ОТМЫВАНИЕ ЖЕМЧУЖИН
(Глава из "Книги воспоминаний")
Ист.: http://www.utoronto.ca/tsq/08/bychkov08.shtml, 8.2004
В 90-е годы появилось множество воспоминаний об отце
Александре. Вокруг него было немало писателей, поэтов и художников. Вдруг
вспомнили, что у него крестился Александр Галич (1918-1977), забывая о том, что
еще в Тарасовский период воцерковлялся Александр Солженицын. В советские годы
отец Александр не рассказывал о своих прихожанах даже среди своих из конспиративных
соображений. Кто-то мог проболтаться - многие москвичи имели скверную привычку
часами трепаться по телефону, забывая о том, что чекисты прослушивали их. Но не
только из соображений конспирации он умалчивал о Солженицыне или Галиче. Позже
он объяснял: "Вообще-то я всегда придерживаюсь правила - не посвящать других во
внутреннюю жизнь моих прихожан, даже ставших знаменитыми. Это нечто вроде врачебной
тайны. Иначе невозможны искренние, доверительные отношения" (1).
За те 23 года, что я был рядом с ним, через приход прошли тысячи людей. Оставалась
лишь десятая часть. Но даже из них во время гонений отпадали многие. Помню, как
на одном из допросов по делу Сандро Риги и его московской экуменической общины
в 1985 году наш куратор, полковник КГБ Владимир Сычев, спросил меня как бы невзначай:
"А сколько прихожан в вашем приходе?" Я задумался, потом ответил, памятуя о том,
что на допросах случайных вопросов не бывает: "Человек 100-150". После допроса
приехал к отцу в Семхоз. Повествуя о "свидании" с Сычевым, я спросил отца Александра,
впервые задумавшись над численностью нашего прихода: " А на самом деле, сколько
прихожан? Тысячи полторы?" Он согласился со мной. Подобно ученикам Христа, вокруг
него было несколько кругов. Первый - наиболее близкий. Таких было немного - не
больше 15. Эти прихожане постоянно бывали в Новой Деревне - не реже раза в неделю.
Они деятельно помогали отцу Александру в его писательских трудах и приходской
работе. Второй, нерегулярный, более многочисленный - 200, а может быть, и 300
человек. И, наконец, те, которые бывали в Новой Деревне изредка - иногда несколько
раз в году или даже единожды - чаще всего на Пасху. Таких было очень много - около
тысячи.
Среди его прихожан были люди старшего поколения - духовный писатель Сергей
Иосифович Фудель (1900-1977) и талантливый психиатр, ученик Ганнушкина, профессор
Дмитрий Мелихов (1899-1979), под влиянием отца Александра начавший своеобразную
работу - пособие по психиатрии для священников. Незавершенная, она была опубликована
уже в 90-е годы. Самое интересное в ней - глубокое и неожиданное описание-анализ
душевных болезней Гоголя и Достоевского. К отцу Александру часто обращался за
советом церковный историк и публицист Анатолий Краснов-Левитин (1915-1991). Несмотря
на разницу в возрасте, их связывала трогательная дружба. И Фудель, и Мелихов были
друзьями его матери, Елены Семеновны, и тетки - Веры Яковлевны Василевской. Фудель
прошел через сталинские тюрьмы и лагеря и производил впечатление сломленного человека.
На самом деле был ярким, талантливым писателем, хотя и весьма консервативным.
Начал писать поздно - в 60-е годы. Отец Александр помогал и вдохновлял его. Мелихов
был духовным сыном исповедника и мученика священника Сергия Мечева, расстрелянного
в 1941 году в Ярославской тюрьме. В начале 20-х годов был арестован, но вскоре
выпущен. Уже после войны он выезжал за границу на межународные симпозиумы, но
никогда не изменял христианству. Всегда поддерживал старых друзей, которых жизнь
раскидала не только по разным городам, но по лагерям и ссылкам.
К Солженицыну в Рязань после публикации "Одного дня Ивана Денисовича" отец
Александр вместе с Димитрием Дудко ездил для того, чтобы познакомиться. Это знакомство
позже переросло в дружбу. В начале 80-х годов, отвечая на мой вопрос, он вспоминал:
"С А. И. Солженицыным я познакомился у него в городе. Очень ценил его ум, живость
и решительность, профетическое призвание. Это покрывает все неудобства и его характера
и крайности, свойственные большим лицам. Но дороги у нас были разные. При всем
хорошем взаимном отношении. Я способствовал возвращению А. И. Солженицына к христианству.
Но он делал упор на внешние проблемы Церкви. Я же считал и считаю, что главная
трудность и кризис - внутри" (2).
Отец Александр так описывал свои впечатления от первой встречи с писателем:
"Я ожидал по фотографиям увидеть мрачного, объеденного волка, а увидел очень веселого,
энергичного, холерического, очень умного норвежского шкипера, хохочущего человека,
излучающего психическую энергию и ум. Мне приходилось встречаться с разными писателями
- с Дудинцевым и другими, но они не производили впечатления умных людей. Многие
из них интереснее были в том, что они писали. А этот был интереснее сам, как человек.
Он быстро схватывал, понимал, в нем было что-то мальчишеское, он любил строить
какие-то фантастические планы. У него была очаровательная примитивность некоторых
суждений, она происходила от того, что он брал какую-то схему и в нее, как топором,
врубался. У него был очень живой разговор, и я подметил, что он здорово зациклен
на своих темах. Я это не осуждаю, а приветствую: он мог все равнодушно пропускать
мимо ушей, но едва только раздавались слова, бывшие для него позывными сигналами
- он сразу вставал, сразу оживал. Когда Дудко сказал, что сидел в таком-то лагере,
так он сразу поднялся: что, как, и тут же в записную книжечку. Тут же записывать
(3).
Особенно часто они виделись в конце 60-х годов. Отец Александр вспоминал,
что Солженицын в то время имел весьма смутное представление о христианстве: "Дело
в том, что когда я с ним познакомился, он даже христианином не мог называться.
Он был скорее всего толстовцем, а христианство было для него некоей этической
системой. Он читал тогда некоторые мои книжки - в частности "Откуда явилось все
это" (она была сделана в виде фотографий и опубликована в Италии под псевдонимом
А. Павлов - С. Б.). Она ему понравилась, а когда речь шла о "Небе на земле" (впоследствии
второй вариант этой книги назывался "Слово. Символ. Образ."- С. Б.), он говорил:
"Ну, это все крылышки, невозможно, какие-то ангелы…" Все церковное было от него
еще очень далеко, мне приходилось говорить с ним о символике и подобных вещах…Потом
у него возникла идея построить храм: он должен был получить деньги за какие-то
свои работы и сказал, что завещает построить храм, напишет на меня завещание.
Я только посмеивался в усы и говорил, что какие уж тут храмы, старое бы сберечь.
А он говорит: "Нет, поедем!" Приехали ко мне, сели в машину с его первой женой,
Натальей Решетовской, объездили Московскую область. Выбрали под Звенигородом очень
красивое место - Скоротово. Он говорит: "Вот здесь будет стоять! Здесь будет город
заложен назло надменному соседу!" Меня это очаровало - его уверенность в том,
что так будет по воле его. Люди, устремленные к своим целям, всегда их достигают.
Он, подобно пророку, видел храм почти наяву. Ему казалось, что завтра - уже на
выход "с вещами"! Мы уже обмеряли место. Я был готов: ну,что ж…Он просил найти
ему архитектора - я нашел человека, Юрия Титова, который стал делать фантастические
вещи. Я это сделал, чтобы поддержать Титова морально - потом он стал эмигрантом
и очень печально кончил. Проект храма сделал совершенно шизофренический, какой-то
кошмар и говорил мне, суя его под нос: "Это гениально, это сердце всего мира,
это боль всего мира!" Я чувствовал себя великомучеником и думал, что часть моих
грехов уже прощена" (4). В последнем расширенном издании 1996 года воспоминаний
писателя "Бодался теленок с дубом" помещена фотография - писатель и отец Александр
Мень рассматривают проект храма в Скоротово. Поодаль стоит Юрий Титов.
Отец Александр довольно трезво смотрел на своих талантливых прихожан - без
придыхания и преклонения. В одном из писем одному из своих духовных детей, писателю
и психологу Владимиру Леви, которому иногда присылал "проблемных прихожан", признавался:
"…Я не хочу давить. Его недостатки, о которых ты пишешь - очень характерны для
его сверстников сейчас. (На этот раз Леви прислал к отцу Александру своего пациента,
юношу - С. Б.) Повторяю, самое ценное, если он сам определится. Я же только акушер,
помощник, не более. Разумеется, по отношению к нему (и другим) я мог бы действовать
иначе. Но мне это претит. Какое-то внутренее чувство говорит: "убери когти." Рожденное
изнутри ценнее привнесенного…" (5). Убирая когти, отказываясь от патернализма
или, как этот феномен называют в православной среде, от младостарчества, отец
Александр предоставлял возможность прихожанам самим падать и подниматься, крепнуть,
приходя от силы в силу. Когда его упрекали в том, что многие его прихожане, в
том числе и пищущий эти строки, не всегда достойны своего пастыря, он кратко отвечал:
"Ангелов у нас нет."
Он ценил первые произведения Солженицына - "Раковый корпус", который я так
и не сумел одолеть. Но особенно высоко - "Архипелаг ГУЛАГ" и "В круге первом".
Мы спорили о достоинствах "Круга". Отец Александр считал, что несомненная удача
романа - изображение всех слоев общества тоталитарного общества. Ценил портрет
Сталина. Я же был поклонником Варлама Шаламова - считал и до сих пор считаю, что
именно он, многолетний обитатель последних кругов советского ада, нашел адекватную
форму короткого рассказа для художественного описания сталинских лагерей. Отец
Александр отдавал предпочтение Солженицыну, считая его дарование более крупным.
Он рассказывал о забавном эпизоде конца 60-х. Солженицын осенью 1971 года завершил
работу над романом "Август четырнадцатого" и собирал книгу отзывов. Впоследствии
она вышла в Париже под названием "Август четырнадцатого" читают на родине". Обратился
он и к двум священникам - отцу Александру и отцу Сергию Желудкову. Отец Александр,
щадя самолюбие писателя, написал развернутую рецензию, в которой весьма осторожно
указывал на достоинства и недостатки романа. Позже он признавался, что потратил
много сил и времени на эту рецензию. Отец Сергий ограничился одной фразой: "Большой
художник имеет право на неудачу". Примечательно, что Солженицын, который был фактическим
редактором книги, не включил в ее состав эти рецензии.
Я несколько раз пытался прочесть роман "В круге первом" еще в советские годы,
но никак не мог - он мне казался скучным. Отец Александр хвалил этот роман-эпопею
и убеждал меня в том, что я не прав. В начале 70-х годов, когда роман только что
появился в Тамиздате и первые экземпляры проникли в СССР, мы с Колей Боковым решили
размножить его. Он был переснят на фотопленку. Уединившись в снятой нами квартире
на Волгоградском проспекте, мы в ванной печатали его при красном свете. Это был
долгий и мучительный процесс - фотобумагу приходилось мыть, затем сушить, обрезать,
фальцевать. Мы напечатали несколько экземпляров, но впали в депрессию - скорее
всего, из-за того, что пришлось несколько дней сидеть при красном свете. Самое
смешное - как-то вечером, когда мы уже занимались сшиванием романа, отпечатанного
на фотобумаге, в дверь позвонили. Мы кое-как закинули все экземпляры в кладовую
над кухонной дверью. Оказалось, что пришли милиционеры - соседка сообщила о подозрительных
квартирантах. Проверили у нас паспорта и ушли. Как только я закрыл за ними дверь,
дверца кладовки распахнулась и на наши головы посыпались несшитые листы романа.
Мы стояли, остолбенев от ужаса. Что было бы - если б дверцы кладовки распахнулись
на мгновение раньше!
Тогда мы с Колей, а он вместе с Юрой Шершневым и еще одним другом бывали у
Солженицына в Рязани и даже удостоились "Письма трем студентам", решили послать
ему письмо с призывом: "Александр Исаевич! Пишите короче!" "В круге первом" я
целиком прочел в начале 90-х, когда он был издан уже в СССР. Отдыхая в бывшем
горкомовском санатории под Звенигородом, я нашел его в библиотеке (еще несколько
лет назад немыслимое дело!) и неспешно одолел этот роман. Мне он показался, по
сравнению с "Архипелагом" гораздо слабее. Хотя на досуге я читал его с интересом
- он неплохо сделан с профессиональной точки зрения.
Дружба отца Александра с Солженицыным, их совместные поездки по Подмосковью
не остались тайной для сотрудников КГБ. Хотя они не представляли, что именно отец
Александр помог писателю переправить за рубеж основные его произведения и открытые
письма. Об этом Солженицын с благодарностью упоминает в последнем варианте воспоминаний
"Бодался теленок с дубом": "А тут подоспело знакомство с обаятельным отцом Александром
Менем. Я знал, что у него есть связь с Западом и спросил его, не посодействует
ли. Он готовно и очень уверенно сказал: "Да, конечно, пока мой канал не засорился."
(Позавидовал я - у человека свой канал! Нам бы!…) И он - взял. И - выполнил" (6).
Отец Александр мог через работницу французского посла, тайную монахиню Асю Дурову
получать книги и письма из-за границы. Этот же канал использовался для передачи
рукописей Солженицына.
11 сентября 1965 года прошел обыск у старого друга Солженицына - Вениамина
Теуша. Теуш бывал у отца Александра и давал ему читать собственные произведения
- очерки о творчестве Солженицына. 13 сентября 1965 года у отца Александра был
день ангела и, как обычно, приехали друзья и прихожане. Евгений Барабанов предупредил,
что по Москве идут обыски. Отец Александр предусмотрительно убрал машинописный
экземпляр "Круга" - вынес на террасу. А вместе с ним и другую, по квалификации
КГБ - антисоветскую литературу. А на другой день нагрянули чекисты. Позже отец
Александр вспоминал: "И вот, сижу себе в Семхозе и смотрю: идет целая вереница
мужиков в пиджаках и галстуках. Я спускаюсь с мансарды вниз - они так вежливо
говорят: "Мы из Комитета государственной безопасности. Есть ли оружие?" - "Нет,
конечно нет." - "Антисоветская литература?" - "Нет, ничего не держим." - "Хорошо".
Восемь часов ковырялись у меня тут, и я говорю:" Я вас тут оставляю, вы продолжайте
это дело, я вам доверяю, вы официальные люди, найти вы у меня ничего не найдете
из того, что вы ищете." Они сказали:" Мы ищем роман Солженицына." - " А я его
в глаза не видал никогда, ищите, а я поеду с несколькими из вас в церковь" (7).
Отец Александр поехал с несколькими гебистами в храм в Тарасовку и обыск продолжился
в алтаре и сторожке. Там тоже ничего не нашли.
Отношения писателя и священника осложнились после развода Солженицына: "Помню
период, когда он боялся, прятался - держался в общем достаточно мужественно. Помню
начало его любовного романа - второго. Очень легко могу понять, как все это получилось.
Было отчуждение от первой жены. Вторая - умная, хорошая женщина, которая беззаветно
была ему предана. Все получилось как-то очень естественно. В это время я служил
в Тарасовке. Он приезжал к нам иногда в храм" (8). Мне отец Александр позже рассказывал,
что с Решетовской у писателя были проблемы и духовного плана - она была совершенно
глуха к его духовным поискам. Отец Александр познакомил их со священником Всеволодом
Шпиллером. Отец Всеволод по просьбе писателя взялся духовно окормлять Решетовскую.
В то время, когда в душе Решетовской начали происходить изменения и она стояла
на пороге крещения, обнаружилось, что Наталья Светлова ждет ребенка от Солженицына.
Это был удар и для нее, и для отца Всеволода.
Хотя кардинальные расхождения с отцом Александром обозначились позже - после
того, как в 1972 году писатель решил направить "Великопостное письмо" патриарху
Пимену. Забавно, что писатель даже не удосужился узнать адрес пребывания патриарха
и направил письмо не в Чистый переулок, в его постоянную резиденцию, а в Троице-Сергиеву
лавру. Отец Александр вспоминал: "Потом, когда Солженицын сделал свой первый "церковный
акт", я ему написал, умоляя его ничего такого не делать. Я писал ему, что он не
разбирается в церковной ситуации и только наделает ляпсусов. У него есть одна
особенность, которую он разделяет со многими выдающимися людьми. Там, где он может
и знает, находится на гениальной высоте, но там, где нет - сразу дает "петуха".
"Петуха" давал и Лев Николаевич Толстой - ничего удивительного в этом нет. Я понимаю
бурную натуру, которая не ставит себе таких барьеров, которая идет и туда, где
она дает "петуха", идет спокойно, не оглядываясь" (9).Тогда в защиту патриарха
Пимена выступил отец Сергий Желудков, горячий поклонник таланта Солженицына. В
Самиздате развернулась дискуссия про поводу "Великопостного письма." После этого
отношения отца Александра и Солженицына прекратились.
Тем не менее отец Александр внимательно следил за творчеством писателя в период
его эмиграции. Многие поклонники Солженицына с тревогой начали знакомиться с первыми
главами "Красного колеса", которые он публиковал в "Вестнике русского христианского
движения" в Париже. Фазиль Искандер вспоминал, как в начале 80-х он говорил с
отцом Александром об этом: "Я сказал, что Солженицын при всех своих огромных достоинствах,
видимо, писатель без воображения. Когда он писал о лично пережитом или о том,
что было близко его личному опыту, он был велик. А когда стал писать о том, чего
лично не знал, это потребовало большого писательского воображения, и талант его
потускнел. Отец Александр круто не согласился: "Что вы! что вы! Я знал Александра
Исаевича. Это был интереснейший собеседник. У него была редкая фантазия!" (10).
Период служения в Тарасовке совпал с наплывом прихожан. Он вспоминал: "В это
время у меня случился первый демографический взрыв. А поскольку у меня не было
никакого пристанища, где я мог бы поговорить с человеком, я должен был ходить,
гулять, я разговаривал на дорогах, разговаривал на хорах с людьми. И это было
страшно тяжелое дело, а народу все прибывало и прибывало, я еще барьеров даже
никаких не ставил. Причем появлялись люди разные: нужные и ненужные, хорошие и
странные. Тогда, по-моему появился Агурский (1933-1991), который был приведен
непонятным Карелиным. Тогда я впервые познакомился с Марией Вениаминовной Юдиной
(1899-1970). Была выставка работ человека, который был мне близок с детских лет
- Василия Алексеевича Ватагина (1883-1969), скульптора-анималиста, мистика, правда,
немного с теософским уклоном.(В его студии еще ребенком будущий священник учился
рисовать - С. Б.) Выставка его произведений была на Кузнецком мосту, и я, получив
пригласительный билет с трогательной надписью: "Отцу Александру, иже и скоты милующему…"
- пришел. И вдруг подошла ко мне странная женщина, похожая на композитора Листа
в старости - беззубая, с горящими глазами, огромная, и говорит: "Мне сказали,
что вы очень хорошо обращаете людей:, мне нужно обратить такого-то человека".
Я посмотрел на нее с полным изумлением - оказалось, что это Мария Вениаминовна
Юдина, знаменитая пианистка. Потом мы с ней подружились. Она была, несмотря на
свои причуды, исключительно умна - я уж не говорю о том, что это была женщина
огромного музыкального таланта. Не мне судить, но ее игра поражала даже профанов.
Она приезжала ко мне в Тарасовку, и мы часами гуляли вокруг церкви. Она сопровождала
меня и на требы в своем черном балахоне, похожая на выходца из другого века. С
ней можно было говорить, как с молодым человеком, потому что мысль ее была живой,
ясной, полной искр.
Было много интересных и замечательных людей в то время. А сам я был целиком
занят писанием книжки "Дионис. Логос. Судьба.", а также переделкой книги "Магизм
и единобожие." Это занимало все оставшееся время, а по средам у меня в Семхозе
собирался народ. Чтобы избежать наплыва, я сделал среду открытым днем. Ко мне
домой приезжало по 25-30 человек. Я чувствовал, что гибну, что поговорить ни с
кем нельзя. Люди приходили, какие попало. Правда, это было интересно,потому что
благодаря этому приходили многие нужные люди" (11). Я хорошо помню тарасовский
период. Настоятель храма, отец Серафим Голубцов (1899-1981), родной брат духовника
отца Александра - священника Николая Голубцова (1900-1963), матерый стукач, писал
доносы на него. Он с ужасом смотрел на нас, молодых людей, которые не только приходили
в храм, но потом подолгу терпеливо ожидали отца Александра на берегу речушки.
В сторожке он категорически запрещал отцу Александру встречаться с прихожанами.
Мне неоднократно приходилось сопровождать его на требы. Помню, летом 1967 года
мы шли с ним вдоль реки в Клязьму, где он должен быть причащать больную. Я пытал
его, расспрашивая о романе Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита", который незадолго
перед этим был опубликован в журнале "Москва". Я пытался сопоставить вставные
главы о Иешуа в романе с Евангелиями. Отец Александр отвечал уклончиво, чем меня
чрезвычайно раздражал. Много позже, уже в конце 70-х, признавался, что в то время
еще сам не до конца разобрался в романе.
В одном из поздних интервью конца 80-х годов отец Александр говорил: "Разумеется,
"Мастер и Маргарита" - шедевр. Но булгаковский Иешуа не имеет ничего общего с
реальным Иисусом Назарянином. Это мечтатель, наивный бродячий философ, который
всех и каждого называет "добрый человек". Не таков Христос в Евангелиях. От Него
исходит сила. Он может быть строг и даже суров. Он резко обличает власть имущих:
Ирода, книжников и фарисеев. Он не искатель истины, а сама Истина. Он не "бродит",
а как выражается о Нем Честертон, совершает поход против сил зла. Я уже не говорю,
что и сами евангельские события в романе искажены. Писатель использовал модную
тогда гипотезу, будто евангелисты передали факты неверно…Единственный подлинный
евангельский мотив у Булгакова - это мотив "умывания рук", мотив предательства.
И Пилат, и Мастер, и многие другие, каждый по-своему предают себя и других. Эта
тема была особенно острой в эпоху доносов и разгула беззаконий. Мне думается,
что в лице Воланда Булгаков (подобно Лермонтову) изобразил вовсе не дьявола. Это
лишь маска. Вспомните заключительный эпизод полета. Писатель взял старинный сюжет
"чудесного посещения", прихода на землю существ из иных миров. Сталкивая пришельцев
из иных измерений с людьми, писатель получает возможность дать оценку всему обществу.
Заметьте, что Воланд руководствуется нравственными принципами, отнюдь не "дьявольскими"
и в этом стоит выше людей, которых он посетил…" (12).
Журфиксы у отца Александра продолжались вплоть до 1969 года. Помню, как летом
1968 года я привез к нему критика и писателя Льва Аннинского. Действительно, к
нему приезжали самые разные люди. И не только для того, чтобы пообщаться. У него
была уже тогда богатая библиотека и он щедро делился с желающими. В тот раз я
взял у него почитать "Кипарисовый ларец" Иннокентия Анненского. На журфиксах можно
было встретить самых разных людей - тех, которые часто бывали в Тарасовке и тех,
кого случайно и ненадолго заносило в Семхоз. У него бывали и мои московские друзья
- философ и поэт Арсений Чанышев, преподававший историю античной философии на
философском факультете МГУ, поэт Марк Ляндо. Здесь я встречался с моим Вергилием
- молодым историком и публицистом Михаилом Аксеновым-Меерсоном ( в 1973 году он
эмигрировал сначала в Париж, затем в США, где в конце 80-х окончил Свято-Владимирскую
семинарию и стал священником. Служит в Нью-Йорке, в храме Христа Спасителя) и
искусствоведом Евгением Барабановым. Женя уже тогда держался важно и был практически
неприступен.
Еще бы - он общался с Солженицыным, состоял в переписке с Никитой Струве,
с которым нелегально встречался в Варшаве, обсуждая с ним поставленную отцом Александром
задачу - как одухотворить и расширить "Вестник русского христианского студенческого
движения." Кстати, эта задача была блистательно осуществлена и вплоть до начала
90-х годов парижский "Вестник" оставался трибуной для тех, кого позже окрестили
диссидентами, кто не хотел участвовать в официозе - писателей, поэтов, мыслителей,
архивистов и публицистов из СССР. С конца 70-х вплоть до середины 80-х годов я
посылал свои статьи под псевдонимом в "Вестник". С начала 80-х годов наша нелегальная
община, которую мы создали вместе с Аркадием Шатовым (ныне священник, настоятель
храма святого царевича Дмитрия на Ленинском проспекте в Первой градской больнице),
вместе с общиной Юрия Кочеткова и Александра Копировского публиковали свои обсуждения
насущных церковных проблем. Активно переписывались с Никитой Струве. Деятельно
помогал нам Борис Михайлов, работавший тогда в Останкинском музее (ныне священник
в Москве).
В конце 70-х годов в Семхоз довольно часто на лето приезжала Надежда Яковлевна
Мандельштам. Она крестилась в зрелом возрасте и духовным отцом избрала отца Александра.
Она часто бывала в Новодеревенском храме, где он служил, исповедовалась и причащалась.
Ее характер и резкие суждения не изменились после крещения. Вокруг нее было немало
молодых прихожан и ее меткие характеристики передавались из уст в уста. К ней
внимательно прислушивались, и она знала, что ее авторитет среди прихожан велик.
В Москве ей помогали в быту также наши прихожанки. В это время она была очень
одинока. Меня поражали гостеприимство и хлебосольство отца Александра - дом в
Семхозе, где он жил, был не столь велик. Внизу, на первом этаже жили родители
жены - Ангелина Петровна и Федор Григорьевич. Отец Александр и Наталья Федоровна
занимали второй этаж, мансарду. Его кабинет размещался под крышей вплоть до середины
80-х годов, когда Наталья Федоровна затеяла перестройку. Она снесла холодную веранду
(на которой он прятал роман Солженицына и над которой возвышался его кабинет)
и выстроила теплую и просторную пристройку из бруса, а над ней возвела полноценную
комнату. Кабинет отца Александра был переведен в пристройку, а наверху устроена
гостевая комната. Тем не менее, летом в Семхозе всегда жили гости - Н. Я. Мандельштам,
его друзья по институту - многодетные супруги Дробинские. У него можно было часто
встретить "кочевника" Владимира Леви с собственной пищушей машинкой. Гости не
мешали его привычке постоянно и в любых условиях работать. Летом, в хорошую погоду,
он устраивался с машинкой под сосной у самого дома. Гости жили своей жизнью, согреваясь
его любовью и заботой.
В мае 1990 года в журнале "Литературное обозрение" была опубликована рецензия
отца Александра на первое издание книги "Воспоминаний" Надежды Мандельштам в России.
Спустя 10 лет после ее смерти, он признавался: "…когда я в первый раз взялся за
книгу Н. Я., меня больше интересовала личность ее главного героя - Осипа Мандельштама.
Ведь кроме стихов мы тогда мало что о нем знали. Его имя едва-едва высвобождалось
из искусственно созданного плена забвения. Но с каждой страницей "Воспоминаний"
мне становилось все яснее, что личностью поэта они не исчерпываются. Рядом с ним
я находил меткие характеристики и наброски портретов современников. А главное
- вырисовывалась фигура самой Н. Я., человека острого ума, наблюдательного, задорного,
бескомпромиссного… Я часто заставал Н. Я. за чтением Бердяева (это происходило
во время летних посещений Семхоза - С. Б.). Его мысли были ей необычайно близки.
И вообще она видела в свободной христианской философии один из островов, уцелевших
среди вселенского потопа. Вечные истины Евангелия справедливо представлялись Н.
Я. подлинной опорой, которая не подведет в любых обстоятельствах. Она верила в
бессмертие. Верила естественнно и органично, что особенно поражало в таком здравомыслящем,
порой даже скептичном человеке. "Я не боюсь смерти", - часто говорила она мне.
И это была не фраза. Не самоутешение. К фразерству и иллюзиям у нее не было никакой
склонности. Это была вера. Цельная, как и вся ее натура. Вера и давала ей энергию
сопротивления… Трудно избавиться от ощущения, что "Воспоминания" написаны счастливым
человеком. Парадокс? Да, но объяснимый. С ней было легко, хорошо, весело. Как
магнитом она притягивала к себе разных людей. Особенно молодых. Кто только не
перебывал на ее убогой кухоньке, которая надолго стала приютом свободной мысли
и душевной открытости" (13).
Это объединяло их - священника и Н. Я., которая намного была старше его. Владимиру
Леви отец Александр как-то сказал: "Отмываем жемчужины. Серые среди наших - редкие
птицы, они кормятся по другим местам" (14). Надежда Яковлевна была одной из наиболее
ярких жемчужин, которые мы встречали в Новой Деревне. Молодежь не обижалась на
ее острые характеристики. Описывая круг ее общения, отец Александр отмечал: "Для
многих общение в этом кругу было настоящей школой. Оно давало глоток живительного
воздуха среди удушья "застойных" лет. Здесь обсуждались вопросы философии, политики,
религии, искусства. И душой всего была эта измученная страданиями,больная старая
женщина. Да, она была остра на язык. Порой пристрастна. Многие считали, что несправедлива.
Но друзей это не шокировало. "Колючесть" как бы шла ей. Была неотделимой чертой
ее натуры.Свет привлекает. Она привлекала светом. Он отразился в ее книге. Для
постороннего взгляда судьба ее была изломана. На самом же деле Надежда Мандельштам
- удивительный пример человека. Который до конца сумел выполнить свое призвание
на земле. Вот почему ее можно считать счастливой" (15). Помню 40 дней со дня кончины
Надежды Яковлевны. В Новую Деревню приехали Сергей Аверинцев и Евгений Пастернак
с женой - Еленой Владимировной. Храм был пуст - это был будний день. Ожидая панихиды,
Аверинцев подошел к иконе святителя Дмитрия Ростовского и начал негромко, вслух,
что-то читать на греческом. Потом, в полупустом храме отец Александр отслужил
панихиду, звучавшую как-то особенно пронзительно.
В начале 70-х, незадолго до своего отъезда за границу в Новой Деревне появился
Александр Галич. Позже отце Александр вспоминал: "Я увидел его сразу, когда он,
такой заметный, высокий, появился на пороге церкви. Он пришел с нашим общим знакомым
- композитором Николаем Каретниковым. Не помню сейчас (прошло уже более 15 лет),
уславливались ли мы заранее, но я узнал его сразу, хотя фотографий не видел. Узнал
не без удивления. Знаете, читатель часто отождествляет писателя с его героями.
Так вот, для меня Александр Аркадьевич жил в его персонажах, покалеченных, униженных,
протестующих, с их залихватской бравадой и болью. А передо мной был человек почти
величественный, красивый, барственный. Оказалось, что записи искажали его густой
баритон. Мне он сразу показался близким, напомнил мою родню - высоченных дядек,
которые шутя кололи грецкие орехи ладонью. Это был артист в высоком смысле этого
слова… Мы говорили о вере, о смысле жизни, о современной ситуации, о будущем.
Меня поражали его меткие иронические суждения, то, как глубоко он понимал многие
вещи" (16).
Отца Александра трудно было смутить - он с любым находил общий язык. Этому
помогала не только харизма общения, который он был щедро наделен, но и высокая
культура. Он был, по евангельским словам, настоящим ловцом человеческих душ. Часто
уже после первой встречи с человеком, он понимал - что ему нужно и отчего он страдает.
Галич уже тогда был звездой диссидентского движения - он был желанным гостем во
многих домах. И конечно, был избалован вниманием и даже поклонением. Но отец Александр
увидел в нем человека, ищущего прежде всего истины. Позже, уже после его трагической
смерти в Париже, он вспоминал: "Его вера не была жестом отчаяния, попыткой куда-то
спрятаться, к чему-то примкнуть, лишь бы найти тихую пристань. Он много думал.
Думал серьезно. Многое пережил. Христианство влекло его. Но была какая-то внутренняя
преграда. Его мучал вопрос: не является ли оно для него недоступным, чужим. Однако,
в какой-то момент преграда исчезла. Он говорил мне, что это произошло, когда он
прочел мою книгу о библейских пророках. Она связала в его сознании нечто разделенное"
(17). В общении с людьми, еще не пришедшими ко Христу, отец Александр был особенно
бережным. Он избегал малейшего насилия над разумом и совестью человека. Хотя мне
неоднократно приходилось наблюдать, как иной, пришедший к нему человек начинает
"ритуальные" танцы. Отец Александр прекрасно понимал внутренние трудности человека
и терпеливо ждал. Недаром он сравнивал себя с акушером. "Маэвтика" Сократа была
его специальностью.
Вспоминая Александра Галича, отец Александр коснулся и момента крещения: "После
совершения таинства (крестить часто приходилсь не в храме, а опять-таки из соображений
конспирации -дома, на его мансарде, что придавало таинству интимный, первохристианский
характер - С. Б.) мы сидели у меня и он читал нам с Каретниковым свои стихи. И
как-то по особенному прозвучал его "Псалом" - о том, как человек искал "доброго
Бога". Нет, вера его не была слепой, не способом убежать от жизни. Она была мудрой
и смелой. В нем жило чувство истории, причастности к ней, историческая преспектива,
которая связывалась для него с христианством. Об этом, о сокровенном, Галич пел
и писал мало. Есть вещи, которые нельзя выставлять напоказ. Но в пронзительном
стихотворении "Когда я вернусь…" он не случайно назвал наш маленький храм, "где
с куполом синим не властно соперничать небо", своим "единственным домом" (18).
В середине 70-х в Новой Деревне появился писатель Марк Поповский. В этот период
он работал над книгой об архиепископе Луке (Войно-Ясенецком). К отцу Александру
он обратился с просьбой прокунсультировать его - реалии советской церковной жизни
были для него terra incognita. Отец Александр охотно откликнулся, поскольку еще
в 1961 году был у ослепшего к тому времени владыки. Он внимательно читал главы
будущей книги Поповского и делал необходимые поправки. Позже, уже в 1989 году,
когда в журнале "Октябрь" готовили к публикации книгу Поповского о владыке Луке,
к тому времени уже вышедшую в Париже, отец Александр по просьбе поэта Вадима Перельмутера
написал краткое предисловие. В нем отметил капитальный труд, который проделал
Поповский и влияние личности покойного епископа на писателя: "…Поповский рискнул
- и началась его эпопея по созданию книги "Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа
и хирурга". Говорю "эпопея", потому что писатель не только лично успел встретиться
со своим героем, но объехал все места его жизни, медицинской практики, ссылок,
собирал устные рассказы и доподлинные документы. Об этом он подробно рассказывает
в книге. Создавая ее, он старался быть предельно честным, отделять вымысел от
реальности, не превращать героя в "икону". Изобразить его живым в контексте мучительной
и тягостной эпохи 20-х годов и сталинщины. Впрочем, его неизбежные экскурсы в
историю Церкви не могли быть полными и достаточно объективными. Препятствием служили
лакуны в этой истории советского периода и сама позиция автора, смотревшего на
Церковь "извне". Правда, знавшим его Поповский признавался, что книга, вернее,
ее герой, как-то незаметно приблизили его к духовным проблемам" (19).
Мне пришлось быть связным между Поповским и отцом Александром. По мере готовности
я забирал в Москве готовые главы и отвозил их в Семхоз или в Новую Деревню. Он
прочитывал их, делал необходимые замечания и отдавал мне. Бывая в Москве, он иногда
встречался с писателем. За это время я подружился с Марком. Подобно Надежде Мандельштам,
он был колючим, взрывным человеком. Помню, как он рассказывал мне, почему не смог
ужиться с первой женой. "Я кричу и она кричит," - жаловался он. "А теперь?, -
спрашивал я. " А теперь все по-другому. Я кричу - она молчит. Но когда я смолкаю,
начинает кричать она." В начале 80-х, уже после смерти Брежнева, когда к власти
пришел Андропов, атмосфера стала предельно затхлой - надежд на то, что работы
Поповского когда-то будут опубликованы, не оставалось. Завершив работу над книгой
о владыке Луке, он начал работать над следующей - "Управляемая наука." И хотя
она была посвящена судьбе советской науки и ее деятелям и не имела никакого отношения
к Церкви, он также отсылал готовые главы отцу Александру. Тогда он погрузился
в углубленное чтение Салтыкова-Щедрина и сопровождал каждую главу новой книги
эпиграфом из его произведений. Мы продолжали регулярно встречаться. Тогда-то,
под впечатлением от еженедельных встреч с ним, я написал эпиграмму:
"Поповский мрачен был зело.
Он изливал на ближних зло.
Кричал он, яростен, свиреп,
Что корень всехних зол - Совдеп!"
Отец Александр вспоминал об этих годах и о судьбе писателя: "Когда труд был
завершен, стало со всей очевидностью ясно, что напечатать его у нас невозможно.
А к тому времени в сознании автора "Жизнь и житие…" превратилось в некий центр
его творчества, почти в главное дело жизни. Но этого мало. Другая "центральная"
для творчества Поповского биография, книга о Вавилове, хотя и вышла, однако, в
урезанном виде. Ведь тогда не решались открыто признать, что великий генетик,
гордость русской науки, умер от истощения и холода в тюрьме. В итоге две повести
об удивительных судьбах определили и судьбу их создателя. Марк Поповский эмигрировал.
Он смог наконец увидеть свои труды опубликованными, но, увы, они не дошли до тех,
кому предназначались" (20). Отец Александр не написал, что именно он помог Поповскому
переправить рукопись книги о владыке Луке в Париж, как, впрочем, и другие его
книги, написанные позднее, где она была в 1979 году издана Никитой Струве. Поповский
передал вместе с рукописью около 200 уникальных фотографий, которые должны были
проиллюстрировать книгу. Но Струве их потерял. Помню, как экспансивный, невысокий,
лысый Марк негодовал и потрясал руками. Какие гневные филиппики изливались из
его уст. Его гнев и горе понять можно - у него не осталось копий. При издании
Струве сделал кое-какие купюры, не согласовав их с Марком. Этого Поповский ему
не смог простить. Оказавшись в эмиграции, он порвал отношения с издателем.
Мы одни из первых получили книгу о владыке Луке. Я считал и до сих пор считаю,
что в области православной русской агиографии ХХ столетия существуют два шедевра
- книга архимандрита Софрония (Сахарова) о старце Силуане и книга Поповского о
владыке Луке. Кстати, благодаря усилиям агиографов и старец Силуан, и владыка
Лука причислены к лику святых. Крестился ли сам Поповский? Крестился, но уже в
эмиграции, в США. Причем, как сообщил мне отец Александр, крестился он у баптистов.
Шел к этому, начиная с Москвы, трудно и долго. И отец Александр не считал возможным
подталкивать его. И в этом случае он "убирал когти." Я встретился с Марком Поповским
в мае 2002 года в Нью-Йоркском православном приходе моего друга, священника Михаила
Аксенова-Меерсона. Он подошел ко мне после литургии и представился. Я обнял его
и попытался напомнить о наших встречах в Москве. Увы, он ничего не помнил. Склероз
начисто изгладил из его памяти все бывшее. Второй раз мы встретились в сентябре
2003 года, опять-таки в приходе отца Михаила. Он подошел ко мне и осторожно спросил:
"Мы знакомы?" Я опять напомнил ему, кто я и где мы встречались. Он с горечью сказал:
"Ничего не помню." Прихожане отца Михаила относились к нему с любовью и пониманием.
Выглядел он очень одиноким. Хотя у него бывали в гостях люди из самого дальнего
круга.
Как-то в Семхозе, возвращаясь из Загорска (ныне Сергиев Посад), я застал у
него в гостях Фазиля Искандера, который приехал крестить недавно родившегося сына.
Отец Александр уже крестил мальчика и они сидели за столом, отмечая это событие.
Позже, уже после гибели отца Александра Фазиль вспоминал о своих встречах с ним:
"Впервые мы встретились за городом в доме наших общих знакомых. Я увидел человека
редкой физической красоты и духовного обаяния. Знакомясь с личностью значительной,
обычно некоторое время испытываешь отчуждение, трудность в нащупывании общих точек
соприкосновения, пока не выйдешь на разговор близкий и дорогой обоим. В этом случае
ничего подобного не происходило. Казалось, я встретился с человеком давно знакомым.
С первой же секунды полился интересный разговор, казалось, давно начатый и случайно
прерванный. Выяснилось, что я с отцом Александром действительно был знаком, только
заочно: читал несколько его прекрасных богословских книг, изданных на Западе под
разными псевдонимами" (20).
В конце 80-х в Новой Деревне часто бывал сатирик Лион Измайлов. Отец Александр
с любовью относился к нему. С 1989 года начались его публичные лекции в Москве,
и Лион часто отвозил его на своей машине домой, в Семхоз. Он ценил его сатирический
дар и как-то, еще во время гонений, назидательно процитировал его строку: "Они
залегли на обочине и замаскировались под грязь."
Я часто пользовался его библиотекой. Как-то взял биографию Гоголя в серии
"Жизнь замечтельных людей", написанную Игорем Золотусским. В книге лежало письмо
автора отцу Александру, в котором он рассказывал, как благодаря этой книге он
выжил.Позже, уже в начале 90-х я познакомился с Игорем Золотусским и напомнил
ему о том давнем письме. И он рассказал мне, что на самом деле после тяжелой операции,
благодаря работе над биографией Гоголя он сумел выйти из депрессии.
В своей автобиографии Николай Бердяев говорит о том, насколько его во время
посещений "башни" Вячеслава Иванова утомляли поэты: "Иногда поэты читали свои
стихи. Тогда моя роль была пассивной. Я не любил чтения стихов поэтами, потому
что они ждали восхвалений" (21). Отец Александр мужественно относился к творчеству
своих прихожан. А они порой заваливали его своими опусами. Он все успевал просматривать,
а иногда и прочитывать.В юности сам писал стихи. Иногда писал и в зрелом возрасте.
И вполне профессионально. Чего стоят заключительные строки его стихотворения,
посвященные новодеревенскому приходу:
Как и всегда, мне видится одно:
Моих овечек снежное руно,
Как облако, заполнит сад Господний.
Он прекрасно знал и любил поэзию. Причем, как русскую, так и зарубежную. Внимательно
следил за работой поэта и переводчика Аркадия Штейнберга над "Потерянным раем"
Мильтона. Искренне радовался, когда перевод увидел свет в серии "Библиотека всемирной
литературы". Он подписался на 200-томник еще служа в Тарасовке. После того, как
его перевели в Новую Деревню, просил меня иногда заглянуть в Тарасовку, чтобы
выкупить очередные тома. Не пропустил и вышедшего в историческом 1988 году тома
Йоста ван Вондела. В который вошли три трагедии - "Люцифер","Адам в изганнии"
и "Ной" в талантливых переводах Евгения Витковского. Был благодарен переводчику,
когда тот прислал ему в дар томик Вондела. Сам был прекрасным переводчиком, чему
немало способствовал его поэтический дар. Мало кто обращает внимание на то, что
библейские цитаты в его книгах переведены с иврита им самим. Ведь большинство
пророческих книг написано в поэтической форме. А в синодальном переводе они переведены
прозаически. Он выучил иврит и свободно читал Библию.
Порой он благосклонно отзывался о произведениях прихожан, которые часто "душили
его" своими стихами - но одна из особенностей поэтов, как впрочем, и вообще людей
в том, что они чаще всего слышат то, что хотят. Помню, как-то в конце 70-х я написал
поэтические антисоветские строки на сиюминутную политическую злобу дня. Он отозвался
резко: "Сережа, писать это - все равно, что пытаться забросать пропасть камнями.
Оставьте!" Он считал, что умение версифицировать - признак культуры. Но скептически
относился к убеждению, что можно всю жизнь провести за писанием стихов. Он умел
ускользать от чрезмерно настойчивых прихожан, желавших во что бы то ни стало прочесть
свои новые творения. Чаще всего брал с собой, чтобы прочесть дома. Помню, как
он искренне потешался надо мной, когда один из наших прихожан вручил мне для прочтения
пухлый 500-страничный роман. Мы вместе с женой мучились и страдали, пытаясь одолеть
этот опус. Не хотелось обижать одинокого и обиженного жизнью друга. Позже, возвращая
его, пришлось изворачиваться и говорить о достоинствах и недостатках романа. А
он счастливо сумел избежать этого, прослушав несколько отрывков из уст самого
автора. Он ободрял писателя, понимая, что сам процесс писания помогает ему выйти
из состояния депрессии. Сам относился к писательскому труду вполне профессионально
и часто повторял мне слова Гоголя: "Если книга не переписана 10 раз, это не книга."
Думаю, что если по черновикам проследить, как он работал над своими монографиями
по истории религии, можно убедиться - он многократно правил их. Именнно поэтому
они легко читаются. Часто смеялся над наукообразными исследованиями, сквозь которые
невозможно прорваться, чтобы добраться до смысла. Говорил, что они написаны на
"птичьем языке".
Помню, когда вышел роман Чингиза Айтматова "Плаха", отец Александр внимательно
прочел его. Я не мог понять, как он смог одолеть этот неподъемный роман, написанный
плохо. Я не сумел одолеть и нескольких глав. На что он ответил мне, что это обязанность
пастыря - знать современную литературу. Он ценил этот роман за нравственную проблематику,
поднятую писателем. Позже, уже весной 1990 года Айтматов пригласил отца Александра
поехать в составе группы российской интеллигенции в Германию. Они должны были
подготовить почву для визита генерального секретаря Михаила Горбачева. Повидимому,
это был единственный случай его участия в политической акции. Когда он вернулся,
я спросил его о впечатлениях от Германии. "Фураж там отменный", - шутливо ответил
он. Позже рассказал мне о своем докладе на богословской конференции, приуроченной
к визиту. Айтматов разволновался, рассказывал он, подошел к нему и поблагодарил
его за то, что он в своем докладе говорил о Христе. "Представляете, почему-то
никто из зарубежных богословов даже не упомянул о Нем," - говорил он отцу Александру.
В Германии он быстро затомился, нелегально съездил в Бельгию, навестил Ирину Поснову,
с которой прежде не был знаком и которая в течение многих лет издавала его книги
в издательстве "Жизнь с Богом."
Говоря о различных кругах отца Александра, я упоминал о самом близком. В него
входили и люди творчества. Поэт Александр Зорин и писатель Владимир Файнберг,
поэтесса Тамара Жирмунская и публицист Владимир Ерохин, историк и поэт Владимир
Илюшенко и "всеядная" Зоя Масленникова.
Часто можно было встретить как в храме, так и дома у него переводчицу Наташу
Трауберг, человека редкого обаяния, смирения и таланта. Благодаря ее бескорыстному
труду мы смогли познакомиться еще в советские годы в Самиздате с произведениями
Честертона и Клайвза Стиплса Льюса, Вудхауза. Ее работоспособность и бескорыстие
поражали. Причем, часто она переводила без какой-либо надежды увидеть свои работы
опубликоваными в СССР. Но они все равно пробивали себе дорогу. Это она вдохновила
Владимира Муравьева и Андрея Кистяковского на перевод трилогии Толкиена. Она и
Женя Березина, помогавшая отцу Александру в редактировании его книг, пришли к
нему еще в Тарасовский период. Отец Александр часто бывал в писательском доме
около метро "Аэропорт", при чем не только в гостях у Файнберга, к которому относился
с большой нежностью. Вокруг него существовало мощное силовое поле. Попадая в него,
поэты, как существа поразительно восприимчивые, сразу заряжались идеями и образами.
А он щедро раздаривал их. Особенно ярким явлениями были его дни ангела в начале
сентября и рождения. 22 января мы съезжались в Семхоз. Причем каждый привозил
не только подарки и вино, но и плоды творчества. Это были настоящие православные
капустники. Чего за тысячелетнюю историю русского Православия я не припомню. Помню,
как в конце 70-х под гитару исполнял свои песни на евангельские сюжеты доктор
математических наук Владимир Бусленко. Владимир Илюшенко абсолютно серьезно зачитывал
сводки Совинформбюро о нашей приходской жизни. Причем делал это мастерски - мы
вместе с отцом Александром буквально умирали от смеха. Во время этих пиршеств
царила атмосфера веселья и творчества. Композитор Олег Степурко всегда приезжал
с трубой и мастерски исполнял джазовое соло. Иногда сам отец Александр брал в
руки гитару и исполнял какой-нибудь романс. Играл и блистательно пел. Он был поразительно
артистичен и жизнелюбив.
Незадолго до Голгофы Христос вместе с тремя избранными учениками поднимается
на гору Фавор, расположенную неподалеку от Генисаретского озера. Пока он пребывал
в молитве, ученики заснули. Пробудились от внезапно осиявшего их света. Неизъяснимое
блаженство пронизывало их - "Господи, хорошо нам здесь быть!" - воскликнул апостол
Петр. Те, кто знал отца Александра Меня, кто трудился с ним бок-о-бок долгие годы,
кто любил его, сегодня вспоминают эти слова апостола Петра. Фаворский свет, исходивший
от него, преображал нашу нелегкую жизнь, наполняя ее высшим смыслом.
30 января 2004 года
Примечания
Эта публикация - глава из незавершенной "Книги воспоминаний". В ней я опираюсь
как на собственные впечатления, почерпнутые из многолетнего и тесного общения
с отцом Александром, так и на его собственные признания. Часть их уже была опубликована,
другая пока остается под спудом. В начале 80-х годов я начал задавать ему письменные
вопросы, на которые он также письменно отвечал. Это длилось почти два года. В
начале 90-х годов большую часть нашей переписки я опубликовал частично в газете
"Московский комсомолец" и в журнале "Путь" (№ 4, 1993) - "Дело Церкви - дело Божие",
частично в книге "Хроника нераскрытого убийства" (М.1996). Сохранились также его
подробные рассказы о пройденном пути и о прихожанах - магнитозапись была сделана
прихожанами весной 1978 года. Частично она была расшифрована и опубликована М.
Г. Кротовым в журнале "Континент", № 88 за 1996 год ("Воспоминания"). В данной
публикации я использую подлинную магнитозапись, как наиболее полную и точную.
В примечаниях ссылка - "Магнитозапись воспоминаний отца Александра".
Приношу благодарность прихожанину московского храма святых бессребренников
Космы и Дамиана Александру Кремлеву и Фонду священника Александра Меня за помощь
в подборе иллюстративного материала.
|
