Наталья Соколова

ПОД КРОВОМ ВСЕВЫШНЕГО

К оглавлению

Приложение 1

Отец Павел Груздев

К святым, которые на земле, и к дивным Твоим — к ним все желание мое.
(Пс. 15,3)

Как-то я узнала, что в доме знакомого нам священника гостит весьма почтенный старец. Я поехала к Шатовым с сильным желанием увидеть еще раз в жизни избранный сосуд Божией благодати. Иной раз мы хоть встречаемся где-то, среди суеты мирской, со святыми людьми, но высота их духовная не открывается нашим очам. Как сквозь грязные, тусклые очки смотрим мы на человека. Он кажется нам ничтожным, порочным, подобным всем другим, окружающим нас. Увидеть же Божий огонь, согревающий душу ближнего — это дар от Господа. Получив же этот дар, узрев огонь Духа Святого в сердце другого человека, хочется показать людям этот Свет, сказать: «Смотрите, в наш век родился и вырос этот человек, в век общего отступления от Бога, от веры. Находясь долгие годы среди падших людей, среди воров, бандитов, в концлагере, без церкви, в тяжелом труде, человек этот сумел сохранить в чистом сердце своем Любовь к Богу, Любовь к людям — то есть святость своей души».

Всего два раза по часу сидела я у постели уже слабого и больного отца Павла, но то, что я от него услышала, образно осталось в моей памяти. Постараюсь красочно описать это, да святится в душах наших Имя Господне.

Бог привел меня встретить в гостях у отца Аркадия их семейного духовника — отца Павла Груздева.

Когда началась Первая Мировая война, Павлику было всего четыре года. Его отца взяли в солдаты. Матери было не по силам кормить большую семью, поэтому она послала двоих детей побираться.

За руку с шестилетней сестренкой Павлик ходил из дома в дом, прося ради Христа милостыню. Так из села в село тащились босые, оборванные детишки, радуясь корочкам хлеба, моркови и огурчикам, которые подавали им бедные крестьяне. Усталые и измученные, добрели дети до монастыря, в котором жила послушницей (младший чин) их старшая сестра. Жалкий вид ребятишек тронул сердце сестры, и она оставила детей при себе. Так с раннего детства Павлик узнал жизнь людей, посвятивших себя Богу. Мальчик усердно исполнял порученную ему работу. Зимой он приносил к печкам поленья дров, летом полол огород, выгонял в поле скотину — в общем, делал все, что было ему по силам. Он вырос, окреп и к восемнадцати годам исполнял всю тяжелую физическую работу в монастыре, так как был там единственным мужчиной.

Тут грянула революция. Как гром и буря прокатилась она по России, ломая старый уклад жизни, разрушая все кругом. Монастыри разгоняли, храмы закрывали, духовенство арестовывали. Пришлось и Павлу покинуть обитель, приютившую его с детства. Он пришел в монастырь Варлаама Хутынского, расположенный под Новгородом. Здесь его облачили в рясофор (монашеский чин) с благословения епископа Алексия (Симанского), будущего Патриарха. Но через четыре года, то есть в 22-м году, и этот монастырь советская власть разогнала. Павел начал работать на судостроительстве, которое называлось «Хутынь». Павел оставался глубоко верующим, посещал храм, был там на должности псаломщика. Такие люди были неугодны советской власти, поэтому в 1938 году Павла арестовали. Но так как вины за ним не нашлось, его выпустили, а в мае 41-го года снова арестовали. Если б не тюрьма, то попал бы Павел на фронт, так как в июне уже началась Великая Отечественная война. Но Всевидящий Господь сберег жизнь раба Своего, ибо хранил его на те годы, когда снова пробудится вера на Руси, когда нужны будут народу пастыри, призывающие к покаянию.

В пересыльной тюрьме Павел терпел и голод, и грязь, а потом терпел дальнюю дорогу в Кировскую область, под город Пермь. Там был расположен лагерь для заключенных — «ВУТЛАГ». Здесь, под Вяткой, Павлу суждено было проработать на железной дороге целых шесть лет, то есть всю войну.

Обвинительная статья у Груздева Павла была 58-я, но к ней приписывались еще три буквы — СОЭ, которые обозначали «социально опасный элемент». Так при советской власти назывались верующие люди, которые могли примером своей честной, религиозной жизни поддержать преследуемую Церковь. За этими людьми не было вины, однако их держали в концлагерях, изолируя от них общество. В число СОЭ попал и Павел.

Начальство лагеря знало, что никакого преступления Груздев не совершил, он был покорным судьбе, смирным и трудолюбивым. Поэтому Павел был не «подконвойным», а пользовался относительной свободой. Он мог без стражи выходить из лагеря и заниматься чем угодно. Но в его обязанности было следить за исправностью железнодорожного полотна на протяжении шести километров. Если выпадал глубокий снег, то в помощь Павлу выделяли других заключенных. Он должен был раздать им лопаты, ломы, метлы и проследить за очисткой доверенного ему участка дороги. Для этого Павел должен был прийти на «трассу» на час раньше других, получить орудия труда, отнести все на дорогу.

Осенью, в праздник Воздвиженья Креста Господня (28 сентября), неожиданно похолодало и за ночь выпал глубокий снег. Павел ночевал один в убогой каморке под лестницей. Подняв голову с подушки, набитой сеном, Павел увидел снег и поспешил на трассу, не успев съесть полученный им на сутки хлеб. Вернувшись в свою каморку, Павел не нашел спрятанный им кусок хлеба. Его украли. Жидкий суп- баланда не утолил голода. Павел почувствовал сильную слабость. Однако он взял на плечо мешок с инструментами и отправился проверять железную дорогу. Он простукивал рельсы, подвинчивал гайки, а сам пел молитвы празднику:

Спаси, Господи, люди Твоя И благослови достояние Твое...

Его громкий голос, сначала гулко разносившийся среди бесконечного леса, скоро ослаб, а ноги стали подкашиваться от голода. Павел воззвал ко Господу, моля Его не дать ему упасть и замерзнуть. Если б не глубокий снег, то в сентябре он мог бы надеяться найти в лесу бруснику и голубику... «Господи, пошли мне хоть что-нибудь в пищу», — просил Павел. Он сошел с насыпи и углубился в лес. Павел подошел к огромным елкам, ветки которых склонились до земли под тяжестью снежных сугробов. Но ближе к стволу снег еще не лег. Раздвигая сучья, Павел наклонился и полез в сырую полумглу. Тут он увидел пред собой огромную семью отличных белых грибов, крепких, сочных. Павел обрадовался, возблагодарил Бога и собрал в мешок эти чудные дары природы. Он тут же вернулся в свою каморку и, затопив печурку, сварил с солью посланные ему Богом грибы. «Так убедился я, что надо мною есть Божие милосердие, — рассказывал нам отец Павел. — В другой раз прошел я свой участок пути до конца, все тщательно проверил и доложил начальнику об исправности пути. День был осенний, холодный, то дождь, то снег, темнело быстро. Начальник предложил мне проехать обратно в лагерь с ним на паровозе, на что я охотно согласился. Мчится наш паровоз сквозь ночную мглу, и вдруг — толчок! Но ничего, понеслись дальше, только начальник мой рассердился:

— Разве путь в порядке, коли так скачем? Хлеба тебе убавлю! И вдруг — вторичный толчок! Начальник рассвирепел:

— В карцер посажу!!!

— Ничего не могу знать, — отвечаю, — днем все было в исправности.

А как приехали, я обратно по путям побежал: надо ж разузнать, что за толчки были, ведь поезд пойдет, храни Бог, что случится. Гляжу — на путях лошадь лежит без головы. Бог дал мне силы, еле-еле стащил я труп с рельсов в сторону, дальше пошел. Я заметил места, где толчки были. И что же: еще одна лошадь с отрезанными ногами лежит на рельсах. Вот оно что! Значит, пастух зазевался. Стащил я и эту тушу в сторону и пошел к сараю, где должен был быть пастух. Кругом — мгла ночная, ветер, дождь. И слышу я какие-то хрипы. Вхожу в сарай, а там пастух висит. Я скорее вскарабкался, перерезал своим инструментом веревку. Тело грохнулось на землю. Я давай его трясти, ворочать, по пяткам бить. Нет пульса! Но я не унимаюсь, молюсь: «Помоги, Господи, коль Ты послал меня сюда в последний его момент». И вот из носа и ушей кровь хлынула. Я сообразил: у покойника кровь не потечет. Стал снова пульс щупать. Слышу — сердце бьется у пастуха. Ну, думаю, теперь ты жив и дышишь, лежи, отдыхай, а я пойду. Прибежал я в санчасть, доложил. Сразу дрезина с фельдшером выехала на место, куда я указал. Спасли человека. Через три недели меня на суд вызвали, как свидетеля. Пастух был вольнонаемный».

От отца Павла требовали, чтобы он подтвердил мнение судьи: пастух — враг народа, «контра», нарочно погубил лошадей.

— Нет, — отвечал отец Павел, — пастух устал и заснул от изнеможения, его надо извинить. Он и сам был не рад случившемуся, он даже жизни своей был не рад, потому и в петлю полез, чему я и свидетель.

— Да ты, отец, с ним заодно, вас обоих засудить надо! — кричали на отца Павла. Но он стоял на своем мнении твердо.

Пастуху дали пять лет «условно», то есть он остался на свободе с условием, что подобное не повторится. С этого дня отец Павел по временам находил у себя под подушкой лишний кусочек хлебца.

— Это пастух меня благодарил, хоть я и говорил ему, что мне хватает, не надо, — так окончил свой рассказ отец Павел.

Горько было отцу Павлу видеть, как люди под тяжестью страданий теряли чувство милосердия и не верили в него.

«А мне хотелось получить хоть какую-то весточку о своих, — рассказывал отец Павел. — И вот, как придет в лагерь новый этап заключенных, я бегу и спрашиваю: нет ли среди них ярославских. Однажды я увидел среди вновь прибывших молодую девушку, которая горько плакала. Я к ней подошел и с сочувствием спросил, о чем она так убивается. А она просто очень кушать хотела, ослабела от голода, и очень ей обидно было, что какой-то хулиган вырвал у нее из-под мышки буханку хлеба и скрылся в толпе. И никто ее не пожалел, никто не осмелился выдать вора, никто не поделился с нею хлебом. А этих людей долгие дни везли из Белоруссии и последние три дня в пути не выдавали им хлеба. Вот все и отощали, обозлились, окаменели сердцами. Я побежал в свою каморку, где у меня был спрятан кусок от недоеденного пайка, принес и подал хлеб девушке. А она не берет: «Я, — говорит, — честь свою за хлеб не продаю». «Да я от тебя ничего не требую», — говорю я. Но она — ни в какую! Жаль мне ее до слез стало. Я отдал хлеб знакомой женщине, от которой девушка и приняла его. А сам я упал на свою койку и долго-долго рыдал. Я ведь монах, я не знал чувства к женщине, но кто в это верил!».

А несчастная девушка была среди заключенных, прозванных «колоски». В начале 30-х годов колхозные поля убирались техникой. Нуждающиеся голодные крестьяне после уборки урожая снова приходили на пустые поля. Они подбирали в пучки случайно упавшие по сторонам от машины колосья с зернами, несли их домой. В селе крестьян этих арестовывали как «посягнувших на колхозное добро». Сгнили б колосья на поле, так никто бы о том из властей не пожалел. Но сердца властей были настолько очерствелые, что за пучок колосьев мать отрывали от детей, детей забирали от родителей, бедных старух сажали в тюрьмы и потом всех «провинившихся на поле» везли в далекие края, в ссылку на долгие годы. Вина этих людей состояла в том, что они от голода готовы были собрать спелые зерна из колосьев и, размолов их, испечь себе хлебные лепешки.

Отбывая срок своего заключения в лагере, Павел помогал заключенным, чем мог.

Впоследствии он рассказывал нам:

— Пути, которые я обходил, шли через лес. Летом ягод там было видимо- невидимо. Надену я накомарник, возьму ведро и принесу в лагерную больницу земляники. А черники и по два ведра приносил. Мне за это двойной паек хлеба давали — плюс шестьсот граммов! Запасал я на зиму грибы, всех солеными подкармливал.

Я спросила батюшку:

— А где Вы соль брали для грибов? Он ответил:

— Целые составы, груженые солью, шли мимо нас. Соль огромными комьями валялась вдоль железнодорожного пути, в соли нужды не было. Выкопал я в лесу яму глубокую, обмазал ее глиной, завалил туда хворосту, дров и обжег стенки так, что они у меня звенели, как горшок глиняный! Положу на дно ямы слой грибов, солью усыплю, потом слой жердей из молодых деревьев обстругаю, наложу жердочки, а сверху опять грибов, так к осени до верху яму набью. Сверху камнями грибы придавлю, они и дадут свой сок и хранятся в рассоле, закрытые лопухами да ветвями деревьев. Питание на долгую зиму! Так же и рябину припасал — это витамины. Слой веток рябины с ягодами, слой лапника — так целый стожок сделаю. Грызуны — зайцы, суслики — боятся иголок ели и не трогают моих запасов. А вот плоды шиповника хранить было трудно: в стогах шиповник гнил, а на воле его склевывали птицы, грызуны уничтожали. Но я и шиповника много собирал для лагерных, и голубики, и брусники, только малины в том лесу не было.

Окончилась война, окончился и срок ссылки отца Павла. Его привезли в Москву, но свободы он не получил. Отец Павел был снова отправлен в ссылку, но уже в Казахстан.

В вагоне для заключенных, называемом «душегубка», отец Павел ехал в течение двух месяцев до города Павловска. Среди бандитов и воров, озлобленных, больных, голодных, терпя то холод, то жару, грязь и смрад, время для отца Павла тянулось мучительно долго. Отрадой была только сердечная молитва да общество двух священников, которые ехали в одном вагоне с отцом Павлом.

Наконец поезд остановился. Заключенных выпустили, выстроили, начали проверять по спискам. Их строили в колонны и под конвоем уводили. Куда — никто не знал, кругом простирались голые бесконечные степи. К вечеру вокзал опустел, на перроне осталось три человека, которые в списках преступников не числились. То были два священника и отец Павел. Они обратились к начальству с вопросом:

— Куда нам деваться? Документов у нас нет, кругом чужие места.

— Идите сами в город, там в милиции спросите, — был ответ.

Отец Павел рассказывал так: «Настала ночь. Кругом тьма непроглядная, дороги не видно. Усталые от двухмесячной тряски в вагоне, опьяненные свежим воздухом после духоты и смрада в поезде, мы шли медленно и вскоре выбились из сил. Мы спустились в какую-то ложбину, упали на душистую траву и тут же заснули крепким сном. Я проснулся до рассвета и увидел над собой звездное небо. Давно я его не видел, давно не дышал свежим воздухом. На востоке показались яркие полоски зари. «Господи! Как же хорошо! Как прекрасно душе среди природы», — возблагодарил я Бога. Оглянулся вокруг: вдали еще ночной туман все застилает, а рядом блестит полоска реки. На пригорке отец Ксенофонт стоит на коленях и Богу молится. А другой мой спутник к воде спустился, белье свое стирает. А уж какие мы были грязные и оборванные — куда страшнее нищих! С радостью вымылись мы в речной воде, выстирали с себя все, разложили сушить на травушке. Взошло солнце и ласкает нас своими горячими лучами. «Наступит день, тогда пойдем в город искать там милицию, — думаем мы, — а пока еще все спят, Богу помолимся». И вдруг слышим мы: «Бум, бум!» — плывут по реке звуки колокола.

— Где-то вблизи храм! Пойдемте туда, ведь мы уже столько времени без Святого Причастия!

Рассвело. Мы увидели поселок, а среди него небольшой храм. Радости нашей было не передать! У одного из нас оказалось три рубля. Мы их отдали на свечи и за исповедь, больше у нас ни гроша не осталось. Но мы ликовали: «Мы с Богом, мы в церкви!». Отстояли мы обедню, причастились, к кресту подошли. На нас обратили внимание. Как стали все выходить, то нас окружили, расспрашивают. Народу было много, ведь был большой праздник. Нас пригласили за стол, стали угощать, с собой надавали пирожков, фруктов... Кушали мы дыни и плакали от радости и умиления: все кругом были такие ласковые, приветливые. Они нас ободряли, они узнали, что мы ссыльные, и жалели нас, так трогательно все было...

Потом нас проводили к властям — в местную милицию. Узнав, что со мной священники, в конторах все просили благословения, складывая руки и целуя нас. Вместо паспортов нам выдали справки, по которым мы должны были проживать в окрестностях Павловска и ходить отмечаться в контору. Один из нас был так слаб и хил, что ему сказали: «Ну, ты ни на какую работу не способен, еле на ногах держишься. Иди в церковь, к попам...». Этот священник вернулся в храм, чтобы там помогать, но он скоро умер, умучен уж был. А отец Ксенофонт со мной пошел в город, где мы стали искать себе работу.

Меня взяли рабочим на каменоломню дробить машиной камень для стройки. Работа тяжелая, но я, бывало, и по две нормы выполнял. Оклад был сто рублей с лишним, так что жить можно стало. Я оделся прилично, двадцать рублей платил за угол старикам, у которых квартировал. Жил я у них, как сын, все по хозяйству им помогал: и крышу покрыл, и колодец выкопал, и дом вокруг сиренью обсадил. Из колодца воду пить было нельзя — соль одна, пили речную воду Ишима. А в городе воду по талонам отпускали. Пришел приказ всем получить участки земли и иметь свое приусадебное хозяйство, притом не менее трех гектаров (три тысячи квадратных метров). Огромное поле! Я его обрабатывал, пшеницу сеял, арбузы, дыни развел. У стариков моих внучата в городе появились, вот и подумали мои хозяева корову завести. Я был не против. Пошли мы на рынок. Киргиз продавал корову по дешевке, по-своему бормотал, хаял ее: ест, мол, много, а молока почти совсем перестала давать. Я посмотрел — бока у коровы большие, не тощая, ну и купили ее. Привели, поставили в сарай, а ночью не спали — шумит наша скотина. Хозяйка насилу рассвета дождалась (ну куда же в темноте в сарай идти!). Открывает утром хлев, а там два теленочка около коровы скачут. Вот и благословил Бог нашу семью, сразу молоком и мясом стали питаться. Вот потому корова-то молока киргизу и не давала — до отела ей оставалось недолго. Возблагодарили мы Бога, стали жить-поживать да другим помогать».

В 56-м году отец Павел Груздев был реабилитирован, то есть признан ни в чем не виновным. Так прошли восемнадцать лет его жизни по тюрьмам и ссылкам. Он Господа не забывал, молился и не унывал, а помогал людям, чем мог. Старики-хозяева, у которых он жил в Казахстане, любили Павла, как сына. Когда отец Павел захотел вернуться на родину в Ярославскую область, то старики его не отпускали, об отъезде его и слышать не хотели. О своем побеге отец Павел рассказывал так: «Я отпросился у стариков-хозяев навестить родственников, которых не видел уже много лет. Я не взял с собой никаких вещей, поехал налегке, поэтому старички мне поверили. Так и остались у них все мои пожитки, потому что в Казахстан я больше не вернулся. Верна пословица: где родился — там и пригодился. Родные края, милая природа лесных массивов — все это было близко моему сердцу, и я обосновался в окрестностях Толгского монастыря».

В 60-е годы было трудно найти человека, который знал бы хорошо церковную службу. А так как отец Павел был монахом — мог в церкви и читать, и петь, и пономарить — то без работы он на родине не остался. Местный архиерей вскоре рукоположил отца Павла в священники, дал приход. И прослужил отец Павел в Ярославской области около сорока лет! Простой, отзывчивый, благоговейный иерей — он был любим и уважаем своей паствой. Слух о нем прошел далеко, отца Павла народ стал почитать как старца святой жизни. К нему потянулись люди из многих городов, ища совета, утешения и наставления в вере.

В 80-е годы батюшка болел глазами и приезжал в Москву лечиться. Он останавливался у своих духовных детей, на квартире которых я услышала от отца Павла приведенные тут рассказы о его жизни. Да послужат они в подкрепление веры, в пример заботы Господа о русском народе. В те тяжелые годы, когда, казалось, угасла вера в Бога, охладела любовь среди людей, Господь берег в отдаленных краях, среди лишений, трудов и испытаний чистую душу раба Своего Павла. И помог Господь (еще задолго до «перестройки») засиять душе этого простого священника ясной путеводной звездочкой для истомившегося в неверии и страданиях русского народа.

Приложение 2

Избранник Божий

Господь сподобил меня встретить в жизни человека, которого Он избрал для служения Себе. Он избрал его в те мрачные годы советской власти, когда Россия называлась СССР, когда в стране не осталось монастырей, храмы Божьи были почти все осквернены, разрушены, закрыты, духовенство — арестовано, сослано, расстреляно или зверски замучено. Вернувшиеся из тюрем и ссылок, отсидевшие свои сроки священники скрывались, прятались по частным домам. Из лексикона народа были исключены слова нравственность, милосердие, духовность, целомудрие и т.п. Казалось, что черная мгла дикого неверия охватила всю Русь. Но Господь сохранил искры живой веры в сердцах простого народа, ибо предвидел будущее возрождение Святой Руси. Господь избрал людей, потомство которых в будущие годы должно было снова призвать русский народ к Богу. Одним из таких отцов-пастырей был знакомый нам священник, который вырастил в тяжелые годы гонения на Церковь шестерых детей. Трое сыновей его стали священниками, а дочери — матушками, то есть женами священников. Слава Богу, эта многочисленная благословленная Богом семья, обогатившаяся внуками, жива и процветает, поэтому мы не будем называть фамилии, но приведем в картинах их жизни вымышленные имена.

Дошла до Бога молитва простой бедной крестьянки, обремененной семьей с семью детьми. Мать была горячо верующая, всегда ходила в храм, несмотря на преследования и насмешки. В школе ее детям внушали, что верят в Бога «одни старики да дураки», а сама мать по своему низкому образованию не могла утвердить в детях истину Православной веры. Однако Евдокия всех детей крестила и в раннем детстве водила с собой в местную церковь, которую, по Божьему смотрению, чудом не закрыли.

Когда разразилась Вторая Мировая война, отца семьи мобилизовали в ряды защитников Родины. Семья стала терпеть страшную нужду, дети часто голодали. Вадиму было всего тринадцать лет. Он тяжело заболел, долго лежал в постели и ничего не кушал. Наконец ему стало легче, и он захотел есть. Он поднялся с койки и, качаясь, держась за стенку, пошел в кухню, где слышал голос матери. Та говорила соседке:

— Хоть бы умер Вадька — одним ртом бы было меньше, ведь нечем мне детей кормить!

Вадя подождал, когда женщины ушли, начал искать в доме чего-нибудь съедобного. Но не найдя даже ни крошки хлеба, он сел и горько заплакал. Он долго обливался слезами от тяжелой обиды: даже мать родная желает его смерти!

Но понемногу Вадя поправился и в четырнадцать лет устроился работать на железную дорогу — грузить уголь на паровозы. Труд был тяжелый, по восемнадцать тонн угля в день приходилось перекидывать с одного места на другое. Однажды жизнь Вадима была в опасности: он лежал под паровозом, вычищая шлак и несгоревшие, горячие еще угли на землю. На этот же запасной путь толкнули другой паровоз со стругом (приспособлением для очистки пути от снега). Паровоз шел по инерции, полученной от толчка, он должен был неминуемо натолкнуться на тот паровоз, под которым работал Вадим. Юноша слышал тревожные крики, но не обращал на них внимания, старательно углубившись в свою работу. Но вот он услышал, что кричат его имя, вылез из-под машины. В тот же миг произошел страшный толчок, паровоз покатил по рельсам, засыпанным шлаком, наклонился... Вадима зацепило за одежду и потащило через горячие угли. Он обжег руки и лицо, попал потом в больницу, но, милостью Божьей, скоро поправился. Так Господь спас от смерти того, кого предусматривал сделать Своим верным слугою. Благодаря работе на железной дороге Вадима не призвали на военную службу, так как работники железной дороги получали «бронь», то есть освобождались от армии. Ведь была война, и редко кто возвращался с фронта домой без ранений.

Однажды Вадим грузил уголь вместе с другими рабочими, среди которых были и женщины. Он не обращал ни на кого внимания, стыдился своего вида: вечно черный от угольной пыли, грязный, в разорванной одежде. А женщины подозвали цыганку, проходившую мимо, стали гадать свою судьбу. Известно, что темная сила порой подсказывает что-то о человеке. Сатана знает характер человека, видит его потенциальные возможности, видит душу человека и благодать Божью, хранящую избранника Своего. Поэтому цыганка сказала, указав на Вадима, хотя тот и не думал обращаться к ней:

— Этот с вами не останется, вскоре попадет в казенный дом, где все ходят в черном...

Вадим задумался: «Верно, в тюрьму попаду... там все черные, грязные».

Хоть и не знал юноша за собой никакой вины, но попасть в тюрьму в те годы было не диво, ходила пословица: «Был бы человек — вина найдется». Кто же служит в храме?

Я встретила впервые отца Вадима в начале 60-х годов. Он поразил меня своим благодатным видом. С густой черной бородой, длинными волосами, он шел по улице смело и уверенно, энергичной и твердой походкой. В его фигуре не чувствовалось ни страха, ни колебания, как бывало у других священников, которые, казалось, желали быть неузнанными и скрыться поскорее от любопытных взоров встречных людей.

Вскоре отец Вадим пришел к нам в гости. Он просто сказал, что желает познакомиться со священником, проживающим около храма, в который его прислали служить.

Отец Вадим долго сидел с моим супругом, попивая чаек и рассказывая о своей жизни. К сожалению, мне как хозяйке часто приходилось выходить из-за стола, так что кое-какие эпизоды жизни отца Вадима проскальзывали мимо моих ушей. Но пишу то, что я запомнила, пишу от лица отца Вадима, как я от него слышала, его словами.

«Когда война кончилась, начальство с работы послало меня учиться в Москву, в железнодорожное техническое училище. Это было для меня большой радостью! Там я жил на всем готовом: нас кормили, обували, одевали в красивую форму. Теперь я ходил чистым, нарядным, особенно гордился своей кепкой с блестящим козырьком и золотыми пуговицами. Но вот учебный год кончился, всех нас распустили на летние каникулы. Я собрался уже ехать домой к матери, как вдруг получил письмо от родной сестры. Она просила меня купить ей в подарок к свадьбе капроновые чулки, которые в тот год только что появились в продаже и считались роскошью. Я получил стипендию и пошел по Москве, ища магазин. Города я совсем не знал, шел куда попало, заглядывался на витрины, дивясь массе народа, в которую я попал. Было ясное солнечное утро, я шел бодро, весело. Вдруг толпа встала. Я хотел было пробиться, но меня остановили:

— Что ты, молодой человек, толкаешься? Видишь — все стоят, улицу перекрыла милиция. Постой, пока важные люди не проедут.

Я вытянул шею, смотрю, интересно мне, что за люди поедут. Вижу — впереди толпы пустая площадь, а на ней остановилась легковая машина. Слева от площади — величественный белый храм. Вдруг огромные двери его распахнулись в обе стороны. Из храма по ступенькам спускаются молодые люди в длинных белых одеждах, отливающих серебром, блестящих на солнце. Подобной красоты я еще не видел! А парни эти окружают машину, из которой выходит величественный старец в белом клобуке с золотым крестом на голове. Люди в белых стихарях (я позже узнал эти слова — стихарь, клобук...) окружают старца, все медленно поднимаются по широким ступенькам, крестятся, дают в руки старцу посох... Слышу — все говорят кругом: «Патриарх приехал». А какой звон колокольный раздался, пение из храма понеслось! Я был ошарашен, толпой понесло меня в храм, дальше, дальше. Красота кругом неописуемая: огни, лампады, золото, на стенах — картины, как живые все! Я стою, смотрю, глазам своим не верю — куда я попал? А люди вокруг меня крестятся, молятся; стало быть, я — в церкви. Но я был неверующий, считал, что мне тут не место, хотел выйти. Однако не тут-то было. Меня сдавили так плотно, что я едва только мог руку поднять с моей нарядной шапкой, опасаясь за ее круглую форму. Я стал поворачиваться, но меня одернули:

— Стой смирно, коли зашел, порядка не нарушай!

Неловко мне было, ужасно хотелось уйти. Но это не удавалось, на меня ворчали. Чтобы успокоить окружающих, я решил перекреститься, как и все. Посмотрел, как они складывают пальцы, куда руку кладут, взял и перекрестился.

И что со мной стало в этот момент! Такая радость меня охватила! Я почувствовал себя как в родном доме, уходить больше не захотелось. Да, такова сила крестного знамения — сводит она Божью благодать на душу человека! И вот я стою — как в раю, хорошо мне. Слушаю пение, возгласы духовенства, ничего умом не постигаю, но все думаю: «Почему здесь парни молодые, вот те, что со свечами выходят, в белое с серебром одеты? Кто они? Почему они тоже крестятся? Значит, они тоже молятся? Что же они, веруют в Бога? А нам в школе говорили, что веруют только старики да дураки! А вот тут молодые люди молятся, при деле они и на дураков не похожи. Так чинно они с разных сторон приходят, кланяются друг другу, расходятся в стороны. И движения-то у них все отлажены, спокойны, благоговейны... (это слово я тогда еще не знал). Серьезность и сосредоточенность их лиц поразила меня: не было в них ни рассеянности, ни безразличной скуки, как у всех мирских людей. «Как пред Богом стоят, — думал я. — Значит, они Бога чувствуют, знают Его, верят... Да, они знают то, чего я не знаю. Они понимают то, что тут в храме происходит, а я не понимаю. Да, они верят в Бога! Их не обманули! А меня — обманули, твердили мне в школе, что Бога нет! А я был глуп и поверил! Вот эти парни счастливые, не обманутые... Но кто они?».

Углубившись в эти мысли, я не заметил, как толпа раздвинулась и образовала проход. Прямо по нему ко мне приближался молодой человек в белом и со свечой в руке. Он проскользнул мимо меня, а я остался стоять в проходе, по-прежнему держа свою кепку с золотыми пуговицами на уровне лица. Теперь ко мне подходил священник в золотой рясе с чашей в руках, покрытой красным платком. Он хотел пройти предо мной, но я, желая его пропустить, тоже сделал шаг вперед. Тогда священник решил меня обойти сзади. А я, смутившись, попятился тоже назад. Священник остановился и сказал:

— Ты, мальчик, остановись и стой смирно, а я тогда пройду.

Я весь затрепетал и замер на месте, а он прошел, взглянув на меня внимательно.

Богослужение окончилось, народ стал расходиться. А мне и уходить не хотелось. Я смотрел живопись, поражался красотою решеток, подсвечников. Мимо меня шел священник, которому я во время богослужения перегородил дорогу. Он ласково спросил, узнав меня по моей форменной фуражке:

— Ты все еще здесь?

Ободренный его приветливым словом, я обратился к нему с вопросом:

— Скажите мне, пожалуйста, кто эти парни в белом, которые ходили пред народом по храму? Они верят в Бога?

— Да, конечно верят. Это — будущие священники, учащиеся семинарии.

— Какой семинарии? Где она находится? Чему там учатся? — засыпал я вопросами священника.

— Я дам тебе адрес, поезжай туда и обо всем там расспросишь, — был ответ.

Священник написал мне адрес на бумажке, я поблагодарил и вышел вслед за ним из храма.

Ну, пословица верна — «язык до Киева доведет». С большими трудами удалось мне узнать от прохожих, как добраться до Новодевичьего монастыря. На метро, на трамвае, наконец, доехал. Нашел по адресу нужное здание, двери оказались незапертыми. Я вошел и обомлел: предо мной висел большой образ Богоматери с Младенцем. Я не мог понять: «Как это — в столице СССР, в большом вестибюле, вдруг, висит икона?». Я считал, что иконы остались лишь по церквам, а в домах иконы уже все давно поснимали.

Поднялся я на второй этаж, пошел по коридору, заглянул в пустые классы. Везде чисто, убрано, стоят лавки, столы, сразу видно, что здесь учатся. «И в каждом классе икона висит! Вот диво-то! — думаю. — Пожалуй, меня сочтут за вора».

— Есть ли тут живой человек?! — кричу. — Кто тут хозяева?! Слышу — внизу дверь хлопнула. Старческий голос откликнулся мне:

— Ты кто? Зачем пришел?

— Я, дедушка, узнать пришел, кто тут учится. Почему тут нет никого?

— Все разъехались на летние каникулы. Спускайся, сынок, вниз, поговорим.

Старик оказался приветливым. Он провел меня в свою каморку под лестницей, предложил покушать, накормил меня. Я рад был, что нашел человека, которому мог высказать свою обиду. Со слезами на глазах я сказал:

— Дедушка, ведь меня обманули, а я поверил! Мне внушали, что Бога нет, и я о Нем ничего не знаю. А сегодня я видел людей, которые верят в Бога. Они молодые, красиво одеты, а учатся здесь. Мне дали этот адрес. Они все верующие?

— Да, они все верующие, учатся тут.

— Я тоже хочу тут учиться! Я не вернусь больше в железнодорожное училище — там не знают о Боге. А я хочу о Нем знать. Как сюда поступить?

Старик дал мне Православный календарь, в конце которого были напечатаны молитвы и условия приема в семинарию.

— Вот это все надо выучить наизусть, — сказал старик.

Потом он объяснил мне, что такое «духовник», рекомендацию от которого требовалось приложить к документам. Духовника у меня не было. Старик- сторож посоветовал мне ехать домой к матери.

— Если мать твоя в храм ходит, то она поможет тебе найти духовника, — сказал сторож.

Я поблагодарил его за подаренный мне календарь, обещал выучить к осени все напечатанные там молитвы и отправился на вокзал. Горькая обида за обман в школе засела крепко в моем сердце, но я твердо решил исправить дело моего воспитания — стать священником».

Материнское благословение на поступление в семинарию

Вернувшись в свое село, Вадим стал усердно посещать ту церковь, в которую все годы ходила его мать. Она не могла понять, что стало с ее сыном, но радовалась, глядя на него, и ни о чем не расспрашивала. Домашним Вадим никому не рассказал о своих планах на будущее, но со священником познакомился. Он открыл ему свою обиду на школу и общество, которое его обмануло, поделился с батюшкой своим решением поступить в семинарию. Священник ответил юноше, что необходимо взять на это дело благословение у матери. Он обещал Вадиму написать ему характеристику, а для ее «веса» попросить подписи у местного архиерея. Священник назначил день и час, в которые Вадим вместе с матерью должны были придти в дом к Владыке.

— А я уж постараюсь подготовить почву для вашей встречи, — сказал батюшка.

Настал день, когда Вадик сказал мамаше:

— Надевай, мама, свое лучшее платье, мы пойдем с тобою в гости.

Мать нарядилась, но даже не спросила, куда идти. Видно, думала, что с родителями какой-нибудь девушки идет знакомиться, недаром же сын где-то все дни пропадает.

Мать с сыном долго шагали молча по пыльным улицам города, пока не остановились у крыльца большого дома.

— Сюда, — сказал Вадим, нажав кнопку звонка.

— Постой, сынок, ты с ума спятил?! — вскричала мать. — Да ведь это архиерейские покои!

Но дверь уже отворилась, и знакомый священник приветливо сказал:

— Заходи, заходи, Авдотья, не бойся.

— Что случилось? — волновалась мать. — Или мой Вадька в храме что-то напроказил?

— Да нет, все слава Богу. Владыка Вас ждет...

Открылись еще одни двери, и все увидели архиерея, сидящего в кресле. Авдотья с рыданием упала пред ним на колени, поклонилась до земли и, заливаясь слезами, протянула руки за благословением.

— Да не плачь, а благодари Бога за сына, — ласково сказал Владыка. — Видишь, мать, Господь положил ему на сердце учиться на священника.

— Что? Вадька — на священника?! — воскликнула мать и обомлела.

Она растерянно переводила свой взгляд с одного на другого, не понимая, что происходит. Сын ее стоял, смиренно опустив голову, а батюшка начал нахваливать его за труды при храме, за внимание к Слову Божьему.

— Так благослови, мать, свое дитя, да святится в его жизненном подвиге и святом сане имя Господне, — сказал архиерей.

Мать, наконец, поняла, что от нее хотят. Она перекрестила сына, обняла его и, всхлипывая, благодарила священника и архиерея за заботу о ее сыне.

Вернувшись домой, Вадим начал усердно заучивать то, что было в календаре, подаренном ему сторожем.

Дальше привожу рассказ отца Вадима.

«В августе я вернулся в Москву. Приехал в Новодевичий монастырь, узнал, что семинария переехала в Загорск. Расспросив, как туда добраться, сел на электричку и прибыл в семинарию к началу экзаменов. Понятно, что блеснуть мне было нечем, я не знал ничего, кроме того, что выдолбил, пользуясь календарем 1946 года, изданным Московской Патриархией. Нам сказали, что списки прошедших по конкурсу будут вывешены только 1 октября. «А что же я буду делать весь сентябрь?» — думал я. Знакомых у меня никого не было, денег тоже не было, а кушать хотелось. Решив твердо не возвращаться в железнодорожное училище, я положился на волю Божью, стал присматривать себе временную работу. А в Лавре кругом сновали послушники, катили тачки с кирпичом, цементом, песком, убирали горы мусора — в общем, восстанавливали Лавру. Я взялся усердно помогать рабочему люду. Они расспросили меня — кто я такой, хвалили за труд, приглашали в столовую обедать вместе с ними. Я был рад куску хлеба, работал с утра до ночи, спал где попало. За месяц одежда моя износилась, на коленях появились дыры, весь я стал грязный и пыльный. Но я не унывал, надеялся попасть в семинарию, где меня должны были одеть как студента». Под стенами Лавры

«Еле дождался я 1-го октября. С замиранием сердца подошел к стене, на которой висели списки фамилий, зачисленных в семинарию. Несколько раз прочел я все столбики, но моей фамилии в их рядах не оказалось. Отошел я в сторону, сел на лавку и горько заплакал. Что мне теперь делать? Возвращаться в село к матери в таком виде — стыдно...

Окружили меня мои товарищи по работе, стали утешать. Говорят мне:

— Не огорчайся. В этом году не прошел, так в следующем попытайся еще раз. А весь год готовься. Оставайся у нас в монастыре послушником. Будешь ходить по праздникам в храм, многое узнаешь, а в будни будешь вместе с нами по-прежнему Лавру восстанавливать. Мы к тебе привыкли, труд ты любишь, мы за тебя попросим Наместника, чтобы он тебя принял.

Я поблагодарил ребят и утешился. Они принесли мне черный подрясничек для посещения храма, сказали, что Наместник принять меня благословил, что теперь я буду ходить в столовую и рано утром, и в обед, и вечером. О, это была большая радость! Но где мне ночевать, никто мне не сказал, а я сам постеснялся об этом спросить. Так что, спать я продолжал по-прежнему на улице. Но наступили холода, по ночам морозило. Я нагреб сухих листьев «под клеть» (под сводчатые арки), сделал себе нечто вроде норы, забирался туда с вечера, укрывался подобранными лохмотьями и спал до утра как убитый.

Однако вскоре морозы помешали мне спать. К утру я весь дрожал от холода, зуб на зуб не попадал... Однажды я еле дождался утра, когда загорелся свет в столовой и дверь туда открыли. Я пришел туда синий, закоченевший, весь в листьях, в пыли, в грязи, ведь около двух месяцев я не мылся, не переодевался... Тут я встретился лицом к лицу с Наместником Лавры архимандритом Иоанном (будущим епископом Псковским). Он ужаснулся моему виду и спросил меня:

— Откуда ты? Кто ты?

Наместник отвел меня к иеромонаху Арсению Булагину, бывшему арестанту. Мне дали матрасик, одеяло, подушку. И стал я жить, как все послушники: мылся, переодевался, имел крышу над головой, питался и работал. И сказали мне, что самое главное с моей стороны — это иметь полное послушание своему старцу, у которого я в келье живу».

Казалось, судьба улыбнулась Вадиму, но Господь продолжал испытывать его терпение.

Ночные молитвы у отца Арсения

Старый иеромонах начал поднимать Вадима среди ночи на молитву. Юноша послушно вставал, выстаивал длинные молитвословия, но ничего в них не понимал и клевал носом. Задолго до рассвета монахи шли на полунощницу в пять часов утра, а потом каждый приступал к своему послушанию. Весь день проходил в тяжелой физической работе на стройке, на морозе, на ветру. Вадим уставал до изнеможения и, попадая в тепло, в свою келью, тут же засыпал, как мертвый. Нелегко было в час ночи старику его добудиться. Он сказал Вадиму:

— Ты крепко спишь потому, что у тебя матрас, голова — на подушке, а сам ты закутан теплым одеялом. В монастырь приходят не для того, чтобы есть сытно да спать вдоволь. Надо бороться с похотями своей плоти, иначе душу не спасешь. Ты, брат, больше не спи на подушке. Вот тебе толстое полено, ты его клади себе под голову, на нем спать не будет хотеться. И постель по вечерам тебе нечего раскатывать — лежа на жестком полу, скорее проснешься.

Вадим беспрекословно подчинился своему суровому начальству. Он спал теперь на полу, с поленом под головою, но спать все-таки хотелось: усталость и молодость брали свое. И хоть он ничего не понимал в славянских кафизмах, но терпеливо выстаивал рядом со священником ночные часы. Господь сжалился над смиренным юношей. Его измученный вид привлек внимание Наместника. Ночью, задолго до полуночницы, архимандрит Иоанн вошел в келью к отцу Арсению. Он застал священника вместе с Вадимом стоящими на молитве в темной келье со свечами в руках.

— Как? Ты уже встал? И постель свою успел скатать? — приветливо спросил Наместник Вадима.

— Да я ее и не раскатывал, — пробормотал Вадим, протирая сонные глаза.

— Почему не раскатывал? И подушку не брал?

— Да мне святой отец сказал, чтобы я спал на полене вместо подушки.

Наместник поднял с пола тяжелое полено и сказал, обращаясь к отцу Арсению:

— Вот я сейчас тебя огрею самого этим поленом! Что ты издеваешься над мальчишкой? Я его тебе вместо сына дал, чтобы ты о нем заботился, как отец родной, а ты спать ему не даешь, по ночам будишь! Что ему дает твое бормотание молитв? Ведь он сонный, еле стоит, а днем как тень ходит — высох весь! Он стал уже негоден для тяжелой работы. До чего ты, старик, его довел? Ему двадцать лет, а ты из него святого сразу сделать хочешь? Пойдем, Вадик, со мной, я помещу тебя в другие условия. Тебе жить надо, а не умирать. Пойдем, бери свою постель.

Вадим молча последовал за Наместником. Архимандрит Иоанн привел Вадима к казначею обители:

— Пусть малый у тебя теперь келейником поживет, — сказал Наместник, — ему надо отдохнуть от тяжких работ, в щепку превратился.

Вадим стал убираться в обширной келье казначея, всюду находя у него горы денег. В те годы они были обесцененные. Их надо было связывать пачками, а цена ничтожная. Так было до денежной реформы, пока не вошли в употребление новые деньги. Ну, теперь работа у Вадима была не тяжелая, он чаще бывал в храме, прислушивался к службам. Но недолго длился его отдых. Наместник вызвал его и сказал:

— Есть у меня, брат, для тебя другое послушание, тяжелое. Шесть человек уже сменили его, никто не выдерживает. Уж потрудись, Вадим, ради Христа. Доживает у нас свой век в Лавре тяжело больной старец — схиархимандрит Серапион. Он болен, рак у него. Он уже не встает, требует ухода. Смрад в его келье невыносимый, поэтому все послушники от него сбежали. Но кто-то должен быть около него.

— Благословите, отец архимандрит, — ответил Вадим и пошел к старцу. Послушание у отца Серапиона

«Вошел я в келью больного, — рассказывал нам отец Вадим, — и не знаю, за что браться: беспорядок, грязь, вонь жуткая. Я решил сперва пол вымыть. Как заглянул я за печку, а там гора белья грязного гниет, куча от пола до потолка. Видно, в этот угол кидали все белье из-под больного, не стирали, оно и пахло. Стал я ставить на улице самовары, накипятил воды, принялся стирать. Отполоскал, развесил простыни по двору. Вымыл я все углы, вымыл больного старца, переодел, перестелил ему постель, проветрил келью. Ну, у меня и запаху-то не стало!

В общем, ухаживал я за больным, как за отцом родным, он был мною доволен. Цветов нарву, душистые букеты расставлю. А к старцу Серапиону много людей приходило, беседовали с ним, почитали его.

— Как у тебя чисто, хорошо, — говорят ему, а он меня, знай, похваливает. Даже сам Патриарх Алексий I к нам в келью не раз заходил.

Подружился я с отцом Серапионом, узнал он мою историю, узнал, что я мечтаю о семинарии, да не надеюсь и впредь туда попасть: много знать надо, а откуда мне знания-то черпать? От кого? Когда?

Старец сказал мне:

— Пиши прошение на имя Патриарха, а я за тебя походатайствую пред ним.

Наступило лето. Снова набор в семинарию объявили. Старец мне говорит:

— Я до осени не доживу, умру. А ты, Вадик, дай мне слово, что выполнишь мою предсмертную просьбу. Я обещал, а старец сказал:

— Вот у меня тут мощи святые. Они со мною всю жизнь были, мне и в гробу не хочется с ними расставаться. Но станут меня в гроб класть, снимут их с меня! Это так полагается. А ты, Вадик, как облачат меня во все, что положено, то ты потихоньку, незаметно и подсунь мне на грудь эту коробочку с мощами.

Я обещал исполнить просьбу старца.

Незадолго до смерти отца Серапиона к нему зашел Патриарх.

Старец хвалил меня, сказал:

— Он упокоил мою старость.

Просил помочь мне поступить в семинарию. Патриарх Алексий взял мое заявление и подписал: «Принять». Судьба моя была решена! Я ликовал и благодарил, как умел, Господа Бога.

Старец мой вскоре скончался. Многострадальное тело его одели, как полагалось, и положили в гроб. Я хотел было исполнить свое обещание и поместить ковчежец (коробочку) со святыми мощами в гроб, но мне сказали, что этого делать нельзя, что это грех. Что мне было делать? Совершить грех я боялся, но нарушить обещание, данное старцу, совесть мне не позволяла. Я переживал и ходил как убитый. Братья заметили мое состояние, утешали меня:

— Что с тобой? Не скорби так об умершем: он отмучился и отошел в Вечные Покои. И твое тяжелое послушание окончено! Слава Богу, скоро примешься за учение, будешь принят, благодаря Святейшему, без экзаменов. А ты голову повесил, унываешь!

— Друзья мои, — говорил я со слезами, — ведь я лишился духовного отца. Он был моим руководителем, а теперь мне не у кого совета спросить, не знаю, как поступить...

— Ты должен иметь теперь другого духовника, — учили меня братья. — Без духовника оставаться нельзя, иди к другому, коли твой умер...

Я послушался совета, немедленно пошел на исповедь. Священник сказал мне:

— Хорошо, что ты открыл мне боль твоего сердца. Теперь сделай то, что я тебе скажу: исполни свое слово, положи на грудь покойного ковчежец со святыней. Ты выполнишь теперь послушание, а дальше будет мое дело.

Как гора свалилась с моих плеч! Радостный, подошел я к гробу, простился со старцем и положил ему под одежду ковчежец. Вслед за мной подошел мой новый духовник и достал святые мощи.

Душа моя успокоилась. Снова надо мной сияло солнце, звенели колокола. А долгожданная семинария открывала мне свои широкие двери». Первый приход

«Я учился уже третий год, когда начальство семинарии сказало нам:

— Надо совершить для спасения души дела милосердия.

Мы с товарищами охотно откликнулись на это указание, и нам дали адрес дома, где нуждаются в помощи наших молодых сил. Мы пошли по адресу и нашли ветхую деревянную избушку, в которой доживали свой век две слабые старушки. Они еле двигались, физическую работу по дому делать не могли, больше лежали на печи. А дров наколоть и принести воды из колодца им было некому.

Итак, мы с товарищами стали регулярно посещать старушек. Мы носили воду, пилили дрова — в общем, делали для них все, что было в наших силах. Однажды мы встретили в этой лачуге молодую цветущую девушку. Это была племянница старушек, она приходила к тетушкам стирать их белье. Косички девушки, ее простой вид, приветливость и прямота в обращении — все нам с другом пришлось по сердцу. С этих пор мы стали еще охотнее и чаще посещать старушек, надеясь снова встретить Валю (так звали девушку).

Учебный год кончался. Мы с товарищами решили Вале сделать предложение, наречь ее своей невестой: «За кого из нас она пойдет, тот ее возьмет за себя», — решили мы с другом. Я уехал в Ярославскую область, не объяснившись с девушкой. Летом я не забывал ее, ее образ был у меня в сердце, но я надеялся, думал, что Валя предпочтет моего друга. Но, к своему удивлению, я встретил Валю осенью снова у старушек.

— Что же ты не пошла за Лешу? — спросил я девушку.

— Да ведь он из Ташкента. Он увезет меня отсюда далеко на юг, я больше не увижу ни Лавру, ни тетушку. Я ему отказала, — ответила Валя.

— А за меня пошла бы? — спросил я.

— За тебя пошла бы, — тихо прозвучал ответ».

Когда кончался последний учебный год в семинарии, друзья Вадима, видя его скромность и смирение, стали предлагать ему избрать монашеский путь служения Богу. Но Вадим был знаком еще до семинарии с трудностями монашеского пути, а поэтому решительно отверг советы друзей. Он ответил:

— Вы еще не жили в монастыре, идите и узнайте те порядки, а я буду белым священником — у меня невеста есть.

Обвенчавшись с Валентиной и получив от архиерея священный сан, отец Вадим прибыл в назначенное ему место. То было небольшое село в северной области нашей великой России. Прихожане быстро полюбили энергичного молодого священника, служившего всегда с великим благоговением. Да и во всякое время чувствовалось, что отец Вадим «ходит, как пред лицом Бога Всевышнего».

То было начало 50-х годов, когда Россия еще томилась среди концлагерей, тюрем и прочих испытаний. Так и отцу Вадиму Господь послал жизнь, полную страданий.

Желая скрасить в провинции жизнь молодых супругов, прихожане храма в изобилии приносили им плоды своих трудов. То были овощи, фрукты, молоко, сметана и творог — в общем, то, чем были богаты местные жители. Но кто-то из них предупредил священника: «Батюшка, есть люди, завидующие вашему счастью. Вы ничего не берите у Юдиной бабки, уж очень она злая».

Однако жирный творог, густая сметана, приносимые этой старухой, были ни с чем не сравнимы. Молодые не обратили внимания на предупреждения и продолжали все кушать, благодаря Бога.

— И что же стало со мной и с Валей! — рассказывал нам батюшка. — Мы вдруг возненавидели друг друга. Стали мы с женой ссориться, из-за всяких пустяков обижаться друг на друга, ходили раздраженные, злые. Когда мы поняли, что не в силах сами побороть духа тьмы, одолевавшего нас, мы поехали в Лавру к преподобному Сергию. Мы исповедались, рассказали и епископу об обуревавшем нас искушении. Ведь не было причины у нас, чтобы иметь зло друг на друга! После молебна преподобному Сергию, после Причастия Святых Христовых Тайн буря в душах наших стихла. Снова Любовь Божья, как солнце, озарила наши души. Но епископ не велел нам возвращаться в свое село. Он дал мне другой приход. А там мы снова начали жить душа в душу, но уже впредь с опаской брали приносимые нам гостинцы, брали не у всех, а только у тех, кого знали как чистых, богобоязненных прихожан.

»Не дает храмы закрывать, упрямый, не подчиняется!»

Началась приходская жизнь священника, полная нападок невидимого врага — нападок и внутри, и снаружи. Духовная настроенность отца Вадима, его ревностное служение не нравились советским властям, поэтому батюшку то и дело переводили с прихода на приход.

В городе Переславле батюшка сумел приобрести свой домик, но и с этим приходом вскоре пришлось расстаться. А семья росла, матушка поочередно рожала то дочку, то сына, так что через двенадцать лет в школу ходило уже трое детей, а младшая Лена сидела пока дома. Тут наступили тяжелые «хрущевские» времена, когда вновь стали закрывать открытые в войну храмы. Местные власти пришли к старосте храма, в котором служил отец Вадим. Председатель сельсовета велел писать заявление, что церковь бедна, содержать себя не может, поэтому просит ее упразднить. Но священник и старик-староста твердо отвечали, что это ложь, что народ любит храм, усердно его посещает и средств на содержание его хватает. Тогда священника обложили огромными налогами, надеясь, что он испугается этой суммы и уйдет с прихода. Но староста поддержал отца Вадима:

— Не робей, батюшка, держись, заплатить налог мы тебе поможем.

Заплатили. Власти не унялись, прислали еще больший, добавочный налог. Опять и его оплатили. В третий раз прислали огромный налог. Тогда староста сказал:

— Денег больше у нас нет. Но храм закрывать не дадим.

Приехала комиссия и описала все имущество, которое было в сторожке, где жил священник с семьей. Была весна. Описали даже детские шубки, одежду с малышей и взрослых — в общем, все, что можно было взять и увезти. Подали три телеги и увезли все вещи в сельмаг (так назывался магазин на селе). Каково же было матушке видеть, как грабительски забирают их имущество, без которого они стали как нищие! Но семья не пала духом, решила все перетерпеть и храм отстоять. Господь укрепил детей Своих, Он и не оставил их.

Умный староста храма договорился с заведующим сельмага сложить (временно) все вещи семьи Неведомых на склад, в сарай. Вещи не выложили на прилавок в продажу населению, но держали три месяца на складе. Ведь все работники сельмага были на стороне священника и жалели ограбленную семью. Каждый месяц делали переоценку вещам, убавляя сильно их стоимость, якобы для того, чтобы население могло их купить. Так по документам через три месяца цена на все отобранные у священника вещи пала и превратилась в ничтожную сумму. Староста дал матушке деньги и три подводы со словами:

— Идите, дорогие наши, выкупайте сами свою одежду и прочее, привозите обратно домой. Ничто там не пропало, к зиме снова оденете детей.

Однако каково же было матушке пережить это лето, зная, что все теплое у них конфисковано. Но Бог помиловал. Храм продолжал действовать, а власти не успокоились. Они пришли и сказали отцу Вадиму:

— Мы по разверстке должны были закрыть в области двенадцать храмов. Одиннадцать закрыли, а ты один свой отстоял, не даешь нам план выполнить. Уполномоченный по делам Церкви снимет тебя с регистрации, не даст тебе служить!

Отец Вадим ответил:

— Тогда я не пущу своих детей в школу. Пусть дома неучами сидят все трое.

А в те годы строго следили, чтобы все дети посещали школу.

— Нет, дети должны учиться, — заявили власти.

— Что же, я их голодными буду в школу провожать? Детей у нас четверо, их кормить надо. А где же я возьму деньги, если служить не смогу? Я в советские годы выучился и должен служить по специальности.

На некоторое время отца Вадима оставили в покое, и он продолжал служить. Но уполномоченный все же направил через два года отца Вадима в город Ярославль. И там отец Вадим продолжал отстаивать соборный храм, в котором служил. Он научил прихожан, как надо действовать, к кому обращаться в Москве и т.п.

Советские власти, недовольные непокорным священником, обратились в Духовную семинарию Загорска: «Кого вы выпустили? Не дает храмы закрывать, упрямый, не подчиняется!».

Отца Вадима вызвало его духовное начальство:

— Никому ты не можешь угодить, сколько приходов сменил! Не дадут тебе служить! Знаешь, надо чтобы про тебя забыли. Поучись еще у нас в Академии года два-три, а там видно будет.

Пришлось отцу Вадиму забирать свою семью и возвращаться в Загорск. Жить на стипендию было невозможно, поэтому матушка занялась сельским хозяйством. Ее тетка уже умерла и завещала ей домик с огородом. Завели коз, поставили ульи, питались своими овощами. В общем, не унывали. Отец Вадим всегда с благодарностью вспоминал своих семинарских друзей, которые не оставляли его без поддержки. А те, пойдя по монашескому пути, были уже архиереями и, не имея семей, не нуждались.

Наконец архиерей, управляющий церквами Москвы, вызвал отца Вадима и предложил ему богатый приход в центре города. То был храм Иоанна Воина на Якиманке, который никогда не закрывался. Владыка думал, что священник обрадуется, но тот смиренно ответил:

— Надо матушку спросить, что она скажет.

На следующий день отец Вадим приехал и сказал:

— У нас дети, им молоко нужно. Матушка сказала, что в центре Москвы ей коз пасти негде будет.

От досады архиерей крякнул:

— Я тебе лучший, богатейший приход даю, а ты о козах думаешь!

Вскоре Владыка подыскал отцу Вадиму приход в Московской области, но среди лесов и полей. Семья Неведомых переехала в церковную сторожку в село Ванилово под Егорьевском. Там трава кругом была выше человеческого роста, было, где коз пасти, огород сажать, пчел держать. Но до школы было так далеко, что дети сильно уставали и не могли в морозы и непогоду посещать школу. Промучилась там семья года два, снова послала смиренного отца в Патриархию.

— Все бы хорошо, Ваше Преосвященство, — сказал отец Вадим, — да детям не под силу за четыре километра в школу ходить.

— Так тебе надо такой приход, чтоб и трава для коз была, и огород рядом был бы, и школа недалеко, и сторожка большая была бы? Вас ведь шесть человек с детьми-то!

И архиерей не нашел ничего лучшего, как направить отца Вадима в село Гребнево.

Тут мы с этой семьей и познакомились, и духовно породнились — покумились. За шесть лет у священника семья увеличилась еще на двоих детей.

Господь помог батюшке с матушкой вырастить как дочек, так и сыновей, трое из которых уже в священном сане. А девочки вышли замуж за семинаристов, все трое тоже стали матушками.

Сейчас в семьях растут уже внуки. Все они горячо верующие, все живут между собой в любви и согласии, хотя и разъехались по необъятным краям нашей великой Родины, служат и за границей.

Вот какой богатый духовный урожай предвидел наш всеведущий Господь, когда призвал на служение Себе из глухого села кроткого, худенького, оборванного мальчика, грузившего уголь на паровозы всю долгую Великую войну.

Наталья Соколова