КСЕНОФОНТ АФИНСКИЙ

CОКРАТИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

К оглавлению

Воспоминания о Сократе

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава 1

[Разговор с Дионисодором об обязанностях стратега]

(1) Теперь я расскажу о том, что Сократ был полезен лицам, стремившимся к занятию государственных должностей, внушая им, чтоб они с тщательностью относились к предмету своих стремлений.

Однажды Сократ услышал, что в Афины приехал Дионисодор1, объявлявший своей специальностью преподавание стратегии. Сократ обратился к одному из своих собеседников, который, как он замечал, желал получить должность стратега2в Афинах, с такими словами:

(2) – Стыдно, право, молодой человек, тому, кто хочет быть стратегом в нашем государстве, пренебрегать изучением этого дела, имея к тому возможность; и государство могло бы подвергнуть его наказанию с гораздо большим правом, чем того, кто взялся бы делать статуи, не научившись скульптуре. (3) Так как во время войны государство вверяет всю свою судьбу стратегу, то, естественно, государству выпадает на долю великое счастье, если его действия удачны, или великое несчастье, если он делает крупные ошибки. Поэтому разве не справедливо было бы подвергать наказанию того, кто изучением этого дела пренебрегает, а хлопочет только о том, чтоб его выбрали?

Такими доводами Сократ убедил его пойти учиться.

(4) Когда он после ученья вернулся, Сократ в шутливом тоне сказал:

– Гомер назвал Агамемнона почтенным3: не находите ли вы, друзья, что и он, после изучения стратегии, кажется почтеннее? Как человек, выучившийся играть на кифаре4, даже если он не играет, все-таки кифарист, и как изучивший медицину, даже если он не лечит, все-таки врач, так и он отныне несменный стратег, даже если никто его не выберет. А кто не знает предмета, тот не стратег и не врач, хоть бы он выбран был целым светом.

(5) Однако, – продолжал Сократ, – чтобы и нам познакомиться поближе с военным делом на случай, если кто из нас будет у тебя таксиархом или лохагом2, расскажи, с чего начал он учить тебя стратегии.

– С того же самого, – отвечал он, – чем и кончил: он научил меня тактике, и ничему больше.

(6) – Но тактика, – сказал Сократ, – лишь ничтожная часть стратегии. Стратег должен обладать способностью приготовлять все, что нужно для войны, добывать продовольствие войску, должен быть изобретательным, энергичным, заботливым, выносливым, находчивым, ласковым и суровым, простым и коварным, предусмотрительным и мошенником, расточительным и хищным, щедрым и жадным, осторожным и отважным в нападении; и вообще, чтобы быть хорошим стратегом, надо обладать качествами как природными, так и приобретенными ученьем. (7) Хорошо быть и тактиком – большая разница между войском построенным и непостроенным: это вроде того как камни, кирпичи, бревна, черепица, набросанные в беспорядке, ни к чему не годны, а если снизу и сверху положить материалы, не гниющие и не размягчающиеся, – камни и черепицу, – а в середину кирпичи5и бревна, как они кладутся при постройке, то получается очень ценная вещь, – дом.

(8) – Да, твое сравнение, Сократ, очень верно, – сказал молодой человек. – На войне тоже надо ставить в первые и в последние ряды лучших солдат, а в середине худших, чтобы одни их вели, а другие подталкивали.

(9) – Хорошо, – заметил Сократ, – если он научил тебя также и отличать хороших и плохих; а если нет, какой тебе толк в том, чему ты научился? Если бы он велел тебе класть на первое и на последнее место лучшее серебро, а в середину худшее, не научив отличать хорошее от поддельного, никакого толку в этом тебе не было бы.

– Нет, клянусь Зевсом, – отвечал он, – не научил, так что нам придется самим отличать хороших от дурных.

(10) – Так не рассмотреть ли нам вопрос, как избегать ошибок при суждении о них?

– Хорошо, – сказал молодой человек.

– Так вот, представь себе, что нам пришлось бы заниматься грабежом денег: если бы на первое место мы ставили самых жадных до денег, правильно ли мы строили бы свой отряд?

– Да, мне кажется.

– А как быть с теми, кому предстоит идти в опасный бой? Не следует ли ставить вперед самых честолюбивых?

– Да, – согласился он, – это люди, готовые ради славы идти в опасность; поэтому они не прячутся, так что их везде увидишь и легко найдешь.

(11) – Ну, хорошо, – сказал Сократ. – Он научил тебя только как строить войско, или также где и как употреблять в дело каждый отряд в отдельности?

– Совершенно не учил, – отвечал он.

– А ведь много бывает случаев, когда следует неодинаково строить и вести отряд.

– Нет, клянусь Зевсом, этого он не разъяснял.

– Так сходи к нему опять, – сказал Сократ, – и спроси еще: если он знает это и если он – не бесстыжий человек, то он посовестится, взяв деньги, отпустить тебя с недостаточными знаниями.

Глава 2

[Разговор об обязанностях стратега]

(1) Как-то Сократ встретился с одним человеком, уже выбранным в стратеги.

– Как ты думаешь, – спросил он, – почему Гомер назвал Агамемнона пастырем народов1? Как пастырю необходимо заботиться, чтобы овцы были целы, чтобы они имели корм и чтобы достигалась цель, ради которой их держат, так же точно, не правда ли, и стратегу необходимо заботиться, чтобы солдаты были целы, чтобы они имели продовольствие и чтобы достигалась цель, ради которой они идут в поход? А в поход они идут для того, чтобы победой над неприятелями увеличить свое благосостояние. (2) Или почему еще Гомер восхваляет так Агамемнона в следующих словах:

Вместе и царь он хороший, и сильный копьем он воитель2

Не потому ли, что сильный воитель копьем – не тот, кто сам в одиночку храбро сражается с неприятелями, но тот, кто и во всем войске пробуждает это стремление? Не потому ли, что и царь хороший – не тот, кто хорошо устраивает только свою жизнь, но кто является виновником благополучия также и для тех, над кем царствует? (3) И правда, царь выбирается не для того, чтобы хорошо заботиться о себе, но чтобы и выбравшим его благодаря ему жилось хорошо; на войну идут все для того, чтобы жизнь их была как можно счастливее; стратегов выбирают для того, чтобы они вели их к этому счастью. (4) Таким образом, стратег должен доставлять счастье выбравшим его в стратеги: нелегко найти что-либо другое славнее этой деятельности и, наоборот, позорнее того, что этому противоположно.

Исследуя таким образом, в чем заключается достоинство хорошего вождя, Сократ все другие стороны его деятельности отбрасывал3, а оставил лишь одну – делать счастливыми тех, кого он ведет.

Глава 3

[Разговор об обязанностях гиппарха]

(1) Мне известна также такая беседа Сократа с одним человеком, выбранным в гиппархи1.

– Можешь ли ты, молодой человек, – спросил Сократ, – сказать нам, с какой целью тебе захотелось быть гиппархом? Ведь, конечно, не для того, чтобы ехать во главе всадников, потому что и конные стрелки2удостоены этой чести: они едут даже впереди начальника конницы?

– Правда, – отвечал он.

– Также и не затем, чтобы получить известность, потому что и сумасшедших все знают?

– И это правда, – отвечал он.

(2) – А, значит, потому что ты надеешься усовершенствовать конницу, передать ее государству в улучшенном состоянии и, если будет надобность в конниках, оказать услуги отечеству, стоя во главе их?

– Конечно, – отвечал он.

– Прекрасное дело, клянусь Зевсом, – заметил Сократ, – если ты сможешь его выполнить! А при этой должности, на которую ты выбран, думаю я, находятся в твоем ведении и лошади и конники?

– Да, – отвечал он.

(3) – Ну, скажи–ка нам прежде всего вот что: как ты думаешь улучшить лошадей?

– Нет, – отвечал он, – это, я думаю, не мое дело: каждый конник сам должен заботиться о своей лошади.

(4) – Но если конники, – спросил Сократ, – будут представлять тебе лошадей то слабых, разбитых на ноги, то заморенных, которые не в состоянии поспевать за другими, то необъезженных, которые не стоят на месте, куда их ни поставишь, то брыкающихся, которых даже и поставить-то нельзя, – что толку будет тебе в такой коннице? Какая у тебя будет возможность оказать услугу отечеству, командуя такими конниками?

– Да, ты прав, – отвечал он, – я постараюсь по возможности заботиться о лошадях.

(5) – Ну а конников не попробуешь ты улучшить? – спросил Сократ.

– Да, – отвечал он.

– Прежде всего, ты обучишь их лучше вскакивать на лошадь3?

– Да, это необходимо: если кто упадет, то скорее уцелеет.

(6) – А если придется сражаться, ты прикажешь своим всадникам вести неприятеля на песчаное место4, где вы обыкновенно занимаетесь ездой, или постараешься производить упражнения на таких местах, на каких происходят военные действия?

– Это, конечно, будет лучше, – отвечал он.

(7) – А позаботишься, чтобы как можно большее число конников умело бросать копье с лошади?

– И это, конечно, хорошо, – отвечал он.

– А подумал ты о том, что у конников надо укреплять дух и возбуждать в них раздражение против врагов? Это делает их храбрее.

– Нет, но теперь постараюсь, – отвечал он.

(8) – А позаботился, чтобы конники тебе повиновались? Без этого нет никакого толку ни от лошадей, ни от конников, хороших и храбрых.

– Это правда, – отвечал он, – но как лучше всего, Сократ, внушить им повиновение?

(9) – Тебе известно, конечно, что во всяком деле люди с наибольшей готовностью оказывают повиновение тем, кого считают лучше всех. Так, например, во время болезни всего охотнее слушаются того, кого считают лучшим врачом, на корабле – кого считают лучшим кормчим, в земледелии – кого считают лучшим земледельцем.

– Конечно, – отвечал он.

– Надо полагать поэтому, – продолжал Сократ, – что и в кавалерийском деле всего охотнее будут повиноваться тому, кто окажется лучше всех знающим, что надо делать.

(10) – Итак, Сократ, – спросил он, – если мое превосходство над ними будет вне сомнения, достаточно мне этого будет для того, чтобы они мне повиновались?

– Да, – отвечал Сократ, – если помимо этого ты им докажешь, что повиновение тебе будет для них полезно и спасительно.

– А как же мне доказать это? – спросил он.

– Гораздо легче, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – чем если бы тебе пришлось доказывать, что дурное лучше и выгоднее хорошего.

(11) – Ты хочешь сказать, – отвечал он, – что начальник конницы, помимо всего прочего, должен заботиться и об уменье говорить?

– А ты думал, – возразил Сократ, – что командовать конницей надо молча? Или ты не обратил внимания на то, что все знания, получаемые нами благодаря обычаю, – знания прекрасные, так как посредством их мы научились жить, – все их мы усвоили при помощи слова; что и всякую другую прекрасную науку, которую кто-нибудь изучает, он изучает при помощи слова; что лучшие учителя действуют по преимуществу словом; что люди, обладающие самыми важными знаниями, прекрасно говорят? (12) Или ты не обратил внимания на то, что когда образуется хор только из наших граждан, как, например, посылаемый в Делос5, то ни один хор ни из какого другого места не может соперничать с ним и что ни в каком другом городе нет такого количества красивых мужчин, как здесь?

– Правда, – отвечал он.

(13) – А между тем, афиняне отличаются от других не столько хорошими голосами или ростом и силой, сколько честолюбием, которое больше всего побуждает людей стремиться к чести и славе.

– Правда и это, – сказал он.

(14) – Так не думаешь ли ты, – продолжал Сократ, – что если позаботиться о здешней коннице, то и конники наши далеко превзойдут всех качеством оружия и лошадей, дисциплиной и готовностью сражаться с врагами, если только они убедятся, что за это получат славу и честь?

– Надо полагать, так, – отвечал он.

(15) – Так не медли, – сказал Сократ, – постарайся возбудить в своих людях стремление к тому, от чего ты и сам получишь пользу и все граждане благодаря тебе.

– Клянусь Зевсом, постараюсь, – отвечал он.

Глава 4

[Разговор с Никомахидом о стратеге и хозяине]

(1) Однажды Сократ увидал Никомахида, шедшего с выборов, и спросил его:

– Кого выбрали в стратеги1, Никомахид2?

– Вот каковы афиняне, Сократ, – отвечал Никомахид, – меня не выбрали, хоть я со времени поступления на военную службу по набору положил на нее все силы, – был и лохагом и таксиархом и столько ран получил от руки неприятелей.

Тут он обнажил тело и стал показывать рубцы от ран, а потом продолжил:

– Выбрали же Антисфена2, который и в пехоте еще не служил, да и в коннице ничем особенным не проявил себя, и ничего не умеет другого, как только собирать деньги!

(2) – А разве не хорошо, – возразил Сократ, – если он сумеет добывать продовольствие солдатам?

– Да ведь и купцы, – сказал Никомахид, – деньги собирать умеют; однако по этой причине они не могли бы быть и стратегами.

(3) – Но у Антисфена кроме того есть честолюбие, – заметил Сократ, – качество, стратегу необходимое: разве ты не знаешь, – сколько раз он ни бывал хорегом3, он всегда своим хором одерживал победу?

– Нет, клянусь Зевсом, – отвечал Никомахид, – ничего похожего нет – управлять хором и командовать войском.

(4) – Однако, – возразил Сократ, – Антисфен, не имея никакого понятия ни о пении, ни об учении хора, все-таки оказался способным найти превосходных мастеров по этой части.

– Значит, и занимая должность стратега, – заметил Никомахид, – он найдет людей, которые вместо него будут строить войско, вместо него будут сражаться!

(5) – Если он и в военном деле так же, как при управлении хором, будет отыскивать и выбирать лучших мастеров, надо думать, и тут он будет одерживать победы; к тому же, вероятно, у него будет еще больше охоты нести расходы для победы на войне вместе со всем государством, чем для победы хора со своей филой4.

(6) – Ты хочешь сказать, Сократ, – заметил Никомахид, – что один и тот же человек может хорошо управлять хором и командовать войском?

– Я говорю, – отвечал Сократ, – что во главе чего бы человек ни стоял, если только он знает, что нужно, и может это добывать, он будет хорошим начальником, – хором ли он будет управлять, или домом, или государством, или войском.

(7) – Клянусь Зевсом, – сказал Никомахид, – я никогда не ожидал услышать от тебя, что хороший хозяин будет и хорошим стратегом.

– Ну, давай рассмотрим, – сказал Сократ, – что входит в круг обязанностей их обоих: тогда узнаем, одинаковы ли они, или чем-нибудь отличаются.

– Хорошо, – отвечал Никомахид.

(8) – Так вот, – сказал Сократ, – внушить подчиненным послушание и повиновение себе – это обязанность их обоих?

– Конечно, – отвечал Никомахид.

– А приказывать исполнять каждое дело человеку, пригодному для него?

– И это тоже, – отвечал Никомахид.

– Наказывать дурных работников и награждать хороших – это тоже, думаю, долг обоих?

– Конечно, – отвечал Никомахид.

(9) – Снискать любовь подчиненных – разве это не благо для обоих?

– И это тоже, – отвечал Никомахид.

– Привлечь к себе союзников и помощников находишь ты полезным для обоих, или нет?

– Конечно, – отвечал Никомахид.

– Беречь то, что есть, – разве это не долг обоих?

– Разумеется, – отвечал Никомахид.

– Быть заботливым и трудолюбивым в своем деле – это тоже долг обоих?

(10) – Все это, – отвечал Никомахид, – конечно, составляет обязанность обоих; но сражаться – это уж не есть обязанность обоих.

– Однако враги–то бывают у обоих?

– Конечно, так, – отвечал Никомахид.

– Так разве одолеть их не полезно обоим?

(11) – Конечно, – отвечал Никомахид, – но ты обходишь молчанием вопрос вот о чем: если придется сражаться, чем тут поможет уменье вести хозяйство?

– Тут, несомненно, даже очень многое поможет, – отвечал Сократ. – Хороший хозяин знает, что нет ничего столь выгодного, прибыльного, как победа над врагами в бою, и ничего столь невыгодного, убыточного, как поражение, и потому ревностно будет искать и подготовлять все, способствующее победе; тщательно будет взвешивать все ведущее к поражению, и этого остерегаться; если увидит, что силы, находящиеся в его распоряжении, дают надежду на победу, он со всей энергией будет сражаться; но еще гораздо более будет остерегаться вступить в бой, если не будет к нему готов.

(12) Не смотри с таким презрением, Никомахид, – продолжал Сократ, – на хороших хозяев! Попечение о личном хозяйстве только количественно отличается от попечения о делах общественных, а в других отношениях одно похоже на другое; [но самое главное – что ни то ни другое без людей не обходится, причем люди эти одни и те же и в случае дел общественных, и в случае частных:]4*занимающийся общественными делами пользуется не другими какими людьми, а теми же самыми, которые управляют личными хозяйствами. Кто умеет обходиться с людьми, тот хорошо ведет и частные и общественные дела, а кто не умеет, тот и здесь и там делает ошибки.

Глава 5

[Разговор с Периклом-сыном об афинянах]

(1) Однажды Сократ беседовал с Периклом1, сыном знаменитого Перикла.

– Я надеюсь, Перикл, – так начал Сократ, – что когда ты станешь стратегом, то наше отечество укрепится и прославится в военном деле и одолеет врагов.

– Хотел бы я этого, Сократ, – сказал Перикл, – только как это осуществить, не могу себе представить.

– Хочешь, – отвечал Сократ, – побеседуем на эту тему и посмотрим, в чем уже сейчас есть возможность к этому?

– Хочу, – отвечал Перикл.

(2) – Ты знаешь, конечно, что по количеству населения2афинян нисколько не меньше, чем беотийцев? – сказал Сократ.

– Да, знаю, – отвечал Перикл.

– А как ты думаешь, где можно больше набрать крепких и красивых людей, – в Беотии или в Афинах?

– Думаю, и в этом Афины не отстанут.

– А где, по-твоему, больше взаимной благожелательности?

– В Афинах, я уверен: в Беотии многие, третируемые свысока фиванцами, относятся к ним враждебно; в Афинах я ничего подобного не вижу.

(3) – Затем, афиняне – самые честолюбивые на свете люди, проникнутые чувством собственного достоинства; а эти чувства очень сильно побуждают людей бороться за славу и отечество.

– И в этом отношении афинян нельзя упрекнуть.

– Затем, подвигов предков, столь великих и в таком числе, ни у кого нет, как у афинян; а это поднимает дух у многих и зажигает в них стремление к доблести и героизму.

(4) – Все это – правда, Сократ; но, ты видишь, со времени поражения Толмида с тысячным отрядом при Лебадии и Гиппократа при Делии3, слава афинян по сравнению с беотийцами умалилась, а надменность фиванцев по отношению к афинянам возросла: беотийцы, прежде не дерзавшие даже в своей собственной стране противостать афинянам без помощи спартанцев и других пелопоннесцев, теперь грозят одни вторгнуться в Аттику; а афиняне, прежде разорявшие Беотию, боятся, что беотийцы опустошат Аттику.

(5) – Я понимаю, конечно, что это так, – отвечал Сократ, – но, мне кажется, теперь отношение граждан к хорошему вождю лучше. Самонадеянность рождает в человеке небрежность, нерадение, неповиновение, а страх делает людей внимательнее, послушнее, дисциплинированнее. (6) Это можно заключить из того, как ведут себя матросы на кораблях: когда они ничего не боятся, у них полный беспорядок; но, как только испугаются бури или неприятеля, они не только исполняют все приказания, но и молчат, напряженно ожидая команды, как хор.

(7) – Но предположим, – сказал Перикл, – что теперь афиняне будут оказывать полное повиновение; уже пора бы тебе сказать, как нам побудить их опять воспламениться стремлением к старинной доблести, славе и благоденствию.

(8) – Так вот, – отвечал Сократ, – если бы мы хотели, чтобы они заявили свои права на имущество, которым владеют другие, то всего скорее побудили бы их к этому указанием, что это – отцовское наследие, принадлежащее им по праву. Но, так как мы хотим, чтоб они стремились к первенству в доблести, то опять-таки надо указать, что доблесть издревле составляет их отличительную черту и что к ней они должны стремиться, чтобы быть выше всех.

(9) – А как нам их этому научить?

– Полагаю, мы будем напоминать им, что самые отдаленные предки их, нам известные по преданию, были доблестными мужами, как они сами об этом слыхали.

(10) – Ты разумеешь спор между богами, решение которого было предоставлено Кекропу4и его друзьям за их доблесть?

– Да, а также говорю о воспитании и рождении Эрехтея5, о войне при нем с жителями всего прилегающего материка, о войне при Гераклидах6с жителями Пелопоннеса и о всех войнах при Тесее7, в которых они выказали свое превосходство над всеми народами тогдашнего времени. (11) Если угодно, я скажу и о более поздних подвигах их потомков, незадолго до нас живших. Они отчасти одни боролись с народом8, властвовавшим над всей Азией и Европой до Македонии, превосходившим силою и богатством народы прежних времен и совершившим замечательные дела; отчасти же в союзе с пелопоннесцами они прославились в боях сухопутных и морских: всем известно, что они намного превосходили своих современников.

– Да, это известно, – заметил Перикл.

(12) – Поэтому, несмотря на множество переселений в Элладе, они все время оставались в своей земле9, а многие предоставляли на их решение свои споры о праве, многие искали у них убежища от притеснений сильных.

(13) – Да, – сказал Перикл, – и я дивлюсь, Сократ, как же это наш город клонится к упадку!

– Я думаю, вот почему, – отвечал Сократ, – как борцы какие-нибудь, в сознании своего большого превосходства над противниками и побед над ними, становятся небрежными и отстают от них, так и афиняне, вследствие своего превосходства, перестали заботиться о себе и через это становятся все слабее и слабее.

(14) – Что же им теперь делать, чтобы вернуть себе прежнюю доблесть? – спросил Перикл.

– В этом, по-моему, нет никакого секрета, – отвечал Сократ. – Если им разузнать, какие порядки были у предков, и соблюдать их столь же строго, то они стали бы ничуть не хуже предков10. Если не это, то надо взять за образец тех, кому теперь принадлежит первое место, и завести те же порядки, что у них11: тогда, при одинаковом укладе жизни, афиняне были бы ничуть не хуже их, а при более строгом даже и лучше.

(15) – Ты хочешь сказать, по-видимому, – заметил Перикл, – что нашему городу далеко до совершенства: когда афиняне будут уважать старших так, как спартанцы12? У нас с презрением смотрят на всех стариков, начиная с отцов. Когда они будут заниматься так гимнастическими упражнениями? Они не только сами пренебрегают здоровьем, но и над теми, кто заботится, смеются. (16) Когда будут так повиноваться властям? Они даже хвалятся неуважением к ним13. Когда будут так единодушны? Вместо взаимной поддержки для общей пользы, они друг другу вредят, завидуют больше, чем чужим14, больше всех на свете ссорятся как в частных, так и в общественных собраниях, чаще всех на свете ведут тяжбы между собою15и предпочитают наживаться друг от друга таким способом, чем путем взаимной поддержки; на общественное достояние смотрят как на чужое16, тоже дерутся из-за него и чрезвычайно бывают рады, когда обладают силой в такой борьбе. (17) Вследствие всего этого у нас в городе полная сумятица и засилье зла, страшная вражда и ненависть среди граждан14, и потому я очень боюсь всегда, как бы родину нашу не постигло такое бедствие, какого она не в силах будет перенести.

(18) – Нет, Перикл, – возразил Сократ, – ты ни в каком случае не думай, что афиняне страдают таким неисцелимым недугом порока! Разве не видишь, какая у них дисциплина во флоте, как точно на гимнастических состязаниях исполняют они приказания руководителей и в хорах не хуже кого другого слушаются учителей?

(19) – Вот это-то и удивительно, – сказал Перикл, – что такие люди17подчиняются начальникам, а гоплиты и конники, которые, как кажется, должны состоять из отличающихся благородством граждан18, больше всех заражены духом неповиновения!

(20) Тут Сократ сказал:

– А Ареопаг, Перикл, составляется разве не из выдержавших испытание граждан19?

– Конечно, – отвечал Перикл.

– Так знаешь ли ты судей, которые при решении судебных дел и во всей вообще своей деятельности поступали бы с большим благородством, соблюдением законов, достоинством, справедливостью?

– Не могу их упрекнуть, – отвечал Перикл.

– А в таком случае, – сказал Сократ, – не надо отчаиваться, будто у афинян порядка нет.

(21) – А между тем, – возразил Перикл, – как раз в военной службе, где особенно требуются ограничение своей воли, дисциплина и повиновение, они ни на что подобное не обращают внимания.

– Может быть, потому, – отвечал Сократ, – что здесь начальники–то у них люди совершенно невежественные20. Разве не видишь, управлять музыкантами, певцами, танцовщиками никто, не знакомый с этим делом, даже и не возьмется, точно так же, как и борцами и кулачными бойцами. Всякий, кто управляет ими, может показать, где он научился тому, чем управляет; а стратеги в огромном большинстве случаев действуют наобум20. (22) Тебя, конечно, я не считаю таким: думаю, ты можешь сказать с не меньшей точностью, когда начал учиться стратегии, чем когда начал учиться борьбе; думаю, много военных приемов унаследовал от отца и хранишь в памяти своей, много других собрал отовсюду, где только можно было научиться чему-нибудь полезному для стратегии. (23) Думаю, о многом ты размышляешь, чтобы не осталось неизвестным тебе что-нибудь полезное для стратегии; если заметишь у себя недостаток таких сведений, ты ищешь людей, знающих это, и не жалеешь подарков, расточаешь им любезности, чтобы получить от них недостающие тебе сведения и иметь в них хороших помощников.

(24) Тут Перикл сказал:

– Я вполне понимаю, Сократ, хоть ты говоришь это, но у тебя и мысли нет, будто я забочусь о пополнении знаний; ты хочешь только показать мне, что будущему стратегу необходимо заботиться обо всем этом; конечно, и я согласен с тобой в этом отношении.

(25) – А обратил ли ты внимание, Перикл, – продолжал Сократ, – на то, что на границах нашей страны по направлению к Беотии тянутся высокие горы21, чрез которые ведут в нашу страну узкие и крутые проходы, и что она посредине разрезана неприступными горами22?

– Конечно, – отвечал Перикл.

(26) – А слыхал ли ты, что мисийцы и писидийцы в стране царя23, занимающие совершенно неприступные места и легковооруженные, могут набегами наносить много вреда стране царя, а сами оставаться независимыми?

(27) – И про это слыхал, – отвечал Перикл.

– А не думаешь ты, – продолжал Сократ, – что и афиняне в том возрасте, когда человек еще не отяжелел24, если будут иметь вооружение полегче и занимать горы на границе нашей страны, будут наносить вред врагам и послужат великим оплотом нашим гражданам25?

– Думаю, Сократ, – отвечал Перикл, – и это все полезно.

(28) – Так если нравится тебе этот замысел, – продолжал Сократ, – испробуй его, дорогой друг: если ты что-нибудь из него приведешь в исполнение, тебе будет слава, а государству польза; если не сможешь, то ни государству не повредишь, ни сам не осрамишься.

Глава 6

[Разговор с Главконом о необходимости соответствующего образования для государственного деятеля]

(1) Главкон1, сын Аристона, пробовал выступать оратором в Народном собрании, желая стать во главе государства2, хотя ему еще не было двадцати лет3. Его стаскивали с ораторской кафедры и осмеивали, но никто из родных и друзей не мог удержать его; только Сократу, который любил его по дружбе с Хармидом4, Главконовым сыном, и Платоном, удалось его отговорить.

(2) Встретившись с ним однажды, Сократ остановил его и, чтоб он захотел слушать, обратился к нему сначала с такими словами:

– Главкон, ты задумал у нас стать во главе государства?

– Да, Сократ, – отвечал Главкон.

– Клянусь Зевсом, – сказал Сократ, – хорошее это дело, лучше всякого другого на свете: если этого тебе удастся достигнуть, ясно, что у тебя будет возможность иметь лично для себя все, чего тебе ни захочется, ты будешь в состоянии помогать друзьям, прославишь дом отцов, возвеличишь отечество, будешь знаменитым сперва у нас в городе, потом в Элладе, а, может быть, как Фемистокл, и у варваров5, и вообще, где бы ты ни был, взоры всех будут обращены на тебя.

(3) Слыша такие слова, Главкон чувствовал себя великим человеком, и ему было приятно оставаться с Сократом.

После этого Сократ сказал:

– Так если ты хочешь, чтоб тебя уважали, Главкон, то, очевидно, ты должен приносить пользу государству.

– Конечно, – согласился Главкон.

– Так не скрывай, ради богов, – продолжал Сократ, – скажи нам, с чего ты начнешь благодетельствовать государство.

(4) Поскольку Главкон молчал, как будто только теперь стал обдумывать, с чего ему начать, Сократ продолжал:

– Если бы ты хотел произвести улучшения в хозяйстве какого-нибудь друга своего, не правда ли, ты старался бы обогащать его? Не будешь ли ты точно так же стараться обогатить и государство?

– Конечно, – отвечал Главкон.

(5) – А богаче будет государство тогда, когда у него будет больше доходов?

– Надо думать, что так, – отвечал Главкон.

– Скажи мне, – продолжал Сократ, – из каких источников государство получает теперь доходы и на какую приблизительно сумму6? Наверное, ты обдумал этот вопрос, чтобы увеличить доходность источников малодоходных и прибавить новые источники дохода, теперь не эксплуатируемые.

– Нет, клянусь Зевсом, – отвечал Главкон, – этого вопроса я еще не обдумал.

(6) – Ну, если этот вопрос ты упустил из виду, – продолжал Сократ, – скажи нам, по крайней мере, о расходах государственных7: наверное, ты думаешь лишние из них отменить.

– Нет, клянусь Зевсом, – отвечал Главкон, – и на это у меня еще не было времени.

– В таком случае, – продолжал Сократ, – мы отложим на время вопрос об обогащении государства: не зная расходов и доходов, как же можно заботиться об его обогащении?

(7) – Нет, Сократ, – отвечал Главкон, – есть возможность обогащать государство и на счет неприятелей.

– Совершенно верно, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – если быть сильнее их; а если слабее, можно потерять и то, что есть.

– Правда твоя, – сказал Главкон.

(8) – Значит, – продолжал Сократ, – кто будет обдумывать вопрос, с кем воевать, должен знать силу своего государства и силу противников: если государство сильнее противников, он посоветует предпринять войну; если слабее их, будет рекомендовать осторожность.

– Правильно, – сказал Главкон.

(9) – Так вот, – сказал Сократ, – сперва скажи нам, как велики силы нашего государства, сухопутные и морские8, а потом – как велики силы у противников.

– Нет, клянусь Зевсом, – отвечал Главкон, – я не могу сказать этого так, на память.

– Ну, если это у тебя написано, принеси, – сказал Сократ, – мне было бы очень интересно послушать это.

– Нет, клянусь Зевсом, – отвечал Главкон, – еще и не написано.

(10) – Значит, – сказал Сократ, – и о войне подавать советы, по крайней мере на первое время, мы погодим: может быть, именно ввиду обширности этого предмета, ты еще не успел заняться его исследованием, потому что только еще начинаешь свою государственную деятельность2. Но вопросом об охране страны, я уверен, ты уже интересовался и знаешь, сколько сторожевых постов расположено на надлежащих местах и сколько нет, сколько гарнизона достаточно и сколько нет; посты, расположенные на надлежащих местах, ты посоветуешь усиливать, а лишние снимать.

(11) – Нет, клянусь Зевсом, – отвечал Главкон, – все их надо снять, потому что сторожевое дело поставлено так, что у нас хлеб с полей воруют9.

– А если снять сторожевые посты, – возразил Сократ, – не думаешь ты, что всякому будет дана возможность даже открыто тащить его? Однако, – прибавил он, – ты сам лично ходил и расследовал это, или как-то иначе узнал, что сторожевое дело поставлено плохо?

– Предполагаю так, – отвечал Главкон.

– Значит, и об этом, – сказал Сократ, – станем подавать советы тогда, когда уже не предполагать будем, а знать?

– Так, пожалуй, лучше, – отвечал Главкон.

(12) – А уж в серебряные рудники10, – продолжал Сократ, – знаю, ты не ходил, так что не можешь сказать, почему теперь дохода оттуда поступает меньше, чем прежде.

– Да, конечно, не ходил, – отвечал Главкон.

– Да, действительно, клянусь Зевсом, – сказал Сократ, – место это, говорят, нездоровое; поэтому, когда придется подавать совет по поводу рудников, этого оправдания тебе будет достаточно.

– Да ты смеешься надо мной! – сказал Главкон.

(13) – Но уж вот чего, – продолжал Сократ, – я уверен, ты не оставил без внимания, а, наверное, рассчитал, на сколько времени хватает здешнего хлеба11, чтобы прокормить население, и сколько хлеба нужно добавить в год; этот вопрос ты должен был обсудить, чтобы не случилась с тобою такая неожиданность, что население останется без хлеба, но чтобы с полным знанием дела ты мог своим советом о такой насущной потребности приходить на помощь государству и спасать его.

– Да ведь это – громадное дело, – сказал Главкон, – если придется думать и о подобных вещах!

(14) – Однако, – сказал Сократ, – и свое хозяйство вести хорошо никогда невозможно, если не знать всех хозяйственных нужд и не заботиться об удовлетворении их всех. Но так как государство состоит из десяти с лишком тысяч домов12и трудно заботиться сразу о стольких хозяйствах, отчего ты не попробовал сперва улучшить одно, – хозяйство своего дяди13? А оно нуждается в улучшении. Если сможешь его улучшить, тогда возьмешься и за несколько; а раз ты не можешь быть полезным одному хозяйству, какая могла бы быть от тебя польза многим? Если кто не в силах нести один талант14, разве не ясно, что ему нечего и браться нести несколько?

(15) – Да от меня была бы польза дядину хозяйству, если бы он хотел меня слушаться, – сказал Главкон.

– Так ты дядю не можешь уговорить, – сказал Сократ, – и думаешь, что сможешь заставить слушаться тебя всех афинян, да еще вместе с дядей! (16) Берегись, Главкон, как бы, желая прославиться, не прийти тебе к противоположному результату! Разве ты не видишь, как опасно говорить или делать, чего не знаешь? Подумай обо всех известных тебе лицах такого сорта, которые, как всякому видно, говорят и делают, чего не знают: как по-твоему, за это похвалы они заслуживают или порицания, восхищения или презрения? (17) Подумай также и о тех, которые знают, что говорят и что делают, и, я убежден, ты найдешь, что во всех занятиях люди, пользующиеся славой и уважением, принадлежат к числу самых сведущих, а люди с дурной репутацией и презираемые – к числу самых невежественных. (18) Так если хочешь пользоваться славой и уважением у нас в городе, старайся добиться как можно лучшего знания в избранной тобою сфере деятельности: если в этом отношении ты станешь выше всех и тогда возьмешься за государственную деятельность, то мне не покажется удивительным, что ты очень легко достигнешь цели своих желаний.

Глава 7

[Разговор с Хармидом о необходимости заниматься общественными делами]

(1) Видя, что Хармид, сын Главкона1, человек достойный и по своим способностям стоящий гораздо выше государственных деятелей того времени, не решается однако выступать оратором в Народном собрании и заниматься государственными делами, Сократ обратился к нему с такими словами:

– Скажи мне, Хармид, если кто обладает достаточною силою, чтобы одерживать победы на состязаниях, где в награду дается венок2, и чрез это может и сам пользоваться уважением, и родному городу доставлять больше славы в Элладе, но тем не менее не хочет принимать участия в состязаниях, какого мнения будешь ты об этом человеке?

– Разумеется, я буду считать его неженкой и трусом, – отвечал Хармид.

(2) – А если кто, – продолжал Сократ, – имея возможность своим участием в государственных делах возвеличить отечество и чрез это сам пользоваться уважением, но не решается на это, не будет ли справедливо считать его трусом?

– Пожалуй, – отвечал Хармид, – только к чему такие вопросы?

– А вот к чему, – отвечал Сократ. – Я думаю, у тебя есть способности, но нет решимости принимать участие в государственных делах, и притом в таких, участие в которых составляет твой гражданский долг.

(3) – Где же ты узнал мои способности, – спросил Хармид, – что так дурно думаешь обо мне?

– В собраниях, – отвечал Сократ, – на которых ты бываешь вместе с государственными деятелями: когда они советуются с тобою о чем-нибудь, я вижу, ты подаешь им прекрасные советы, и, когда они делают какую ошибку, ты правильно их критикуешь.

(4) – Не одно и то же, Сократ, – сказал Хармид, – разговаривать в частном кругу и участвовать в дебатах перед публикой.

– Однако, – возразил Сократ, – кто умеет считать, тот нисколько не хуже считает перед публикой, чем один, и кто у себя отлично играет на кифаре3, тот и перед публикой лучше всех играет.

(5) – Но разве ты не видишь, – заметил Хармид, – что стыд и страх врождены человеку и гораздо сильнее проявляются в публичных собраниях, чем в частных кружках?

– Вот у меня и явилось намерение и тебе показать, что ты, не чувствуя застенчивости перед самыми умными и страха перед самыми сильными людьми, стесняешься говорить перед самыми глупыми и слабыми людьми. (6) Неужели ты стесняешься валяльщиков, башмачников, плотников, кузнецов, земледельцев, купцов, рыночных торговцев, думающих только о том, чтоб им купить что-нибудь подешевле и продать подороже? А ведь из всех их и состоит Народное собрание4. (7) Чем же отличается, как ты думаешь, твой образ действий от действий человека, который побеждает профессиональных атлетов и боится профанов? Ты легко говоришь с первыми в государстве лицами, из которых иные смотрят на тебя свысока, и далеко превосходишь людей, специально готовящихся быть народными витиями, но из страха быть осмеянным не решаешься говорить перед людьми, которые никогда не думали о государственных делах и не смотрели на тебя свысока.

(8) – А разве ты не знаешь, – возразил Хармид, – что в Народном собрании часто осмеивают дельных ораторов?

– Да ведь это бывает и в других местах, – возразил Сократ. – Вот я и удивляюсь, что ты, так легко справляясь с теми, когда они так поступают, думаешь, что никак не сумеешь поладить с этими. (9) Нет, голубчик, не оставайся в неведении относительно себя самого; не делай ошибки, в которую впадает огромное большинство людей; обыкновенно люди проявляют интерес к чужим делам, а не стремятся разбирать самих себя. Так ты не ленись делать это, а, напротив, всеми силами следи за собой. Не пренебрегай общественными делами, если можешь способствовать их улучшению: ведь если они будут идти хорошо, то от этого будет немалая польза не только всем гражданам вообще, но в частности и друзьям твоим и тебе самому.

Глава 8

[Разговор с Аристиппом об относительности понятий "хорошее" и "прекрасное"]

(1) Однажды Аристипп1вздумал сбить Сократа, как раньше его самого сбивал Сократ. Но Сократ, имея в виду пользу своих собеседников, ответил ему не так, как отвечают люди, опасающиеся, чтоб их слова не перетолковали в каком-нибудь другом смысле, но как человек, убежденный, что он как раз исполняет свой долг. (2) Дело было так: Аристипп спросил Сократа, знает ли он что-нибудь хорошее. Если бы Сократ назвал что-нибудь вроде пищи, питья, денег, здоровья, силы, смелости, то Аристипп стал бы доказывать, что это иногда бывает злом. Но Сократ, имея в виду, что если что-нибудь нас беспокоит, то мы ищем средства избавиться от этого, дал ответ самый достойный:

(3) – Ты спрашиваешь меня, – сказал он, – знаю ли я что-нибудь хорошее от лихорадки?

– Нет, – отвечал Аристипп.

– Может, от глазной болезни?

– Тоже нет.

– Может, от голода?

– И не от голода.

– Ну, если ты спрашиваешь меня, знаю ли я что-нибудь такое хорошее, что ни от чего не хорошо, то я этого не знаю, да и знать не хочу.

(4) В другой раз Аристипп спросил его, знает ли он что-нибудь прекрасное.

– Даже много таких вещей, – отвечал Сократ.

– Все они похожи одна на другую? – спросил Аристипп.

– Нет, так непохожи некоторые, как только возможно, – отвечал Сократ.

– Так как же непохожее на прекрасное может быть прекрасно? – спросил Аристипп.

– А вот как, – сказал Сократ, – на человека, прекрасного в беге, клянусь Зевсом, не похож другой, прекрасный в борьбе; щит, прекрасный для защиты, как нельзя более не похож на метательное копье, прекрасное для того, чтобы с силой быстро лететь.

(5) – Твой ответ, – сказал Аристипп, – совершенно не отличается от ответа на мой вопрос, знаешь ли ты что-нибудь хорошее.

– А ты думаешь, – отвечал Сократ, – что хорошее – одно, а прекрасное – другое? Разве ты не знаешь, что все по отношению к одному и тому же прекрасно и хорошо2? Так, прежде всего о духовных достоинствах нельзя сказать, что они по отношению к одним предметам нечто хорошее, а по отношению к другим нечто прекрасное; затем, люди называются и прекрасными и хорошими в одном и том же отношении и по отношению к одним и тем же предметам; также по отношению к одним и тем же предметам и тело человеческое кажется и прекрасным и хорошим; равным образом, все, чем люди пользуются, считается и прекрасным и хорошим по отношению к тем же предметам, по отношению к которым оно полезно.

(6) – Так и навозная корзина – прекрасный предмет? – спросил Аристипп.

– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – и золотой щит – предмет безобразный, если для своего назначения первая сделана прекрасно, а второй дурно.

– Ты хочешь сказать, что одни и те же предметы бывают и прекрасны и безобразны? – спросил Аристипп.

(7) – Да, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – равно как и хороши и дурны: часто то, что хорошо от голода, бывает дурно от лихорадки, и, что хорошо от лихорадки, дурно от голода; часто то, что прекрасно для бега, безобразно для борьбы, а то, что прекрасно для борьбы, безобразно для бега: потому что все хорошо и прекрасно по отношению к тому, для чего оно хорошо приспособлено, и, наоборот, дурно и безобразно по отношению к тому, для чего оно дурно приспособлено.

(8) Равным образом, говоря, что одни и те же дома и прекрасны и целесообразны, Сократ учил, как мне казалось, строить их такими, какими им должно быть. Ход его рассуждения был следующий:

– Кто хочет иметь дом такой, каким ему следует быть, не должен ли употреблять все средства к тому, чтоб он был как можно более приятен для житья и целесообразен?

(9) Когда собеседник соглашался с этим, Сократ спрашивал:

– Не правда ли, приятно иметь дом летом прохладный, а зимой теплый?

Когда и с этим собеседник соглашался, Сократ говорил:

– Не правда ли, в домах, обращенных на юг, зимой солнце светит в галереи3, а летом оно ходит над нами самими и над крышами и дает тень? Значит, если такое положение прекрасно, то необходимо строить выше южную сторону, чтобы не преграждать зимнему солнцу доступа, а ниже – северную сторону, чтобы холодные ветры не попадали в дом. (10) Короче сказать, куда хозяину во все времена года бывает всего приятнее укрываться и где всего безопаснее помещать вещи, то и будет по справедливости самое приятное и прекрасное жилище. А картины и разные украшения гораздо более отнимают удовольствий4, чем доставляют.

– Для храмов и жертвенников, – говорил Сократ, – самое подходящее место то, которое видно отовсюду5, но где мало ходят, – потому что приятно, увидав храм, помолиться, приятно подойти к нему, находясь в чистоте6.

Глава 9

[Определение понятий "храбрость", "мудрость" и других]

(1) В другой раз Сократу предложили вопрос о храбрости, можно ли ей научить человека, или она – природный дар. Он дал такой ответ.

– Как одно тело от рождения имеет больше силы для перенесения трудов, чем другое тело, так, думаю, и одна душа от природы бывает крепче другой в перенесении опасностей: как я вижу, люди, получая воспитание при одних и тех же законах и обычаях, тем не менее отличаются друг от друга смелостью. (2) Но я все-таки думаю, что при всяких природных свойствах в человеке можно развивать храбрость путем обучения и упражнения: так, например, скифы и фракийцы1, несомненно, не осмелились бы с большим щитом и длинным копьем сражаться со спартанцами, и, наоборот, спартанцы, очевидно, не решились бы вступить в бой с фракийцами, вооруженные маленьким щитом и дротиком, и со скифами, вооруженные луком. (3) Подобно этому и во всем остальном, как я вижу, люди и по природе отличаются друг от друга, и в то же время благодаря упражнению достигают значительного успеха. А из этого следует, что все люди как с хорошими, так и с плохими природными способностями должны учиться и упражняться в той области, в которой хотят стать заметными.

(4) Между мудростью и нравственностью2Сократ не находил различия: он признавал человека вместе и умным и нравственным, если человек, понимая, в чем состоит прекрасное и хорошее, руководится этим в своих поступках и, наоборот, зная, в чем состоит нравственно безобразное, избегает его. В ответ на дальнейший вопрос, считает ли он умными и воздержными тех, кто знает, что должно делать, но поступает наоборот, он сказал:

– Столь же мало, как неумных и невоздержных: все люди, думаю я, делая выбор из представляющихся им возможностей, поступают так, как находят всего выгоднее для себя. Поэтому, кто поступает неправильно, тех я не считаю ни умными, ни нравственными.

(5) Сократ утверждал также, что и справедливость и всякая другая добродетель есть мудрость. Справедливые поступки и вообще все поступки, основанные на добродетели, прекрасны и хороши. Поэтому люди, знающие, в чем состоят такие поступки, не захотят совершить никакой другой поступок вместо такого, а люди не знающие не могут их совершать и, даже если пытаются совершить, впадают в ошибку. А так как справедливые и вообще все прекрасные и хорошие поступки основаны на добродетели, то из этого следует, что и справедливость и всякая другая добродетель есть мудрость.

(6) Сумасшествие, говорил Сократ, есть нечто противоположное добродетели; однако незнание он не считал сумасшествием; но не знать самого себя или воображать, будто знаешь то, чего не знаешь, это, он думал, очень близко к сумасшествию. Однако в просторечии, продолжал он, про людей, делающих ошибки в том, чего толпа не знает, не говорят, что они – сумасшедшие; только делающих ошибки в том, что знает толпа, называют сумасшедшими. (7) Так, например, если кто считает себя таким великаном, что наклоняется при проходе через ворота в городской стене, или таким силачом, что пробует поднимать дома или браться за что-нибудь другое, очевидно невозможное, – про того говорят, что он сумасшедший. А кто делает мелкие ошибки, тех не считают сумасшедшими: как сильную страсть называют любовью, так и большую ненормальность ума называют сумасшествием.

(8) Исследуя вопрос, что такое зависть, Сократ находил, что она есть некоторая печаль, но печаль не о несчастье друзей или о счастье врагов: завистники, говорил он, только те, кто горюет по поводу счастья друзей. Когда некоторые удивлялись, как можно, любя кого-нибудь, печалиться о его счастье, он напоминал, что у многих бывает к тем или другим лицам такое чувство, при котором они не могут равнодушно смотреть на их бедствия и помогают им в несчастье, но при счастье их они испытывают печаль. Впрочем, с человеком рассудительным этого не может случиться, а у дураков всегда есть это чувство.

(9) Исследуя вопрос, что такое досуг, Сократ находил, что огромное большинство людей, правда, всегда что-то делает: и игроки в кости и шуты тоже что-то делают; но на самом деле, говорил он, все они ничего не делают, потому что имеют возможность пойти и заняться чем-нибудь лучшим. Но перейти от лучшего занятия к худшему ни у кого нет времени3; а если бы кто и перешел, то поступил бы дурно, потому что свободного времени у него нет.

(10) Цари и правители, говорил Сократ, – не те, которые носят скипетр или избраны кем попало или получили власть по жребию4или насилием или обманом, но те, которые умеют управлять. (11) Когда собеседник Сократа соглашался, что дело правителя – приказывать, что делать, а подчиненного – повиноваться, Сократ указывал на то, что и на корабле управляет знающий, а хозяин корабля и все пассажиры повинуются знающему. Точно так же и владельцы земли в сельских работах, больные при болезни, учащиеся гимнастике в гимнастических упражнениях и вообще все, у кого есть дело, требующее забот, если считают себя его знающими, то сами о нем пекутся, а если нет, то не только слушаются знатоков, когда они имеются под рукой. Когда же знающих нет, их приглашают, чтобы под их руководством делать что нужно. В прядильном деле, указывал Сократ, даже женщины распоряжаются мужчинами, потому что женщины знают, как прясть, а мужчины не знают.

(12) Если кто возражал на это, что у тирана есть возможность не слушать разумных советников5, Сократ говорил:

– Да как же можно не слушать, когда грозит ущерб, если не послушаешь доброго советника? Ведь если не послушаешь доброго советника в каком-нибудь деле, то, несомненно, сделаешь ошибку, а за ошибку поплатишься.

(13) Если кто указывал, что у тирана есть возможность даже казнить умного советника, Сократ говорил:

– А кто казнит своих лучших помощников, неужели, думаешь ты, остается безнаказанным или отделывается лишь каким-нибудь пустым ущербом? Как ты думаешь, кто так поступает, имеет больше шансов остаться невредимым, или при таком образе действий может даже очень скоро погибнуть?

(14) Кто-то спросил Сократа, какой образ жизни он считает лучшим для человека. Он отвечал:

– Хорошую жизнь6.

Тот спросил опять, не относит ли он к понятию "образ жизни" также и счастье. Сократ отвечал:

– Нет, на мой взгляд, случай и деятельность – понятия совершенно противоположные: если человек не ищет, а случайно находит что-нибудь нужное, это я считаю счастьем; а если он путем изучения и упражнения исполняет что-нибудь хорошо, это я признаю хорошей деятельностью, и кто ведет такой образ жизни, тот, мне кажется, хорошо живет.

(15) – Самые лучшие и всего более угодные богам люди, – говорил он, – это те, кто хорошо исполняет свою работу: в области земледелия – земледельческую, в области государственной деятельности – государственную; а кто ничего хорошо не делает, тот никуда не годен и богам не угоден.

Глава 10

[Разговоры с Паррасием, Клитоном и Пистием об их занятиях]

(1) Если когда Сократ разговаривал с художниками, занимающимися своим искусством с целью заработка, то и им он был полезен.

Так, он пришел однажды к живописцу Паррасию1и в разговоре с ним сказал:

– Не правда ли, Паррасий, живопись есть изображение того, что мы видим? Не подражают ли ваши картины различным телам, когда вы изображаете красками тела вогнутые и выпуклые, темные и светлые, жесткие и мягкие, неровные и гладкие, молодые и старые?

– Верно, – отвечал Паррасий.

(2) – Так как нелегко встретить человека, у которого одного все было бы безупречно, то, рисуя красивые образы, вы берете у разных людей и соединяете вместе, какие есть у кого, наиболее красивые черты и таким способом достигаете того, что все тело кажется красивым.

(3) – Да, мы так делаем, – отвечал Паррасий.

– А изображаете вы то, что в человеке всего более располагает к себе, что в нем всего приятнее, что возбуждает любовь и страсть, что полно прелести, – я разумею духовные свойства? Или этого и изобразить нельзя? – спросил Сократ.

– Как же можно, Сократ, – отвечал Паррасий, – изобразить то, что не имеет ни соразмерности, ни цвета и вообще ничего такого, о чем ты сейчас говорил, и даже совершенно невидимо?

(4) – Но разве не бывает, что человек смотрит на кого-нибудь ласково или враждебно? – спросил Сократ.

– Думаю, что бывает, – отвечал Паррасий.

– Так это-то можно изобразить в глазах?

– Конечно, – отвечал Паррасий.

– А при счастье и при несчастье друзей, как ты думаешь, разве одинаковое бывает выражение лица у тех, {кто принимает в них участие и кто не принимает}?1*

– Клянусь Зевсом, конечно нет, – отвечал Паррасий, – при счастье они бывают веселы, при несчастье мрачны.

– Так и это можно изобразить? – спросил Сократ.

– Конечно, – отвечал Паррасий.

(5) – Затем, величавость и благородство, униженность и рабский дух, скромность и рассудительность, наглость и грубость проявляются и в лице и в фигуре человека, стоит он или двигается.

– Верно, – отвечал Паррасий.

– Так и это можно изобразить?

– Конечно, – отвечал Паррасий.

– Так на каких людей приятнее смотреть, – спросил Сократ, – на тех ли, в которых видны прекрасные, благородные, достойные любви черты характера, или же безобразные, низкие, возбуждающие ненависть?

– Клянусь Зевсом, Сократ, тут большая разница, – отвечал Паррасий.

(6) Однажды Сократ пришел к скульптору Клитону2и в разговоре с ним сказал:

– Прекрасны твои произведения, Клитон, – бегуны, борцы, кулачные бойцы, панкратиасты3: это я вижу и понимаю; но как ты придаешь статуям то свойство, которое особенно чарует людей при взгляде на них, – что они кажутся живыми?

(7) Клитон был в недоумении и не сразу собрался ответить. Тогда Сократ продолжал:

– Не оттого ли в твоих статуях видно больше жизни, что ты придаешь им сходство с образами живых людей?

– Конечно, – отвечал Клитон.

– Так вот, воспроизводя как при сгибании или разгибании тела члены то сжимаются, то расправляются, то напрягаются, то расслабляются, ты и придаешь статуям больше сходства с действительностью и больше привлекательности.

– Совершенно верно, – отвечал Клитон.

(8) – А изображение также душевных состояний у людей при разных их действиях разве не дает наслаждения зрителю?

– Надо думать, что так, – отвечал Клитон.

– В таком случае у сражающихся в глазах надо изображать угрозу, а у победителей должно быть торжество в выражении лица?

– Именно так, – отвечал Клитон.

– Стало быть, – сказал Сократ, – скульптор должен в своих произведениях выражать состояние души.

(9) Однажды Сократ пришел к Пистию, мастеру по изготовлению панцирей. Пистий показал ему панцири хорошей работы.

– Клянусь Герой4, Пистий, – сказал Сократ, – прекрасное изобретение – панцирь: он прикрывает у человека части тела, нуждающиеся в прикрытии, и вместе с тем не мешает действиям рук!

(10) Но скажи мне, Пистий, – продолжал Сократ, – почему ты продаешь дороже других свои панцири, хоть ты делаешь их не крепче, чем другие, и не из более дорогого материала?

– Потому что, Сократ, я делаю панцири с большим соблюдением пропорций, – отвечал Пистий.

– Как же ты показываешь эту пропорциональность, – мерой или весом, назначая за них более дорогую цену? Ведь, я думаю, ты не все их делаешь одинаковыми и похожими, если только ты делаешь их каждому по мерке.

– Клянусь Зевсом, так и делаю, – отвечал Пистий, – без этого в панцире нет никакого толку.

(11) – А телосложение у человека бывает у одного пропорциональное, у другого непропорциональное? – спросил Сократ.

– Конечно, – отвечал Пистий.

– Так как же ты делаешь, чтобы панцирь был по мерке человеку с непропорциональным телосложением и в то же время был бы пропорциональным? – спросил Сократ.

– Точно так же, как делаю его по мерке, – отвечал Пистий. – Панцирь по мерке и есть панцирь пропорциональный.

(12) – Пропорциональность ты понимаешь, по-видимому, не безотносительно, – сказал Сократ, – а по отношению к тому, кто носит панцирь, совершенно так же, как если бы ты сказал, что щит пропорционален для того, для кого он по мерке; то же самое касается, по-видимому, судя по твоим словам, и военного плаща и всех вообще предметов. (13) Но, может быть, в том, что панцирь приходится по мерке, есть и еще какая-нибудь немалая выгода.

– Скажи, Сократ, если знаешь, – отвечал Пистий.

– Панцирь, сделанный по мерке, меньше давит своей тяжестью, чем сделанный не по мерке, при одном и том же весе, – сказал Сократ. – Если он сделан не по мерке, то он или висит всей тяжестью на плечах или сильно надавливает на какое-нибудь другое место тела, и через это неприятно и тяжело его носить. Если же он сделан по мерке, то тяжесть его распределяется по разным местам: часть ее несет ключица и надплечие, часть – плечи, часть – грудь, часть – спина, часть – живот, так что он почти не похож на ношу, а скорее на предмет, приложенный к телу.

(14) – Ты указал как раз на то качество, за которое я так дорого ценю свою работу, – сказал Пистий, – некоторые однако охотнее покупают панцири раскрашенные и золоченые.

– Ну, если они только из-за этого покупают панцири, сделанные им не по мерке, – сказал Сократ, – то они, кажется мне, покупают раскрашенный и золоченый вред. (15) Но ведь тело не остается всегда в одном и том же положении, – то бывает в наклоненном, то в прямом: так как же могут быть по мерке панцири, сделанные точь-в-точь по человеку?

– Никоим образом, – отвечал Пистий.

– Ты хочешь сказать, – заметил Сократ, – что по мерке приходятся не те, которые сделаны вполне по человеку, а те, которые не беспокоят его при употреблении.

– Ты угадал, Сократ, и совершенно верно понимаешь дело, – отвечал Пистий.

Глава 11

[Разговор с Феодотой о друзьях]

(1) Одно время в Афинах жила женщина по имени Феодота1, которая отдавалась всякому, кто искал ее любви. Кто-то в присутствии Сократа упомянул о ней и сказал, что красота ее выше всякого описания и что живописцы приходят к ней писать с нее и она показывает им себя настолько, насколько дозволяет приличие.

– Надо бы нам сходить посмотреть, – сказал Сократ, – ведь по одним слухам не представишь себе того, что выше описания.

(2) – Пойдемте со мною сейчас, – отвечал рассказчик.

Так они пошли к Феодоте и застали ее позировавшей перед каким-то живописцем. Они стали смотреть на нее.

Когда живописец закончил, Сократ сказал:

– Друзья мои! Кто кого должен больше благодарить – мы ли Феодоту за то, что она показала нам свою красоту, или она нас за то, что мы на нее смотрели? Не правда ли, если ей полезнее показывать себя, то она должна быть нам благодарна, а если нам полезнее смотреть, то мы ей?

(3) Кто-то заметил, что вопрос его основателен.

– Так вот, – продолжал Сократ, – она уже и сейчас в выигрыше: она получила от нас похвалу, а когда мы разгласим это в публике, она получит еще больше пользы; а нам уже сейчас хочется прикоснуться к тому, на что смотрели, и уйдем мы возбужденные, а уйдя будем чувствовать томление. Отсюда естественное заключение, что мы – ее поклонники, а она – предмет нашего поклонения.

– Клянусь Зевсом, – отвечала Феодота, – если это так, то я должна бы быть вам благодарной за то, что вы смотрели.

(4) После этого Сократ обратил внимание на то, что сама она – в роскошном наряде, что платье и украшения бывшей при ней матери тщательно подобраны, что у нее много миловидных служанок, тоже одетых не кое-как, и что вообще дом у нее богато обставлен2. Сократ обратился к ней с таким вопросом:

– Скажи, Феодота, есть у тебя земля?

– Нет, – отвечала она.

– Ну так дом доходный3?

– И дома нет, – отвечала она.

– Неужели мастерская4какая?

– И мастерской нет, – отвечала она.

– Так откуда же у тебя средства? – спросил Сократ.

– Если кто станет моим другом и хочет быть мне благодетелем, – вот мои средства к жизни.

(5) – Клянусь Герой, Феодота, – сказал Сократ, – превосходная это вещь: иметь стадо друзей гораздо лучше, чем стадо овец, коз и коров. Что же? Ты предоставляешь случаю, чтобы к тебе подлетел друг, как муха, или же и сама придумываешь какие-нибудь способы?

(6) – Какой же я могу найти способ для этого? – спросила Феодота.

– Клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – способ, гораздо более пригодный, чем у пауков: ты знаешь, как они охотятся за добычей для удовлетворения своих жизненных потребностей: ткут тонкую паутину, и что в нее попадет, то и служит им пищей.

(7) – Так и мне ты советуешь соткать какую-нибудь сеть? – спросила Феодота.

– Не думай, что вот так запросто можно поймать такую дорогую добычу, как друга. Разве не видишь, что и при ловле столь малоценной добычи, как зайцы, люди употребляют много хитростей? (8) Зайцы кормятся по ночам: ввиду этого охотники заводят у себя собак, приученных к ночной охоте, и с ними ловят их. Зайцы с наступлением дня убегают: охотники приобретают других собак, которые по запаху чуют, какой дорогой зайцы ушли с пастбища в свое логовище, и отыскивают их. Зайцы так проворно бегают, что исчезают прямо на глазах у охотников. Тогда те добывают себе еще и других собак, быстрых, чтобы они ловили зайцев на бегу. Но зайцы и от них убегают, так охотники ставят сети на тропинках, где они бегут, чтобы они попадали в них и запутывались.

(9) – Но как же ловить друзей мне? – спросила Феодота.

– Клянусь Зевсом, вот как, – отвечал Сократ. – Если вместо собаки ты добудешь такого человека, который будет выслеживать и находить тебе богатых любителей красоты, а найдя, устраивать так, чтобы они попали в твои сети.

(10) – Да какие же у меня сети? – спросила Феодота.

– Есть одна, – отвечал Сократ, – и очень ловко обвивающаяся вокруг человека, – твое тело, а в нем душа: она учит тебя, как смотреть на человека, чтоб ему доставить удовольствие; учит тебя, что человека, заботящегося о тебе, надо принимать с радостью, а кто надут чванством, от того держать двери на запоре; заболел друг – принять в нем участие, навестить его; улыбнулось ему счастье – от всего сердца разделить с ним радость; много внимания оказывает он тебе, – быть преданной ему всей душой. А в любви, я уверен, ты можешь быть не только нежной, но и заботливой; что друзья тебе дороги, в этом ты их убеждаешь, я уверен, не словом, а делом.

– Нет, клянусь Зевсом, – отвечала Феодота, – я никаких таких способов не употребляю.

(11) – Однако гораздо лучше, – продолжал Сократ, – обходиться с человеком как должно, сообразуясь с его характером: ведь силой, конечно, не поймаешь и не удержишь друга; надо делать добро и доставлять удовольствия этому зверю, чтобы он попался и никуда не убежал.

– Правда твоя, – согласилась Феодота.

(12) – Ты должна, стало быть, – продолжал Сократ, – прежде всего у людей, относящихся к тебе со вниманием, просить лишь таких услуг, которые им доставляют возможно меньше хлопот, а затем и со своей стороны отвечать им такими же услугами: при этих условиях люди скорее всего могут стать друзьями, всего дольше любить и всего больше оказывать добра. (13) Всего приятнее им будет, если то, что у тебя есть, ты будешь дарить им, когда им это нужно: как видишь, даже самое вкусное блюдо кажется невкусным, если подают его, когда еще нет аппетита; а когда человек сыт, оно производит даже отвращение; но если подать кушанье, возбудив в человеке голод, то оно, хотя бы было и плоховато, кажется очень вкусным.

(14) – Так как же я могла бы возбудить голод к тому, что у меня есть? – спросила Феодота.

– А вот как, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ. – Прежде всего, если ты не будешь ни предлагать этого, ни поминать, когда люди сыты, пока не пройдет у них чувство пресыщения и не явится вновь желание; затем, когда у них будет желание, будешь напоминать им о нем лишь в самой скромной форме, так чтобы не казалось, что ты сама навязываешься им со своей любовью, а, напротив, что ты уклоняешься от этого, пока наконец их страсть не дойдет до высшего предела: в такую минуту те же самые дары имеют гораздо более высокую цену, чем если предлагать их, пока еще нет страсти.

(15) Тут Феодота сказала:

– А почему бы тебе, Сократ, не поохотиться на друзей вместе со мной?!

– Хорошо, если только ты меня уговоришь, – отвечал Сократ.

– А как же мне уговорить тебя? – спросила Феодота.

– Уж об этом ты сама подумай и найди такой способ, если будет надобность во мне, – отвечал Сократ.

– Так ты ходи ко мне почаще, – сказала Феодота.

(16) Тут Сократ, иронизируя по поводу того, что он не занимается общественными делами5, сказал:

– Нет, Феодота, мне не очень-то легко улучить свободную минутку: множество своих и общественных дел не дает мне свободы. А к тому же у меня есть подружки6, которые ни днем ни ночью не дадут мне уйти от них: они учатся у меня привораживать любовными зельями и заговорами7.

(17) – Так ты и это знаешь, Сократ? – спросила Феодота.

– А как ты думаешь, – сказал Сократ, – почему и Аполлодор8вот и Антисфен9никогда от меня не отходят? Почему и Кебет и Симмий10ходят ко мне из Фив? Будь уверена, тут дело не обходится без множества волшебных напитков, заговоров, колес11!

(18) – Так одолжи ты мне это колесо, – сказала Феодота, – я на тебе прежде всех попробую его, поверчу!

– Нет, клянусь Зевсом, – сказал Сократ, – я не хочу, чтобы меня самого к тебе влекло; хочу, чтобы ты ходила ко мне.

– Хорошо, буду ходить, – отвечала Феодота, – только ты пускай меня к себе!

– Хорошо, буду пускать, – сказал Сократ, – если только у меня дома не будет какой милой6, что милее тебя!

Глава 12

[Разговор с Эпигеном о крепости и слабости тела]

(1) Сократ однажды обратил внимание на слабое телосложение одного из своих друзей, Эпигена1, молодого еще человека.

– Какой же ты слабак, Эпиген! – сказал он.

– Да мне и не нужно быть силачом, Сократ, – отвечал Эпиген.

– Нет, нужно, – возразил Сократ, – ничуть не меньше, чем тому, кто собирается выступать на состязаниях в Олимпии2. Или, по-твоему, так ничтожна борьба с неприятелями на жизнь и смерть, которую при первом удобном случае устроят афиняне? (2) А немало людей по слабости тела гибнет в боях с неприятелями или с позором спасает себе жизнь; многие по этой же причине, хоть и остаются в живых, но попадают в плен и тогда или остаются всю жизнь в самом тяжком рабстве3, если такая участь их постигнет, или, попав в такую горестную неволю и заплатив выкуп, иногда превышающий их состояние, всю жизнь проводят в крайней нужде и страданиях; многие, наконец, наживают худую славу из-за телесной слабости, потому что их считают трусами.

(3) Неужели ты ни во что не ставишь все эти неприятности, являющиеся следствием телесной слабости, и думаешь, что мог бы легко переносить их? А на мой взгляд, гораздо легче и приятнее этого те труды, которые приходится выносить человеку, заботящемуся о крепости тела.

Или, по-твоему, слабость полезнее для здоровья и вообще для всего пригоднее крепости? Или ты ни во что ставишь блага от крепости тела? (4) А между тем, жизнь людей крепких телом совершенно противоположна жизни слабых. Люди крепкие телом и здоровы и сильны; благодаря этому многие с честью выходят невредимыми из сражений с неприятелями и избегают всех тяжелых последствий войны; многие помогают друзьям, приносят пользу отечеству и за это удостаиваются благодарности, приобретают великую славу, достигают самых высоких почестей и остаток жизни проводят в большей радости и славе, а детям своим оставляют немалые средства на жизнь.

(5) В Афинах не организовано государственное обучение военному делу4, но из этого не следует, что и каждый отдельный гражданин должен относиться к нему без внимания: нет, всякий должен заниматься им нисколько не меньше. Будь уверен, что ни в каком состязании и вообще ни в каком занятии ты не будешь в убытке от того, что лучше разовьешь свое тело. Во всех человеческих занятиях тело нужно; а во всех случаях, где применяется телесная сила, очень важно возможно лучшее развитие организма. (6) Даже и там, где, по-видимому, тело наименее нужно, в области мышления, даже и в этой области, – кто этого не знает? – многие делают большие ошибки оттого, что не обладают физическим здоровьем. Кроме того забывчивость, уныние, дурное расположение духа, сумасшествие у многих часто вторгаются в мыслительную способность вследствие телесной слабости до такой степени, что выбивают даже знания. (7) Напротив, у кого телосложение крепкое, тот вполне гарантирован от таких невзгод, и ему не угрожает никакой опасности испытать что-нибудь подобное по случаю телесной слабости; скорее можно ожидать, что для достижения результатов, противоположных тем, какие бывают следствием телесной слабости, полезна также и крепость тела. А какого труда побоится всякий здравомыслящий человек ради благ, противоположных вышеуказанным явлениям?

(8) Наконец, какой позор состариться из-за своего пренебрежительного отношения ко всему, не увидав, каким красавцем и силачом можешь стать! А этого не увидишь при пренебрежительном отношении: само собою это не приходит!

Глава 13

[Мнения Сократа по поводу разных вопросов]

(1) Как-то раз кто-то сердился, что один человек не ответил на его приветствие.

– Смешно, – сказал Сократ, – если бы ты встретил человека с каким-нибудь телесным недостатком, которого нет у тебя, ты не стал бы сердиться; а попался тебе человек с такой душевной грубостью, которой нет у тебя, – это тебя огорчает.

(2) Другой жаловался, что он ест без аппетита.

– Акумен1, – сказал Сократ, – назначает хорошее лекарство от этого.

– Какое? – спросил тот.

– Прекратить еду, – отвечал Сократ. – Когда прекратишь, жизнь будет и приятнее, и дешевле, и здоровее.

(3) Еще другой жаловался, что у него слишком тепла вода для питья.

– В таком случае, – заметил Сократ, – когда ты захочешь помыться теплой водой, она будет для тебя в самый раз.

– Нет, – возразил тот, – для мытья она холодна.

– Так, ну а слугам твоим тоже не нравится пить ее и мыться ею? – спросил Сократ.

– Нет, клянусь Зевсом, – отвечал он. – Напротив, я часто удивляюсь, с каким удовольствием они употребляют ее и в том и в другом случае.

– Какая же вода теплее для питья, – которая у тебя, или которая у храма Асклепия2? – спросил Сократ.

– Которая у храма Асклепия, – отвечал он.

– А какая для купанья холоднее, – которая у тебя, или которая у храма Амфиарая3?

– Которая у храма Амфиарая, – отвечал он.

– Так имей в виду, – заметил Сократ, – ты, пожалуй, уж чересчур привередлив, – больше всякого слуги и больного.

(4) Кто-то жестоко наказал своего слугу. Сократ спросил, за что он на него сердится.

– За то, – отвечал он, – что он большой сладкоежка и вместе с тем нерадив, чрезвычайно жаден до денег и вместе с тем ужасный лентяй.

– А думал ли ты когда, кого из вас больше бить надо – тебя или слугу?

(5) Кто-то боялся идти в Олимпию4.

– Что ты боишься этого путешествия? – спросил Сократ. – Разве ты и дома не гуляешь почти целый день? И во время пути туда ты, прогулявшись, позавтракаешь; прогулявшись, пообедаешь и отдохнешь. Разве ты не понимаешь, что если бы ты растянул в одну линию свои прогулки в течение пяти или шести дней, то ты легко дошел бы из Афин в Олимпию? Кроме того, приятнее выходить одним днем раньше, чем опаздывать: когда приходится удлинять дневной путь сверх нормы, это тяжело; а пройти одним днем больше дает много облегчения; поэтому лучше спешить при отправлении в путь, чем в дороге.

(6) Другой жаловался, что он страшно устал от дальнего пути. Сократ спросил его, не нес ли он еще и груз.

– Нет, клянусь Зевсом, – отвечал тот, – только плащ.

– Один ты шел, или со слугой5? – спросил Сократ.

– Со слугой, – отвечал он.

– Пустой он шел или нес что-нибудь? – спросил Сократ.

– Нет, клянусь Зевсом, и постель6, и другие вещи, – отвечал он.

– Как же он перенес это путешествие? – спросил Сократ.

– Кажется, лучше меня, – отвечал он.

– Так если бы тебе пришлось тащить его ношу, как бы ты чувствовал себя, как ты думаешь? – спросил Сократ.

– Скверно, клянусь Зевсом, – отвечал он. – Вернее сказать, у меня даже не хватило бы сил нести.

– И такая малая выносливость, меньшая даже, чем у раба7, неужели это, по-твоему, нормально для человека, занимавшегося гимнастикой?

Глава 14

[Об умеренности в пище]

(1) Когда одни из участников общего обеда1приносили мало закусок2, а другие много, Сократ приказывал слуге такое маленькое приношение или класть на стол для общего употребления, или делить между всеми поровну. Кто приносил много, тем было совестно не брать того, что положено было для всех, и не класть своих закусок; поэтому они клали и их для общего употребления. Не пользуясь никакими преимуществами в сравнении с теми, кто приносил мало, и они перестали покупать закуски на большую сумму.

(2) Как-то Сократ заметил, что один из сотрапезников перестал есть хлеб, а ест одно мясо2без хлеба. В это время шел разговор о словах, именно, к какому действию какое слово прилагается.

– Можем ли мы определить, друзья, – сказал Сократ, – по какому действию человек называется "мясоедом"? Все, конечно, едят с хлебом мясо, когда оно есть; но по этой причине, думаю, еще не называются мясоедами.

– Конечно, нет, – сказал один из присутствовавших.

(3) – А если кто без хлеба ест одно мясо, – продолжал Сократ, – не ради атлетических упражнений3, а ради удовольствия, можно ли считать его мясоедом или нет?

– Едва ли кого другого можно назвать мясоедом, – сказал тот.

– А кто ест мало хлеба и много мяса? – спросил кто-то другой из присутствовавших.

– Мне кажется, – отвечал Сократ, – и его правильно было бы называть мясоедом; и когда все люди молят богов об изобилии плодов земных, он, надо думать, стал бы молиться об изобилии мяса.

(4) При этих словах Сократа тот молодой человек, поняв, что они сказаны по его адресу, мясо есть не перестал, но взял еще хлеба. Сократ, заметив это, сказал его соседям:

– Наблюдайте за ним, хлеб ли он будет есть как мясо, или мясо как хлеб.

(5) Как-то Сократ увидал, что другой из сотрапезников с одним куском хлеба берет в рот понемногу от нескольких мясных блюд.

– Можно ли вообразить себе, – сказал он, – кулинарное искусство, дороже обходящееся или больше портящее кушанья, чем то, которое придумывает себе тот, кто сразу берет в рот всевозможные приправы? Он смешивает разные вещества в большем числе, чем повара, и тем делает кушанья дороже; а кто смешивает такие вещества, которых они не смешивают, как не подходящие одно к другому, тот делает ошибку, если они поступают правильно, и уничтожает их искусство. (6) Но если в повара берут лучших мастеров такого дела, то не смешно ли, что он, не имея ни малейшей претензии на знание этого искусства, переделывает их работу? Кроме того, кто привык есть несколько кушаний сразу, с тем бывает еще такой случай: когда нет нескольких блюд, ему будет казаться, что он терпит недостаток, потому что он будет стремиться к привычному. Напротив, кто привык одному куску хлеба давать в провожатые одно кушанье, того и при отсутствии нескольких блюд не огорчит, что у него только одно.

(7) Сократ говорил также, что слово "eujwcei`sqai"4(угощаться) на афинском языке значит "есть": слово "eu\" прибавлено для обозначения такой еды, которая не вредит ни душе, ни телу, и которую нетрудно найти; поэтому и слово "eujwcei`sqai" он применял к людям, ведущим скромный образ жизни.

* * *

ПРИМЕЧАНИЯ

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава 1

1. Дионисодор – софист, который вместе с своим братом Эвтидемом выведен Платоном в диалоге "Эвтидем". И там оба они являются преподавателями военного искусства, но также и искусства спорить – "эристики".

2. Главную силу афинского сухопутного войска составляла пехота, численностью и устройством далеко превосходившая кавалерию. В пехоте служили гоплиты (или тяжеловооруженные), легковооруженные и пелтасты. Вооружение гоплитов было: шлем, панцирь, наколенники, большой щит, длинное копье и меч; легковооруженные были без доспехов и щита, а только с метательными копьями; пелтасты занимали середину между тяжелою и легкою пехотою и носили короткое копье, длинный меч и легкий круглый щит (pevlth, от которого и получил название этот род войска). Соответственно делению населения Аттики на 10 "фил" (см. о них ниже, примеч. 4 к III 4), пехота делилась на 10 полков (tavxi"). Каждый полк делился на лохи (lovco"); число людей в полку и лохе не всегда было одинаково. При начале Пелопоннесской войны (431 год) афиняне имели 19000 гоплитов, из которых 13000 были вполне годны для боевой службы в поле. Воинская повинность в Афинах была безусловно обязательна для всех граждан с 18 до 60 лет. Ежегодно стратеги (см. ниже) вместе с членами Совета пятисот и старшинами демов (см. примеч. 4 к III 4) составляли по филам список ("каталог") граждан, достигших 18-летнего возраста; в него вносились только граждане трех высших классов (по делению Солона: пентакосиомедимны, всадники, зевгиты); феты (граждане четвертого класса) не включались. Полный каталог граждан, подлежащих воинской повинности, состоял, таким образом, из 42 годовых списков. Когда предстояла война, Народное собрание определяло, какого возраста граждане должны быть призваны на действительную службу. Набор производили стратеги сообразно с постановлением народа. Списки призываемых выставлялись во всеобщее сведение. Юноши от 18 до 20 лет и граждане старше 50 лет обыкновенно служили для обороны страны и редко были посылаемы в поле; лишь в крайних случаях призывались на службу граждане всех возрастов, числившиеся в призывных списках. Главными военными начальниками были стратеги, числом 10, ежегодно назначавшиеся по выборам (не по жребию) из числа граждан, женатых законным образом и владевших недвижимою собственностью. Все вместе они составляли коллегиальное начальство, имевшее особую палату, и все имели равную власть. В более древние времена стратеги выступали в походы или все вместе, или в числе нескольких, причем один был главнокомандующим, и все начальствовали поочередно, как было в Марафонской битве. Впоследствии в походы выступал лишь один или двое; прочие оставались в Афинах или шли на другие места военных действий. Деятельность стратегов была обращена на все, что непосредственно относилось к военному делу или находилось в какой-либо связи с ним: они были не только главными начальниками военных сил, но стояли во главе всего военного и флотского управления. Должность стратега была очень важна и пользовалась большим почетом, так что ее искали знатнейшие граждане, хотя могли получать и люди простого происхождения, отличавшиеся военными дарованиями (как Ификрат). Отдельными полками тяжелой пехоты командовали подчиненные стратегам таксиархи, числом 10, назначавшиеся также по выборам. Они составляли вместе со стратегами военный совет и были вообще их ближайшими помощниками. Лохами начальствовали лохаги, которых назначали таксиархи.

3. "Илиада" III 170 и след.

4. Кифара – струнный инструмент, похожий на лиру.

5. Кирпичи не причислены к разряду материалов не размягчающихся потому, что разумеются кирпичи не обожженные в огне, а сделанные из глины с примесью соломы и высушенные на солнце.

Глава 2

1. "Илиада" II 243.

2. "Илиада" III 179.

3. Т. е. Сократ ограничивал свое исследование о достоинстве хорошего вождя только вопросом, делает ли он счастливыми тех, кого ведет.

4.

Глава 3

1. См. примеч. 2 к III 1. Кавалерия афинская до Персидских войн вовсе не упоминается. Со времени Фемистокла кавалерия была постоянною, и численность ее дошла до 300, а впоследствии, со времени Пелопоннесской войны, до 1000 человек. Все граждане, принадлежавшие к первым двум классам (пентакосиомедимнов и всадников), обязаны были содержать годных к военной службе лошадей; эта обязанность считалась литургией (см. примеч. 5 к II 7). Кавалерией начальствовали 2 гиппарха и подчиненные им 10 филархов, служившие по выборам, соответственно 10 филам, на которые делилась кавалерия. Гиппархи были подчинены стратегам, как главному военному начальству, но они имели важное политическое значение, действовали во многих делах совершенно самостоятельно. На обязанности гиппархов лежало обучение всадников приемам кавалерийской службы, а также осмотр и испытание лошадей. В конце каждого года Совет пятисот производил инспекторский смотр (докимасию) всадников, и только те из них, которые выдерживали его удовлетворительно, заносились на следующий год в список всадников; остальные должны были служить гоплитами. В мирное время кавалерия участвовала в праздничных процессиях для придания им большего блеска и пышности.

2. Кроме регулярной тяжеловооруженной кавалерии, которая состояла из более знатных и богатых граждан, у афинян было еще 200 конных стрелков, набиравшихся из числа государственных рабов, преимущественно скифов и фракийцев. Поэтому служба в этом отряде считалась для афинского гражданина неприличной.

3. В древности стремена были неизвестны: греческие всадники сидели на неоседланной лошади или, самое большее, покрытой чем-то вроде попоны, без стремян (по-гречески и по-латыни нет даже слова в значении "стремя"). Поэтому в сражении приходилось считаться с возможностью, что всадник упадет с лошади и должен уметь легко вскочить на нее. Ксенофонт в своем сочинении "О верховой езде" (7, 1-3) дает такое наставление: "Когда уже лошадь подана всаднику, левой рукой он должен легко взять положенную на челюсти или переносицу привязь – и притом так легко, чтобы никоим образом не рвануть лошадь, садится ли он, хватаясь за гриву около ушей, или вспрыгивает при помощи копья [*** Для этой цели на древке копья приделывался выступ, который служил своего рода ступенькой. – И.М., А.С.], – а правой должен взяться за повод на загривке вместе с гривой, чтобы никоим образом не рвануть уздой за морду. Садясь таким способом, он левой рукой подпирает тело, а правой себя поднимает, – этим избегается и некрасивый вид сзади; но не надо сгибать колен или класть колено на спину лошади; нужно перекинуть ногу на правую сторону и затем положить свою заднюю часть на лошадь. Если же всадник ведет лошадь левой рукой, а в правой держит копье, то нужно уметь вскакивать и с правой стороны". Два изображения вскакивания на лошадь имеются в "Dictionnaire des antiquites grecques et romaines", Дарамберга (Daramberg) и Сальо (Saglio), гл. I, p. 748-749.

4. Конные упражнения производились на площади афинской или в крытых помещениях, усыпанных песком.

5. Здесь имеется в виду праздник Делии [*** Тот самый праздник, благодаря которому казнь Сократа была отсрочена на месяц. См. "Воспоминания" IV 8, 2. – И.М., А.С.] в честь Аполлона на его священном острове Делосе в память победы Тесея над Минотавром (см. примеч. 7 к III 5). Праздник этот совершался раз в четыре года. Он состоял главным образом из хоровых песен и плясок в честь бога и различных состязаний, увеличению блеска и пышности которых много содействовали священные посольства ("теории"), прибывавшие с островов, из Афин и из некоторых других государств собственно Эллады. Особенным великолепием отличалась афинская теория, устройство которой ("архитеория") было одной из литургий (см. примеч. 5 к II 7) богатых граждан. Устроители праздника брали с собою целые хоры певцов и музыкантов исключительно из среды граждан (об этих хорах и говорится в нашем месте), богатые жертвы и т. д. К ним присоединялись, иногда в значительном количестве, граждане, отправлявшиеся на праздник из религиозного чувства, любви к зрелищам или просто с меркантильными целями, и таким образом составлялись многолюдные и блестящие посольства.

Глава 4

1. О выборах стратегов, как и об упоминаемых ниже наборе, лохагах и таксиархах – см. примеч. 2 к III 1.

2. Никомахид и Антисфен – лица неизвестные.

3. В примеч. 5 к II 7 сказано, что одним из видов литургий была хорегия, снаряжение хора для драматического представления или музыкального состязания. Первая обязанность хорега состояла в наборе музыкантов и певцов для хора (исключительно из среды граждан), содержании их во время обучения и выплате жалованья; на его же обязанности было предоставление помещения для занятий хора в его доме или в нанятой для этой цели квартире. Если сам поэт или рекомендованный им человек не принимал на себя дело обучения хора, то хорег должен был пригласить особого учителя за плату; он же выплачивал вознаграждение музыкантам. Для представления хорег заготовлял хоревтам богатые костюмы и маски и сам являлся в роскошном праздничном платье и с венком на голове. После состязания хорег, лучше всех исполнивший свои обязанности, был признаваем победителем и получал в награду венок; в память победы он ставил в храме доску с записью о победе. Подобно тому как в музыкальном состязании хорег посвящал богам треножник, так после представления комедии хорег посвящал костюмы. Хорегия была весьма почетной обязанностью, но она требовала очень больших расходов. Хореги отчасти из тщеславия, желая отличиться друг перед другом, отчасти же из благочестия не щадили расходов, чтобы исполнить свою литургию как можно лучше. Трагический хор обходился дороже, чем комический. Один из клиентов Лисия (речь XXI 1-4) указывает, сколько денег он истратил на хорегии. "Ставши хорегом трагического хора, я истратил на него 30 мин, а через три месяца, на празднике Таргелий, я одержал победу мужским хором, на который истратил 2000 драхм. При архонте Главкиппе, на Великих Панафинеях, я истратил на пиррихистов (танцоров) 800 драхм. Кроме того, будучи хорегом мужского хора на Дионисиях, при том же архонте, я одержал победу и истратил на это, считая с посвящением треножника, 5000 драхм, и при Диокле, на Малых Панафинеях, на комический хор – 300 драхм... Потом я стал хорегом детского хора и издержал 15 с лишком мин. При архонте Эвклиде я снаряжал комический хор для Кефисодора и одержал победу, истратив на него, считая с посвящением одежды, 16 мин; на Малых Панафинеях я был хорегом безбородых пиррихистов и истратил 7 мин". Таким образом, этот гражданин на одни хорегии (не считая других повинностей) истратил в течение нескольких лет около 15000 драхм (2,5 таланта)! А деньги тогда были гораздо дороже, чем в новые времена. Были, конечно, и скупые хореги, плохо исполнявшие свою повинность. Такой хорег, например, описан в речи оратора Исея (V 36 и след.). В нашем месте, по-видимому, разумеется хорегия на музыкальных состязаниях, так как именно музыкальные состязания происходили между филами, и честь победы присваивалась прежде всего той или другой филе, а затем уже хорегу, бывшему ее представителем; а драматические хорегии исполнялись не по филам; между тем, ниже (параграф 5) Сократ говорит, что Антисфен несет расходы для победы хора со своей филой.

4. Население Аттики со времен Клисфена делилось на 10 фил, каждая фила – на 10 демов (нечто вроде волости); подразделением дема была фратрия.

4*. Слова в квадратных скобках пропущены в издании С.И.Соболевского.

Глава 5

1. Перикл, незаконный сын знаменитого Перикла и Аспасии (см. примеч.7 к II 6), родился около 445 года. По афинским законам, первым условием права гражданства было происхождение от законного брака гражданина с гражданкою. Дети, прижитые вне брака или происшедшие от смешанных браков (т. е. граждан с негражданками или наоборот), признавались незаконными и не имели прав гражданства. После смерти от чумы в 430 году двух старших законных сыновей Перикла Перикл-сын получил по народному постановлению права гражданства. В 407/6 году он был выбран в стратеги и был одним из полководцев, участвовавших в сражении при Аргинусских островах в 406 году. После этого он вернулся в Афины и вместе со своими коллегами был казнен. См. примеч. 16 к I 1. Таким образом, эта беседа могла происходить лишь раньше выбора Перикла в стратеги.

2. Число афинских граждан в V и IV веках колебалось между 20000 и 40000 взрослых мужчин, так что все гражданское население, с женщинами и детьми, можно принимать от 100000 до 140000.

3. В 457 году афиняне под начальством Миронида победили беотийцев при Энофитах, вследствие чего Беотия вошла в состав Афинского союза. Но в 447 году аристократическая партия, изгнанная после битвы при Энофитах, завладела городами Херонеей и Орхоменом. Афиняне под начальством Толмида пошли в Беотию, завоевали Херонею, но на возвратном пути подверглись нападению орхоменских беглецов и были разбиты около Коронеи или Лебадеи. Вследствие этого афиняне принуждены были отказаться от гегемонии над Беотией; города ее стали автономными, и олигархия в них была восстановлена. Зимою 424/3 года афиняне вновь сделали попытку подчинить Беотию и вторглись в нее под начальством Гиппократа, но были разбиты при Делии (храме Аполлона с рощей). В этом сражении участвовали Сократ и Алкивиад и, может быть, Ксенофонт (см. биографию Ксенофонта).

4. Мифограф Аполлодор рассказывает этот миф так. "Кекроп, произведенный самой землей, имевший тело человека и змеи, был первым царем Аттики и по своему имени назвал Кекропией эту страну, называвшуюся прежде Актой. В его царствование, говорят, боги решили взять себе города, в каких кто хотел пользоваться почитанием. Так вот, Посейдон первый пришел в Аттику и, ударив по земле трезубцем, произвел посредине Акрополя море (т. е. колодезь с соленой водой), которое теперь называют Эрехтеидой [*** По другой версии, Посейдон создал коня, и суд был не о том, кто из них двоих первым взял в свое владение Аттику (как у Аполлодора), а кто создал более полезный предмет. – И.М., А.С.]. После него пришла Афина и, взяв Кекропа в свидетели того, что она берет себе эту страну, посадила маслину, которую теперь показывают в храме Пандросы (дочери Кекропа). Между ними произошел спор из-за этой страны. Зевс уладил этот спор – дал судей, но не Кекропа и Краная и не Эрехтея, как некоторые рассказывают, а двенадцать богов. На основании их приговора страна была присуждена Афине, так как Кекроп засвидетельствовал, что она первая посадила маслину. Афина по своему имени назвала город Афинами, а Посейдон в гневе затопил Фриасийскую равнину и Аттику погрузил в море". Как видно из этого, Аполлодор полемизирует против той версии этого мифа, которой придерживается Сократ, – что Кекроп и близкие ему люди были судьями; у Аполлодора роль Кекропа состоит лишь в том, что он был свидетелем посадки маслины Афиной.

5. Эрехтей – также один из мифических царей афинских. Он был сын Земли и воспитан Афиной. Афина передала его дочерям Кекропа в ящике, запретив его открывать; но две из них, несмотря на это, открыли ящик и, увидав змееобразного (или обвитого змеей) ребенка, от страха сошли с ума и бросились со скалы Акрополя. В царствование Эрехтея жители Элевсина в союзе с фракийцами предприняли поход против Афин. Оракул предсказал победу афинянам, если Эрехтей принесет в жертву одну из своих дочерей. Он это сделал, победил врагов и оттеснил к северу фракийцев, которые до этого времени занимали "весь прилегающий материк" – жили у самых границ Аттики.

6. Гераклиды – сыновья Геракла (Геркулеса). Афиняне гордились тем, что защищали слабых, несправедливо обиженных сильными (см. ниже параграф 12). Сократ имеет в виду следующий миф. По смерти Геракла Эврисфей, царь микенский, по приказанию которого Геракл совершил 12 подвигов, преследовал его детей, опасаясь, как бы они не отняли у него царскую власть. Афиняне вступились за них, дали им у себя приют, и, когда Эврисфей вследствие этого начал войну с афинянами, они разбили его в сражении, в котором он и был убит. Иллюстрацией к словам Сократа о доблести древних афинян может служить следующее место из речи II Лисия (параграфы 11-14). "В более позднее время, когда Геракл исчез из мира людей, детей его, бежавших от Эврисфея, все эллины гнали от себя из страха перед силой Эврисфея, хотя им стыдно было за свои поступки. Придя в наш город, они с мольбою сели на алтарях. Несмотря на требование Эврисфея, афиняне отказались их выдать: уважение к доблести Геракла было у них сильнее страха перед собственной опасностью. Они предпочитали сражаться за слабых, имея на своей стороне правду, чем в угоду сильным выдать угнетенных ими. Когда Эврисфей, в союзе с тогдашними властителями Пелопоннеса, пошел на них войной, то они пред лицом близкой опасности не изменили своих убеждений, а держались того же мнения, как и прежде; а между тем, отец их никакого особенного благодеяния им не оказал, а каковы будут дети, достигши зрелого возраста, они не знали. Однако они приняли на себя такую борьбу за них, потому что считали это справедливым, несмотря на то, что у них не было прежде вражды с Эврисфеем и никакой выгоды им не представлялось, кроме доброй славы. Они сделали это потому, что жалели угнетенных, ненавидели насильников, одним старались поставить преграду, другим хотели помочь. Свободу они видели в том, чтобы не делать ничего против своей воли, справедливость – в том, чтобы помогать угнетенным, храбрость – в том, чтобы в случае надобности сражаться и умирать за ту и за другую".

7. Тесей (Тезей), мифический герой Аттики, был сын Эгея, царя афинского, и впоследствии сам был царем. Он, подобно Гераклу, совершил много подвигов (см. примеч. 3 к II 1). Одним из славных его подвигов был поход его против амазонок, воинственных женщин, царицу которых, Антиопу, он увел, и она стала его женой. В отмщение за это амазонки пошли войной на Аттику и проникли в Афины; решительная битва, в которой Тесей одолел их, была среди города. Но особенно чтили афиняне Тесея за освобождение Афин от дани Миносу. Критский царь (полумифический) Минос из мести за убийство афинянами его сына Андрогея предпринял поход на Афины и заставил афинян присылать каждые 9 лет по 7 юношей и 7 девушек на съедение Минотавру, чудовищу, получеловеку и полубыку. Когда Минос в третий раз потребовал присылки этих жертв для Минотавра, Тесей вызвался добровольно отправиться в числе других и обещал отцу убить Минотавра. В лабиринте (см. примеч. 16 к IV 2) он одолел это чудовище и вышел из запутанных ходов лабиринта при помощи нити, полученной им от дочери Миноса, Ариадны. См. примеч. 3 к гл. 9 "Пира".

8. Разумеются войны с персами. "Одни" боролись афиняне против персов в сражении при Марафоне в 490 году; "в союзе с пелопоннесцами" – во время второй войны с персами в 480 году (сражение при Саламине и др.). "Замечательные дела" персов – прорытие канала на Афоне и устройство моста на Геллеспонте.

9. Философ Платон в одном из своих диалогов ("Менексен" 237b) с гордостью упоминает, что жители Аттики были не пришельцы, а автохтоны, что почва Аттики – родная мать им, а не мачеха. По словам Фукидида (I 2; II 36), Аттика, вследствие скудости своей почвы, в древности не привлекала жадности завоевателей, так что население ее не переменялось; жители других областей Эллады, принужденные вследствие войн или восстаний выселяться из отечества, стекались в Аттику, как в мирный и безопасный уголок. Геродот называет афинян древнейшим народом и единственными из эллинов, не менявшими места своего поселения (VII 161). См. выше, примеч. 6. – Сократ и Перикл, как и все их современники, считали историческими эти мифические события, которые мы называли, и не только ораторы (Лисий, Исократ) говорили о них в похвальных речах в честь родного города, но даже дипломаты приводили такие события в виде доказательств: так, например, Каллий в речи своей перед спартанцами (371 год), доказывая им, что они не должны воевать с афинянами и опустошать их поля, ссылается на то, что Триптолем (тоже мифическая личность) первый показал таинства Деметры и Коры (Элевсинские мистерии) их вождю Гераклу и их согражданам Диоскурам и что семя плода Деметры первому дано было Пелопоннесу (Ксенофонт "История Греции" IV 3, 6).

10. На основании этой фразы можно заключить, что Сократ был сторонником возвращения к "государственному строю отцов". Такая тенденция в конце Пелопоннесской войны была очень распространена; это слово служило как бы общим девизом и могло объединить все партии. Но каждая партия под этим выражением подразумевала разное и понимала этот строй по-своему. Аристотель ("Афинское государственное устройство", гл. 34), рассказывая о положении дел после несчастного для афинян морского сражения при Эгоспотамах (в сентябре 405 года), говорит, что спартанский полководец Лисандр овладел Афинами. Был заключен мир между спартанцами и афинянами на условии, что афиняне введут у себя государственный строй отцов. "Демократы, – говорит Аристотель, – пытались спасти демократию, а из аристократов одни, именно те, которые принадлежали к гетериям (политическим клубам), и возвратившиеся после заключения мира изгнанники желали олигархии, другие, – не принадлежавшие к гетериям и в то же время бывшие не хуже кого другого из граждан, – стремились действительно к строю отцов". Тридцать тиранов сперва тоже делали вид, будто стремятся к древнему строю. Главным образом под этим разумелась конституция Солона.

11. Сократ говорит о спартанцах. Разумеется, такое мнение Сократа заострено против афинской демократии: восхваление во время войны порядков аристократической Спарты было характерно для аристократов; многие афинские аристократы, ненавидевшие демократию, сочувствовали Спарте: в частности в комедиях Аристофана есть указания на это. Так, в комедии "Осы" (поставленной еще в 422 году), хор, состоящий из стариков-гелиастов, бранит своего противника Бделиклеона (что значит "чувствующий отвращение к Клеону") "врагом народа, любителем монархии, сносящимся с Брасидом" (спартанским полководцем). Эти "лаконисты" выражали свои симпатии спартанцам и внешним образом, подражая им тем, что носили длинные волосы, косматую бороду, грубый плащ. Лаконисты (к которым принадлежали афинские всадники) были, конечно, в подозрении у демократов: в комедии Аристофана "Всадники" (ст. 580) хор, состоящий из всадников, просит не относиться к ним с недоброжелательством за то, что они носят длинные волосы. Точно так же лет через тридцать после постановки комедии молодой Мантифей, для которого написана речь XVI Лисия, просит судей "не относиться с ненавистью к человеку за то лишь, что он носит длинные волосы" (параграф 18).

12. По поводу уважения старших спартанцами можно привести следующее место из трактата Цицерона "О старости" (параграф 63). "Спартанец Лисандр говорил, что Спарта – самое почетное место жительства старости: нигде не придают такого значения возрасту, нигде старость не пользуется большим почетом. Мало того: в истории есть такой факт. В Афинах во время праздника в театр вошел один старик. Хотя много народа сидело там, но его сограждане нигде не дали ему места. Когда же он подошел к спартанцам, которые, как послы, сидели на определенном месте, то они все, говорят, встали и дали старику место для сидения. Когда все сидевшие в театре стали им рукоплескать, то один спартанец сказал: афиняне знают, что правильно, но делать этого не хотят".

13. С резким выпадом против "крайностей" демократии Сократ выступает также у Платона в "Государстве" (562с): "Когда демократическое государство, жаждущее свободы, попадается в руки дурных виночерпиев, стоящих во главе его, и напьется допьяна сверх надлежащей меры этой свободой в неразбавленном виде, оно наказывает правителей, если они не совершенно мягки и не предоставляют полную свободу, обвиняя их как негодяев, стремящихся к олигархии. Людей, послушных властям, оно топчет в грязь, как добровольных рабов, ничего не стоящих; напротив, правителей, подобных управляемым, и управляемых, подобных правителям, оно превозносит похвалами и награждает почетом и в частной жизни и в общественной". Об уважении спартанцев к властям см. ниже, примеч. 6 к IV 4.

14. Это находится в странном противоречии с мыслью, высказанной в параграфе 2 о том, что афиняне благожелательно относятся друг к другу. Ниже, в параграфе 17, опять говорится о страшной вражде и ненависти среди граждан.

15. Аристофан не раз смеялся над страстью своих соотечественников к сутяжничеству. Так, например, в комедии "Птицы" (ст. 39-41) Эвелпид говорит: "Цикады поют на ветвях один-два месяца, а афиняне всю жизнь поют на судебных процессах". В комедии "Облака" (ст. 494-497) на вопрос Сократа: "Что ты делаешь, если тебя бьют?" Стрепсиад отвечает: "Я даю себя бить, а потом, немного спустя, прошу присутствующих быть свидетелями, а потом, опять чуточку погодя, начинаю судиться". Когда ученик Сократа показывает Стрепсиаду географическую карту, на которой обозначены и Афины, Стрепсиад не верит, потому что не видит на ней сидящих судей (ст. 207-208). В "Мире" (ст. 505) Гермес говорит афинянам: "Вы ничем другим не занимаетесь, как только судитесь". Эта страсть афинян послужила Аристофану сюжетом для целой комедии "Осы". У Лукиана ("Икароменипп", гл. 16) Менипп, перечисляя характерные национальные страсти, говорит: "Финикияне путешествовали; киликийцы совершали разбойничьи набеги; лаконцы сами себя бичевали; афиняне судились".

16. В этих словах делается намек на казнокрадство. Оно было очень распространено в Афинах. Упреки государственным деятелям по поводу этого часто делаются, например Аристофаном и ораторами. У Ксенофонта ("Анабасис" IV 6, 16) спартанец Хейрисоф замечает, что "афиняне – мастера воровать казенные деньги, хотя и очень велика опасность для вора". Один клиент Лисия говорит (речь XIX 57): "Есть некоторые заранее тратящие деньги для того только, чтобы получить от вас государственную должность и вернуть израсходованную сумму в двойном количестве".

17. Под словами "такие люди" разумеются только что упомянутые матросы и атлеты, принадлежавшие к низшим слоям населения, и мальчики и юноши во время гимнастических состязаний и танцев хора, хотя от них нельзя требовать такого сознательного отношения к дисциплине, как от взрослых мужчин.

18. В тяжелой пехоте и кавалерии служили только граждане высших классов – по греческой терминологии, "прекрасные и хорошие". См. примеч. 2 к III 1; примеч. 1 к III 3, а также выше примеч. 3* к II 6.

19. Ареопаг (точнее: Совет Ареопага) был очень древним учреждением. Он состоял из архонтов и бывших архонтов, которые дали удовлетворительный отчет в своей годичной служебной деятельности. Под словами "выдержавших испытание" разумеется докимасия, которой подвергались все кандидаты на государственную должность. См. примеч. 3 к I 2. Таким образом, Ареопаг представлял собою коллегию испытанных людей, и так как доступ в него был возможен только уже в зрелом возрасте, а члены его занимали свою должность пожизненно, то значительное число их должно было состоять из людей престарелых, даже очень старых: это придавало коллегии известную величавость. Уважение к Ареопагу увеличивалось еще оттого, что он находился в близком отношении к религии, и притом к той части ее, которая могла иметь нравственное влияние, чего нельзя сказать о всех частях религии: именно, члены Ареопага были до известной степени служителями тех богинь, которые поддерживали среди людей уважение к вечному праву, соблюдению священных обязанностей, наказывали в качестве гневных Эриний (Фурий) преступников, защищали в качестве благодетельных Эвменид добродетельных людей. По верованию афинян, Ареопаг был учрежден самой богиней Афиной, покровительницей их родного города, как об этом сказано в Эсхиловой трагедии "Эвмениды" (ст. 681 и след.), где сама Афина говорит: "Внемли моему повелению, народ афинский! И на будущее время вечно это будет совет судей для Эгеева народа!.. Здесь уважение граждан и страх, брат его, будут удерживать от преступлений и день и ночь, если сами граждане не будут делать нововведений в законах... Пока вы будете со страхом взирать, как и должно, на такое досточтимое учреждение, вы будете иметь спасительную ограду страны и города, какой не имеет никто в мире, – ни у скифов, ни в краях Пелопа. Я установляю этот совет, которого не коснется прибыток, почтенный, велемудрый, бдительную охрану страны для защиты спящих". Таким же уважением к Ареопагу проникнут и Исократ (VII 37-50). Изображая в идеальном виде состояние, в котором находились Афины, пока Солонова конституция была в неиспорченном виде, он видит причину лучшего положения вещей в то время сравнительно с современным в двух обстоятельствах: во-первых, в том, что тогда должности замещались не по жребию, а по выбору и потому доставались тем, кого граждане считали способными и достойными; во-вторых, во влиянии Ареопага, который зорко смотрел за поведением граждан и пресекал проступки против добрых нравов увещаниями, угрозами и наказаниями.

20. Не только низшие офицеры, но даже и стратеги выбирались из людей, совершенно неподготовленных к военной карьере. Известен пример, что в 441 году знаменитый поэт Софокл был выбран в стратеги только по случаю того, что его трагедия "Антигона" очень понравилась публике. Нечто подобное случилось в 425 году: афиняне осаждали отряд спартанцев на острове Сфактерии. Клеон, кожевенный фабрикант, стал критиковать стратегов. Тогда афиняне послали его, никогда раньше не занимавшегося военным делом, несмотря на его желание уклониться от похода. Демосфен (XIX 237) говорит о нескольких лицах, из которых один занимался расписыванием ящиков для парфюмерных флаконов, другой был подьячим, что они были удостоены высокого почета, в том числе и стратегии: "Эти занятия, – замечает он, – конечно, ничего бесчестного в себе не содержат, но все-таки не дают права на стратегию". У Аристофана ("Ахарняне", ст. 1078) одно из действующих лиц говорит о стратегах, что они отличаются больше количеством, чем качеством. Во фрагменте 117 одной комедии Эвполида говорится: "Мы, старики, не так прежде жили: во-первых, у нас в городе стратеги были из самых важных домов, первые по богатству и роду, которым мы молились, как богам, – они и были такими, – так что мы жили в безопасности. А теперь, когда придется, мы предпринимаем походы, выбирая в стратеги всякую дрянь". В другом фрагменте (205) Эвполида сказано так: "Кого прежде вы не выбрали бы даже в надсмотрщики за вином (мелкие должностные лица), теперь мы имеем стратегами". Афинских стратегов остроумно высмеял царь македонский Филипп (Плутарх, "Изречения царей и полководцев" 25, 2): "Счастливые афиняне! Они каждый год находят возможным выбирать по десяти стратегов, а я во много лет нашел только одного стратега, – Пармениона". Плохая подготовка стратегов вполне понятна, если принять во внимание, что "в Афинах не было организовано государственное обучение военному делу" (см. ниже III 12, 5), а учителями военного дела объявляли себя разные философы, вроде Дионисодора (см. выше III 1), которые, вероятно, не были практиками этого дела. Очень интересен рассказ Цицерона о подобном философе, Формионе ("Об ораторе" II 18, 75): "Когда Ганнибал, изгнанный из Карфагена, пришел в Эфес к Антиоху и был приглашен послушать перипатетика Формиона, то этот болтун несколько часов говорил об обязанности полководца и вообще о военном деле. Все слушатели были в восторге и просили Ганнибала высказать мнение о философе. Ганнибал отвечал, что он много видал выживших из ума стариков, но такого безумного, как Формион, никого не видал. И совершенно справедливо. Могла ли быть большая наглость и болтливость, чем та, что Ганнибалу, столько лет боровшемуся из-за власти с римским народом, победителем всего мира, давал наставления о военном деле какой-то грек, никогда не видавший лагеря, никогда не касавшийся ни в малейшей доле никакой общественной должности?".

21. Разумеется гора Киферон и др.

22. Посредине Аттики находятся горы Парнет, Ликабетт, Пентеликон, Гиметт и др.

23. Мисийцы – народ в северо-западной части Малой Азии у Геллеспонта. Писидийцы – в южной части Малой Азии. "Царем" без всякого определения (или со словом "великий") греки называли персидского царя.

24. Молодые афиняне по достижении 18-летнего возраста признавались совершеннолетними и вступали в число "эфебов". В течение двух лет они получали военное образование, конечно, по преимуществу практическое. В первый год они учились владеть оружием и изучали тактику; в конце этого года они выступали перед народом в театре на торжественном смотре, после которого им вручали копье и щит на защиту отечества. Во второй год эфебы изучали крепостную и полевую службу: они составляли гарнизоны аттических крепостей и несли военную службу на границах Аттики. В нашем месте и имеются в виду такие молодые люди в возрасте 19-20 лет ("периполы").

25. Сократ имеет в виду защиту от набегов разбойников из Беотии. Иллюстрацией к этому может служить место из Аристофановой комедии "Ахарняне" (ст. 1073 и след.), где стратегу Ламаху приходит приказ охранять проходы в Аттику (о которых сказано у нас в параграфе 25), потому что беотийские разбойники хотят сделать набег.

Глава 6

1. Главкон – брат (младший) философа Платона, выведенный действующим лицом в Платоновых диалогах "Государство" и "Парменид". В Платоновом "Государстве" (368a) сказано, что Главкон вместе с братом своим Адимантом отличился в сражении в Мегарах. Комментаторы предполагают, что здесь разумеется сражение, происходившее в 409 году, о котором рассказывает Диодор (XIII 65). Кирхнер в своей "Prosopographia attica" (I 199) это также признает. Но в то же время Кирхнер высказывает предположение, что Главкон был моложе Платона, на основании следующей аргументации. Платон стал слушателем Сократа 20 лет отроду, в 407 году ("Prosopographia attica" II 204); а так как Ксенофонт в нашем месте говорит о дружбе Сократа с Платоном, то надо предположить, что с начала этой дружбы до разговора Сократа с Главконом, которому еще не было тогда 20 лет, прошло значительное время. Кирхнер странным образом не замечает хронологического противоречия между этими фактами. Если Главкон участвовал в сражении 409 года, то ему в этом году было уже больше 20 лет, потому что, как сказано мною в примеч. 24 к III 5, молодые люди с 18 до 20 лет несли военную службу только внутри Аттики. А если Главкон был моложе Платона, а Платону в 407 году (даже в 409 году, как некоторые источники сообщают) было 20 лет, то Главкону в 409 году не могло быть больше 20 лет и он не мог участвовать в сражении. Очевидно, в какой-то из этих предпосылок есть ошибка; в которой именно, трудно определить. Всего более сомнительна дата сражения, в котором участвовал Главкон, – 409 год. Английские комментаторы Платонова "Государства", Джоуэтт (Jowett) и Кэмпбелл (Campbell), вполне правильно замечают, что так как афиняне были в войне с мегарянами постоянно, то, может быть, здесь разумеется какая-нибудь мелкая стычка, не упомянутая в наших источниках. Очевидно, в таком случае разговор Сократа с Главконом надо отнести к какому-либо году после 407-го, а сражение, в котором участвовал Главкон по достижении 20 лет, – к еще более позднему времени, но, конечно, до окончания Пелопоннесской войны в 404 году.

2. Под этим довольно неопределенным термином (буквально "предстатель") разумеется главный оратор-демагог, который действовал как опекун и представитель народа, подобно тому, как обыкновенный "предстатель" был патроном метеков. Оратор в Афинах был не просто красноречивый человек: это был, по нашей терминологии, государственный деятель. Не занимая официально никакой должности, он присутствовал на заседаниях Совета пятисот и Народного собрания, часто брал слово, предлагал проекты постановлений. Он должен был быть всегда готовым предложить народу совет, какую-нибудь спасительную меру при затруднительных обстоятельствах, а для этого, конечно, мало было красноречия: нужно было иметь зрелость суждения и знание дела и людей. К тому же, как видно из речи Диодота у Фукидида (III 42, 4), ораторы иногда старались терроризировать друг друга, так что "вследствие страха (граждан) государство лишалось советников". При таких обстоятельствах число ораторов-демагогов было невелико. Хотя по праву всякий гражданин мог говорить с кафедры, но одновременно в известный период времени активными политиками было каких-нибудь 30, много 50 человек; а среди них звезд первой величины, которые привлекали к себе общее внимание и играли первую роль, насчитывался, может быть, только десяток. По молчаливому соглашению, они делили между собою сферу управления. Один был специалистом по финансам, другой – по международным делам, третий – по коммерческим вопросам и т. д. Благодаря своему влиянию в Совете и в Народном собрании, ораторы были своего рода министрами в Афинах: они проводили свои предложения в виде постановлений ("псефизм", греч. yhvfisma); официальным должностным лицам, например стратегам, оставалось только исполнять их. Таким "первым министром" был, например, Перикл, в течение двадцати с лишком лет занимавший этот высокий пост. Демосфен был, так сказать, министром иностранных дел. – Ввиду такого важного значения оратора-демагога нам понятны вопросы Сократа, в которых он предъявляет к Главкону требования относительно знаний, необходимых для государственного деятеля, для такого "опекуна" или "старосты" государства.

3. По достижении 18-летнего возраста афинянин признавался совершеннолетним, начинал пользоваться гражданскими правами, за исключением таких, для которых были ограничения по возрасту, обязан был исполнять повинности. Посещение Народного собрания немедленно по достижении совершеннолетия было дозволено законом, но не было в обычае и часто было невозможно вследствие того, что молодые люди с 18 до 20 лет несли военную службу на границах Аттики (см. примеч. 24 к III 5). Наше место показывает, что если юноши моложе 20 лет являлись в Народное собрание и говорили к народу, то над ними смеялись и их стаскивали с ораторской кафедры. Не только посещение Народного собрания и активное участие в нем считалось неприличным для молодого человека, но даже прохождение через площадь (а для того чтобы попасть на Пникс, место Народного собрания, надо было пройти через площадь). Поэтому в Аристофановых "Всадниках" (ст. 1373 и след.) Демос, превращенный волшебным образом в Демоса доброго старого времени, говорит, что ни одного безбородого не будет больше на площади и что он заставит всех таких прекратить составление псефизм и заниматься охотой. В "Облаках" (ст. 991) Правосуд обещает молодому человеку, что если он последует его советам, то будет ненавидеть площадь. Исократ (VII 48) говорит, что в старое время молодые люди до такой степени избегали площади, что, даже если бывали вынуждены пройти через нее, делали это с большим стыдом и скромностью. Стаскивали с ораторской кафедры неугодных ораторов "скифы" или "стрелки", о которых не раз упоминает Аристофан. Это были государственные рабы, из которых составлена была городская полицейская стража. "Потом потащили его пританы и стрелки", говорил Колбасник, герой комедии "Всадники" (ст. 665): пританы отдали приказ, стрелки привели его в исполнение. В комедии "Женщины в Народном собрании" одна женщина рассказывает подругам, что делают мужчины в собраниях: "Они ругаются словно пьяные, и того, кто дебоширит в пьяном виде, выносят стрелки" (ст. 143-144). В этой же комедии женщины производят репетицию того, как им вести себя в собрании; при этом Праксагора спрашивает подругу: "Вот еще остался не рассмотренным вопрос: если тебя потащат стрелки, что ты будешь делать?" (ст. 258). В Платоновом "Протагоре" (319с) Сократ рассуждает о том, что в Народном собрании при рассмотрении какого-либо вопроса приглашают в советники специалистов: "Но если попробует давать совет кто-нибудь другой, кого афиняне не считают знатоком дела, они не принимают его мнения, а, напротив, смеются над ним и кричат до тех пор, пока пробовавший говорить или сам не отойдет вследствие их крика, или пока стрелки не стащат или не выведут его по приказанию пританов".

4. О Хармиде см. ниже, примеч. 1 к III 7.

5. Словом "варвары" греки называли всех негреков. Поэтому "у варваров" значит "за пределами эллинского мира".

6. Аристотель в "Риторике" (I 4, 8, 1359 b) очень сходно с нашим разговором формулирует объем знаний будущего финансового советника. "Кому предстоит давать советы по части финансов, необходимо будет знать все статьи государственных доходов – какие они и как велики, для того чтобы если какая из них забыта, прибавить ее, а если какая мала, увеличить ее; кроме того, необходимо знать и все статьи государственных расходов для того, чтобы если какая из них лишняя, уничтожить ее, а если какая велика, сократить ее". – Относительно общей суммы доходов, которые получало афинское государство, мы имеем несколько показаний, относящихся к V и IV векам до н. э. При начале Пелопоннесской войны (431 год) афиняне, по словам Ксенофонта ("Анабасис" VII 1, 27), получали ежегодно не менее 1000 талантов. Аристофан ("Осы", ст. 660) в 422 году определяет сумму годового дохода в 2000 талантов; такое значительное увеличение доходов объясняется тем, что в 425/4 году дань союзников была возвышена более чем вдвое. Во время финансовой деятельности оратора Ликурга (338-326 годы) ежегодный доход достигал средним числом 1575 талантов; при Деметрии Фалерском (317-307 годы) ежегодный бюджет доходил еще до 1200 талантов. При этом само собою разумеется, что в тяжелые военные времена суммы доходов значительно сокращались. – Государственные доходы афинян могут быть разделены на 4 разряда: а) доходы с государственных имуществ и косвенные налоги; б) штрафы и конфискации имуществ; в) прямая подать и дань союзников; г) литургии (см. примеч. 5 к II 7 и примеч. 3 к III 4). а) Доходы с государственных имуществ были обширны и разнообразны. Главною доходною статьею были Лаврийские рудники (см. примеч. 4 к II 5). Косвенные налоги (пошлины) взимались со всех предметов ввоза и вывоза, обыкновенно в размере 2% стоимости товара. Взималась пошлина также за право торговли на рынке, за пользование гаванями, все равно, грузились ли товары или нет. Во избежание издержек и трудностей при взимании налогов и пошлин государство отдавало их, за исключением дани союзников, на откуп отдельным лицам или целым обществам откупщиков. б) Дальнейшим источником доходов были судебные и штрафные деньги. Штраф в 1000 драхм, который должен был платить обвинитель в судебном процессе, не получивший пятой части голосов, также вносился в государственную казну, равно как и суммы, которые должен был платить подсудимый в случае обвинительного приговора, и штрафы, налагаемые от имени Совета или отдельных должностных лиц. Конфискованное имущество шло также в пользу государства. в) Подушную подать платили только метеки. К прямым налогам на граждан афиняне прибегали только в крайних случаях: так, например, для покрытия военных расходов налагалась прямая подать на имущество граждан; впервые такая "эйсфора" была наложена в 428/7 году. Взнос афинских союзников во время первого аттического союза (454-412 годы) составлял первоначально около 460 талантов, потом в 437/6 г. увеличился до 600 талантов, а с 425/4 г. превышал 1200 талантов. Во время второго аттического союза (378-338 годы) платились взносы, о размерах которых мы не имеем достаточных сведений.

7. Обыкновенные расходы в Афинах в мирное время заключались в уплате жалованья членам Совета, судьям и должностным лицам низшего разряда. Сюда нужно прибавить "теорик", расход, имевший целью дать бедным гражданам возможность посетить театр и вообще лучше справить праздник, расходы на общественные празднества и жертвоприношения, посольства, общественные постройки разного рода. Флот и армия тоже требовали больших расходов даже в мирное время, а во время войны расходы на эту статью увеличивались в огромных размерах. Три первые года Пелопоннесской войны стоили 7400 талантов. В бюджет входили также содержание сирот, раздача беднякам хлеба, денежные пособия инвалидам и сиротам и различные другие расходы.

8. При начале Пелопоннесской войны (431 год) афиняне имели такое количество боевой силы, какого у них не было ни прежде, ни после, именно 19000 гоплитов, из которых 13000 были вполне годны для боевой службы в поле, и 1000 человек кавалерии. Флот в начале Пелопоннесской войны состоял из 300 вполне годных кораблей, а общее их количество доходило до 400. Во время похода в Сицилию (415 год) весь флот погиб; но афиняне скоро оправились от поражения, так что в сражении при Эгоспотамах (405 год) имели уже снова 180 судов.

9. См. примеч. 25 к III 5.

10. О рудниках см. примеч. 4 к II 5.

11. Аттика – страна малоплодородная; по пространству она немного больше 40 квадратных миль; а между тем число жителей ее доходило в цветущее время до 500000 человек, так что по густоте населения (более 1200 человек на 1 квадратную милю) она была похожа на теперешнюю Бельгию или Саксонию. Вследствие этого она не могла прокормиться своим хлебом и всегда нуждалась в хлебе привозном; хлеб привозился из разных мест, но главным образом из стран, прилегающих к Черному морю, особенно из Крыма. Еще во времена Солона собственного хлеба в Аттике едва хватало на прокормление земледельческого населения (Плутарх "Биография Солона", гл. 22); впоследствии же, когда народонаселение значительно увеличилось, а крестьянское хозяйство неоднократно разорялось во время войн, особенно Пелопоннесской, страна производила средним числом немного более половины количества хлеба, потребного для народонаселения. Ежегодно ввозилось в Аттику до 800000 медимнов (более 4200000 литров) хлеба на сумму до 140 талантов.

12. То же сказано в "Домострое" (8, 22): "Во всем городе вещей в десять тысяч раз больше, чем у нас". – Френкель (Frankel) в примеч. 77 и 109 к книге Бёка "Die Staatshaushaltung der Athener", B. I, S. 82, 3 Aufl., ссылаясь на Ваксмута (Wachsmuth), "Stadt Athen", B. I, S. 564, указывает на то, что будто бы здесь разумеются не самые дома в смысле зданий, а хозяйства и что поэтому у нас нет сведений о числе домов в Афинах. Несмотря на авторитет Френкеля и Ваксмута, с этим мнением нельзя согласиться: в подлиннике поставлено слово oijыiva, которое означает "дом" именно в смысле здания, в отличие от oi[ыo" "хозяйство". Очень ясно видна синонимическая разница между этими словами в "Домострое" 1, 5, где хозяйство oi[ыo" определяется как (дом и) все, что человек имеет вне дома oijыiva. Подробно об этом говорит Шмидт (I.H.H.Schmidt) в своей "Synonymik der griechischen Sprache", B. II, S. 516.

13. Разумеется Хармид, о котором см. примеч. 1 к III 7.

14. См. примеч. 2 к II 5.

Глава 7

1. Хармид – зять Аристона, Платонова отца, женатый на сестре Аристона, сын Главкона старшего, дядя (вернее, муж тетки) Платона и Главкона младшего. Его родственник и опекун Критий познакомил его с Сократом в 432 году. Он – одно из действующих лиц в Платоновом диалоге "Хармид" и в Ксенофонтовом "Пире": см. введение к "Пиру".

2. В Греции было четыре больших панэллинских праздника, на которых устраивались разного рода состязания, – гимнастические (например, бег взапуски, борьба, кулачный бой), конные, музыкальные, поэтические: Олимпийский праздник (в Олимпии), Пифийский (в Дельфах), Немейский (в Немее), Истмийский (на Истме, т. е. на Коринфском перешейке). Первоначально главной целью этих праздничных собраний было почитание того божества, которому была посвящена данная местность; но состязания постепенно стали считаться самой существенной частью празднества, так что благодаря им эти четыре праздника возвысились до значения общеэллинских. Множество народу съезжалось со всех концов Эллады не только из любопытства и жажды к зрелищам, но и по торговым делам. Победители на этих общеэллинских состязаниях получали венки; но были и состязания, на которых победителю выдавалась и денежная награда; первая награда считалась выше. Победа на состязаниях ценилась чрезвычайно высоко и доставляла славу не только самому победителю, но и его родному городу. В день торжественной раздачи наград при вручении каждому победителю венка герольд провозглашал его имя и родину. Затем победители приносили жертвы богам; при этом хоры пели победные песни. Празднество заканчивалось торжественным пиром. При возвращении на родину победителя ожидали еще более блестящие почести. Его родственники, друзья и весь родной город считали себя прославленными перед лицом всей Эллады и выражали свою благодарность всевозможными средствами. Победитель въезжал в город в роскошной пурпуровой одежде, на колеснице, запряженной четверкой белых коней; родственники и друзья на конях и в экипажах сопровождали его; многочисленная толпа шла за ним; иногда для торжественного въезда его в город разбиралась часть городской стены, чтобы он въехал не как все, через обыкновенные ворота; по объяснению Плутарха ("Застольные беседы" II 5, 2), этот обычай имел тот смысл, что нет большой пользы от стен для города, который имеет мужей, могущих сражаться и побеждать. Шествие направлялось к храму городского божества, где победитель клал свой венок на алтарь, как победный дар. Затем устраивался пир, во время которого, как и раньше при шествии, хоры пели гимны в честь победителя. Знаменитые поэты, как Пиндар, Симонид, Вакхилид, сочиняли такие гимны и прославили многих победителей. Такие празднества иногда повторялись в течение нескольких лет в годовщину победы. Кроме того, благодарные общины чтили победителей и другими наградами, например денежными, почетным местом при всех празднествах и публичных зрелищах, пожизненным содержанием в пританее и статуями в общественных местах.

3. Кифара – струнный инструмент, похожий на лиру, но более усовершенствованный; профессиональные музыканты предпочитали кифару.

4. О ремесленниках см. примеч. 1 к гл. 4 "Домостроя". Как видно отсюда, Сократ был очень невысокого мнения о Народном собрании. По праву, все афинские граждане могли и должны были посещать Народное собрание; но в действительности туда ходил лишь небольшой процент граждан. Прежде всего, не могли посещать его афинские граждане, жившие за пределами Аттики, например на острове Лемносе. Но и среди тех, которые жили в Аттике, многим мешали приходить полевые работы, торговые дела. В самом городе даже люди богатые предпочитали оставаться дома; купцам также не было охоты бросать торговлю и заниматься политикой; во время войны масса граждан должна была идти в какой-нибудь дальний поход; наконец, были и такие, которых привлекала площадь с тенистыми платанами, красивыми зданиями, мастерскими цирюльников и т. д. Ввиду всего этого можно предполагать, что как бы ни были важны обсуждаемые в Народном собрании вопросы, число голосующих никогда не превышало 5000 человек. А когда дела были пустые, то часто должно было случаться, что в собрании была какая-нибудь тысяча или даже две тысячи граждан, а иногда, может быть, даже и несколько сотен. Это и было причиной того, что за посещение собрания была назначена плата (около 395 года). Но плата эта была незначительна – 3 обола (см. выше примеч. 2 к II 5).

Глава 8

1. Об Аристиппе см. примеч. 1 к II 1.

2. Слово "прекрасный" есть буквальный перевод греческого kalov". Но греческое слово имеет значение более широкое, чем русское; оно может означать, что предмет "пригоден" для чего-нибудь, хотя бы он не был красив. На эту тему рассуждает Сократ в "Пире", гл. 5, где доказывает шутя красоту частей своего лица тем, что они целесообразны, пригодны для своего назначения (как известно, Сократ был по наружности безобразен).

3. Так как в греческих домах отопления не было, то дом строили с таким расчетом, чтобы зимою солнце как можно более нагревало его; летом, наоборот, нужно было иметь как можно более прохлады. См. "Домострой" 9, 4 и примеч. 2 к этому месту.

4. Здесь разумеются лепные украшения, как и в "Домострое" 9, 2. Потому ли, что они были крашеные, или по другим причинам, для них, как и для картин, нужны были комнаты, недоступные для солнечных лучей. А такие комнаты зимой были холодны, и потому эти украшения больше отнимали удовольствия, чем доставляли.

5. Обыкновенно храмы были окружены стеной или обсажены деревьями; Сократ же хочет, чтобы прохожие могли их видеть и помолиться.

6. Где ходит много людей, там легко оскверниться и отвлечься от религиозного настроения, по мысли Сократа.

Глава 9

1. Смысл: скифы и фракийцы, хотя и воинственные народы, все-таки не осмелились бы сражаться в непривычном для них вооружении, потому что они не учились так сражаться.

2. В подлиннике поставлено слово swfrosuvnh, для которого не только в русском языке, но и в других новых языках нет соответствующего слова, обнимающего все его значение, поэтому приходится переводить его разными словами: "нравственность", "самообладание", "власть над собою", "благоразумие" и т.п. В общем, swfrosuvnh у Сократа означает добровольное самоограничение, при котором человек правильно сознает и избегает слишком многого и слишком малого – двух крайностей, между которыми находится добродетель.

3. "Ни у кого нет времени" сказано в смысле "ни у кого не должно быть времени".

4. О выборах по жребию см. примеч. 3 к I 2.

5. По мнению Сократа, власть должна принадлежать тем, кто умеет властвовать. Там, где знание само по себе не является властвующей силой, последняя должна по крайней мере соединяться со знанием, и тирану, если он желает сохранить свою власть, в особенности нужно идти рука об руку с философом.

6. Здесь непереводимая игра слов. В подлиннике поставлено слово eujpraxiva. Собеседник Сократа знает это слово только в его обыкновенном смысле, в каком оно употреблено в параграфе 8: "счастье", "счастливая жизнь" (в материальном отношении). А Сократ руководится этимологическим составом этого слова: во вторую часть его входит слово pravttw – "делаю"; поэтому Сократ придает этому слову значение "хорошее делание", "хорошая деятельность". Ввиду двусмысленности этого термина я перевел его выражением "хорошая жизнь", которое может означать и счастливую в материальном отношении жизнь, и жизнь деятельную, полезную для общества.

Глава 10

1. Паррасий – один из знаменитейших греческих живописцев, родом из Эфеса, современник Зевксида (см. примеч. 5 к I 4). Он жил во время Пелопоннесской войны и, вероятно, некоторое время после нее. Он славился искусством придавать живость своим изображениям. Из картин его известны: "Безумие Одиссея", "Филоктет", "Прометей" и особенно изображение Демоса, в котором он выразил противоречивые свойства афинского народа. Известен рассказ о соперничестве его с Зевксидом (Плиний "Естественная история" XXXV 65): Зевксид нарисовал виноград так естественно, что птицы подлетали к нему, а Паррасий нарисовал полотно так, что Зевксид был введен в обман и требовал, чтобы Паррасий снял полотно и показал картину. Увидев свою ошибку, Зевксид признал первенство за Паррасием, потому что он сам обманул птиц, а Паррасий – его, художника.

1*. Слова в фигурных скобках заподозрены издателями как вставленные переписчиком.

2. О Клитоне ничего не известно из других источников.

3. Панкратиасты – борцы в панкратии, сложном состязании, состоявшем из борьбы с кулачным боем.

4. О клятве Герой см. примеч. 1 к I 5.

Глава 11

1. Феодота – знаменитая гетера того времени, о которой Атеней (XIII 574 Е) рассказывает, что она была возлюбленной Алкивиада и после убийства его в 404 году похоронила его.

2. Такая приличная обстановка у гетеры была редкостью и потому обратила внимание Сократа. Подробно о быте гетер изложено в сочинении Беккера (W.A.Becker) "Charikles", B. II, экскурс к второй сцене.

3. Иностранцы, даже метеки, постоянно жившие в Афинах, кроме высшего разряда метеков, "исотелов" (каким был, например, оратор Лисий), не имели права владеть в Афинах недвижимой собственностью. Поэтому домами владели почти исключительно афинские граждане. А так как в Афинах было большое число иностранцев (одних метеков 45000, не считая их рабов), то был спрос на квартиры. Ввиду этого некоторые граждане строили дома не только для себя, но и для отдачи внаймы жильцам; это было довольно выгодное предприятие: у оратора Исея (XI 42) упоминается случай, где домовладение приносит 84/7% дохода в год. Доходность, конечно, колебалась в зависимости от количества населения: так, в "Воспоминаниях", II 7, 2 Аристарх жалуется, что дохода от домов нет, потому что в городе мало народа по случаю анархии.

4. Мастерские (можно сказать, фабрики) в Афинах обслуживались рабами. Хозяин или сам заведовал такой фабрикой, или отдавал своих рабов внаймы другому, или предоставлял рабам вести дело на их собственный риск, платя ему известную сумму денег.

5. Сократ уклонялся от общественной деятельности, как он сам говорит об этом в Платоновой "Апологии" (31с-е): "Внутренний голос (демоний) противится тому, чтобы я занимался государственными делами". Конечно, по законам афинским, он не мог уклоняться совершенно от государственной деятельности. В "Воспоминаниях" I 1, 18 Ксенофонт рассказывает, что Сократ был членом Совета пятисот и даже эпистатом; вероятно, он посещал Народное собрание и не раз бывал членом суда присяжных. Слова, "что он не занимался общественными делами", надо понимать в том смысле, что он не стремился занимать какую-либо ответственную государственную должность, как он говорит это в Платоновой "Апологии" (32а).

6. Так Сократ называет в шутку своих учеников.

7. О любовных зельях и заговорах (напевах) говорится также в II 6, 10.

8. Об Аполлодоре см. примеч. 14 к "Защите".

9. Об Антисфене см. II 5, 1 и введение к "Пиру".

10. Кебет и Симмий, оба фиванцы, упомянуты также в I 2, 48 как достойные ученики Сократа; с именем Кебета дошло до нас небольшое философское сочинение под заглавием "Картина", аллегорически изображающее человеческую жизнь; однако новая критика доказала, что оно не принадлежит Кебету, ученику Сократа.

11. В подлиннике поставлено слово i[ugx, которым означается птица вертишейка из отряда лазающих птиц, с длинной шеей, маленькой головой. Греки считали, что она обладает чудесной способностью возбуждать любовь, вследствие чего пользовались ею для привораживания. Ее привязывали к колесу и вертели его, распевая заклинания, думая этими манипуляциями возбудить любовь в намеченном человеке. Эта процедура очень картинно описана Феокритом в его второй идиллии "Колдуньи". Затем это слово стало означать и самое колесо, к которому привязывали птичку.

Глава 12

1. Эпиген упоминается также в Платоновой "Апологии" (33e) и в "Федоне" (59b); более о нем ничего не известно.

2. Олимпия – небольшая равнина в Элиде, области на западе Пелопоннеса, знаменитая тем, что здесь происходили Олимпийские игры (см. примеч. 2 к III 7). На этой равнине была священная роща Зевса; в ней и в соседней с нею местности было много храмов, статуй и общественных зданий; все это и носило название Олимпии (города тут не было).

3. Взятие в плен было одним из источников рабства. Рабами становились не только пленные варвары, но во многих войнах между греческими государствами сами греки попадали в рабство к своим же соотечественникам. Так, например, после поражения афинян в Сицилии в 413 году пленные были проданы в рабство. Даже во время гражданских войн на острове Керкире каждая партия в период своего торжества осуждала другую на смерть или рабство. Пленного можно было выкупить из рабства; выкупная цена соответствовала цене обыкновенного раба; несколько раз в источниках упоминаются цены в 2, 3, 5 мин. Но часто владелец пленного принимал в расчет его высокое положение или богатство и назначал большую выкупную цену: так, Платон (философ) был выкуплен за 20 или 30 мин. Филипп, царь македонский, в письме к афинянам жалуется, что афинский полководец Диопиф, обратив в рабство пленных жителей двух фракийских областей, потом арестовал и македонского посла Амфилоха, пришедшего для переговоров о выкупе пленных, и освободил его лишь за выкуп в 9 талантов.

4. О недостаточной подготовленности афинского командного состава см. примеч. 20 к III 5.

Глава 13

1. Акумен – знаменитый афинский врач того времени, упоминаемый также Платоном.

2. Асклепий (иначе Эскулап) – бог врачебного искусства, считавшийся сыном Аполлона. У Гомера он еще не божество, а просто "безупречный врач". Главным местом культа Асклепия был Эпидавр, но и в Афинах был его храм, который и имеется в виду Сократом. [*** Имеется предположение, что, напротив, речь идет о храме в Эпидавре с теплым источником. – И.М., А.С.]

3. Амфиарай – мифический пророк и герой аргосский, участвовавший в походе Семи против Фив, почитался как герой. Его храм и оракул находились в Беотии. У храма был целебный источник, считавшийся святым.

4. Об Олимпии см. примеч. 2 к III 12.

5. По афинскому обычаю, люди сколько-нибудь состоятельные выходили на улицу и тем более в какое-нибудь путешествие в сопровождении слуги или даже нескольких слуг. Выше, в I 7, 2, сказано, что хорошие флейтисты ходят в сопровождении массы слуг. В Лисиевой речи XXXII мать упрекает своего отца и опекуна ее детей, что он решился выгнать своих внуков из их собственного дома без слуги.

6. Постель – непременная принадлежность путешествия, и несет ее всегда, конечно, слуга. У Аристофана несколько раз это упоминается, например в "Лягушках", ст. 525: "Не разговаривай, Ксанфий, а поднимай да неси опять постель".

7. По мнению Сократа, свободный гражданин должен быть сильнее раба, потому что рабам не дозволялось заниматься гимнастическими упражнениями в палестре.

Глава 14

1. Здесь идет речь об обедах в складчину, пикниках. Такие обеды были в большом употреблении; при этом каждый из участников или давал деньги тому, кто должен был устроить такой обед, или же приносил сам кушанья. Здесь имеется в виду второй вид пикника.

2. Словами "закуски" и "мясо" я перевожу слово o[yon, которым обозначаются все кушанья, кроме хлеба: мясо, рыба, сыр, овощи.

3. Атлеты, чтобы быть сильными, но не толстеть, употребляли особенную диету, в которой большую роль играло мясо.

4. Сократ правильно (и с теперешней лингвистической точки зрения) видит в первом слоге этого слова наречие eu\ – "хорошо", но придает ему нравственный смысл: "хорошо есть" – умеренно, без вреда для тела и души.