об о. Александре Мене

«Континент» 2002, №111 Ср. иудеохристианство.

— Отец Михаил, как, с Вашей точки зрения, еврейское самосознание может сочетаться с православным христианством?

— Я могу рассказать о своем личном опыте. Мое еврейское самосознание, как это ни странно звучит, восходит к Иисусу. Я узнал, что Иисус Христос еврей раньше, чем осознал, что я тоже еврей, и уверовал, что Он — Бог. Мои детские годы пришлись на послевоенный сталинский период с его антисемитизмом. Может быть, поэтому в нашем доме слово «еврей» вообще не произносилось. Уже в зрелом возрасте я узнал, что преследования советских евреев начались с приездом в Москву тогдашнего израильского посла, а впоследствии и известного премьер-министра Голды Меир, которая в то время носила нашу фамилию — Меерсон.

Отец мой работал на заводе имени Сталина, где, кажется, в 1952 году, арестовали всех евреев. Он остался жив и на свободе потому, что его уволили до этого. Будучи добрейшим и тишайшим человеком, и замечательным рассказчиком, он в годы моего детства проводил со мной очень мало времени, потому что работал с утра до ночи, как многие в сталинские годы. Растила меня мать, русская из православной семьи, которая, впрочем, никакого религиозного воспитания мне не давала. Потому я был крайне удивлен, когда однажды вместо школы (я был в первом классе) она повела меня в церковь крестить. Это было мое первое, и в течение многих лет последнее, посещение церкви. Старенький священник облил меня холодной водой над купелью и напутственно сказал, чтобы я верил в Иисуса Христа и никогда от Него не отрекался. На обратном пути я спросил маму, кто такой Иисус Христос, на что получил загадочный ответ, что Иисус Христос еврей. О том, что Он также и Сын Божий, было умолчено. Вероятно, у нее это вырвалось потому, что она жила в постоянном страхе за отца и за меня. Сама она сохранила девичью фамилию Аксенова. Наверное, где-то в ее подсознании Иисус отождествился с преследуемыми, на этот раз с евреями, и она как-то уповала на Его помощь.

О своем крещении я тогда никому не рассказывал, да и как было рассказать о чем-то выпадающем из повседневности и необъяснимом. Но, кажется, с того времени у меня возникла потребность доискиваться до смысла происходящего, и я впоследствии увлекся философией, в частности русской религиозной философией. Мое детское впечатление от крещения «в Еврея» сохранилось, и, став христианином, я начал регистрировать места в Евангелиях, где еврейство Иисуса подчеркивается, вроде четвертой главы из Иоанна, которая читается в Неделю о Самаряныне² . Славянский текст особенно красноречив: «Како ты — говорит женщина Иисусу — жидовин сый от мене пити просиши, жены самаряныни сущей: не прикасают бо ся жидове самаряном». По простому: «Чего же это ты, жид, у меня, самарянки, пить-то просишь? ведь вы, жиды, нас, самарян, за людей не считаете» (Ин 4:9). Также мне запали в душу и слова Иисуса к двенадцати апостолам: «Наипаче идите к погибшим овцам дома Израилева» (Мф 10:6). Если уж Иисус о Себе говорит, что Он послан в первую очередь «к погибшим овцам дома Израилева» (Мф 15:24), то и мне, причастному еврейскому народу, не пристало от этого отрекаться.

— Крещение каким-то образом ввело Вас в Церковь?

— Никаких видимых последствий мое крещение не имело. Атеистическая жизнь шла своим чередом. Никогда больше ни мать, ни кто другой из ее родственников меня в церковь не водили и даже не упоминали, что мой дядя, брат матери, — церковный регент. Я это узнал уже студентом и верующим, однажды случайно забредя в церковь в Филипповском переулке, в районе Арбата, где увидел своего дядю Сережу дирижирующим на клиросе. Я там исповедовался и причастился, и мы оба были приятно удивлены.

— Расскажите, пожалуйста, о Ваших отношениях с о. Александром Менем. Вы, кажется, обратились под его влиянием?

— Скорее под влиянием своего друга детства, который, в свою очередь, обратился под влиянием о. Александра и отвез меня к нему в 1963 году. Отец Александр произвел на меня неизгладимое впечатление своим благодушием, жизнерадостностью, эрудицией и общительностью. Но религия меня тогда еще не интересовала. Я обратился через два года в ходе собственных исканий и под действием собственного внутреннего опыта. Но сразу стал его прихожанином и, смею даже сказать, другом. Отец Александр сыграл огромную роль в моей жизни, равно как и в жизни многих других, кому посчастливилось встретиться с ним на жизненном пути и сблизиться. В нем была сила жизни преизбыточествующей, некая концентрированная биомасса, как теперь в России говорят. Эта благодатная сила духа в нем кипела, привлекая к нему толпы народа, в их числе и меня. Глядя на него, я стал подумывать о священстве.

— Какое место в ваших отношениях с о. Александром занимал «еврейский вопрос»?

— На первых порах в нашем общении он почти не фигурировал. О. Александр был апостолом Павловского типа: он становился «всем для всех, чтобы спасти некоторых» (1 Кор 9:22), и поворачивался к собеседнику той стороной, которая последнего интересовала, точнее, которую тот мог воспринять. Пока меня самого не заняла еврейская проблематика, он о ней и не упоминал. Его уникальная отзывчивость многих вводила в заблуждение: церковных диссидентов, которые ожидали, что он пойдет с ними обличать иерархию; правозащитников, тянувшихся к нему со своими петициями; самиздатчиков, вроде меня, пытавшихся втянуть его в самиздатскую полемику; сионистки настроенных христиан, которые надеялись, что он возглавит иудео-христианскую общину в Израиле, и т.д. Всех благодушно поддерживая (оказалось, что одно время Солженицын хранил у него в саду вариант своей рукописи «Архипелага Гулага», которую о. Александр, шутя, называл «Сардинницей»), он оставался непоколебимым в своем собственном пасторате, и сдвинуть его было невозможно.

Я занимался религиозным самиздатом более семи лет³ , и это начинало грозить арестом. После нескольких неудачных попыток добиться посвящения в сан в Советском Союзе, я решил эмигрировать, и о. Александр, который был вообще против эмиграции, посоветовал мне ехать в Израиль и создавать там христианскую общину. Тогда же он рассказал мне и эпизод из своих отроческих лет: когда образовалось государство Израиль, он захотел внести свою лепту и... пошел поступать в семинарию в Троице-Сергиеву Лавру. Такой «дзеновский» вклад в сионизм меня очень развеселил.

— Удалось ли вам поехать в Израиль создавать такую общину?

— В некотором роде. Я эмигрировал в конце 1972 года. В Израиль я доехал не сразу: вначале проучился в православных школах в Париже и в Америке⁴ . Я бывал в Израиле несколько раз туристом, а закончив Свято-Владимирскую академию, поехал туда на год поучиться в доминиканском институте L’Ecole Biblique de Jerusalem⁵ . В Израиле к тому времени уже собралась небольшая группа православных христиан, иммигрировавших из Союза и оказавшихся в церковном вакууме. Израильское общество и многочисленные христианские миссии на Святой Земле пребывают в отношении друг друга в разных измерениях, так сказать, проходят сквозь друг друга, не соприкасаясь и не замечая. С православием дело обстояло еще сложней. С одной стороны — советская патриаршая миссия, за которой тогда следила в оба глаза израильская разведка; с другой — Синодальная церковь⁶ , которая особой симпатии к евреям не питала; посередине — Иерусалимский патриархат, служащий по-гречески и преимущественно по ночам. Более того, проявлять какое-то гостеприимство к евреям из России Иерусалимский патриархат боялся, как из-за Израиля, так и из-за палестинцев — своей основной паствы. Какие уж тут евреи-христиане!? Неудивительно, что некоторые либо вообще отошли от Церкви, либо присоединились к маленьким католическим или протестантским группам, которые молились на иврите и как-то пытались взаимодействовать с израильским обществом.

— Означает ли это, что православная жизнь там для Вас вообще оказалась невозможной?

— Столпом православия среди приезжих оставался мой очень близкий московский друг Илья Шмайн, впоследствии ставший священником (его рукоположили в русском Парижском Экзархате, какое-то время после этого он прожил в Израиле, но без прихода)⁷ . В силу своего крайне общительного характера и благодаря обаянию жены Маши и двух дочерей, Анны и Татьяны, вскоре после приезда он оброс кучей старых и новых друзей и продолжал как ни в чем не бывало вести православную жизнь, нося с собой по всем церквам, куда его пускали, рюкзак со славянскими богослужебными книгами. В Москве, будучи программистом, он подвизался и как церковный регент. У него в доме я познакомился и со своей будущей женой — Олей. С Ильей они оба могли часами сидеть на тахте, распевая церковные песнопения сначала по-славянски, а затем на иврите, который Оля уже знала почти свободно и ловко на него переводила. Оба были крайне музыкальны, и псалмы царя Давида, петые на двух языках, скрашивали их нелегкую жизнь.

Пожив некоторое время у Шмайнов, я потом переселился в почти пустой пещерный греческий монастырь святого Онуфрия, находившийся в долине Гином, по-нашему — «в Геенне». Туда в маленькую пещерную часовню собиралась эта небольшая русская община на литургии, которые время от времени служил греческий архимандрит Мелитон, мой знакомый по Свято-Сергиевскому институту в Париже. Но особой перспективы роста у нее, конечно, не было. Так как в Израиле ни рукоположиться, ни служить с семьей, живущей в качестве израильских граждан, я не видел для себя возможности, то, прожив год, собрался уезжать, уже с женой Олей, обратно в Америку. Конечно, для оставшихся там друзей-собратьев эта было в некотором роде предательством. Один из них, галилеянин, не без свойственной ему язвительности, отметил: «Мы все читали, что Господь наш въехал в Иерусалим на осляти, но чтобы осел выезжал из Иерусалима на Господе, такого еще никто не слыхивал».

— Пытались ли оставшиеся в Израиле православные евреи, которых Вы знали, создать иудео-христианскую общину?

— Боюсь, что нет. Многие были скорее ориентированы на русское православие и из-за ностальгии предпочитали ходить на славянские богослужения вместо того, чтобы посещать одного греческого священника, который иногда служил литургию на иврите, хотя и это тоже было далеко от иудео-христианства. Расскажу один эпизод. Уже став священником, я несколько раз с женой наезжал в Израиль. Году в 80-ом я приехал летом из Иерусалима в Тель-Авив, грешным делом просто покупаться в море. Зашел в русский книжный магазин и встретил копающимся в старых книгах своего давнишнего знакомого Илью Бокштейна. Ну, разговорились, вышли вместе погулять, завел он меня в свою каморку — квартирку в одну комнату, каменный мешок, отапливаемый два месяца в году, данный ему по инвалидности. Он был горбатым, в детстве много болел, потом семь лет сидел в лагере за какую-то молодежную политическую деятельность, вышел инвалидом. Потащил я его купаться. У него даже и плавок не было, длинные трусы — семейные. Ходим мы с ним по тель-авивскому пляжу, делимся опытом прожитых лет. И тут подходит к нам пляжный сторож, здоровый детина, показывает на большой православный крест, который болтается у Ильи на груди, и спрашивает, кто мы такие и почему в крестах ходим. Илья подбоченился, смотрит снизу вверх на него, как Давид на Голиафа, и на весь пляж своим картавым голосом и почему-то по-английски орет: «I am RRRussian Orrrthodox, and he (показывая на меня) is а RRRussian Orrrthodox priest!» (Я рррусский пррравославный, а он ррруский пррравославный священник!). Это исповедание меня сильно впечатлило, да и израильтянина тоже: посмотрел он на нас, как на полоумных, и с каким-то испугом отошел.

Илья тогда же рассказал о своем знакомстве с религиозными иудеями. Когда он приехал в Израиль, его послали в религиозный кибуц, чтобы подлечить и подкормить. Знакомые отговаривали: что ты едешь к этим бронтозаврам? А они оказались, как он говорил, интеллигентными и милыми людьми, с которыми он провел несколько месяцев и которые не хотели его отпускать. На мой вопрос, как они отнеслись к его христианству, Илья ответил, что некоторые — с пониманием, и даже говорили: «Мы вполне допускаем, что Иисус — Мессия, но боимся оставить свою религиозную традицию и потеряться». Вот для этих людей, органически выросших в законе, иудео-христианство, обратись они ко Христу, было бы естественно.

— Была ли у Вас возможность служить на Святой Земле, когда Вы стали священником?

— Увы, всего несколько раз, и всегда в церквах Московской Патриархии. Греки не допускали под разными предлогами. Несколько раз служил по домам всенощные, молебны, совершил пару крещений, когда люди боялись куда-либо обращаться. Вспоминаю одну такую всенощную на Преображение. Отправились мы небольшой группой на гору Фавор. Пришли в греческую церковь, а там служба будет только ночью, и только ортос⁸  с литургией, как обыкновенно греки служат. Никакой тебе русской всенощной. Вокруг церкви — шатры православных арабов, жарящих шашлыки. Отошли подальше в лесок, на полянке водрузили икону Преображения. Отец Илья Шмайн, тогда еще мирянин, открыл свой богослужебный рюкзак, который он один тащил в гору на себе под наши шуточки, и оттуда как из рога изобилия посыпались часослов, октоих, певческие сборники, минеи — на хороший соборный хор хватит. Они с Олей, моей женой, тогда уже регентом в нашей церкви в Нью-Йорке, могли вдвоем спеть любую всенощную. И только мы начали службу, как откуда ни возьмись — из чащи выпорхнула целая стая русских монахинь из патриаршего Нагорного монастыря, очевидно, также пришедших на Фавор в паломничество. Без лишних слов, как ни в чем не бывало, подключились они к хору. Как сейчас помню эту всенощную: хвойный лес вокруг, где-то внизу шпиль католической церкви, закат солнца, хор монашек поет: «Фавор и Ермон о имени Твоем возрадуются!»… Неземная благодать. Трехчасовая служба пронеслась, как одна минута.

— А как смотрело на такую православную жизнь своих граждан израильское общество?

— Увы, не только христианскую жизнь, но даже и христианские знакомства израильтянам приходилось тщательно скрывать. Приведу один пример. В бытность мою студентом в библейском институте идем мы как-то с Ильей Шмайном по Иерусалиму. Вдруг навстречу нам один из моих профессоров — доминиканец, в одежде своего ордена — просторной белой мантии с капюшоном. Католический монах — за версту видать. Поздоровались мы с ним, и я знакомлю его с Ильей. Человек крайне любознательный и способный вступить в разговор со всяким, Илья на иврите и по-английски завел с доминиканцем увлекательную экзегетическую беседу. Не успели мы разговориться, как к нам подошел полицейский и стал допытываться, что мы тут делаем и почему беседуем с монахом. Тогда недавно вышел закон о запрещении миссионерской деятельности. Так полицейский и стоял над нами, пока мы не распрощались и не разошлись. Сделалось нам всем весьма неловко, и все почувствовали, что мы не в западной стране, а на Востоке.

— Матушка Ольга, не могли бы Вы рассказать о себе?

— Я выросла в очень типичной семье советских евреев. Мои родители были хорошими и честными людьми. До определенного момента они не вполне сознавали, что между их добротой и их секулярностью существует противоречие. Моя мама всегда верила в Бога, но не была практикующей еврейкой, а отец считал себя агностиком. Но именно от него я впервые узнала, что такое творчество, мягкость, внутренняя жизнь, терпимость, чистота, смирение, терпение, но прежде всего — что такое любовь. Он был немецкий еврей и христианином так никогда и не стал. Он всегда очень неоднозначно, хотя и лояльно, относился к иудаизму.

В начале второй мировой войны моего отца арестовали в Ташкенте как немца, потому что он родился во Франкфурте, фамилия у него была Шнитке, и по культуре и языку он был «немцем». До десятилетнего возраста он с семьей жил в Германии. Хотя он был обрезанный еврей и после ареста оказался в «трудбате» (передвижной лагерь, заключенные там строили железные дороги), он не отрекся от своей «немецкости» — тогда это было бoльшей проблемой, чем его еврейство. Вскоре, конечно, ситуация изменилась.

Но он всегда отождествлял себя с отверженными, кто бы ими ни оказывался на данный момент; с теми, кого преследовало общество. Парадоксально, но именно это помогло и мне, и несколько позже — моему брату, когда мы, будучи уже в Израиле, обратились в православие: мой отец считал, что для него будет позорным, если он выразит какое-либо несогласие в связи с нашим обращением. Действительно, как он — человек порядочный и заплативший за свою порядочность недешево — мог оказаться на стороне теократического и националистического израильского большинства — против какого-либо меньшинства!

— А как отнеслась к обращению Ваша мать?

— Сначала много хуже отца. Она ревновала, чувствовала, что существует некая реальность, которая забрала ее ребенка из той области, где он был ей полностью доступен. В конце концов, моя мать и сама обратилась — но тут уже начинается ее собственная история. Сейчас мы очень близки. Хотя она не большой знаток еврейства и того, что меня интересует в иудаизме, она стала действительно — духовно — лояльной к собственным еврейским корням только после того, как сама обратилась в православие и пережила некий личный мистический опыт в связи со смертью моего отца и с его еврейством.

— Вы сказали, что ваше обращение произошло в Израиле, а не в России. Не могли бы Вы рассказать об этом?

— Мой интерес к православию возник в связи с филологией. Когда мы эмигрировали в Израиль в 1974 году, я сначала стала интересоваться ивритом. Я даже переводила на него стихи некоторых русских поэтов — Лермонтова, Пушкина, Мандельштама. Затем я заинтересовалась некоторыми поэтическими элементами в Ветхом Завете (в книге Исайи, в псалмах, а также в книгах Ионы и Иова). И только потом мой интерес обратился к Тому, о Ком говорит Ветхий Завет.

В этот момент я обратилась в умеренный ортодоксальный иудаизм. Живя в довольно светской семье, я могла соблюдать правила кошерности⁹ , только став вегетарианкой, что я и сделала. Интерес ко Христу возник потому, что я стала искать еврейского Мессию. Когда я начала читать Евангелие (по-русски), я как бы узнала Его лично, как будто, наконец, встретила того, кого искала долгие годы. В этот момент не обратиться в христианство значило бы отказаться от того, что направляло все мои еврейские искания. Конечно, с той поры — теперь уже двадцать пять лет тому назад — мне часто приписывали какие-то корыстные мотивы, как в Израиле, так и евреи в других странах, особенно в Америке; ну, и конечно, антисемиты в Церкви.

— Почему в христианстве Вы выбрали православие?

— По причине его прямой связи с иудаизмом, с которой я столкнулась в своих исследованиях. Структура многих главных православных служб — особенно суточного круга, вечерни и утрени¹⁰  — это серия ответов или на ветхозаветные пророчества, или на литургические стихи из Ветхого же завета (чаще всего из псалмов). Так, стихиры и часто ирмосы канонов — это перепевы тем в предшествующих им стихах из Псалмов; тропари на канонах и особенно догматики Богородичны — ответы-перифразы на повествование о чудесах, явленных евреям в Ветхом Завете, и проч.¹¹ . Эти ответы даны в ярко выраженных еврейских терминах, то есть по языку симметричны тому, на что отвечают. Таким образом, сама православная литургическая поэтика и образно, и структурно поразила меня тем, что возвещает о торжестве миссии Христа и о ее исполнении — как одновременно о миссии и еврея (Сына Человеческого), и Бога евреев (Сына Божия). Все это немыслимо с точки зрения ортодоксального иудаизма, но большинство вопрошаний, на которые я получила поразительные ответы в православном богослужении, без этих ответов, внутри иудаизма, заводят в полный тупик, который иудаизм старается обойти честно, но слишком ловко. Дело касается моментов нерациональных, но экзистенциально крайне важных в иудаизме, моментов прикосновения к вопросам жизни и смерти, бессмысленности или осмысленности страдания как испытания человека Богом, моментов теодицеи¹² .

— Могли бы Вы привести какие-нибудь конкретные примеры?

— Что особенно меня поразило в целом с самого начала — это антиномическая природа православной риторики, когда она обращается к ветхозаветным событиям. Так, например, вместо объяснения того, что Дева родила и осталась Девой, в догматике пятого гласа¹³  содержится образная аналогия, взятая из еврейской истории: Чермное море, которое расступается ради Израиля, а затем опять смыкается. «Объяснение» одного чуда через обращение к другому, столь же чудесному и необъяснимому, помогает понять глубокую, таинственную связь между обоими. Эта связь заключается в их функциях, то есть в значении обоих чудес для спасения Израиля (ради него — открыться и закрыться бесследно, «без швов»), а через него — и всего мира. Короче говоря, для меня православное богослужение привлекательно именно своим духовным и поэтическим еврейством, его укорененностью в ассоциациях, актуальных для иудаизма. Особенно это видно, когда оно приглашает человека совершить «прыжок» веры, увидеть образец в самих чудесах, а не в их рациональных объяснениях. Как в юриспруденции: все — от прецедента. Только здесь прецеденты укоренены не в человеческом законе, а в Божественном Законе Моисеевом.

Православие восприняло еврейские категории в их догматическом и поэтическом смысле: события, описанные в Ветхом Завете, стали православными богословскими аргументами в пользу окончательной жертвы Христовой. В этом отношении меня особенно вдохновляют паремии (ветхозаветные чтения) на литургии Великой Субботы¹⁴ , особенно чтение, посвященное жертвоприношению Исаака (одна из пятнадцати паремий этой службы). С одной стороны, это чтение, посредством чисто человеческой аналогии, дает нам живую иллюстрацию того, какова же для Бога Отца цена жертвы, принесенной Его Сыном. Но одного этого недостаточно для оправдания или объяснения того, зачем было нужно действительное, не аллегорическое испытание, выпавшее на долю Авраама. Однако, с другой стороны, это чтение, связывая жертвоприношение Авраамом своего сына Богу с жертвоприношением Богом Своего Сына (ради Авраама), дает единственное оправдание с иной точки зрения бессмысленного, жестокого и проблематичного испытания, уготованного Аврааму¹⁵ . Поясню. Конечно, мы знаем из слов ангела, что цель этого эпизода — испытать веру Авраама. Но веру во что? В готовность, изволение и способность Самого Бога принести в жертву Своего Сына ради всех детей Авраамовых. И здесь насущен еврейский элемент, момент драматической реальности диалога между Богом и праотцем Авраамом. Я думаю, что, слушая это чтение, которое совершается в момент воспоминания погребения и воскресения Христа, даже совсем далекие от еврейского мира православные христиане рано или поздно должны, хоть ненадолго, почувствовать себя евреями — в буквальном смысле детьми Авраама. Иначе не постичь значения ни того, ни другого жертвоприношения. Одно из этих жертвоприношений необходимо для полноты осмысления другого.

Это ветхозаветное чтение, более того — это литургическое событие (одно из многих), убеждает меня, что православная литургическая поэзия и богослужебная структура делают весть иудаизма культурно и эмоционально приемлемой и актуальной для каждого — «для иудея и эллина, мужеского пола и женского, раба и свободного»¹⁶ . Даже тогда, когда я обратилась — в семнадцать лет, — я сердцем чувствовала, насколько по-еврейски звучит та весть, которая заключена в поэтической и литургической структуре главного православного богослужения, близкого главной предпасхальной службе иудеев — богослужения Великой Субботы.

— Насколько Ваш муж повлиял на ваше обращение?

— За четверть века, прожитые мною с о. Михаилом, он обратил многих ко Христу. Меня обратил не он: познакомились мы с ним осенью 1976 года в доме моей крестной матери, и он сыграл громадную, но изначально лишь формальную роль в моем крещении. Он нашел в Иерусалиме священника, не побоявшегося тогда меня, израильтянку, крестить — того самого о. Мелитона, о котором он упоминал выше. Однако дальнейшее его влияние на пути моей веры, уже когда мы поженились, было ключевым. Мое иудейство ему было не очень близко, так как у него был совсем другой путь. Но в одном его влияние на меня оказалось непревзойденным, начиная с нашего знакомства в Иерусалиме в доме Шмайнов, и по сей день, четверть века спустя: это дух свободы в вере. Именно этот дух и повел меня творческими путями, отличными даже и от путей собственно моего мужа, — путями переживания и осмысления собственной веры и Самого Господа через поэтику, через стихию слова и через Само Слово.

— Благодарю вас за то, что согласились ответить на вопросы журнала «Континент».

 

¹В основу были положены вопросы, заданные Меерсонам журналом Северо-Американской митрополии Антиохийского патриархата «Again» (vol. 19:4, 1997).

²Пятое воскресенье после праздника Пасхи.

³Более подробное интервью с о. Михаилом о его жизненном пути будет опубликовано в ближайшее время.

⁴Имеются в виду Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже и Свято-Владимирская духовная академия в Нью-Йорке.

⁵Иерусалимская Библейская школа.

⁶Имеется в виду Русская Православная Церковь Зарубежом, иначе называемая «карловацкой» или «синодальной».

⁷В настоящее время о. Илья живет в Москве и служит в храме свв. Петра и Павла у Яузских ворот.

⁸Утреня.

⁹Так, например, все предписания по поводу ограничения видов рыбы и мяса и их совместимости с молоком отпадали, если просто отказаться от мяса. А в доме, где не было раздельной посуды, другого выхода просто не было.

¹⁰Православные сутки, так же, как и еврейские, начинаются с вечера, а не с утра.

¹¹Стихиры, тропари, ирмосы, догматики — названия различных православных литургических текстов.

¹²Богооправдание — извечная проблема, мучащая отнюдь не одних героев Достоевского: как может Благой Бог терпеть такие неимоверные страдания человека? А может, Он и не благ? В ответ на это — традиция дискурса теодицеи, включая, прежде всего, Книгу Иова, но и остальные повествования о роли страдания в вере, в том числе и в современной нам литературе и устных свидетельствах.

¹³В Чермнем мори // Неискусобрачныя Невесты образ написася иногда. // Тогда Моисей разделитель воды, ныне же Гавриил служитель чудесе. // Тогда глубину шествова немокренно Израиль, // Ныне же Христа роди бессеменно Дева. // Море по прошествии израилеве пребысть непроходно, // Непорочная по рождестве Еммануилеве пребысть нетленна. // Сый и прежде сый, явлейся яко Человек, // Боже помилуй нас!

¹⁴Вечерня, соединенная с литургией св. Василия Великого, совершающаяся в канун Пасхи и посвященная сошествию Христа во ад и погребению с предвосхищением Воскресения; включает в себя 15 ветхозаветных пророчеств, связанных с прообразами событий, воспоминаемых на этой службе.

¹⁵См. Быт 22.

¹⁶Ср. Гал 3:28: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе».