ТРАДИЦИЯ РАЗРЕШЕНИЯ КОНФЛИКТОВ НА КАВКАЗЕ И МЕТОДЫ ИНСТИТУТОВ ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

К оглавлению

1. САМООСОЗНАНИЕ

В чем все-таки коренится единство Кавказа? Все привычные факторы, приводимые в обоснование социокультурного, цивилизационного, этноконфессионального единства неких арелов, в случае Кавказа не действуют, что приводит некоторых исследователей к отрицанию самой версии о каком-либо единстве Кавказа, кроме разве что географического. Тем не менее наличие «кавказскости» – совершенно реальный факт самосознания населяющих его народов, и то обстоятельство, что факт этот не поддается верификации с помощью обычно применяющихся критериев и параметров, наводит Олега Дамению на мысль, что применяющаяся аксиология – по существу, западная, а в случае Кавказа действуют некие свои, особые критерии, самостоятельная система координат. Автор выдвигает несколько первичных постулатов, а в развитие идеи – предлагаем читателю обратить внимание на статьи Яна Чеснова и Ара Недоляна.

Олег Дамения

Институт экологии горных территорий РАН,

заведующий лаборатории социальной экологии. Майкоп

Кавказская идентичность: миф или реальность?

Волей судьбы мне пришлось жить в последнее время по заповеди Эйнштейна — меньше читать, больше думать. Поэтому хотелось бы просить некоторого снисхождения у тех, кто больше читает, меньше думает.

Проблема идентичности, и особенно кавказской, это не дань моде, потому что сегодня в научной литературе, и в мире, и в России об этом очень много пишут, но в данном случае я исхожу совершенно из других предпосылок, поскольку проблема идентичности очень актуальна с точки зрения текущих реалий. Несомненно, она и сложна, и в известной мере нова, так как нам не приходилось осмысливать социо-культурные процессы, происходящие в регионе, с точки зрения идентичности.

Я не буду называть все факторы, которые вызывают острую надобность в постановке этого вопроса, достаточно в этой связи назвать те активные динамичные культурно-цивилизационные взаимодействия, которые происходят сегодня на Кавказе, те геополитические реалии, в условиях которых нам приходится жить, и те процессы, которые связаны с распадом совсем недавно единого в экокультурном плане Кавказа. Именно этот распад, на мой взгляд, вызывает обратный процесс, который осмысливается в понятии интеграции. В мире идут интеграционные и дезинтеграционные процессы, они же идут и у нас на Кавказе.

Сегодня политически Кавказ разделен на Южный и Северный. Но на этом процессы дезинтеграции не закончились. Они продолжаются, и нам, естественно, приходится думать о решении возникающих при этом проблем - через интегрирование Кавказа. Об этом приходится думать не только нам, живущим и работающим на Кавказе, но и тем, кто в России, и на Западе. Достаточно в этой связи вспомнить, что те аналитики и наблюдатели из различных международных организаций, которые сегодня находятся на Кавказе, рассматривают кавказскую интеграцию как некое поле, в рамках которого, по всей вероятности, появляются какие-то возможности для урегулирования, скажем, имеющихся этнополитических конфликтов. Логика здесь, несомненно, есть, основание тоже, и потому многие на Западе ищут какую-то модель интегрирования Кавказа. Но оказывается, что сконструировать такую модель в чисто правовом, политическом, экономическом плане невозможно. В основе выполнимой общекавказской модели должна лежать какая-то интегрирующая идея. В основе всех интеграционных процессов, в альянсах, существующих в мире, даже военно-политических,  лежат какие-то социо-культурные реалии, какие-то исходные и интегрирующие идеи.

Вне всякого сомнения, в основе европейской культуры или европейского политического союза лежит определенная идея. Если ее сформулировать на языке рациональности, то можно сказать, что это общий  европейский менталитет или ментальность. Как бы ни отличал себя француз от англичанина и англичанин от француза, в основе их поведения, в основе социальной структуры любой европейской страны лежит один и тот же архетип. Я не буду расшифровывать, что представляет собой европейский архетип. Если мы перенесемся в другой мир, скажем, азиатский, или восточный, или ближневосточный, или дальневосточный, то увидим то же самое. Поэтому аналитики пишут, что если мы сегодня имеем какие-то альянсы или союзы в Европе, Азии или в Америке, то в их основе лежат какие-то фундаментальные идеи.

В этой связи Бруно Копитерс пишет, имея в виду, естественно, процессы, которые идут сегодня на Кавказе: «Но существует ли нечто, вроде кавказской идентичности, которая была бы основана на определенных цивилизационных ценностях, таких, как равенство и независимость, на которых может базироваться процесс интеграции?». Конечно, тот факт, что европейские аналитики приходят к этой идее, сам по себе, на мой взгляд, чрезвычайно важен и знаменателен. Конечно, однозначного ответа на этот вопрос нет.

В частности, грузинский аналитик Нодия пишет, что «несмотря на определенную популярность понятия «общекавказская культура» или «кавказский дом», никому еще не удавалось концептуализировать эту общность таким образом, чтобы она могла вписаться в мир современных политических отношений. «Кавказскость» интуитивно отождествляется с древними традициями гостеприимства, высокоритуалистичным поведением, культом воинственной мужественности, качествами, которые неминуемо подвергаются эрозии в процессе модернизации».

Я в своем докладе хочу коротко изложить, какие вообще парадигмы существуют в понимании социо-культурного феномена Кавказа, что собой представляет Кавказ? Что это за регион? С точки зрения кавказоведения, сложившегося в рамках как западной, так и российской ориенталистики, само понятие несет определенную смысловую нагрузку, главным образом географически-этнографического характера. Концепцию, сложившуюся в отношении Кавказа, я условно называю суммативной концепцией, основанной на дескриптивной методологии, то есть кавказская культура осмысливается на языке собирательно-описательном. Но существует ли в социоэтнокультурном разнообразии Кавказа некая общая идея для всех этносов, народов, этнических групп, которые образуют этно-культурную картину этого региона? На самом деле мы можем сказать, более или менее уверенно, что в научной литературе, посвященной Кавказу, нет единого мнения по этому поводу и нет самой этой идеи.

Тишков достаточно однозначно, можно сказать, наиболее четко, сформулировал и существующую парадигму в понимании Кавказа: «Кавказ — есть своеобразная мозаика различных этнокультурных образований». Такая концепция, такое понимание сегодня является господствующим в кавказоведении, хотя есть и альтернативная точка зрения, согласно которой Кавказ представляет собой единый тип цивилизации, или единый тип культуры. Такую точку зрения отстаивает, в частности, Абдулатипов, а также адыгский, кабардинский философ Тхагапсоев. Но я должен сказать, что и эта точка зрения в конечном итоге сводится к первой точке зрения. Ибо в ней не раскрывается, на базе какого же архетипа мы можем говорить о Кавказе как о едином типе культурного или цивилизационного образования. Абдулатипов ссылается, скажем, на менталитет, рыцарские качества, кавказский этикет. На это же ссылается и Тхагапсоев. Но разительное этнокультурное разнообразие, которое имеется сегодня на Кавказе, все-таки превалирует и в конечном итоге свести его к какому-нибудь знаменателю пока еще никому не удается.

В нашей лаборатории предпринимаются попытки поиска такой идеи. В частности, я обратил внимание на процесс идентификации, который показывает наличие такой идеи у кавказских народов, если идти по возрастающей, начиная от индивида. Если обратиться к этой шкале, скажем, в отношении европейцев, то все они идентифицируют себя, как и в любом человеческом сообществе, от индивида через какие-то более широкие социальные группы, вплоть до этноса. Француз отличает себя от немца, испанца, баска, англичанина и так далее, но считает себя европейцем. Об этом пишут многие аналитики и философы, и европейская наука это четко фиксирует. То же самое мы наблюдаем и в других регионах, когда тот или иной этнос, тот или иной народ идентифицирует себя, относя к более крупной региональной или, как Гумилев говорит, суперэтнической общности. Скажем, русские относят себя к славянам, а это суперэтническая общность. Или, скажем, романы, англосаксы. Существуют различные формы общности — региональные, суперэтнические, которые отнюдь не являются эфемерными. Это — реальность и для Востока, и для Запада.

Вот если мы обратимся с этой точки зрения и к Кавказу, то оказывается, что и здесь наблюдается то же самое. Любой кавказский народ считает себя кавказским. В самосознании любого кавказского народа понимание того, что он является кавказским, имеется. И это неустранимая константа самосознания кавказских народов. Повторюсь, что кавказский социум подвергся и эрозии, и  модернизации. Сегодня нам трудно, но приходится говорить о том, что кавказская действительность является, собственно, традиционалистской. Самосознание достаточно консервативно и потому сохранило в себе понимание того, что мы все являемся кавказскими народами. Но это, еще раз повторяю, с точки зрения самосознания кавказских народов. Такая идея, на мой взгляд, не оказалась там случайно. По всей вероятности, она является выражением каких-то реалий. Ибо не стали бы грузины или абхазы, или адыги, или вайнахи, или дагестанцы считать себя кавказцами только на основе географического фактора. Хотя он, несомненно, играет определенную роль.

Я пытаюсь искать социальные реалии, потому что само самосознание — это феномен социальности. Поэтому нам нужно искать, есть ли что-то общее, скажем, в социуме грузинского этноса и абхазского этноса, да и любого другого кавказского этноса. Это очень сложная и многогранная проблема. Вряд ли мне удастся сколько-нибудь цельно и последовательно изложить это здесь. Я могу лишь наметить какие-то подходы к решению этой проблемы, а уже в статье попытаюсь подробно изложить свое видение, понимание. Здесь я формулирую некоторые наиболее, на мой взгляд, важные подходы, которые ведут к поиску и нахождению идеи кавказской идентичности.

? Первое. Единая природная среда обитания, в условиях которой происходило формирование кавказских народов. На протяжении тысячелетий кавказские народы осваивали по существу однотипные природные (горные и предгорные) условия, характеризующиеся высоким уровнем концентрации биоразнообразия. Освоение этого жизненного пространства означало приспособление и изменение горных, предгорных и прилегающих к ним равнинных природных условий. Именно эти природные условия предопределяли жизненные ресурсы, технологию жизнеобеспечения и весьма существенным образом влияли на формирование структурной организации социальной системы.

? Второе. Совместное формирование кавказскими народами своего общего социокультурного смыслового пространства. Несмотря на различия народов кавказского сообщества, четкую разделенность друг от друга и сложные природные условия, они поддерживали тесные контакты между собой и каждый из них в отдельности мог поддерживать свою самодостаточность внутри этого сообщества. Благодаря таким связям и отношениям народов сообщества друг к другу, на Кавказе сложился по существу общий тип социального уклада жизни, хозяйственной деятельности, технологии жизнеобеспечения, что дает основание говорить о существовании в регионе, по крайней мере в прошлом, единого социокультурного пространства. В рамках этого пространства можно говорить об общем мировоззрении, системе ценностной ориентации, менталитете и ментальности, традициях, обычаях, верованиях, формах и нормах социальных отношений. Именно это пространство представляло собой ту общность, на базе которой в условиях горных ландшафтов могло образоваться этнокультурное разнообразие Кавказа. Именно в рамках этого пространства сложился общий социокультурный кавказский архетип предметного действия человека, определивший цели, которые преследует коллективный социальный субъект, и смысл, который обретает действие этого субъекта в условиях кавказской культуры.

? Третье. Этногенетическое родство многих кавказских народов, которое, несомненно, играло определенную роль в формировании кавказской социокультурной общности. Родство показывает, что этноразнообразие Кавказа не есть  изначально данное, а исторически образовавшееся под влиянием природных условий региона.

? Четвертое. Общность исторической судьбы народов Кавказа, которая во многом определялась общим характером и направлением его социокультурного развития, геостратегическим положением и взаимоотношениями с внешним миром.

Здесь я не раскрыл искомый архетип, лишь только напомнил вам о нем. Обычно в западноевропейской литературе, когда говорят о той или иной региональной или суперэтнической общности, как правило, ссылаются на, скажем, конфессиональные признаки или общую политическую систему, которая в Европе хорошо наблюдается. Но на Кавказе ни того, ни другого нет. И в этих условиях мне лично представляется наиболее важным и более глубинным обращение к социальному архетипу, на базе которого мы можем на самом деле найти некое исходное начало, которое, по всей вероятности, лежало в основе формирования этнокультурного или социокультурного разнообразия Кавказа и которое позволяет нам сегодня найти эту исходную идею интегрирования. Дело еще и в том, что после распада СССР интегрирование Кавказа мыслилось на базе западных ценностей, и пока еще многие аналитики продолжают так думать. В последнее время и на Западе аналитики все больше и больше начинают обращать внимание на ценности, которые имеются на самом Кавказе. Начинают искать, есть ли тут какие­либо базовые положения, на основе которых можно предпринимать конструирование каких­то политических моделей для Кавказа. Такая работа там проводится, и думаю, нам тоже не мешало бы осмыслить многое именно в этом контексте.

Обычно человек наивен: он полагает, что Господь Бог (либо Объективная Реальность) находятся с ним в особых отношениях – отношениях полнейшей открытости и прозрачности. И существуют бестолковые Другие, которым не столь повезло и которые, в силу этого, не понимают зачастую элементарных вещей и с достойным всяческого прискорбия упрямством отстаивают свои заблуждения, явно с целью оправдать планирующиеся ими недостойные и непристойные действия. И если они не угомонятся добровольно или после сооветствующего популярного разъяснения – то их следует проучить, если есть к тому средства, а если нет – по крайней мере возопить на весь мир о творящейся жуткой несправедливости и попрании законов естества. Именно так и возникает конфликт.

            Однако современная философия, пристально исследовав понятия языка, смысла, ценности, коммуникации, утратила благодушную наивность и пришла к выводу, что каждому человеку либо субъекту более крупного порядка (партия, нация, политологическая школа) дается только лишь зафиксированный в языке и расхожем мышлении осадок, стоп-кадр реальности, а сама чистая реальность имеет шансы быть воспринятой только в случае диалогического взаимодействия и кропотливого сопоставления тех понятий о реальности, которые имеются у каждого отдельного участника диалога. Пока наличествует, либо остается возможным, подобный процесс – существующие расхождения, согласно Сурену Золяну, называются проблемой, и подлежат решению, а вот когда, утратив терпение, какая-либо из сторон закрывается для понимания и прибегает к насилию – вот тогда-то и начинается конфликт. Истина – всегда впереди и в вышине, она обнимает всех, все точки зрения и содержится в точке их пересечения. И современная наука дает возможность к ней приблизиться.

Сурен Золян

Институт иностранных языков (Ереван)

ректор, доктор философских наук

Язык политических конфликтов:

логико-семантический подход

Одним из основных достижений «попперовского» подхода в лингвистике является использование логико-семантического (смыслового) анализа применительно к языку политических решений и исторических событий. В частности, в нем проводится четкое разделение между пропозицией (логическим соответствием между фактами) и предложением (в общих чертах впервые об этом различии говорилось в Rusell, propositions&proposals), а также раскрыт дуализм фактов и решений и представлены характерные черты языка политических требований и предложений.

Я предлагаю также рассмотреть язык политических конфликтов с логико-семантической точки зрения и попытаться выстроить соответствующие модели. Семантический подход к политическим конфликтам появился в 30-е годы ХХ века, и он предвосхитил появление общей семантики. Одной из сфер его применения стал анализ и нейтрализация тех факторов, которые порождают конфликты, возникающие в связи с некорректным использованием языка (Корзибски, Чейс, Хайкава и др.). Было показано, что политический язык носит не информативный или познавательный характер, а сугубо прагматический и аффективное (волевое) значение сообщения преобладает над концептуальным или референтным (объективным) значением. Но в рамках этого подхода не была рассмотрена внутренняя невозможность привести в соответствие политические требования и предложения с фактами и событиями и задача преодоления дуализма между ними. В случае, если мы предпримем подобную попытку, на первый план должны будут выйти сложные системы, нежели простые лексические замены и правильное использование слов.

Описание конфликта как методология

К большому количеству правовых, политических, военных, исторических вопросов при изучении конфликтов можно добавить еще один аспект, на который до сего времени не обращали должного внимания. Этот аспект касается методологических основ описания политических конфликтов, в частности, такой основополагающей проблемы, как соответствие между языком, используемым для описания реальности, и самой реальностью. В свою очередь, наблюдается определенная связь между неудачами в разрешении региональных конфликтов и лингвистическими неудачами в их описании. Недостатком является также и неосознание того факта, что конфликт ставит  следующую методологическую проблему: к примеру, всякая военная или политическая конфронтация предполагает, прежде всего, конфликт концепций и идеологий, которые выражаются в исторической, правовой и социо-культурной формах.

Налицо довольно типичная ситуация: реальность заменяется описанием, в котором немедленно начинают проявляться такие фундаментальные философские проблемы ХХ века, как соотношение истории и ее интерпретации, языка и реальности, правды и системы. Политические проблемы в повседневной жизни приобретают мифологизированную форму, действительность существует не сама по себе, но в определенной структурированной форме, а именно в форме такого описания, которое имплицитно (скрытно) предлагает некое решение проблемы, приемлемое для одной из заинтересованных сторон  (причем не обязательно участника конфликта). Постоянно возникающие новые описания, которые пытаются представить проблему «достоверно» или, более того, предлагающие новую интерпретацию — не более чем риторические фигуры, увлечение которыми сводит на нет реальные усилия по поиску политического решения. «Объективность» описания не может быть достигнута ни путем приведения к «общему знаменателю» всех существующих точек зрения, ни путем простого их перечисления. «Объективность» может быть достигнута лишь путем создания такого описания, которое бы приняло во внимание влияние его (описания) собственного концептуального языка на реальную картину мира, то есть такого, которое пренебрегло бы субъективностью, присущей любому языку описания политической проблемы (сюда входит упоминание говорящим неких норм, которые он считает самоочевидными, способ постановки задач, выдвижения альтернатив и другие подобные факторы, при описании которых вступает в свои права не столько объективный мир, сколько существующие в сознании говорящего концептуальные миры). Суждения и цели не находятся вне описываемой реальности — они есть структурные компоненты самой этой реальности.

Какими бы тривиальными эти суждения ни казались, они фактически игнорируются политическими науками, за исключением нескольких направлений в философии истории. Обращаясь к современной практике, становится очевидным, что почти всегда существуют диаметрально противоположные описания региональных конфликтов — таких, как конфликт между Арменией и Азербайджаном, Грузией и Абхазией, Сербией и Хорватией и т.д. Эти точки зрения могут меняться со временем, но, как правило, они взаимоисключают друг друга. Между ними находятся описания «незаинтересованных» сторон, которые пытаются объединить эти, противоположные, точки зрения. Все усилия такого рода, как правило, бывают обречены на провал, потому что логически невозможно объединить два взаимоисключающих мнения  в  некоем третьем, которое не противоречило бы обоим предыдущим.

Форма адекватного описания может быть найдена только в том случае, если характерные черты языка (структуры) и тезауруса (системы ценностей говорящего) выявлены. Признав возможность различных описаний, мы тем самым признаем необходимость анализа этой самой возможности, неопределенности, то есть таких характерных черт языка, которые позволяют нам формировать различные суждения, в том числе взаимоисключающие. Такой анализ отношений между конфликтом и его описанием, так же как и между различными описаниями, делает возможным обнаружить основные черты конфликта как такого.

Нельзя забывать, что участники исторических событий (даже если ситуация не является конфликтом), даже обладая исчерпывающими и достоверными знаниями о реальном положении дел, скорее будут исходить не из реальности как таковой, а из более или менее вероятных (приемлемых для них) гипотез. Таким образом, оба языка — и язык самоописания, и метаязык, который описывает их поведение, — не могут быть признаны языками первой степени (т.е. они не могут представить действительность в абсолютной точности и определенным, однозначным способом). В конфликтной ситуации, когда неопределенность, которую начинают рассматривать как реальность, становится конфликтопорождающим фактором, неадекватность применяемого языка критериям «первой степени» становится очевидной. С учетом этого обстоятельства, теоретическая неадекватность неизбежно перерастает в  практические сложности, что логически вынуждает (миротворцев) к  выбору одного из трех возможных предположений: обе стороны правы, обе не правы, одна из сторон права. Таким образом разрешение конфликта заменяется, как правило, судебным приговором, который неприемлем, как минимум, для одной из сторон.

Возможность искажения истории политическими средствами заложена уже в неопределнности, неоднозначности самого исторического факта, и было бы значительно легче решать все проблемы (включая практические), если бы мы не игнорировали эту специфическую черту социального знания и не настаивали на том, что именно наше описание правдиво, имея в виду при этом не столько критерий его совпадения с реальностью, сколько с нашей системой ценностей и интересов. Скорее, нужно принять и признать вышеизложенные особенности описания конфликтных ситуаций и использовать принцип комплементарности - то есть рассматривать также и влияние инструментов описания на объект. Если же мы не сделаем этого, споры, касающиеся интерпретации фактов,  приведут к возобновлению конфликтов уже в научных кругах.

Сложная задача по поиску такой точки зрения, которая бы не стала отражением интересов лишь одной из сторон, заменяется логически решаемой задачей осознания (рефлексии) и нейтрализации (деконструкции) конфликтного мышления как такового. Неизбежно возрастающая сложность описания и  превращение его в многоуровневое — это та цена, которую придется заплатить за разрешение этой задачи. Таким образом то, что на первый взгляд кажется самым простым - то есть попытка найти беспристрастного наблюдателя, который бы достоверно описал ситуацию - не более чем иллюзия. Как только описание конфликта (даже сделанное незаинтересованной стороной) перейдет границы простой хроники, оно, по определению, уже не будет являться нейтральным и станет способно влиять на политическое решение. Оно будет уже направлено не на установление истины, а на результат, или, говоря словами Поппера - «их цель не умножить знание, а достичь политического успеха». Причем результат, к которому стремится манипулятор, не  бывает как правило открыто сформулирован. Он скрыт в используемом языке, который манипулирует такими понятиями как «генезис», «перспектива», «участники» и т.д., а эти понятия «имплицитно модальны», то есть обладают скрытым волевым (а не объективным) компонентом. Следовательно, любое описание, которое использует такой язык, перестает быть нейтральным потому, что открыто или скрыто содержит ту или иную аксиологию (систему ценностей) или модальность (волевые устремления).

Аппарат модальной семантики в своих двух вариантах — семантика пропозиционального отношения и семантика возможных миров — кажется наиболее адекватным для логико-семантического моделирования таких описаний, которые неизбежно будут связаны (involve) с пропозициональным отношением (знание, вера и т.д.) и модальными отношениями (обязанность, необходимость и т.д.). Модальная семантика появилась в 20—30-х годах ХХ века как часть неклассического подхода, когда стало очевидно, что даже картина считавшегося доселе определенным и однозначным физического мира все же допускает альтернативные описания.

Развивая идею Л. Витгенштейна об описании реального состояния дел(=миров), Р. Карнап ввел понятие возможных миров — обладающих полным совпадением пропозиций (утверждений того, кто эти миры описывает), но все же различных в силу различного толкования смысла этих утверждений. Так как только Бог знает все, в том числе, какая из пропозиций совпадает с реальным состоянием дел, мы можем сделать вывод, что если хотя бы одна пропозиция действительна, то задача заключается в том, чтобы выяснить, действительны ли эта пропозиция во всех мирах – так выявляется логически необходимая правда. Следовательно, эти возможные совокупности пропозиций (возможные миры) становятся более адекватным описанием реальности. Это описание предположительно рассматривает не только то, каков мир сейчас, но и каким бы он мог бы быть.С тех пор как в 50-х годах ХХ века семантика возможных миров получила новый импульс, она стала применяться при описании проблем, возникающих в социуме (человеческом обществе). В ситуациях, когда нельзя быть уверенным в знании, в котором понятие «правда» (т.е. нечто, соответствующее реальности) заменяется понятием «возможность» (т.е. возможная правда), или в случае, когда описание реальности исходит из оценок, требуемых такими понятиями, как «вера», «обязанность» и т.д. (пропозиционные отношения), необходимо изучить не один мир, а систему миров, которые взаимосвязаны логико-семантическими отношениями. Это так называемая модельная структура С. Крипке, актуальная для нашей темы особенно в тех своих вариантах, которые были разработаны для временных отношений (Прайор), этических и моральных норм (Райт, Монтэгю), эпистемических системах (Хинитикка, Льюис). Эта формализация отражает старую философскую традицию (само ее название заимствовано у Лейбница), вытекающую из предпосылки, что деятельность — это создание реальности, и что как физические, так и ментальные объекты есть та реальность, которой она — деятельность - управляет. Не только физические явления, но и их возможные альтернативы, те, которые могут стать фактическими в будущем, также должны рассматриваться. В связи с этим необходимо вспомнить изречение Аристотеля, которое до сих пор остается актуальным: «историк говорит о том, что в действительности произошло, а поэт говорит о том, что могло бы произойти».

Для описания конфликтных ситуаций, в которых необходимо представлять мнения различных сторон в рамках единообразной системы, теоретический аппарат модальной семантики кажется наиболее подходящим как для выработки альтернатив, так и для сведения их вместе в такую модальную систему мира, в котором будет отражена процедура переноса из одного мира в другой (трансмировая совместимость между ними). При этом допущение возможности различных описаний не ведет к релятивизму или потери реальности.

В рамках описываемого подхода реальность не выстраивается ни как точка зрения, находящаяся между двумя взаимоисключающими подходами, ни как их сумма, но понимается как  результат процедуры переноса из одного мира в другой, частично с ним совпадающий. Описание конфликта в таком случае представляется как система миров, соединенных модальными отношениями. Не просто один мир, но система миров появляется как реальность, которую предстоит описать. Как и любая другая политическая проблема, описание конфликта требует использования пропозиционного отношения (т.е. в контексте веры, обязанностей). Предлагаемый подход приводит к значительному методологическому изменению: описание направлено уже не на поиск реального, настоящего мира, т.е. мира, который существовал или существует среди возможных миров, но на указание мира, который должен быть. Этот подход позволяет нам описывать процессы с точки зрения участвующих сторон и в то же самое время показать их базисное отношение. Не требуя описать ситуацию «так, как в реальности», такой подход показывает то, как участники понимают ситуацию,  следовательно, способствует осознанию реальности более высокого порядка, включающей уже и самих участников.

Более того, принцип комплементарности, рассматривающий влияние описывающего на само описание, применяется как система, которая принимает в расчет взаимодействие субъектов и которая описывает реальность на своем языке и, в то же время, позволяет судить об описании и оценках вовлеченных в нее субъектов. Подходя к конфликтопорождающей проблеме и возможностям политического урегулирования с точки зрения ценностных оценок и допуская, что перспектива сторон конфликта изначально аксиологически направлена на определенный результат, мы можем увидеть основу создания политического мифа, которым пытаются заменить реальность и таким образом разжечь конфликт. Ведение дискуссий по проблеме тогда предполагает, что она рассматривается не в рамках «производственного» мифа, но на уровне принципиальных аксиологических систем. Вот почему возможных перспектив (точек зрения) может быть так же много, как аксиологических систем. Защита той или иной перспективы означает не солидарность с одной из сторон конфликта, а принятие определенной шкалы ценностей. Объяснение понятия ценность позволит дискуссии перейти на более высокий уровень: конфликт между сторонами будет заменен на дискуссию о иерархии ценностей. Очевидно, что в современном обществе не все ценности одинаково приемлемы, а некоторые одинаково неприемлемы (принцип примата государства над правами человека или попытки оправдать этнические чистки национальными интересами), поэтому согласие с наличием множества перспектив и даже конфликт между ними не приведет ни к признанию равной допустимости, ни к их бесконечному увеличению.

Язык и поведение

основные проблемы семиотического описания

Основная проблема семиотики (учения о знаках) поведения заключается в том, что поведение описывается посредством языка, то есть фактически поведение есть язык. Известно, что любое действие может быть зафиксировано, интерпретировано, объяснено и получает вербальное объяснение посредством лингвистических структур. Поведение можно рассматривать как текст, и его объяснение и интерпретация становятся возможными только на уровне более сложных структур, чем поведение само по себе (т.е. концептуальные модели, предполагающие цель и оценку). Поведение может быть рассмотрено на разных уровнях, а его понимание и оценка не могут быть достигнуты прямо с видимого уровня обзора, но только при вознесении на недоступные для обозрения концептуальные уровни, которые базируются на семантических структурах языка. Это комплементарные, экстралингвистические, социо-культурные кодексы, принятые и функционирующие в данном обществе.

Эти концептуальные модели также должны быть отражены в какой-либо символьной форме, но уже как металингвистические тексты. Поведение субъекта требует постоянной рефлексии как по поводу самого поведения (текста), так и по поводу метаязыка, описывающего его. Интерпретация и объяснение поведенческих фактов могут быть представлены как правила соответствия между описательным текстом и метаязыком, используемым для его описания (должны быть выявлены система норм, адекватность целей и результатов). Взаимодействие, понимание и взаимосвязь между различными субъектами поведения возможны не потому, что все они используют одинаковые метаязыки, но потому, что оно (взаимодействие) обеспечивается множественностью и изменяемостью кодексов, так же, как и поведенческими, мультилингвистическими возможностями членов общества. С такой точки зрения процессы взаимопонимания и ведения диалога можно описать как перевод. Каждый индивид обладает определенной поведенческой грамматикой и контрграмматикой, позволяя отделить правильное поведение от неправильного, и «наши» ценности от ценностей «всех остальных». Эти грамматики могут быть представлены как системы норм и запрещений, обеспечивающих правила перевода. Оценка диалога предполагает понимание поведения другого человека, то есть соотнесение с его сложной структурой, которая совместима с моей/нашей грамматикой. Такие диалоговые соотношения обеспечивают расширение первоначальных концептуальных систем и их трансформацию. Текст «всех остальных» можно описать как один из вариантов трансформации, комплементарный, но не противоречащий нашей грамматике. Внутри культур и между ними мультидиалоговые отношения становятся возможными благодаря изменяемости различных языков: на более глубоком металингвистическом уровне становится возможным описание несовместимых структур как вариантов одной структуры.

Политическое же поведение во многих случаях представляет собой девиантный вариант; полиглоссия заменяется тенденцией к монограссии. Та же реальность описывается несовместимыми языками, и именно поэтому совместный поиск решений обречен на провал: отсутствует возможность установить диалоговые отношения между взаимоисключающими текстами. Следовательно, возникает конфликтная ситуация.

Проблема и конфликт

попытка логико-семантического анализа

Основная цель работы — это четкое разграничение понятий проблемы и конфликта. Интуитивно всем понятно, что проблема не обязательно подразумевает конфликт, что же до конфликта, он определяется отношениями между значимыми (involved) факторами. Следовательно, задачей является    нейтрализация конфликтоформирующего аспекта проблемы, равно как и деполитизация конфликта.

Вышеупомянутое разграничение должно быть разъяснено и объяснено настолько, что логические, концептуальные и контекстуальные черты понятий стали понятными. Процедура логической формализации ведет к следующим последствиям:

а) осознанию того, что проблематика — это обычное состояние сложной социальной системы;

б) конфликт возникает, если разногласия пытаются разрешить силой;

в) вследствие чего складывается новая конфликтная ситуация, заменяющая первоначальную проблему, и разрешить эту новую ситуацию становится еще сложнее.

Относительная независимость между проблемой и конфликтом предполагает относительную независимость путей решения проблем и урегулирования конфликтов. Конфликт вызван не столько элементами проблемы, сколько сложившимися в результате действий сторон дальнейшими определенными отношениями между ними.

Проблема может быть рассмотрена как определенное отношение между первоначальным состоянием дел (проблематичная ситуация) и дальнейшим развитием. Представляется возможным выделить три аспекта (три уровня) этой ситуации:

1) неопределенность желаемого или возможного результата;

2) отсутствие или неопределенность алгоритма, позволяющего перейти из первоначального состояния в желаемое;

3) отсутствие средств, необходимых для реализации такого алгоритма.

Следовательно, понятие «проблема» предполагает следующие компоненты:

а) наличие первоначального состояния дел (или определенного мира Wa), которое оценивается как плохое (нежелательное, ненормальное, несоответствующие требованиям);

б) какое-то другое состояние дел Wx, которое оценивается как хорошее (желаемое, нормальное); существование определенного алгоритма позволяющего перейти от Wa к Wx;

в) существование субъекта оценки S и системы ценностей (норм) N, в которой возможно оценить ряд возможных миров.

Вот основные элементы проблемы:

— оценка Wa;

— выбор Wx; переход Wa в Wx.

Предлагаемая модель исключает конфликт, потому что мы позволили действовать только одному субъекту. В случае наличия нескольких субъектов или системы конфликтная ситуация может случиться на всех вышеупомянутых уровнях. Переход из одного состояния мира в другое имеет особую важность, вне зависимости от того, каким путем решен вопрос — голосованием или насилием. В обоих случаях (при условии наличия более чем одного субъекта) проблема остается открытой, но во втором случае она перерастает в конфликт и возникает новая ситуация.

Где здесь конфликт?

Помещение субъектов и системы оценки в рамки одного мира, который оценен, делает необходимым принять во внимание ряд дополнительных факторов. Полное описание мира включает не только пропозиции, но также и прагматические (контекстуальные) измерения, так же, как и модальные понятия. Описываемый мир будет включать в себя контекст и результат его оценки. Описание мира будет состоять из набора пропозиций, модальных утверждений о пропозициях и оценки этих утверждений. Переход из одного состояния мира в другое может быть рассмотрен как замена одного набора пропозиций другим. Другой описывающий желаемый мир Wx, в котором негативно оцененные пропозиции будут удалены, заменяет набор пропозиций описывающий мир Wa. В случае фактической или логической несовместимости пропозиций для разрешения сложной ситуации допускается как философский, так и лингвистический подход. Первый связан с объяснением первоначальных идеологических оценок и модальных стандартов; конфликт между сторонами сменится на дискуссию, касающуюся иерархии ценностей. Неразрешимая задача по поиску «золотой» середины между противоположными точками зрения заменяется на поиск логического решения. Лингвистический подход связан с очисткой (или онтологической редакцией) форм затронутой пропозиции: иногда несовместимость вызвана лингвистическими формами выражения, но не самой пропозицией - язык может создать иллюзию противоречия даже там, где этого можно избежать.

Третий подход — это традиционный политический подход, когда только одна точка зрения является правильной, а остальные не принимаются в расчет. Таким образом, окончательного успеха можно добиться лишь путем уничтожения противной стороны. Это приводит к конфликту. Поиск решения между двумя кажущимися несовместимыми альтернативами заменяется стратегией подавления и даже уничтожения субъекта, имеющего противоположное мнение или занимающего противоположную позицию.

Некоторые последствия

К сожалению, нам не дано знать все, а следовательно, при описании мира и изменений в мире, мы неизбежно заменяем набор пропозиций на утверждения. Соответственно, мир описывается как текст (пропозиции имеют место в данном мире). Изменения в мире ведут к изменениям в тексте.

Ранее, рассматривая возникновение конфликта, мы описали его как результат политического подхода к проблемной ситуации. Возможно ли соединить то, что обычно называется политическим поведением с так называемым лингвистическим или философским подходом?

Насколько можно доверять словам и применяющимся терминам?- вслед за Олегом Даменией и Суреном Золяном задается вопросом Александр Искандарян. Наступление нового типа жизни (при котором будет решена походя и задача урегулирования конфликтов) в последнее десятилетие принято связывать с развитием неправительственного сектора, из которого родится гражданское общество. Но, может быть, неправительственный сектор и гражданское общество существовали всегда? Не есть ли политические партии, самодеятельные военные формирования, кланово-общинные и кровнородственные струтктуры, по большей частью слагавшие традиционно кавказский социум – не есть ли они самые настоящие неправительственные организации, а все то, что стало известно под этим названием последние десять лет – лишь группы для получения западных грантов? На этом завязалась большая дискуссия, дающая о себе знать во многих последующих материалах сборника, при этом обрисовалась следующая дилемма: да, ново-НПО достаточно слабы в плане своих реальных свершений, а традиционные НПС – короли реальности ( и сегодняшней, и вчерашней). Но, с другой стороны, ново-НПО обладают (в замысле) тем, чем не обладают «реалы» –  «проектом» будущего, создающим новую систему слов, понятий и терминов, наполняющихся с течением времени реальным содержанием и действенностью . 

Александр Искандарян

Эскиз неправительственного сектора и гражданского общества

на Кавказе

То, о чем я буду вам говорить  - это не доклад, не статья, не результаты исследования, это размышления и попытка пригласить себя и вас к анализу такого явления, как «неправительственный сектор», который существует на Кавказе уже десять с небольшим лет.

Начать я хочу, если позволите, с анекдота. Анекдот такой: вертолет приземляется в горах, где чабан пасет баранов. Из вертолета выходит человек и говорит чабану: «Если я скажу, сколько у тебя всего баранов, ты мне дашь одного?». Чабан подумал: «Ну, откуда этот человек с вертолета может знать, сколько баранов я пасу». И согласился. Человек вытащил сотовый телефон, компьютер, связался через сотовый телефон, через Нью-Йорк, через World-Bank и т.д. с кем-то, и сказал чабану: «Ты пасешь 382 барана». Чабан сказал: «Бери». Человек взял, пошел, после чего чабан сказал: «А если я скажу тебе, кем ты работаешь, отдашь ли ты мне обратно то, что ты взял?». «Отдам» — сказал человек, подумав, откуда чабан может знать, где и кем он работает. Чабан сказал: «Ты работаешь консультантом для НПО в Америке». «Почему, как ты это узнал?» — спросил человек. Чабан ответил: «По трем признакам: ты пришел ко мне, хотя я тебя не звал, придя, ты у меня тут же что-то отнял, обманув меня, и третье — отдай собаку». Это была собака, а не баран. Консультант не разобрался.

Много раз, в том числе и на этой конференции, звучал тезис о том, что на Кавказе гражданское общество, неправительственный сектор не развиты. Популярен также, и не только на этой конференции, тезис о том, что на Северном Кавказе неправительственный сектор развит менее, чем на Южном.  Да, если мы будем считать неправительственным сектором сообщество англо-говорящих людей, обучившихся птичьему языку некоторых областей современной англоязычной конфликтологии и умеющих писать proposals для получения грантов и на эти гранты жить, то да, тогда это правда. Если же мы будем называть неправительственным сектором и гражданским обществом то, что является действительно неправительственным сектором и гражданским обществом, а именно в его самом широком понимании, — то, что располагается между семьей и государством - то эти сектора чрезвычайно развиты на Кавказе. Они развиты на Кавказе больше, чем на Западе. Вот государства на Кавказе не развиты. Те государства, которые образовались на территории Кавказа порядка десяти лет назад, и признанные и непризнанные, они не развиты, они еще не государства. Они протогосударства, квазигосударства, или, как это называют некоторые исследователи,  это пока лишь идеи государств, идеи наций.

А вот гражданское общество, неправительственный сектор имеют очень глубокие корни в кавказской культуре последних как минимум 6-7 столетий, и они чрезвычайно развиты. И эти две вещи: неразвитость государства и развитость неправительственного сектора  - связаны.

Кавказцы имели свои национальные государства очень давно. Наипрмер, армяне имели последнее государство семьсот лет назад... Да, я должен оговориться, что опыт 18—20-го годов прошлого столетия я не беру как релевантный; хотя бы в виду кратковременности эти государства не успели стать частью национальной культуры соответствующих народов. Соответственно мы, кавказцы, привыкли относиться к государству как к чему-то чужому, к чему-то враждебному. Кавказцы привыкли жить в составе империй. Кавказцы привыкли воспринимать государство как что-то, что приходит извне, что навязывает некие правила. Этими «правилами» могут быть исламские ценности, если речь идет о турецкой или персидской империях. Этими «правилами» может быть коммунизм, если речь идет о советском периоде. Этими «правилами» могут быть национально-территориальные устройства, точнее просто административно-территориальные устройства, в частности то, которое было в российской империи и т.д. Это все некие привнесенные извне модели. С ними приходится считаться, но относиться к ним как к своему, как к родному, как к национальному, не нужно. Тому можно привести много иллюстраций — скажем, вошедший в обычай у чеченцев обряд, традиция устраивать праздник для человека, отсидевшего в лагере или в тюрьме за какое-то преступление. Это ведь совершенно неприменимо к тем людям, которые совершили преступление не с точки зрения уголовного права  государства, а с точки зрения чеченских традиций. Ну, или широко распространенное на всем Кавказе явление — то, что называлось в советское время «несунством». Это не осуждалось обществом. Любой работавший на заводе брал генератор, отрывал его от стенки и приносил домой, и это не осознавалось как преступление, это было нормально, завод-то государственный. Это было социальной нормой. Люди, привыкшие жить в таких ситуациях, таких государствах, естественно, адаптировались к такому способу существования, к существованию «вне» государства, к существованию в конфронтации с государством. Они приспосабливались.

Каков механизм приспособления? Этим механизмом стало развитие некоторых форм, замещающих государство в тех местах, где оно не могло выполнять свои функции.

Я утверждаю, подозреваю, предлагаю вам для обсуждения тезис о том, что эти формы и есть гражданское общество. От соседей в Ереване, Тбилиси или Баку, которые вместе на скамеечке обсуждают проблему посадки дерева для того, чтобы была тень, или строительства беседки, где мужчины могли бы выпивать, закусывать по праздникам, или женщины, которые помогают друг другу по хозяйству и в воспитании детей, до коллективной самообороны от бандитов. Это и есть гражданское общество. Это настоящие неправительственные организации, они пронизывают все кавказское общество вдоль и поперек, и по вертикальной, и по горизонтальной структуре.

Развал Советского Союза, распад государства привели в начале 90-х к ситуации, когда старое уже распалось, а новое еще не создалось или только начало создаваться. Это прекрасно знают и армяне, и грузины, и отчасти азербайджанцы — отчасти, потому что у азербайджанцев было несколько иное положение с энергетикой. Народ этих республик помнит, как исчезло всё и сразу. Не было государства, не было реальных правительств, не было структур, которые управляют обществом, не было полиции, не было защиты от преступников, не было социальных служб, не было организованных медицинских служб, не было канализации, ничего не было.

Представим себе на секунду, что произойдет в странах, которые принято называть странами с развитым гражданским обществом, например, в Америке, если там исчезнут свет, газ, полиция, машины, из которых можно вытаскивать деньги (банкоматы), сотовые телефоны, социальные механизмы обеспечения и т.д. Что там произойдет? Так вот, этого на Кавказе не произошло. Общество выстояло, общество не атомизировалось до конца.

Традиционные механизмы, причем в это понятие я вкладываю и те традиции, которые сложились уже в советское время, позволили сохраниться обществу. И это было даже там, где шли войны, где был геноцид, уничтожалось население, происходил распад идентичности. Традиционные чеченские кхелы, например, и сельсоветы, которые тоже стали уже традиционными механизмами, смогли, представьте себе, удержать общество от окончательного разрушения, от атомизации.

Более того, неправительственные организации, в том смысле, в котором я предлагаю о них говорить, являются на самом деле создателями кавказских государств, кирпичиками, из которых строятся кавказские государства. Они являются создателями и кирпичиками, из которых строятся и кавказские армии, ибо кто, как не неправительственные организации, воевали в конце 80-х в Карабахе, Абхазии и чуть позже в Чечне. Это ведь еще не были государственные войны, даже если считать Карабах, Чечню, Абхазию полноценными государствами. На первом этапе воевало население деревень, других сообществ людей, которые смогли объединиться для того, чтобы вести войну, привлекать для этого средства, вести пропаганду. Структуры, которые это осуществляли, не были государственными, они были существующими у кавказских наций неправительственными организациями.

Когда ситуация изменилась, начал, соответственно, появляться другой неправительственный сектор — НГО. Что представляет собой система НГО на Кавказе, да, наверное, и не только на Кавказе? Я позволю себе несколько провокационных тезисов.

Во-первых: НГО — это некая форма вестернизации. Это не плохо и не хорошо. Это форма транскультурного транслирования, привлечения на Кавказ культурных и организационных механизмов, идей, которые сложились на Западе.

Второе: система НГО — это бизнес, то есть люди, которые зарабатывают деньги, работая в неправительственных  организациях. Привлечение денег извне на организационную работу, на поддержку экономики, социальную помощь — вот какие задачи стараются решать эти люди. В этом бизнесе есть конкуренция, как и в любом бизнесе, но конкуренция эта лежит за пределами Кавказа. Человек, который участвует в системе НГО, работает в НГС на Кавказе, должен соответствовать не тем требованиям, которые предъявляет ему общество, а тем, которые предъявляют ему грантодатели — та система, которая является финансовой и идеологической основой того бизнеса, в котором он работает, и он пытается им соответствовать. Он обучается техническим механизмам соответствия: владению английским языком, профессиональной подготовкой в тех областях, в которых он работает. В этом смысле на Северном Кавказе неправительственные организации по понятным причинам менее развиты, чем в Закавказье. Закавказцам легче учиться на Западе, ездить туда. У них большая база для этого. Соответственно эти критерии отбора приводят к некоему обособлению людей, которые являются субъектами неправительственного сектора. Эти люди формируются в некую, я бы сказал интернациональную, касту, которая обладает навыками, механизмами транснационального общения. В этой системе, в этой структуре, грузин может общаться с абхазом, армянин с азербайджанцем, оба они могут общаться с американцем, с англичанином, с австрийцем, шведом, говорить на понятном всем языке. (Большинство народа этого делать не могут. Грузин с улицы и абхаз с улицы не могут нормально общаться). Это несомненно очень позитивная вещь. Это — создание и привнесение в общество культуры толерантности. Я надеюсь, что произойдет взаимная адаптация западной и кавказской культур. И тогда от деятельности неправительственного сектора будет хороший результат, если, конечно, эта культура не останется замкнутой в узком сообществе людей и выйдет за его пределы.

Следующая важная, на мой взгляд, проблема состоит в том, что рынок находится на Западе, а место его использования здесь, происходит некоторое искривление тематики, над которой работают представители неправительственного сектора. Так как эти представители должны соответствовать требованиям грантодателей, то есть требованиям Запада, то и тематика зависит от обстоятельств, от моды, от различных backgrounds, имеющих место не здесь, а там. Существовавшая на Западе некоторое время назад популярность проблемы разминирования противопехотных мин очень удачно вписалась в огромную проблему с противопехотными минами, которые действительно существуют во многих местах на Кавказе. И оказалось очень хорошо, что люди здесь работают в этом направлении. Но, например, многие проекты, связанные с развитием феминизма, с правами сексуальных меньшинств, с экологическими программами не воспринимаются у нас обществом как важные, как приоритетные, и поэтому иногда возникает некоторое напряжение между обществом и представителями интернационального сегмента неправительственных организаций.

Конечно, на самом деле всё сложнее, причем еще и потому, что кавказское общество само неоднородно. Например, почти все, что я говорю, не касается Абхазии. И не потому, что абхазцы какие-то другие, не такие, как армяне или, предположим, грузины, а потому, что в Абхазии плотнее общество.  Очень тесная среда — и городская и вообще этническая. Маленькое очень место Очень все переплетено, и разделить общество, как это можно сделать, например, в Тбилиси или в Ереване, в Абхазии не получается. Соответственно в Абхазии параметры неправительственной деятельности другие. Это там видно невооруженным глазом. Я придумал для этого такое объяснение, такую причину. Может быть, у кого-то есть другие объяснения, но мне кажется, что это именно так.

Последнее, о чем хочу сказать, — это деятельность неправительственных организаций в области миротворчества. Высказанный по этому поводу скептицизм я воспринимаю как попытку анализа. Мне кажется, что главная задача, которая стоит перед неправительственным сектором — преодоление кастовости. Необходимо расширение институционализации того неправительственного сектора, который существует, который работает, который бурлит, но просто не знает, что он так называется. Именно сюда нужно привлекать гранты, проекты, проводить встречи. Кавказский Форум является пока исключением. Я так говорю не только потому, что я у него в гостях, а потому что в Кавказском Форуме, в самой его сути, заложена попытка решения важнейшей проблемы — преодоление замкнутости сообщества участников НГО во всех регионах Кавказа. То есть, во-первых, они могут общаться друг с другом через границу, а не только с американцами и англичанами. И, во-вторых, они могут попытаться выработать механизмы выхода за пределы этой касты, этого узкого сообщества.

И еще — может быть, я обольщаюсь, но мне кажется, что 10 лет совместной работы повлияли и на западных партнеров. Конечно, западная культура толерантности не разрешает говорить очень многие вещи, но она же не запрещает многие вещи понимать. Ясно, что западные люди не виноваты в том, что приток денег из различных фондов и сфер можно распределять только определенным образом. Пример: приезжает человек и пишет удобоваримый proposal о содействии развитию движения сексуальных меньшинств в Чечне в 97-м году, и западный фонд эти деньги дает, потому что формально все соблюдено. Это конкретный случай, и я надеюсь, что в Чечне об этом не узнали, эти господа благополучно проели деньги, выделенные им для такой благородной деятельности, и они живы, здоровы, я надеюсь. Этого не могут не понимать грантодатели. Более того, я знаю, что они осознают это как проблему и начинают понимать, что привнесение готовых моделей из одной культуры в другую невозможно не потому, что это плохо или хорошо, а потому что это не реалистично, это просто не получится. Они начинают понимать необходимость адаптации западных моделей к нашей ситуации, необходимость взаимодействия разных моделей, необходимость конвергенции различных культурных моделей — того, например, о чем говорил Сергей Александрович  - о японцах, которые, если приносят европейскую посуду, то свою, традиционную, не выбрасывают в окно, а просто ее отодвигают. Такое сочетание очень развитых, но не институционализированных форм общения, мне кажется, даст нам основания для большого оптимизма в следующие 10 лет. А потом и в следующие. Спасибо.

Вопросы и мнения

— В докладе в тезисной форме сформулировано, что из себя представляет гражданское общество — НГО и как оно работает. Это фантазии или данные опроса, сделанного автором во всех регионах Кавказа? Я хотел бы знать, на что опираются выводы.

- Это не выводы, а скорее вопросы, приглашение к обсуждению. Они не опираются на результаты формализованного исследования. Это—результаты неких эмпирических наблюдений, складывающихся, конечно, из моей социологической работы, из того, что я вижу во всех регионах Кавказа, за исключением Азербайджана, куда я, к сожалению, не имею возможности по понятным причинам ездить, из наблюдений за тем, как действует этот механизм, и, конечно же, информации, получаемой в неформальном общении.

 Батал Кобахия

Неправительственные организации как выражение

гражданского общества

Я сейчас был свидетелем великолепного спича о том, что такое гражданское общество, что такое неправительственные организации. Спич меня так заворожил, что я уже, собственно, забыл, кем я являюсь. С одной стороны, мне приятно быть той частью гражданского общества, о котором так хорошо можно говорить. С другой стороны, я почувствовал некоторое сожаление по поводу того, что являюсь этой частью.

Я сейчас не хочу делать оценку, каким мне кажется это выступление, но дело в том, что в определенной мере это набор стереотипов о том, кто мы такие есть и что такое есть гражданское общество. Я не знаю, кому этот набор стереотипов больше нужен — властям, донорам или представителям гражданского общества.

Честно говоря, на самом деле, мне не нравится название неправительственные организации, некоммерческие, потому что частица «не» — отрицание, она всегда убивает некоторые положительные качества того, что мы делаем. Мы в Абхазии, и, наверное, везде, думали, что это в общем-то организации граждан, которые хотят что-то делать, как-то реагировать. И в этом смысле мы не можем сказать, что это началось с 90-го года, когда появились инвестиции, потому что гражданские организации, во всяком случае насколько я знаю, были и 10, и 20, и 30 лет назад. Были и общественные организации, которые финансировались — неважно кем, доноры различные бывают.

В Абхазии, например, очень часто отказываются от финансирования, которое предлагают организации, фонды, ООН, ОБСЕ. Мы очень долго и внимательно думаем, для чего это делается, как будут распределяться эти деньги. Мы имеем в себе пока еще силы отказываться от них. Я предлагаю всем, кто работает в неправительственном секторе, отказываться от грантов сейчас; если вы сомневаетесь, на какие цели вам предлагают деньги, если это будет вам во вред. Подумайте о своем будущем.

В том, о чем говорил Алик, я нашел принижение того, что мы делаем. На Северном Кавказе, на Юге Кавказа, в Москве на Новом Арбате совершенно разные мотивы у людей, работающих в гражданском секторе. Я никогда не утверждал, что гражданский сектор на Северном Кавказе хуже или слабее, чем в Абхазии. Там другие условия, другие формы. Вы достаточно хорошо знаете, что в Чечне после первой чеченской войны был большой импульс в создании гражданских организаций, неправительственных, общественных организаций, которые хотели как бы собрать осколки того, чего не могут уже собрать определенные структуры. Но, к сожалению, это не осуществилось, потому что пошла вторая чеченская война. В Грузии или Армении по 5—6 тысяч неправительственных организаций, а в Абхазии 20, по количеству населения, может быть, этого достаточно. Их кажется больше не потому, что мы такие умные, такие инициативные, такие созидательные, а только лишь потому, что все эти гражданские организации были сформированы на поствоенной кризисной ситуации, в которой оказался наш регион. Наши общественные организации, неправительственные организации в основном пытаются склеить то, что разрушено войной, все они в основном занимаются правами человека, конфликтами, разрешением конфликтов, потому что именно права человека, именно наше человеческое достоинство за эти 10 лет  испытали огромное давление, прессинг. Потому что все эти войны происходили без моего желания и согласия. Да, я в них участвовал, но когда у тебя нет выбора и когда тебя бомбят, уже не думаешь о том, кто прав, а кто виноват. Ты просто в этом участвуешь, потому что за твоей спиной семья, дом.

Конечно, легко говорить о том, кто прав, кто виноват, когда находишься вдали от войны, вдали от конфликта, поэтому, может быть, на Юге Кавказа так много неправительственных организаций. Я счастлив, что на Северном Кавказе их не так много и дай Бог, чтобы их было не так много. Дай Бог, чтобы там события развивались не таким образом. Там действительно очень много организаций, но они просто ориентированы не на то, на что ориентированы неправительственные организации на Юге Кавказа, они меньше думают о войне, меньше думают о разрушениях. Потому что они больше думают о социальных проблемах, об инвалидах, о детях. И они этим занимаются. Это тоже гражданские организации, они тоже формируют общественное мнение, взгляды на жизнь. Даже в Абхазии сегодня уже очень многие общественные организации думают не столько о войне, а начинают думать о социальных проблемах, о том, как помочь детям-инвалидам, просто пострадавшим, тем, чьи права нарушаются. И, даст Бог, мы будем думать и о меньшинствах. И, кстати, у нас были круглые столы о меньшинствах, нас чуть ли не обстреливали за это, образно говоря, в газетах. И кто-то во вполне приличном собрании сказал: «Да разве сейчас время говорить о меньшинствах, может, мы еще и о сексуальных меньшинствах будем говорить». Весь зал радостно говорил: нет, нет, нас это не волнует. Такой популизм, такое отношение к делу может вернуть нас на двадцать лет назад.

Почему я спросил: это ваши наблюдения, ваша оценка? Мы тоже делаем оценку. Например, Люся Кабанова была в Абхазии и с Рейчел Клогг оценивала ситуацию. Я не думаю, что они были ангажированы организацией, которая выделила мини-грант. Мы читали эту оценку, и она совершенно не несла в себе, даже косвенно, те мотивы, о которых вы говорили. Да, эти мотивы существуют. Да, эти проблемы существуют и в Абхазии сегодня. Потому что кто-то это делает и получает деньги, а кто-то хочет просто получать деньги. Но гражданское общество - это не только неправительственные организации, составляющие небольшую часть гражданского общества.

Когда мы сами из стереотипов делаем истину, то либо надо говорить, что это стереотипы, либо разделять как-то эти вещи. Я немножко потрясен тем, что к концу третьего дня фактически вы вынесли вердикт всей моей деятельности. А это моя жизнь. Я знаю, что для кого-то это способ работы. Знаю, что многие институты, в частности в России и в Абхазии, переквалифицировались. Занимаются тем же, чем занимались, но поскольку нет финансирования, они приставляют приставку «не» к своему институту и получают гранты. Но многие занимаются, работают в неправительственных организациях, потому что это их жизнь. Потому что если сегодня они не будут что-то строить, завтра в них будут стрелять, завтра их будут убивать. И это потребность выживания.

Мы не идеальны. Не дай Бог, чтобы мы были идеальны. Не дай Бог, чтобы гражданское общество, а представители Третьего сектора тем более, были одинаковы, глянцевые, чистенькие, хорошенькие. Тогда бы я ушел из этого сектора, и пошел бы в какие-нибудь другие ряды. Мы тоже разные, как и все общество. Так же все ругаем, и надо иметь это в виду.

Сейчас я не могу акцентировать внимание на всех пунктах. Я был потрясен. Так со мной разговаривают дома те, кому нужно, чтобы я не делал то, что я делаю. Но бывает, и мины подбрасывают, и стреляют. И достаточно часто.

Вопросы и мнения

Эльдар Зейналов:

— Первое замечание по поводу гражданского общества хочу начать с придирки, может быть, к оговорке, что отряды самообороны в конфликтных зонах тоже являются частью гражданского общества. Насколько это правомерно, — большой вопрос. Я, например, считаю, что политические партии и такого рода отряды являются частью каких-то властных структур. Даже если не прописано, что отряд боевиков является властной структурой, формально он контролирует власть. Не бывает таких НПО, которые имеют политическую власть. Как пример могу сказать, что у нас некоторое время назад создавался Форум неправительственных организаций и туда нахально включили два профсоюза: профсоюз сотрудников Министерства национальной безопасности и профсоюз сотрудников Министерства внутренних дел. Аргументация была такая, что это тоже неправительственные организации. Если подходить формально, то любое объединение граждан, не навязанное сверху правительством, является общественной организацией или частью гражданского общества.

Нельзя говорить, что если, допустим, одна неправительственная организация защищает политические права, а другая социальные, то это две разные сферы. Это одна сфера — защита социальных прав. И нечего удивляться, что спонсоры финансируют, скажем, организации, защищающие голубых и тому подобное. У них все проблемы решены, осталось только защитить животных, голубых и прочих. С этими приоритетами они к нам приходят и заказывают «музыку».

Вот этот заказ «музыки» может привести к некоторому обособлению неправительственного сектора. Если действительно неправительственная организация зависит в первую очередь от доноров, а не от общества, ради которого она вроде бы и работает, это провоцирует опасность отрыва от реальных задач. Но, с другой стороны, это дает возможность немножко абстрагироваться и идти немножко впереди общественного развития. Если бы проводились опросы общественного мнения и на этом основании принимались бы решения в области демократического развития, то сейчас общество, в большинстве, голосовало бы только за тоталитарную и авторитарную тенденции.

Тут есть ответственность не только неправительственных организаций, но и доноров. Я, например, считаю, что не меньшая часть вины за кособокое развитие неправительственных организаций лежит на донорах. Доноры приходят со своим набором приоритетов для тех «диких» кавказцев, которые вчера с четырех лап встали на две, и значит им нужно защищать женские права, их женщины угнетены, у них распространен мужской гомосексуализм, давайте дадим им гранты на то, чтобы они их защищали. Они не понимают нас. И очень часто возникает это непонимание между донорами и теми, кто получает гранты. Это, между прочим, тоже конфликт. Я считаю, что было бы более правильным называть организации общественными, а не некоммерческими, негосударственными. К слову сказать, в азербайджанском языке слово неправительственная организация звучит как антиправительственная. Поэтому к ним относятся как к антиправительственным. Общественные организации у нас существовали и в царское время, и в советское. Объединяться — это потребность общества. Но до тех пор, пока общество не вырастет экономически или психологически до того, чтобы питать свои организации, скажем, членскими взносами, у нас сохранится опасность, что доноры будут искажать картину развития неправительственных организаций.

Теперь другой комментарий по поводу доклада Сурена Золяна по лингвистическим проблемам. Я хочу сказать, правильно отмечено, что не все так просто, допустим, в описании конфликтов, потому что есть два слоя понимания. Возьмем такое понятие как независимость. Я беседовал с людьми, которые непосредственно были вовлечены в конфликт. Они не умели говорить красиво и упрощали и конкретизировали, что они ожидали от независимости. Карабахские боевики ожидали, что будет безопасность для их дома, их семей, бизнеса, что это будет возможность принимать участие в политических решениях на местном уровне. Что можно будет сделать политическую карьеру не в Ереване, где говорят на армянском, а непосредственно в Карабахе, скажем, на русском. Политик подразумевает под независимостью участие в геополитике, геополитическом раскладе, в перекрытии каких-то границ, построении новых межгосударственных отношений. Это совершенно из другой области. И вот получается такая коллизия: человек в конфликтном регионе хочет, чтобы у его детей было больше учебников, допустим, на армянском языке, а в ответ на его крышу падают азербайджанские бомбы, и он не понимает, что творится, почему такой ответ. А ответ такой потому, что между центральным правительством, допустим, Грузии или Азербайджана и этим регионом есть очень недобросовестные посредники, имеющие свою скрытую цель, свои намерения. Единственная возможность как-то это нейтрализовать — создать другой слой посредников, неправительственные организации. И, кстати сказать, роль гражданского общества многие представляют как слой добровольных организаций граждан, которые защищают конкретных граждан, конкретные сообщества от излишнего давления, излишних трений с государством. В нашем случае в процессе распада Союза мы оказались беззащитными. У нас не оказалось этого слоя организаций, и посредничество в конфликте граждан с правительствами перешло к политикам. Результат мы видим.

И еще. Стоит только провести параллель между западными схожими ситуациями и нашими, и увидим, что там конфликты разрешаются более мирно, более цивилизованно. Потому что там находится неправительственная организация, которая взяла бы и напечатала для армян учебники, и тогда не было бы такой политической постановки вопроса, что из-за учебников надо отделяться от кого-то.

Возвращаясь к докладу Александра, я считаю, что неправительственные организации должны глубже врасти не в донорское партнерство, а в общество. Может, этот процесс действительно длительный, болезненный. Может быть, не стоит отказываться от грантов, а объяснить грантодателям, чего на самом деле ждет общество, которому они хотят помочь.

Любовь Цой:

— Я буду держаться в рамках трех докладов и не выходить за пределы обсуждения тезисов, которые заслушала, но не могу обойти ситуацию, которую предъявил Батал.

Три доклада, на мой взгляд, очень интересные. Первый доклад чисто аналитический, он касается поисков того, что объединяет эту территорию. Сама идея поиска общего натолкнула меня на мысль, которую высказали классики. А именно: чем ближе люди или субъекты находятся друг к другу, тем больше у них общего, тем каждая мелочь на фоне этого общего приводит к ужесточению конфликтов. Поэтому закономерность, с которой ожесточились конфликты до такой степени, говорит о том, что между регионами Кавказа очень много общего. И если в этом плане рассматривать ситуацию, то возникает вопрос, как же строить мир, когда каждая соринка, к примеру, может очень ярко проявляться в том общем, что объединяет.

Третий доклад интересен мне тем, что он проблематизирующий. Что такое проблематизация? Конечно, она выталкивает человека в самоопределение, в то, чтобы определить, где он находится. В этом плане проблематизирующий вообще-то безответственен потому, что он не говорит, где он и с какой позиции выступает. Он просто говорит о проблемах, которые важны и поднимает два серьезных вопроса: гранты, которые пришли с Запада, и модели, которые существуют здесь и теперь. И тут возникает вопрос политической корректности. На Западе говорят: об этом желательно не говорить и приставку «не» желательно не употреблять. А менталитет российского народа устроен так, что мы хотим докопаться до причин. Мне уже на этой конференции сделали замечание: «так не говори, а вот так можно». Разве это не псевдополиткорректность?

Я перехожу ко второму докладу. Он мне интересен, потому что я работаю в Институте социологии РАН, в Центре социального управления, коммуникаций и социально-проектных технологий. У меня проект — практическая конфликтология. Я сейчас учу журналистов, как описывать конфликт. У нас уже есть схемы, по которым можно описывать конфликт, не усугубляя и не внося деструктивные процессы в сам конфликт. Поэтому я хотела бы осветить одну очень важную деталь. Мы говорим о конфликте, о коммуникации и создании общественного мнения и языке описания. И вот смотрите: конфликтующие стороны имеют свой язык описания и свое понимание проблемы. Следующий уровень — аналитики и независимые эксперты стараются выявить проблему. Но если язык описания конфликтующих сторон не входит в язык аналитиков, тогда они как бы отсекают это пространство и говорят на своем языке, непонятном конфликтующим сторонам. И проблема может совершенно меняться. Когда действительно мы говорим, к примеру: нам нужен учебник, а летит бомба, предмет меняется, проблема меняется. Но когда мы переходим на самый высокий уровень принятия управленческих решений, там вообще другой язык и проблема другая. Если не будет сохранен язык, проблема и предмет, то правительства действительно не поймут конфликтующие стороны, а конфликтующие стороны не поймут правительства, которые принимают те или иные решения. В этом плане, у нас есть наработки и, я думаю, мы будем с вами сотрудничать.

Последний вопрос. Текст Александра проблематизирующий и как бы схватывает содержание, которое несет само определение человека. И на этот текст откликнулся Батал. Я здесь увидела, что позиция Батала — это позиция человека, преданного своему делу. Это образец самоопределения. Это образ миротворца. Я подумала, что же это за миротворец, если он, стремясь внести мир в этот мир войны, на втором уровне осмысления выдает реакцию, в общем-то, обыденного человека. Мне кажется, позиция миротворца требует профессиональной реакции на критику. Тогда я говорю Баталу, что его реакция непрофессиональна, что самоопределение, которое он предъявил, мне очень близко, но форме, в которой это утверждается, его нужно учить. Поэтому мне кажется, что миротворцев надо учить.

Манана Гургулия:

— Мне бы хотелось высказаться по поводу той небольшой дискуссии, которая состоялась между уважаемым Александром Искандаряном и Баталом Кобахия. Мое личное мнение, отношение к этой проблеме такое. Я очень уважаю Александра за его такой подход. За его едкость. За тот холодный душ, который он иногда любит выливать на нас. Но это обычный научный метод, чтобы активизировать поиски решений, как говорится, от противного. Ведь все, что говорил Александр, абсолютно не противоречит тому, о чем говорил Батал поскольку это факт. Но он не определяет явление в целом. Но отрицать, что существует такая проблема, было бы бессмысленно.

Теперь, что касается кавказской культуры, нашей толерантности отношений НПО, отношений с Западом. Интересный момент: я наблюдал за представителями адыгской диаспоры, — а они проживают во всех странах Европы и Азии, то есть в разных цивилизационных этнокультурных социумах, — но где бы они ни жили, среда обитания, естественно, накладывает на них какой-то отпечаток. Это видно. Турецкие адыги немного отличаются от сирийских, а европейские, допустим, от других. Но, тем не менее, все они остаются адыгами. И самое удивительное, — это отмечают даже зарубежные исследователи, изучающие адыгскую диаспору — они очень органично входят в то общество, в котором проживают. У них нет конфликта с этим обществом. И я считаю, что эта толерантность, то, что они могут сосуществовать в других обществах, жить, работать и при этом сохранять свои национальные устои, архетипы, вот эта толерантность заложена именно в нашей национальной культуре, в нашей системе морально-этических ценностей. И это позволяет взаимодействовать с другими культурами. Но для того, чтобы взаимодействовать с другими культурами, нам, кавказцам, не надо искать их методы и брать на вооружение их принципы, потому что эти принципы не из нашей культуры.

В то же время мы, кавказцы, понимаем, при всей приверженности к нашей национальной культуре, нашим национальным идеалам, что, если мы замкнемся только в своей культуре, если будем придерживаться принципов этноцентризма, если не будем взаимодействовать с европейской культурой и мировой культурой, то мы останемся на задворках истории. Для того чтобы нам развиваться и в политическом отношении и в геополитическом, у нас нет другого выхода, как взаимодействовать с окружающим миром. И этот процесс, я не сомневаюсь, будет проходить нормально, и мы органично вольемся со своим лицом в эту мировую культуру. Но этого не произойдет, если мы предадим забвению свои национальные устои и ценности. Потому что обезличенные кавказцы не нужны ни Востоку, ни Европе. Почему, допустим, в средневековье исламский мир использовал в свое время для своих каких-то целей воинские навыки, военную культуру черкесов? Они внесли свой вклад и в восточную культуру, и в историю России. Они служили России на протяжении столетий и оказали свое влияние на становление российского государства. Они взаимодействовали через итальянцев, через генуэзцев с античным миром, многое вобрали в себя, но при всем этом сохранили свое национальное своеобразие, свой архетип. Я считаю, что мы, представители национальных культур, национальной элиты, не должны отворачиваться от своей культуры, от своих устоев, и в тоже время не должны на ней замыкаться. Мы должны постоянно взаимодействовать, постоянно контактировать с другими культурами. И в этом плане современные НПО — при том, что они не определяют политику, не определяют жизнь нашего общества, не могут коренным образом что-то поменять, но они предоставляют прекрасную возможность.

Дело в том, что мы живем в постсоветском пространстве. У нас нет среднего класса, нет капитализма, и многие сферы интеллектуальной деятельности еще контролируются государством. Не было бы независимой конфликтологии, я думаю, если бы Запад не был заинтересован вкладывать в это деньги. Я не думаю, что они вкладывают в это деньги из чисто корыстных соображений, чтобы развалить Россию или еще что-то сделать. Это нормальный интерес. Появился новый фактор — развал Союза, и Европа хочет знать, что тут зарождается. Это закономерный интерес. И в то же время, когда конфликтологи, ученые, политологи получают западные гранты, то от нас не требуют то, что им нравится, они не задают нам какие-то параметры или рамки. Мы пишем то, что мы думаем. Думаю, что Александр — независимый конфликтолог, независимо от того, где он получает гранты. А если бы не было этой финансовой поддержки, то не было бы самого сектора НПО, независимого от местных элит, от местных структур, которые все узурпировали, всю экономику, все подмяли под себя. Гранты создают прекрасную возможность для материальной, финансовой независимости ученых, представителей интеллектуальной сферы. И в этом плане роль НПО нельзя отрицать.

Еще такой момент: есть понятие — базовая личность какой-то национальной культуры, на ком держится нация. Я не думаю, что она держится на тех представителях НПО, которые, допустим, более интернациональны. Допустим, я не могу сказать, что знаю адыгов. Я не знаю адыгов, потому что когда произошла абхазская война, на встрече в Дагомысе наши национальные лидеры дали полную гарантию, что они знают свой народ и его контролируют, что адыгский мир никак не отреагирует на то, что произойдет в Абхазии. И даже я сам, участвуя в национальных движениях, поразился, когда произошел такой отклик, когда это вызвало такую бурную реакцию в моем народе. Оказалось, что даже я не знаю свой народ. Нация держится на людях, в которых мощно сидят архетипы, они определяют развитие наших общностей, наших народов. А представители НПО как бы немного другой тип личности. У них немного другие ценности. И вот эти ценности нам игнорировать нельзя. Я не отрицаю, что наша деятельность приносит пользу в плане толерантности, включения во взаимодействие с мировой культурой, тут проблем нет. Плюрализм мнений, многовариантность развития - все это должно быть. И в принципе, наша культура этого не отрицает, а, наоборот, этому способствует, поэтому непримиримых противоречий между тем, что говорил Александр и тем, что говорил Батал, я не вижу.

— Я хотела бы обратить внимание на одну вещь, которая мне очень понравилась в докладе Александра, с которой я тоже иногда пытаюсь выступать. Это — характер гражданского общества. У меня такое ощущение, что мы либо сами что-то недопонимаем, либо не договариваем, когда сводим гражданское общество к неправительственному сектору, причем порой мы сами неправительственный сектор, его организации называем организациями западного типа. В беседе со своими грузинскими коллегами я столкнулась с такой формулировкой: у нас нет гражданского общества, мы должны его сформировать и только после этого возможно урегулирование конфликта. Именно так в нашей среде очень часто рассуждают. Я считаю, что гражданское общество было и раньше, оно есть сейчас и будет позже. Другое дело, что гражданское общество не существует изолированно, где-то на другой планете. Гражданское общество существует в некоем геополитическом пространстве, в некоем этнополитическом пространстве и в зависимости от того, каково оно, какие там цели, какое там государство, отчасти, может быть, таково и гражданское общество. Это взаимосвязанные вещи. Все выступающие здесь говорили о многовековой истории государственности, традиций и т.д., но если были государства, были традиции, формировались социокультурные архетипы, то где они формировались? Они формировались в гражданском обществе. Другое дело, что в содержательном, функциональном и структурном плане гражданское общество меняется. Цели его меняются. Сегодня, может, они одни, вчера были другими. А вот позиция, согласно которой его никогда не было и нет, и вдруг вот мы, такие хорошие, такие умные в начале XXI века начали его строить и если построим, тогда все будет хорошо, наверно несколько однобока.

— Теперь вопрос к Сурену Золяну. Была высказана мысль о том, что семантика предшествует конфликтам, и еще одна, что язык не только описывает, но сам порождает конфликт. Тогда у меня возникает вопрос: а когда этот язык породит конфликт, он перестает его описывать? Почему такая дихотомия: семантика предшествует конфликту? А когда конфликт появляется, куда девается семантика?

Перевод с английского:

— Дорогие друзья, спасибо, что пригласили меня на эту конференцию. Я являюсь одним из доноров Кавказского Форума и хотел бы рассказать вам, что это произошло практически случайно. Я пришел в офис «Международной тревоги» в Лондоне и хотел поговорить там по поводу конфликта в Шри-Ланка и что мы можем предпринять в связи с этим. Там я познакомился с Геворком, который спросил меня о том, хочу ли я принять участие в поддержке Кавказского Форума. Я ничего не знал, что у вас происходит, какова ситуация, какие проблемы, но идея такого взаимодействия, причем на основе Интернета, сама по себе очень хороша. Меня интересовал не только вопрос языка, на котором вы будете говорить, а в первую очередь вопрос технической организации вашего взаимодействия. А после того, как взаимодействие начинается, дела уже идут, как правило, становится гораздо лучше. Мы совместно с некоторыми другими организациями нашли финансовую поддержку для Кавказского Форума. Я с большим чувством слушал ваши дискуссии. Я многому научился. Вчера с особым вниманием слушал дискуссию о Северном Кавказе. И я очень ценю тот контекст мирного диалога, в котором велись все эти дискуссии.

Возвращаюсь к гражданскому обществу. Если, например, встречаются швед, норвежец и датчанин и начинают что-то организовывать, мы тут же избираем президента, секретаря и бухгалтера. И тут же создаем ассоциацию. Иногда у нас есть какая-то проблема, которую мы стремимся решить. То есть организация основывается на некоем общем интересе. И тогда, согласно определению, предложенному Эльдаром, это — общественная организация. Вопрос в том, каким образом принимаются решения. Почему-то в ходе конференции этот вопрос не поднимался. Как правило, в большинстве организаций решения принимаются большинством голосов.

Мы, конечно, у себя в Скандинавии привыкли сидеть на разного рода собраниях, поднимать руки и принимать решения большинством голосов, но всегда остается открытым вопрос о том, что же делать с тем меньшинством, которое проголосовало «против» и проиграло. Вопрос зачастую тут в том, что будет делать это меньшинство после того как они проиграли. Остаются с нами или уходят? На Филиппинах, например, они уходят и создают другую организацию. И через 10 лет неправительственных организаций становится уже не 20 тысяч, а 45 тысяч. Те организации, с которыми мы работаем на Филиппинах, научились на своем опыте не игнорировать мнение меньшинства и делать так, чтобы проигравшее меньшинство оставалось внутри организации. Потому что в следующий раз будет приниматься другое решение, и, быть может, это меньшинство победит.

Стало быть, вопрос в том, чтобы, во-первых, хорошо организовать работу. А, во-вторых, уважать мнение меньшинства. В ваших прениях эти два вопроса не звучали, у вас другие темы были.

Когда мы говорим о решении проблем, мы говорим и о дефинициях, о постановке проблем. Вы ставите очень много существенных проблем, но, быть может, их можно было бы дробить далее и далее — до тех пор, пока не дойдем до менее крупных проблем, которые, вообще говоря, решаются силами неправительственных организаций. И тут, конечно, нужно выделять приоритеты. Меня немного беспокоило то, как вы говорили о Кавказе, о воинственности народов Кавказа. Вы говорили, что существует очень воинственный архетип, но я в этом не уверен, и меня это беспокоит. Я пытаюсь представить себе ваше общество не воинственным. Как оно будет выглядеть?

Я работал три года на севере Швеции, с лапландцами, которые разводят оленей. Народ этот мирный, совершенно не воинственный, они две тысячи лет ни с кем не воевали. У них и оружия-то нет. Они носят его только для охоты. А почему? Я не знаю. Конфликты у них, разумеется, бывают, но они решают их своими способами. Они и оленей-то друг у друга не воруют. Если они там что-нибудь напутают, скажем, не то тавро не на того оленя поставят, тут же это исправляют и возвращают оленя его законному владельцу. Я буду думать, почему они такие мирные. А потом подумаю о вас, почему вы такие воинственные.

Перевод с английского:

— Я упомяну две основные цели, ради которых мы и занимаемся урегулированием конфликтов.

Первое — понять самим и помочь людям понять, что произошло, и тем самым помочь им освободиться от травматичного опыта, связанного с конфликтами и насилием. Второе — на основании такого анализа и такого понимания выработать методологию того, что мы называем решением проблем, основанное на вовлеченности и сотрудничестве. Если мы посмотрим на то, как за эти годы развивался Кавказский Форум, то увидим, что в случае Кавказа очень многие раны удалось залечить. Я хотел бы поздравить вас с тем, что вам удалось создать некую среду, в которой такое чрезвычайно здоровое развитие оказалось возможным.

Мне, как и моему коллеге Яну Ходдану, показалось, что в дискуссиях последних дней не прозвучали некоторые важные моменты, да и не могли все наши ожидания оправдаться… Я не услышал четкого определения того, какие силы в данный момент направляют развитие конфликтов в регионе. Какие структуры и организации служат скорее разделению обществ, экономик и стран, нежели объединению. Почему какие-то люди или структуры создают серьезные проблемы для развития интеграции, решения проблем. Мне, приехавшему с Запада, было странным и неожиданным оказаться в среде, которая очень сильно сосредоточена на анализе прошлого. И увидеть, как мало значения придается принципиально важным политическим и социальным факторам развития конфликтов. Кроме того, чтобы пытаться разработать типологию, понять происхождение, язык конфликтов, мне казалось бы очень важно обратиться к политической экономии войны и насилия и придать этому фактору несколько большее значение. Например, в таких вопросах, как криминализация и общества и политических структур.

Я присоединяюсь к просьбе Яна предложить нам некую картинку того, как вы себе представляете мирный Кавказ. Пока это не будет сделано, нам очень трудно будет мобилизовать все свои силы и ресурсы для того, чтобы постараться создать некую стабильную работающую структуру.

От имени «Международной тревоги», самого себя и всех моих коллег хочу еще раз сказать вам, что мы очень хотим вместе с вами идти по пути решения ваших проблем. И пока мы вам нужны — пользуйтесь нами, но если мы начнем вам мешать, пожалуйста, дайте нам об этом знать.

— Пора уже делать оценки происшедшего, потому что время утекает. Я просто хотел заметить, что вопрос криминализации общества очень сложный. Я только напомню, что Александр сказал насчет феномена «несунов». Дело в том, что когда легальные структуры не уважаются, тогда появляется криминал. Опять-таки проблема легитимации. Так как в советский период легальность советского строя не уважалась народом, соответственно «несун» не считал себя криминалом, и общество так не считало. То же самое сегодня. Так как одни структуры не признают легальность других структур, то, соответственно, трудно сказать, что есть криминал, а что есть НПО, которое является организацией бывших комбатантов или комбатантов нынешних.

— Я думаю, что здесь, в основном, собралась аудитория, которая пытается найти выход из создавшейся на Кавказе ситуации.

Я отрицаю, что какая-то модель, которая не опирается на кавказские традиции, может помочь в разрешении проблем. Это я не считаю возможным. Ответы надо находить в кавказской среде, в традициях народов, культуре кавказских народов.

Второе. Здесь прозвучала мысль наблюдателя со стороны. Будто докладчики вчера пытались продемонстрировать воинственность кавказцев. Я хотел бы чуточку поправить. Кавказцы становятся воинственными, когда приходится защищаться, но они не агрессивны. Кстати, это не наша оценка. И сидящие здесь хорошо знают, когда в конце XVIII века Наполеон столкнулся в Египте с черкесской кавалерией, он констатировал, что «встречал многих воинов, но таких кавалеристов, как черкесы, я нигде не встречал». Так что это не наша оценка.

И последнее, на что я хотел бы обратить внимание. Все-таки мы хотим найти какой-то выход из ситуации. Вот, например, функционирование закавказской железной дороги однозначно выгодно Абхазии, Грузии и Армении. Абхазия этого хочет, вроде Грузия тоже, Армения заинтересована, но вопрос не решается, хотя, казалось бы, все заинтересованы. Почему? Неужели мы хотим покончить самоубийством?

У меня такое предложение: может быть, подумать о том, чтобы на основе гражданского общества на Кавказе создать какую-то экспертную группу из представителей народов Кавказа по оценке каких-то ситуаций.

Гурам Одишария:

— У абхазов был такой обычай: когда снаряжали в путь корабль, обязательно в экипаже должен был быть один араб, иначе корабль не отплывал от берега. По этому принципу мои друзья вспомнили про меня почти в последний день, и я оказался в этой делегации и не жалею. Здесь я услышал много интересного. Познакомился с теми, с кем хотел раньше познакомиться, увидел старых друзей. Я хотел бы поблагодарить хозяев этой земли, этого дома и прочитать стихотворение, посвященное Армении (см. в конце сборника).

— Олег Несторович поднял очень актуальную проблему, показал новый подход. Мне кажется, чтобы найти общее между народами Кавказа, мы должны воспользоваться теорией фамильного сходства как общим признаком, который у всех народов один и тот же. К чему сводится теория фамильного сходства? Представьте фотографию семьи и градуальные переходы, и мы видим, что это один род. Это не значит, что у всех один и тот же нос, например. Просто определенная общность между любыми двумя членами рода. Эта идея кажется мне очень продуктивной.

Насчет доклада господина Искандаряна. Действительно, подняты очень серьезные проблемы. Но все-таки мне бы хотелось разграничить традиционные модели общественной организации. Естественно, общество было организовано определенным образом. Но насколько это общество гражданское? Гражданское общество предполагает определенную формализацию и определенные институты. В качестве примера приведу книгу Патмана «Чтобы демократия сработала» — анализ Италии. Все итальянцы любят петь. Но на Юге они просто собираются и поют. На Севере они организованы в певческие общества со своим уставом, секретарем, казначеем. Это  определенная форма самоорганизации, позволяющая достичь результатов в современном мире. Может быть, традиционность эффективна для определенных неформальных отношений. Сегодня же жизнь требует, чтобы даже эти традиционные структуры формализовались в институты. Это серьезная проблема, и когда мы говорим о формировании гражданского общества, мы не должны опираться на традиционные структуры. Потому что в сегодняшней ситуации они зачастую не работают, а во многом даже перерастают в свою противоположность — в клановые. Сегодня те неправительственные организации, которые во многом берут на себя функции государственных органов власти, это именно клановые структуры.

Наконец, насчет собственного доклада. Было много задано вопросов. Мне кажется то, что произошло в конце конференции, как раз иллюстрация к основному положению, когда у нас есть проблема и когда она перерастает в конфликт. Если мы называем то, что сказал Батал, и то, что сказал Алик, конфликтом, то мы провоцируем его дальнейшее развитие. Но если бы мы использовали слово «диалог», то острота была бы снята, и мы могли бы найти решение. И второе, если бы мы попытались увидеть то, что стоит за этими двумя вставшими в оппозицию выступлениями в виде текста, то особой разницы не почувствовали бы. Мне кажется, это были определенные эмоциональные моменты, которые, конечно же, предшествовали самой ситуации. Они спровоцировали соответствующее обсуждение. Это как раз доказывает мой последний тезис — необходимость разграничения проблемы и конфликта. В том, что говорили оба, действительно была проблема, которая должна получить определенное решение.

Я перехожу к ответу на вопрос Мананы. Действительно, существует проблема доставки и печатания учебников, но она разрешима. Сам конфликт неразрешим, если мы опять не сведем его к проблеме. Потому что каждый новый конфликтообразующий фактор приводит к новой проблеме, которая приводит к конфликту. Смотрите, на начальном этапе любого конфликта не было проблемы беженцев. Сейчас она есть, и она, естественно, усложняет решение самого конфликта. Нам часто приходится решать не проблему учебников, которая была вначале, а все новые проблемы, которые возникли в результате эскалации. Что этому предшествует? Естественно, политическая деятельность, особенно публичная, это, в первую очередь, вербальная деятельность. Речевые акты, например, как клятва. Когда я клянусь, я одновременно и говорю, и описываю свое действие, и совершаю это действие. Публичная политическая жизнь строится именно как система определенных текстов, которые произносятся, скажем, не во время банкета, а в парламенте, на телевидении и прочее. Опять-таки мы не можем разграничить, где описание, а где сама ситуация, не обязательно конфликтная. Но, конечно, определенная лексика здесь очень сильно влияет.

Я приведу только один пример, очень далекий от нас. Когда Линкольн объявлял войну мятежным штатам, он использовал «Я» — «Я верховный главнокомандующий». После окончания войны он использует «МЫ», имея в виду и победителей, и побежденных. Это и действие и описание. То, что вы сказали, может включать буквально весь спектр возможностей, и тогда предшествующее описание оказывается неадекватным, и мы получаем более радикальное, которое провоцирует новый конфликт. И наоборот, когда мы это описание сводим к каким-то конкретным проблемам, тех же учебников, того же возвращения беженцев, уже каждая из этих проблем имеет решение, а сам конфликт исчерпывается.

И, наконец, последнее: диалог и конфликт — это, в принципе, определенный тип коммуникаций. Я даю общую точку зрения, соглашаясь с вами. Одно дело, когда мы обмениваемся словами. Другое дело, допустим, силовые действия, мы посылаем друг на друга армии, что тоже, в конце концов, определенный тип коммуникаций. Но поскольку схема коммуникации одна и та же на глубинном уровне, то возникает и возможность конвертации конфликта в диалог, когда мы обмениваемся некоторыми культурными сигналами, символическими, а потом уже приемлемыми друг для друга ценностями. Другое дело, как это осуществить. Это уже каждый раз совершенно конкретный случай.

И еще о двух слоях понимания. Я полностью согласен с Эльдаром и сказал бы, что не два слоя, а бесконечно много слоев понимания. Важна проблема перевода. Конечно, мы остаемся разными. Каждый из нас говорит на своем языке, когда возникает конфликтообразующая ситуация, когда нет перевода с одного языка на другой или мы обречены оставаться в пределах нашего языка. Так что здесь проблема понимания, я согласен. Сама множественность понимания не опасна, опасно отсутствие перевода.

Александр Искандарян:

— Я благодарен Сурену, потому что он сказал практически то, что хотел сказать я. Что касается доклада доктора Дамениа, то он прекрасен, в частности, спорностью. В моем лексиконе спорность — очень положительное слово. Я думаю, что правильно не искать один признак, который объединяет все кавказские народы без исключения, ибо тогда мы должны будем приходить к выводу, что между армянином и ногайцем нет ничего общего. Я думаю, что проблема в том, есть ли Кавказ, или его не существует? Скажем, армяне, это кавказский народ или ближневосточный?

Я согласен с Суреном в том, что проблема, возникшая между мной и Баталом, явно коммуникативная. Это проблема разности языков, а не спора по каким-то моим высказываниям.

Я попробую отреагировать на те тезисы в вопросах, которые мне задавались, с которыми я либо не согласен, либо не знаю, согласен или нет. Те, с которыми я согласен, не буду озвучивать за недостатком времени. Легче всего мне будет с Баталом, потому что я согласен практически со всем, что он говорил. Я согласен, что это была кодификация стереотипов, это было целью моего высказывания. Я согласен, что гражданское общество существовало до распада СССР и т.д. Может быть один пункт, с которым я не согласен, — это когда он говорил об обвинениях, которые раздаются в адрес НПО в Абзахии. Он говорил об ангажированности людей, которые эти обвинения выдвигают. Мне не кажется это важным. Мне кажется, что в обвинении важно то, насколько оно правомочно, соответствует ли оно действительности, а не то, по какой причине обвиняющий выдвигает претензии.

Что касается Эльдара, спасибо. Конечно же, я говорил спорно, но я специально это сделал. Правомочно ли отряд боевиков называть неправительственной организацией? Не знаю. Они были представителями антивластных структур. В азербайджанском понимании (имею в виду язык) слово неправительственный означает «антиправительственный».

Что касается того, что неправительственными организациями являются только правозащитные организации:

а. Я не согласен с этим тезисом;

б. эти отряды воспринимали себя как правозащитные организации, как организации, защищающие некоторые права населения деревень, городов.

Идти впереди общественного мнения - несомненно, это функция неправительственного сектора и он ее выполняет хорошо.

Что касается грантов, то я никому никогда не говорил и не скажу, что надо отказываться от них, их надо брать.

Госпоже Цой: я согласен, что реакция на критику — это проблема транскультурной коммуникации. Но в моем выступлении не было критики. А если она и была, то была невольной. У меня не было задачи критиковать. Я ставил перед собой задачу анализировать, понять.

Господину Ходдану: когда собираются три шведа или норвежца, то тут же создают организацию, назначают должности. Кавказцы делают то же самое. Они просто не знают, что это так называется. Но процесс такой же. Они это делают все время, при решении каждой проблемы. Именно об этом феномене я и пытался поговорить.

— Что касается архетипа, то он, конечно, для меня не является панацеей, которая сможет избавить нас от всех тех бед, которые выпали на наши плечи. Но, скажем, он позволяет осмыслить, во всяком случае на другом уровне понять, кто мы есть на самом деле. Освободиться от тех мифов, которые мы унаследовали исторически и по-новому взглянуть на себя. Это требование, на мой взгляд, самой жизни и, кстати, если мы найдем такой ответ, он может как раз помочь нам построить некую схему, некую модель, без которой  урегулирование конфликтов и существующих проблем вряд ли возможно.

Хотел бы для иллюстрации привести такой пример. Сегодня и Запад, и мы тоже потихонечку начинаем свыкаться с тем, что на Кавказе формируются  государства с различными правовыми статусами. Если этот процесс дальше продолжится, то наличие в регионе различных государств, с различным правовым статусом, будет становиться конфликтообразующим фактором. Для кавказской культуры характерны горизонтальные взаимоотношения между ее составляющими, но не вертикальные. Это в порядке иллюстрации, ибо само по себе то, чего мы добились сегодня на юге Кавказа, тоже чрезвычайно опасно для будущего.

Что касается нашей конференции. Мне кажется, что Кавказский Форум набирает темп и несомненно, просматривается его развитие. На мой взгляд, теперь уже, имея такой потенциал и опыт, нужно было бы каким-то образом структурно систематизировать проблематику, которой Форум должен заниматься.

Коль скоро идет процесс самоопределения структур, которые мы представляем, хотя, может быть, слова, термины, которыми мы оперируем, не так удачны, адекватны и не всегда отражают суть этих структур, но тем не менее, видимо, нам надо продумать, какие формы и методы следует использовать, чтобы активно взаимодействовать с другими структурами общества.

Разглядывая изнутри пристально жизнь Кавказа и испытывая нарастающую заботу о его будущем, мы смогли логически подойти к ряду вопросов: что же есть то, что может объединять столь очевидно разъединенный Кавказ? Где найти место свободному человеческому свершению в плотной сети связей, традиций и установлений? Что должно поддерживать жизненность и красоту, праведность кавказских обычаев и традиций, не позволя им естественно деградировать в совокупность нелепых и архаичных установлений? Кто есть тот на Кавказе, кто способен, отрешившись от себя и своих мнений, вести свободный диалог и взять на себя миссию – понять правду всех  и, сквозь и посредством нее – Правду как таковую? Через кого будет осуществляться конвергенция с миром западных ценностей? Каков должен быть тот свободный агент истории, способный перейти от процесса нагромождения проблем к процессу их решения? Свою версию универсального ответа предлагает Ян Чеснов. Этот ответ – из категории тех, слова о котором просты и известны всем, но который каждый раз должен быть произнесен неповторимым образом.

Ян Чеснов

 профессор

Институт этнологии и антропологии РАН,

Норма «демократического аристократизма»

и социально-культурная стабильность на Кавказе

«Из того, что я видела прекрасного,       

оно было кавказским.                                 

Что я видела отрицательного,                

то это всегда было общечеловеческим».

Пола Гарб

Современное общественное сознание очень редко, к сожалению, касается исторической роли аристократии и происхождения аристократизма вообще. Сказывается, как считает Александр Пятигорский — буддолог, работающий в Лондонском колледже - то обстоятельство, что «с XIV века Европу покинул дух рыцарства, освободив место для капиталистической экономики, Инквизиции и Реформации». Но если задуматься над этим, то можно сказать, что аристократизм находится в оппозиции не к тем или иным формам хозяйствования и локальным условиям конкретной страны, а к истории как таковой – в этом смысле общечеловеческая роль аристократизма неизмеримо возрастает. В концепции Пятигорского аристократизм выступает как форма антиисторизма и даже бунта против истории. На его позиции явно сказались взгляды Фридриха Ницше, который уделил проблеме аристократизма немало внимания в своих работах «По ту сторону добра и зла» и «Веселая наука». Аристократизм для Ницше заключался в благодарном отношении к жизни, тогда как для «черни» характерен страх перед жизнью. Уместно отметить высказывания Ницше, что горы выпрямляют дух человека, что они создают благоприятные условия для того, чтобы доброта возрастала до уровня благородства. Хочется также назвать немца-страдальца, протестантского богослова, повешенного фашистами в апреле 1945 года, — Дитриха Банхоффера. Находясь в тюрьме, он задумывался о том, что полюсами исторического процесса являются, с одной стороны, единообразие (под этим он явно подразумевал тоталитаризм), с другой — отбор  лучших, аристократизм. Пятигорский, таким образом, в своем стремлении «выпрыгнуть из истории» неожиданно солидаризируется с Банхоффером.

Но к чему, как не к тому же самому, стремился всем нам близкий и все же непонятный Дон Кихот? «Стать человеком», то есть, быть как все — это мечта мещанина. А Дон Кихот — одиночка, живущий в зоне риска. Он несуразен внешне, сидя в «шлеме Мальбрана» на своем Росинанте. Но зато в него вложена огромная душа. Она и по сю пору беспокоит нас неудовлетворенностью настоящим. Таким же страдальцем-аристократом был за пять тысяч лет до Дон Кихота Гильгамеш, царь Урука. Он боролся с чудовищами, искал цветок бессмертия и был рыцарски верен дружбе с гораздо менее совершенным, чем он, существом по имени Энкиду. Ну, как Дон Кихот и Санчо Панса!

Эти примеры показывают, что сущность аристократизма таится не просто в личных отношениях, а в сакрализации, освящении верности дружбе или рыцарскому слову. Аристократизм начинается там, где происходит извлечение именно благородного из всего того, что есть между людьми. В силу этого аристократизм представляет собой как бы модель, предшествующую реальному поведению людей, поэтому в нем наличествует ярко выраженный символический и даже игровой момент. Но такая игра стоит жизни.

Именно эта модель, принятая с незапамятных времен на Кавказе, не позволяла развертывавшимся там социально-экономическим процессам принять жесткие формы. Кавказ обычно пребывал в процессе перехода, в становлении, что, в свою очередь, создавало благоприятные условия для миротворчества. Заметим сразу, что известные нам аристократические системы на Кавказе по происхождению и по предписываемому ими образу жизни являются надэтническими, то есть предполагающими этническую толерантность.

Тайна гостеприимства  

В кавказском восприятии аристократизм ассоциируется с институтом гостеприимства. Можно сказать, что это чуть ли не тождественные, взаимозаменяемые, понятия: «Зайди, пожалуйста в дом, чтобы я человеком был», — сказал мне незнакомый абхазский крестьянин в 1980 году на улице села Куланурхва. Гостеприимство находится в оппозиции к войне. В Адыгее я записал пословицу: «Враг приходит один раз, а гость столько, сколько захочет». Появление гостя в кавказской традиционной семье сразу перестраивает ее в аристократическую систему. Мы не случайно начинаем разбор кавказского аристократизма с семейного уровня. Дело в том, что семья — это механизм, где происходит непременная редукция гостя к детскому состоянию. Гость, особенно в абхазском быту, воспринимается как ребенок, которого всячески опекают женщины, вплоть до того, что в старину они укладывали его в постель, мыли ноги, расстегивали ремень. Подобная редукция повышает статус гостя до сакрального. Недаром в германских языках king и kцning («король») этимологически интерпретируются Эмилем Бенвенистом как «тот, кто рожден». Обратившись в состояние новорожденности, гость как бы теряет признаки пола. Быть может, поэтому Ахилл в детстве был одет, как девочка?

Родильный принцип

Аристократизм архетипически связан с женским принципом. В этом суть распространенных, но мало понятных непосвященному кавказских обычаев. Проиллюстрируем это институтом линтурали у грузин. По описаниям второй половины XIX века, он состоит в том, что претендент на рыцарство должен вступить в родственные отношения с (именитой) женщиной.  Если она коснется его груди, она становится его матерью. Рыцарь же в этом случае, чтобы стать сыном дамы, расстегивает ее платье, посыпает грудь солью и прикладывается зубом, трижды произнося: «Ты мать, я сын». После обряда линтурали мужчина мог даже спать с этой женщиной в одном помещении — никто не сомневался в нравственности их отношений. Аналогичные обычаи в Дадиановской Сванетии назывались «ликрисд» (христианство, = рыцарству), в Раче и в Лечхуме  - ликерцлашур.

Обычай линтурали имеет некоторые черты сходства с обычаем цацлоба (не отсюда ли русское цацкаться?) у пшавов (дружбы девушки с парнем). Подобные идеализированные отношения рыцаря с дамой могут превратиться и в реальные любовные связи, считавшиеся чуть ли не обязательными в аристократической среде. У адыгов, например, женские комнаты становились чуть ли не настоящими политическими салонами. В среде карачаевских аристократов наличие любовника или любовницы называлось «иметь березовую кору». У кабардинцев в женских помещениях мужчины собирались перед военным походом.

Рассмотренные обычаи вторично помещают мужчину в родильную стихию; он становится как бы дважды рожденным. Намек на суть такого порождения аристократизма слышится также в вайнахской героической песне: «Кто не родился, пусть родится...» Первенец у многих народов Кавказа несет с собой благодать, распространяющуюся на следующих за ним детей. Его первые волосы хранят в семье как талисман. В традиции княжество ассоциировано с порождением жизни как таковой. Этот же смысл, но в другом ритуальном обличии выступает в славянском свадебном обряде, где жениха и невесту величают «князем и княгиней». В адыгских языках женская аристократическая линия совершенно четко связана с «родильным» принципом. Так, по мнению лингвиста А. Абдокова, этимология адыгского названия княгини — «гуаша» происходит от корня «ша», означающего «рожать».

Отцовские генеалогии

Теперь мы рассмотрим этнические генеалогии на Кавказе, во многом совпадающие с аристократическими. Имеется в виду сохранение в генеалогиях отцовского родильного начала. Об этом говорит распространенный на Кавказе обычай именоваться «сыном такого-то» и возникающие отсюда самые разнообразные генеалогии. Как пример приведем легенду, зафиксированную в позапрошлом веке Р.И. Леонтовичем о приходе на Кавказ трех братьев из далекой южной страны Мислуга (очевидно, Египта) трех братьев — Оса, Картула и Лека. От них по легенде пошли осетины, картлийцы и лезгины. Такова же осетинская легенда о тагаурцах, происходящих якобы от наследника армянского престола, и поэтому обладающих умственным развитием и сдержанностью. Напомним историю о еврейском происхождении династий грузинских и армянских Багратидов.

Подобные генеалогии иноэтнического происхождения пронизывают также всю структуру карачаевского и балкарского обществ. Здесь мы находим аристократические (княжеские) фамилии сванского, дигорского, абадзехского, маджарского (мадьярского или тюркского?) происхождения, как и потомков легендарной династии Баснят. Хочется обратить внимание на то, что строгая этническая приуроченность аристократических фамилий (Абаевы и Айдеболовы из сванов, Келембетовы — дигорцы, Шакмановы — евреи, Шахановы, Урусбиевы, Сююнчевы, Кучуковы — от Басият и т.д.) свидетельствует, прежде всего, о родильном отцовском принципе. Недаром в эпосе разных народов так подчеркивается идентификация отца и сына: «Я и отец — одно». На это обращает внимание историк мифологии  М. Кэмпбелл.

Язык крови

Выражением мужского родильного принципа надо считать то, что одной из целей воинских походов была добыча детей из «хороших семей». В карачаево-балкарском названии этого института даже есть корень «рожать» (туул). Ставши взрослыми, эти дети должны были дать новый род. В карачаево-балкарском обществе люди такого рода получали социальный статус узденей и считались сообразительными и красивыми. Эта информация относится именно к тюркской среде (к военным походам, жортуулам), где в большей мере, чем в среде исконно кавказской, метафора крови связана с наследованием физических и психических качеств. В абхазском языке тюркское слово кровь (къан) закрепилось не как обозначение наследуемых качеств (как следовало бы), а как описание хорошего облика ( как и бзиоуп — хорошо выглядишь). В исконно кавказском понимании понятие крови в большой мере нагружено семантикой личного достоинства. Так, для кабардинского воина считалось презренным не иметь ранений. В этом случае этнологическая интерпретация крови от героического ранения должна быть такова: ее проявление говорит о наличии у человека, претендующего на аристократизм, как бы особого внутреннего тела, которое обнаруживается только при ранении. В этом случае мы имеем дело не с обычным мужским телом, которое состоит из ритуально раздельных органов или их частей, а с цельным телом, представляющим собой тело-сосуд. Тело-сосуд, подчеркиваяющее женское начало, наполнено молоком, которое в народных эмбриологиях при створаживании порождает зародыш плода. Следовательно, в рамках этого понимания аристократическое израненное тело становится редукцией к женскому телу. История военных мужских доспехов на Кавказе (да и в других культурах) показывает их генетическую связь с женским костюмом: приталенная одежда всадника, юбка-броня, защищающая его ноги и т.д. В кавказском охотничьем мифе «родильную» редукцию проходит мужчина-охотник. Попадая во владения Богини Охоты, он должен забыть о своей реальной семье, о своем потомстве, то есть лишается статуса взрослого человека. В опасных ситуациях Богиня Охоты спасает охотника, практически как своего ребенка: грузинская богиня Дали опустила свои косы в пропасть (ср. также с армянской легендой о Цовинар), чтобы поднять провалившегося туда охотника.

Наблюдатель и аскеза

Наша интерпретация аристократического генезиса через редукцию к «родильному» принципу, взрослого человека к ребенку, важна, прежде всего, тем, что дает явлению аристократизма не утилитарное и не морфологическое обоснование. Аристократизм оказывается в зоне совершенно свободного человеческого действия. Аристократическая редукция — это также и освобождение души, когда аристократ не деянием, а просто своим присутствием в обществе и наблюдением строит особый мир чистых человеческих отношений. Подобные сюжеты рисуют нам генетическую сущность аристократа не как зрелого мужчины — Деятеля, а как Наблюдателя, устраняющегося от действия. Можно провести парралель между состоянием наблюдателя, «неучастника» в обычном течении жизни, и аскезой.

Аристократизм любой культуры Н.А. Бердяев видел в преодолении жадности к жизни, в аскезе духа. Бердяев считал, что культура аристократична сама по себе. А для отца Павла Флоренского аскетика выступала синонимом культуры. Аристократизм, по Гегелю — способность к риску, то есть к действию в сфере неопределенности. Иначе, аристократизм — избранничество и одиночество, позиция скорее Наблюдателя, чем Деятеля, скорее охотника и скотовода, чем земледельца. В конце концов это «внешняя» позиция по отношению к культуре, позиция рефлексивной задержки, подавления влечений, накопления знаний и достоинства, получаемых сверх и вне общественной нормы. Аристократизм антиисторичен и «обречен», но то, что приходится претерпеть Гильгамешу и Одиссею, не пропало даром.

Всяческие воздержания являются доминантой аристократической культуры на Кавказе: в еде, в неприхотливом быту, в половой жизни, даже в ее продолжительности. Кабардинские князья должны были погибнуть в бою к 25—30 годам. Гораздо позже, чем у крестьян, у аристократов в старину начиналась брачная жизнь. Первые стремились как можно раньше, лет в 15, устроить браки своих детей, чтобы как можно раньше получить дополнительные рабочие руки. Браки аристократов были сдвинуты лет на 10 позже. Их потомство было немногочисленно. Целая система аскетического поведения пронизывала жизнь кавказских аристократов. Так, в Карачае княжеский этикет требовал, чтобы аристократ посещал туалет только до восхода солнца и после захода. Удивительно, что сходные обычаи описывает у хантов и манси Юван Шесталов: князья не многословны, деликатны в еде и - воюют из-за женщин.

Женский вопрос для темы аристократизма принципиален. В средневековой Европе он создал целый круг куртуазных тем. Но генезис этого вопроса не так уж прост. Генетические линии аристократизма, сближаясь с женской родильной сферой, порождают трагические сюжеты. Таков чеченский миф о Прометее Пхармате. Его Великая Мать в преисподней рожала бесчисленных сыновей. Чтобы они ее не покинули, она ломала им ноги в бедрах. Только она одна обладала мировым огнем. Но герой Пхармат, захватив с помощью орла частицу этого огня, поднимается на верхние уровни Вселенной, оставляя огонь и в нашем мире. В вайнахском эпосе смерть героя Сосруко наступает от злых происков женщины-ведьмы. Трагедия греческого Эдипа («имеющего распухшую ногу») из того же ряда — раненым в ногу героям нельзя действовать в породившей их женской сфере.

Глубокая древность? Но ведь до сих пор в некоторых общинах на Кавказе зять не имеет права когда-либо увидеть мать своей жены. Это связано с социальной аскетичностью аристократа, выталкивает его из микросоциальных ячеек на  широкий социальный уровень служения большому обществу. Тем самым аристократ исходно оказывался в максимальной зоне риска, в зоне духа. В этой близости к духу он обязан был обрести мудрость, способность к ориентации в сфере неопределенности. Сфера определенности — семья. Неопределенности — все более широкие общности. Поэтому в абхазской культуре чертами рыцарского поведения наделен не «муж жены», а «муж среди мужей» (ахаца ихаца). В осетинской сказке есть сходный сюжет. Всадник, подъехавший к похоронной процессии, спрашивает: «Мужем одного дома ли был умерший или мужем целого селения?». (В других вариантах — села или ущелья).

Одно из проявлений мудрости как способности ориентироваться в неопределенности состоит в способности к состраданию через отождествление с другим человеком к состраданию. Полет Пхармата на орле чрезвычайно напоминает нам сюжет  полета Александра Македонского на двух орлах, явно родившийся в иранской среде. (Хотя английский этнолог Артур Хоккарт в 1926 году писал, что способность левитации, как и отождествление со светом солнца, является универсальным признаком королевской власти. Кавказский материал показывает, что аристократизм находится там, где маркирована индивидуальность, а не общественные или земельные отношения. Аристократизм здесь порождается в индивиде как структура личности в результате рефлексивных самоограничений еще на уровне охоты и эйлажного скотоводства. Вопросы пола, как мы уже убедились, сыграли в генезисе аристократизма не последнюю роль.

Риск и нравственность

Можно сказать, что в позиции риска действует скорее ребенок, чем живущий по строгим канонам взрослый. Эта позиция риска позволяет человеку критически относиться к своему и чужому опыту. Вот почему мои дневники с записями о проблемах в странах Закавказья и на Северном Кавказе полны народных сентенций о том, что роль аристократа состоит в накапливании нравственности. Народ отдает отчет в том, что среди «неаристократического» по происхождению населения есть аристократия ума, таланта и личных заслуг. Вот запись из балкарского дневника 1992 года: «Бий — не столько власть и богатство, сколько знание народных обычаев, умение трудиться и вести себя».

Рассмотрим подробнее балкарский аристократизм. Есть три непременные черты аристократа: авторитет (сийлалыкъ), обаяние (чрайлы), физическая сила (кюч). Авторитет слагается из ненадуманных суждений, исполнения долга,  неуклонности в достижении целей. Вот пример, как обычный человек может обрести черты такого аристократического авторитета, связанного с властью, но полученного через терпение и внимание к миру: на горном пастбище — коше старик посылает такого избранника, например, за бурдюком с айраном (кислым молоком). На его пути подкидывают палку, человек обращает внимание на эту палку и несет ее для костра. Принеся бурдюк, он передает его старшему по возрасту. Такого человека, даже молодого, лет 30, могут сделать тамадой, то есть руководителем коша. Теперь он будет планировать, кому, когда и какую работу делать, когда устраивать трапезу, когда спать. (Записано от Далхата Таумурзаева, 1992 г.). Молодой возраст избранника в аристократы предполагает, что в нем еще будут накапливаться достоинства, которых в данный момент у него пока нет.

Очевидно, таков был и сам генезис аристократизма. Ведь царь Одиссей сам построил для себя кровать. Этому эпизоду вполне соответствует современная сентенция, записанная в Кабарде в 1982 году: «Дворянство состоит в том, что человек живет на заработанное своим трудом». Но при этом в дворянстве вовсе не предполагается заскорузлость, скованность поступков и мышления. В кабардинском этикете для дворянина-уорка характерно тонкое умение интерпретировать любую ситуацию, что порождает адыгскую спонтанность поведения.

Жречество и аристократизм

Примечательно, что телесные признаки аристократизма  могут иметь как бы «медицинский», но ни в коем случае не колдовской аспект. Например, на Кавказе адыгские княгини славились тем, что их слюна могла излечивать определенные болезни. То же самое относится к некоторым фамилиям в Абхазии (ср. со способностью французских королей излечивать золотуху наложением рук). Чтобы дальше не вдаваться в эту тему, отметим, что антитезу аристократизма колдовству на африканском материале установила Мэри Дуглас: князья у азанде не могли стать колдунами. Аристократизм повсюду в мире связан с конкретными полезными обществу навыками. Так, у американских индейцев цимшиан и квакиютлей аристократы были плавильщиками меди, у бирманского народа шанов они являются серебряных дел мастерами. Заметим, что в технологических процессах аристократия скорее контролирует  культурную, либо природную, среду, нежели власть над людьми. Функция власти у аристократии первоначально появляется только тогда, когда требуется вмешательство для устранения неопределенности. Это тоже культурологическая миссия, скорее коммуникативно дополнительная, чем основная. Скажем, участие в миротворческом процессе является именно коммуникативно-дополнительной властью, где функция Наблюдателя неизмеримо важнее функции Деятеля. Коммуникативно-дополнительная власть публична и центробежна. Тогда как жреческая власть эзотерична и центростремительна. Функции аристократической власти порождаются возникшей отчего-либо неполнотой окружающего мира либо нарушениями его равновесия, которые восстанавливаются «снизу»: это может быть необходимость обороны, ликвидация внутреннего (например, земельного) конфликта. В противоположность этому жреческая власть исходит из полноты картины мира, ритуально в виде сакрального образца, переносимого на земной уровень. Если в жреческом случае сакральный образец всегда наготове, то в аристократическом случае -нет. Участие аристократа в решении какого-либо конфликта необходимо не для воссоздания образца, а для создания прецедента. Этот прецедент должен соответствовать высоким нравственным критериям. Поэтому в состав такого прецедента — образца вводятся аристократические  нормы воздержания, а не действия. Имеются в виду этикетные переложения конфликтной ситуации на вербальный язык, поиски в ней принципов справедливости, совести, которая дается человеку как бы извне, щедрости (в карачаево-балкарском языке называющейся узденством — «узденликъ»).

Крестьянство и аристократизм

Отношения аристократии и крестьянства в историографии советских лет были представлены как классово антагонистические. Но при всех фактах изгнания князей (как у чеченцев - князей-иноплеменников к XVIII веку, отдельных княжеских фамилий у балкарцев и т.д.) отношения крестьян и наследственной аристократии нельзя рассматривать даже в контексте исторического прошлого в качестве классовых — это явная модернизация. Столь резкие формы социальных противоречий в адыгской среде, как восстание 1767 года и знаменитая Бзеюкская битва, явно были связаны с воздействиями совсем других миров, решавших собственные противоречия - России, Крымского ханства, Турецкой империи. Внутреннее устройство Кавказа предполагало иные — взаимодополнительные сословные отношения. Иначе не удалось бы мне в наше время (в 1980-е годы) записывать в Балкарии слова о том, что «бий не столько человек власти, сколько держатель народных обычаев, умения трудиться и себя вести». В те же годы в Абхазии удалось зафиксировать пословицу: «Маан (княжеская фамилия) не стал бы Мааном, если бы с ним рядом не было бы Амичба (крестьянская фамилия, этимология которой идет от слова амч, то есть «сила»). Эту пословицу можно толковать через противопоставление силы и разума. Последний, как известно, воплощается в слове.

Слово и слава

Слово на Кавказе вообще по своей сути аристократично. Оно должно быть сдержанным. Но и прозвучать в уместной ситуации. Человека, который в застолье, даже самом скромном, не произнесет благословения перед тем как начать трапезу, могут заподозрить в рабском происхождении. Правильно произнесенное слово надолго запоминается окружающими. Словесная информация о поведении человека (в разных кавказских языках часто именуемая «хабар») разносится далеко. Передатчиками молвы — «хабара» прежде всего выступают женщины. Именно среда «хабара» порождает в мужчинах благородную состязательность, в нахских языках именуемую «яхь».

Повторим, что аристократическая модель на Кавказе межэтнична, что вовсе не говорит о том, что Кавказ — это некий суперэтнос, как заявлял А. Авторханов и еще некоторые современные исследователи. Кавказ — это целые этнические миры. Но они нашли средство взаимопонимания и толерантности именно благодаря аристократизму. Вот почему грузины могут назвать воспитанного мужчину «абхази вашкаци», а слово «абхазоба» означает у них благородство. Такие примеры можно привести из северокавказских языков. Таков, например, «черкес номус» («черкесский этикет» в языках тюрков Северного Кавказа). Молва, распространившаяся в межэтнической среде, и является аристократической славой, то есть честью. Честь кавказца была равносильна его слову. По словам чеченского актера Мусы Дудаева, «слово кавказца было дорого, как порох, как свинец». В старинном вайнахском быту не положено было произносить что-то важное, умное от своего лица. Надо было говорить так: «Я слышал, что один ногаец сказал (кумык, грузин, русский и т.д.). В этом случае получалось, что разумная речь как бы обтекала со всех сторон собравшихся. Она не была порождением момента, а легитимизировалась через присутствие иных этносов, созданных Богом.

Некоторые выводы

В данном тексте через простые этнографические сюжеты мы стремились показать кавказскую модель аристократизма. Она оказалась как бы заброшенной в будущее. Иначе говоря, проектом человеческого поведения, реализующемся посредством архетипических символов природы, человеческих возрастов, тайны порождения жизни и ее эталонных норм справедливости. Такое понимание аристократической модели, естественно, близко к откровению, свидетельствованию о важнейшем сокрытом в человеке. Мы полагаем, что в кавказской модели аристократизма сказалось глубокое воздействие всех мировых религий, того, что иногда называется «изначальной традицией». Именно поэтому она не может так просто сойти с исторической сцены. Она имеет непосредственное отношение к порождению исторического сознания. Пылающий в конфликтах Кавказ не означает крушения этой модели, необходимой как его насельникам, так и людям всей земли. Потому что люди на земле оказываются, говоря словами Мартина Хайдеггера, сюда вброшенными. Но они имеют средства воздействия на сегодняшний мир и его сокрытые закономерности, которые начинают появляться на том уровне рассмотрения, когда имеют дело с высочайшими, сверх-эмпирическими ценностями. Аристократизм отвечает на всеобщую потребность выхода из повседневности с ее перенасыщенностью формами к обобщенному единичному сознанию. Такое сознание обладает чертами необыкновенного, но не обязательно религиозного. Истинный аристократизм лишен чванства, национальной исключительности. Он открыт общению. Он свертывает пространство, зато удлиняет историческое время. Он превращает его в однородное и всеобщее человеческое время. Удивительно, что в аристократизме вскрылась черта, обозначенная Карлом-Густавом Юнгом как архетип Божественного Дитя. Юнг имел при этом в виду функцию бескорыстного перераспределителя блага и доброжелательного наблюдателя. Это как раз то, в чем сейчас остро нуждается Кавказ. И не только он.

Вопросы и мнения

— Вы нарисовали некую структуру общества, в котором аристократ противопоставлен крестьянину и аристократ же противопоставлен жрецу. Это очень напоминает ту структуру, которую обрисовал в своих работах Жорж Дюмезиль. Насколько четко осознают сами носители этой структуры такое противопоставление и осознают ли его вообще?

— Есть очень тонкие механизмы, которые определяют, как надо ходить, где можно наступить, а где — нельзя. Я еду, например, из Шали в Грозный в ночном автобусе. Ехать далеко и есть хочется. В автобусе — чеченцы, один из них говорит, что скоро выходит. Я думаю, что мне тоже неплохо было бы выйти, и спрашиваю его на весь автобус: «Есть ли у тебя место для гостя и кусок хлеба?». И он ведет меня в темноту. Я не боюсь идти, так как знаю, что этот хабар прозвучал и у меня гарантия — целый автобус людей, которые потом его спросят, как он меня накормил.

Со жрецами тоже есть интересные моменты, с ними нужно говорить очень осторожно, нельзя лезть с вопросами. Я даже к держателю аныха Дыдрыпш не ходил, пока он сам меня не вызвал — покойный Володя Чичба. Ко мне хорошо относились, потому что я не топтал ничего. Этот сакральный образец надо беречь и помочь его сохранить. А некоторые лезут с вопросами: расскажите про свои верования, покажите, какому дереву поклоняетесь и для чего там тряпочки висят и что это такое? Нельзя касаться этого сакрального образца. Он должен трансформироваться поколениями.

— Я часто езжу в последние годы по Кавказу и столкнулась с таким явлением: в одних регионах степень девальвации и фальсификации этикета, норм традиционного поведения или обычного права выше, в других регионах — ниже. Допустим, в Армении, Грузии и Азербайджане девальвация подобных норм произошла больше, чем на Северном Кавказе. Вместе с этим, в Нагорном Карабахе, например, традиционность в большей степени сохраняется, чем на территории Армении. Может быть, это в какой-то мере свойственно и Южной Осетии, и Абхазии? Имеет ли это явление место? И если да, то каковы его причины? И не входит ли традиционное, или «аристократическое», право в противоречие с обычным правом как одним из важных условий устойчивого развития наших национальных обществ?

— И аристократическая модель, конечно, входит в обычное право, и крестьянская модель. В 1993 году сразу же после осетино-ингушского конфликта я  был в Пригородном районе. Ехал на БТРе вместе с несколькими ингушами, которые хотели посмотреть, что произошло с их домами. Одна женщина  подошла к своему спаленному дому, к ней подбегает осетинка-старушка, ведет ее в дом и отдает ей все имущество, которое она вытащила из огня. Что здесь сработало? Соседство. Великое правило крестьянской взаимовыручки.

— Вы говорите о некой модели поведения, этикета для Кавказа. Но ведь у разных кавказских этносов различная этническая история. Как могло получиться, что в этом регионе возобладали единые этикетные модели? Как исторически это сложилось? Вы полагаете, что произошло вхождение разных культур в одну точку?

— Я думаю, что сформировалась культура, ставшая образцовой для всего мира — от Китая до Англии.

— Как в аристократии сочетаются такие, казалось бы, противоположные качества, как, с одной стороны — альтруизм, пренебрежение собственными интересами, стремление помогать всем и работать для общества, а с другой стороны, — честолюбие, жажда преуспевания, социальная мобильность?

— Здесь дается ментальная и поведенческая модель аристократизма. Я не рассматриваю сословно-классовые, эксплуататорские отношения. Конечно, все переплетено. Но я реконструирую модель. И как сказал один мулла: «Делайте так, как я говорю, но не так, как я делаю». Этот принцип действует повсюду.

— Вы сказали, что аристократия в некотором смысле интернациональна. Не значит ли это, что из-за того, что советская власть уничтожала как аристократию духа, так и аристократию происхождения, возникают межнациональные конфликты, этнические чистки и т.д.? И может быть для того, чтобы эту ситуацию изменить, снова нужно выращивать аристократию?

Последние десять лет многие народы Кавказа, их элиты провозглашают возвращение к исходным ценностям. Но в реальности мы видим какую-то социальную архаизацию. Что это — ретронационализация, традиционализация, некая постмодернистская традиционализация? В Чечне нередко с большим усилием возвращаются к своим истокам, к исламу, причем к такому исламу, которого там никогда не было. Происходит по существу подмена процесса. Каким образом это может отразиться на дальнейшем развитии общества?

— Это очень трудный вопрос. Но попробую на него ответить. Есть такая гипотеза, родившаяся на мировом историческом материале. После XIV века во всем мире от Англии до Бирмы происходят так называемые крестьянские революции. Движения Томаса Мора, у нас Болотникова потерпели поражение. Как идет эта борьба? Одна деревня может находиться в аристократических традициях, а соседняя — в демократических. С тех пор как мне кажется, постоянно идет борьба между этими двумя тенденциями. Что они породили? На Кавказе чрезвычайно вырисовалась специфика этого региона. У адыгов на западе торжествовало крестьянское общество — после восстания шапсугов 1867 года. Сванетия дадиановская и крестьянская. Смотрим Дагестан. Там тоже получилась сложная картина: аристократическое общество находилось внутри крестьянского джамаата. Уникальность Чечни состоит в том, что эта революция победила с 1783 года, когда изгнали последнего князя и наступило абсолютное равенство, абсолютная демократизация.

Но поведенчески это была попытка населения перейти на уровень аристократического поведения повсюду. Все получили право носить кинжал — аристократический знак. Возник менталитет, который выражается в разных формах. Вроде того, что между богом и мной никто не стоит, то есть никакой князь. Прошла аристократизация. Конечно, она корявая, не всегда утонченная. Но это аристократизация поведения. Чеченская аристократизация очень нормированная — по параметрам тела, поведению, отсутствию сутулости. Это — очень нормированная попытка крестьянского общества стать аристократическим. Тогда ставим такой вопрос: а что происходит сегодня? Вот эти крестьянские фамильные съезды — что это такое? Это идет революционное крестьянское движение за этикетные права, за то, чтобы не считать себя хуже соседей. Это — попытка принять аристократическую норму поведения. Я был на многих крестьянских собраниях и видел, что на них идет борьба за аристократическую модель: «Ты идешь в армию — нас не позорь, а ты почему от мужа убежала и т.д.» — вот на этом уровне неосознанно строится система аристократического поведения.

— С моей точки зрения, в очень интересном докладе моего коллеги все-таки представлена не реальная картина, а мечта, иллюзия, представление о том обществе, которое могло бы быть на Кавказе в какие-то исторические периоды. И уж тем более оно никак не связано с современностью. Я тоже много работаю на Северном Кавказе и думаю, что нужно обращать внимание на слова кабардинцев, черкесов о самих себе, но доверять им нельзя. Нужно обязательно изучать соотношение слов и поведения. Если проверять это по архивным материалам, то получается, что уже в XIX веке в традиционных обществах были разные варианты и нормы поведения, и в том числе соседская взаимопомощь, которая в некоторой степени есть и сейчас. Но и в XIX веке у кабардинцев среди привилегированных сословий не всегда оказывалась взаимная помощь. И князья даже обращались к российской администрации с просьбой надавить, так сказать, на родственников, чтобы они оказали помощь. В жизни есть и то, и другое, и третье. И мне кажется, что особенно опасно воспринимать такие выступления, в которых говорится, что меня обязательно примут как почетного гостя. Уже в XIX веке была дифференцированная шкала приема гостей и типология гостей и были критерии, по которым определялась почетность гостей и, соответственно, как их принимать. Это не плохо и не хорошо, это просто данность, с которой нужно считаться, нужно ее изучать, нужно относиться к ней с уважением. Не нужно идеализировать жизнь, из-за чего возникает ощущение, что произошла девальвация. Есть и гостеприимство, и взаимопомощь, но есть и совершенно другие проявления. И мне кажется, что необходим некоторый здоровый скептицизм при восприятии кавказского слова, представлений кавказцев о своей жизни. Его нужно в себе вырабатывать, может быть, даже усилием воли.

— Я приводил вам суждение Фридриха Ницше, что иллюзия свойственна менталитету аристократии. А страх перед жизнью и недоверие — свойственны черни. Это было сказано очень давно и точно.

— Какова перспектива той модели, которая изложена в докладе, в условиях происходящей коммуникационной революции на примере кавказских диаспор вне Кавказа? Как на этой модели может сказываться традиционный пиетет многих кавказских этносов к высшему образованию?

— Та модель, которую я обрисовал, названа демократическим аристократизмом. Вот на что чеченцы вытянули. Не на феодально-сословный аристократизм, а на демократический. У меня было удивительное ощущение, когда я в 1996 году работал в США, что это общество демократических аристократов в массовом количестве. Они обладают умением поддержать свое достоинство, скромность в потребностях, благородную замкнутость. Человек не бросится помогать, пока ты его не попросишь. Это «кавказские» черты… Там же я попал в одну чеченскую общину, где командует Азбек. Я с ним подружился, жил у него дней десять. Он очень активный человек. Устраивает браки между кавказцами. Сам Азбек — чеченец, жена у него — карачаевка. Ближайшее окружение — чеченцы, ингуши, карачаевцы, балкарцы. Не подходит, не нравится парню никто из избранниц, следующей идет, кто бы вы думали? Американка русского происхождения. Самой последней в очереди будет англосаксонка. Так и живет эта замкнутая, очень активная в социальной жизни община. У тех, кто в нее входит, нет никакого комплекса неполноценности. Они ориентированы во всех институтах, правах, участвуют в пикетах перед Капитолием против войны.

— Я что-то не припомню, чтобы аксакалы делились на аристократов и на крестьян. Это с одной стороны. А с другой стороны, если вдуматься, почему они дожили до такого старого возраста в сталинское время? Как они пережили сталинское время? Я не имею в виду чеченских стариков, которые разделили участь всего народа. А вот, допустим, народ, который жил все время на своей территории: чем человек больше высовывался в сталинское время, тем он больше получал. Он бы не дожил до своего возраста или дожил бы где-нибудь в Сибири. Вот эти старики — каких поведенческих норм они носители? Норм выживания под тоталитарным гнетом или, действительно, носители традиций? Здесь говорили о каком-то равномерном распределении традиций. Чему тут удивляться? Вот казаки. Они приехали на Кавказ и сходу переняли нашу одежду, традиции, обычаи, несмотря на то, что были иноязычными. Дело в открытости кавказского общества к казакам, которые первоначально были не устоем самодержавия, а просто беженцами. Чем более открыто общество, тем более оно отходит от традиций. Теперь что касается мифов. Может быть, мифологизация есть форма самообороны. Почему всегда ценились цари, которые приходили откуда-то издали? Допустим, те же самые варяги. Потому что они не были на уровне толков, на уровне острых бабьих языков, не были вовлечены в распри, не были в них замешаны, были от них отстранены. Где-то нашли мальчика, он не от нашего грешного общества, этот образ наделен сакральностью. Это видоизменение непорочного зачатия, скажем так.

И об умении работать. Оно присуще кавказским князьям, но не всем. Грузинские князья, допустим, гордятся тем, что никогда палец об палец не ударили. А северокавказские князья должны сохранять свое достоинство даже тогда, когда их не поддерживают зависимые от них люди.

— Мне трудно ответить на все вопросы. Какие-то бытовые моменты я могу проиллюстрировать примерами. Вот в Абхазии я почему-то застелил за собой постель. И старушка, которая вошла в комнату, сказала: «Он себя ведет как настоящий аамста». Мне стало смешно. Потому что я не всегда так поступаю. Очень хороший вопрос по поводу возрастной мудрости. У меня есть небольшой среднеазиатский опыт. Действительно, личность человека тюркской национальности более стабильная по сравнению с кавказской. Я ее называю менторской. Туда входят близкие отношения с родственниками. Кавказец очень одинок. Особенно аристократический кавказец. Особенно одинок чеченец. Он очень интравертен. Чеченцы говорят, что они психологически ближе всего к армянам. Это так: если дерутся, то молча, а не как грузины, где будет много шума и народу. Структура чеченской личности такова: возраст человека на три периода делится резко — юношество, средний возраст и старость. Поведение человека по мере перехода из одного периода в другой кардинально меняется. В юности это абреческая личность, хулиган. Абрек — это изгой, свободный человек, предпочитающий свободу абсолютно всему. Он может быть дурным, а может быть и хорошим — на благо обществу. Но он — абрек. В среднем возрасте чеченец женится и становится работягой. Ему непременно нужно, чтобы у него в доме было на один холодильник больше, чем у соседа. Эти люди за копейку пахали по пятнадцать часов. Последний возраст — старческий. В этом возрасте человек должен стать мудрым. Этого от него требует общество. Что происходит сейчас? До 80-х годов я замечал, что модным было продержаться в абреческом статусе. В Москву смотаться, в Питер, если имеются деньжата. Есть такое чеченское выражение — «раскидисто пожить». Сейчас я замечаю, что мои молодые друзья напяливают на себя более старые модели, рано начинают солидничать. Может быть, из-за этого идет какая-то бюрократизация. Структуры власти в Грозном окружены претендентами на всякие должности. Обязательно папочка будет, пусть тоненькая, но что-то там лежит. Это не абреческая личность.

Ара Недолян

Единство Кавказа не может предшествовать его бытию

Единителей Кавказа сегодня очень много. Горячими сторонниками этой идеи являются власти Грузии и Азербайджана, она встречает благосклонность и поддержку США, международных и европейских организаций, действующих в регионе. На территории российского Северного Кавказа эта идея существунт в двух ипостасях – российской и антироссийской, конечные устремления инициаторов как той, так и другой перестают ограничиваться рамками Северного Кавказа, также тяготея к общекавказскому единству. На собственно общекавказскую идею наслаиваются другие региональные проекты - Великого Шелкового пути, Черноморского экономического сотрудничества, а также клубок проектов и прожектов, объединенных под названием "Каспийская нефть".

Есть у идеи и противники, в частности, в Армении многие склонны рассматривать общекавказскую игру, а также прочие региональные инициативы как угрозу политическому и военному присутствию России в регионе и канал для усиления влияния Турции и Азербайджана на Кавказе. Европа, по всей вероятности, видит в интеграционных мероприятиях стабилизируюший фактор, позволяющий задействовать коммуникационные возможности региона под европейским патронажем и в интересах Европы. США, возможно, видят в них же дестабилизируюший фактор, ведущий к объективному росту сепаратизма и национализма на Кавказе и тем самым гарантирующий надолго коммуникационную запертость региона для России, Ирана, Европы. Отношение России весьма двойственно - с одной стороны, в последнее время складывается система стратегического партнерства России с континентальной Европой, и появляется перспектива совместного европейско-российского экономического, политического и коммуникационного присутствия в регионе, с другой стороны, имеется существенный риск вытеснения России из региона либо в случае, если возобладает деструктовно-интеграционная линия, либо в случае, если Европа на Кавказе не возьмет Россию в долю. Азербайджан может надеяться на создание благоприятного климата в регионе для реального разворачивания нефтяных проектов, Грузия может видеть для себя перспективу становления региональным центром экономической и политической коммуникации. Вместе с тем Грузия и Азербайджан рискуют  своей государственной целостностью, точнее, унитарностью в случае, если единый Кавказ будет организовываться по федеративному типу, что, повидимому, молчаливо предполагается. Например, выдвигавшаяся когда-то тройственная кавказская инициатива Грузии, Чечни и Азербайджана (берем ее здесь как модель, поскольку в эпоху существования почти независимой Чечни контуры потенциальных процессов просматривались наиболее отчетливо) могла трактоваться как попытка присоединения Чечни к Грузии и Азербайджану,  и тогда в действие может вступить уже высказывавшаяся некоторыми политиками и аналитиками формула "Чечня в обмен на..." При этом в обмен могут последовательно предлагаться Абхазия, Карабах, Аджария, Нахичевань, Ю.Осетия, Мингрелия, Лезгистан, Джавахетия, Талышстан, при этом, хотя вопрос, разумеется, как-либо решен не будет, подобные предложения будут де-факто рождать или поддерживать энтузиазм в названных регионах, служить предметом бесконечной политической игры, расшатывающей унитаризм.

Армения, как было сказано, с одной стороны боится оказаться в изоляции в случае турецкого-азербайджанского доминирования в Единстве , а с другой, испытывает соблазн форсировать процесс федерализации, рассчитывая при этом использовать преимущества своей этнической монолитности для повышения своего политического веса в регионе и при этом получить доступ ко всем благам экономической интеграции. Северокавказские республики - опасаются быть втянутыми в войну всех против всех (например, чечено-дагестанский конфликт грозил "эффектом домино"), надеются на повышение уровня своей политической самостоятельности и экономическое процветание в случае их присутствия в Едином Кавказе.Турция - с одной стороны, рассчитывает осуществить свою давнюю мечту и выйти через Кавказ в Среднюю Азию, воостановив для себя "зависшую" после распада СССР геополитическую роль в мире, либо рискует получить на своих кавказских границах новый источник нестабильности (при том, что общий уровень стабильности как на границах Турции, так и внутри нее в последнее время стремительно падает), либо, столкнувшись на Кавказе с объединенной русско-европейской группировкой, ощутить прямое геополитическое давление на свои Черноморские проливы (ситуация кануна 1 мировой войны, только вместо Англии в новой Антанте будет Германия). Иран - в случае дестабилизации либо турецкого доминирования опасается получить сильный деструктивный импульс в Южном Азербайджане, вместе с тем, надеется на образование зоны стратегического партнерства с Европой и Россией непосредственно у своих границ.

США - одно время казалось, что они собираются посредством Турции установить контроль над Кавказом и Средней Азией, вытеснив оттуда Россию и не дав внедриться Европе.От этого проистекли бы огромные выгоды для Турции при отсутствии оных для США. Вытеснить Россию, не пустить Европу, не дать задействать кавказский коммуникационный узел можно и методами деструктивной интеграции, каспийская же нефть самим Штатам определенно не нужна (что бы они с ней делали?), равно как и коммуникации Китай-Европа, Европа - Персидский залив, а также дальнейшее усиление Турции. Следовательно, единственная реальная ставка США - деструктивная интеграция.

Что мы понимаем под деструктивной интеграцией? Первое, и основное - это возникновение резонанса конфликтов. Конфликты должны быть знакомы друг с другом в пределах одного региона, должно быть налажено межтеатровое взаимодействие и взаимовлияние конфликтов путем их помещения во внешнюю информационную среду, предоставление сторонам конфликта широких возможностей в информационной войне.

Стать стороной конфликта, далее, приглашается как можно большее число участников - скажем, на ролях посредников и миротворцев, которых либо обижают конфликтующие, либо они сами, занимая ту или иную позицию, становятся источником различных надежд,

разорачорований, радостей и горестей для сторон конфликта. Далее - ведется поиск единых принципов урегулирования конфликтов (формулировать которые в последнее время поручено ОБСЕ). Ни один из реальных конфликтов, как назло, Единому принципу не соответствует. Это похоже на логику пожарника - концептуалиста, который, видя в доме несколько очагов возгорания, ждет, чтобы они соединились в один большой пожар, чтобы затем ударить из водяной пушки - возиться с огнетущителями ему неохота. С целью поддержать развитие конфликта вводятся парные принципы, противоречащие друг другу - пресловутые право на самоопределение и нерушимость границ, государственная  безопасность и демократия, национализм и глобализация. Деструктивная интеграция в

пределах региона - это интегрирование, сведение воедино всех конфликтов и противоречий, в регионе имеющихся, под предлогом поиска универсального решения для всех.Примером деструктивной интеграции является Кавказ 1918 года, Кавказ эпохи перестройки. Преобладает ли на сегодня деструктивная тенденция? Думается, да. Практически все перечисленные выше внешние игроки способны стать источником деструкции, поскольку между ними нет и не скоро будет внятное, рациональное и непререкаемое согласие по вопросам будущего Кавказа.Внутренний потенциал деструкции также очень велик, не предпринимается самостоятельных, решительных, результативных и реальных (то есть "нетрадиционных", не тяготеющих к "единому решению") мер по разрешению конфликтов, не предпринимается институциональных шагов по исчерпанию латентных конфликтов.

Существует проблема "ориентаций", например, противопоставление "русской" и "западной".Велика степень внушаемости, манипулируемости общественного мнения и национальных элит.Общественные нравы весьма деградировали, от объединения в первую очередь выиграет криминалитет, который получит возможность резко расширить размах

своих операций (в компании со спецслужбами).

Таким образом, при том, что деструктивная интеграция, вроде бы, не устраивает никого, логика событий, единение Кавказа, превращение его в функциональную часть Большого пространства применяюшимися сейчас политическими технологиями ведет именно в этом направлении.

КАВКАЗСКИЙ ДОМ ИЛИ ГЕТТО?

Большое пространство возможно двояко: как пространство для других - упомянутых Европы, России, Турции, Ирана - и как пространство для себя, для самих народов Кавказа. В первом случае идеальным вариантом для внешних сил явлется Кавказ без кавказцев: речь не идет, разумеется, о развернутом человекоубийстве, речь идет о стабильности - то есть подавлении политической воли населяющих Кавказ народов - и о стандартах существования, которые обеспечили бы бесперебойное функционирование коммуникационных систем.Для этого также надо подавить, или, по крайней мере, вытеснить ту волю народов, которая непосредственно формирует всю окружающую среду, вплоть до ландшафта, в маргинальные сферы общественной жизни. Взамен будут порядок и деньги. В этом отношении Советский Союз был на порядок гуманее - он старался использовать не территорию, а людей Кавказа для создания общества, государства, большого пространства нового типа, что частично совпадало с интересами самих народов, по крайней мере, давало им некоторый простор для самовыражения почти вовсех сферах жизни, за исключением, пожалуй, экономической (несамостоятельная индустрия - до сих пор проклятие и головная больвсех кавказских государств), а также религиозной и вообще идейной, хотя философы класса Мамардашвили или Свасьяна все же допускались, несмотря на их сомнительную причастность к построению коммунизма и борьбе с мировым империализмом. Сегодня все обстоит много скуднее - Кавказ пока воспринимается внешними силами лишь как важное пространство, на котором желательно обеспечить нейтрализацию населяющих его народов. Звияда Гамсахурдию и Эльчибея, которые пытались выразить хоть какую-то (не вдаемся в анализ качества) национальную самость, нейтрализовывали всем миром, под всеобщее ликование. Левона Тер-Петросяна, который эту самость, напротив, недолюбливал, ликвидировали под внутреннее ликование и внешнее огорчение. Итак, мы можем констатировать наличие еще одного сомнительного типа интеграции - нивелирующе-внешнего. Не исключено, что сегодня народы Кавказа готовы принять этот сценарий, обнаружив за годы несоветской жизни в себе большой дефицит созидательной творческой способности и ностальгию по тем временам, когда регион был под внешним контролем. Бакинцы и тифлиссцы с ностальгией вспоминают свои города начала века, когда они были региональными культурными столицами, смеющими соперничать в культурности и утонченности с Москвой , Петербургом и Константинополем, а может, и с самим Парижем, неплохо обстояли дела и в советское время, хотя ухудшение уже шло. Но сегодня, напомним, нужны не они сами - нужны их территории, в городах нужны не их театры и музеи, а отели и телефоны.

Чем же может быть единый Кавказ для самого себя? Возможна ли положительная интеграция Кавказа? Пока телетайп нам доносит о коррупции, некомпетентности, разрухе, преступности, проигранных боях , вряд ли мы захотим интегрироваться. Притерпевшись кое-как к своим правительствам, мы вряд ли потерпим какое-либо вмешательство чужого кавкаказского правительства. Принимая как данность тяжкую руку иностранных держав, мы утешаемся маневренной игрой с ними, которую ведут наши ведомства иностранных дел, используя, как основной источник свободы маневра, именно региональные противоречия. Глядя на свою голодную и недисциплинированную армию, мы утешаемся тем, что в трудную минуту, возможно, на нее можно будет положиться. Общекавказские силы по поддержанию порядка не будут вызывать доверия ни у кого. Конкретный, созданный из конкретных нас Общий Кавказ будет Содомом и Гоморрой, станет значительно непригляднее наших и так достаточно неприглядных национальных государств, потому что национальные государства, во первых, есть неизбежность, и во вторых о них заботятся, кроме мафиози, монетаристов и политиканов, миллионы простых людей, выходящих на работу, хотя им не платят зарплаты, не убивающих на улице, хотя их за это не накажут, живущих и стремящихся к благу, потому что они - люди и живут в своей стране, на своей Родине. Единый же Кавказ пока есть абстракция политиканов, монетаристов и мафиози, и о нем некому позаботиться в человеческом смысле (разве что какая-либо нация окажется настолько сильна, что поставит весь Кавказ под свой контроль, станет "региональным жандармом"). Симптоматично, что в условиях падения нравов и одичания все постсоветские государства, от Эстонии до Армении, стремятся ликвидировать "пришлых" и вопринимают свои диаспоры в СНГ как возможный источник боли либо позора. В условиях отступления, как известно, мосты взрываются, чтоб не дать переправиться противнику. Со взорванными мостами мы не можем стать проницаемыми.

На сегодня с нами происходит худшее, что себе можно представить - мы вступили в противоречие со своей сущностью и своим долгом. Сегодня нужна нравственная и политическая воля для того, чтобы восстановить свою правильную ориентацию в мире, стать самими собой.

ЕСЛИ ПРОСНЕТСЯ ВОЛЯ

Кавказ во многом един.Многие традиции и типические черты, которые считаются национальными, на самом деле имеют общекавказский характер. Кавказ также является географически и геополитически воистину единым регионом, но пронизанным внешними ориентациями и внешними влияниями. Потенциальный субъект, которому для актуализации не хватает воли к чему-то, автономного видения мира, способности генерировать и утверждать свои собственные идеи и ценности. Кавказ един, если он стремится ко благу, к активной человеческой роли в современном мире, при том, что уже, всего вероятнее, не найдется никого, кто бы ему эту волю навязал, даровал, показал - в этом источник независимости кавказских государств как человеческих сообществ, а не территориально-административных единиц. В настоящее время в Европе,  России и Азии заметна тенденция возникновения того самого "нового мышления", отсутствие которого в свое время чуть не предопределило трагическое развитие постперестроечного процесса. Суть его - в осознании того, что есть будущее и надо жить дальше. В том, что все "бытовые" эмоции, которыми до сей поры руководствовалась политика как Европы, так и России и Азии, становятся несостоятельными перед лицом забрезжившей цели - экономического, политического, культурного, духовного, цивилизационного единства Евразии. Эта тенденция еще не видна однозначно в зеркале общественного сознания, еще очень сильны ценности экспансии и подавления, но политическая, духовно-культурная конвергенция началась - как и было сказано, "процесс пошел", несмотря на то, что "конвергенция","новое мышление","общечеловеческие ценности" некое десятилетие виделись сплошным обманом и вздором. Процесс все еще балансирует между деструктивной и конструктивной интеграциями, и в тех местах, особенно в тех местах, гле проходят стыки прежних цивилизаций, нужно возникновение позвоночника, мозга, глаза, духа, чтобы процесс не превратился в вегетативное расползание европейского, русского и азиатского мещанства, мещанства, стремящегося тем самым возвестись в куб, стать неодолимым, абсолютным. До нас, до зон стыков, доходит не дух новой цивилизации, а самые низменные ее щупальца - нефтяные, культуртрегерские, конфликтологические, наглые, корыстные, жестокие - и надо, чтобы они наткнулись на открытый взгляд, на жесткость руки, упирающейся в грудь, чтобы вместо прущего тела, уверенного, что оно прется в пустоту, был задействован разум, обнаруживший, что на месте предполагаемой пустоты есть кто-то, имеющий право задавать вопросы. Противодействие автоматизму происходящего, категорическое отвергание молчаливо подразумевающихся правил игры, преодоление глубокого взаимного неуважения, выражающегося в алгоритмическом восприятии Другого. Вегетативное мещанство - и местное, и прущееся - алгоритмично, дух - конкретен и индивидуален. Встречающий кавказский дух должен быть наделен плотью, обликом, формой, речью, а не быть абстрактным словесно-политическим фантомом.

ЕСЛИ ПРОСНЕТСЯ СТИЛЬ

Кавказ - особая, прекрасная, нигде не повторенная страна, населенная особым, невиданно прекрасным народом. Золотые видения истории, плавно и непосредственно перетекаюшие в миф, в эпос, в божественное, место великого привала и полуденного отдыха всех цивилизаций древности, всех уже и не исторических, а сказочных путей великих кочевий, когда человечество блуждало по девственной суше, окруженное богами и демонами. Старые боги этих кочевий, тайные, эзотерические пути христианства и ислама окружают нас, пролегают сквозь нас, под нами, над нами, вокруг - в облике встреченного, в священности гостя, в ритуале каждого жизненного проявления, суда и мира, дома и храма, дороги и смерти. Бывали и есть среди нас люди, которым дано чувствовать нашу кавказскую душу, притом что у каждой нации и каждого человека - свой путь и своя тайна. Но тотальная одухотворенность нашего мира просыпается у Руставели и Саят-Новы, Параджанова и Абуладзе, Пиросмани и Искандера. Потеряно и забыто многое, многое непонято и ждет своего часа.Но оно, это общее, есть и не подлежит смятению житейско-политических бурь.

Великий Шелковый путь. Путь из Европы в Персию, из Европы в Китай. Идя по этому пути, торговец или пилигрим, мудрец или вестник, проповедник или посол встречал тысячи людей, сотни городов и караван-сараев, десятки раз рассказывал и показывал, чем торгует, что проповедует, о чем думает, во что верит, сопоставлял и обменивался, становился частицей бесконечного жизненного коловращения, тока крови человечества. Это было путешествием души, ищущей самую себя, это путешествие пролегало через людей и их духовные миры. Именно так осуществляется подлинная, а не мнимая коммуникация, именно на этом пути просыпается индивидуальность, разделяются добро и зло, взаимодействуют цивилизации, подобное знакомится с подобным. Не трубы и железные дороги, не договора и конвенции, а живая человеческая цепь, цепь индивидуальностей связывают каждое место мира со всеми остальными, только по этой цепи возможно подлинное общение. Там, где эти цепи разорваны, с легкостью прорывается зло, вполне довольствующееся железными дорогами и аэродромами, рассекающее и умерщвляющее все, мимо чего оно проносится.

Наша задача - способствовать евразийскому диалогу. Мы - стык цивилизаций. В качестве такового, одна из активно применяющихся американских геополитических концепций (доктрина Хантингтона) уготовила нам роль поля боя в "войне цивилизаций". Переломить эту тенденцию – наша миссия и наш долг.  Но коммуникация должна осуществляться не только через нашу территорию, но и через нас самих. Проходя, нам должны поверять душу и мысли, называться по имени и петь свои песни. Мы должны оставить в себе, в своей памяти каждого путника и его душу, молиться за успех его предприятия, если оно добро, и решительно поворачивать обратно того, кто замыслил недоброе. Золотой мост либо край света, место привала и отчета - не столько перед нами, сколько перед самим собой. Но для этого здесь должны быть мы, Мы должны быть.