Кирилл Кобрин

К ИСТОРИИ ДАТИРОВОК

См. хронология.

К истории датировок

Оп.: «НЛО» 2003, №64

magazines.russ.ru/nlo/2003/64/kobr21.html

В других случаях мошенники изменяли дату, стирая одни цифры и подпечатывая на их место другие.

Шарль Нодье

«Я выпустил много книг, великое множество, посвященных всем областям знания. Поскольку некоторые возмущены тем, что в этих книгах я не считаюсь с мнениями великих авторов, с которыми давно принято соглашаться, и обвиняют меня в поспешности и святотатстве, можно предположить, что они сделают сейчас! Какая ярость обрушится на меня и, если представится возможность, как нетерпеливо и быстро они навлекут на меня наказание! Так как я опровергаю не только мертвых, но и живых, не того или иного отдельного человека, а многих, не просто частных людей, а власть. И какую власть!» [1]

Этими словами начинается, пожалуй, самое знаменитое сочинение, посвященное датировке текста. Трактат Лоренцо Валлы «Рассуждение о подложности так называемой Дарственной грамоты Константина», написанный в 1440 году, положил, согласно распространенному мнению, начало не только научной «критике источника», как выражаются историки, но и одной из важнейших ее составных частей — научной «критике датировки». Отсюда уже рукой подать до собственно «научной датировки». Сочинение Валлы действительно впечатляет. В нем он продемонстрировал свои таланты историка, филолога и даже психолога: разоблачая фальшивку, благодаря которой папство в течение нескольких столетий притязало на политическое господство в Европе, он использует лингвистику, археологию, нумизматику и еще одно важнейшее оружие исследователя — здравый смысл, точнее, то, что он — борец со схоластикой — считал здравым смыслом. Свою задачу Валла выполнил блестяще: подложность «Константинова дара» была наглядно продемонстрирована, папство посрамлено; судя по всему, и покровитель гуманиста, неаполитанский король Альфонс Арагонский, получил некоторые политические дивиденды. Многочисленные ссылки на это сочинение Лоренцо Валлы [2] можно найти сейчас во всех учебниках по историографии, источниковедению и текстологии. Нынешние историки продолжают его дело, пытаясь выяснить, когда же был составлен злосчастный документ о «Константинове даре» — при папе Стефане III? Павле I? Или в том же VIII веке во франкских монастырях?

Меж тем «Константинов дар» был объявлен фальшивкой еще за 439 лет до Валлы, актом германского императора Оттона III. Пусть доказательства, которыми располагал германский император, не столь блестящи, как у итальянского гуманиста, пусть акт Оттона III был продиктован исключительно политическими соображениями (ибо он, считавший себя наследником Римской империи, оспаривал власть папы в Италии и Риме), все-таки стоит отметить важность этого события. Средневековые люди не были полностью безразличны ко времени, как утверждал Марк Блок [3], не были они полностью безразличны и к датировкам. Не стоит забывать, что именно в Средние века в католической Европе была введена сама система хронологических координат, исходной точкой которой было принято Рождество Христово. Новая система, предложенная в VI веке Дионисием Малым, была поддержана в Англии, в частности — Бедой Достопочтенным в его «Церковной истории англов» (731 год). На континенте год от Рождества Христова был впервые указан в официальном документе в 742 году. Окончательно эта система утвердилась в католических европейских странах в XI веке. Итак, отношение к датировкам было далеко не безразличным, особенно если учесть, что средневековая цивилизация Запада была христианской, а значит, основанной на идее линейного времени, хотя в быту, особенно в деревне, господствовало восприятие времени как циклического. Задолго до Лоренцо Валлы средневековые историки упражнялись в датировках и передатировках текстов, пытаясь установить «последовательность времен» [4]. Робер из Оксера в XIII веке ставит под вопрос датировку апокрифического рассказа о чудесном обнаружении Святого Креста при императоре Константине, Иаков Ворагинский — истории об убиении 11 тысяч девственниц. Речь пока идет не о документах, а о событиях, однако выработанный в это время подход останется неизменным и позже. Люди Средних веков не были так доверчивы к письменному тексту, к документам, как это иногда кажется. Тот же Марк Блок с удовольствием цитирует некоего лотарингского дворянина, который, затеяв тяжбу с монахами, воскликнул: «Имея чернила, кто угодно может написать что угодно!» [5]

Тем не менее именно трактат Валлы остается поворотным пунктом «истории датировок». Почему?

Смелый жест Лоренцо Валлы был порожден его мировоззренческой позицией — новой по отношению к Средневековью; той позицией, которую называют «гуманизмом». Гуманисты, деятели эпохи Возрождения, призывали возвратиться к истинным богатствам античной культуры и раннего христианства, считая, что последующее после падения Римской империи «варварское» тысячелетие было временем порчи и искажения изначально явленных и созданных смыслов. Тот же Валла объявил, что начиная с Боэция средневековый мир искажал не только классиков, но и христианство. Он считал, что варвары действительно все делали по-варварски: изуродовали латынь, утратили изначальную чистоту христианства и так далее. Именно поэтому он настаивает на одновременной реформе церкви и восстановлении классической культурной традиции. Лингвистические и грамматические изыскания Лоренцо Валлы — следствие его стремления вернуться к изначальному смыслу, в частности — смыслу слова. Делая это, он критикует понятия, обросшие безосновательными истолкованиями и ложными суждениями. Валла убежден, что важно очиститься не только от неверных истолкований, но и от неверных дат, от документальных фальшивок — таков путь от философских и исторических воззрений итальянского гуманиста к его «Рассуждению о подложности так называемой Дарственной грамоты Константина». При этом под возвращением к античности подразумевалось не рабское подражание или копирование, а, скорее, соперничество с добродетелями классиков; это соперничество, по мысли Валлы, явит новый идеал современности. Любовный взгляд назад не только придает гуманисту силы, но и направляет его в движении вперед. Не зря итальянский историк Эудженио Гарэн говорит об «очевидном филологическом базисе, политическом и моральном значении трактата о “Константинове даре”, где решение лингвистической проблемы является актом социальной и религиозной жизни» [6]. Акт истинной датировки, совлечения с текста неверной даты, становится символическим актом возвращения изначального смысла важнейших исторических событий (истории Римской империи и христианской церкви) и открывает новые перспективы. Истина, освобожденная — с помощью истории и филологии — от оков, наложенных варварами, освещает путь вперед. Конечно, подобных масштабных намерений не было в изданном Оттоном III в 1001 году акте о признании «Константинова дара» фальшивкой. Настоящая история датировки текста в европейской культуре начинается тогда, когда истинность даты под документом приобретает новое, важнейшее значение в наступившей культурно-исторической эпохе, открывающей Новое время. Дата, как показал Валла, дарует подлинность. Истинная датировка есть важнейший атрибут подлинности. В конце концов, подлинно лишь то, что датировано. Дата напрямую соотносится с истиной; тот, кто расставляет даты, историк — «судья всего мира, судья единый, чистый и непогрешимый» [7].

С момента написания трактата Валлы датировка рукописей и книг становится одной из важнейших отраслей быстро растущей историко-филологической индустрии. Возникает своего рода «датировочный бум», не лишенный даже некоторой скандальности. История его ждет своего исследователя. Назовем лишь еще одну важнейшую веху. В 1614 году в Англии выходит в свет книга швейцарца Исаака Казобона «Шестнадцать опытов о вещах священных и церковных», содержащая подробную критику первого тома двенадцатитомных «Церковных анналов» католика Цезаря Барония. Сочинение Барония, развернутый ответ католической церкви на протестантскую трактовку церковной истории, — важнейший идеологический памятник эпохи Контрреформации. В первом томе автор перечисляет языческие пророчества о пришествии Христа; среди языческих пророков он называет Гермеса Трисмегиста, вымышленного древнеегипетского жреца, под именем которого бытовала обширная литература на греческом языке, толкующая о магических предметах. Важнейшие из них — «Асклепий» и Герметический свод — приобрели широчайшую популярность, особенно в XV—XVI веках среди итальянских гуманистов, таких, как Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола, а также среди последователей герметической философии (в частности, Джордано Бруно), не говоря уже о разного рода магах, алхимиках и каббалистах попроще. Авторитет Гермеса Трисмегиста и его сочинений был непогрешим, тем больше мужества потребовалось Казобону, чтобы доказать, на основании филологического и исторического анализа, что герметические трактаты написаны на самом деле значительно позже — в раннюю христианскую эпоху. Новая датировка означала лишь одно: Гермеса Трисмегиста не существовало, сочинения, приписываемые ему, — фальшивка. Фрэнсис Йейтс драматически подводит черту под переворотом, совершенным в сознании европейской интеллектуальной элиты сочинением Казобона: «Держа в руках эту небольшую книгу, с некоторым трепетом осознаешь, что в ней заключена смерть ренессансного Гермеса Трисмегиста — вымышленного египетского жреца, который, в качестве главы “древних богословов”, оказывал столь сильное и продолжительное влияние на историю культуры» [8]. Более того, Йейтс считает, что «Шестнадцать опытов о вещах священных и церковных» «оказались водоразделом между Возрождением и Новым временем» [9]. Возрождение, во многом заявившее о себе передатировкой «Константинова дара», завершилось после того, как под «Асклепием» и Герметическим сводом были поставлены новые даты.

Культура Нового времени с ее обостренным отношением к проблеме «истинности» окончательно вывела проблему датировки на первый план и сделала ее одним из основных инструментов верификации, выяснения соответствия текста подлинному порядку вещей. Умберто Эко в «Шести прогулках в литературных лесах» рассуждает о специфических признаках, отличающих «искусственное» (вымышленное) повествование от «естественного» (невымышленного). Он перебирает целый ряд таких признаков, однако в конце концов приходит к выводу, что ни один из них не выполняет до конца функцию верификации. Эко выносит вердикт: «неоспоримых признаков литературности (то есть вымышленности. — К.К.) попросту не существует, существуют только паралитературные (внешние по отношению к содержанию текста. — К.К.) признаки» [10]. Датировка — один из важнейших паралитературных признаков. Такова квинтэссенция урока, преподнесенного европейской культуре Лоренцо Валлой и Исааком Казобоном.

Меж тем мануфактура датировок, запущенная в эпоху Возрождения, набирала обороты. Теоретические основания ее работы были заложены в уже упоминавшейся книге Мабильона «О дипломатике». В один ряд с Мабильоном можно поставить его современника Ришара Симона и даже Спинозу, «Богословско-политический трактат» которого Марк Блок называет «шедевром филологической и исторической критики» [11]. Очень важно, что объектом нового критического метода, объектом датировок и передатировок становятся Библия, сочинения Отцов Церкви и церковные документы. Сакральное само по себе уже не внушает доверия, оно нуждается в хронологической, исторической легитимации.

Однако рядом с массовым установлением истинных дат во второй половине XVIII — XIX веке немедленно возникает столь же массовая индустрия фальшивых: если дата автоматически дарует тексту подлинность существования, то почему бы не ввести в поле существующего (и даже актуального) тексты, никогда не существовавшие? Более того, индустрия фальшивок исправно поставляет сырье для индустрии истинных датировок. Джеймс Макферсон выдает написанные им поэмы за сочинения легендарного кельтского барда Оссиана, Томас Чаттертон приписывает свои «Бристольскую трагедию» и «Эллу» перу средневекового монаха, маркиз де Сюрвиль сочиняет якобы средневековую «Поэзию Клотильды», де ла Вильмарке имитирует народные бретонские песни, Проспер Мериме — иллирийские, чешская «Краледворская рукопись», якобы найденная в 1817 году Вацлавом Ганкой, тоже оказывается поддельной. Наплыв фальшивок в первой половине XIX века не удивителен — в эпоху романтизма стремление найти древние народные корни, легитимировать свою нацию песнями седой старины стало едва ли не всеобщим. Впрочем, не всеми изготовителями подделок двигали высокие чувства. Были среди них и просто чудаки, авантюристы и, конечно, огромное количество корыстолюбцев — как банальных, так и политических. Математик Мишель Шаль (при помощи изготовителя подделок Врен-Люка) поставил французской Академии наук целый ворох документов, доказывающих, что Паскаль открыл принцип всемирного тяготения до Ньютона. Чтобы развеять сомнения хронологического свойства, он обнародовал все новые и новые письма; из них явствовало, что вычисления, которыми якобы пользовался Паскаль, были сделаны не кем иным, как Галилеем. Шалю пришлось даже предъявить некий особый документ, датирующий слепоту Галилея не 1637 годом, а 1641-м, и все это, чтобы доказать способность итальянского ученого вовремя снабдить юного Паскаля нужными цифрами и формулами... Впрочем, и в этой истории еще можно уловить оттенок патриотизма: французу Шалю претило, что важнейший закон физики сформулировал какой-то англичанин... Более приземленными были интересы у изготовителей другого рода датировочных фальшивок, тех, кто пытался поднять стоимость старых рукописей и книг, подделывая выходные данные. Шарль Нодье в трактате «Вопросы литературной законности» посвящает две главы «уловкам, с помощью которых взвинчивают цены на самые заурядные и бесполезные книги» [12].

Однако более всего прославились в XIX — начале XX века антисемитские фальшивки, имевшие отношение не только к национальному вопросу, но и к политическим интригам. В нашумевшем деле Дрейфуса фигурировали поддельные документы. Чуть позже усилиями русской охранки и нескольких усердных провокаторов были сфабрикованы так называемые «Протоколы сионских мудрецов», которые, несмотря на неоднократные и, казалось бы, окончательные объявления их фальшивкой, продолжают будоражить многие умы.

История с «Протоколамиѕ» вообще весьма примечательна и символична. Она показывает, насколько безразличен изготовитель фальшивки, живший в конце позапрошлого века, к ее содержанию. Важны только датировка и авторство, которые, собственно говоря, и создают необходимое содержание. Круг источников «Протоколов сионских мудрецов» известен — либеральный памфлет Мориса Жоли, направленный против Наполеона III, и роман «Биарриц» немца Германа Гедше, содержащий мрачные пророчества некоего верховного раввина. Умберто Эко добавил к этому списку еще два текста — роман Эжена Сю «Вечный жид», повествующий о всемирном иезуитском заговоре, и посвященный Калиостро роман Александра Дюма-отца «Жозеф Бальзамо». Как мы видим, авторы «Протоколов...» совершенно безразличны к идеологическим смыслам того материала, из которого они возводят свое здание; все идет в дело — либеральный памфлет, бульварные романы о коварных иезуитах, одержимых идеей всемирного господства, и о не менее зловредных иллюминатах и евреях. Достаточно поставить под текстом дату некоего «базельского заседания сионистов» — 1897 год — и он получает подлинность, подлинным становится и все его содержание, каким бы бредовым оно ни было. Одного этого паралитературного признака достаточно, чтобы сделать повествование «естественным». Перед нами разыгрывается апофеоз исторической датировки Нового времени; однако с вершины есть лишь одна дорога — вниз. История с «Протоколамиѕ» (наряду со многими другими) обозначает начало кризиса культурно-исторической эпохи, наделившей дату, поставленную под текстом, правом свидетельствовать о его истинности. Приобретя слишком большое значение, датировка в конце концов отменила содержание, поставив под сомнение возможность «критики документа», а значит — и возможность его «научной датировки». «Протоколы сионских мудрецов» объявлялись фальшивкой несколько раз, причем не менее убедительно, чем это сделал Лоренцо Валла в отношении «Константинова дара», однако это не имело никакого значения. Нареченные подлинными (пусть и с помощью подложной даты), «Протоколы...», несмотря ни на что, продолжают быть востребованными. Акт «научной передатировки» не смог сделать их неистинными, «небывшими», как это произошло с «Константиновым даром». Изменились не филологи и историки, — наоборот, их методы ушли далеко вперед по сравнению с гуманистами XV века, — изменилась парадигма мышления, в которой проблема истинности приобретала все более релятивистский характер.

Однако вернемся из полпивных национализма в национальные храмы гуманитарных наук XIX века. Именно здесь был совершен подвиг научной публикации [13] большей части источников по истории античности и Средних веков. Основным оружием героев, совершивших этот подвиг, стала датировка. Это была эпоха не только массового машинного производства. Глядя, например, на бесконечные толстенные тома английских «Rolls Series», вспоминаешь индустрию породившей их эпохи (второй половины XIX — начала XX века) — броненосцы, краснокирпичную индустриальную архитектуру, надежные часы в жилетных карманах, гордое щегольство паровозов. Если индустрия фальшивок питала сырьем фабрики истинных датировок, то последние бесконечным потоком поставляли детали для конвейера, на котором монтировались национальные истории и истории национальных литератур. Там, попав в ряд других истинных дат, датировки постепенно теряли самостоятельный смысл, ибо от них требовалась не столько прямая отсылка к истине, сколько соответствие соседям по национально-историческому сюжету. Сюжетный нарратив национальной истории (или истории национальной литературы) хотел от научной датировки текста лишь одного — чтобы она присутствовала; дата перестала соотноситься с подлинностью события, степень которой устанавливалась теперь из общего контекста, созданного нарративом. В этой ситуации подложные и истинные даты уравнивались в фактическом безразличии исторического повествования к тому, на что они указывали. Все это, конечно, не снижало интенсивности выработки новых истинных дат; профессиональные историки и филологи не могли себе позволить пользоваться сомнительными хронологическими данными; но если бы в их распоряжении оказались фальшивые датировки, результат, как ни странно, остался бы тем же.

С начала прошлого века научная датировка текста стала выполнять две теснейшим образом связанные между собой функции. Во-первых, определяя истинную дату, историк или филолог устанавливает контекст, исходя из которого прочитывается данный текст. Во-вторых, включение — с помощью датировки — некоего текста в ряд других создает контекст, исходя из которого будут прочитываться эти другие тексты. Вместо того, чтобы быть последним арбитром подлинности существования текста, датировка становится способом его прочтения. Истина, которую открывал Валла, разоблачая папскую фальшивку, перемещается из пределов текста в способ прочтения. «Рассуждение о подложности так называемой Дарственной грамоты Константина» сейчас восприняли бы как чрезвычайно интересное исследование стратегий борьбы католической церкви «темных веков» за политическую гегемонию. Или как образчик ориенталистского дискурса эпохи мусульманского натиска на Европу — ведь, согласно «Константинову дару», император передавал папе власть над западной частью империи, переселяясь на восток, в Константинополь; как тут не упрекнуть Валлу, что он считал подозрительной саму мысль отдать господство над Западом ради Востока, променять Рим на Константинополь, Апеннины на Босфор? В любом случае сам «Константинов дар» привлек бы сейчас больше внимания, нежели его разоблачение, соверши его Валла в наши дни. Так, скорее всего, и происходит — для современного историка фальшивка гораздо больше говорит о ментальности образованных служителей церкви VII—IX веков, чем — будь этот документ истинным — о царствовании императора Константина. Датировка больше ни лишает подлинности документ, ни наделяет ею. Будучи способом прочтения, она — при прокламируемом культе подлинности датировок — к подлинности безразлична.

Метафору новой роли датировки можно обнаружить в рассказе Борхеса «Пьер Менар, автор “Дон Кихота”». На самом деле, это не история о чудаке, который слово в слово переписывает девятую, фрагмент двадцать второй и тридцать восьмую главы хрестоматийного произведения; оттого, что текст был полностью скопирован, он не стал иным. Не стал он иным и от того, что поменял автора, ибо составленный из французских литературных предрассудков месье Менар, эта слабая копия Валери, не обладает никакими персональными чертами, которые отличили бы его «Дон Кихота» от аналогичного произведения любого другого автора из того же социального и литературного круга. Пьер Менар в рассказе Борхеса — не человек, не нарратор, а отметка историко-культурного времени, новая дата, поставленная под фрагментами «Дон Кихота». Эта дата подобна лазерной головке проигрывателя, с помощью которой воспроизводят запись с компакт-диска. Однако в случае Пьера Менара оказывается, что, если поставить тот же диск на другой проигрыватель, из колонок польется совсем другая музыка. Вопрос о том, что «на самом деле» записано на диск, в такой ситуации перестает быть актуальным.

Пьер Менар не переписал фрагменты «Дон Кихота», он их передатировал, то есть сделал то же, что Лоренцо Валла проделал с «Константиновым даром». Только вот результаты оказались совершенно разными. Валла, передатировав «Константинов дар», лишил этот текст подлинного существования; Менар, поставивший новую дату под «Дон Кихотом», создал новое произведение. Борхес, написавший, что пример Менара «соблазняет нас читать “Одиссею” как произведение более позднее, чем “Энеида”, и книгу “Le jardin du Centaure” мадам Анри Башелье, как если бы ее написала мадам Анри Башелье» [14], не шутит. После Пьера Менара можно читать «Константинов дар» так, как если бы его написал сам император Константин.

2005

1) Valla Lorenzo. De falso credita et emenita Constantini donatione declaration / Ed. C.D. Coleman. New Haven: Yale University Press, 1922. P. 20.

2) И не только на это. Валла сумел также доказать, что трактат «К Гереннию», который в Cредние века приписывали Цицерону, сочинен совсем в другое время. То же самое он проделал с текстами, которые, как считалось, принадлежали Дионисию Ареопагиту.

3) Надо сказать, что Блок, в силу каких-то собственных соображений, возможно, патриотических, называл «решающим моментом в истории критического метода» не трактат Валлы, а публикацию в 1681 году книги Жана Мабильона «О дипломатике». В этом сочинении Мабильон собрал все данные о происхождении, почерках, стиле и других особенностях средневековых документов и сформулировал принципы установления их подлинности (Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М.: Наука, 1986. С. 47). Мабильон — великая фигура, но роль его — обобщающая и скорее техническая. Лоренцо Валла совершил символический акт, обосновав его новыми (как он считал) филологическими методами. После Валлы эти методы и (что, пожалуй, важнее) этот символический жест совлечения ложной даты были использованы неоднократно. Мабильон подвел итог, сочинив пособие. Любопытно, что он прославился тем, что вернул старые даты многим церковным текстам, подлинность которых была оспорена его современником Даниэлем Папеброхом.

4) «Ведь нельзя останавливаться ни в коем случае в определении последовательности времен и в поисках истины», — писал Робер из Оксера. Цит. по: Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 226.

5) Блок М. Цит. соч. С. 45.

6) Гарэн Э. Проблемы итальянского Возрождения. М.: Прогресс, 1986. С. 80.

7) Высказывание венецианского историка XVI века Джанмикеле Брутто, автора трактата «Похвала истории». Цит. по: Гарэн Э. Цит. соч. С. 81.

8) Йейтс Ф. Джордано Бруно и герметическая традиция. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 351.

9) Там же. С. 353.

10) Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах. СПб.: Симпозиум, 2002. С. 235.

11) Блок М. Цит. соч. С. 49.

12) Нодье Ш. Читайте старые книги. Кн. 1. М.: Книга, 1989. С. 169.

13) Как бы скептически ни относились сейчас к тогдашним публикаторским принципам.

14) Борхес Х.Л. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. СПб.: Амфора, 2000. С. 106. С мадам Анри Башелье в этом рассказе связаны только фальшивки: она выпускает недостоверный каталог работ покойного Пьера Менара, а позже приписывает ему перевод «Введения в благочестивую жизнь» святого Франциска Сальского. Совершенно ясно, что никакой «Le jardin du Centaure» она не сочиняла.