Национализм. Полемика 1909-1917.

Сборник статей

Москва, 2000. 237 с.

К оглавлению

Дмитрий Муретов

Этюды о национализме1

I. Эрос в политике

1.

Излюбленной темой нашей философской публицистики является критика и опровержение национализма, нападки же на него и борьба с ним — постоянное занятие для публицистики злободневной. Истинно можно удивляться живучести этого зловредного строя мыслей, против которого русской интеллигенции приходится посылать все новых и новых лучших своих бойцов. Мы помним крестовый поход, предпринятый против национализма истинным паладином — Владимиром Соловьевым, помним, как П.Н. Милюков с ученой невозмутимостью и уверенностью объяснил нам его возникновение и гибель; позднее Д.С. Мережковский открыл, в чем Звериный Лик, а прошлой зимой кн. Евгений Трубецкой доказывал, что только национализм мешает нам овладеть Святой Софией, а вместе с ней проливами и многими выгодными угодьями.

Если национализм безнравственен, если он отжил свой век, если он есть порождение дьявола и даже совсем невыгоден, то как же, в самом деле, могут находиться еще его сторонники, как может и смеет он еще существовать?..

Qui prouve trop, ne prouve, очевидно, rien. И в беспорядочной смене точек зрения, и в том понижении морального воодушевления, которого нельзя не констатировать, переходя от Соловьева к кн. Трубецкому, чувствуется неудача всего философского похода против национализма. Война, поставившая русскому сознанию вопрос о национальности, как жгучий вопрос современности, вскрыла «кризис русского антинационализма» и привела его к той действенной практически-идеалистической позиции, которую за­нял кн. Трубецкой.

2.

В чем же тайна бесплодности этих критических усилий, безрезультатности столь могучих ударов? По моему мнению, она заключается в том, что критика прошла мимо истинной сущности критикуемого явления, боролась с призраком, с двойником национализма, боролась с ним в области, в которую он не вступает.

Вглядываясь в действительность и историю, наши моралисты заметили, что во имя народности нередко нарушается идея справедливости и стесняются права других народов. Приняв эти нарушения за сущность, они конструировали учение, нравственно оп­равдывающее такие нарушения, и назвали его национализмом. Он есть учение о неравноправности народов, о привилегированном положении одного какого-нибудь народа. «Должно любить свой народ, — формулировал сущность национализма Соловьев, — а к остальным относиться равнодушно и даже можно гнать и теснить их». И он противополагает ему свою блестящую по остроумию нравственную заповедь: «люби чужие народности, как свою собственную».

Дело идет, конечно, — поясняет он, - не о тождестве психологического чувства любви, но о тождестве моральных отношений. Но тут-то и лежит секрет бездейственности всей его критики: национализм ничего не говорит о моральном отношении, а именно о той любви, о которой ничего не говорит ни одна моральная заповедь. Национализм говорит, употребляя терминологию К.Н. Леонтьева, не о любви-сострадании, а о любви-восхищении. Он говорит: не «ты должен любить свой народ», но просто «я люблю свою народность».

3.

Любовь моральную, безразличную к индивидуальным особенностям любимого, можно предписать, но любовь эстетическую, интимную, личную любовь предписать нельзя. Почему нелепо сказать: «люби чужих жен, как свою собственную»? Потому что под любовью к жене мы разумеем любовь личную, выделяющую любимого человека из мира, противополагающую его всем другим людям, изымающую мои к нему отношения из мира законосообразных отношений. Было бы издевательством над душой человеческой сказать женщине: «я вас люблю», и подразумевать при этом моральное к ней отношение. Такое же искажение национализма — понять его любовь к своему народу, как моральное отношение к совокупности граждан.

Я не могу любить чужих жен, как свою, и не могу любить чужие народности, как свою, ибо та любовь, о которой я говорю в этих случаях, по существу своему отрицает равенство отношений. Она по существу своему есть неравенство, несправедливость, пристрастие. Национализм есть пристрастие, он есть тот вид отношений, который не терпит равенства. Как же подойти к нему с предписанием равенства?..

Национализм не претендует на справедливость, и всякий раз, когда он стремится объективно, логически доказать преимущества своей народности над всеми другими, он облекается в чуждую ему по существу форму. Такие доказательства в основе своей схоластичны, т.е. лишены значения убеждающих доводов: разбейте аргументацию славянофила, и он откажется от нее, но не от своего вывода, не от веры в свой народ. Так бывало со схоластическими доказательствами бытия Божия: в логическую их убедительность верил тот, кто верил в Бога, тогда как, по мнению их создателей, эта вера должна была зависеть от их убедительности. Откровенный и сознавший сущность свою национализм не боится сознаться в том, что он не может доказать и объяснить оснований своей веры и своей любви к своему народу. Национализм делит в этом отношении участь всякой личной любви. Когда Отелло объясняет свою любовь к Дездемоне:

«Она меня за муки полюбила,

А я ее за состраданье к ним...» —

то он высказывает лишь незначительную часть бесконечно сложной правды, и вопрос скромной щедринской помпадурши «за что ты меня, бабу-дуру, любишь?», принадлежит к числу вопросов, на которые не было и никогда не будет дано удовлетворительного ответа.

4.

Безнравственно ли пристрастие, составляющее сущность национализма? Оно ни нравственно, ни безнравственно, ни добродетель, ни порок.

Божественное оно или дьявольское? Носит лицо Христа или Антихриста? Ни то, ни другое: оно глубоко человечно или, если забежать в моем изложении немного вперед, оно гениально.

Полезно оно или вредно? Опять-таки, ни то, ни другое: оно действенно, оно есть форма народного сознания, вне которой не может быть народного, т.е. общего цепи поколений, творчества.

Вечно оно или отжило свой век? Я думаю, что о нем можно сказать то же, что говорил об Эросе Сократ на пиру у Агатона1: «Он ни смертен, ни бессмертен, но в один и тот же день то цветет и живет, то умирает и опять оживает». Разве на наших глазах не ожил безнадежно, казалось, погребенный русский национализм?

Вообще только что установленные определения с поразительной полнотой приводят нас к Платоновым определениям Эроса. «Он не добр и не прекрасен, но не думай почитать его безобразным и злым». «Он не бог и не человек (до дьявола не додумались греческие мудрецы и, как сказали бы теперь наши философы, в них не было апокалиптической жути), но среднее между смертным и бессмертным: это великий гений». «В чем же полезен он людям... Он есть Эрос рождения», мы бы сказали — творчества.

5

Что такое Эрос по учению Платона? Это — страсть к индивидуальному. Тем и отличается он от добродетели, которая есть постижение добра общего, идеи блага. Это — влечение к красоте, облеченное в форму страсти к данной конкретной красоте. Индивидуум никогда не есть чистая красота, и страсть к нему может быть только слепой страстью. Вот почему в своем «Федре» Платон называет Эроса одним из видов исступления. Любить страстно — значит любить слепо, любить выше разума, выходя за пределы своих понятий. Кто знает, что любит он и за что он любит, тот любит не индивидуум, а общее в нем, его добродетель, его ум, его красоту.

В этом ослеплении, в этом противоразумном характере Эроса — его сила и его опасность. И когда объектом такой слепой, выше разума, выше справедливости идущей любви делается не личность отдельного человека, но исторический народ, тогда возникает вид политического исступления — национализм. Все, что говорилось о национализме как его защитниками, так и критиками, становится понятным, если мы установим такое его понимание. Поэтому он не может впадать иногда в противоречие с объективными нормами правовой справедливости, он не может не рождать иногда даже ненависти к другим народам, не может не «презирать (как говорит Платон) все обычные правила своей жизни и благоприличия, которыми прежде тщеславился... и того, что через нерадение гибнет имущество».

Для кого благоприличие и умеренность есть последнее слово премудрости, тот всегда с ненавистью и презрением отнесется к этой неуловимой, могучей и неразумной исторической силе.

Национализм теоретический, т.е. философское учение национализма, живет и должно состоять в оправдании этой любви-пристрастия, иначе говоря, в оправдании Эроса в политике, как силы творческой, как того состояния, в которое впадает душа народа, когда, одержимая великим гением, она хочет рождать.

Сейчас я не ставлю себе задачу такого оправдания. Но мы пере­живаем момент, когда умерший и, казалось, погребенный навсегда Эрос пробуждается в русских сердцах. И причастные такому исступлению души ощущают уже тот зуд и трепет, какой ощущает она, по картинному изображению Платона, когда растут у нее крылья. Мы хотим только выставить открыто и твердо исповедание своего национализма. Перед лицом грозной опасности, пережива­емой нами, мы должны смело любить свой народ, свой путь, свою мечту в истории выше всякой законом и разумом отпущенной меры.

11. Великий и малый национализм

Определение национализма, как национального Эроса, содержит в себе опасность полного устранения объективно-историчес­кой точки зрения и с этой стороны настоятельно требует некоторого ограничения. Оставляя пока в стороне общефилософские принципы такого ограничения, я желал бы дать пример его на одном частном историческом вопросе. Вполне удобным для этой цели является так называемый украинский вопрос, который с полным правом может быть рассматриваем как вопрос ограничительный по отношению к русскому национализму.

Такое рассмотрение тем более своевременно, что среди всех наших национальных вопросов украинскому вопросу как-то особенно не повезло. Его жизненной важности и глубокой теоретической содержательности почти не заметили в нашей литературе. В кругах заинтересованной политикой интеллигенции его стыдливо замалчивали, так как не могли осилить содержащегося в украинст­ве крайне националистического элемента. И действительно, было что-то теоретически нелепое в той поддержке, которую оказывали рационалистически и либерально настроенные круги самому нетерпимому, самому неразумному, самому необоснованному и претенциозному национализму украинцев. В тех случаях, когда приходилось дать теоретическое обоснование такой поддержке, вопрос украинский решали по образцу, выработанному для вопросов польского, финляндского, армянского и др., как частный случай свободы для «угнетенной национальности». Таким образом, рассмотрение вопроса ограничивалось, в сущности говоря, лишь неодобрением ограничительных мер, принимаемых против украинст­­ва правительством; лишь по удивительной небрежности к национальному вопросу можно было принимать за теоретическое разрешение такую чисто формальную, по существу своему, отписку. Впрочем, и говорили об украинстве большей частью вскользь, словно чувствуя, что в даваемом ответе не все ладно. Время от времени, однако, находится какой-нибудь публицист или общественный деятель, который поставит вопрос ребром, и тогда недостаточность и бессодержательность общегуманитарной точки зрения на украинство выступает с поразительной ясностью.

Такую услугу русскому общественному мнению прошедшим летом оказал преосвященный Никон. В нескольких статьях, напечатанных им в Биржевых Ведомостях (например, «Орлы и Вороны» в № 14983), он поставил вопрос об украинстве с большой определенностью. И поставил он его именно так, как всегда представлялся он сознанию нашей интеллигенции, т.е. как вопрос о стеснении личных прав малорусского населения. Преосвященный Никон по­лагал, что устранятся всякие затруднения, если мы согласимся с нашим известным историком госпожой Ефименко, что «хохлята наравне с прочими созданиями божьими имеют право учиться в своей родной школе». Но тут-то и вскрывается вся недостаточность общегражданской и отвлеченно-правовой позиции в украинском вопросе. Пока говорят об «армяшатах», «грузинятах» или «татарчатах», ссылка на право их на национальную школу разрешает, по-видимому, дело, но вопрос о «хохлятах» теоретически на­­чинается как раз там, где кончаются вопросы о других «созда­­ни­ях божьих». Никто не сомневался никогда, что малороссы должны учиться в своей родной школе, но разногласие было в том, какая школа для них родная или, шире, что такое их родина: Украина или Россия? С каким из двух этих исторических представлений должно связываться их национальное чувство?

Уясним себе значение этого вопроса. Творческое значение национальности заключается в расширении и обогащении личности человека; через народность человек включает в свое я целый мир народной жизни:

«Ты раб заветных чар — но эти степи, рощи,

Предания и слава — все твое»...

Но, включая в свое я определенное содержание своей народности, человек тем самым исключает из своего я все остальное. Если эта история моя, то остальная не моя. Если эти предания мои, то остальные не мои. Вот почему вопросы об украинской и русской народности суть вопросы, исключающие друг друга. Кто признает малороссов особой народностью, тем самым отрицает принадлежность их к народности русской. Кто говорит, что народным языком Малороссии является украинский язык, тот отрицает национальное значение для нее языка русского. Кто говорит: национальная литература Малороссии есть литература на украинском языке, тот отнимает у малороссов право считать Пушкина, Гоголя, Достоевского и Толстого своими писателями; тогда история Великой России не есть родная история для малороссов, предания мужества и самоотвержения, создавших величайшее в мире государство, — уже не родные для Малороссии предания.

В этом отрицательном моменте противоположения своего ос­тальному как не своему — не только сущность национального сознания, но и критерий для суда над ним. Есть ли в том, что мы замыкаем и выделяем из мира, как свое, нечто ценное, нечто оправдывающее гордыню национального сознания: мы особые, мы особый народ! Преосвященный Никон цитировал в своей статье рассуждение М.О. Меньшикова, которое является, на мой взгляд, огрублением сравнения Данилевского («Россия и Европа») культурных ти­пов с естественными разновидностями в животном царстве: ольха и береза, — говорит преосвященный Никон, — суть близкие ботанические виды; однако они хотят сохранить каждая свое своеобразие. Я думаю, что это простительно именно только ольхе и березе. Человеку же надлежит возвышаться над психологией полена. Человек не только констатирует различия, но оценивает их, — принимает или отвергает. А оценивая, он говорит: бывают различия важные, оправдывающие культурные разделения на особые народности, а бывают различия не важные, такого разделения не оправдывающие. Есть великий национализм, а есть национализм малый, возводящий ничтожные отличия в степень особого национального сознания.

Когда я говорю: я русский, то тем самым я говорю: я не немец. И есть такому разрыву человечества на части оправдание. Стать немцем русский может, лишь потеряв свое человеческое назначение, потеряв свою правду.

Украинство не выдерживает такого испытания. В Галиции оно было возможно потому, что там сознание: я украинец, противополагало его немцу, венгру и поляку. В России ему нужно выдержать противоположение русскому, ибо противоположение «вели­корус­скому» есть этнографичекое, а не культурное, т.е. национальное. Сознанное же такое противоположение либо разрушает украинское сознание, либо принижает его до той плачевной психологии, какой блещет действительное украинофильство. В таком противоположении всякий малоросс должен будет отказаться, как не от своего, от самого ценного своего. А то, что остается у него своего, это — жалкие обрывки, не дающие ничего цельного. Ни русского из малорусского, ни малорусского из русского исключить нельзя. Попробуйте сделать это с Гоголем, на три четверти обязанным своим творчеством русской литературе и русской духовной культуре, но внесшим и типичные черты хохлатской своей природы.

Украинский национализм должен замкнуться в мелочь, стать провинциализмом, внести в жизнь узость и слепоту сектанта: «За ба­­тюшки ази жизни не пожалею!..» Кому не известна живая психология украинства? Кто не помнит, как во дни гоголевского юбилея один украинский ученый доказывал, что Гоголь затосковал в конце жизни от раскаяния, что писал не по-украински, и сжег второй том «Мертвых душ» за то, что написаны они были по-кацапски?

Большую неясность вносит в дело рассмотрение всего украинст­ва лишь как вопроса о мове. Вся сложность вопроса заключается именно в том, что при отсутствии ценного духовно-куль­турного различия с остальной Россией Малороссия говорила на своем местном языке, который при других исторических данных мог бы развиться в культурный язык. Должно ли теперь довершать этот процесс развития, или так и остаться малорусскому языку местным языком, который со временем сильно приблизится к другим мест­ным говорам России, будет не развиваться, а нейтрализоваться? Разрешая этот вопрос оторванно от других, конечно, поддаешься общему всем жившим в Малороссии чувству: отчего бы и не развиваться этой милой, гибкой и живой мове? Но два культурных языка для одного культурного процесса — вещь немыслимая. И надо иметь мужество сказать: различие языков ведет к разрыву культурных процессов. Раз русская культура одна, то один для нее и язык. Мы не хотим, чтобы Пушкина часть русского народа изучала в переводах г. Крымского со товарищи. Языком школы может быть лишь культурный язык. Пока не было национальных культур, им мог быть только латинский. Теперь им могут быть языки национальные, но только те, за которыми стоят великие культуры. Национализм должен быть великим или его вовсе не должно быть.

Можно ли примириться с тем, что милая мова останется мест­ным языком и, как таковой, осуждена неизменно подвергаться влиянию языка культурного, национального. Я думаю, можно. Ве­ликие нации создаются двойным процессом: обособлением снаружи и отождествлением внутри. В этом отождествлении погибает кое-что милое нашему сердцу, но таково требование истории. И если бы украинский народ действительно восстал перед нами с вопросами: где мать Украина? где милая мова? и т.д., то мы ответили бы ему: мать Украина там же, где и государь великий Новгород со своим меньшим братом Псковом, там же, где славное княжество рязанское, она в истории великой России, как ее незабываемая в своей прелести страница и как необходимое условие ее настоящего величия. Твоя мова и твои песни живы в памяти русского народа и живы тем, что, иногда неуловимо, внесли они в общую русскую литературу, твои напевы вошли в русскую музыку, и сам ты есть создатель и обладатель всего русского богатства, которое по праву истории твое.

Наши предки понимали необходимость жертв, и России не бывать бы, если бы чувство особливости, говорящее в украинстве, было в них сильнее чувства единства. Не будем же доктринерски перерешать вопросов, уже решенных историей, да не сбудутся над нами злые предсказания современного поэта:

«Нам пращуры работу дали,

Создавши Русь своим горбом.

Они Россию собирали,

А мы Россию разберем...»

Россия едина, пока един русский народ.