянофильский журнал „Вече". Здесь мы вели с Володей яростную полемику. Это был орган, исполненный гнусной черносотенной чепухи. О конце журнала известный писатель и историк советской общественной мысли Григорий Свирский пишет:

„А тут уж В. Осипов и вовсе нарушил „правила игры". Можно сказать, даже обеспамятствовал. Обозвал секретарей ЦК партии, выпоровших редакцию „Молодой гвардии", „вельможами": „Едва русские патриоты подали голос в официальном органе, как прозвучало вельможное „Пора кончать с русофильством...". ГБ тут же прекратило неудавшийся эксперимент. Начались у забывшегося зэка-вольноотпущенника обыски. Принялись готовить процесс и вскоре припаяли несчастному упрямцу второй срок" (Григорий Свирский. „На Лобном месте".—Лондон: 1979, с. 557).

Григорий Свирский, однако, излагает события весьма неточно. На самом деле все было значительно сложнее.

Когда Владимир стал издавать журнал, сразу в редакцию полезла весьма одиозная публика. Среди них особенно выделялся некто Скуратов. Весьма загадочная личность. „Скуратов" — это псевдоним. Настоящая его фамилия „Иванов". Характерен уже самый псевдоним почитателя Малюты Скуратова. Кто для него в русской истории оказался самой симпатичной личностью (на всякий случай можно предложить ему на выбор еще целую серию псевдонимов: Биронов, Аракчеевцев, Салтычихин, Ежовицын, Сталинцов и т.д. и т.п.).

Этот привел с собой в редакцию злополучного

- 238 -

журнала еще ряд однотипных приятелей. Их лозунг был следующий: „Одобрять каждый шаг советского правительства". И вести ультрашовинистическую пропаганду.

Перу Скуратова принадлежит „программный документ" под названием „Слово нации", представляющий собой любопытный симбиоз советской фразеологии, черносотенной дребедени и фашистского расизма. Скуратов, в частности, горой за чистоту крови, за крепкое государство, за националистическую непримиримость.

Это было в 1973 году, когда я как раз освободился из лагеря. Я написал в ответ „Живое слово". Моя статья была передана за границу, но почему-то здесь „пропала" („Манифест" Скуратова не пропал; видимо, и здесь есть единомышленники Скуратова.)

Конечно, сейчас, через шесть лет, мне трудно возобновить эту мою статью. Все же постараюсь кое-что вспомнить.

На призыв к чистоте крови и филиппику против смешанных браков я указывал на то, что почти все деятели русской культуры были инородцами или произошли от смешанных браков. Денис Васильевич Фонвизин — наполовину немец. Александр Сергеевич Пушкин —правнук эфиопа („Арап Петра Великого") и шведки — Ганнибал был женат на шведке. Лермонтов гордился своими испанскими и шотландскими предками. Гоголь — чистой воды хохол. Жуковский — сын турчанки. Тургенев — потомок татарских ханов так же, как Аксаковы, Юсуповы, Рахманинов. Герцен — наполовину немец. Даже Достоевский — увы! — потомок литовцев. Даль — наполовину датчанин. О Левитане и Айвазовском я уж не говорю. Даже Бердяев наполовину

- 239 -

француз так же, как Станиславский. У Александра Блока предки — шведы.

Как назло, чисто русскими оказываются такие деятели, с которыми Скуратовым уж никак не по пути и которые его к себе на порог бы не пустили. Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Желябов, Перовская. И, конечно, Лев Николаевич Толстой.

Зато династия Романовых, у которой в „Вече" было много поклонников, — все наперечет после Петра Великого немцы. Ничего удивительного здесь нет: примерно так же обстояло дело и в других государствах Европы. Например, Англию уже триста лет возглавляет немецкая династия — потомки ганноверских курфюрстов. Но как же здесь быть с расовой чистотой?

На попытки прикрыться православием согласно триаде: „Православие, самодержавие и народность" — я ответил стихотворением Державина, являющимся переложением псалма 82:

Восстал Всевышний Бог, да судит

Земных богов во сонме их.

„Доколе, рек, доколь вам будет

Щадить неправедных и злых.

Ваш долг есть надзирать законы,

На лица сильных не взирать,

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять".

Увы! не слышат и не внемлют,

Покрыты мздою очеса.

Злодействы землю потрясают,

Неправда зыблет небеса. Цари!

Я мнил, вы боги властны.

Никто над вами не судья.

А вы, как я, подобно страстны

- 240 -

И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падете,

Как с древ увядший лист падет.

И вы подобно так умрете,

Как ваш последний раб умрет.

Восстань же. Боже, Боже правых,

И их молению внемли.

Приди, суди, карай лукавых

И будь един Царем земли.

Державину, как известно, один из вельмож писал: „Что тебе вздумалось писать противные Творцу якобинские стихи?" Державин на это ответил: „Царь Давид якобинцем не был, и его стихи никому противными быть не могут"*.

Что касается меня, то я могу сказать Скуратову и компании: Державин, уж во всяком случае, инородцем не был. Его стихи, уж во всяком случае, русскому человеку противны быть не могут.

Идея Царствия Божия на земле, перед которым все земные царства и государства лишь смешная и глупая подделка, — идея, которая проходит красной нитью через всю историю России от Нила Сорского до Аввакума, от Державина до Александра Блока, от Новикова до Владимира Соловьева. И я с детских лет захвачен этой русской идеей. И потому именно я, а не Скуратовы, законный наследник и последователь русской общественной мысли.

А дружба с Осиповым не прерывалась, хотя я и непосредственно ему однажды написал полемическое открытое письмо.

Он мне не раз говорил, что он не отделяет себя от демократического движения и ему очень тяже-

* Державин, впрочем, здесь допустил неточность, ибо псалом 82 (по счету вульгаты 81) принадлежит не Давиду, а Асафу.

- 241 -

ло, что демократы смотрят на него как на своего противника. Он никогда не сомневался, что придется ему снова быть в тюрьме.

Однажды я со свойственной мне фамильярностью, хлопнув его по брюху, сказал: „А располнел ты, Володя".

Он ответил: „Ну вот, скоро попаду в лагерь, похудею".

Вскоре он женился на Машковой. Ждал ребенка. Всегда страшно нуждался. Жил в утлой избушке. Между тем его отношения с членами редакции (главным образом, с пресловутым Скуратовым) все более обострялись. Наконец он объявил о прекращении издания журнала „Вече". Он имел на это право. Ведь он основатель и издатель этого журнала. Это был сильный удар по группе Скуратова. Правда, они попытались продолжать „Вече", но ничего из этого не вышло. Вышел всего один номер (как раз тот самый, в котором была напечатана статья, цитировавшаяся в книге Гр. Свирского „На Лобном месте", с. 559).

А за Осиповым в это время началась непрестанная слежка: стукачи ходили за ним буквально по пятам. Затем его стали вызывать на допросы. Стало ясно: арест неминуем. Он успел еще основать журнал „Земля".

Мы простились с ним перед моим отъездом за границу тепло, по-дружески. А через несколько месяцев (1 декабря 1974 года) я узнал о его аресте. Так была прервана деятельность Владимира Осипова, идеалиста и романтика, влюбленного в русский народ.

Прервана, но не прекращена. Через два года ему выходить на волю. И я верю, что он еще скажет свое слово.

Володя! Я в тебя верю!

- 242 -

Зима 1968—1969 годов — время расцвета демократического движения. В это время появляются все новые и новые люди. Усиливается активность прежних участников движения. В это время обостряется национальная проблема. И, между прочим, проблема крымских татар.

В ноябре умер патриарх демократического движения Алексей Костерин. Как я уже писал, я не был с ним знаком лично. Но те эманации, которые шли от этого человека, я ощущал и до и после его смерти.

Несгибаемое мужество, благородство, честность и правдивость — его основные черты.

Похороны Алексея Костерина вылились в волнующую демонстрацию. Бывают люди и события, которые трудно оценить современникам, которые являются прообразом будущего. К таким людям относился Алексей Костерин. К таким событиям принадлежит день его похорон.

14 ноября 1968 года происходили похороны Алексея Костерина. Власти всячески пытались предотвратить прощание с Алексеем Костериным. Обо всем этом читатель может подробно узнать из книги Петра Григорьевича Григоренко „Мысли сумасшедшего" (Амстердам: „Фонд имени Герцена", 1973, сс.154-168).

Во время похорон я в Москве не был, слушал отчет о похоронах в Пскове по радио из Лондона. Тем не менее с похоронами Алексея Костерина связан ряд событий, которые коснулись и меня.

Когда я вернулся в Москву, все мои друзья были под впечатлением проводов Алексея Костерина. Из уст в уста передавались сообщения о речи Петра

- 243 -

Григорьевича Григоренко. Особенно запечатлелись у всех в памяти заключительные слова его речи:

„Прощаясь с покойником, обычно говорят: „Спи спокойно, дорогой товарищ". Я этого не скажу. Во-первых, потому, что он меня не послушает. Он все равно будет воевать. Во-вторых, мне без тебя, Алеша, никак нельзя. Ты во мне сидишь. И оставайся там. Мне без тебя не жить. Поэтому не спи, Алешка! Воюй, Алешка Костерин, костери всякую мерзопакость, которая хочет вечно крутить ту проклятую машину, с которой ты боролся всю жизнь! Мы, твои друзья, не отстанем от тебя.

Свобода будет! Демократия будет! Твой прах в Крыму будет!" (там же, с. 160).

Последние слова речи знаменательны. Ибо значение Алексея Костерина в том, что он, русский человек, отец героини, повешенной немцами за партизанскую деятельность, был другом, другом действенным и энергичным, всех угнетенных народов.

Едва выйдя из лагеря, будучи реабилитирован и восстановлен в партии, он тотчас окунулся с головой в деятельность по восстановлению в правах репрессированных Сталиным народов. Он очень много сделал для возвращения в родные места чеченского, балкарского, ингушского и других кавказских народов, ставших жертвами сталинского разбоя. И наконец, крымско-татарский народ, о котором он пекся, за который стоял. Последние годы своей жизни Костерин — символ. Его значение в том, что он спас честь русского народа.

Известно, как много злых чувств накопилось последнее время у угнетенных народов против их угнетателей. И увы! Народы, которые плохо различают, где их друзья и где их враги, часто приписывают все злое тому народу, от имени которого их угнетают.

- 244 -

И в ответ мы можем молча указать на образ Алексея Костерина. Его похороны превратились в манифестацию всенародной дружбы, братства народов. Здесь были и крымские татары, и чеченцы, и ингуши. Украинец Григоренко и русский дворянин Подъяпольский, еврей Якир и чистокровный русак Ковалев. Их общая скорбь, общие слезы скрепили братство народов больше, чем все на свете декларации и документы. Речь Григоренко тотчас вышла из стен крематория, стала известной всей Москве, перешла через границы, потрясла весь мир.

Отреагировало на эту речь и столь почтенное учреждение, как КГБ. 19 ноября на квартиру Григоренко нагрянули с обыском представители Узбекского КГБ и их московские товарищи. Особенно усердствовал Березовский, следователь КГБ из Ташкента. Мне потом также пришлось с ним познакомиться. Препоганый тип. При воспоминании о нем чувствую, что лицо складывается в гримасу отвращения, как при воспоминании о холодной ползучей гадине, которую взял в руки.

Во время обыска в квартире Григоренко был молодой крымский татарин Мустафа Джемилев — самый смелый, самый отчаянный из деятелей крымско-татарского освободительного движения. При нем были все документы движения. И вот Мустафа совершил поступок, героизм которого равен его изобретательности. Уходит в другую комнату и спускается с пятого этажа на длинной веревке. Веревка не достала до земли, и Мустафа должен был спрыгнуть с высоты четырех-пяти метров. Он упал на колено, сломал ногу. Но и со сломанной ногой добежал до реки и успел уничтожить все документы. Самое интересное, что все это проделал отважный Мустафа в тот момент, когда вся квартира была полна кагебистами. Почти на их

- 245 -

глазах. И никто из них ничего не заметил. Заметил „внешний надзор". Стукачи, которые дежурили во дворе.

Когда Мустафу приволокли обратно в квартиру, Березовский, руководивший обыском, устроил истерику. Он кричал на своих подручных: „Мерзавцы, лодыри! При вас человек прыгает с пятого этажа, и вы ничего не видите!"

Со своей точки зрения, он был прав.

Я познакомился с Мустафой и был первый раз в доме Григоренко в январе 1969 года. В этот день в квартире у Якира было много гостей. Не помню, по какому поводу, кажется, день рождения. Когда я пришел, Юлий Ким мне сказал: „Вас очень хочет видеть Григоренко. В конце вечера я напишу вам адрес Григоренко и положу его вот сюда", — он показал мне на жилетный карман. Но ему не пришлось класть мне адрес в карман. Вскоре пожаловал сам Петр Григорьевич с женой Зинаидой Михайловной. Здесь я с ней и познакомился.

Петр Григорьевич мне объяснил, что речь идет о подписании каких-то двух документов. Было решено, что от Якиров поедем к Григоренко.

У него был не совсем еще поправившийся, с ногой в гипсе, Мустафа Джемилев. Видел я его в первый раз. Он был очень бледен. И это придавало особый колорит его красивому восточному лицу. Он сразу заговорил со мной о религии, сказал, что очень хотел бы познакомиться с моими апологетическими статьями. Он на меня произвел очень хорошее впечатление.

Впоследствии я встречался с ним несколько раз, хотя особого сближения у нас не получилось. Мы все время чередовались, то он в тюрьме, я на воле, то я в тюрьме, он на воле.

- 246 -

Парадокс: я подарил правоверному мусульманину Коран, вышедший в русском переводе.

Мы, разумеется, не могли с ним сойтись в исторической оценке русского народа, но никакой ненависти к русским ни в нем, ни в других представителях крымско-татарского народа я не видел. Вообще говоря, можно поздравить крымских татар с тем, что в их среде находятся такие люди. Почти античные герои. Рыцари без страха и упрека.

Если после всех гнусностей и жестокостей, которые они испытали, они не ненавидят русских, то и за это спасибо и земной поклон.

С крымскими татарами у меня складывались прекрасные отношения. К сожалению, не могу этого сказать про украинских националистов. Здесь, конечно, в первую очередь сказывается эмоциональное отталкивание.

Я мало бывал на Украине, но на Украине родился мой отец. Он учился в Киеве. Со стороны матери все мои предки с Украины: дед — сын священника из Могилев-Подольска, мой двоюродный прадед — архиепископ Анатолий Мартыновский — коренной украинец.

С детства я любил Киев. Все свое детство я провел около подворья Киево-Печерской Лавры в Петрограде, среди монахов этой древней обители.

Поэтому для меня почти невозможно представить себе, что Украина — иностранное государство, что Киев не наш, не русский город. И даже в своих молитвах я ежедневно с детства привык поминать три города: Петроград, Москву и Киев.

В этом мое коренное расхождение с украинскими националистами, которые стремятся доказать, что украинцы и русские — разные нации.

В мае 1969 года я имел продолжительную дискуссию с Вячеславом Чорновилом на квартире у Григо-

- 247 -

ренко. Как сейчас помню: теплый майский день, воскресенье, — это было перед самым арестом Петра Григорьевича. Он меня пригласил к себе по телефону.

Подхожу к его дому. Проходя через церковный двор (около церкви Николы в Хамовниках), увидел группу людей (человек пять-шесть мужчин и женщин). Стоят и о чем-то оживленно беседуют. Присматриваюсь. И вдруг замечаю кожаное пальто Габая.

Подхожу ближе, вижу „знакомые все лица": Якир, Красин, Габай и две девушки из наших. Подхожу. Здороваемся.

„Что вы тут стоите?"

Красин: „Нас выгнали".

Я: „Откуда?"

Красин: „От Григоренок".

Впоследствии оказалось, что у них действительно произошел какой-то инцидент с хозяевами на личной почве, и они демонстративно покинули дом.

Прихожу. Открывает дверь Зинаида Михайловна. В столовой много народа: кроме хозяев и двоих сыновей, Вячеслав Чорновил, Наталья Горбаневская, А. С. Есенин-Вольпин, жена Валентина Мороза.

Усаживаюсь. Оказывается, это встреча с Вячеславом, приехавшим из Львова. Начинается беседа. Слава Чорновил говорит об Украине.

Я попросил разрешения сделать несколько замечаний. Так как они не утратили (во всяком случае, для меня) своей актуальности, повторяю их вновь.

1) Мой отец, проведший половину своей жизни на Украине, говорил: „Кому могло прийти в голову, что между тверским и киевским мужичком есть какая-нибудь разница. Меньше всего это могло прийти в голову им самим".

2) Когда в двадцатые годы была искусственно

- 248 -

создана Украинская автокефальная церковь, народ ее не принял и с негодованием отвернулся от автокефалистов.

Петр Григорьевич здесь подал реплику: „Это могу подтвердить: „автокефалист" считалось ругательным словом".

3) Чем объяснить, что украинское националистическое движение (от Шевченко до Петлюры) запятнало себя грубым антисемитизмом?

4) Чем объяснить, что великие украинцы: Николай Васильевич Гоголь, Григорий Саввич Сковорода, митрополит Стефан Яворский, Николай Костомаров, Квитка-Основьяненко, Анна Ахматова, Димитрий Сергеевич Мережковский и другие — никогда не отделяли себя от России?

5) Отделение Украины от России не только будет границей, проведенной по живому телу (между городами Харьковом и Курском), но и нанесет экономический ущерб самой Украине.

6) Граница между Россией и Украиной пройдет через каждую семью. Ибо нет почти ни одной семьи, где не было бы украинцев и русских (если муж украинец, жена у него русская, и наоборот).

Вячеслав дал на каждое мое замечание развернутый ответ. Говорил спокойно. Ответы были четкие, ясные, и — каюсь — кое в чем он меня ставил в тупик. Мне нечего было ему ответить.

1) Отвечая на замечание, он согласился со мной, что до революции многие украинцы не отличали себя от русских. Однако, говорил Вячеслав, — о чем это свидетельствует: только о том, что национальное сознание было искусственно притушено. Как только (в 1917 году) украинцам было позволено самим решить свою судьбу, плебисцит высказался за отделение от России.

2) Украинское автокефальное движение явля-

- 249 -

лось в те времена (в двадцатые годы) искусственным порождением. Власть его поддерживала с целью расколоть Церковь, видя главную опасность в объединении Церкви вокруг Патриарха Тихона. Народ стоял за Патриарха Тихона, — и это было протестом против советского произвола.

3) Антисемитизм был свойствен некоторым слоям украинцев, однако не в меньшей степени он был свойствен русским националистам. Достаточно назвать хотя бы одно имя: Достоевский.

4) Многие украинцы действительно не отделяли себя от России. Но это ровным счетом ничего не доказывает, кроме того, что вековое воспитание оказывает влияние и на великих людей.

Далее Вячеслав сказал, что сейчас необходим плебисцит. При этом вовсе не обязательно, чтобы Украина отделилась от России. Может быть, народ выскажется за автономию.

Вячеслав закончил риторическим вопросом: если вы все так уверены, что украинцы не хотят отделяться от России, почему вы так против плебисцита?

На это мне нечего было отвечать: если бы это зависело от меня, я высказался бы за то, чтобы плебисцит проведен был завтра. К сожалению, его не хотят не только советское правительство, но и украинские националисты (типа Мороза). Во всяком случае, с Чорновилом я договорился бы в один день.

Наш спор прервала Наталья Горбаневская, провозгласив лозунг: „За вашу и нашу свободу". После этого большая серебряная чарка стала переходить из рук в руки. Пригубив от чарки, я передал ее своему соседу —Александру Сергеевичу Есенину-Вольпину. (О нем речь впереди.) Приняв

- 250 -

от меня бокал, Александр Сергеевич сказал: „За это я готов пить даже с христианином".

Я спросил: „Чем же это вам так насолили христиане?"

Он ответил: „Я не могу простить им Джордано Бруно".

Я: „Джордано Бруно был тоже христианин. Не вмешивайтесь в чужие семейные дела".

Генерал подтвердил мои слова. Прощаясь, я перекрестил Чорновила и сказал: „Храни тебя Бог, Слава" и трижды поцеловался с ним.

И сейчас, когда он томится в заключении в далекой Сибири, я снова повторяю эти слова.

Разговор с Чорновилом имел, однако (независимо от личных симпатий), неважные последствия. Вернувшись во Львов, он рассказал своим друзьям, каковы настроения русских диссидентов, а это сильно затруднило сотрудничество единомышленников.

Как говорил мне впоследствии, шутя, мой крестник Андрей Григоренко: „Как жаль, что вас не выгнали (подобно Якиру и Красину). Это была политическая ошибка".

Из других украинских националистов я знал Леонида Плюща. О начале нашего знакомства он рассказывает в своих воспоминаниях.

Но встреча, о которой он рассказывает, была не первой, а второй. Первый раз я его видел в доме Григоренко, когда он пришел с вокзала, мрачный, взъерошенный. Его задержали на перроне, забрали в кутузку и обыскали. Мы слушаем, стараемся ободрить. Все мы такие разные: Зинаида Михайловна — чистая русачка и старая коммунистка. Андрей, ее сын. И я, человек, с пяти лет „чокнутый" на церкви. Церковник до мозга костей. Как все-таки сближают людей страдания.

- 251 -

И второй раз, также в доме Григоренко, когда я, по поручению хозяйки, будил его, чтобы завтракать. Никто из нас тогда не думал ни о философских дискуссиях, ни о спорах на религиозные темы, ни о территориальных спорах вековой давности. Думали о нависшей над нашими друзьями опасности. О грядущих страданиях. И увы! Страдания пришли. Назревали страшные и отрадные события.

Встреча с Вячеславом Чорновилом в мае 1969 года на квартире Петра Григорьевича Григоренко была последним радостным событием в семье Григоренко. Через несколько дней после этой встречи Петр Григорьевич поехал в Ташкент для выступления на суде в защиту крымско-татарских деятелей, а через несколько дней в Москве узнали о его аресте. (Как оказалось, телеграмма, данная Григоренко из Ташкента с просьбой приехать, была фальшивкой, исходящей от КГБ.) Арестовать широко известного человека, генерала, героя Отечественной войны, в Москве не хотели. Известие об аресте генерала произвело на нас впечатление разорвавшейся бомбы. Стало ясно, что наступает новый период репрессий.

Каковы причины ужесточения советской политики?

Видимо, непосредственной причиной был выстрел лейтенанта Ильина в правительственную машину, в которой, как он предполагал, ехал Брежнев; на самом деле там ехали космонавты с аэродрома в Кремль после одной из „побед в космосе".

Этот выстрел страшно испугал правителей, и они решили перейти к испытанным сталинским методам. Одним из первых проявлений этого нового

- 252 -

периода в советской политике был арест генерала Григоренко. Однако наиболее глубокой причиной было очевидное крушение официальной пропаганды, ее неумение справиться с маленькой, но все растущей группой диссидентов. Кстати, именно в это время в западной прессе появляется этот термин для обозначения оппозиции в Советском Союзе.

Ко мне, в мой маленький домик в Ново-Кузьминках, печальное известие об аресте генерала принес Женя Кушев. Тотчас я отправился в Хамовники на квартиру Григоренко к Зинаиде Михайловне. Там я застал многих взволнованных людей. В том числе Есенина-Вольпина.

С этого времени мой контакт с семьей Григоренко становится тесным. Я становлюсь другом дома.

Здесь время рассказать об этой семье. Жена Петра Григорьевича Зинаида Михайловна („генеральша") во всех отношениях колоритная личность. Она родилась до революции в небольшом городке Рязанской области — в городе Раненбурге. Урожденная Егорова.

Петр Григорьевич Григоренко — украинец, сейчас ходит в украинских националистах. Но ничего более русского, чем Зинаида Михайловна, и представить себе нельзя. Сейчас ей уже за семьдесят. Но красива она и до сих пор. Высокая, статная, широкая в плечах. Настоящая русская краса.

Родилась она в семье железнодорожника, станционного рабочего. Детство и юность приходятся на революционные годы. В семье был разброд. Отец — старый коммунист, вступивший в партию еще до революции. А дочка Зинаида пошла в церковь, записалась в церковные певчие, пела на клиросе.

Но вскоре все стало на свои места: Зинаида Михайловна с обеими сестрами вступила в комсомол,

- 253 -

а потом в партию. По-разному сложилась жизнь у трех сестер. Одна из сестер — работница Коминтерна — стала отчаянной троцкисткой, скиталась по тюрьмам, умерла где-то в Сибири в заключении, быть может, от чекистской пули. Другая сестра осталась „твердокаменной большевичкой", сейчас на пенсии и знать не хочет сестру.

Тяжел путь Зинаиды Михайловны. Начало, впрочем, было блестящим. Она окончила „коммунистический вуз". Хорошо знала Мартынова (Пикеля) — старого социал-демократа, лидера так называемых „экономистов"; его именем начинаются все, без исключения, книги по истории партии. Он основатель первой „антиленинской" группировки. Всю жизнь спорил с Лениным. Был много правее меньшевиков. И вот после революции неожиданное сальто-мортале: вступил в коммунистическую партию, стал деятелем Коминтерна. Он, однако, вряд ли был беспринципным приспособленцем. Его логика, видимо, такова. Он всегда был „бернштейнианцем" — сторонником хождения в рабочий класс, глубинного рабочего движения.

И вот революция произошла. Рабочий класс с большевиками (этого, к сожалению, отрицать нельзя). Значит, надо быть там, где рабочий класс.

Как говорят, был веселым добродушным стариком. Зину Егорову любил. Играл с ней в горелки. Между тем „товарищ" Егорова делает блестящую карьеру. Уже в 21 год читает лекции по политической экономии в Университете им. Свердлова. В том самом университете, где подвизается Бухарин, где читают лекции все руководящие деятели коммунистической партии. И Ленин и Сталин.

В это время она знакомится с молодым преуспевающим партийным работником. Писаным красавцем. Выходит за него замуж. Это была большая

- 254 -

удача. Все знакомые говорят: „Какие должны быть красивые у них дети".

Вскоре рождается сын. И вот тут начинается полоса неудач и несчастий. Сын Олег — неизлечимо больной. Дебил. Он считался нежизнеспособным. Врачи думали, что дни его сочтены. Сейчас ему уже под пятьдесят. Это старейший в мире дебил (обычно дебилы живут до 20—25 лет). То, что сделала Зинаида Михайловна, поразительно. Сколько надо было усилий, чтобы научить его держать язык во рту. Чтобы развить самые обычные рефлексы. Через много лет, когда она была замужем уже за Петром Григорьевичем, генералу пришлось говорить с профессором, специалистом по болезням такого рода. Профессор сказал: „Ваша жена, видно, тоже нездорова. Постоянное общение с больным сыном сказывается. Представьте себе, она мне говорит такую дикость, что ее сын читает газеты".

„А вы знаете, он действительно читает газеты".

„Как? Не может быть".

„Да, ежедневно он прочитывает газету, от первой строки до последней, и даже переписывает оттуда статьи".

Профессор взял Олега к себе в кабинет, говорил с ним два часа, а потом дважды демонстрировал его студентам. Он говорил: „Смотрите, что может сделать героическая мать. Так развить дебила. Это чудо. Это настоящее чудо!"

После этого он предложил Зинаиде Михайловне соавторство в его работе о дебилах с тем, что она будет писать об Олеге. Ученая степень доктора должна быть присуждена им обоим.

Зинаида Михайловна ответила: „Извините, профессор, делать трагедию моей жизни средством для получения докторской степени я не могу и не буду".

- 255 -

Между тем первый муж Зинаиды Михайловны делает блестящую карьеру: он становится первым секретарем Оренбургского, а затем Саратовского обкома партии. Он фанатичный коммунист, но кристально честный человек. Как-то раз в Оренбурге Зинаиде Михайловне (жена секретаря обкома — „губернаторша") один из местных работников принес модельные туфли (в тридцатые годы достать такие туфли была проблема). Муж Зинаиды Михайловны сделал по этому поводу скандал и тут же вернул туфли. Никаких привилегий. Проходит несколько лет, и он нарком (министр). Зинаида Михайловна „госпожа министерша" — жена наркома, как их тогда называли. И вдруг — трах! 1937 год — ее мужа арестовывают. Арестовывает и ее саму. Ее муж погиб в страшных стенах Лубянки. Сначала его осудили на 10 лет. Повезли в лагерь. Потом затребовали обратно. Возобновили дело. Видимо, кто-то захотел сделать на нем карьеру. Избивали страшно. И во время одного из допросов следователь нанес ему страшную рану в голову каким-то тяжелым предметом. Через два часа он умер в камере.

А Зинаида Михайловна провела целые два года в этих страшных стенах. Лишь в 1939 году, после снятия Ежова, когда наступила „бериевская оттепель", ее выпустили.

И вот она на свободе. Она возвращается к своим родителям, к своему больному сыну. Все рухнуло. Надо все начинать заново.

Но неистощима энергия этой женщины. Необыкновенна ее работоспособность. И не меркнет ее красота.

Она восстанавливается в партии. Принимается за работу. И вскоре знакомится с молодым, бравым;

- 256 -

высокого роста полковником, со своим будущим мужем — Петром Григорьевичем Григоренко.

Он из украинских крестьян. Отец его коммунист. Он боевой офицер. Участвовал в боях и под Хасаном, и под Халхин-Голом, но в личной жизни не повезло. Жена у него тяжело больна. А семья большая, четверо сыновей. Вскоре жена умерла. Полковник влюбляется в красавицу Зинаиду Михайловну. Остальное известно. Сам генерал описал свою жизнь в своих воспоминаниях, вышедших по-французски. Вскоре, надеюсь, они выйдут и на русском языке.

Укажу здесь лишь основные даты их жизни. Отечественная война. Полковник на фронте. Его сопровождает его молодая жена. Она работает сестрой. Несколько раз выносит мужа из-под огня. Он тяжело ранен. Она его выхаживает, смертельно раненного. В конце войны его производят в генералы. После войны он профессор Военной академии.

Между тем семья растет. В 1945 году у Зинаиды Михайловны рождается сын Андрей. Семья, как выражается Зинаида Михайловна, сборная. В одной квартире — генерал с женой, родители Зинаиды Михайловны, Олег — сын Зинаиды Михайловны от первого брака, четверо сыновей Петра Григорьевича от первой жены, и вот Андрей. Как успевала Зинаида Михайловна вести такое семейство? Это снова чудо.

Скажем и о Петре Григорьевиче. То, что я ценю в нем больше всех его военных и гражданских подвигов: первое место Олегу — больному приемному сыну. У него лучшая комната. Он на первом месте. Но и другие ребята не забыты. Как говорил мне Андрей: „На всех она хорошо повлияла". И образцовая жена. И снова хочется повторить не

- 257 -

раз приходившие мне на ум слова: „Превосходный человеческий материал".

Петр Григорьевич считает и неоднократно об этом заявлял, что в перестройке его мировоззрения он во многом обязан жене. Она привлекла в дом старых друзей — друзей ее первого мужа, — старых коммунистов еще „ленинской гвардии", вернувшихся из тюрем и лагерей. И Петр Григорьевич, поклонник Сталина, постепенно становится на путь оппозиции. Правда, и до этого у него были сомнения в том, что называется „генеральной линией партии". Но война погасила эти сомнения. Как я от него однажды слышал: „1937 год поколебал мое уважение к Сталину. Война вернула мое уважение к нему. Умнее руководить было нельзя". Ум действительно никто не отрицал у Сталина, но разве в уме дело?

Вероятно, главную роль, помимо личных влияний, сыграла также изменившаяся ситуация. До войны „недостатки", как мягко выражались советские люди, списывались на ситуацию: военная опасность, фашизм, а во время войны и вообще все оправдывалось войной. Надо бить фашистов — остальное потом. Даже Рузвельт и Черчилль были под влиянием этой концепции.

И вот наступило „потом" — 1945 год. И оказалось, как говорится в одной эпиграмме Ильи Сельвинского:

И ждем мы этого „потом"

Уж тридцать лет.

И все на том.

Это отрезвило многих. Затем смерть тирана и XX съезд.

Генерал как честный человек должен был сказать режиму решительное „нет!". Основание оппози-

- 258 -

ционной группы коммунистов и дальнейший крестный путь.

Жена всегда рядом с ним. Обивает пороги в Ленинграде, в психиатрической больнице им. Фореля. Потом, когда его выпускают из „психушки", работает вместе с ним на вешалке. Нуждается. Ходит мыть полы потихоньку от мужа. Четверо сыновей уходят из дома. Андрею, когда его вызывают на допрос, она говорит: „Если ты что-нибудь скажешь про отца, то имей в виду, ты не будешь иметь ни отца, ни матери".

Потом вновь деятельность Петра Григорьевича в рамках демократического движения. И новый арест мужа.

Я познакомился с ней в один из самых критических моментов ее жизни. Под впечатлением происшедшего я написал статью о генерале. Привожу ее здесь.

СВЕТ В ОКОНЦЕ

Мело, мело по всей земле,

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Б. Пастернак

Арестован генерал Григоренко.

Петр Григорьевич Григоренко — честнейший, бескорыстнейший русский человек. В чьем сердце не откликнулось горестным эхом это известие? Кто не вздрогнул, услышав эту весть?

Не вздрогнул и остался равнодушным тот, в ком окончательно заснула совесть, кто окончательно потерял чувство чести.

Петр Григорьевич Григоренко происходит из простой крестьянской семьи. Украинец по отцу, ве-

- 259 -

ликоросс по матери, он родился в 1907 году, почти вместе с XX веком. И вся жизнь его прошла в гуще этого трагического и величавого века. Крестьянский сын, он вступил в комсомол в ранней юности и был комсомольским активистом у себя в деревне. Он в двадцатых годах по глубокому внутреннему убеждению вступил в коммунистическую партию; ревностным коммунистом он остается и до сего дня. С его письменного стола на вас смотрит Ленин, портрет которого стоит, прислоненный к углу, точно икона. А говорит он о коммунизме с такой горячей верой, что даже люди, наиболее далекие от коммунизма, на какое-то мгновение начинают верить в него. Петр Григорьевич в молодые годы избрал себе профессию военного, — и вся его жизнь прошла под боевыми знаменами. Кадровый офицер, боевой генерал, проделавший весь путь Отечественной войны — от 22 июня до Дня победы, ученый артиллерист, профессор Академии, он сросся с армией.

Он — генерал до кончиков ногтей. Генерал и в штатском платье, которое не может скрыть его военной выправки и которое так не идет к его богатырскому росту. Осенью прошлого года я слышал передачу по иностранному радио, в которой нашего генерала называли старым, вздорным служакой, какие имеются во всякой армии. Какой глупый образ, и как не похож Петр Григорьевич на тот тип старого бурбона, о котором говорит радиообозреватель. Нет, армия не убила в генерале ни ума, ни сердца. Мягкий, все понимающий, снисходительный к любым человеческим слабостям, тонко чувствующий и внимательный к каждому человеку, генерал представляет собой тип настоящего интеллигента. Откуда усвоил крестьянский сын деликатность, чувство такта, изящество манер? Не знаю. Веро-

- 260 -

ятно, ниоткуда. Он таким родился и таким дожил до 62 лет. Вспоминаю его и сейчас, в своей комнате, в той самой комнате, в которой я принимал его месяц назад, на Пасху. И не верю: неужто действительно он арестован, брошен в какую-то вонючую камеру?

Не верю, но не верить нельзя. Не мужское дело предаваться сентиментам. Давайте разберемся в том, что произошло.

Четыре года назад меня принял (вследствие моего заявления, поданного в ЦК) зав. отделом агитации и пропаганды Московского горкома Шумилов (кажется, Анатолий Петрович, — я запомнил имя, потому что он мой тезка).

От него я услышал следующую фразу: „Насколько я понимаю, вы сделали целью своей жизни защиту религии. Ну, и защищайте ее себе на здоровье. Почему вы все время лезете в политику?"

Я вспомнил этот эпизод потому, что подобные советы я слышу каждый день от самых разных людей: от друзей и от врагов, от церковников и от коммунистов, от семинаристов и от убеленных сединами протоиереев. Я хочу, однако, выслушать совет главы моей Церкви. Главы живого и вечного. Открываю Евангелие. Читаю: в Евангелии так: „...некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставивши его едва живым. По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, быв на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился и, подошед, перевязал

- 261 -

ему раны, возливая масло и вино; и посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем; а на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем, и, если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе.

Кто из троих, думаешь ты, был ближний попавшемуся разбойникам? Он сказал: оказавший ему милость. Тогда Иисус сказал ему: иди, и ты поступай так же" (Лк. 10, 30—37).

Таков ответ Господа.

Я видел с детства людей, скованных страхом, страхом, который овладевает людьми, парализует их способности, превращает их в идиотов. Я видел с детства уйму несправедливости, жестокости, мерзости. Как только ни издевались над людьми, как только ни мучили их, как только ни плевали им в душу! Потом эти несправедливости были осуждены. Но на смену им пришли новые несправедливости, новые страдания, новая ложь.

И кто поможет страждущим, обремененным, обиженным судьбой. Может быть, священники? Они проходят мимо: они заняты повседневной работой*, а многие из них целиком уходят в быт, становятся мещанами и эгоистами.

Но, может быть, левиты (активные работники Церкви), которые шмыгают по заграницам, обжираются черной икрой на банкетах, получают бешеные оклады в Иностранном отделе при Патриархии и пишут бездарные статейки в ЖМП?** Может быть, они помогут израненному? Нет, эгоистичные и продажные, они тоже проходят мимо.

* Я не сужу тех священников, которые заняты работой: работа эта важная, полезная, и от нее зависит будущее Рос­сии. Земной поклон им за эту работу.

** „Журнал Московской Патриархии".

- 262 -

Я принадлежу к Православной церкви и вовсе не хочу бросить в нее камень, хотя я критикую пиявок, присосавшихся к ней и питающихся ее соками. Но в настоящее время я вижу больше Христова духа в людях, пришедших со стороны, — самарянах.

Разве не милосердным самарянином был П.Г. Григоренко, когда в 1961 году он, преуспевающий молодой генерал, выступил на партконференции с резкой критикой Хрущева и поплатился за это своей карьерой, обрек себя на скитания по тюрьмам и сумасшедшим домам, на обыски и аресты, на унижения и оскорбления? Разве не милосердным самарянином явился он сейчас, когда шел на помощь чуждому ему по крови крымско-татарскому народу, и за это поплатился свободой? Разве не милосердными самарянами являются Петр Якир, Павел Литвинов, Лариса Богораз, Владимир Буковский, Виктор Красин, Александр Гинзбург, Виктор Хаустов, Юрий Галансков, Ирина Белогородская, вся жизнь которых отдана людям, ибо они отдали народу все — все без остатка, ничего не оставив себе?

Я преклоняюсь перед душевной чистотой арестованного сейчас Ильи Габая, скромного, честного, веселого человека, всю жизнь страдавшего за свои убеждения.

Я с волнением прочел письмо Ивана Яхимовича, написанное за два часа до ареста, полное достоинства, беззаветной любви к народу и смелости. И я воскликнул об этом коммунисте: „Се человек".

И я иду к этим людям, поднявшим знамя борьбы за правду и свет... Ни в чем не поступясь своими убеждениями, оставаясь верующим христианином и сыном русской Православной церкви, я иду вместе с ними и буду счастлив разделить их судьбу.

- 263 -

В быту до сих пор неверное представление о политике. Считают политику чем-то грязным, надувательским, чем занимаются хитрые честолюбцы, жаждущие власти. Зачастую это так и бывает. Но есть и другие политики — политики, прототипом которых является Данко, сердце которого — огненный факел, освещающий путь народу.

В шестидесятые годы прошлого века жил в Москве человек крайне консервативного образа мыслей, монархист и славянофил И.С. Аксаков. Но он был верующим христианином. И неожиданно для всех он приветствовал бунтаря Гарибальди, потому что, как писал он: „Гарибальди не только политическое, но глубоко нравственное явление".

Политика из ремесла становится подвигом, когда человек отдает себя народу и жертвует собой за народ. Политика становится глубоко нравственным явлением, когда человек идет за нее на страдания. Церковь в Страстную неделю, говоря о Христе, желая подчеркнуть особую высоту Его подвига, указывает, что на страдания Он шел по своей воле. Она говорит словами отпуста: „Христос, грядый на вольную страсть, истинный Бог наш". Но и все вышеперечисленные нами люди грядут на вольную страсть, и в этом они уподобляются Иисусу Христу, становятся (независимо от своих убеждений) причастниками Его страданий.

Недавно я стал крестным отцом девушки-еврейки, поэтессы, вольнолюбивого человека, которая написала перед крещением следующие строки:

Вы не бойтесь веселого Бога,

Он живет в высоченном дому.

- 264 -

И любая прямая дорога

Непременно приводит к Нему.

(Юлия Вишневская)

Петр Григоренко и его товарищи идут по жизни прямой дорогой, и я верю, что она приведет их к Богу, как привела уже многих вольнолюбивых людей, которые принимают крещение и присоединяются к Церкви в эти дни.

Но они дороги мне и сейчас, какие они есть, и неверующими. И я считаю их братьями своими во Христе — во Христе, грядущем на вольную страсть.

Среди верующих людей есть представление о политике, что она является чем-то низменным, слишком земным, отдаляющим от Бога. „Я не могу без отвращения слышать о политике", — сказал мне недавно один молодой священник, встретившийся со мной в вагоне электропоезда. Так говорят мещане в рясах, но не так говорит истинно церковное сознание. Церковное мировоззрение хорошо выражено в известной русской легенде о святом Касьяне и о святителе Николае, архиепископе Мир Ликийских.

Шли однажды два святителя к Богу в белоснежных ризах, символизирующих их душевную чистоту, а по дороге им попался мужичок, который вытаскивал завязшую в грязи телегу. Глянул на него святой Касьян и прошел мимо, ибо не захотелось ему марать в грязи свою чистую ризу. А святитель Николай помог мужику и пришел к Господу в одежде, облепленной грязью. И Господь сказал святителям: „Ты, Касьян, за то, что не помог мужику, будешь праздноваться раз в четыре года, а ты, Николай, за то, что помог, будешь праздноваться не один, а два раза в год".

И действительно, святитель Николай не боялся

- 265 -

грязи, и он не боялся вмешиваться в политику: он спасал невинных людей, осужденных на смертную казнь, посещал тюрьмы, вступался за обиженных, боролся со всякой несправедливостью, откуда бы она ни исходила... И потому ставит его наша Церковь на одно из первых мест среди святых угодников Божьих „Друг Христов и вторый Петр явился еси, отче...", — восклицает она словами песни шестой канона святителю.

А эгоистичных и теплохладных, которые равнодушны к людским страданиям, изблюет Господь из уст Своих и прогонит прочь от Лица Своего и в этой жизни и в будущей.

Но чего хочет Григоренко, чего хотят его товарищи, из-за чего они страдают?

Начнем со второстепенного — с того, что послужило непосредственным поводом для ареста П.Г. Григоренко и И.Я. Габая, — с дела крымских татар. Скажу для начала несколько слов о своем восприятии этой проблемы. Мой отец был до революции мировым судьей в г. Баку, и ему была присуща психология колониального чиновника со всеми его слабыми сторонами — и прежде всего великоросский шовинизм, сопровождавшийся пренебрежительным отношением ко всем „инородцам" (не исключая и евреев, из которых он сам вышел). Особенно пренебрежительно Эммануил Ильич относился к татарам. И, к своему стыду, должен признаться, я воспринял от него подобное же отношение к татарам. Я помню, с каким неприязненным чувством я, будучи молодым учителем, отнесся к вновь назначенному директору школы только потому, что она была татарка. О крымских татарах я имел самое

- 266 -

смутное представление и никогда о них не думал. Но в 1944 году произошел случай, который заставил меня остро почувствовать горе крымских татар.

1 мая 1944 года я поехал в дом отдыха под Ташкент в качестве корреспондента последних известий при Узбекском радиокомитете. Администрация приняла меня хорошо и поместила в одну комнату с начальником крупного строительства какого-то предприятия. И вот что рассказал мне начальник:

— Плохо у меня было с рабочей силой. Совсем плохо. Местность безводная, проклятая. Пустыня. Кто поедет? Совсем я горел, но выручили крымские татары.

— Как так?

— Да так. Привезли несколько эшелонов. Мужики, бабы, старухи, маленькие дети. Я им говорю: „Идите работать". — „Не пойдем". — „Ах, так. Ладно. Помещения не даю. Карточек не даю. Ничего не даю". А там ни сельсовета, ничего нет. Я — хозяин. Посидели три дня — половина пошла работать. Посидели неделю. Все пошли. Ну, тут я их и запряг. План выполнили. И орден получили.

— Ну, а крымские татары как?

— Да ничего... Впрочем, перемерла половина. И тут я почувствовал, что дрогнуло мое сердце и комок подступил к горлу. Я почувствовал острую жалость к этому чуждому для меня народу. И как я был счастлив, когда через много-много лет я смог поставить свою подпись под петицией, требующей справедливости к этому многострадальному народу. Но это не только многострадальный народ; это свободолюбивый и благородный народ. Из его среды выходят честные и смелые борцы за справедливость. Такими людьми являются Гомер Баев (чью мужественную речь на суде в Симферополе, произ-

- 267 -

несенную в конце апреля этого года, читал я вчера), а также героические защитники своего народа, которые должны предстать перед судом в Ташкенте.

И русский народ побратался с крымцами, протянув им руку в лице лучших своих сынов — недавно умершего писателя Алексея Костерина и генерала Петра Григоренко, которые отдали столько сил за возвращение крымцев в родные места. И теперь я спокоен: подленький писатель Первенцев в сталинские времена оплевывал крымский народ, но Костерин и Григоренко спасли честь русского народа, и отныне татаро-русское братство нерушимо вовеки.

Борьба за возвращение крымцев на родину — это, однако, лишь часть единой великой проблемы. Проблемы борьбы за демократию и за человечность в нашей стране.

За демократию. Очень много ругали и ругают буржуазную демократию. И действительно, она, как и все на свете, не является идеалом. Она не смогла предотвратить власти золотого тельца над душами людей. Однако не следует забывать, что демократия — величайшее достижение человечества. Свобода слова, свобода печати, свобода совести, свобода гражданской деятельности, завоеванные сначала в Англии (вследствие двух революций), а затем провозглашенные на весь мир Великой французской революцией, являются основой человеческого общества; только эти свободы поднимают человеческое достоинство, дают возможность людям отстаивать свои права, обеспечивают справедливость. Только при соблюдении этих свобод — общество является обществом. Без них — не общество, а баранье стадо, бегущее за первым попавшимся пастухом, которому посчастливилось взять в руки палку. И тем не менее одной политической демократии мало — нужна еще (в этом великая

- 268 -

идея Сен-Симона, Фурье, Прудона и Маркса) и демократия экономическая.

Октябрьская революция разрушила капитализм, — она заложила основы социализма. Однако, в силу исторических причин, она вырвала те слабые побеги буржуазной демократии, которые имелись в феодальной царской России.

Говоря языком Гегеля, Октябрьская революция была антитезисом по отношению к тезису — буржуазному обществу.

Антитезис, как известно, означает отрицание. И действительно. Октябрьская революция отрицала буржуазное общество целиком и полностью, перечеркивала в нем все как отрицательное, так и положительное, что в нем было. В том числе и политическую свободу. Вряд ли можно будет за это судить кого-либо. К сожалению, все революции всегда впадали в крайность.

Общество, построенное Октябрем, является также антитезисом капитализма. Оно отрицает не только власть золотого тельца, но и политическую свободу. Если из отрицания частного предпринимательства выросла грандиозная промышленность, не знающая частных хозяев, что является несомненным достижением, то из отрицания политических свобод выросла сталинщина, стоившая бесчисленных жертв, задержавшая историческое развитие нашей Родины на десятилетия и отнюдь не преодоленная до сих пор.

В данное время наш народ хочет синтеза — отрицания отрицания.

Таким синтезом может быть только социалистическая демократия — строй, в котором органически сочетается социалистическая собственность на средства производства с неограниченной свободой убеждений (исключение должно быть сделано лишь

- 269 -

для человеконенавистнических идей — расизма, фашизма, деспотизма), с уважением человеческой личности, с полным отсутствием беззакония и произвола.

В нашей стране нет сторонников капитализма — мы все сторонники социалистической демократии.

Социализм и свобода. Свобода и социализм. Вот чего мы хотим, и мы этого будем добиваться до конца своей жизни и, если нужно, за это умрем.

Когда я говорил, что мы боремся за демократию, я не случайно прибавлял: И за человечность. Ибо сталинщина — это не только произвол, но прежде всего бесчеловечность.

О том, как бесчеловечность при Сталине пронизывала всю жизнь, говорить не приходится. Достаточно обратиться хотя бы к произведениям Солженицына, Евгении Гинзбург и Дудинцева, — если у кого-нибудь ослабла память.

Но долой имперфекты, — будем говорить о настоящем. Впрочем, все-таки вспомним историю.

Когда княгиня М. Н. Волконская, собираясь ехать в ссылку за своим мужем—декабристом С. Г. Волконским, обратилась с просьбой к Николаю I, то он, как известно, ответил ей письменным разрешением. Как излагает Некрасов письмо Николая, царь, „не смея противиться чувствам высоким таким, давал он свое позволенье, но лучше б желал, чтобы с сыном своим осталась бы я..." (Некрасов очень точно воспроизводит смысл письма Николая I.)

Так было, а что мы видим теперь? Невеста Александра Гинзбурга, которая только ввиду неожидан-

- 270 -

ного ареста жениха не успела зарегистрировать свой брак (заявление в ЗАГС уже было подано), 14 раз подавала заявления с просьбой разрешить ей оформить брак, и 14 раз ей было в этом отказано. Сейчас она не может получить свидание с любимым человеком. Она бьется как рыба об лед, кидается во все инстанции. Она не ставит перед собой никаких политических целей, она хочет только одного — позволения видеть раз в несколько месяцев любимого человека. Увы! Никто не ценит ее высоких чувств. Это ли не бесчеловечность? И куда же идти дальше, если приходится учиться человечности уже у Николая I — самого деспотичного из русских царей.

А вот другой факт, происшедший на днях. На этой неделе, как известно, судили математика Бурмистровича за то, что он прочел какую-то повесть Даниэля. Председательствовала член коллегии городского суда Лаврова, красивая молодая женщина. И вот во время перерыва она сказала следующую фразу: „Подсудимый, я лишу вас отдыха: вы его используете неправильно — вы все время смотрите на свою мать". Даже конвоиры опешили от этой реплики, и кто-то из них сказал в коридоре: „Верно, она не замужем, верно, у нее нет детей".

Мы привели два мелких факта. А сколько их можно привести еще: мы ведь ничего не сказали о сажании здоровых людей в сумасшедшие дома, о тяжком режиме лагерей, о выбрасывании с работы людей за их религиозные (пишущий эти строки) и политические убеждения.

И вот мы поднимаем знамя борьбы за человечность. Мы заявляем, что никто не смеет унижать, обижать, оскорблять людей за их образ мыслей. За свободу, равенство и братство между людьми мы боремся. И, если нужно — за это умрем.

- 271 -

Тяжело плестись в пургу одному: завывает вьюга, увязаешь в снегу, ветер валит с ног.

Но вот вдали забрезжил свет, совсем крошечная огненная точечка — свечечка в чьем-то оконце.

И легче становится на душе, и бодрее шагает путник. И дальний свет зовет и манит. И вот сейчас мы завидели свет — теплоту, благородство, доброту, — свет в оконце старого генерала и его друзей. И тепло и радостно на душе. Не погаснет этот свет.

Мело, мело по всей земле,

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

А. Э. Левитин-Краснов

Москва, 24 мая 1969 г.

(Архив Самиздата, Собрание документов Самиздата, т. 4 А, АС № 269. - Мюнхен, „Liberty")

- 272 -

Глава шестая

ЖАРКОЕ ЛЕТО

Лето 1969 года осталось у меня в памяти как жаркое, беспокойное лето. За ним последовала еще более беспокойная осень — мой арест в сентябре.

В конце мая произошло событие, явившееся поворотным пунктом в истории демократического движения: сформирование Инициативной группы защиты прав человека. Значение этого события выходит далеко за пределы местного. Прежде всего, это первая в СССР с 1917 года организация — оппозиционная, но действующая открыто. И просуществовала эта организация почти десять лет, явилась важным центром для демократических оппозиционных сил, и волна, поднятая этой организацией, не улеглась и в наши дни, и ее действие еще скажется в будущем.

Далее. С этого времени демократическое движение окончательно оформилось и из литературного клуба превратилось в действенное боевое течение — течение, бросившее вызов самой могучей в мире власти. За одиннадцать лет своего существования оно знало много кризисов (тяжелый кризис оно переживает и в эти дни — лето 1980 года), эти кризисы порождались в основном давлением власти, арестами и высылками за границу главных деятелей, но подавить его все-таки не удавалось до сего времени; каждый раз оно возрождалось, как феникс из пепла.

Надо знать ту атмосферу, которая существовала в СССР всего за какие-нибудь десять-пятнадцать лет

- 273 -

до 1969 года, чтобы понять все значение этого события. А в 1949 году две-три встречи близких друзей за чайным столом с безобидными политическими разговорами уже квалифицировались как антисоветская организация со всеми вытекающими отсюда последствиями — арестом всех участников и десятью-пятнадцатью годами лагеря.

Правда, демократическое движение началось, как я указывал выше, с юношеской организации (так называемого „СМОГа"). Но, во-первых, эта „организация" носила характер литературного кружка молодежи, а затем по своему составу эта „организация" имела столь несерьезный характер, что только в советских условиях кто-то мог обращать на этот кружок какое-либо внимание. Это была богема в советском издании — с вечными попойками и постоянной матерщиной, хотя из этой организации все же вышли потом некоторые серьезные люди.

В Инициативную группу входили взрослые, вполне зрелые люди (большей частью научные работники и литераторы). Хотя в этой группе участвовали два заядлых „богемщика" — Якир и Красин, — тем не менее вовсе не они играли здесь ведущую роль. С самого начала они были оттеснены на задний план: я, например, не помню ни одного заседания группы (после 1969 года), в котором они участвовали бы.

Наконец, Инициативная группа — это первая серьезная организация, которая, громко выражаясь, вышла на „мировую арену" — стала известной за границей. О ней писали, ее документы попадали в мировую прессу, ее заявления комментировались солидными органами печати европейских стран. Инициативная группа была наконец чисто гуманистической организацией, ставящей целью помощь инакомыслящим, преследуемым за свои убеждения.

- 274 -

Инициативная группа сыграла большую роль в прорыве железного занавеса, что является главной заслугой демократического движения. Сейчас, например, уже невозможны такие деятели, как Ромен Роллан и Лион Фейхтвангер, которые в самый разгар сталинского разбоя говорили о „советской демократии".

Всем все известно. И даже иностранные коммунисты стыдливо отмежевываются от постыдного родства с кремлевским режимом.

У меня в памяти запечатлелся день 20 мая 1969 года — день рождения Инициативной группы. Это было воскресенье. Стоял не по-московски жаркий, уже не по-весеннему, а по-летнему жаркий день. Накануне я был у Якира, и меня просили прийти на другой день в 2 часа дня.

Пришел. Дверь открыла Валентина Ивановна — жена Якира. В квартире что-то невероятное. Прохожу в большую комнату (столовую). Стучат две машинки. На одной что-то печатает жена Габая, 30-летняя моложавая нервная женщина, на другой — Ира Якир. В столовой — несколько человек, взволнованно разговаривают, что-то пишут. В передней непрерывные звонки. Телефон также непрестанно звонит. Разные люди приходят и уходят. Большей частью мне не знакомые. Кого только здесь нет. Люди с восточной внешностью, крымские татары, молодежь: какие-то парни весьма пролетарского вида и девушки. Несколько растерянный, я спрашиваю: „А где же Петр Ионыч?" Мне отвечают: „Садитесь и ждите. Он придет".

Я: „А Красин?" (Красин тогда дневал и ночевал у Якира.)

- 275 -

„Тоже придет. Они поехали вместе".

„Куда поехали?" Неопределенные ответы. Сажусь и жду. Через два часа появляются Якир и Красин. Подбегают ко мне. Суют мне под нос документ с громким названием: „Обращение в Организацию Объединенных Наций". Под ним подпись: Инициативная группа, двоеточие, 14 подписей. 15-я подпись — пропущено место, в скобках на машинке моя фамилия. Мне говорят: „Мы сейчас бегали по Москве, собирали подписи. Вас включили сразу. Уверены, что не откажетесь. Быстрее, читайте и подписывайте. Сейчас бежим в Дом журналиста. Вручать. Скорее".

Во мне они не ошиблись. Быстро просматриваю. И подписываю. Пожимаю им руки. Желаю успеха.

Так родилась Инициативная группа. Надо сказать, что идея такой организации выдвигалась еще зимой Петром Григорьевичем Григоренко. Переговоры были длинные, тягучие и не привели ни к чему. И вот то, что невозможно было тогда, осуществилось в один день.

Здесь необходимо сказать о роли Красина. Как это часто бывает, последующая слабость и даже предательство этого человека затмили его выдающуюся роль в этом деле. Между тем Инициативная группа—в значительной мере его детище. Якир дал свое имя. Но действовал в основном Красин: он подобрал возможных кандидатов в члены Инициативной группы, он как угорелый носился по Москве, собирал, уговаривал, убеждал. Разумеется, на каждого человека, согласившегося вступить в Инициативную группу, приходилось, вероятно, четверо кандидатов, отказавшихся принять участие в этом рискованном предприятии. Рискованном вообще. Особенно рискованном в эти дни, в мае 1969 года, когда начались аресты.

- 276 -

О начале деятельности Инициативной группы „Хроника текущих событий" сообщает следующее.

ОБРАЩЕНИЕ В КОМИССИЮ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА ООН

20 мая 1969 года в Комиссию прав человека ООН было направлено письмо* с просьбой поставить на рассмотрение вопрос о нарушении в Советском Союзе одного из основных прав человека — права иметь независимые убеждения и распространять их любыми законными средствами. В письме указано, что на политических процессах в нашей стране людей судят „по обвинению в клевете на советский государственный и общественный строй, с умыслом (ст. 70 УК РСФСР) или без умысла (ст. 1901 УК РСФСР) подрыва советского строя", — на самом же деле никто из обвиняемых не стремился оклеветать и, тем более, подорвать советский строй, и людей осуждают по вымышленным обвинениям, практически — за убеждения. „Вас судят не за убеждения", — эту излюбленную судейскую фразу письмо разоблачает на примере ряда судебных процессов: Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова, Хаустова и Буковского, участников демонстрации 25 августа, Анатолия Марченко, Ирины Белогородской, Юрия Гендлера и Льва Квачевского, ряд украинских процессов, в том числе процесс Черновом, процессы крымских татар, прибалтийские процессы, в частности дело Калныньша и др., процессы советских евреев, требующих выезда в Израиль, например осуждение Кочубиевского, процессы над верующими. Письмо говорит о недавних арестах:

Виктора Кузнецова, Ивана Яхимовича, П. Г. Григоренко, Ильи Габая. Письмо также указывает на

* См. АС № 126.

- 277 -

„особенно бесчеловечную форму преследований: помещение в психиатрические больницы нормальных людей за политические убеждения".

Письмо подписала инициативная группа по защите прав человека в СССР: Г. Алтунян, инженер (Харьков), В. Борисов, рабочий (Ленинград), Г. Великанова, математик, Я. Горбачевская, поэт, М. Джемилев, рабочий (Ташкент), С. Ковалев, биолог, В. Красин, экономист, А.Лавут, математик, А. Левитин (Краснов), церковный писатель, Ю.Мальцев, переводчик, Л. Плющ, математик (Киев), Г. Подъяпольский, научный сотрудник, Т. Ходорович, лингвист, П. Якир, историк, А. Якобсон, переводчик. Кроме того, под обращением стоит 39 подписей в его поддержку.

Служащие представительства ООН в Москве отказались принять письмо, заявив, что они не принимают ничего от частных лиц. Письмо было отправлено по почте и передано иностранным корреспондентам.

30 июня инициативная группа направила дополнительное письмо с сообщением о „новых, особенно болезненных фактах нарушения прав человека": о новом деле, возбужденном против Анатолия Марченко, и о предстоящих судах, задача которых — упрятать инакомыслящих в стены тюремных психиатрических больниц.

(„Из „Хроники текущих событий" № 3 (8), напечатано в ж. „Посев", 2-й спец. выпуск, декабрь 1969 г., с. 33.)

В тот же день Якир и Красин поехали на такси в помещение Центрального телеграфа на ул. Горького, отослали обращение Генеральному секретарю ООН в Нью-Йорк; оттуда, так же на такси, сопровождаемые целым эскортом автомобилей КГБ, в ко-

- 278 -

торых ехали шпики, в Дом журналиста. Вошли туда и на глазах у шпиков раздали иностранным журналистам около двух десятков экземпляров нашего обращения. КГБ, видимо, было ошарашено такой, как они говорили, наглостью. Задержать их на глазах иностранцев не посмели.

Результат превзошел все ожидания. Радиостанции всего мира передавали текст обращения. Крупнейшие газеты Европы и Америки напечатали текст обращения на видном месте. И наступило жаркое лето.

Лето 1969 года характеризуется невиданным размахом протестов общественности против действий правительства. Наше обращение в ООН разбудило многих. Со всех сторон посыпались протесты.

Особенно впечатляющими были события, происходившие в г. Владимире, где возник Союз независимой молодежи. Перепечатываем сообщение об этом из „Хроники".

СОЮЗ НЕЗАВИСИМОЙ МОЛОДЕЖИ

Из двух номеров машинописного информационного листка „Молодость" стало известно, что 16 декабря 1968 года в г. Владимире организовался Союз независимой молодежи, действующий легально на основе ст. 126 Конституции СССР. Организаторы Союза подали в горисполком заявление о его регистрации.

Согласно уставу, „Союз независимой молодежи — самостоятельная, независимая молодежная организация, хозяином которой является сама молодежь, самостоятельно направляющая всю деятельность Союза в рамках советской законности и самостоятельно руководящая этой деятельностью... Основная цель Союза независимой молодежи — всемерно

- 279 -

способствовать развитию социалистической демократии и общественного прогресса в нашей стране".

Союз требует: „ввести подлинно свободные и демократические выборы", „настоящей свободы слова, печати, собраний, митингов, демонстраций и союзов де-факто", „не преследовать за убеждения", „издать все произведения, написанные советскими писателями", „ликвидировать незаконную, антиконституционную цензуру", „усилить борьбу с уголовной преступностью".

Кроме сообщения об организации Союза, листки содержат информационные сообщения из жизни страны и г. Владимира.

„Хроника" приводит отрывок из листка „Молодость" №2:

„Во Владимире сотрудники КГБ тоже продолжают бесславные „традиции" сталинизма. Сотрудники Владимирского управления КГБ несколько раз угрожали лагерем Председателю Союза независимой молодежи В. Борисову и распускали про него гнусную клевету.

Владимирские КГБ-шники не брезгуют даже воровать. Правда, они сами не воровали, а заставили двух малодушных людей выкрасть у В. Борисова два его рассказа (один рассказ был закончен, другой нет).

Даже среди партийных работников еще жив вредный дух сталинизма. Так, первый секретарь горкома КПСС Лапшин, от имени КГБ и партийных властей, в присутствии секретаря парткома химзавода Афанасьева, запретил В. Борисову вообще говорить о политике, пригрозил ему концлагерем и сказал, что КГБ будет следить за ним всю жизнь.

Первый секретарь Владимирского обкома КПСС Пономарев отказался беседовать с В. Борисовым после того, как он узнал о том, что В. Борисов

- 280 -

сказал, что он — Пономарев — „отгородился от народа МВД — высокой стеной, и народ видит только из окна машины, когда проезжает куда-нибудь". Обидчивый оказался Пономарев — не любит, когда его критикуют.

В мае этого года Владимир Борисов, рабочий, по образованию филолог, подвергся обыску, после которого был насильственно помещен в городскую психиатрическую больницу. Через некоторое время в городе распространились листовки, рассказывающие о Союзе независимой молодежи и о судьбе его председателя. Гласность оказала некоторое действие. Одного из организаторов Союза вызвали в горисполком и провели довольно мирную беседу о Союзе. Друзьям Борисова разрешили видеться с ним в больнице. Как они узнали при свиданиях, Борисову делали какие-то сильно действующие уколы, хотя он был положен в больницу „на обследование". Администрация больницы, испуганная тем, что это стало известно, обещала выпустить Владимира Борисова 30 июня. Сведений о том, выполнено ли это обещание. Хроника не имеет".

(Из „Хроники текущих событий" № 8, напечатано в журн. „Посев", 2-й спец. выпуск, декабрь 1969 г., с. 34.)

Печальна была участь Владимира Борисова. (Не путать с его однофамильцем и тезкой — членом Инициативной группы, ныне находящимся в Париже).

Владимира, когда он был в психиатрической больнице, кололи разными медицинскими препаратами, поместили его с буйными помешанными, избивали и издевались над ним так, как может издеваться грубое хамье в провинциальной больнице, уверенное в своей безнаказанности. Нервы Борисо-

- 281 -

ва были напряжены до последней крайности. И вот последняя капля. Ему дали свидание с матерью, простой, деревенской женщиной, которую уверили, что сын ее... американский шпион, продавшийся американцам за миллион долларов.

Когда мать допустили к сыну, она упала перед ним на колени и с рыданиями стала умолять: „Сынок, оставь, зачем тебе эти деньги".

Нервы Владимира Борисова не выдержали. В ту же ночь он повесился.

Мир праху твоему, добрый, хороший русский молодой человек. Да падет и его кровь на головы палачей.

В это же время продолжается активность крымско-татарского движения. В начале июня 1969 года в Москве состоялось Международное совещание коммунистических и рабочих партий, где Брежнев пытался замазать щели, образовавшиеся между советской и западноевропейскими коммунистическими партиями. Ему частично это тогда удалось.

6 июня, на второй день Совещания, в самом центре Москвы, на площади Маяковского, крымские татары устроили демонстрацию. Наряду с обычными лозунгами крымско-татарского движения о возвращении в Крым, во время демонстрации был развернут плакат надписью: „Свободу генералу Григоренко". К этому плакату была пришпилена фотография генерала. Демонстрация получилась довольно внушительная.

Я о ней услышал на совершенно противоположном конце Москвы, в Коптеве, от людей, не имеющих никакого отношения не только к нашему движению, но и вообще к какой бы то ни было

- 282 -

политике. Это было знаменательно. Стало быть, демонстрация достигла своей цели.

Услышав о демонстрации, я поспешил к Якирам, но не на их московскую квартиру, а в квартиру на Рязанском проспекте, где проживала тогда дочь Якира Ирина с мужем Юлием Кимом (это совсем недалеко от моего домишки — почти через дорогу).

Захожу. Там переполох. И здесь я увидел то, о чем уже упоминал раньше. С Якиром истерика. Вместе с крымскими татарами была задержана его дочь Ирина. Когда он узнал об этом, им овладело неистовство. Он бился, кричал, рыдал. Ударил Красина, который уговаривал его успокоиться. К счастью, в это время пришла отпущенная Ирина. Виктор подвел ее к Пете: „Ну вот, вот твоя дочь. Перестань психовать. А арестуют нас всех. Мы шли на это. Всех".

К сожалению, он оказался прав. Якир обессилел. Его уложили. Дали снотворного. Когда я пришел, он спал. Виктор шепотом мне рассказывал о происшедшем. Пили чай. Настроение было у всех подавленное, но не капитулянтское.

Нервы расшатались и у меня... Через две недели я (что мне, вообще говоря, несвойственно) устроил на улице скандал жене моего молодого друга (к ним обоим я относился по-отечески) за то, что она сказала: „Крымские татары — изменники. Их репрессировали правильно".

В это время у меня произошли бытовые перемены. Мой утлый домишко в Ново-Кузьминках был снесен. Я переехал в июле в просторную однокомнатную квартиру во вновь отстроенном 12-этажном доме на новом Кузьминском проспекте. В советских условиях — это очень большой рубеж.

У меня со старым домишкой был связан ряд воспоминаний. Остался он для меня памятен на всю

- 283 -

жизнь. Здесь были написаны все мои произведения, здесь прошли бурные 11 лет моей жизни. Жизни тяжелой и радостной, беспокойной и полной глубокого содержания. Трудные одиннадцать лет.

Но если бы их не было, я бы считал, что жизнь прожита напрасно.

16 июля 1969 года, в день моих именин, последний раз собрались у меня друзья. Электрического света не было. Провода были обрезаны. Сидели при свечах. Было уютно. Настроен был лирически. Оканчивалась целая эпоха жизни. Опять подводилась какая-то черта.

В это время многие старые друзья, с которыми дружил годами, меня покинули.

Бывали грустные минуты. В одну из таких минут написал следующие строки:

Прощай, старик, живи один.

Избрал свой жребий сам.

В черни волос виток седин.

Прощай, без слов, без драм.

Молвы летучей господин,

Статьи остывшей лавой.

Прощай, старик, живи один

С своей минутной славой!

В это время у меня появляются новые друзья, принадлежащие к верхам московской интеллигенции. Это, во-первых, известный в Москве профессор Леонид Ефимович Пинский*.

Изумительно талантливый и обаятельный человек. Когда вспоминаешь Пинского, невольно чувст-

* Умер в декабре 1980 года.

- 284 -

вуешь обиду на судьбу. Какого-нибудь Суслова, Громыку, Пономарева или даже Демичева (не говоря уж о самых главных) знает весь мир. Все знают этих посредственных чиновников, скроенных по одному шаблону. Леонида Ефимовича Пинского — интереснейшего, талантливого, эрудированного человека — не знает решительно никто за пределами Москвы.

Он родился в начале века, и теперь ему уже под восемьдесят. У него в кабинете портрет, сделанный лет 65 назад. Пинский — гимназистик. В мундире, коротко остриженный, с мальчишеским лицом, которое еще не покинуло детское выражение. С живыми, умными, пытливыми глазами.

Он окончил гимназию перед самой революцией. Поступил в Московский университет. Филолог по призванию, филолог Божьей милостью, он получает литературную известность своими великолепными статьями о Шекспире и о других писателях Елизаветинского времени. Но самое главное, он получает известность как лектор. Лектор, как я слышал от его многочисленных слушателей, изумительный. Он буквально переносит вас в минувшую эпоху, говорит о давно умерших людях, точно о своих знакомых.

Когда-то В. С. Соловьев говорил о переводе Фетом „Энеиды" Виргилия, что тот „преодолел двойную грань пространства и веков". Это можно сказать и о лекциях Пинского. Он специалист по западноевропейской литературе, и благодаря ему десятки тысяч москвичей побывали в другом мире, познакомились с закрытыми для них сокровищами.

В то же время это не узкий специалист. Человек живой, любознательный, любящий людей, необыкновенно тонко улавливающий оттенки, он всегда имел десятки друзей, сотни знакомых, огромное

- 285 -

количество поклонников. И жена его сродни ему: веселая, энергичная, с сангвиническим характером женщина.

Молодым доцентом он завоевал себе признание в академических кругах. Во время войны был в эвакуации. Но вот окончена война. Возвращение в Москву. Защищена диссертация. Он профессор Московского университета. Связи расширяются. Множество знакомых. И среди его знакомых появляется некий ученый муж, о котором мне уже приходилось упоминать, — пресловутый профессор Эльсберг, недавно умерший. Профессор Эльсберг дает своим знакомым о Пинском блестящие отзывы, говорит о нем, как о восходящей звезде. И в то же время регулярно докладывает о всех разговорах с Пинским в некое высокое учреждение, находящееся на площади Дзержинского (по-старому Лубянка).

Результат этих полезных, многоученых разговоров сказался в 1951 году, когда Леонид Ефимович был арестован и ему была предъявлена статья 58—10. Причем в качестве обвинительного материала фигурировали все высказывания, которые делались Леонидом Ефимовичем в разговорах с его весьма ученым другом. Через некоторое время Леониду Ефимовичу пришлось сменить Москву на один из лагерей за Уралом, а профессорскую кафедру заменила ему не менее ответственная должность санитарного инструктора (главная обязанность — гонять людей в баню, проверять вшивость, следить за бельем). Лишь в 1956 году профессор возвращается в Москву.

Познакомился с ним летом этого года в квартире моего друга Евгения Львовича Штейнберга. Мы встретились с ним через очень много лет в квартире Людмилы Ильиничны Гинзбург, когда

- 286 -

она праздновала день рождения своего сына Александра, находившегося в лагере.

Профессор Пинский не постарел, — от него веяло добродушием, молодостью, энергией; он был вместе со своим другом Наталией Ивановной Столяровой. Эта дама под стать ему.

Европейски образованная, выросшая во Франции, вернувшаяся, на свою беду, в Россию в 1936 году, а затем проведшая многие годы в лагере. Затем она секретарь Эренбурга и один из самых блестящих переводчиков с французского, какие есть сейчас в Москве.

О ней писали и Солженицын в „Архипелаге ГУЛаг", и Надежда Яковлевна Мандельштам в своих воспоминаниях.

Леонид Ефимович — человек особый. Мне вспоминается такой случай. Однажды Людмила Ильинична, мать арестованного антисоветчика, должна была встретиться с Леонидом Ефимовичем. Она позвонила к нему не без робости. Далеко не все желали поддерживать отношения с нашим братом — опальными. Позвонив, она робко спросила: „Не нашли ли бы вы время, Леонид Ефимович, уделить мне во вторник несколько минут?" В трубке послышалось: „Вы не так выражаетесь. Вы, верно, хотите сказать, что во вторник вы могли бы меня принять и уделить мне некоторое время". В этом весь Леонид Ефимович Пинский. Джентльмен до мозга костей.

Другой раз я просил его взять в качестве литературного секретаря моего крестника. Стал его характеризовать. Тут же получил ответ: „Никакой характеристики не надо. Вы его рекомендуете, для меня этого достаточно".

Изумительна способность Леонида Ефимовича быть всегда естественным, живым, искренним.

- 287 -

Скрывать, притворяться он органически не способен. Поистине „израильтянин, в нем же льсти несть".

В эти дни, когда я жил в нервной, напряженной атмосфере, среди так называемых диссидентов, я отдыхал в обществе этого высококультурного, благородного, неизменно дружественно настроенного человека.

Как раз в это время выходит его книга о Шекспире. Книга необыкновенно умно и тонко написанная. Автор показывает, как шекспировские типы (Лир, Отелло, Гамлет) перерастают, как он выражается, „во всякого человека" — в общечеловеческие типы. Вообще Леонид Ефимович очень тонкий психолог.

Еще во время моей первой беседы с ним у Евгения Львовича мне запомнилось его очень интересное наблюдение:

„Для того чтобы определить поэта, надо вычесть из его поэзии все, что идет от эпохи, от его философских, политических воззрений, все, что идет от его национальных свойств. То, что останется, будет поэзией".

Как мне кажется, в своей книге о Шекспире Пинский пытается проделать подобную же работу над шекспировскими образами. Вычесть все временное, идущее от эпохи, то, что останется, это и есть „всякий человек".

В тот день у Евгения Львовича зашла речь о религии. Леонид Ефимович предложил и с религиозными течениями произвести тот же анализ. В результате этого анализа остается лишь очень небольшой процент религиозных людей. Люди с чистой религиозностью (по Леониду Ефимовичу) встречаются довольно редко. Реже людей, чувствующих литературу, искусство и т.д.

- 288 -

С этим, разумеется, можно согласиться лишь отчасти.

Но все-таки кое в чем Леонид Ефимович прав: не считать же религиозными людьми черносотенных громил, арабских головорезов или оголтелых сионистов, ненавидящих все и всех.

И с другим литератором, сыгравшим роль в моей судьбе, свела меня жизнь в это время. С Марком Александровичем Поповским.

Когда-то в лагере я читал книги Александра Поповского об ученых. Книги, написанные увлекательно и талантливо, хотя в рамках официальной идеологии. Потом я случайно познакомился с автором в Союзе советских писателей.

Дело было так. Мы зашли туда, в знаменитое здание на Поварской, вместе с Вадимом Михайловичем Шавровым, у которого было там какое-то дело. В комнате около дверей секретаря Союза писателей сидел какой-то человек. На вопрос, когда будет принимать секретарь, он ответил:

„Сегодня принимает Ажаев" (автор известной тогда, печально знаменитой книги „Далеко от Москвы").

Я: „Ну, Ажаев лучше бы сидел дома".

Мой собеседник (с необыкновенной живостью): „Нет, лучше бы он лежал в гробу".

Это был Александр Поповский. Думал ли я, что встречусь с его сыном через 12 лет?

В связи с моим переездом на новую квартиру передо мной встал все тот же извечный „про клятый" вопрос: „Где вы работаете?"

Здесь начинается целая лестница знакомств. Мой молодой друг „Верки" (так я называл Верочку

- 289 -

Лашкову) познакомила меня с одним молодым автором фантастических романов. Тот познакомил меня с Марком Александровичем Поповским. Оба литератора приехали ко мне в Ново-Кузьминки. Марк Александрович меня всегда удивлял. Первое впечатление — практичнейший, деловой человек. Кто бы мог подумать, что он всю жизнь занимается самыми непрактичными делами из всех возможных. Пишет вещи, которые явно печатать нельзя в советских условиях, и даже весьма опасно. Его главные работы — две монографии: об архиепископе Луке (Войно-Ясенецком) и о расстрелянном при Сталине академике Вавилове. Это не просто две книги, которые он написал, сидя за письменным столом, и поехал отдыхать. Чтобы написать такие работы, надо посвятить им десятилетия. Так, для того чтобы написать работу об архиепископе-хирурге, ему пришлось обрыскать всю Россию, побывать во всех местах, где бывал владыка: Киев, Питер, Ташкент, Сибирь (причем самые глухие углы, где владыка бывал в ссылке), Тамбов и Крым, поговорить с самыми разнообразными людьми, начиная с ученых хирургов, кончая папертными старухами, провинциальными старичками. Изучить уйму источников: начиная от богословских трудов, кончая специальными книгами по хирургии. Словом, это был сизифов труд. Причем все это делалось без всякой конкретной надежды напечатать этот труд когда-нибудь и где-нибудь.

Так же обстояло дело и с книгой о Вавилове — опальном ученом, чье имя долгое время было окружено официальным „табу". И здесь пришлось рыться в архивах, говорить с сотнями людей, прочесть десятки специальных книг — монографий, общих трудов по ботанике на разных языках, освоить специальные курсы по этому предмету.

- 290 -

С виду Марк Александрович производит суховатое, сугубо деловое впечатление. На самом деле это энтузиаст, человек с большим, добрым сердцем. В этом я убедился, когда он тотчас согласился взять меня в свои литературные секретари (из ста литераторов сто десять этого бы не сделали, так как я считался опальной личностью, — и это отнюдь не сулило моему патрону почестей и похвал со стороны официальных органов).

Марк Александрович поехал со мной в так называемый группком Союза лиц, работающих по частному найму, и провел там со мной два часа, добиваясь моего официального оформления. Там мы говорили с самыми различными людьми, преодолевали всякие формальные препятствия, проваландались нескончаемое время, показавшееся вечностью, среди кухарок и нянек, которые были также в ведении этого учреждения. Я помню, как председатель группкома (довольно симпатичный простой мужичок) сказал своим владимирским говорком: „Да мне кажется, что вы никогда отсюда не уйдете".

Правда, не долго мне пришлось пользоваться почетным званием литературного секретаря. Зато, когда меня через неделю после оформления арестовали, из рук следствия и суда выпал их главный аргумент, направленный против меня, — обвинить меня в „тунеядстве". Во всех официальных документах я числился как „литературный секретарь писателя М. А. Поповского".

Так же много и усердно хлопотал Марк Александрович о Галанскове, пытаясь его спасти: он обивал пороги во всех официальных инстанциях (от КГБ до министра здравоохранения), добиваясь его перевода в Питер, в главную тюремную больницу, где есть квалифицированные хирурги, умеющие

- 291 -

делать операции, а не сапожники, которые зарезали в далекой Мордовии бедного Юрия.

И снова вспоминается Евангелие — притча о милосердном самарянине: священники и левиты проходят мимо, профессиональные церковники боятся подойти близко, а два „самарянина" — совершенно нецерковные люди, Пинский и Поповский, возливают елей на раны.

У Марка Александровича та же специальность, что у его отца, — история науки. Но они представляют собой два противоположных писательских типа: отец его „хохмит" в приемных Союза писателей и в то же время всю жизнь плывет в официальном фарватере; сын не „хохмит" (ему это не свойственно) и всю жизнь плывет против течения.

Опять притча. На этот раз притча о двух сынах. О том, кто говорит, а не делает, и о том, кто делает, но не говорит.

Я остановился столь подробно на характеристике этих двух людей — Пинского и Поповского, — ибо, помимо личной дружбы и личных симпатий, эти два человека очень характерны для эпохи.

Мы действовали (мы — так называемые диссиденты) на свой риск и страх, — могло показаться, что мы совершенно одни, но мы были не одни. С нами были лучшие. Лучшие люди из советской интеллигенции, которые сохранили то, что М.Е. Салтыков-Щедрин называет „забытыми словами" — честь, совесть, человечность — все то, что пытаются вытравливать в советских людях на протяжении десятилетий.

Между тем наступление остервенелого КГБ продолжалось.

- 292 -

В июне пришло печальное известие: в Вятке был арестован церковный писатель Борис Владимирович Талантов.

Я познакомился с ним за год до этого, когда он приезжал в Москву вместе с монахиней Афанасией.

Наружность Бориса Владимировича была на редкость простой. Маленький, сухенький, с жиденькой бороденкой, одетый в затрапезный архалук. Кто бы мог подумать, что под этой простой наружностью скрывается талантливейший математик, а также стойкий борец за веру, за Церковь и эрудированнейший человек. Он поднял борьбу за веру совершенно независимо от нас, москвичей, и даже почти не зная о нас. Он действовал в труднейших условиях провинциального захолустья, где каждый человек на виду. Причем ему приходилось бороться сразу на два фронта: против безбожников и против труса и капитулянта, местного архиерея, который выступал как прямой пособник КГБ. Среди вятской молодежи Борис Владимирович нашел верных сторонников, и они вместе с ним отстаивали правое дело; до самой его смерти были его верными друзьями. Добрые, религиозные русские молодые люди. Последствия были трагические: монахиня Афанасия была зверски убита „бандитами", которые, разумеется, остались неразысканными. А Борис Владимирович, больной и старый, был арестован в июне 1969 года.

В Москву приезжал следователь, который вызывал нескольких человек, знавших Бориса Владимировича (в том числе и меня), для допроса.

Я хлопотал об адвокате. Нам удалось договориться с адвокатом Швейским, который выехал в Вятку, а я написал о Борисе Владимировиче статью, которую привожу здесь полностью.

- 293 -

ДРАМА В ВЯТКЕ

Есть на свете такой город — Вятка. Теперь он называется Киров. Хороший спокойный русский город. Всегда он считался захолустьем. И в этом городе живет человек: Борис Владимирович Талантов. Я видел его всего один раз в жизни. Маленького роста старичок, с седенькой бородкой, сгорбленный, с котомкой в руках, разговорчивый. С виду типичный человек из захолустья.

Но это мужественный и одаренный человек. Человек сложной и трагической судьбы. Сын священника, питомец духовной династии, он родом из Костромы.

Фамилия „Талантов" — типично бурсацкая фамилия; она была получена дедом Бориса Владимировича: в семинарии, как известно, фамилии давал обычно отец ректор, исходя из свойств ученика. И фамилию „Талантов", конечно, дали не зря. Верно, предки Бориса Владимировича были талантливые русские люди — истые представители того сословия, которое дало России Добролюбовых и Павловых.

Он родился в 1903 году. Уже 14 лет от роду попал в революционный водоворот. В этом водовороте погиб его отец — священник и все его братья, пошедшие по стопам отца, — также священники. Борису Владимировичу пришлось покинуть родные места. Навсегда. Он переезжает в Вятку. Здесь он кончает Педагогический институт, впоследствии становится преподавателем института. Он — математик; и, как говорят, математик необыкновенно одаренный. Прекрасный преподаватель. Даже в местной газете автор одной из пасквильных статей

- 294 -

о Талантове говорит, что он напоминает волшебника, когда мелом на доске вычерчивает формулы. Борис Владимирович работает много, с увлечением, с огоньком. У него много забот; он отец большой семьи, у него несколько детей. И всех он вырастил, всех вывел в люди.

Но Борис Владимирович никогда не превращался в обывателя, в мещанина, он никогда не мог замкнуться в свою скорлупу. И всегда в его сердце жили два образа: образ Христа, увенчанного терновым венцом, и образ родины, России...

Он напряженно искал правды, думал о путях родной страны и родной Церкви.

Я мало знаю Бориса Владимировича, но думаю, что во многом мы с ним расходимся, как расхожусь я с большинством церковных людей, которые не всегда могут понять моего бунтарства и моей глубокой неприязни решительно ко всякому государству и решительно ко всякой власти. Но наши пути скрестились. Скрестились они в 1966 году.

Церковным людям памятен этот год. В этот год впервые услышал мир слово правды о Русской Церкви сначала из уст двух московских священников, подавших петицию патриарху*, а затем из статей о положении русской православной Церкви, публиковавшихся в мировой прессе в то время.

И в конце года пришло известие из далекой Вятки (не думаю, чтобы покойнику Кирову понравилось, что древнее название города сменили на его фамилию, — он был человек скромный и очень неглупый). 12 верующих христиан в Вятке обратились к патриарху с петицией, в которой требовали предать духовному суду своего епископа, нарушив-

* Открытое письмо о. Николая Эшлимана и о Глеба Якунина патриарху Алексию (см. „Грани" № 61,19в6).

- 295 -

шего все церковные каноны и оказавшегося волком в овечьей шкуре. Инициатором этой петиции был Борис Владимирович Талантов. Тогда мы в Москве услышали его имя и одновременно узнали о трудном пути этого человека. Оказывается, он давно, уже очень давно борется за православную Церковь.

В тяжелые времена, когда за какие-нибудь два-три года (в хрущевский период) было закрыто более десяти тысяч церквей, когда каждый день приносил все новые и новые известия об очередных актах разбоя — в Почаевской обители, в других обителях Молдавии и Украины, когда все газеты и журналы были переполнены вонючей клеветой в адрес верующих, а иерархи сидели на своих местах, боясь замолвить словечко в защиту Церкви, — в это время, оказывается, скромный учитель из Вятки боролся за Церковь, он боролся пером, писал яркие письма во все инстанции; он боролся словом, обличая произвол местных властей и преступное попустительство иерархов. Тяжело ему было, старику. Ведь в провинции он был совершенно один: вокруг него не было ни культурных людей, ни смелых соратников. Ведь в провинции люди более робкие, чем в Москве, власти более самоуправные, произвол более циничный. В провинции... Но скажем несколько слов о провинции.

Десять лет назад, находясь в своем родном городе—в Ленинграде, я зашел в „подвальчик" — небольшой ресторан у Казанского собора, в котором бывал студентом. Ресторан этот разделен на кабинки, и стулья там поставлены впритык, так что сидя за столом, вы слышите все, что говорят ваши соседи. И вот я неожиданно очутился в компании солидных приезжих товарищей в штатском, но отнюдь не штатских, и стал участником их разговора.

- 296 -

Когда они заговорили о том, что надо „бить попов", я со свойственной мне бесцеремонностью вмешался в разговор и начал яростно возражать. Разговор закончился следующим обменом реплик: „Ваше счастье, что вы живете в Ленинграде". — „Я живу в Москве". — „Ну, тем более в Москве. А жили бы вы у нас в провинции (товарищи приехали с Украины), мы бы вас в порошок растерли". Увы, это не были только слова — за этими словами стояли дела, тысячи дел, тысячи расправ с неугодными людьми, которых тогда травили как „религиозных фанатиков". И „фанатик" Талантов испытал на себе всю тяжесть провинциального произвола: его травили в местной газете, печатали о нем клеветнические фельетоны, вызывали в различные инстанции для „воздействия" и „увещеваний" и грозили; мотали нервы, хотели запугать, поставить на колени, заставить отречься от своих убеждений, прекратить свою деятельность, но в этом тихом, кротком старичке оказалась железная воля, титаническая энергия и (что самое главное) большое сердце. Все попытки запугать старика оказались тщетными, — он выстоял, он не сдался. Не сломили его ни болезни, ни тяжкое личное горе (в прошлом году он потерял жену). Талантов — тип русского человека. Глубинный, исконный тип. Он герой, но герой скрытый, не навязчивый, тихий; он отдает свою жизнь просто, без аффектации, без позы, — говорит правду ровным, спокойным голосом, и ровным тихим шагом пойдет на Голгофу.

И вот Борис Владимирович на Голгофе. 12 июня 1969 года 67-летний больной человек был арестован и ввергнут в Кировскую тюрьму.

- 297 -

Основание? Никаких оснований. Если его писания считать клеветой на нашу действительность, то, очевидно, еще в большей степени это относится к писаниям других писателей, которые во много раз более известны и более широко распространены, чем письма Бориса Владимировича Талантова. Это относится в первую очередь к моим писаниям. Каковы бы ни были мои различия с Борисом Владимировичем Талантовым, мы безусловно сходимся в одном — в резко отрицательном отношении к ряду явлений нашей действительности и в резкой критике этих явлений. Если преступник он, — преступник и я. Если нахожусь на воле я, — должен находиться на воле и он...

Когда бросают в воду камень, то по воде, как известно, идут круги.

Когда арестовывают человека, это вызывает резкую реакцию в обществе. Особенно сильна эта реакция в столице, где имеется уже сформировавшееся общественное мнение. Иное дело провинция. Там реакция приглушенная, медленная. Поэтому и весть об аресте Б. В. Талантова дошла до нас с опозданием.

Я узнал об этом аресте лишь через две недели, когда был вызван 26 июня для дачи показаний в Московское управление КГБ — на Малую Лубянку. Для этого допроса из Кирова прибыл старший следователь Кировской области Бояринов.

Мы беседовали с Бояриновым около двух часов, и так как я не мог сообщить следователю решительно ничего такого, что ему было бы нужно и что ему хотелось бы получить, разговор принял частный и довольно мирный характер. Я спросил: „Чего вы

- 298 -

хотите добиться арестом семидесятилетнего старика? Если его писания были известны лишь сравнительно малому кругу людей, то теперь его имя станет известно во всем мире. Вы сделали из него мученика. Какая от этого польза?" Следователь ответил: „Мы управляем государством и не можем руководствоваться тем, что наши действия не нравятся какой-нибудь Марье Петровне".

Нет, Бояринов, не только Марья Петровна осудит и заклеймит ваши действия. Эти действия — арест старого человека за критику произвола и самоуправства — заклеймят и осудят решительно все честные люди во всем мире — люди русские и нерусские, коммунисты и некоммунисты, верующие и неверующие. Все до одного!

Миллионы людей во всем мире осуждают сейчас произвол и беззаконие, сотни миллионов осудят завтра. А сотни миллионов — это огромная сила. Вот почему произвол и беззаконие будут сметены с такой же легкостью, с какой, по словам Маркса, землетрясение сметает курятник.

Так будет!

28/VI 1969 г. А. Э. Краснов

(Собрание документов Самиздата, том 2 А. „Liberty", AC № 262,1-5)

Борис Владимирович Талантов держал себя на суде превосходно, как рыцарь без страха и упрека. В своем заключительном слове простился с друзьями, завещал им быть верными хранителями веры Христовой и сказал, что он не надеется их больше увидеть, так как состояние его здоровья не позволяет ему ожидать, что он вновь увидит свободу.

Выступавшие в качестве свидетелей его друзья

- 299 -

также держались с исключительным мужеством, особенно один молодой вятский парень, бывший семинарист, исключенный за свою дружбу с Борисом Владимировичем из семинарии, чья подпись стоит в числе других двенадцати подписей вятичей под петицией с протестом против действий местного архиерея, пляшущего под дудку властей. Он начал свои показания обращением к обвиняемому: „Здравствуй, Борис Владимирович, отважный воин за веру Христову!"

Я имел с Борисом Владимировичем дело после этого всего один раз: в 1970 году после моего выхода из тюрьмы на свободу, на кратковременную свободу, длившуюся 9 месяцев; я получил от него письмо — письмо с того света, ибо, когда я получил его, Бориса Владимировича уже не было в живых. Он умер в первых числах января 1971 года в лагере.

Тело его было отдано его родным, и он был отпет при большом стечении народа в соборе города Кирова и похоронен на местном кладбище.

Приводя здесь факсимиле его письма, я вместе с его молодым другом, в ожидании теперь уже близкой встречи, говорю: „Здравствуй, Борис Владимирович, отважный воин за дело Христово!"

- 301 -

Между тем деятельность демократического движения продолжалась. 20 августа на квартире Якира в обстановке энтузиазма было составлено письмо „К годовщине вторжения в Чехословакию". Письмо составил Красин, а последние строки принадлежали мне. Это был последний документ, который был подписан мною в 1969 году, так как дни моего пребывания на воле были сочтены. Через три недели я был арестован. А сейчас мы, 16 демократов, подписали это письмо: через два дня оно было передано всеми радиостанциями мира.

Текст письма следующий:

К ГОДОВЩИНЕ ВТОРЖЕНИЯ В ЧЕХОСЛОВАКИЮ

20 августа 1969 года группа советских граждан сделала следующее заявление:

„21 августа прошлого года произошло трагическое событие: войска стран Варшавского пакта вторглись в дружественную Чехословакию.

Эта акция имела целью пресечь демократический путь развития, на который встала эта страна. Весь мир с надеждой следил за послеянварским развитием Чехословакии. Казалось, что идея социализма, опороченная в сталинскую эпоху, будет теперь реабилитирована. Танки стран Варшавского договора уничтожили эти надежды. В эту печальную годовщину мы заявляем, что мы по-прежнему не согласны с этим решением, которое ставит под угрозу будущее социализма.

Мы солидарны с народом Чехословакии, который хотел доказать, что социализм с человеческим лицом возможен.

- 302 -

Эти строки продиктованы болью за нашу родину, которую мы желаем видеть истинно великой, свободной и счастливой.

И мы твердо убеждены в том, что не может быть свободен и счастлив народ, угнетающий другие народы.

Г. Баева, Ю. Вишневская, И. Габай, Н. Горбачевская, 3. М. Григоренко, М. Джемилев, Н. Емелькина, В. Красин, С. Ковалев, А. Левитин (Краснов), Л. Петровский, Л. Плющ, Г. Подъяпольский, Л. Терновский, И. Якир, П. Якир, А. Якобсон.

(„Посев" №9,1969, с. 7)

В этот же вечер мы обсуждали вопрос о будущем Инициативной группы защиты прав человека. В мае 1969 года, когда группа была сформирована, мы все ожидали ареста с часа на час и думали, что деятельность группы ограничится только одним документом — нашим обращением в Организацию Объединенных Наций.

Но в августе из членов группы был арестован лишь Генрих Генрихович Алтунян (в Харькове). Остальные члены группы были на свободе. И вот возник вопрос: должна ли группа действовать или нет? Этот вопрос поставил Виктор Красин. Помню, я (со своей склонностью к шутовству) сказал, цитируя „Бесов": „Я предлагаю, господа, вотировать,— заседание мы или не заседание". Красин ответил: „Вы изволите шутить, а дело серьезное".

Дело, действительно было серьезное. Ставился вопрос — может ли действовать в Советском Союзе совершенно открыто неофициальная гуманистическая, фактически антиправительственная организация.

Жизнь показала, что это возможно. Инициативная

- 303 -

группа просуществовала 11 лет, ее пример породил ряд однотипных организаций.

Необходимость продолжения деятельности Инициативной группы была решена в этот вечер. Однако ее окончательное оформление, ее широкая деятельность начинаются в то время, когда я был в заключении. Выйдя из тюрьмы, я нашел ее полностью стабилизовавшейся.

Между тем нас стали вызывать в прокуратуру для допросов по делу Г. Г. Алтуняна. Я был вызван в здание „Областного КГБ" на Малой Лубянке 8 сентября 1969 года. Я предстал перед следователем Мочаловым, приехавшим из Харькова. Мой разговор с ним носил довольно беглый характер. Зато с другими, как мне говорили, наглый солдафон (фельдфебельского типа) распоясывался, грубил и сыпал угрозами.

Мне вспоминается, как 11 сентября 1969 года вечером, будучи у Якира, я встретил там ныне покойного Анатолия Якобсона. Якобсон был на днях также вызван к Мочалову. Разговор его с Якобсоном очень характерен. Особенно следующий обмен репликами:

Мочалов: „Хватит! Поиграли в демократию. И довольно. Начинаются другие времена".

Якобсон: „Играли в демократию вы действительно недолго".

Этот обмен репликами очень актуален именно сейчас (в сентябре 1980 года). Ведь Мочалов лишь по глупости выболтал то, что является затаенной мечтой всех представителей господствующего слоя. „Покончить с игрой в демократию", начатую на XX съезде коммунистической партии. Покончить как можно скорее и как можно решительнее.

Тогда это не удалось. Слишком далеко зашел процесс демократизации за 13 лет, прошедшие с XX

- 304 -

съезда, — и силенок не хватило. Сейчас (в 1980 году) опять делаются господствующим слоем те же попытки. „С детантом покончено", — говорят партийные работники. Тюрьмы вновь наполняются свободомыслящими людьми.

„Поиграли в демократию. И хватит", — раздается голос высокопоставленных бюрократов. Будут ли мочаловы успешнее теперь, чем в 1969 году, покажет будущее. Я сомневаюсь в этом и вспоминаю фразу, которую очень выразительно произносил другой Мочалов в здании Малого театра (недалеко от Малой Лубянки): „Ты хорошо роешь, старый крот".

Старый крот — история, совесть человеческая, подземная, подпольная работа; она хорошо роет, — так утверждал своим зычным голосом „другой Мочалов" — Павел Степанович Мочалов, играя Гамлета, в той же Москве в тридцатые — сороковые годы XIX столетия.