ФИЛОСОФИЯ ИЗОБРЕТЕНИЯ И ИЗОБРЕТЕНИЕ В ФИЛОСОФИИ

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЕНЕЗИС ТВОРЧЕСКОЙ МЫСЛИ I. Три особенности первобытного мышления

Философское изобретение есть самый поздний плод человеческой культуры. "Когда философия, — писал Гегель, — со своими абстракциями рисует седину жизни в серых тонах, свежесть и жизненность юности уже прошли, сова Минервы начинает свой полет во всемирно-исторических сумерках" ("Философия права"). Все формы человеческого творчества лишь постепенно дифференцировались из первобытного религиозно-магического отношения человека к миру — язык, искусство, политика, право, экономика, техника, науки и философия. Три черты характеристичны для этой первобытной идеологии.

1. Спутанность мысли, неясность, неустойчивость, колеблющиеся контуры понятий. Это обстоятельство дало повод в новейшее время Леви-Брюлю в книге "Les fonctions mentales chez les peuples primitive"* защищать мысль, будто у первобытных народов мышление совершается не по известным нам законам логики, в силу которых противоречащие признаки несовместимы в том же объекте мысли, но наперекор этому закону, так что дикарь, утверждая, например, что попугай — колдун, не мыслит, что попугай есть колдун в образе попугая, но что данный объект мысли совмещает в себе логически несовместимые свойства. Все во всем и все действует на все — вот тот принцип первобытной магии, который Леви-Брюль называет hi de participation**. Утверждение Леви-Брюля находится в самом резком противоречии не только с общим принципом формальной однородности физико-психической организации (см. том 1, стр. 155), который должен быть положен в основу всякого исторического исследования, но несовместим и с тем очевидным обстоятельством, что без единообразия мышления и хотя бы смутного чувства его законосообразности невозможны ни отождествление, ни различение, ни узнавание, ни ассоциативная деятельность, это противоречит факту постепенного выявления логической структуры человеческого разума на почве приспособления к окружающей среде. Спутанность первобытной мысли, и притом отнюдь не в сфере личной будничной жизни, где действуют такие же, как и у нас, законы (это отмечает и сам Леви-Брюль), а только в сфере религиозной, коллективной магической идеологии, является именно причиной иллюзии, в которую впал Леви-Брюль. Секрет подобных иллюзий разъяснен мною в книге "Законы мышления" etc., стр. 222. Он заключается в том, что при спутанности мышления логические элементы мысли, образующие противоречащее

161

понятие, не приведены сознанием в непосредственное соприкосновение друг с другом.

2.  Религиозно-магическое мышление есть эмоциональное, а не позна

вательное мышление — вот почему, как мы уже указывали, не может

быть речи о теологическом фазисе философии. Философия зарождается

тогда, когда вера в богов, как практическая опора в жизни человека,

начинает изменять ему. "Логика чувств" терпит крах вследствие того,

что наряду с успешными начатками в области положительных знаний

оказывается, что боги обманули ожидание людей.

Нет правды на земле,

Но правды нет и выше!*

"Не всегда боги награждают добрых и карают злых". Эта мысль встречается уже во время Солона (594 до Р. X.). "Ведь многие дурные люди богатеют, а хорошие находятся в нужде". Сознание несправедливости, экономического неравенства является, таким образом, мощным стимулом для пробуждения сомнений (см.: Deussen. "Geschichte der alteren Philosophie", введение).

3.  Первобытное мышление, поскольку оно вращается в религиозно-

магическом круге, отличается зависимостью от групповой идеологии

традиционализма — внушаемость ее авторитарным воздействиям сос

тавляет третью черту первобытной мысли. Но указанные три черты

религиозно-магического образа мыслей продолжают сосуществовать

бок о бок с научной философией вплоть до наших дней в "магическом

идеализме" немецких романтиков или в традиционализме философов,

стремящихся "примирить" церковную религию с философией.

П. Философский фольклор. Афоризм, диалог и система как литературные формы философской мысли

Зачатки литературных форм, в которых проявляется философская изобретательность, нужно искать в изречениях, пословицах и загадках. Здесь имеется то, что можно было бы назвать философским фольклором. Любопытно, что Гегель относится к "народной мудрости" с высокомерным пренебрежением ("Phaenomenologie", S. 553): "In ruhigem Bette des gesunden Menschenverstandes gibt das naturliche Philosophieren eine Rhetorik trivialer Wahrheiten zum besten" ("на покойном ложе здравого человеческого смысла естественное философствование в лучшем случае дает риторику тривиальных истин").

Совершенно иначе смотрит на дело Платон (см. Eugen Grunwald: "Sprichworter und sprichwortliche Redensarten bei Plato", 1893). В своих творениях он широко пользуется пословицами, ценя остроту и глубину многих из них. У него упоминаются пословицы, относящиеся к сказаниям, религии, истории, географии, домашней и общественной жизни, играм, ремеслам, философии, театру и животным. В курсах истории философии ограничиваются обыкновенно указанием на изречения "семи мудрецов", объединенные позднее в семистишье. Между тем народные пословицы и загадки вообще представляют большой интерес вовсе не

162

как форма "естественного философствования", но как почва, на которой зародилась простейшая форма философского изобретения — афоризм. Центр тяжести в народной пословице лежит не в теоретическом, познавательном содержании, но в ее отношении к практическим интересам жизни. Превращение пословицы в философский афоризм осуществляется тогда, когда центр тяжести в духовных интересах перемещается из области практической в область теоретическую. Это положение можно иллюстрировать на Анаксимене. У греков была пословица, имеющаяся и в "Пословицах русского народа" Даля: "Из того же рта и тепло и холодно". Ее смысл метафорический: она указывает на то, что тот же человек может проявлять прямо противоположные свойства. Между тем Анаксимен обращает внимание на физический факт и дает ему толкование в духе своей механической теории: тепло есть разрежение — маносис, а холод — сгущение — пикносис, толкование, на ложность которого в применении к этой пословице указывал уже Аристотель, но толкование, порожденное чисто теоретическим научным интересом. Загадка о вшах (вроде нашей о соплях — "мужик на землю бросает, а барин в карман собирает"), изобретенная греками для потехи, дает повод Гераклиту к следующему меланхолическому размышлению: "Люди обманываются относительно познания видимых вещей, подобно Гомеру, который был мудрее всех эллинов, взятых вместе. Ведь его одурачили дети, убивавшие вшей, сказав: все то, что мы увидели и поймали, мы выкинули, а то, чего мы не увидели и не поймали, то носим" (fr. 56). Подобным же образом Малебранш пользуется тою же загадкою в "De la recherche de la verite" (кн. VI, гл. 7) с научно-психологическою целью: так в вопросе, который служанки нередко предлагают детям. "Видела я,

—  говорят они, — охотников или рыболовов, которые то, чего не

поймали, носили, а то, что поймали, бросали в воду". По Малебраншу,

слушатель здесь сбивается с толку тем, что внимание его направляется

на слово рыболовы, и именно это затрудняет разгадку (к загадке мы еще

вернемся в V главе).

Среди пословиц русского народа, приводимых у Даля, многие носят в себе зачаток или потенцию для зарождения философской или психологической идеи, того, что станет Логосом на другой ступени развития, недаром в древнейших летописях пословицы иногда называются словами: "Изяслав рече слово то, яко же и переже слышахом: не идет место к голове, но голова к месту" (см. "Введение в историю русской словесности" Владимирова). Вот ряд примеров: "Так" на свете не живет, огонь без дыму не живет, не родит верба груши" — идея причинности {Шопенгауэр: "не дает дуб абрикосов"); "брата родного знаешь, а ума его не знаешь" (Милль в "Логике" приводит именно подобный пример); "как в камне огонь невидим, так и в человеке душа", "сердце без тайности

—  пустая грамота" (трудность постижения "чужого я"); "и сей день

не без завтрашнего" (Лейбниц: "Le present est gros de l'avenir"); "за своею

думою и сам не поспеешь" (мысль О. Конта о невозможности самонаб

людения); "только во сне сдалося, что на свете жилося" (идеалистичес

кое сближение сна и действительности); "у него из голубятни голуби

улетели" (платоновская метафора в применении к памяти). Как уже

замечено выше, такие сближения нужно делать крайне осторожно, так

163

как возможно, что в народную душу попадают осколки книжного знания. Так, в последнем примере возможно, что этот образ существовал в греческом и общеевропейском фольклоре до Платона, и Платон воспользовался им; возможно, наконец, случайное совпадение двух самостоятельно возникших образов.

Афоризм является простейшей формой выражения философской мысли, которая особенно характеристична для ее первых шагов. Эта форма преобладает в досократовской философии греков, но и позже она встречается на всем протяжении истории философии. Паскаль, Ларошфуко, Лихтенберг, Киркегор, Ницше являют нам образцы этой формы. Позади, в глубине веков зачаточной философской мысли, как и поэтическому сюжету, предшествует образ, метафора, в которой смутно антиципируется философская идея. Так, древняя вывеска, изображающая весы в равновесии, намекала на идею скептической изостении, т. е. равновесия доводов за и против той же мысли, к этой идее скептиков примыкает пари Паскаля, идее пари Паскаля родственна идея 4-й антиномии Канта (см. том I, стр. 104) и т. д.

Другая форма философского изобретения, которой положил начало Сократ своим эротематическим способом развития мысли, нашла себе непревзойденное выражение в творчестве Платона. Это диалог. Здесь философская идея дана не в форме тезиса, но в антитетическом виде. Мысль диалектически раздваивается, и проблема освещается в высказываниях двух (или более) индивидуумов. Эта форма изобретения также проходит через всю историю философии: Лукиан, Джордано Бруно, Малебранш, Беркли, Дидро, Вольтер, Юм, Шеллинг, Ренан, Вл. Соловьев и др.

Третья, и последняя, форма философского изобретения — это система, где проблема поставлена, внутренние противоречия вскрыты, и ей найдено определенное решение в наукообразной форме. Основателем такого типа философского изобретения является Аристотель и, вероятно, Демокрит. Так, например, приступая к исследованию какого-нибудь вопроса, Аристотель освещает существующие взгляды ta legomena*, затем критикует их и дает примиряющее все их решение — lysis. Например, Nic. Eth, VII, I, § 5, 1.145, в. 2, о невоздержанности**. Эта систематичность развития мысли была усвоена и схоластикой, где тоже ставится quaestio, разбираются objecta и дается conclusio***. Ритчи (Ritchie) в статье "Philosophy and the study of philosophers" (Mind, 1878) справедливо усматривает здесь предвосхищение диалектического метода изложения Гегеля, а не простой педагогический прием, как думал Швег-лер. Наукообразная систематичность изложения может касаться какой-нибудь отдельной философской проблемы или охватывать все основы философского мировоззрения. Философская система образует упорядоченную совокупность мыслей познавательного или аксиологического (оценочного) характера. Эти мысли или проясняют наше знание, когда выражаются в форме определения понятий, т. е. в виде аналитических суждений, или расширяют его'.  Последнее достигается  тогда,  когда

1 Об этом см. мою диссертацию "Законы мышления и формы познания", 1906, стр. 170.

164

изобретается новое понятие путем синтетического силлогизма и процессов индукции объема и индукции содержания, а также так называемых внесиллогистических выводов, которые имеются в математике и в логике отношений и которые тоже синтетичны (см. мое исследование "Логика отношений и силлогизм", 1917). Мы рассмотрели внешние формы философского изобретения. Остановимся теперь на его внутренней стороне, на том, в чем оно заключается. Я буду говорить об изобретении в гносеологии (в связи с логикой и метафизикой), психологии и в истории философии.

III. Эволюция форм познания. Идея пространства в качестве иллюстрации

На вопрос, как были открыты формы познания и категории мысли, эволюционная теория дает три ответа. 1) По Спенсеру, это открытие было процессом непрерывным. Из "чистых ощущений" мало-помалу, по мере усовершенствования приспособления духа к окружающей среде выработался путем естественного отбора и фиксации при помощи наследственности весь познавательный аппарат человеческого мышления. 2) По Джэмсу, каждая новая категория мысли или форма познания возникла как результат случайного изменения в молекулярном строении мозга, не по парадной лестнице органов чувств, но, так сказать, тайком и внезапно зародилась внутри дома, как известная идиосинкразия, которая потом, оказавшись полезной для организма, зафиксировалась навсегда. Таким образом, возникновение каждой новой категории мысли есть физиологический переворот. 3) Фуйлье справедливо указывает на то, что логическая структура сознания не могла возникнуть ни прерывным, ни непрерывным путем из чистых ощущений, если последние не заключали в себе уже в смутной форме известных зачатков необходимых элементов мышления, иначе пришлось бы предположить, что случай является отцом необходимости или, выражаясь словами Пирогова, что человеческий дух есть "бастард от случки случая со случайной природой". В книге "Законы мышления и формы познания" я подробно разъяснил и обосновал мысль, что следует говорить не об эволюции форм познания и законов мышления, а об эволюции их смутных зачатков в ясные концепты. Философская мысль зарождается очень поздно, когда познавательный аппарат человека не только достиг высокой степени развития, но уже породил ряд изобретений в остальных сферах творчества. И вот спрашивается, как осуществляется выявление, осоз-навание, прояснение необходимых элементов мысли — непрерывным или прерывным путем? Я думаю, что здесь, как и во всяком изобретении, процесс совершается то прерывно, то непрерывно, линия развития имеет ступенчатую форму. Эти узловые пункты в процессе выявления какого-нибудь необходимого элемента мысли имеют место и в процессе мышления у ребенка. Возьмем для примера идею пространства. 1) Маленький ребенок не задумывается над вопросом о границах протяжения, у него отсутствует идея бесконечности пространства (ein unendliches Raumschema*, как говорит Фолькманн: "Lehrbuch der Psychologie", II, S. 7).

165

Он — наивный финитист. 2) Но в известном возрасте, как указывает Стэнли Голл (см. его книгу "Adolescence"), у ребенка пробуждается специальный интерес к пространству и времени, он в воображении стремится выйти за пределы чувственных граней, это и привлекает, и пугает его: он строит границу пространства, потом отодвигает ее, снова строит и снова отодвигает то в одном, то в другом направлении, пустое пространство представляет то светлым, то темным. Идея вечности нередко пугает и приводит в состояние оцепенения (are frozen stiff; см. т. I, стр. 46). Созерцание небесного пространства порождает своеобразные эмоции, чувство слияния с Космосом. Писемский в своей автобиографии говорит о том впечатлении, которое произвело на него в детстве внезапное расширение пространственного горизонта до необъятных размеров. У некоторых натур и впоследствии, в зрелом возрасте, созерцание обширных пространств или идея вечности вызывает эмоцию страха. Так, Леопарди в стихотворении "Бесконечность" пишет: "Всегда мне был дорог этот одинокий холмик и этот плетень, со всех сторон заслоняющий от взора далекий горизонт. Но, присев на холме и начав созерцать необъятные пространства за пределами забора, при сверхчеловеческом безмолвии, при глубоком покое, я теряюсь в моих мыслях, ибо сердце готово затрепетать от ужаса". Это чувство возможности безграничного продолжения образа пространственного мира я назвал бы наивным инфинитизмом, так как понятие бесконечного мирового пространства как вместилища всех вещей здесь еще отсутствует. 3) В школе, где преподается физика по Аристотелю, подросток узнает, что мир ограничен в пространстве или что мировое пространство ограничено, чему у Аристотеля приводятся доказательства. Это финитизм сознательный, умышленный, отнюдь не наивный. 4) Наконец, ученик современной школы (или древнего Демокрита) узнает, что пространство есть бесконечное, само по себе, помимо нашего сознания, существующее (вместе со временем и материей) вместилище вещей. Это инфинитизм сознательный. Философским представлениям о пространстве, времени, силе и материи предшествуют религиозные мифологические образы. Мир как целое есть недифференцированное подлежащее, к которому нужно подыскать сказуемое, — это "Океанос" Гомера, "асайяна" индусов. У Гесиода идеям пространства, материи и силы соответствуют мифологические образы: Хаос, Гайя (женское начало) и Эрос (мужское начало). У Фалеса мы встречаем уже известный образ мира в рамках наивного финитизма. Анаксимандр провозглашает Апейрон, беспредельное в пространстве и времени в качестве истинно сущего, — точка зрения наивного инфинитизма. Зато вполне сознателен инфинитизм материалиста Демокрита, который провозгласил не зависимую от сознания реальность атомов и бесконечного пространства. Аристотель же является из других метафизических соображений сознательным финитистом. После появления учения о бесконечно малом, после успехов в психологическом анализе идеи пространства появляется критическое учение о пространстве как форме представления чувственного мира, и в первой антиномии Канта метафизический инфинитизм и метафизический финитизм противопоставляются, как две взаимно разрушающие друг друга догматические точки зрения.  Идея  пространства  ставится  в  неразрывную связь

166

с познающим субъектом, обнаруживается их необходимая логическая корреляция: абсолютизм понятий сменяется релятивизмом.

Переворот, произведенный Кантом, он сравнивает сам с переворотом, произведенным Коперником*. Переход от миропонимания Аристотеля к миропониманию Коперника есть скачок в развитии понятий как в истории наук, так и в истории развития индивидуума. Толстой рассказывает, как он сообщал крестьянским мальчикам современные физико-географические понятия: "...сотни раз возвращался я к этим объяснениям и всегда безуспешно... Как я в детстве, так и они теперь верили на слово, что земля кругла и т. д., и ничего не понимали. Мне еще легче было понять, мне нянька в первом детстве внушала, что на конце света небо с землей сходится, и там бабы на краю земли в море белье моют, а на небо вальки кладут". Толстой прибавляет, что он сам не понимал хорошенько дела лет до 30-ти (Сочинения, т. 4, стр. 341—342, VII изд.). Подобным же образом и критическая точка зрения на пространство для ее полного осмысленного усвоения требует значительного напряжения мысли в преодолении наклонности абсолютировать понятия. Современный критицизм еще более расширил и углубил понятие о пространстве, ассимилировав новейшие математические идеи о неэвклидовской геометрии, о проективной геометрии, о принципе относительности и т. д. См. Stallo: "La matiere et la physique moderne", 1883. Natorp: "Die log. Grundlagen der exacten Wissenschaften", 1912. Cassirer: "Теория относительности Эйнштейна", 1922, пер. И. Я. Колубовского.

IV. Изобретение в гносеологии, логике и метафизике

Гносеологическое изобретение заключается: 1) или в освещении и уяснении природы какой-нибудь отдельной категории в нашем познавательном аппарате; так, Гераклит подчеркнул идею изменения, элеаты — идею постоянства; 2) или в установке синтетической связи между многими категориями — таблица 10 пар противоположностей у пифагорейцев, таблица категорий у Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля и др.; 3) или в разработке теории доказательства — изобретение силлогистики Аристотелем, логики отношений стоиками, методов индукции Бэконом, Юмом и Миллем; 4) или в установке синтетической связи между необходимыми элементами мысли и наивысшими обобщениями эмпирических наук о физическом мире естествознания; так, Кант ставит в связь высшие законы механики и физики с необходимыми предпосылками знания. По такому же пути следуют Сталло, Спенсер, Пуанкаре, Коген, Введенский1; 5) или в установке связи необходимых предпосылок знания со специфическими понятиями математики; 6) или оно устанавливает синтетическую связь между логической структурой мысли и высшими эмпирическими законами психологии; 7) или оно ставит задачей дать общую картину предпосылок всех теоретических наук — классификацию наук; 8) или оно ставит своей задачей построение связного понятия о мире (Weltbegriff), онтологическое или феноменалистическое — это,

1 "Опыт построения теории материи на принципах критической философии", 1888.

167

конечно, зависит от точки зрения философа — метафизической или критической и 9) наконец, в область гносеологических изобретений входит разрушительная работа критики ложных богословских и метафизических учений, поскольку они препятствуют успехам философского знания. Исходным пунктом для творческой работы мысли в гносеологии нередко служит какое-нибудь специальное явление в области естествознания, психологии или математики. Так, например, Демокрит утверждал, будто теплое и холодное, сладкое и горькое — субъективные свойства, объективны же атомы и пустота. Киренская же школа провозгласила, что для человека познаваемы лишь субъективные свойства. По свидетельству Секста Эмпирика, Аристоклеса и Платона, как указывает Т. Гомперц, при обосновании этого общего гносеологического положения сыграла существенную роль осязательная иллюзия, о которой упоминает Аристотель и которая заключается в том, что, прикасаясь скрещенными пальцами (указательным и средним) к какому-нибудь шарику, мы получим осязательные ощущения якобы от двух шариков, — значит, и чувство осязания может нас обманывать и не может быть показателем объективных свойств вещей. Подобным же образом Беркли разрабатывает "Теорию зрения", дабы показать, что учение Локка о протяжении как первичном свойстве вещей несостоятельно, ибо в этой теории зрения Беркли обнаруживает, что глубина в зрительном восприятии пространства не ощущается непосредственно при помощи зрительных ощущений, но что чувство глубины зависит от соучастия в процессе зрения осязательных представлений.

V. Изобретение в психологии

Изобретательность в области психологии может проявляться в следующих формах:

1. Психолог может обратить внимание на мало исследованные душевные явления, даже открыть совершенно новое явление и построить новое психологическое понятие. На это можно сделать два следующих возражения:

I. Можно ли говорить о мало известных, а тем более о совершенно неизвестных психических состояниях? Когда мы говорим об открытиях в области физического мира (новые элементы, новые виды организмов, новые страны), то это понятно, ибо подобные явления не даны непосредственно нашему сознанию. Но духовный мир человека дан каждому из нас, и мы прямо воспринимаем содержания сознания путем самонаблюдения. Однако такое соображение несостоятельно. Каждый из нас переживает единичный "поток сознания". Выделение в этом потоке общих или типически индивидуальных свойств есть результат научной работы мысли — в основе всякого научного открытия лежит изобретение или конструкция понятия. Затем психические свойства, общие всем людям, действительно, общеизвестны, но не таковы: а) типически индивидуальные особенности, б) детали и тонкие оттенки, в) исключительные душевные состояния, г) нечувственная сторона психической жизни, д) совершенно новые психические состояния, привносимые в психологи-

168

ческий оборот новыми условиями жизни, а) Хотя существование различных типов воображения и было известно еще до Гальтона, но он положил начало обстоятельному анализу и описанию этого явления. В частности, моторный тип воображения не был известен сто лет тому назад, б) Термические ощущения, исследованные Кизовым, отрицательные зрительные следы, психические обертоны, описанные Джэмсом, перемещение фокуса зрительного внимания без участия движения глаз, установленное Гельмгольцем, динамические схемы, описанные Бергсоном, — вот иллюстрации второго случая, в) Мистический экстаз, "я" умирающих могут быть примером для третьего случая, г) Нечувственный момент в психологии мышления был подмечен еще Платоном, но нужно было, чтобы прошло более двух тысяч лет, чтобы представители экспериментальной психологии додумались до его признания в качестве, разумеется, не метафизической сущности, но известной стороны в мыслительном процессе, д) Человек отнюдь не есть психически и физически законченное существо. Не только изменяющиеся условия среды, но и он сам, преобразуя условия жизни, творит в своем духе новые качества. Это замечается не только в области искусства, где каждое новое крупное явление обогащает духовный мир новыми переживаниями — вспомним хотя бы новые музыкальные формы, — но и в области обыденной жизни, где новые технические условия и изменение вместе с ними темпа жизни ведут к автоморфизму психических свойств человека. Летание на аэроплане и управление им и вообще двигательная аккомодация в различных формах труда, наконец, тот факт, что прежнее разделение людей на занимающихся исключительно физическим трудом и исключительно духовным начинает сглаживаться, все это ведет к обновлению духовной жизни человека. Быть может, возможен и род психической мутации.

II. Другое возражение, которое может быть сделано мне, заключается в следующем. Даже если допустить, что возможны открытия в области психологии, то такие открытия — дело психиатров, социологов, историков, исследователей политической жизни, литературы, искусства, юристов, описывающих правовые явления (например, обычное право), а не психолога. Возражение это чрезвычайно важно, оно может быть распространено и на все другие формы изобретения в психологии, о которых речь будет ниже. В самом деле, философская ли наука психология, или одна из естественных наук, скажем, приемыш физиологии, или одна из "наук о духе" наряду с другими, психопатологией, социологией и др., хотя и наиболее общая из них? Я отвечаю на этот вопрос: психология была и всегда будет именно философской наукой потому, что отдельные душевные явления не могут быть изолируемы от всей личности человека с действующим в нем аппаратом познавательных функций и руководящей его поведением системой оценок в такой мере, в какой можно изолировать какое-нибудь физическое явление от других явлений, ибо на себе мы наблюдаем психическое явление всегда в неразрывной связи со всеми остальными компонентами нашей личности, а чужую психическую жизнь постигаем всегда лишь опосредствованным путем, сравнивая ее со своей. Выделение психического явления из ряда других есть лишь фиксация на нем нашего понимания, а не полная его изоляция, как это имеет место в химическом или физическом анали-

169

зе. Таким образом, взгляд на психологию как на одну из наук о духе наряду с историей или языкознанием ложен. Труды языковеда могут представлять высокий психологический интерес и все же быть филологическими, а не психологическими исследованиями. Все здесь зависит от контекста. Если изучение явления ставится в связь с познавательным механизмом человека или с его системою оценок — мы имеем перед собой психологический труд, таковы, например, замечательная книга Потебни "Мысль и язык", труд Макса Мюллера "Наука о языке" и т. п. Если на первом плане лежат филологические задачи, то как бы ни были широки обобщения исследователя, и какое бы они капитальное значение ни имели с точки зрения психологии, мы имеем перед собою специально научное, а не психологическое изобретение. Александр Веселовский, Шахматов, Ключевский — великие изобретатели, их труды необычайно ценны для психолога, но их "изобретение" лежит вне круга психологии. Тут дело, разумеется, не в принадлежности изобретателя другому роду специальности, а в самом угле зрения на изучаемые явления. Так, например, исследование псевдогаллюцинаций психиатра Кандинского есть психологическое исследование, ибо в нем новое психическое явление, изученное автором в значительной мере путем самонаблюдения, освещено с общепсихологической точки зрения.

2. Другой вид психологического изобретения — это открытие нового психологического закона. Установка таких законов возможна под тремя углами зрения: 1) общим — психолог может подметить: а) законообраз-ную связь между двумя или несколькими психологическими явлениями и притом такую связь, которая наблюдается на всех ступенях психической жизни. Таковы открытые Аристотелем законы ассоциации представлений, и б) законообразную зависимость психофизиологического характера, таковы закон Вебера, законы памяти Эббингауса и Пиерона (Pieron), установка законообразной связи между эмоциями и их физиологическими условиями Джэмса, 2) генетическим, когда исследуется происхождение известного психического явления в развитии животного мира, человечества или отдельного человека; таково применение Спенсером закона развития к различным психическим явлениям, изучение генезиса инстинктов Гаше-Супле, изучение психических особенностей подростков Стенли Голлом и т. п., и 3) корреляционным — сюда относится исследование связи психических явлений у того же индивидуума в его типически-групповом или типически-индивидуальном своеобразии. Сюда же относятся исследования по характерологии, например учение о темпераментах Канта, схема личности Лазурского.

Все три точки зрения глубоко связаны между собою: в первых двух преобладает индукция объема, в третьей — индукция содержания. Собственно говоря, установка любого психологического закона требует, чтобы психолог не упускал из виду ни одного из указанных моментов, и если Стенли Голл говорит: "Nemo psychologus, nisi biologus"*, то с таким же правом можно было бы сказать: "nemo psychologus, nisi philosophus"**, если иметь в виду широту и глубину философской культуры мысли, необходимой для психолога. Сведение частных психологических законов к общим и раскрытие в частном единообразии общего закона являются соотносительными процессами в психологической изобретательности.

170

1. Далее, возможно психологическое изобретение в области методов исследования, как в области самонаблюдения и наблюдения, так и в области эксперимента, сюда относятся: применение опросов, введенное Гальтоном, приемы исследования личности, оборудование техники эксперимента Фехнером и Вундтом, выяснение понятия "умственного эксперимента" Махом, "естественного эксперимента" Лазурским и т. д. Изобретение психологических приборов, поскольку оно связано с углубленным пониманием законов душевной жизни, также может быть отнесено к усовершенствованию психологических методов, хотя возможно изобретение множества "психологических приборов", где психолог дает технику известное задание, которое тот выполняет, и тогда изобретательность разделяется между двумя совершенно различными сферами творчества — технической и психологической.
2. Наконец, и это очень важная сфера психологического творчества, возможно изобретение в виде построения общей системы психологического мировоззрения. Таковы гениальные изобретения Аристотеля, Юма, Спенсера, Джэмса, выдающиеся труды Гербарта, Бэна, Вундта, Рибо, Авенариуса и других. В этой сфере психологическое творчество тесно сплетается с проблемами гносеологии и метафизики.

В применении к каждому из указанных нами отделов возможна, так сказать, отрицательная форма изобретения, заключающаяся в критике и разрушении ложных понятий и ложных взглядов. 1) Так, великая заслуга Джэмса заключается в устранении из области психологии того, что Фолькельт называет "erfundene Empfindungen", т. е. выдуманных ощущений и несуществующих психических состояний. Сюда относится борьба против допущения в психологию мнимых подсознательных, подсознательных, бессознательных и сверхсознательных процессов. 2) Примером "отрицательного" изобретения второго рода может служить критика закона Фехнера, несостоятельность которого детально выяснена Марселем Фуко ("La psychophysique") и другими критиками. Сюда же в генетической психологии относится критика учения об эволюции законов мышления, в том смысле, о котором упомянуто выше, критика злоупотребления параллелями онтогенезиса и филогенезиса и т. п. В корреляционной психологии сюда относится разрушение искусственной классификации характеров. 3) Примером критики ложных методов могут служить возражения против односторонностей "объективного" и "субъективного" методов наблюдения, разрушение антропоморфических представлений о высших умственных способностях животных и т. п. 4) Наконец, разрушение лейбнице-вольфовской психологии Кантом и критика спенсеризма Джэмсом может быть иллюстрацией последнего рода "отрицательных" изобретений в психологии.

VI. Изобретение в истории философии

Творчество историка философии предполагает в нем наличность глубокой исторической и философской эрудиции, психологического дара перевоплощаемости и остроты и отчетливости мышления при анализе философских понятий.  Прежде  всего  он  должен  вполне  владеть  ме-

171

тодами литературной критики, которые так удачно описаны Лансоном ("Методы литературной критики"). На нем лежит обязанность: определить подлинность текста (достаточно вспомнить, что сделано для определения подлинности платоновских диалогов, чтобы понять, как важна подобная задача), выяснить чистоту его (так, например, среди сочинений Аристотеля мы находим труды, записанные его учениками), затем важно определить дату написания и дату издания, изменения разных изданий, генезис текста из черновых набросков, дословный смысл текста, литературный смысл текста в связи с контекстом, источники произведения, его влияние и успех.

Отсутствие дара перевоплощаемости лишает историка философии возможности понять дух изучаемой системы и делает его труд одинаково бесполезным и для истории, и для философии; Аристотель и Гегель в высокой степени обладали этим даром. Изучение философов научает нас самих становиться на различные точки зрения, и в этом смысле историко-философское образование есть культура ума, благоприятствующая творческой самодеятельности мысли. "Акт ознакомления с богатой содержанием философией, — пишет Гегель, — есть не что иное, как изучение этой философии. Философии следует обучать, ее следует изучать, как и всякую другую науку. Несчастная поспешность в воспитании независимой мысли и оригинальной продуктивности оставили в тени эту мысль. Как будто я, думая о субстанции, причинности, не являюсь именно сам думающим! Как будто эти определения не порождаются мною самим, но, подобно камням, подкинуты извне, как будто, наконец, я, определяя их истинность, изыскивая доказательства синтетической связи между ними и диалектического процесса, объединяющего их, не самолично познаю положения и доказательства" (см. Luqueer: "Hegel as educator"). Кроме способности сопереживать изучаемое произведение, историку философии необходима и тонкость в различении понятий изучаемого автора и достаточная умственная широта, чтобы не увязнуть в мелочном филологическом комментаторстве и в то же время верно схватить общий дух системы.

Изобретательность историка философии может быть проявляема преимущественно в одном из трех направлений: философском, психологическом или историческом.

I.  Во-первых, возможно исследование, которое ставит своей задачей

изложение содержания и раскрытие логической структуры данной сис

темы. Подобное изложение не сводится, разумеется, к механическому

сокращению текста, как это мы видим, например, в изложении филосо

фии Спенсера Коллинзом, но в любовном проникновении в дух системы

и выделении в ней ее идеальной сущности, без искажения, однако, ее

исторического облика. "Кантова теория опыта" Когена может служить

примером подобного исследования. Или же исследователь может ог

раничиться анализом одного понятия в системе.

II.   Исследователь может попытаться дать яркую типически-ин

дивидуальную характеристику жизни и творчества философа,

Lebensauffassung*, что так удавалось Куно Фишеру. Принципы кор

реляционной психологии до сих пор, к сожалению, не применялись

в такого рода биографиях, нередко давался превосходный "литератур-

172

ный портрет" — и только. Возможно также исследование какой-нибудь одной важной психологической черты у одного философа или той же черты у многих.

III. Наконец, возможна разработка истории взаимодействия двух или нескольких систем, история известного направления (история материализма Ланге, история скептицизма Рихтера, история немецкой мистики Прегера и т. п.), историческое освещение развития какого-нибудь философского понятия у различных философов и, наконец, очерк истории философии или ее части в связи с самыми разнообразными вне-философскими факторами (факторы политические, экономические, литературные и др.). Разумеется, все эти моменты тесно между собою связаны и могут быть обособляемы лишь в абстракции (см. Э. Л. Радлов: "Очерк историографии по истории философии").

VII. Вопрос о заимствованиях и влияниях в истории философии

С историко-философским изобретением тесно связан вопрос, важный и для оценки природы философской изобретательности вообще. Я имею в виду вопрос о заимствованиях и влияниях в философии. Можно говорить о трех видах заимствований в философии, как и в других формах изобретения.

I. Плагиат, т. е. сознательное присвоение чужого добра с умышленным умолчанием об источнике. Pereant qui nostra ante nos dixerunt (Map-циал, I, 53, 9) — "да погибнут те, кто раньше нас высказал наши мысли!" — вот девиз плагиатора. Величайшие философы Декарт, Лейбниц, Кант, Гегель и Конт были обвиняемы в самом бесстыжем плагиате.

1. Декарту современники указывали, что Cogito ergo sum встречается уже у Августина. Указание справедливое, оттеняющее роль Августина в процессе оформления этой идеи, но отнюдь не свидетельствующее о плагиате, ибо в своем ходе рассуждений Августин имеет в виду определенную богословскую мысль, весьма далекую от чисто философской цели Декарта. Сопоставление контекстов решает дело в пользу Декарта. Последний уверяет даже, что он не читал соответствующего сочинения Августина, но даже если допустить обратное, то философская оригинальность декартовых идей все же остается бесспорной.
2. Пфлейдерер (см. "Leibnitz und Geulynx") указывает, что Гейлинкс ранее Лейбница прибегнул к сравнению параллелизма процессов психического (воления) и физического (движения) с ходом двух согласно идущих часов. Вот текст Гейлинкса, приводимый Пфлейдерером: "...sicut duobus horologiis rite inter se et ad solis diurnum cursum quadratis, altero quidem sonante et horas nobis loquente, alteram itidem sonat et totidem nobis indicat horas, idque absque alia causalitate qua alteram hoc in altero causet, sed propter meram dependentiam, qua utrumque ab eadem arte et simili industria constitutum est, sic v. g. motus linguae comitatur voluntatem nostram loquendi et haec voluntas ilium motum; nee haec ab illo, nee ille ab hoc dependet, sed uterque ab eodem illo summo artifice, qui haec inter se tam ineffabiliter copulavit atque devinxit"* (Geulynx, "Ethica", 1709, стр. 123—124, примечание 19). По этому поводу нужно заметить, не разбирая

173

вопроса, читал ли Лейбниц это место, что сравнение человеческого тела с часами было, вероятно, ходячим модным сравнением в XVII в.; применение подобного сравнения также и к душе отнюдь не есть заимствование философской мысли о предустановленной гармонии. Значение этой мысли определяется всей совокупностью выводов, вытекающих из нее в системе Лейбница. Дагерротипия была изобретена в 1839 г. В письмах Тургенева и в статье Достоевского (1862 г., по поводу выставки в Академии Художеств) творческий процесс художника при формировании типического образа противопоставляется фотографированию, которое было не так давно изобретено и уже служило ходячей метафорой. Скажем ли мы, что один из наших писателей заимствовал образ у другого? Лейбниц сравнивает деятельность фантазии с проекционными образами волшебного фонаря1; это же сравнение встречается позднее у Жуковского и у Пушкина. Скажем ли мы, что Жуковский обокрал Лейбница? В новейшее время Бергсон ввел в литературный оборот образ кинематографа для выражения мысли, что непрерывное иррационально, а его познание кажется нам рациональным, так как мы поддаемся кинематографической иллюзии при слиянии прерывных впечатлений в слитное целое, и это сравнение входит уже в литературный оборот.

3. Кант заподазривается в плагиате Шопенгауэром под влиянием Фрауэнштедта и Робинсоном, оба обвинения касаются вопроса о трансцендентальной идеальности пространства и времени. Шопенгауэр ссылается на III письмо Фрауэнштедта ("Письма о Шопенгауэровой философии"), где отмечается поразительное сходство учений Канта и Мопер-тюи о субъективности пространства и времени. Вольтер в сочинении "Акакия" полемизирует с Мопертюи, опираясь на учение Локка по данному вопросу о природе пространства. Вот что пишет Мопертюи, признавая длительность и протяжение так же субъективными, как запахи, вкусы и звуки: "Протяжение... есть лишь перцепция моей души, перенесенная на иной внешний объект, хотя в объекте нет ничего, что бы могло походить на воспринимаемое моим духом... восприятие различия расстояний так же субъективно, как восприятие различия звуков... мы впадаем в противоречие, рассуждая о природе протяжения (etendu), смешивая его с пространством (espace), желая продлить его до бесконечности или разложить его на последние элементы"... "Восприятия возбуждаются в нас неведомыми существами (des etres inconnus), которые не похожи на то, что мы воспринимаем" (Briefe, S. 142). Робинсон в брошюре "Философские этюды" (первый этюд) показывает, что первая и вторая антиномии Канта имеются у Артура Колльера в его "Clavis Universalis", которое появилось в немецком переводе в 1756 г., причем вероятность, что Кант читал этот перевод, оказывается весьма большою, так как и у Колльера, и у Канта в ходе доказательств встречается тот же пример четырехугольного круга. На это следует заметить: 1) Учение о субъективности пространства, в частности, восприятия глубины, а также субъективности первичных свойств физического мира было подробно разработано Беркли, о котором Кант упоминает и против

1 На образ волшебного фонаря, применяемый в этом смысле Лейбницем,  мне указала Е. Е. Аничкова.

174

что у Монтеня во II томе, 14 главе его "Опытов" имеются упоминания о "Буридановом осле", об imperceptibles, об "абсолютно твердой веревке*, и эти же мысли встречаются и у Лейбница, разумеется в другом контексте. Кто не понимает того, что всякое творчество есть искусство неподражаемо подражать, и в то же время рассматривает его как чисто интеллектуальный процесс, не оценивая его стихийности, тот всегда будет усматривать в смутно сознательных отголосках чужой мысли умышленное заимствование.

Мы видели, что интеллектуальное изобретение есть синтетический вывод, в осуществлении которого вся трудность заключается в нахождении среднего термина. Поэтому приведенное нами рассуждение исходит из мысли, будто новые истины получаются путем исключительно аналитических суждений, что совершенно ложно, и потому подобная "интерпретация" философской мысли заключает в себе элементарную, но весьма часто встречающуюся ошибку. Философская система не есть мозаика, механическое сопоставление и комбинирование мыслей, но нечувственное единство мыслей. Символически это единство могло бы быть представлено в виде усеченного конуса, где верховные по своему значению идеи, idees pivotales, соответствовали бы верхней площадке, а подчиненные идеи, идеи выводные, символизировались бы коническими сечениями, параллельными площадке. При определении сходства между системами и их взаимных влияний обычна ошибка, от которой предостерегает в упомянутой работе Лансон и которая заключается в следующем силлогизме, если применить рассуждение Лансона к истории философии.

Философ сказал: "а есть b" и "с есть а", значит, философ сказал: "с есть Ъ".

Вышеприведенные обвинения философов основаны именно на таких ошибках, равно как и поверхностные сближения: Мэн-де-Биран = французский Кант или: Гераклит = Шопенгауэр древности и т. п. Но этого мало: весьма обыкновенен такой случай: философ сказал в одном контексте мыслей: а есть b, а в другом, в другое время, в другом сочинении: с есть а, но он не догадался сопоставить эти мысли. Тогда не он, а другой сопоставляет их, и сказавши: с есть b, окажется изобретателем, хотя он и обязан первому подготовлением изобретения.

VIII. Формы философских влияний

Теперь рассмотрим различные формы влияний в истории философии.

I. Философское творчество органически связано с историей положительных наук — математики, естествознания и наук о духе. Этого мало, величайшие философы были крупными учеными и притом нередко в нескольких различных областях зараз. Следовательно, они ассимилировали множество научных знаний и испытали на себе влияние со стороны представителей специальных областей знания. От богатства прочно усвоенных ими сведений зависело и богатство их философской системы. При этом надо иметь в виду, что эти специальные знания носят не случайный, бессвязный, но систематизированный характер. В науках совершаются

176

непрестанно два параллельных процесса накопления и концентрации, причем бывают периоды, когда один из этих процессов начинает отставать от другого. Когда теории, при помощи которых истолковывались до известной степени удовлетворительно определенные группы мыслей, вдруг при аккумуляции многих новых наблюдений, новых специальных открытий, эти старые теории, разрушаются, а новые еще не успевают сложиться, тогда при глубоком переломе в истории мысли в философии появляются скептики, но по мере дальнейших успехов концентрирующей силы обобщения новые теории, более прочные и адекватные объясняемой ими действительности, начинают заступать место старых в области специальных наук. Одновременно замечается и подъем в области философского творчества. Таковы V в. до Р, X. в Греции и XVII в. в новое время, эпохи могучего подъема изобретательности в области философии, таков подъем философской мысли после революции в конце XVIII в. Теперь, мне думается, мы снова переживаем временный перевес накопления специальных знаний перед их концентрацией.

II.  Форма влияния в рамках самой истории философии определяется

двумя качествами в умственной деятельности философа — глубиной

ассимиляции чужой системы и широтой интеллектуальной и эмоциональ

ной перевоплощаемости. Есть философы, которые органически ус

ваивают мировоззрение какого-нибудь великого предшественника, но их

собственная изобретательность может свободно проявляться лишь

в круге гносеологических и метафизических предпосылок учителя. Ряд

таких последователей известного философа, давшего имя целому

направлению, и образует его школу — кантианцы, гегельянцы и т. п.

Встречаются философы, проявляющие исключительную перевоплоща

емость творческого дарования, но они бессильны совместить проти

воречащие точки зрения. Наконец, есть такие мыслители, и они

настоящие революционеры в области мысли, которые, глубоко ас

симилировав по крайней мере два ядра центральных идей из чужих

систем, оказываются в силах слить их в новый небывалый синтез.

Таковы системы Демокрита, Платона, Аристотеля, Декарта, Лейбница,

Канта, Гегеля.

1. Ввиду того, что философское развитие мыслей нуждается в известных литературных формах, которыми определяется стиль философа, сообщающий его манере письма способность внушительно воздействовать на окружающих, властно проводить свои идеи в жизнь, придавая им ясность, привлекательность, а нередко в полемике и боевой оттенок, немаловажную роль в изучении философской изобретательности играет анализ языка, образов, сравнений и всех других подробностей писательской техники. Здесь существуют свои формы подражания и изобретательности. Так, Гирцель в книге "Der Dialog" указывает, какое огромное влияние оказал Платон на диалогическую форму у последующих философов.
2. Наконец, все великие системы заключают в себе и известные элементы практической философии. Великие философы нередко преследуют определенный социальный идеал, который на протяжении веков является предметом подражания. Так, "Государство" Платона оказало

177

А

свое воздействие почти на все важнейшие социальные утопии. В области практической философии сказывается особенно сильно влияние общественных, политических, экономических и религиозных идей эпохи на изобретательность в философской области. Но я не предполагаю здесь анализировать эту форму философского изобретения.

Не следует думать, что всякое разительное сходство между двумя философскими изобретениями свидетельствует непременно о прямом или косвенном влиянии. Это было бы ошибкой, в которую нередко впадают крайние защитники теории заимствования в литературе. Дело в том, что однородность логической структуры познающего духа при всех бесчисленных и разнообразных формах развития нашей психической жизни приводит и к гомологическим, и к аналогическим изобретениям, совершенно не зависимым друг от друга1. Примером гомологического образования двух философских изобретений могут служить аристотелевская и индийская формулировки вывода.

Аристотелевская             Индийская

А есть В,                         Где дым, там огонь,

С есть А,                         Здесь дым,

С есть В.                         Здесь огонь.

В биологии под гомологией разумеется "морфологическое сходство органов у различных организмов, определенное положением органа по отношению к другому органу" (словарь Брокгауза и Ефрона, изд. II, т. 14), например руки, ноги, плавники и крыло. Структура обоих выводов нетождественна, но как вывод в ряду других операций мысли (образование понятий, отрицание, категории и т. п.) он занимает и в греческой, и в индийской логике то же место. С другой стороны, в биологии тот же орган у разных животных (например, крыло у птицы и насекомого) аналогичен. Подобным же образом поразительна аналогия, на которую обратил мое внимание проф. А. И. Иванов (за что я сердечно благодарю его), аналогия между положением Зенона о летящей стреле, которая покоится в каждое мгновение полета, с буквально таким же положением у китайских софистов IV в. до Р. X., где тоже речь идет именно о стреле (см. Forke: "The Chinese sophists". Asiatis Journal, North China Branch, 1895).

1 Уже в изобретательности доисторического человека можно отметить случаи возникновения однородных изобретений в разных странах независимо друг от друга; например, в свайных постройках в Швейцарии находили костяные гарпуны, представляющие полнейшее сходство с гарпунами доисторического человека каменного века побережья Ладожского озера. То же наблюдается и при рассмотрении различной формы шил. По мнению проф. А. А. Иностранцева, здесь всего проще предположить самостоятельные пути изобретения. "Для того чтобы получить шило или иглу, нужно получить из кости острый край. Раскалыванием ее такой край легко получается, а если обточить его затем на более твердом материале, то шило и готово. Такая сравнительная простота и легкость получения шила могла быть вызвана независимо и вполне самостоятельно без всякого заимствования как нашим доисторическим человеком, так и доисторическим человеком других стран" ("Доисторический человек каменного века побережья Ладожского озера", 1882, стр. 181—182).

178

Подобного рода гомологии и аналогии представляют для философии изобретения величайший интерес1. Ведь о заимствовании прямом или опосредствованном здесь не может быть и речи. Подобные факты (акад. Ф. И. Щербатский приводит их немало в своих высокозамечательных исследованиях по истории индийской философии) поучительны как в том случае, когда сходные образования мысли представляют оба заблуждения, так и в том, когда оба они истинны. Поверхностный взгляд на историю философии, как это прекрасно показал Гегель, настраивает нас скептически. Насмешки Тимона и Лукиана над философами, карикатурная "история философии", которую дает Вольтер в замечательной поэме "Les systemes", забавляют нас, поскольку в них осмеиваются педантизм, догматизм и фанатическая самоуверенность философов, но принимать их всерьез — значит не верить в могущество научной мысли вообще, а не только философской мысли.

Совпадение индийского философского изобретения с греческим, возникшим независимо от первого, если мы предполагаем, что последнее истинно, еще не доказывает истинности первого. С другой стороны, весьма обыкновенны случаи, когда истинное изобретение не находит себе признания со стороны современников изобретателя, однако оно оказывается впоследствии истинным. Так, предвосхищение коперников-ской точки зрения Аристархом Самосским в III веке до Р. X. не нашло себе признания, и лишь примерно восемнадцатью веками позднее оно блестяще оправдалось.

Синномическое суждение, по Болдвину (см. Baldwin: "Thoughts and Things", 1907), есть суждение, которое я претендую сделать общепризнанным, но которое таковым еще не стало. Простейшим примером является тот случай, когда человек (или животное) обращает внимание другого одушевленного существа на наличность известного предмета, здесь оба субъекта являются сообщниками по общей функции познания или проверки знания (commoners of common function and control). Так, собака обращает внимание хозяина на поноску, ребенок кричит: "Папа, посмотри — вон собачка!" и т. п. Иногда внимание привлекается не к самому объекту, а к скрытым в нем деталям (commoners by secondary conversion).

Но согласование двух логически обоснованных независимо одна от другой теорий в высшей степени показательно в качестве косвенного подтверждения истины. Мы имеем в подобном случае то, что Авенариус называет   эпитаутотою   (одна   из   диалектических   эпихарактеристик

1. "Критика чистого опыта", ч. II, § 550), а Болдвин синдоксичностью
2. сопереживание двумя познающими субъектами того же, согласование в их восприятиях или выводах. Если же оба философских изобретения гомологического или аналогического типа ложны, то это показывает, что оба заблуждения типичны, т. е., иначе говоря, что их совпадение указывает на законосообразность возникновения заблуждений, на их не-

1 Энгельмейер в книге "Теория творчества" называет эквивалентными разнородные изобретения, служащие той же цели (зажигалка и коробка спичек), и изоморфными — однородные, служащие сходным, но не вполне одинаковым целям (ножницы для резания металла, ножницы для стрижки ногтей). Изоморфные изобретения сходны с тем, что мы называем аналогиями.

179

случайный и в высокой степени поучительный для философии изобретения характер, так как возможность изучать законосообразность возникновения ошибок дает средства создать на основе их психологического, гносеологического и исторического анализа теорию ошибок в философии. Существуют же методы определения и исправления ошибок в математике и естествознании (об этом см.: Jevons. "Principles of Science", 1879, ch. XVII, "The law of Error", p. 374, есть русский перевод: "Основы науки" Джевонса). Против мысли о законосообразности возникновения философских ошибок обыкновенно вооружаются богословы и единомыслящие с ними по данному вопросу философы, например Гутберлет и Фонсег-ривс, также Брошар (Brochard. "De l'erreur"). Детерминистическая точка зрения на происхождение заблуждений несовместима с учением о грехопадении. Адам, по преданию, обладал совершенным знанием, но злоупотребил данной ему от Бога свободной волей — отсюда грех и заблуждение. С точки зрения скептицизма истина есть полезное заблуждение (Файингер: "Philosophie des Als-Ob"), вот почему скептики практически признают полезность знания, отрицая его теоретические основы, но такое отождествление истины с видом заблуждений само себя побивает. Ведь подобные утверждения равносильны заявлению: "Способность ума различать истинное от ложного есть вид способности ума отличать полезное от вредного"; подобное утверждение, в свою очередь, по своей логической форме подобно другому: "Грамотность есть неспособность читать хорошие книжки". Философская истина постигается медлительным, но непрерывным путем, этот путь не прямолинеен, а зигзагообразен. "История философии, — говорит Гегель, — не галерея человеческих заблуждений, а пантеон божественных образов". Это, пожалуй, чересчур "гордо звучит". "Прежние истины, — пишет Уэвель, — не уничтожаются, но углубляются и преображаются". Это до известной степени верно. Но еще вернее слова Гюйо, подчеркивающие соборный характер в процессе постижения философской истины. Всякий философ, думается мне, мог бы повторить эти слова:

...Забрезжит истина из наших заблуждений, Мы все в отдельности — игрушки сновидений, Но день придет, и в жизнь преобразится сон! Чего не кончил я, доделают другие, И в миг, когда во тьме измучен, истощен, Я падаю, блеснут лучи мне дорогие, Взойдет моя заря!..

ГЛАВА ВТОРАЯ

ТВОРЧЕСКИЙ ЭРОС И АРХИТЕКТОНИЧЕСКИЙ ИНСТИНКТ IX. Концепция как зачатие и творческий замысел

В предшествующем анализе процесса изобретения я намеренно умалчивал об одном чрезвычайно важном элементе — эмоциональном, об одушевлении творца, о его архитектонической наклонности к известным умственным построениям. В этой эмоциональной стороне надо, в свою очередь, как мы увидим, различать два момента: один более личный, другой более объективный. Философское творчество неоднократно сближалось с половым влечением, а создание системы — с деторождением. Понятия зачатия, в смысле начала процесса деторождения и начала процесса творческого замысла, обозначаются в латинском языке одинаковым словом: conceptio — концепция. Зарожденное понятие и зародыш обозначаются одним термином: conceptus. Эта филологическая подробность многозначительна и давала неоднократно повод к установке аналогий в двух противоположных направлениях: 1) зачатие рассматривается как биологическое явление, в котором соучаствует творческий дух, 2) духовное творчество, в частности философское, трактуется как своего рода биологическое явление беременности. Это явствует из сопоставления двух замечательных мест — одно из книги великого натуралиста с философским складом ума — Гарвея, другое — из признаний великого философа, основательно изучавшего естественные науки, — Шопенгауэра. У Гарвея в его знаменитой книге "Exercitationes anatomicae" (цитирую по изданию 1737 г.) есть заключительная глава (во второй части "De generatione animalium"), посвященная вопросу о зачатии. Ввиду интереса темы, я позволю себе привести из нее ряд выдержек и предлагаю читателю сопоставить их с приводимыми ниже словами Шопенгауэра.

Гарвей пишет1: "Nam quemadmodum nos, a conceptione formae, sive ideae in cerebro similem ei in operibus nostris efficimus, ita pariter idea, aut

1 "Ибо подобно тому как мы из концепции формы или идеи в нашем мозгу осуществляем подобную ей в наших созданиях, так и идея родителя, пребывающая в матке, благодаря присущей ей формирующей силе, зарождает себе подобный плод, запечатлевая на своем создании заключенную в себе нематериальную идею. Дело происходит так же, как в мозгу способность или идея будущего создания своею активностью выявляет и воплощает подобное в материальной форме. Так и живописец через посредство концепции пишет портрет и, подражая кроющейся в мозгу концепции, реализует ее в картине. Равным образом и архитектор строит дом по намеченному заранее плану. И то же имеет место и в иных искусственных созданиях и произведениях".

181

Л

species genitoris in utero existens, formatricis facultatis ope, similem foetum generat, dum speciem nempe, quam habet immaterialem, opere suo imponit. Non aliter sane, quam ars, quae cerebro est sive species operi futuri similem in agendo profert et in materia gignit sic enim pictor, mediante conceptu, faciem exprimit, imitando que internum cerebri conceptum in actum producit. Ita quoque aedificator, ex conceptu praehabito domum extmit. Idemque pariter in ceteris operibus et artificiosis generationibus contingit" (p. 396). Подобное же явление мы наблюдаем в инстинктеживотных: так птицы вьют гнезда, конструкция коих им неведома: quomodo avicula nidum suum (cuius exemplar nunquam viderit) artificiose componat, idque non ex memoria, vel habitu alique, sed sola phantasia*. В формировании организмов, в архитектоническом инстинкте животных и в активности творческого духа человека проявляется однородная созидающая духовная сила: "Qui haec inquam diligenter perpendet, valde, baud opinor, absurdum valde aut monstrosum judicabit, foeminam ex conceptu ideae generalis sine materia impregnatum generationis opificem evadere"** (ib., p. 397). Сократ недаром называл себя повивальной бабкой, содействующей порождению философской мысли. Платон в "Пире" и в "Федре" необычайно ярко живописует процесс преображения низших, чувственных стремлений в служение Афродите Небесной. Не менее поразительны признания Шопенгауэра. В 1813 г. 25-летний Шопенгауэр писал: "В дни и часы, когда влечение к сладострастию проявлялось с наибольшей силой... пылающее вожделение... — именно тогда высшие духовные силы — лучшее сознание — готовы к величайшей активности, правда, в скрытом состоянии, когда сознание отдается влечению и преисполнено им, но стоило ему сделать мощное усилие для изменения направления — и вместо того мучительного, неудовлетворенного колеблющегося влечения (царство ночи) сознание заполняется деятельностью высших духовных сил (царство света). В указанные периоды времени проявляется подлинно напряженнейшая действенная жизнь, так как при этом оба полюса с величайшей энергией действуют. Это проявляется у одареннейших в духовном отношении людей. В подобные часы переживаешь более, чем в годы душевной тупости" (Moebius. "Schopenhauer", 56). Здесь очень метко оттенен этот "перевод фондов" чувственности ("изменение направления"), преобразование низших влечений в высшие. То же высказал и Влад. Соловьев:

Свет из тьмы!

Из темной глыбы

Вознестися не могли бы

Лики роз твоих,

Если б в сумрачное лоно

Не впивался погруженный

Темный корень их***.

О сочинении четвертой книги "Мир как воля и представление" Шопенгауэр сообщал Гвиннеру: "Подобную вещь можно написать лишь в юности, при наличности вдохновения. Теперь я сам удивляюсь моему произведению (особенно 4-й книге), как будто ее написал другой человек. Однажды весною 1818 г., когда я занимался этим произведением, в оча-

182

ровании, с цветком в петлице сюртука, я возвращался из пестреющей цветами оранжереи Цвингера, и хозяйка гостиницы встретила меня словами: "Вы цветете, г. доктор". "Если бы деревья не цвели, — отвечал я, — как же они могли бы давать плоды?" Служитель оранжереи спросил Шопенгауэра: "Кто вы?" "Я был бы вам очень благодарен, — отвечал я, — если бы вы могли мне это сказать".

X. Личные и формальные чувствования в творческом процессе.

Виды формальных чувствований: чувство свободы

от внутренних противоречий, соответствия теории с данными опыта,

ясности и отчетливости понятий, единства в многообразии

Радости философского творчества и его печали напоминают радости и печали художника. И там, и здесь их источник лежит в созидаемом произведении. Как красота художественного произведения, так и структура философского изобретения — системы или отдельной ее части

1. вызывает в сознании творца известного рода формальные чувства, но у философа — не эстетического, а интеллектуального порядка. Вот этот-то, относительно говоря, объективный момент в отношении художника к его произведению или философа к его системе — ибо этот момент лежит в природе самого создания и доступен восприятию читателей,
2. и обусловливает возвышенное или подавленное состояние духа у автора — его субъективные, личные чувства.

I.  К таким формальным чувствованиям нужно прежде всего отнести

чувство свободы от внутреннего противоречия (Widerspruchlosigkeit).

Логическое противоречие сознается как диссонанс, требующий разреше

ния. Так, Кант 12 лет не находит покоя, чтобы устранить "скандальное"

противоречие разума с самим собою. Джон Милль пишет о себе, что

в нем самодеятельность философской мысли была особенно возбуждена

общением с Гротом, влияние его общества укрепило в Милле интеллек

туальную привычку, "которой я всем обязан в моей деятельности в умо

зрении: никогда не принимать ни в какой трудности полурешений

(halfsolutions) в качестве решений окончательных".

II.  Столь же болезненно ощущается разногласие между научной или

философской теорией и данными опыта. Так, например, идея тяготения

пришла в голову Ньютону в 1666 г. "Но, — пишет Навилль, — выведе

ние следствий закона для луны привели его к данным, не сходившимся

с наблюдением. Одним из базисов вычисления была мера меридиана;

в 1670 г. Ньютон узнает, что Королевская академия выработала новую

меру меридиана. "Вычисления, предпринятые на новом базисе, могли бы

подтвердить мою гипотезу". Эта мысль привела его в такое волнение,

что он не принялся за вычисления сам, но поручил их одному из своих

друзей, так как, вследствие внутренней тревоги, чувствовал себя не

в состоянии работать. Вычисления на этот раз оказались вполне соглас

ными с данными наблюдения" (Навилль: "Логика гипотезы", 1882).

III.   Чувство ясности и отчетливости понятий. Ясность и отчет

ливость признавались условием совершенства понятий от времени Со

крата и Платона и до Канта и Гербарта. Неясность может проистекать

183

иногда не от непродуманности изложения, а от новизны проблемы и глубины ее постановки. Эггер в своей интересной книге "La parole interieure" указывает на ложность в применении к великим новым философским открытиям знаменитых стихов Буало:

Се que l'on concoit bien s'enonce clairement, Et les mots pour le dire arrivent aisement*.

Новая мысль не может найти в нашей памяти — именно в силу своей новизны — готовых средств для выражения. Отсюда те муки слова, та борьба со словом, о которых говорят великие поэты и мыслители. Чтобы отыскать формулу для выражения совершенно новой мысли, надо "организовать некоторое число терминов в новую комбинацию" (р. 223), а это требует нередко больших усилий мысли, которые не всегда увенчиваются успехом. Этим объясняется на первый взгляд странное явление, почему иногда величайшие мыслители — дурные стилисты и, наоборот, нередко великие стилисты, как Сен-Бев и философы с лапидарным слогом, как Ройе Коллар, — лишь выдающиеся популяризаторы. Чем банальнее мысль, тем легче она выражается, и чем новее она, тем менее шансов имеет она быть формулированной быстро и хорошо, откуда, разумеется, еще не вытекает другое положение, будто оригинальнейшие мыслители — все суть варварские писатели, а мастера стиля — суть апостолы здравого смысла, иначе говоря, будто качества стиля обратны глубине мысли. Вот интересное описание манеры Гегеля читать лекции: "Нельзя себе представить более пластического выражения этого затруднения и тяжкого труда, чем в форме его лекций. Как древние пророки, — чем настойчивее они боролись с языком, тем выразительнее высказывали то, что боролось в них самих, отчасти побеждая, отчасти побежденные, — точно так же боролся, побеждал и он, с неуклюжею серьезностью. Весь углубившись в свою мысль, он, казалось, развивал ее для слушателей только из нее самой, ради нее самой, как бы не из своего духа, и тем не менее она возникла из него одного, и почти отеческая забота о ясности смягчала упорную серьезность, которая могла бы отпугнуть от восприятия таких трудных мыслей. В самом начале он уже запинался, потом опять повторял фразу, останавливался, говорил и думал. Казалось, ему никогда не удастся найти подходящее слово, но вот вдруг он с уверенностью произносил его, оно оказывалось простым и тем не менее было неподражаемо подходящим, неупотребительным и в то же время единственно правильным. Всегда казалось, что самое важное должно быть высказано еще впоследствии, и тем не менее оно уже незаметно и в совершенно полной форме было высказано. Наконец, ясное значение мысли бывало охвачено, и являлась надежда на желанное движение вперед. Напрасно! Мысль, вместо того чтобы двигаться вперед, вращалась на одном и том же месте, выражаясь все в сходных словах" (см. Куно Фишер: "История новой философии", т. VII, "Гегель", стр. 218; Фишер цитирует слова одного из слушателей Гегеля — Гото из его книги: "Vorstudien fur Leben und Kunst"). Разумеется, в жалобах  на неясность  может быть  повинен  и  читатель,  особенно

184

когда философа читает человек с глубоко различным умственным укладом, не способный перевоплотиться в строй души автора. Вот забавное рассуждение, по-видимому, Сиэса, которому кто-то показал латинский перевод "Критики чистого разума", о стиле Канта: "Эх, да ведь ваш Кант — поэт! Тут нет никакой философии. Я не имел сил добраться до 20-й страницы. Это все слова, вместо вещей, бесполезная головоломка, новый потоп схоластики... Ученики Канта говорят: "Прочтите, прочтите сами". Ну вот, я читаю и вижу, что не могу двигаться дальше. Брррр!" — прибавил он с укоризненной миной (см. Альтонское издание: "Frankreich im Jahre 1797". № 3, Ausziige aus Pariser Briefe).

IV. Чувства, связанные со стремлением к единству в многообразии. Кант пишет: "Вскрытие связи двух или нескольких эмпирических гетерогенных законов в одном объединяющем их принципе составляет источник весьма замечательного удовольствия, иногда даже восторга, который не прекращается, даже когда предмет стал знаком нам. Правда, мы уже не находим более замечательного удовольствия охватывать единство природы в делении на виды и роды, составляющие единственное conditio sine qua поп* эмпирических концептов, при помощи которых мы познаем ее в ее частных законах. Но, несомненно, было время (Кант, очевидно, намекает на ранние диалоги Платона), когда это деление доставляло нам удовольствие, и лишь в силу того, что ординарнеишии опыт не был бы возможен без этого деления, оно незаметно слилось с простым познанием и перестало привлекать наше внимание... Наоборот, мы испытали бы величайшее неудовольствие, представив себе природу, в которой мы рисковали бы в наших исследованиях за пределами простых опытов натолкнуться на такую гетерогенность законов, которая лишила бы наш рассудок возможности свести частные законы к общим" ("Критика способности суждения". Введение, VI). Подобную же мысль развивает Пуанкаре, делая предположение, что химических элементов в природе было бы не 60, а 60 миллиардов ("Наука и метод", 1910, стр. 9).

Стремление к единству в многообразии проявляется, кроме указанных тенденций:

1. В стремлении к симметрии формул, схем, синоптических таблиц, вообще соотношений мыслей, представленных в одновременном синопсисе в статическом разрезе. Такова знаменитая таблица категорий Канта, которой он пользуется в целях экономии мысли в "Критике чистого разума", "Критике практического разума", в "Критике способности суждения", в "Метафизических началах естествознания", в философии права.
2. В стремлении к ритмичности диалектического развития мысли в динамической стороне изложения системы. У Платона, Аристотеля, Прокла, Гегеля эта тенденция выступает особенно ярко.

3.   В чувстве целостной концепции, в общем архитектоническом

стремлении придать всей системе характер стройного, симметрически

расчлененного целого. Так, Спенсер, говоря об огромном удовольствии,

которое он испытывал, развивая вновь появляющиеся в его мозгу идеи,

указывает, как на главный мотив творчества, наряду со славою, на

185

"архитектонический инстинкт или, говоря более простым языком, любовь к построению систем"1.

Чувство уверенности, убежденности в объективной значимости системы, в том, что она в существенных чертах верно отображает природу истинного познания мира, существенно отличает ученого и философа от художника, для которого важна лишь эстетическая правдоподобность, который стоит по ту сторону истинного и ложного в том мире "кажимости", где "этим милым заблуждениям и веришь, и не веришь ты". Философская система мыслится нами как объединенная всевременная и всепространственная корреляция нечувственных логических смыслов или содержаний мысли. Но каждому нечувственному содержанию мысли соответствует конкретный чувственный материал в виде зрительных, слуховых, осязательных и моторных образов, слов и эмоциональных подголосков — в форме органических состояний и ценестезии**, и потому переживание каждой философской мысли окажется подобным комплексному числу, в котором мнимая и вещественная части несоединимы, как масло и вода. Если S есть ощущения и представления, е есть эмоциональные подголоски2, а нечувственный смысл   мы   уподобим   мнимому   числу то   все   переживание

философской мысли выразится через:Воспроизведение

мыслей всегда опосредствовано чувственным моментом S + е, так что ассоциация возникает между мыслями А и В, где

 Не бывает ассоциаций междубез

участия чувственного элемента, но возможна наличность последнего, когда смысл еще не появился в сознании или не осознан ясно. Так бывает, когда мысль не оформлена еще нами в слова, но лишь смутно чувствуется нами по предваряющим ясное ее осознание соответствующим чувственным подголоскам; тогда мы испытываем "мыслей без речи и чувств без названия радостно мощный прибой"*** (Вл. Соловьев). Таким образом, мы чуем содержание мысли по ее чувственным симптомам и подголоскам. В таком случае возможно, что мы, не сознавая непосредственно логической гармонии или несоответствия, т. е. противоречия двух мыслей, можем смутно чувствовать их соответствие или несоответствие косвенным образом. Таким путем мы можем чуять гармоничность и продуктивность сопоставления двух терминов и спо их чувственным симптомам, еще не осознавая вполне их

логическое содержание, в особенности если чувство соотношения между ними связано с ранее знакомым нам чувством отношения между некоторыми терминамиТаким путем смутно нащупыва-

ется средний термин синтетического силлогизма, например: этот почтовый листок бумаги имеет обожженные края. Но листок бумаги с обожженными краями есть, быть может, шифрованная депеша, писанная симпатическими чернилами. Следовательно, может быть, и это письмо есть шифрованная депеша.

1      Сближение наклонности к строительству систем у философов с архитектоничес

ким инстинктом у животных мы встречаем до знаменитых уподоблений Франциска

Бэкона: эмпириков — муравьям, схоластиков — паукам, в средние века: "Logicus

araneae potest comparari"*.

2      Их природа выяснится для нас при анализе творческой воли в следующей главе.

186

А. Ланг, как мы увидим ниже, додумался до такой догадки во сне, — быть может, соответствие и гармония между чувственными коррелятами мыслей во сне натолкнули здесь и на сопоставление самых мыслей. Пуанкаре полагает, что в смутно сознательной области (он называет ее подсознательной) мы бываем особенно чутки на красивые комбинации, т. е. продуктивные, а к другим относимся безразлично. А об их красивости, т. е. привлекательности и продуктивности, мы судим путем сравнения с ранее знакомыми нам.

И у математика чувства гармонии, ритмичности, симметрии, объективной значимости, архитектоничности мыслей образуют эту нашу эстетическую в кавычках чувствительность, и он вызывает в сознании соответствующие смыслы: "...когда внезапное вдохновение озаряет ум математика, оно обыкновенно не обманывает его, но (как я говорил) иногда оно его и обманывает. И что же? Мы почти всегда замечаем, что обманувшая нас идея, не будь в ней ошибки, поразила бы наше естественное чувство математической красоты". В комбинаторике множества смутных антиципаций логического смысла "эта специальная эстетическая чувствительность играет роль тонкого решета". При помощи подобного решета происходит отбор полезных, чреватых последствиями комбинаций (Пуанкаре. "Наука и метод").

Академик О. Д. Хвольсон любезно сообщил мне в высшей степени замечательный случай из своей личной деятельности ученого: "Для всякого тела следует отличать две различные теплоемкости: теплоемкость с при постоянном объеме v и теплоемкость с при постоянном давлении р. Из них первая равна тому количеству теплоты, которое потребно для нагревания тела на 1° при условии, чтобы его объем при этом не менялся (например, при нагревании газа, находящегося в закрытом сосуде). Вторая определяется теплотою, необходимою для нагревания тела на 1°, когда оно может свободно расширяться под неизменным внешним давлением р (нагревание газа, помещенного, например, в вертикальном цилиндре, снабженном подвижным поршнем, который при нагревании газа поднимается). Термодинамика доказывает, что между величинами сv и cp существует связь вида сp = сv + а, или cv = сp - а, где а зависит от свойств вещества и может быть вычислено, когда эти свойства известны, т. е. в достаточной мере экспериментально изучены. Положим, что в каком-либо физическом или химическом процессе (явлении) мы имеем дело с некоторою величиною s, зависящею от свойств тех тел, которые участвуют в этом процессе, и, между прочим, от их теплоемкостей, и что найдена формула, определяющая зависимость величины s от тех величин, которыми эти свойства тел определяются. Указанная связь между сv и cp дает возможность ввести в эту формулу любую из величин сv   или сp. Однако зависимость величины s от сv   или

сp, вообще говоря, не будет одинаково простою. Если, например, s пропорционально сp т. е. мы имеем формулу s = bsp, где b — множитель пропорциональности, то, вводя с вместо сp, мы получим более сложную зависимость

187

л

"Мне было поручено дать отзыв об одной диссертации. Ознакомляясь с нею сперва поверхностно, я наткнулся на главу, в которой автор рассматривает некоторую определенную химическую реакцию, которая может происходить или при постоянном объеме v, или при постоянном давлении р. Пусть s — та теплота, которая выделяется в первом случае, a sp — теплота, выделяющаяся во втором случае. Автор теоретически выводит две формулы для величин sv и sp. Каждая из них состоит из трех членов, причем один из этих членов пропорционален теплоемкости того газообразного вещества, которое участвует в рассмотренной реакции. Взглянув на эти две формулы, я увидел, что та из них, которая определяет величину sv (реакция происходит при постоянном объеме v), содержит член вида bcp, между тем как выражение для sp содержит член вида bcv. У меня моментально явилась мысль, что эти формулы не могут быть верны. Я, очевидно, был a priori убежден, что когда реакция происходит при постоянном объеме v, то выделяющаяся теплота sv должна находиться в более простой зависимости от теплоемкости с газа, чем от сp. Наоборот, величина s должна проще выражаться через сp, чем через сv. Весьма возможно, что здесь играло роль мое знакомство со многими разнообразными формулами, конструкция которых научила меня некоторым общим выводам, хотя и не формулированным мною сознательно. Теоретический разбор показал мне, что я был прав, что автор при выводе допустил существенную ошибку и что в правильных формулах sv   очень просто выражается — через сv, a sp   через сp".

Приведенное акад. О. Д. Хвольсоном интереснейшее сообщение, за которое я сердечно ему признателен, мне думается, блестяще иллюстрирует случаи неясной антиципации "выводов", хотя и не формулированных сознательно, однако подтвердившихся последующим теоретическим анализом.

XI. Метафизические иллюзии в области формальных чувствований. Стремление к ритмичности изложения

Рассмотрим теперь, при каких условиях в философском творчестве смутные предчувствия удачных комбинаций, чувства гармонии, симметрии, объективной значимости и т. д. обманывают нас и где коренятся причины этого обмана.

Влечение к симметрии, гармонии, ритмичности в науках и философских построениях иногда основано на иллюзии, будто субъективное чувство соответствия мыслей между собою и соответствия нашего знания действительности совпадает с объективной значимостью подобного соответствия. В основе такой иллюзии всегда лежит ложное пользование чувством аналогии. Первобытное и упадочное мышление особенно изобилует подобными иллюзиями, ибо несовершенные формы мысли, как мы указывали (см. стр. 161), связаны с тремя чертами, отличающими их от подлинно научного мышления: 1) в них заметна расплывчатость понятий, отсутствуют точные и выдержанные определения, 2) они находятся под гипнотизирующей властью традиции и авторитета и 3) они подчинены логике чувств, представляя собою преимущественно эмоци-

188

опальное, а не познавательное мышление. Между тем смутное чувство закономерности человеческого духа и структуры мира жило в человечестве с незапамятных времен. В основе "мистики" чисел, астрологии, хиромантии, знахарства и т. п. при всей противоположности этих мнимых знаний истинным наукам лежат некоторые, хотя и крайне неточные, знания о действительности и неясные идеи закономерности всего сущего. Но те же черты, та же наклонность к предвосхищению подлинного познания законов природы при помощи шатких догадок, искусственной схематизации и расширения эмпирических или рациональных обобщений за пределы допустимости наблюдаются и в научной, и в подлинно философской мысли и притом всегда — и в былые времена, и теперь у современных мыслителей.

Я последовательно рассмотрю это явление на ряде примеров из истории философии.

1. Числовые суеверия (по-моему, надо говорить числовые суеверия, а не мистика чисел, ибо мистика тут ни при чем). Наклонность придавать числам особый высший смысл наблюдается у всех народов, от древних халдеев, от которых сохранились таблички со священными числами, до современной г-жи Тэб*, пророчившей гибель Вильгельму, — мы наблюдаем эту наклонность и у немецкого профессора, сожалеющего, что он

Сокрытый смысл Халдейских чисел Постичь не мог.

Но это само по себе лишь курьезно. Однако этот курьез приобретает значение серьезной проблемы, когда мы вспомним, что основополагате-ли современной математики — пифагорейцы — обнаруживают в своем творчестве, наряду с несравненной гениальностью мысли, и эту ребяческую наклонность. Если устанавливается аналогия между геометрическими и арифметическими понятиями (единицы — точки,двойки — линии, тройки — плоскости,четверки — тела, то как ни искусственно это сопоставление, все же оно еще уступает в искусственности дальнейшим попыткам установить аналогию между числами и формами бытия:

1. —качество (ибо 5 органов чувств);
2. —одушевленность (ибо она 6-е чувство);
3. —разум, здоровье, просветленность и т. д.

Я думаю, что можно привести три мотива, побуждавшие пифагорейцев к смелому, но ложному расширению принципа аналогии.

а) Мотив, который мы могли бы назвать гносеологическим. Нам со времен Канта известен синтетический характер аритмологических и геометрических истин, и мы не так удивляемся процессу расширения нашего знания априорным путем, для первых же математиков, подметивших ее законы, учуявших в созерцании числа и распорядка небесных созвездий изоморфизм геометрической и числовой природы, все это должно было представляться чудом и чрезмерно окрылить их надежды на новые удачные открытия. "А наш интеллект, — говорит Бэкон, — нуждается не в крыльях, а скорее в свинцовых гирях, дабы умерить свое движение". "Я помню, — говорит Кант, — как умный юноша, которому я доказал

189

это положение ("отрезки хорд, пересекающихся в круге, обратно пропорциональны"), был поражен им, как чудом. Но, — прибавляет Кант,

—  изумление есть дочь невежества".

б)  Другой мотив для возникновения подобной иллюзии я назвал бы

метафизическим. Пифагорейцы не только утвердили начальные истины

математики, но сделали ряд великих открытий в астрономии и физике,

которые показали, что и действительность сродни числу, что между числом

и реальным бытием есть какая-то глубокая связь, если не сокровенное

тождество. Это должно было возбуждать надежду дешифрировать при

помощи числовых аналогий истинную суть всех явлений природы.

в)  Третий мотив к возникновению иллюзии я назвал бы психологи

ческим. В процессе открытия новых истин, в том числе и математичес

ких, играет известную, хотя и ограниченную, роль случайность — пробо-

вание наудачу, "испытания", как выражается Гиппарх. И у всякого

ученого бывает поползновение в погоне за симметрией и гармонией

—  отдаться лотерее случая. Числовое суеверие свойственно в не мень

шей степени и ученым, и философам новых и новейших времен. Ему не

чужды Кеплер, Лейбниц и Кантор. Лаплас приводит два математических

доказательства творения ex nihilo* — одно Гранди, другое Лейбница.

Лейбниц усматривает образ творения в бинарной арифметике, где употребляются два знака — 1 и 0. Бог — единица, тогда мир сотворен им из ничего.

В упадочных формах философской мысли — в новопифагоризме, у Ямблиха, Прокла и у Филона — числовое суеверие достигает уродливых форм примитивной мысли, что и неудивительно, ибо здесь познавательный научный интерес уступает место чисто религиозному. Вот как Филон объясняет, почему люди после потопа жили 120 лет. Число 120 есть сумма 15-ти первых чисел, 15 есть число света, ибо после новолуния в 15-й день является полная луна, притом 120 есть 15-е "треугольное" число, имеет 15 различных делителей, и все частные суть весьма важные числа, притом сумма их равняется 240, т. е. вдвое больше 120, что имеет несомненное отношение к двойной жизни — духовной и телесной и т. д. У нас на Руси была в обращении в XVII в. "Аритмология", где указаны мистические значения 12-ти чисел: "Двенадесять апостолов, единдесят праотец, десять Божиих заповедей, девять в году радостей, восемь кругов солнечных, семь чинов ангельских, шесть крыл херувимских, пять раз без вины Господь терпел, четыре места Евангельски, три патриарха на земле, два главия Моисеевых, един сын Марии царствует и ликует Господь Бог над нами" (см. Измайлов: "В царстве смекалки", т. III, стр. 101 и 108).

Наклонность к числовому суеверию наблюдается и в науках о духе. Я приведу два примера — один из эстетики, другой — из психологии. Цейзинг проникся убеждением, что принцип золотого деления представляет универсальный ключ к постижению законов красоты, — он производил измерение самых разнообразных красивых органических тел в природе и произведений искусства и уверил себя в том, что везде в отношениях их частей осуществлен принцип золотого деления. Когда же ему указали на высший, по всеобщему признанию древних знатоков искусства, образец архитектуры — Парфенон, в котором этот принцип не находит себе осуществления, то он не остановился перед тем, чтобы

190

забраковать Парфенон с эстетической точки зрения. Герман Свобода нашел, что внезапное появление представлений как бы вне ассоциативной связи (frei steigende Vorstellungen) подчинено известной периодичности, соответственно возобновлению известных настроений, каковое, в свою очередь, обусловлено цикличностью некоторых процессов в человеческом организме. Такой период он установил для мужского организма в 23 п. дней, т. е. в число, кратное 23, а для женского организма — в 28 п., т. е. в кратное 28, и он, и оспаривающий первенство этого открытия Флисс отстаивали эти числа наперекор всем противоречащим инстанциям. Вундт в статьях: "Ueber den Begriffdes Glucks", "Darwinismus contra Energetik" (Psychologische Studien, 1905,1, S. 172—177) сообщает о следующей теории счастья В. Оствальда, которую критикует Больцманн. По Оствальду, психическая энергия при волевом акте образуется из двух частей, из которых одна связана с чувством удовольствия, а другая — с чувством задержек (Widerstrebens). Величина, выражающая наличное счастье, должна, таким образом, быть измеряема продуктом суммы и разности этих двух факторов = (Е + W) х (Е - W). Больцманн (в № 1 "Umschau") возражает на это, что психическая и физическая энергия — две вещи совершенно разные и что приведенная формула совершенно произвольна, так как понятие счастья может быть толкуемо весьма различно, так, например, для буддиста, стремящегося к полному умерщвлению воли, вышеприведенная формула, пожалуй, могла бы быть заменена другой:

 Таким образом, легкомысленная игра математическими символами вовсе не составляет греха примитивной философистской мысли, но встречается у выдающихся представителей точных наук и в наше время.

2. Словесные и буквенные суеверия. Единичные вещи, общие представления, обозначающие их слова и буквы, составляющие эти слова, для некультурного сознания сливаются в какое-то магическое единство, так что между буквами слов или слогами и понятиями и вещами имеется не случайная, а существенная связь. По словам Ферреро, в Италии в С. Северино монахи дают прихожанам в качестве целебного средства от болезней глотать бумажку со следующими буквами: I, С, Т, V, I, F, О, Р, N, Р, С, F, Р.

Эти буквы означают:

In concepcione tua, Virgo, immaculata fuisti,

Ora pro nobis Patrem, cujus Filium peperisti*.

Буквенное суеверие играет важную роль в еврейском новоплатонизме — в каббале. В Зогаре ( = сияние) описывается, как все буквы приходят к Богу, и каждая просит избрать ее в качестве элемента для построения мира. Существуют три толкования скрытого значения букв: 1) Gematria, когда сумма численной значимости отдельных букв одного слова приравнивается численному значению какой-нибудь отдельной буквы. Например, буква shin — 300, численное значение слов дух Господень по-еврейски — 300, значит, и буква Shin означает дух Господень. 2) Notariqon: каждая буква одного слова рассматривается как начальная буква отдельного слова целой фразы. 3) Тетиrа: "Новые слова получаются перестановкой букв в том же слове" (см. Lehmann: "Aberglaube und Zauberei", есть русский перевод**).

191

3.  Геометрические суеверия. Аналогия между пространственными

отношениями в одном, двух, трех измерениях, а позднее появление

фиктивной геометрии многомерного пространства дали повод многим

философам использовать эти аналогии, этот изоморфизм пространствен

ных отношений, для построения целого ряда догадок о природе существ,

живущих в 4-мерном или 5-мерном пространстве. Подобные мысли

высказывали Фехнер, Целлнер, Гелленбах, Бутлеров и многие другие.

Фиктивная конструкция мысли здесь превращалась в реальное бытие,

о котором не только высказывались одни умозрительные догадки, но этот

новый мир прямо ставился в связь с духами, и допущение его существова

ния служило объяснением спиритических явлений. Несостоятельность

теоретической стороны подобных рассуждений показана мною в книге

"Законы мышления и формы познания" (стр. 104). Здесь я укажу лишь на

то, как изобретательность современных метафизиков связала эту пробле

му построения 4-мерного мира с определенного рода психическими

деятельностями человека, именно упражнением памяти и воображения.

Память и творческое воображение, как известно, участвуют в процессе образования восприятий. Мы вырабатываем в себе способность видеть при помощи экстраполяции и интерполяции воображения не воспринимаемое непосредственно нутро предметов и те части их, которые лежат за пределами нашего непосредственного кругозора. И вот некоторые метафизики пытаются использовать эту нашу способность, полагая, что, научившись путем упражнений видеть каждый предмет сразу со всех сторон, примерно как его пытаются изобразить некоторые художники-футуристы, мы тем самым разовьем в себе искусство видеть вещи не с точки зрения нашего индивидуального, а Сверхличного Сознания, Сознания вообще или, как выражается д-р Хинтон, Высшего Сознания, иначе говоря, мы узрим вещи в себе. Так мы воспринимали бы мир трехмерный, глядя на него из четвертого измерения. "Первое упражнение, приводимое Хинтоном, — пишет П. Д. Успенский ("Четвертое измерение", 1910, стр. 8), — состоит в изучении куба, состоящего из 27 кубиков, окрашенных в разные цвета и имеющих различные названия. Изучив куб, составленный известным образом из меньших кубов, мы должны перевернуть его и изучать (т. е. стараться запомнить в обратном порядке, потом опять перевернуть кубик известным образом и запомнить в таком порядке). В результате, как говорит Хинтон, можно в изучаемом кубе совсем уничтожить понятия сверху и снизу, справа и слева и знать его независимо от взаимного положения составляющих его кубиков, т. е., вероятно, представлять одновременно в различных комбинациях. Это будет первым опытом в уничтожении личного элемента в представлении о кубе".

4.  Моральный аллегоризм. Как на первобытных ступенях мысли, так

и в новое время мы встречаем у религиозно настроенных философов

стремление устанавливать аналогии между миром земным и небесным,

физическим и духовным, естественным и моральным. В особенно яркой

форме это наблюдается у шведского натуралиста и философа Сведен-

борга после мистического переворота, пережитого им на 57-м году (1745,

род. в 1688 г.). В своих "Arcana Coelestia" (1749—1750) он развивает

учение о соответствии (correspondentia) в Св. Писании смысла вещест

венного и духовного: "Всем предметам и качествам в мире натуральном

192

есть что-нибудь соответствующее в мире духовном". Так, например, везде, где в тексте Библии говорится о камнях, камне, каменном, — это относится к духовному смыслу — к вере, верности или к истине со стороны ее твердости и т. д. Было бы неосновательно считать данный пример нехарактерным для нормального мышления, усматривая в Све-денборге просто душевнобольного, ибо слабость в пользовании чувством аналогии по своей логической природе совершенно одинакова у всех людей независимо от ее этиологического происхождения (см. о Сведенборге превосходную статью Вл. С. Соловьева "Собрание сочинений", т. IX, дополнительный, стр. 232—245). Не надо забывать, что подобный пример мышления весьма распространен в примитивных и упадочных формах философского творчества.

5. Наряду с рассмотренным нами стремлением философов к симметрии формул и схем тенденция придать изложению системы мира мерность, ритмичность равным образом ведет нередко даже величайших из них к искусственности. Она обнаруживается в двоякой форме. 1) Желание воссоздать в связной форме законченную концепцию мира, развернуть перед читателем генезис космических явлений в рациональной форме побуждает насиловать факты, не принимать в достаточной мере в расчет запутанность, сложность явлений, упрощать их за счет верности их описания. 2) Соответствие данных опыта (внешнего и внутреннего) излюбленным схемам мысли достигается при помощи расплывчатости, неясности основных понятий, благодаря которой можно мнимым образом включить в них неподатливый материал действительности. И тот, и другой недостаток мы наблюдаем у Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля, Спенсера, Авенариуса.

Возьмем для примера Гегеля и Спенсера. Оба претендуют, один с панлогической, другой с эволюционной точки зрения, "den grossen Gedanken der Welt noch einmal zu denken"*. На протяжении ряда томов перед нами совершается вальсообразное движение диалектической мысли.

Тезис — переход материи из состояния рассеянного в сплоченное

— интеграция.

Антитезис — из однородного в разнородное — дифференциация. Синтезис — из неопределенного в определенное — спецификация.

Природа, история, право, искусство, философия — все оказывается в своем развитии подчиненным этим ритмически повторяющимся переходам мысли. Однако это покупается ценою чудовищного насилия над фактами. Натурфилософия Гегеля давно уже нашла в себе в этом отношении суровое осуждение, да и другие более ценные части его системы, даже лучшая из всех — история философии, сохранили ценность лишь в отдельных частях, которые, действительно, заключали в себе гениальные догадки. Система Спенсера со стороны фактической также    оказалась    во    многих    отношениях    неудовлетворительной,

— вспомним хотя бы суровый отзыв об "Основах биологии" Ильи

Мечникова. Но, с другой стороны, обе концепции страдают двусмыслен

ностью основных понятий. Давно установлено частое смешение у Гегеля

понятий противоречия и противоположности. Равным образом и у Спен

сера Лаланд вскрывает двусмысленность в самой формуле эволюции.

193

По словам проф. М. А. Блоха, Вант-Гофф в своей амстердамской лекции "О фантазии в науке" приводит свыше 50 примеров в подтверждение мысли, что ученым присуще художественное чувство, которое Вант-Гофф называет здоровым выражением фантазии. Во многих из приводимых (по Вант-Гоффу) проф. Блохом примеров дело идет не о творческом даровании в искусстве, а о способности к художественному восприятию и даже менее того — о любви к какому-нибудь поэту, причем еще неизвестно, в какой мере эта любовь свидетельствовала о наличности эстетического вкуса. Во всяком случае, здесь может идти речь лишь о корреляции в духе ученого двух различных наклонностей — наклонности к эстетической гармонии, симметрии, эвритмии и архи-тектоничности и наклонности к подобным свойствам в сфере интеллектуальных чувствований. Этого не следует ни в каком случае смешивать. Мне думается, что вполне возможно слабое проявление эстетических наклонностей при необычайно развитой чуткости к гармонии, эвритмии и симметрии в области интеллектуальных чувствований. Прежде чем высказываться об общераспространенности корреляции эстетических и интеллектуальных дарований, надо тщательно исследовать, не встречаются ли instantiae contradictoriae* (см. ценную книгу М. А. Блох: "Творчество в науке и технике", 1920, стр. 18—20).

Батайль в своем "Traite des machines a vapeur" пишет: "Мы глубоко убеждены, что совершенствованием могучих машин, этих действительных источников и двигателей производительности и промышленности в наши дни, мы, несомненно, обязаны людям с поэтическим пламенным воображением, а вовсе не людям односторонним, узким специалистам". Все это бесспорно, и тем не менее интеллектуальные чувствования в творческой фантазии ученого или техника отличаются от эстетических следующими свойствами.

I. Стремление к свободе от противоречий для ученого обязательно безусловно, ибо внутреннее противоречие разрушает самую постройку мыслей. В искусстве, которое непосредственно имеет дело лишь с типическими образами и чувствованиями, противоречие может получиться в уме зрителя или читателя или: 1) от логической несообразности сюжета, таковая недопустима и в искусстве, или 2) от несообразностей мыслей, высказанных действующим лицом в художественном произведении. Такое противоречие может быть источником умышленного комического эффекта, создаваемого художником, и в таком случае оно является целесообразным. Когда гоголевский герой рассказывает повесть о капитане Копейкине в пояснение догадки, что этот капитан и есть Чичиков, он до самого конца рассказа не замечает реальной несовместимости внешности Чичикова с потерявшим на войне ногу капитаном Копейкиным, что и побуждает его по обнаружении ошибки назвать себя "телятиной".

II. Соответствие данным опыта является безусловно обязательным для натуралиста. В искусстве чувство "реальности" изображаемого не всегда требует близости с изображаемой действительностью. Так, например, через всю историю живописи проходит тенденция изображать евангельские сюжеты, непременно модернизируя их сообразно вкусам того или другого народа, той или другой эпохи, и это не всегда шокирует зрителей (см. R. de la Sizeranne: "Questions d'esthetique", глава "La modernite des evangiles").

195

1. Ясность и отчетливость в развитии научной и философской мысли всегда желательна, а неясность и смутность всегда являются недостатком в ученом исследовании. В искусстве же ясность и отчетливость образов вовсе не являются необходимым условием наивысшего эстетического эффекта — весьма часто тонкие, трудно уловимые и неопределенные переживания могут быть сообщены поэтом, художником или музыкантом именно при помощи пробуждения в нас неясных, отрывочных или неопределенных образов. В импрессионическом и символическом искусстве мы особенно часто встречаемся с умышленной неясностью образов. Однако эта неопределенность никогда не должна переступать известных эстетических пределов, и художественные средства для достижения подобного эффекта должны быть вполне определенными. Так, Лист в симфонической поэме "От колыбели до могилы" заканчивает последнюю часть "Zum Grabe: die Wiege des zuktinftigen Lebens"* фразой, в которой не тоника является последней нотой. Точно так же 4-я картина "Китежа" Римского-Корсакова обрывается на увеличенной кварте для передачи мистического ужаса перед чудесным и непонятным.
2. Архитектоничность научного произведения, симметрия между его частями — не то же, что архитектоничность симфонии или храма. Мысли всевременны и всепространственны, чувство гармонических отношений между смыслами — не то же, что чувство гармоничности отношений между словами, образами, звуками или математическими символами. Между тем очень часто чувство внешней симметрии схем, формул, классификаций, которое есть элементарное эстетическое чувствование, смешивают с чувством соответствия смыслов и правильности отношений между ними. Происходит это от смешивания актов мысли, синтезирования логических смыслов с ассоциированием предложений, образов, схем или символов (см. об этом ценные замечания у проф. А. И. Введенского: "Психология без всякой метафизики"**). Наклонность к поверхностному строительству систем, руководимому стремлением к внешней стройности, была бы сама по себе невинным заблуждением, и таковым она является нередко в произведениях неудачников философов и больных, страдающих mania inventoria***, мысль которых сбивается нередко на игру внешними ассоциациями. Но когда эстетическая любовь к внешней симметрии сочетается с фанатической наклонностью проводить известную систему огнем и мечом в жизнь, то результаты получаются самые ужасные. Ренан в своей автобиографии рассказывает об одном загадочном господине, имени которого никто толком не знал, а соседи прозвали его M-r le Systeme за его вечно задумчивый и молчаливый, хотя и благожелательный вид, за то, что он вечно сидел за философскими книгами и не принимал никакого участия в окружавшей его жизни. Когда он умер, среди скромной обстановки, в которой он жил, нашли иссохший букет цветов, повязанный поблеклой трехцветной лентой. Позднее оказалось, что этот добрый мечтательный любитель систем был один из террористов, проводивший свою философскую систему в жизнь, проливая потоки человеческой крови. Так эстетические чувствования и стремление к философскому строительству могут уживаться в душе человека с крайней жестокостью. При букете г-на Систэм была найдена записка: "Этот букетик я нес на празднике в честь Высшего Существа 20-го Прериаля 2-го года".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ТВОРЧЕСКАЯ ВОЛЯ

XIII. Понятие воли

Сознание не есть подвижная мозаика психических элементов, механически взаимодействующих между собою, но целостное единство. Это единство проявляется в волевой деятельности. В ней имеются три стороны — интеллектуальные процессы, двигательные акты (с их психическими коррелятами) и аффективные наклонности. Было бы односторонностью придавать одному из этих моментов исключительное значение в проявлениях воли. Сократ и отчасти Платон, Спиноза и Гегель придавали интеллектуалистическое толкование волевой деятельности, выдвигая здесь на первый план процесс обдумывания и не углубляясь в рассмотрение того, каким образом принятое решение воплощается в поступок. Вопрос о том, как объяснить глубокие несоответствия между решением и поступком, слишком мало их интересовал. Другие психологи эмпиристического направления, например Локк, а в новейшее время Рибо, Зиммель, Лай, Дьюи1, сосредоточивают все свое внимание на том, какими условиями определяется переход решимости в поступок. Культура двигательных навыков для них имеет первостепенное значение в воспитании воли. Наконец, третьи подчеркивают стихийную роль инстинктивных и аффективных наклонностей; сюда следует отнести Ницше. Приступая к анализу волевого акта в процессе изобретения научного и философского, мы не должны упускать из виду ни одного из указанных трех моментов волевой деятельности, ибо они органически связаны, взаимно предполагая друг друга. Наряду с указанными, по нашему мнению односторонними, взглядами на воспитание воли существуют и различные понимания того, что составляет самую суть воли как одной из основных душевных способностей человека. С гедонической точки зрения нет никакого специфического волевого элемента в сознании, но воля сводится к стремлению к достижению наслаждений, которые и являются притягивающим мотивом, стремления же слагаются из чувства мышечного усилия, усилий внимания и т. д. Наоборот, волюнтаристическая точка зрения усматривает в сознании человека наличность особого чувства активности, или чувства стремления (Strebensgefuhl — Пфендер, Лосский), которое отлично и от познавательных процессов, и от чувства удовольствия или неудовольствия. Наконец,

1 О Дьюи и его книге "Педагогика мышления" см. мою статью в "Летописи средней школы", 1913 г.

197

та точка зрения, которую проф. А. И. Введенский называет патемати-ческой, заключается в указании на то, что такого специфического волевого элемента нет, но что волевая деятельность имеет главный импульс, так сказать, подталкивающий в устранении неприятного чувства. Ни одно из этих воззрений не удовлетворяет меня, хотя в каждом из них есть известная доля правды. Я выразил бы мою точку зрения перефразою известного афоризма Лейбница ("Nihil est in intellectu, quod non ante fuerit in sensu, nisi ipse intellectus"*): Nihil est in voluntate, quod non ante fuerit cognitio et affectus, nisi ipsa voluntas, т. е. нет ничего в воле, что бы не было ранее познаванием и чувствованием, кроме самой воли. Человеческое сознание структурно в двояком смысле — его познавательный аппарат имеет определенное строение, не есть tabula rasa, но предполагает непроизводные интеллектуальные функции отожествления, различения, сравнения, узнавания; он обрамлен формами пространства и времени. Форма времени придает сознанию, как целому, характер направленности на будущее. Настоящее и прошедшее определяются прежде всего антиципацией будущего (Cohen: "Logik der reinen Erkenntniss, 1902). Сознание наше структурно и в своей аффективной стороне: оно не есть какой-то гроссбух, где приятные и неприятные чувственные тона ощущений и представлений как-то автоматически сами собой подсчитываются. Корень сознания не в познавательных процессах, как думают интеллектуалисты, и не в чистых чувствованиях без познавательного момента, как думают, например, Горвич, Вейнингер или Гомперц1, ибо, с одной стороны, познавательные процессы неотделимы в жизни сознания, как целого, от чувственного тона ощущений и представлений; с другой стороны, чистые чувствования (удовольствие и неудовольствие) неотделимы от познавательных процессов, в противном случае как могли бы мы отличать более интенсивное или продолжительное удовольствие от менее интенсивного и менее продолжительного? Ведь такое отличение есть интеллектуальная операция. Ясное дело, что чистое чувствование не только нереально, но и логически невозможно как понятие самопротиворечащее. Совершенно верно замечание Иодля ("Lehrbuch der Psychologie", I, 165): "Троичность психических функций при всей бедности психического содержания нужно предположить и у простейших организмов". В первых стадиях жизни сознания (поскольку они поддаются наблюдению) даны инстинктивные реакции родового характера. Ребенок не стремится к наслаждению и не избегает страданий, но инстинктивно совершает акты аппетитивного или репулъсивного характера (берет грудь, кричит при появлении на свет от холода), и впоследствии оказывается, что эти родовые действия имеют своим результатом удовлетворение коренной инстинктивной потребности. "Движение, — пишет Рибо, — предшествует ощущению. Имеются два рода движений — одни врожденные, унаследованные, как инстинкты, другие, не унаследованные, являются результатом опыта". Первые предшествуют опыту. Мозг не реагирует, как инертная масса, на внешние раздражители, и первичные реакции сознания — не пассивного, но активно-пассивного харак-

1 См. мою статью "Патэмпиризм Генриха Гомперца". — "Ж. М. Нар. Проcв.", 1908, № 8 и 1911, № 10.

198

тера (см. сборник статей "La vie inconsciente et les mouvements", 1914, первая статья). Параллельно развивается стоящая на заднем плане сознания, но все же наличная, смутная познавательная деятельность. Идет она, как верно замечает Рибо, не от единичного к общему, но от среднеобщего, от типических или родовых образов: не данная, именно вот эта трава, но некоторое общее впечатление травы, не данная грудь матери, она могла бы быть подменена незаметно грудью другой женщины, но грудь женщины как родовой образ. Из таких впечатлений средней общности идет дифференциация познания в сторону более конкретного и более общего (см. книгу Рибо "Эволюция общих идей"). Параллельно развитию умственной деятельности с ее ассоциативным механизмом, стремления из простых рефлекторных актов превращаются постепенно в умышленные действия. Развитие сложного комплекса первоначальных инстинктов еще более осложняется образованием привычек на почве механического повторения и сознательного пробования, руководимого умственной деятельностью.

XIV. Чувства ценности и суждения ценности

В области чувствований также развитие идет не от стремления к достижению единичных индивидуализированных наслаждений, но от чувствований средней общности, ибо, как показал Урбан ("Valuation", 1905), у нас существуют, подобно родовым образам, и типические аффективные реакции на сладкое вообще, а не на данный сорт конфет, и чувства оценки потом дифференцируются в сторону более индивидуального и более общего. Как на почве типических образов выявляются понятия и суждения познавательного характера, так на почве чувств оценки возникают суждения оценки, и притом в области творчества непременно суждения объективного характера, т. е. претендующие на общезначимость, а не просто выражающие постоянство наклонностей и вкуса данного лица, чисто субъективного, хотя и типического, характера. Так, деление маленькими детьми людей на "добрых" и "злых" есть выражение примитивных чувств оценки. Добрый — это что-то привлекательное, злой — отталкивающее. Шнейдер справедливо сближает логический акт утверждения с аппетитивными реакциями, а логический акт отрицания — с репульсивными. По примеру его и Джэмс обращает внимание на символический характер утвердительного жеста — кивание головой, напоминающее наклонение головы для принятия пищи, и мотание головой в знак отрицания, подобное движению головы у ребенка, не желающего принимать в рот что-нибудь неприятное, невкусное. Некоторые психологи, к сожалению, выводят из этих фактов совершенно ложное заключение, будто логический акт утверждения сводится к ап-петитивной реакции, забывая, что логическая принудительность суждения имеет объективные основания в совместимости или несовместимости содержаний объектов познания, а не в приемлемости или неприемлемости суждения. Штерринг в своем "Einfuhrung in die Erkennthisstheorie" упрекает Виндельбанда и Риккерта в том, что они в учении о суждении сводят все к "Billigungs und-Missbilligungsgefuhl"*.

199

Законы мышления невыводимы из актов воли, наоборот, они являются необходимыми условиями существования самой воли. Фуйлье (см. мою статью "Фуйлье" в словаре Брокгауза) верно указывает, что для сохранения развития живого существа необходимо: 1) чтобы природа была действительно доступна познанию — que la nature soit reellement intelligible; 2) чтобы существо реагировало разумным образом (d'une maniere intelligible). Иначе не имело бы место приспособление к условиям жизни, не было бы и предвидения. Для этого необходимы коренные функции интеллекта: отожествление и различение, опирающиеся на законы тожества и противоречия. Закон противоречия есть равно конституциональная форма мысли и воли. "Противоречие исключено из самой воли". Закон тожества можно так формулировать: je veux, ce que je veux* (подобным же образом Фортлаге называет законы мышления Willenskategorien**). После сказанного легко понять, что гедоническая идея, будто мы стремимся к единичным наслаждениям, или патемати-ческая идея, будто мы избегаем единичных страданий в актах воли, односторонни. Во-первых, привычка может нас заставить стремиться к худшему, а не к лучшему. Для чеховского старого лакея Фирса "воля" представлялась "несчастьем", следовательно, рабство было счастьем. Во-вторых, наши аффективные наклонности структурны — они образуют ряд взаимозависимых чувств оценки большей или меньшей общности, известную иерархию чувственных антиципщий суждений оценки. Это и есть то, что называется интересами, они проявляются в той обостренности нашего внимания к различным сторонам в том же объекте у людей различной профессии. Поэтому привлекательность известного объекта не находится нередко в прямой связи с силою и продолжительностью непосредственно доставляемого им удовольствия, но определяется глубиною связи этих интересов с постоянно желаемым, ценным для нас в зависимости от профессиональных привычек, высоты культурного развития и т. д. Исследование кенигсбергского доцента Арнольда Ковалевского "Studien zur Psychologie des Pessimismus" (1904) может служить яркой иллюстрацией ложного гедонического понимания воли. Ковалевский думает, что пессимизм может быть оправдан психологически, если удастся доказать, что в нашем балансе удовольствий и неудовольствий можно установить асимметрию в виде перевеса в среднем страданий. Существование подобной асимметрии он весьма неудачно иллюстрирует на ряде наблюдений. Вот одно из них, наиболее характерное. В 1892 г. Мюнстерберг для совершенно другой цели вел дневник, в котором отмечал все пережитые им удовольствия и неудовольствия. По подсчету Ковалевского за все время, когда велся дневник, асимметрия чувственного тона выразилась в отношении 2 к 3, т. е. неприятные переживания на 20% превышали число приятных. Не говоря уже о том, что Ковалевский не считается при этом выводе с интенсивностью чувственного тона подсчитываемых переживаний, он не считается с чувством значимости целостного переживания (Totalgefuhl), воображая, что оно определяется алгебраическим суммированием чувственных тонов, привходящих элементарных чувствований (Partialgefuhle), на   что   указывает   Orth   в   своей   рецензии   на   книгу   Ковалевского

200

("Zeitschrift fur Psychologie und Physiologie der Sinnesorgane", В 41, 1906). По замечанию И. И. Мечникова, если человек испытал за день о мелких неприятных переживаний и лишь одно приятное, но таковым было приглашение на любовное свидание, то вздорность этой мнимо-арифметической апологии пессимизма станет совершенно очевидной (см. "Этюды оптимизма"). Вот почему эстетические, моральные, интеллектуальные, технические, религиозные ценности могут привлекать наше внимание к объектам, не только доставляющим чувственные единичные, моментальные удовольствия, но даже причиняющим нам сильные страдания или вызывающим в нас отвращение.

Наконец, и наши поступки образуют цепь целей и средств. Надо иметь множество навыков, чтобы быть специалистом в своем деле, но специальная деятельность опять же есть средство для осуществления конечной цели существования — быть достойным членом всечеловеческого братства. Точно так же структурна познавательная сторона в нашей волевой деятельности. Мир понятий имеет предпосылками знания наиобщие категории мысли, совокупность самоочевидных истин, на которые опирается вся совокупность понятий и суждений видового и производного характера, нисходящая до типически индивидуального. В установке определений, делений, выводов, в индукции объема мы устанавливаем разнообразные соотношения между общим и частным, так сказать, в "продольном" направлении, в установке корреляции признаков при описании типически индивидуального и при индукции содержания, так сказать, в "поперечном" разрезе, и ставим во внутреннюю логическую связь все эти операции между собою.

XV. Творческий волевой акт: 1) его интеллектуальная сторона

Сказанного, мне кажется, достаточно, чтобы оттенить отличие моей точки зрения от вышеупомянутых мною, и я могу теперь приступить к анализу волевого акта в процессе изобретения. Энгельмейер в "Теории творчества" дает характеристику главных моментов в процессе изобретения, но, как мы увидим, она непригодна для нашей цели, так как слишком схематична.

1. Акт интуиции и желания.
2. Акт знания и рассуждения, выработка схемы или плана.
3. Акт усилия, конструктивное выполнение изобретения.

Блох в своей книге следует за Энгельмейером.

В техническом изобретении, которое имеет в виду Энгельмейер, постройке машины, которая вполне удовлетворяет заданию, весь практический смысл в проверке изобретения. Между тем в творческой воле идет речь о трех различных видах изобретательности — в постановках проблем, в их решении и их проверке, причем в каждый из этих трех процессов может входить интуиция-догадка, отнюдь не в одну постановку проблемы.

201

I. Правильная постановка новой научной, технической или философской проблемы может быть иногда плодом великой изобретательности и ценна.

1. С педагогической точки зрения. Так, Спенсер, живя на старости лет

в летние месяцы в деревне, любил пробуждать в детях фермеров любоз

нательность, предлагая им вопросы, требовавшие умения использовать

свою наблюдательность и догадливость (см. "Факты и комментарии",

1903, "Кое-какие вопросы", стр. 32—34).

2.  Такая изобретательность может иметь огромное эвристическое

значение в истории наук и философии. Было бы весьма любопытно

собрать у разных философов поставленные и не разрешенные ими про

блемы. До нас дошел приписываемый Аристотелю любопытный трак

тат. Дидро в "Мыслях по поводу объяснения природы"

(1754 г.) говорит о том, что у опытных экспериментаторов вырабатыва

ется чутье, граничащее с вдохновением в предугадывании важности из

вестных проблем, и он далее высказывает ряд догадок и намечает ряд

проблем.

3. Но можно проявить еще поразительную изобретательность в обна

ружении ложности постановки известной проблемы. Это мы видим,

например, в истории творчества Лобачевского. Существуют доказатель

ства невозможности решения проблемы квадратуры круга (их историю

дал Монтюкла), perpetuum mobile, общего решения для уравнений выше

третьей степени. Сюда же относится огромная заслуга Канта, доказавше

го невозможность решения какой бы то ни было метафизической пробле

мы. Новое положительное изобретение нередко исходит, как мы видим,

из разрушения ложной постановки проблемы у предшественников.

II. Третий вид изобретательности, а именно: 1) изобретательность в поверке догадки, я думаю, по природе волевого процесса, имеющего в данном случае место, ничем по существу не отличается от второго вида изобретательности в решении проблем, ибо нахождение нового метода проверки есть просто разновидность второго случая. Таковы последняя часть Аристотелева "Органона" — "О софистических заблуждениях", "Трансцендентальная диалектика" Канта, учение об идолах Бэкона, таковы методы исправления ошибок в математике и в экспериментальных науках, методы, анализируемые с философской точки зрения Джевонсом в его "Основах науки". Мы уже видели, что интеллектуальную сторону в процессе изобретения представляет ход мысли, выражающийся в синтетическом выводе, причем для образования правильной и подходящей большей посылки важны интеллектуальная подготовленность в форме усвоенного памятью организованного запаса знаний, а также логическая острота мысли, дабы понятия, входящие в состав запаса знаний, отличались ясностью и отчетливостью. 2) Для меньшей посылки — комбинационный дар, богатство и подвижность воображения, комбинирующего известные мысли. 3) Умение же ставить в связь приобретенный запас знаний с комбинационным даром, необходимым для изобретательности, составляет систематичность научного мышления. Никто не может отрицать, например, у Ницше огромный запас организованных знаний и исключительный дар изобретательности, и тем не менее у него бросается в глаза неспособность к систематическому мышлению и даже отвращение к нему.

202

Тенденция к систематичности в области философской мысли приводит в качестве конечной цели к известному понятию о мире conceptus cosmicus, по Канту, или системе мира. Подобные системы в философии качественно отличаются от систем мира в отдельных науках, например под специальным углом зрения астронома (Лаплас), физика, химика, биолога и т. д. Ибо философ объединяет частные концепции мира в единстве сознания с его предпосылками, общими для всех наук о природе и о духе. Это придает философской концепции мира совершенно своеобразный отпечаток. Такая концепция сводится к известному единству мысли, но это нечувственное единство может опираться на известные вспомогательные образы. Поэтому можно говорить и об образе мира, и о понятии о нем. Рационалисты воображали, что эту мысль о мире можно свести к единой формуле, из которой аналитически вытекает все богатство мирового содержания. Эмпиристы, как мы увидим в последней главе, стремятся к конструкции как бы наглядной модели мира и ее готовы отожествлять с понятием о мире. Мистики видят в понятии о мире божественную интуицию, которая постижима лишь путем симпатического вчувствования в нее. На самом деле понятие о мире не есть ни единая формула, ни модель, ни божественная идея, но сокращенно выраженная одним термином (материализм, идеализм, критицизм и т. д.) необозримая множественность синтетических априорных суждений и совокупность наивысших эмпирических обобщений, приуроченных к понятию мира явлений как голого. Человек, посвященный в философию, понимает, что такое вселенная Аристотеля, Канта или Гегеля. Свое понятие он может иллюстрировать схематическими образами, что, например, сделал Шульц в применении к Фалесу, Анак-симену и Анаксимандру (см. книгу "Ionische Mystiker").

Такое понятие всегда должно быть лишено полной законченности. I. Потому что мир, как объект познания, является неисчерпаемым и в смысле полноты эмпирического содержания, и в смысле широты точек зрения — противоположные взгляды на мир сменяются все более и более углубленным пониманием человеческого духа в его коренных многогранностях и многоцветности; и в смысле глубины — логическая связность миропонимания и соответствие его действительности все более и более углубляется, никогда не достигая конца. Все эти три процесса асимптотического характера. Мир, каков он есть, представляет вечное задание, бесконечно отдаленный пункт. II. Потому что философ не может передать на бумагу свою идею мира совершенно в том виде, в каком он ее мыслит, ибо мир мыслей заключает в себе бесчисленные оттенки ясности и сознательности, не передаваемые в словесной форме. III. Потому что я, как и вы, воспринимая чужую концепцию мира, внесем оба в нее элементы истолкования. Таким образом, при изучении философии имеешь дело с тремя идеями мира, последняя — моя собственная идея о мире, скажем Спинозы, а самый объект познания для Спинозы и меня единый мир в себе есть лишь Идея. См. замечательную статью Бергсона: "Философская интуиция" ("Новые идеи в философии", сборник № 1. Философия и ее проблемы). Читатель сам оценит глубокое различие между развиваемым здесь взглядом и идеями Бергсона.

203

XVI. Творческий волевой акт: 2) привходящие в него аффективные наклонности

Параллельно интеллектуальной стороне волевого акта в творческом процессе идет и смена аффективных подголосков, о которых шла речь в предыдущей главе. 1) Процессу подготовительного накопления запаса знаний и деятельности интеллектуальной памяти соответствует аффективная память и притом специфического характера в зависимости от преобладающих интересов и профессиональных наклонностей данного лица. 2) К этому надо присоединить специфическую обостренность внимания. Стэут в своей "Analytical psychology" (глава о внимании) указывает, что мать, крепко спящая у кроватки больного ребенка, не пробуждается от громкого шума, но тотчас же приходит в себя при слабом стоне младенца. Опоздавшие жильцы дома тщетно будят привратника, громко увещевая его открыть дверь, но стоит сказать негромко "Waiter"* — как он тотчас встрепенется. Здесь, очевидно, дело не в силе раздражения, а в глубине соответствующего эмоционального впечатления. 3) От глубины последнего зависит то, что можно назвать аффективным порогом. Последний путем упражнения внимания может быть значительно понижен, что можно наблюдать и у животных. При дрессировании собак, как показал Гаше-Супле, в Зоопедическом институте в Париже, можно было, постепенно ослабляя силу звука, служившего животному сигналом, по которому оно должно было выполнять определенное движение, до такой степени, что присутствующие люди уже не могли этого звука услышать. (На этом приеме построены те представления, на которых собаки и лошади якобы производят сложные математические операции. Так, например, лошадь научили стучать копытом неопределенное число раз, и если дрессировщику нужно было, чтобы лошадь выстукала семь ударов, то после седьмого ей давался незаметный знак, и она останавливалась.) Так и люди могут развить в себе аффективную восприимчивость к едва уловимой для других специфической черте изучаемого объекта. 4) Для повышения аффективной чуткости нередко существенную роль играет контраст. Бебель рассказывает в своей биографии Фурье, что нравственная чуткость и обостренное внимание к социальной несправедливости развились в нем с особенною силою потому, что в юности он имел случай близко познакомиться с теми гнусными приемами, которыми пользуются коммерсанты в современном обществе (см. Бебель: "Шарль Фурье", 1 глава). Утончение и спецификация аффективной восприимчивости могут, разумеется, иметь место в сфере и интеллектуальных, и моральных, и эстетических чувствований. Любопытно, что для этих тонких чувствований в европейских языках имеются термины, заимствованные из области ощущений, наиболее окрашенных чувственным тоном, каковы вкусовые и обонятельные. У индусов в эстетической области также употребляется слово вкус, "раса"; "Еr riecht die Wahrheit"**, — цитирует Тиндаль слова Кольрауша по поводу чуткости Фарадея. Способность учуять противоречие в логическом ходе рассуждения или фактическую невозможность известной данной, правильность или сложность известного научного приема, пригодность или непригодность известного художественного приема, нравственность или безнравственность известного по-

204

ступка антиципирует наше уразумение подобного чувства оценки, уразумение, уже выражающееся в суждении о ложности или истинности или вообще приемлемости или неприемлемости данного явления. Можно в этом смысле говорить о нравственном или интеллектуальном безвкусии, но, конечно, только смешение нередко обманчивых чувств оценки с обоснованным и проверенным суждением оценки могло побудить Рескина сказать следующее: "Вкус не только входит как часть и как показатель (index) в нравственность, но он есть сама нравственность" ("The crown of wild olive"). Возможны случаи, когда мы безуспешно антиципируем воспоминания о каком-нибудь факте или мысли продолжительное время и не достигаем желаемого, или находим искомое, или на него случайно наводят нас внешние обстоятельства. Достоевский дает прекрасное описание этого ищущего припоминания в "Вечном муже". Вельчанинов, переживавший болезненное расстройство памяти, которое проявлялось в виде то амнезии, то гипермнезии, чувствует, что нечто ему припоминается (этим нечто была его связь с женой Трусоцкого, которого он не видел 9 лет). Поводом к состоянию ищущего припоминания была фигура Трусоцкого, которая неоднократно появлялась перед домом Вельчанинова, но последний не опознавал в ней своего давнишнего знакомого... "Что-то как будто начинало шевелиться в его воспоминаниях, как какое-нибудь известное, но почему-то забытое слово, которое изо всех сил стараешься припомнить, знаешь его очень хорошо, и знаешь про то, что знаешь его; знаешь, что именно оно означает, около него ходишь, но вот никак не хочет слово припомниться, как ни бейся над ним" (Сочинения, т. V, 1904, стр. 340). Эмоциональные подголоски могут иметь для нас различную степень значимости; чувства оценки образуют градуированный ряд, подобно интенсивности ощущений. Но так как значимость подголоска не определяется лишь силой чувственного тона, каковая не поддается количественному измерению, но также и глубиною отношений к коренным интересам нашей личности, то и тут, конечно, не может быть количественного измерения. Весьма любопытно, что попытка подобного измерения задолго до Фехнера была применена к эстетической ценности писателей. В книге "Curiosites litteraires" (1845) сообщается о попытке дать числовую оценку величайших поэтов: "appreciation numerique des plus grands poetes"; впервые в 1817 г. в "Annales Encyclopediques", t. VI, p. 40, а затем немного позднее англичанин Ackenside дал следующую таблицу (я привожу лишь часть ее), в которой дается числовая оценка различных сторон поэтического творчества.

	Общая	Патети-	Драма-	Удач-	Вкус	Коло-	Верси-	Мораль	Общая
	компо-	ческая	тические	ность		рит	фика-		оценка
	зиция	ситуация	движения	экспрессии			ция
Гомер	18	17	18	15	16	16	18	17	18
Шекспир	—	18	18	18	10	17	10	15	18
Эврипид	15	16	14	17	15	14	—	15	17
Данте	12	15	8	17	12	15	14	14	15

205

Не может быть речи о количественном измерении чувства ценности или значимости в области эстетических, моральных или интеллектуальных чувствований, но они как интенсивность ощущений и чувственного тона могут занимать определенное место в градуированном качественном ряду. Я могу антиципировать в эмоциональном подголоске припоминание факта или мысли весьма различного удельного веса в смысле значимости для моей научной работы, искомое может быть несущественной мелочью, интересной подробностью, данною, имеющею значение для разрешения частного вопроса, или такого рода идеею, которая имеет революционное значение, предвосхищает целый переворот в известной области знания. Получается ряд: А, А', А'', А'''... Глубоко верно замечание Урбана, что интенсивность чувственного тона здесь далеко не всегда показательна, так как он притупляется, как сказано, привычкой, а глубина, т. е. чувство значимости, может возрастать. Возможен случай, где интенсивность чувственного тона будет практически почти равна нулю, хотя в общее наше самочувствие (Bewusstseinslage) гедонические элементы и могут привходить в качестве побочных факторов, причем положительное чувство оценки может сосуществовать с неприятными переживаниями, и обратно. Подобную мысль выражает Лессинг в письме к Мендельсону: "Sind alle Leidenschaften, auch die allerungenehmsten, als Leidenschaften, angenehm"* (см. Wilburn Urban: "Valuation, its laws and nature").

Прежде чем перейти от анализа чуткости в процессе усвоения знаний (sagacitas) к проницательности (perspicacitas), которая соответствует второму моменту волевого акта — изобретательности, я считаю нужным сделать два существенных замечания.

I. Как согласовать необходимость хорошей памяти с явными признаками ее патологических дефектов у великого изобретателя? Нечто подобное мы наблюдаем у Фарадея. Он возмещал отчасти недостаток памяти тщательным и методическим ведением дневников и записей. Но это само по себе было бы недостаточным, если бы подобная забывчивость была универсальной. На забывчивость, как мы видели (см. т. 1, гл. IV, стр. 87—90), жаловались многие ученые (Монтень, Руссо), но это была забывчивость по отношению к фактам обыденной жизни, а не к тому, что связано с научными интересами. Но даже в тех случаях, когда амнезия приобретает болезненный характер, она в некоторых случаях может быть связана с такой же болезненной гипермнезией. Подобное сочетание амнезии с гипермнезией прекрасно описано Достоевским в "Вечном муже". У Фарадея же было исключительно богатое, "огненное", как выражается Тиндаль, воображение. Течение мыслей приобретало у него часто столь стремительный характер, что, например, на лекции, когда он начинал слишком быстро излагать свои мысли, ассистент должен был класть перед ним на стол у кафедры доску с надписью "Медленно!". Другое замечание, которое я хочу сделать, касается влияния на память возбуждающих средств. Наперекор утверждению Бергсона, что творческая память не зависит от "материи", Мечников справедливо напоминает известный факт пользования тоническими средствами для пробуждения деятельности памяти и вдохновения; так, он указывает, что гениальным интуициям Пуанкаре предшествовал прием черного кофе (см. Мечников: "Сорок лет искания рационального мировоззрения", 1914, стр. 17). Вот что пишет Бирвлит о действии умеренной дозы

206

известного яда: Некоторые вещества вызывают гипермнезию, перевозбуждение не только памяти, но и всех умственных способностей, вот почему нередко люди, занятые умственным трудом, прибегают с успехом к алкоголю, табаку, даже морфию. Но после этой первой стадии действия яда, до известной степени благотворной, наступают отупение, ограничение умственных способностей, прогрессирующий упадок памяти, доходящий до полной амнезии" (Van Biervliet: "La memoire", 1902, p. 189). Этот общеизвестный факт побуждает Ломброзо отнести к форменным алкоголикам и Сократа, и Сенеку (см.: "The man of genius", 1891, p. 54).

II. Творческая догадка будет подробно описана и проанализирована нами в следующей главе о "Творческой интуиции". Ее интеллектуальная сторона в области наук и философии заключается в изобретательности, а эмоциональная — в проницательности. Новое понятие изобретается в синтетическом выводе, проницательность содействует изобретательности, как чуткость содействует наблюдательности и усвоению запаса знаний. Мы увидим, что счастливая догадка, требуя богатого и подвижного воображения, в то же время обусловлена всеми условиями вероятной ассоциации, а поскольку последняя зависит от мозговой деятельности, постольку зависит от них и "интуиция".

III. В процессе научного и философского изобретения мысль идет одновременно и от частей к целому, и от целого к частям. Теория и система зарождаются в смутной форме, намечается неясный план работы, но все это по мере разработки частных проблем, образующих детали намечающегося целого, проясняется, приобретает более отчетливые контуры, как постепенно развивающийся зародыш. Вот это-то постепенно дифференцирующееся единство замысла бывает связано с аффективным состоянием, которое можно было бы назвать чувством целостной концепции. Оно служит как бы венчиком первоначального, неясного ядра образов, связанных с основной идеей, в него привходят описанные нами стремления к единству в многообразии, ясности, последовательности, соответствию мыслей действительности, архитектоничности целого. Как в подготовительном подборе мыслей и фактов при соучастии аффективной памяти и деятельности обостренного внимания, так и в моменты частичных проявлений проницательности изобретателем руководит неясно намечающаяся концепция. Вот почему во время творческой работы нередко приходят в голову счастливые догадки и подходящие данные, пригодные не для того, что можно использовать для данного этапа сложной работы, но для какого-нибудь другого, весьма отдаленного момента. Иначе говоря, порядок зарождения счастливых догадок в работе не соответствует порядку логического процесса мысли, но определяется чувством сродства этих частных догадок с общим духом неясно антиципируемого целого. Иногда ученый чувствует, что данная мысль, данные догадки почему-то очень важны для его конечной цели, но почему именно, он не может дать себе отчета. Это замечательное явление, объяснимое только указанными соображениями, наблюдается одинаково и в художественном, и в научном, и в философском творчестве. "Работаешь, бывало, — говорит Римский-Корсаков, — над какой-нибудь сценой из оперы и вдруг замечаешь, что одновременно с сочинением этого номера в голову приходят какие-то на первый взгляд совершенно ненужные темы и гармонии, записываешь их, и, что удивительнее всего, это то, что

207

впоследствии именно эти самые темы и аккорды оказывались как нельзя более подходящими к последующим сценам, о которых, по-видимому, и не думал (сознательно, по крайней мере в эту минуту), когда набрасывал эти сцены и аккорды" (см. мою статью "О музыкальном творчестве". — "Музыкальный Современник", 1915, № 1). Моцарт рассказывает, что счастливые догадки приходили ему в голову, когда он в хорошем настроении духа путешествовал в экипаже, или во время прогулки после хорошего обеда, или ночью во время бессонницы. "Тогда ко мне приходят в изобилии (stromweis) мысли и притом особенно удачные. Понравившиеся мне я удерживаю в голове и мурлыкаю их про себя, о чем мне сообщали потом окружающие. К запомненному мною вскоре присоединяется и другое, как бы крохи, из которых можно состряпать паштет, то относящиеся к контрапункту, то к тембрам различных инструментов, etc., etc., etc. Все это разогревается в моей душе, именно когда мне никто не мешает, и разрастается в моей душе, и я все дальше расширяю и проясняю все это, и произведение становится вскоре в голове уже почти готовым, так что я обозреваю его зараз в моем духе, как прекрасную картину или красивого человека, и не одно после другого, как оно должно быть впоследствии, слышу я в моем воображении, но как бы все зараз (sondern wie gleich alles zusammen). Это пир (Das ist nun ein Schmauss). Весь этот процесс (Finden und Machen) происходит во мне, как в крепком сладостном сне" ("Schonstarken Traum", см. О. Jahn: W. A. Mozart, 1858, III, 424). Подобные факты наблюдаются и в научной работе. Б. Ф. Шлецер пишет о Скрябине ("А. Н. Скрябин", Берлин, 1923, стр. 49): "Когда он сочинял, работа его никогда не шла в определенном направлении от начала произведения к его заключению: первоначально зафиксированные моменты являлись как бы и определяющими звуковую систему точками, оттуда он словно проводил соответствующие линии; он работал таким образом одновременно над целым произведением, строившимся сразу по всем направлениям, исходя из различных пунктов по плану, разработанному до мельчайших подробностей". В этом отношении был бы чрезвычайно интересен анализ черновых тетрадей и набросков философов, как, например, "Common place book " Беркли, "Reflexionen " Канта, "Nachlass" различных философов. В силу того же психического механизма нас иногда озаряют счастливые догадки во время чтения лекции, которые не относятся в данный момент к делу. Вот почему иногда гениальный мыслитель, отдающийся на лекциях импровизациям, может оказаться с ораторской точки зрения ниже искусного лектора, выполняющего заранее выработанный план, а между тем воспитательное значение (не говоря уже о содержательности) может оказаться в первом случае большим. Мы познакомились с описанием лекции Гегеля со слов слушавшего ее. Если сопоставить подобную лекцию с блистательными ораторскими выступлениями Ройе Коллара или Виктора Кузена, то внешние преимущества изложения у последних окажутся совершенно очевидными, но студенту на таких лекциях не удастся заглянуть в таинственную лабораторию творческого духа.

Подталкивающим импульсом к исканию новой концепции мысли является страдание, недовольство какою-нибудь привычною стороною ранее принятого мировоззрения. Это отмечают психологи, говоря о диссоциации как отправном пункте процесса; на это указывают гносеологи, например Коген, говоря о бесконечном суждении как отправном пункте

208

с каталогизацией и т. д. Проблема экономии сил рабочего тщательно разрабатывается в настоящее время. Так, например, Джильбретс занялся преобразованием способов работы у каменщиков (см. Реджинальд Таун-сенд: "Волшебство в изучении движений", пер. Копьева, 1919 г., также замечательную статью акад. В. М. Бехтерева "Личность и труд"; Научно-технический Вестник, 1920. № 1). Было бы вполне последовательно распространить проблему экономии мышечной работы и на людей духовного труда. Исследование процессов работы великих ученых и философов было бы в этом отношении весьма поучительно. Умение экономизи-ровать физические силы, составляющее секрет сноровки опытного квалифицированного рабочего, в той же мере заслуживает изучения, как ловкость, т. е. изобретательность в движениях, вызываемая внезапным изменением условий работы, так сказать моторная интуиция, или догадка. Такая двигательная приспособляемость к непредвиденным изменениям в условиях работы наблюдается даже у животных. Гаше-Супле сообщает, что в Зоопе-дическом институте в Париже проводились следующие опыты над собаками. Дрессированную собаку заставляли производить опасный прыжок через трамплин задом, причем трамплин перемещался, и собака приспособлялась к его передвижениям, бросая перед прыжком каждый раз взгляд назад, чтобы соразмерить силу прыжка с изменением расстояния. Ловкость в изменении физических условий эксперимента составляет существенную черту дарования техника и экспериментатора. Нужно заметить, что среди философов встречаются техники-изобретатели: Эмпедокл дренажем и проломом отверстия в скале, через которое дул ветер, оздоровил местность, не пригодную для жилья благодаря вредным испарениям, Паскаль изобрел счетную машину, Декарт — говорящую куклу, Спенсер — измеритель скорости движения поездов (велосиметр), Джевонс — логическую машину, Фехнер, Вундт, Челпанов — ряд приборов для психологической лаборатории. При выполнении сложного цикла движений, объединенных одною общею целью, важно исходить от целого, т. е. сообразоваться при выполнении отдельного движения с его отношением ко всей целокупности движений. По словам Гаше-Супле, можно научиться перекидывать один за другим четыре шарика одною рукою путем соображения, но чтобы проделать это с пятью шариками, надо отдаться какому-то целостному импульсу, пока рука не приноровится "сама" это производить, вмешательство умысла окажется совершенно бесполезным. Отсюда "волшебное" впечатление, производимое некоторыми фокусами жонглеров. Это мастерство в выполнении сложных двигательных актов представляет поразительную аналогию с приведенными выше фактами неожиданного появления "нужных идей" у художника или философа, проистекающее, как мы видели, от органической связи между собою отдельных моментов сложного замысла1. В научном труде это мастерство выражается в том, что работа спорится и вся объединена стремлением довести двигательные процессы до желанного конца, например осуществление философской системы в совер-

1 Вот почему заучивание сложного двигательного акта не может быть успешно достигнуто заучиванием образующих его частичных движений и их механического объединения в совокупное действие, но необходима целостная антиципация всего действия.

210

шенно законченном виде. Если мы теперь объединим теснейшим образом связанные между собою интеллектуальные, аффективные и двигательные элементы волевого акта в творческой деятельности ученого или философа, то получим следующую схему:

XVIII. Сужение сферы случайного в творческом процессе.

Корреляция четырех полей испытания. Триада мистической

психологии — интуиция, инспирация и инстинкт

Творческая воля человека находит себе наивысшее и конечное выражение в стремлении не только познать мировое единство, но и преобразить его, усовершенствовать сообразно известному понятию должного. Ницше прав, упрекая (в "Рождении трагедии") Сократа в том, что он внушил человечеству "безумную" мысль не только познать, но и исправить действительность, опираясь на знание и на законы разума. Если подлинными двигателями человеческой воли являются организуемые интеллектом страсти, то эта страсть — тяга к известному социальному идеалу — есть наряду со стремлением познать мир terminus ad quern* творческой воли, в то время как диссонанс между сущим и должным, мучительное чувство противоречий мысли, их несоответствия действительности, контрасты зла по отношению к добру, безобразия по отношению к красоте есть terminus a quo**. Если в религиозной деятельности человека, деятельности преимущественно аффективного характера, в смутной форме таились все роды человеческого творчества, то в философии они находят себе отчетливое, просветленное разумом выражение.

Разумная творческая воля человека вырастает на почве глубоких и сильных страстей. Рефлексы, подражания, трудовые процессы, игра, пробование на ощупь, инстинктивные стремления — вот тот как будто хаотический и беспорядочный материал, из которого загадочно вырастает творчество. Мы уже видели, что первые проявления изобретательности зарождаются на почве рефлекторных движений и подражания, с одной стороны, и уклонения от подражательности — с другой (см. II главу I тома). Эти уклонения выражаются в ряде пробований, руководимых контролем интеллекта (try-try-try reaction). Как в мире животных, так и у человека пробования, действия на ощупь, испытания играют большую роль. Загадочность изобретения подобна загадочности возник-

211

новения целесообразного результата из случайного исчерпывания всевозможных комбинаций. Правда, в процессе творчества человеческого имеется налицо разумная деятельность, регулирующая этот процесс, но и она сама постепенно развилась из простейших интеллектуальных актов отожествления и различения. Стихийное творчество в природе, породившее целесообразные явления, и творчество человека, во всяком случае, представляют замечательную аналогию. Через всю историю философии проходит антиномия разумного, необходимого и случайного. "Вечность — дитя, играющее пешками в войну", — говорил Гераклит. Однажды Кеплер обедал со своей женой и вдруг обратился к ней с вопросом: "Скажи мне, Варвара, что, если бы в мировом пространстве летало множество капель масла, уксуса, частичек соли, перца и сахару, кусочки салата и салатники, как ты думаешь, мог бы как-нибудь при их случайном столкновении образоваться вот этот, стоящий перед нами в салатнике, приготовленный тобою салат?" "Наверное, не такой хороший и не так хорошо заправленный", — ответила жена. В "Салоне атеистов" в XVIII в. однажды обсуждался вопрос, мог ли целесообразно устроенный мир возникнуть случайно. Тогда аббат Галлиани обратился к присутствующим и сказал им: "Представьте себе, что, играя с вами в кости, кто-нибудь подряд десять раз выбрасывает шестерку". Кто-то перебил его: "Это будет значить, что кости фальшивые!" "Я с вами согласен, — отвечал аббат, — и думаю, что там высоко над нами живет Великий Шулер, и кости природы фальшивые ("les des de la nature sont pipes"). Образ мировой игры, где из царства случая возникает разумное, мы встречаем у Ницше. Этот образ приходит в голову тогда, когда размышляешь о стихийности человеческого творчества. Оно как будто и разумно, и случайно. Человек как будто осуществляет цели, к которым предумышленно стремился, с другой стороны, кажется, что это процесс роковой и что его положительный результат проистекает от счастливой случайности. С одной стороны, человек употребляет в процессе творчества огромные усилия разумной воли, с другой стороны, оно осуществляется с какой-то непостижимой роковой легкостью. Это глубокое противоречие творческой воли обнаруживается очень ярко в разногласиях ученых, описывающих процесс художественного творчества. Одни полагают, что художник достигает разумно намеченной цели, другие, что этой цели он не сознает. В то время как Вундт пишет: "Истинный художник никогда не может указать, какую цель он имеет в виду при создании определенного творения", Георг Гирт требует, чтобы художник при своей внутренней работе имел в виду ясно поставленную цель (см. Мейман: "Введение в современную эстетику", стр. 108—109*. Эта двойственность в "Мейстерзингерах" прекрасно выражена Вагнером в словах Ганса Закса о песне Вальтера:

Lenzes Gebot,

Die susse Noth.

Die legten's ihm in die Brust,

Nun sang er, wie er musst,

Und wie er musst, so konnt er's,

Das merk ich ganz besonders!**

212

Это удивительное сочетание, по-видимому, несоответственных начал имеет место во всех родах творчества. И в философии, как чудно сплетаются в творце культура произвольного усилия разума, Spontaneitat der Vernunft* Канта, и стремление отдаться сладкому року (Die susse Noth Вагнера — amor fati** Ницше).

Чтобы уяснить себе роль случайных пробований в процессе творчества, надо перечислить все указанные нами выше факторы, взаимодействие коих суживает сферу случайного в процессе изобретения: 1) Биологическое расширение поля творческой деятельности — аккумуляции первичных наклонностей, благоприятствующих образованию сложного комплекса подобных наклонностей, пригодного для данного рода творчества, путем наследственности. 2) Социологическое расширение поля творческой деятельности — культурный уровень эпохи, влияние круга чтения, школы, экономических и политических условий. На этой почве в индивидуальном сознании изобретателя уже складывается при непрестанном участии все более и более проясняющейся разумной деятельности сознания психофизическая подготовка мозга и сознания в виде аккумуляции организованного запаса знаний, аффективной чуткости и координации двигательных процессов. Только на этой почве вступают в свои права изобретательность, ловкость и проницательность. Таким образом, пробование, нащупывание, имеющие, разумеется, место и в этой подготовительной работе в самом процессе изобретения, осуществляются не на tabula rasa сознания, вероятность счастливой догадки чрезвычайно повышается всеми этими подготовительными процессами. Эти пробования под контролем разума осуществляются в творческой работе по разным направлениям в различных, так сказать, полях испытания, между которыми, опять же под верховным контролем мышления, существует непрестанная корреляция.

1. Комбинаторика фактов. Чем большим запасом организованных фактических знаний располагает ученый или философ, тем более ему приходится в данной области работы при исследовании причинной или вообще законосообразной связи выбирать для экспериментирования; в этом выборе, разумеется, играют роль его знания, но он не может обойтись и без пробований. Так поступает всякий экспериментатор, в том числе и философы (Декарт, Лейбниц, Кант, Спенсер). Так, например, Фарадею, "чтобы напасть на те условия опыта, при которых предположенная догадка или идея, как выражается сам Фарадей, могла быть оправдана опытным путем, ему приходилось проделывать сотни и даже тысячи неудачных опытов" ("Фарадей", биография Абрамова).
2. Комбинаторика мыслей. В области мышления точно так же в виде того, что Мах называл Gedankenexperimentum***, происходит у ученого и философа непрестанное пробование. Иногда та же мысль фигурирует в одном периоде философского развития в качестве аргумента в пользу одной точки зрения, а в другой период, когда взгляды философа глубоко изменились, та же идея служит обоснованием для диаметрально противоположного толкования. Очевидно, мысль двигалась ощупью, и неудачный умственный эксперимент побудил к его возобновлению в другой обстановке. Так, Кант в докритический период творчества усматривал в несовпадении симметричных фигур свидетельство в пользу трансцендентной реальности пространства, а в критический период то же

213

несовпадение симметричных фигур приводится им как аргумент в защиту трансцендентной идеальности пространства.

3.   Комбинаторика точек зрения. У художников она выражается

в пробованиях относительно идеальной перевоплощаемости в своих мыслен

ных героев, относительно их характеров и ситуаций. "Война и мир" Толстого

возникла "как бы случайно". 17 ноября 1864 г. Толстой пишет: "Вы не можете

себе представить, как мучительна эта предварительная работа глубокой

пахоты того поля, на котором я принужден сеять; обдумать и передумать все,

что может случиться со всеми будущими людьми предстоящего сочинения,

и обдумать миллионы возможных сочетаний, для того чтобы выбрать из них

0,000001-ную, ужасно трудно, и этим я занят". Художники иногда играют

в карты, загадывая на судьбу героев своих будущих произведений: "Играя

в пасьянс вечером, он всегда почти что-нибудь загадывал о своем будущем

романе" (Бирюков. Биография Л. Н. Толстого, ч. II). Совершенно такой же

факт сообщает в "Revue philosophique" (1913 г., статья о "механизме

творческого воображения") Костылев о Виллье де Лилль Адане. Здесь

в буквальном смысле слова "воображенье свой пестрый мечет фараон".

У философа и ученого такая комбинаторика имеет место, когда он мысленно

становится на другую точку зрения, например в полемике, при сочинении

диалога, главным же образом такие пробования в перевоплощаемости

наблюдаются в последовательных периодах развития философа. Кант был

сначала вольфианцем, потом ньютонианцем, потом поддался влиянию

Юма, потом (после опубликования "Nouveaux Essays" Лейбница в 1765 г.)

вернулся в диссертации "De mundi sensibilis atque intelligibilis forma etc."*

к догматизму, и лишь в письме к Герцу 1772 г. видна окончательная

решимость порвать с догматизмом.

4.  Наконец, комбинаторика форм выражения, пробование в области

стиля и вообще борьба со словом, стремление выработать ясную и отчет

ливую терминологию для передачи своих совершенно новых мыслей,

для которых нередко не существует подходящих терминов. Последнее

сочинение Канта "Uebergang von der Metaphysik der Natur zur Physik"**

дает нам возможность видеть, какая масса попыток делается филосо

фом, чтобы подыскать подходящее выражение для мысли, которое

постепенно выявляется, как и сама мысль.

Таким образом, в творческом духе ученого и философа могут взаимодействовать четыре различные сферы или поля испытаний — под непрестанным контролем мысли. Совокупность всех этих взаимодействующих процессов настолько сложна, что было бы совершенно непостижимым, как может единое внимание так быстро перемещаться, ибо бывают случаи в творческой работе, когда пользование четырьмя полями испытания зараз является необходимым. Здесь происходит нечто подобное тому, когда очень сильный шахматист играет сразу четыре партии без доски "вслепую" или когда в минуту опасности столкновения капитан корабля должен проявить самообладание, давая сразу нужные распоряжения в трюм, матросам, наблюдая за туманной далью и справляясь с нужными инструментами. Без признания огромной роли в данном случае чуткости, проницательности и чувства целостной концепции, о которых я подробно говорил, тут немыслимо было бы получить желаемый результат. Механизм координации нескольких полей пробования

214

может пояснить пример из Бергсона, который имеется в его замечательной статье "Интеллектуальное усилие". Шахматисты второго сорта, играя вслепую, при каждом ходе представляют себе всю доску с фигурами в известном расположении, которое изменяется при каждом новом ходе. Но шахматисты первоклассные, играя на четырех досках заглазно, не представляют себе ни одной доски, но чувствуют расположение всех фигур при каждом ходе в форме какого-то эмоционального подголоска, играющего роль символа, замещающего восприятие доски. Чтобы определить, какими качествами должен обладать капитан корабля, который должен владеть собою в минуту опасности, разделяя работу мысли и активность внимания между несколькими сферами испытаний, Гуго Мюнстерберг придумал следующий опыт. Дают испытуемому 24 карточки, из которых на каждой напечатано в совершенном беспорядке 48 гласных — 4 ряда по 12 прописных букв А, Е, О, U:

Испытуемый должен в наикратчайший срок растасовать карты так, чтобы в одной из четырех полученных пачек преобладало А, в другой — Е, в третьей — О и в четвертой — U. Время, затраченное на опыт, измеряется хронометром. Оказывается, что для одних это занятие крайне мучительно, и они затрачивают на него много времени, причем даже когда они делали мало ошибок, их внимание до того парализовалось постоянными колебаниями, что они не испытывали уверенности в успехе. Другие действуют быстро и самоуверенно, но совершенно неудачно. Но есть группа лиц, которые производят этот опыт не только сравнительно быстро, но и с незначительным числом ошибок; характерно при этом, что самый эксперимент представляется им в большинстве случаев приятным и интересным умственным занятием. Здесь во всех случаях испытуемый следует общему впечатлению, которое он получает от множества букв. Возможность тайного подсчета исключена требованием наикратчайшего срока для выполнения задачи ("Психология и экономическая жизнь", 1912, глава "Опыты с мореплаванием"). Наблюдение Бергсона и эксперименты Мюнстерберга крайне поучительны для понимания того магического, сказочного впечатления, которое производит творческий процесс. Творчество есть причудливое сочетание упорного труда и свободной непринужденной игры. Философ, подобно ребенку, с которым сравнивал Гераклит вечность, "пешками играет в войну". "Мы воображаем Платона и Аристотеля, — говорит Паскаль, — в длинных платьях педантов, а они были просто честными людьми (honnetes gens), и, как и другие, смеясь в кругу своих друзей, когда им вздумалось написать "Законы" и "Политику", они сделали это играючи". А Лейбниц в письме к Pfaff'y по поводу его "Теодицеи" пишет: "Et miror neminem hactenus fuisse, qui lusum nunc meum senserit"* (письмо 12 мая 1706 г.). В другом месте он пишет: "Neque enim philosophorum est rem semper serio agere, qui in fingendis hypothesibus, uti bene mones, ingenii sui vires experiuntur"** (Acta Eruditorum, март, 1728 г. Обе цитаты из книги Оlle-Laprune: "Les philosophes"). С другой стороны, бросается в глаза тот

215

напряженный труд, который привходит во все фазы творческой деятельности, труд, без которого вся эта свободная игра была бы совершенно бесплодной. Кроме игры и труда нужно еще отметить то, что можно было бы назвать творческим досугом. Мыслитель "одержим", как и художник, занимающей его идеей, и в смутно-сознательной форме творческий процесс продолжается и в перерывы от работы, вплетаясь незаметным образом в самые разнообразные состояния и бодрствования, и сна. Возможность замещать операции мышления продуктами аффективной чуткости, проницательности и чувством целостной концепции дает возможность экономизиро-вать силы. Без помощи описанных операций, которые называют иногда "интуитивным мышлением"(см. проф. А. И. Введенский: "Психология без всякой метафизики", где имеется превосходная глава по этому вопросу), сложность творческой деятельности представляла бы человеку непреодолимые препятствия для достижения желанной цели. Термин "интуитивное мышление" мне не нравится, так как расплывчатость термина интуиция дает повод к постоянным недоразумениям, и потому лучше везде избегать его, сохраняя за ним исключительно значение сверхрационального, мистического постижения истинно сущего, т. е. то значение историко-философское, а не психологическое, которым определяется сущность мистицизма или интуитивизма. Интуиция есть термин, пригодный не для обозначения определенного психического состояния или рода познания, чувствования или воли, но для определенного притязания известной группы мыслителей на особый способ постижения истинно сущего. В то время как слова perspicacitas, sagacitas имеются в классической латыни, термин intuitio позднего происхождения. Intueor имеет активный смысл — не столькосмотрю,

скольковсматриваюсь. Слова: intuitio, intuitus и intuitivus

в классической латыни отсутствуют, появляясь впервые у Боэция. Intueor встречается у поэтов редко (например, у Горация), у Вергилия и Лукреция его вовсе нет. Христианское pistis* не есть интуиция. В настоящем исследовании я тщательно избегаю его, пользуясь терминами догадка, чуткость, проницательность, придавая этим последним терминам вполне отчетливое и специфическое значение. Существуют три философских термина, имеющие между собою нечто общее: интуиция, инспирация (вдохновение) и инстинкт — мистическое познание (divinatio), мистическое одушевление (богодухнове-ние) и мистическое действие (теургия). Это — триада мистической психологии, в которой нашему рассмотрению подлежит теперь понятие инстинкта, которое еще не изъято из обращения и в области биологии, не говоря уже о психологии. Но будет, может быть, время, когда и это сложное понятие заменено будет несколькими более ясными. И Метерлинк ("Жизнь пчел"), и Бергсон ("Творческая эволюция"), и Гартманн ("Философия бессознательного"), и другие мистицисты сходятся между собою в том, что считают так называемые инстинктивные действия животных, а также и человека не объяснимыми никакими способами истолкования. Инстинкт — это естественное чудо: естественное в смысле постоянно наблюдаемого явления, чудо — в смысле полной необъяснимости в свете научного истолкования. Единственный способ не понять, а примириться с существованием подобного чуда, — это признать, что оно есть проявление "непостижного уму" божественного "действа". Когда перепончатокрылый парализа-тор, колючий аммофил, дает десять последовательных уколов в десять

216

нервных центров гусеницы, хватает ее за голову и жует ровно столько, чтобы вызвать паралич, а не смерть (иначе она сгнила бы), то, по Бергсону, иное истолкование этого явления немыслимо, кроме предположения мистической интуиции, которая научает животное относительно уязвимости личинки (служащей ему пищей). А источником такой симпатии является невидимое соучастие в жизни природы Бога, которого Бергсон называет жизненным порывом, или изначальным порывом (elan vital, elan originel). С другой стороны, у лиц, враждебных мистицизму, есть тенденция отрицать самый факт существования инстинктов или истолковывать инстинкты как результат разумной деятельности животных. Если первая тенденция выражена в древности в новоплатонизме, то вторая — в скептической школе. Так, например, Секст Эмпирик, а за ним Монтень склонны приписывать животным высшие логические операции мысли. Любопытно, что и у мистиков, и у скептиков имеется при этом общая тенденция — унизить умственные способности человека. Так, у древних скептиков сообщалось наблюдение над собакой, которая, добежав в поисках хозяина до распутья трех дорог, обнюхала две и тотчас же побежала по третьей, не обнюхивая последней. Монтень пишет по этому поводу: "Хризипп... должен признать, что в собаке происходит следующий ход мыслей (discours): "Я бежала за хозяином по его следам, на этом месте перекресток; необходимо предположить, что он прошел по одной из трех дорог, но он не шел ни по этому, ни по этому пути, следовательно, он, несомненно, пошел по тому, по третьему"; и что, уверившись своими рассуждениями и выводами, собака уже не пользуется своим чутьем на третьей дороге, не исследует ее более, но поддается силе разума (s'y laisse emporter par la force de la raison). He сохраняет ли ту же ценность эта диалектическая черточка (trait) и применение разделительного силлогизма (propositions divisees et conjoinctes) и исчерпывающего перечисления возможностей, все равно, научилась ли этому собака от природы, или от Георгия Трапезундского?" (Essais, кн. II, гл. XII). Знаменитый английский биолог Уоллес в книге "Философия гнезд" утверждает, что птенцы научаются вить гнезда у своих родителей, парадокс, от которого сам Уоллес должен-был отказаться в последующих сочинениях. Совершенно обратная тенденция замечается у древних стоиков и сторонников механического истолкования явлений животной жизни — многих материалистов и Декарта с его учением об автоматизме животных. Поразительное предвосхищение основной идеи Декарта можно найти у Плутарха в его полемике со стоиками. Он пишет: "Те, у кого хватает глупости и дерзости утверждать, что животным не знакомы ни радость, ни злоба, ни страх; что ласточка не собирает запасов, а пчела не одарена памятью; что только кажется, будто ласточка одарена предусмотрительностью, лев — злобою, самка оленя — страхом, не могли бы ничего возразить, если бы им сказали, что в таком случае у животных нет ни зрения, ни слуха, ни голоса, а это только кажется, будто они видят, слышат и издают звуки, что они, собственно говоря, не живут, а только кажется, что они живут. Потому что второе не больше противоречит очевидности, чем первое" ("De anima brutorum"). Co времен Декарта в биологии постоянно развивалась тенденция к полному "разоду-шевлению", если можно так выразиться, животных. Она продиктована страхом, будто психологическое истолкование поступков животных несовместимо с механическим детерминизмом. Между тем при таком взгляде

217

пришлось бы или признать, что люди также неодушевлены, или признать, что в людях в противоположность животным имеется душа, одаренная свободой воли, которая нарушает детерминированность в движениях человека. Таким образом, в этом пункте материалисты подают руку спиритуалистам — и тех и других объединяет половинчатый дуализм духа и тела. Кто признает животных одушевленными и не отвергает в то же время психологического детерминизма, тот не станет на такую одностороннюю точку зрения. Для объяснения загадочной пророческой природы инстинкта как психического явления у человека необходимы три условия: 1) предположение наличности не только одушевленности, но начатков умственной деятельности у животных (способность отожествления и различения); 2) изначальную наличность первичных наклонностей аппетитивного (питание и размножение) и репульсивного (самосохранение) характера и 3) совокупное влияние наследственности, естественного отбора, привычек, непосредственных влияний окружающей среды. Именно с такой точки зрения производит в течение четверти века свои исследования над "генезисом инстинктов" Гаше-Супле (см. замечательную книгу "La Genese des instinctes", 1912). С одной стороны, он подвергает блестящей критике тенденцию некоторых зоопсихологов, устраняющих у животных "психизм" и стремящихся свести их инстинктивные проявления к тропизмам, т. е. к физиологическим реакциям на непосредственные воздействия окружающей среды. С другой стороны, он разрушает иллюзии относительно "разума" животных, объясняя мнимо-разумные действия при помощи ассоциативного механизма. Но самое интересное, что заключает в себе его книга, — это применение экспериментального метода к вопросу об изменяемости инстинктов. Много лет занимаясь в Зоопедическом институте в Париже дрессированием животных, исследуя, как путем дрессировки животным прививается неудержимая наклонность выполнять сложные действия, кажущиеся для наблюдателя, не знакомого с механизмом дрессировки, в высшей степени разумными и целесообразными, Гаше-Супле стремится разгадать пророческую природу естественных инстинктов. Мы увидим ниже (в V главе), какое косвенное значение имеют его идеи для изучения инстинктивной стороны в человеческом творчестве, но можно сказать заранее, что всякая попытка "научно" объяснить интуицию, инспирацию или инстинкт есть вполне законная, но по существу дела бесконечная проблема. Видеть в инстинкте сверхрациональное явление так же ошибочно, как считать возможным окончательно и раз навсегда исчерпать ту задачу. Ни организм, ни человеческое творчество не сводимы к конечному механизму, физическому или психическому. Загадки духа неисчерпаемы, и бесконечно сложны структура и функции того древа знания, которое изучал Фауст:

Когда вдруг у меня вставал перед глазами Весь нервный ствол с его отростками, ветвями, Тогда я восклицал, подкупленный догадкой: Так вот где вижу я то древо знанья, О чем нам говорят библейские преданья!

(Ленау)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

"ТВОРЧЕСКАЯ ИНТУИЦИЯ"

XIX. Психологическая реконструкция творческого процесса. Творческая интуиция ученых

Математика. Механика. Астрономия. Физика. Химия. Технология.

Физическая география. Биология. Антропогеография. Статистика.

Политическая экономия, социология и история. Филология

Я поставил это заглавие в кавычки, так как полагаю, что не существует никакой творческой интуиции как особого творческого акта, который не разлагался бы без остатка на описанные мною переживания чуткости (т. е. памяти на чувства ценности или значимости известных образов, мыслей или движений), проницательности (т. е. умения пользоваться теми же чувствами ценности в комбинационной работе воображения, мышления и двигательных процессов) и чувства целостной концепции (т. е. опять же способности учуять по эмоциональным подголоскам сродство между собою образов, мыслей или движений, организуемых нами в направлении известной конечной цели). При помощи замечательного изобретения остроумного рабочего, печника Джильб-ретса, автостереохроноциклографа1, можно воспроизвести в наглядной форме сложные и в высокой степени целесообразные движения искуснейших рабочих, разложенные в кинематографическом фильме на их составные моменты, и тем дать пример для подражания. Нечто подобное можно будет получить когда-нибудь путем психологического и философского анализа творческой интуиции великих изобретателей. Но в этом направлении в настоящее время делаются лишь первые шаги. Не надо забывать, что воспроизведение самого сложного двигательного акта, направленного к известной цели, при помощи кинематографической модели — нечто неизмеримо более простое, чем психологическая реконструкция, хотя бы в крайне идеализированной форме, творческого процесса в духовной области. Для этого необходимо располагать огромным материалом, полученным путем изощренного самонаблюдения самих изобретателей и экспериментальной разработкой проблемы, о чем речь будет ниже. Теперь мы располагаем лишь немногими фрагментами той идеальной фильмы, которую удастся воссоздать когда-нибудь в далеком будущем. И перед нами здесь, разумеется, бесконечное задание, к  которому  возможны  лишь  более  или  менее  грубые  приближения.

1 См. Реджинальд Таунсенд: "Волшебство в изучении движений", 1919, стр. 17.

219

Настоящее исследование представляет попытку разработать проблему изобретения именно в этом направлении. Надеюсь, читатель не посетует на изобилие приведенных ниже иллюстраций, я же скорблю о скудности и отрывочности собранного материала и усердно прошу ученых, техников-изобретателей и философов поделиться со мной1интереснейшими подробностями их творческого процесса. Удельный вес их творческой догадки при этом не имеет значения — она может быть и весьма скромной по своему значению, и весьма крупной по своим размерам. Чем подробнее подобные сообщения, тем более они являются ценными для психолога и философа.

Я предлагаю вниманию читателя длинный ряд показаний различных выдающихся ученых о тех путях, которыми они дошли до известной счастливой догадки в той или другой научной области. Примеры расположены по рубрикам наук: математика, механика, физика, химия, технология, биология, история, языкознание.

Творческая интуиция ученых Математика

Араго. "Вместо того чтобы упорствовать в уразумении какого-нибудь математического положения во время заседания, я провизорно применял его в качестве истинного. На другой день, к моему удивлению, я в совершенстве понимаю то, что накануне казалось мне неясным" (см. Myers: "The human personality").

Гаусс. "В течение четырех лет редко проходила неделя, чтобы я не попробовал путем тех или иных тщетных попыток распутать эти узлы, с особенным азартом, преимущественно за последнее время. Тем не менее все потуги, все усилия были тщетны, и всякий раз я должен был с грустью откладывать перо. Наконец дня два тому назад я добился результата, но не благодаря моим ревностным поискам, а, я прямо сказал бы, по милости Божией. Загадка разрешилась, точно молния сверкнула, я сам не был бы в состоянии восстановить нити между, с одной стороны, тем, что я раньше знал, что входило в мои предшествующие попытки, и тем, что привело к желанному результату" (Письма Гаусса к Ольбергу. См. Katz: "Psychologie und mathematischer Unterricht", 1913).

P. Гамильтон. "Однажды, в 1847 г., я почувствовал, что гальванический ток мысли замкнулся мгновенно: решена была задача, мучившая меня 15 лет, затем последовало чувство интеллектуального облегчения" (речь идет об изобретении кватернионов).

Остроградский. Работал Остроградский нерегулярно: несколько времени ничего не делал, как бы ожидая наития свыше, а потом просиживал целые дни и ночи, и тогда уже никто не должен мешать ему; в это время он и лекций не посещал. Часто после серьезных и продолжительных

1 Прошу прислать эти сообщения по адресу: Praha-Smichov, nabrezi Legiz, 27 и p. Linke, на мое имя.

220

занятий вдруг открывается дверь кабинета, выходит в туфлях великий математик и начинает бегать и прыгать с детьми и племянницами; при этом он любил давать им какие-нибудь характерные названия: та у него была Кисанька, эта — Ястреб и т. п. Но стоило промелькнуть у него в голове какой-нибудь гениальной мысли или новой математической комбинации, как он моментально бросал и Кисаньку, и Ястреба и снова запирался в своем кабинете. Про минуты вдохновения Остроградского его племянница рассказывает следующее: идет он раз по Петербургу, а впереди едет карета; вдруг у него зарождается какая-то гениальная мысль, он, догоняя карету, чтобы записать эту мысль, кричит кучеру: "Постой! Куда спешишь! Я сейчас!" (Трипольский: "М. В. Остроградский", 1902, стр. 80). О последних минутах его рассказывают следующее: когда больной был уже на смертном одре, окруженный родственниками и близкими знакомыми, у него, должно быть, родилась какая-нибудь важная идея, он попросил бумагу и карандаш и торопливо сказал одному из родственников: "Пиши, пиши скорей!" Но тут голос ученого умолк навеки, и его, быть может гениальная, мысль унесена им в могилу (Трипольский, op. cit., стр. 84).

Эйлер. Кондорсе в упомянутой выше "Eloge" пишет об Эйлере: "По правде сказать, ход мыслей, которым он руководится, не столько есть метод, поддающийся систематическому развитию, сколько род своеобразного инстинкта (une sorte d'instincte particuliere), в котором трудно было бы дать отчет, и нередко Эйлер предпочитал вовсе не сообщать истории своих мыслей, чем давать повод подозревать себя в том, что он сочинил занимательную историю (un roman ingenieux), да притом еще задним числом (fait apres coup)" (op. cit., стр. 12). "В одном из сочинений Эйлера имеется ученый мемуар, трактующий об одной механической проблеме. Первая идея этого мемуара, по словам Эйлера, была внушена ему одним стихом Энеиды" (op. cit., стр. 35).

Пуанкаре. "В течение двух недель я старался доказать, что не существует никакой функции, аналогичной тем, которые я впоследствии назвал фуксовыми функциями, я тогда был еще несведущим; ежедневно я садился у своего рабочего стола, проводил за ним час или два, перебирал большое число комбинаций и не приходил ни к какому результату. Однажды вечером я выпил, вопреки моему обыкновению, черного кофе и не мог заснуть. Идеи возникали в моей голове толпами: я чувствовал, как они как бы сталкивались до тех пор, пока две из них не сцепились, так сказать, образуя устойчивую комбинацию. Утром я установил существование одного класса фуксовых функций, происходящих из гипергеометрического ряда; мне оставалось только редактировать выводы, что отняло у меня всего несколько часов".

"Затем мне хотелось выразить эти функции через посредство частного двух родов; эта идея была совершенно сознательна и обдуманна; я руководился аналогией с эллиптическими функциями. Я задал себе вопрос, каковы должны быть свойства этих рядов, если они существуют, и без труда пришел к образованию рядов, которые я назвал тетафуксовыми".

"Затем я покинул Кан, где я тогда жил, чтобы принять участие в геологической экскурсии, предпринятой Горным училищем. Перипетии путешествия заставили меня забыть о моих математических работах; по

221

прибытии в Кутанс мы сели в омнибус для какой-то прогулки; в момент, когда я ступал на подножку экипажа, у меня вдруг явилась идея, которая, по-видимому, не была подготовлена ни одной из предшествовавших мыслей, что преобразования, к которым я прибегал, чтобы определить фуксовые функции, тождественны с преобразованиями неэвклидовой геометрии. Я не сделал поверки; у меня не было для этого времени, потому что я, сев в омнибус, тотчас же принял участие в общем разговоре, но в этот момент я уже был вполне уверен в правильности моей идеи. По возвращении в Кан я проверил вывод, продумав его спокойно, для очистки совести".

"Затем я принялся за исследование некоторых вопросов арифметики, без особого видимого успеха, не подозревая, что эти вопросы могут иметь хотя какое-нибудь отношение к моим предыдущим изысканиям. Потеряв, вследствие неуспеха, охоту к занятиям, я несколько дней ходил гулять на берег моря и думал о совершенно иных вещах. Однажды, когда я прогуливался по крутому берегу, у меня явилась идея, как всегда краткая, внезапная и представляющаяся безусловно верной, что арифметические преобразования неопределенных квадратных тройных форм тождественны с преобразованиями неэвклидовой геометрии".

"Возвратившись в Кан, я обдумал этот результат и вывел из него следствие: пример квадратичных форм и показал мне, что здесь были налицо фуксовые группы, отличные от тех, которые соответствуют гипергеометрическому ряду; я увидел, что и к ним можно применить теорию тетафуксовых рядов и что, следовательно, существуют фуксовые функции, отличные от тех, которые вытекают из гипергеометрического ряда и которые были единственными из известных мне до тех пор. Естественно, я поставил себе задачу построить все эти функции; я повел систематическую осаду и взял все передовые укрепления одно за другим; однако держалось еще одно из них, падение которого должно было повлечь за собою падение всей крепости. Но все мои усилия вначале привели только к тому, что я лучше познал всю трудность задачи, а это уже составляло кое-что. Вся эта работа была совершенно созидательна".

"Затем я уехал в Мон-Валериан, где должен был отбывать воинскую повинность; мои заботы, стало быть, были очень разнообразны. Однажды я шел по бульвару, и вдруг в моей голове появилось решение той трудности, которая раньше остановила меня. Я не попытался немедленно же проникнуть в глубь его, и только по окончании службы я вновь занялся вопросом. У меня были все элементы; мне оставалось только их собрать и привести в порядок. Затем я быстро и без всякого труда окончательно редактировал свой мемуар".

Механика

Об Архимеде, как известно, существует предание, согласно которому гидростатический закон, открытый им, пришел ему в голову, когда он брал ванну, что побудило его выскочить из нее с криком: "Эврика!"

222

Астрономия

Кеплер пишет об открытии 3-го закона: "Восемь месяцев тому назад передо мною блеснул первый луч света, за три месяца я увидел день и, наконец, несколько дней тому назад удостоился созерцать само лучезарное солнце. Я предаюсь моему энтузиазму и не стесняюсь похвалиться перед смертными своим признанием: я похитил золотые сосуды египтян, чтобы создать из них храм моему Богу вдали от пределов Египта. Если вы простите меня, я порадуюсь, если укорите, снесу укор. Но жребий брошен, я пишу мою книгу. Прочтется ли она современниками или потомством, мне нет до этого дела — она подождет своего читателя. Разве Господь Бог не ждал 6000 лет созерцателя своего творения?" (Предтеченский: "Кеплер", стр. 70—71).

Ньютон. О нем биограф Пембертон пишет: "Однажды осенью 1655 г. в Woolsthorpe, когда Ньютон сидел в саду, он предался размышлениям о силе тяготения. Ввиду того что эта сила не уменьшалась заметным образом на отдаленнейших, доступных нашему наблюдению, расстояниях от центра земли, ему представилось основательным заключение, что эта сила может распространяться значительно далее, чем это принято думать. Почему не на высоту луны? — сказал он себе. А если так, то, быть может, ее движение им обусловлено, и она удерживается этою силою на своей орбите"1.

Физика

Гельмгольц. Допуская возможность установки известного обобщения путем непрерывной методической работы, Гельмгольц, однако, далее говорит: "Однако в других случаях догадки возникают внезапно, без предварительного напряжения, как вдохновение. Поскольку дело касается моего личного опыта, могу сказать, что они никогда не возникают при мозговом утомлении и за письменным столом. Ранее наступления такого момента мне приходилось всегда столь часто разбирать исследуемую проблему со всех сторон, дабы я мог все ее изгибы и сплетения свободно перебирать и пробегать в голове, не обращаясь к письму; добиться этого без продолжительной подготовительной работы большею частью невозможно. Затем для получения хороших результатов необходимо, чтобы после минования вызванного работой утомления наступил час полной физической бодрости и спокойного самочувствия. Нередко это имело место... утром при пробуждении, на что однажды указывал также и Гаусс (W. В. V. S. 609. "Das Inductionsgesetz gefunden", 1833, 23 Januar, Morgen, 7 Uhr, vor dem Aufstehen). Особенно же часто это случалось в Гейдельберге в солнечную погоду при восхождении на лесистые горы.  Однако  малейший прием  алкогольного напитка,  по-

1 Ньютон отмечает подготовительные стадии открытия словами: "Предмет, тускло освещенный, как в сумрачный день, все более освещается и засиял ярким светом". Анекдот о падении яблока, сообщенный впервые Вольтером, заслуживает доверия, несмотря на сомнения, высказанные Гауссом.

223

видимому, был противодействующим подобной настроенности" (Helmholz "Tischrede — Vortrage und Reden", В. I, 1896. S. 15).

Фарадея часто осеняли внезапные догадки. По свидетельству Тиндаля, Фарадей целыми днями ходил по комнате и размышлял, отвечая на вопросы, что он обдумывает "идею", о которой ничего не может сказать, прежде чем проверит ее опытом ("Фарадей", биографический очерк Абрамова, 1892, стр. 70).

Ю. Майер неоднократно говорит, что его ряд идей явился, когда он на рейде в Сурабайе пустил кровь нескольким матросам и, найдя венозную кровь слишком светлой, сначала подумал, что задета артерия. Узнав, что это общее явление под тропиками, он нашел объяснение этого явления в сильном уменьшении окислительных процессов: при высокой внешней температуре организму для сохранения собственной теплоты нужно незначительное горение. Что животная теплота порождается окислением пищи, было известно со времен Лавуазье. Майер стал размышлять о том, что произойдет, если тело будет производить кроме теплоты еще и работу. "Я в некоторые часы чувствовал себя как бы вдохновленным и ни раньше, ни позже ничего подобного не переживал. Некоторые мысли пронизывали меня, подобно молнии (это было на рейде в Сурабайе), тотчас с силою овладевали мною и наводили меня на новые мысли" (см.: "Великие люди" Оствальда, глава о Майере. Цитата взята мною из весьма ценной работы проф. химии М. А. Блоха "Творчество в науке и в технике, 1920, стр. 12).

"Галилей, — пишет Риньяно, — открыл интуицией при виде качающейся лампады (каковую и он сам, и другие видели столько раз, не усматривая в этом ничего интересного) изохронность качания маятника. Интуиция, очевидно, обязана своим происхождением случайному совпадению внешнего факта и помыслов (preoccupations) его духа относительно измерения времени, помыслов аффективной природы" (Rignano. "Scienza").

Химия

Кекуле. "Однажды вечером, будучи в Лондоне, я сидел в омнибусе и раздумывал о том, каким образом можно изобразить молекулу бензола С6Н6 в виде структурной формулы, отвечающей свойствам бензола. В это время я увидел клетку с обезьянами, которые ловили друг друга, то схватываясь между собою, то опять расцепляясь, и один раз схватились таким образом, что составили кольцо. Каждая одною заднею рукою держалась за клетку, а следующая держалась за другую ее заднюю руку обеими передними, хвостами же они весело размахивали по воздуху. Таким образом пять обезьян, схватившись, образовали круг, и у меня сразу же блеснула в голове мысль: вот изображение бензола. Так возникла вышеприведенная формула, она нам объясняет прочность бензольного кольца".

Менделеев. О завершающей творческий процесс интуиции Менделеева заслуженный профессор Александр Александрович Иностранцев любезно сообщил мне в высшей степени интересные вещи. Однажды, уже

224

будучи секретарем физико-математического факультета, А. А. зашел проведать Менделеева, с которым, как ученик и близкий друг, был в непрестанном духовном общении. Видит, Д. И. стоит у конторки, по-видимому в мрачном, угнетенном состоянии.

— Чем вы заняты, Дмитрий Иванович?

Менделеев заговорил о том, что впоследствии воплотилось в периодическую систему элементов, но в ту минуту закон и таблица еще не были сформированы. "Все в голове сложилось, — с горечью прибавил Менделеев, — а выразить таблицей не могу". Немного позднее оказалось следующее. Менделеев три дня и три ночи, не ложась спать, проработал у конторки, пробуя скомбинировать результаты своей мысленной конструкции в таблицу, но попытки достигнуть этого оказались неудачными. Наконец под влиянием крайнего утомления Менделеев лег спать и тотчас заснул. "Вижу во сне таблицу, где элементы расставлены, как нужно. Проснулся, тотчас записал на клочке бумаги, — только в одном месте впоследствии оказалась нужной поправка". "Возможно, — добавляет профессор Иностранцев, — что этот клочок бумаги сохранился и до настоящего времени. Менделеев нередко пользовался для заметок неиспользованными полулистиками почтовой бумаги от полученных им записок". К сказанному в пояснение нужно еще добавить следующее. Д. И. принадлежал к ярко выраженному типу зрительного воображения. Его "визуализация" была исключительной силы. С этой чертою согласуется его любовь к шахматной игре и к живописи. На журфиксах Менделеева собирались художники; здесь профессор Иностранцев встречался с Шишкиным и Крамским. Д. И. обладал совершенно исключительной работоспособностью, причем он мог двое-трое суток не спать и не отрываться от работы, как это было и в вышеприведенном случае. Но зато он мог спать подряд богатырским сном сутки. Профессор Иностранцев рассказывает, что однажды ему довелось съездить в Орловскую губернию к помещику Анцыферову для обследования железной руды (она оказалась, по исследованию проф. Иностранцева, сферосидеритом). Менделеев поехал вместе с А. А., который решил, не теряя времени, приступить к геологическому обследованию трех оврагов (дело было в декабре). Иностранцев, поужинав, лег пораньше, чтобы в 6 часов утра выехать на разведку. "И я поеду", — заявил Менделеев. Однако утром никакими способами не оказалось возможным поднять Д. И. А. А. вернулся к 7 часам вечера на другой день, — и что же оказалось? Менделеев еще не вставал с постели, он проспал без перерыва около суток и лишь на следующий день осмотрел вместе с проф. Иностранцевым другой овраг. Д. И. вводил близких людей в свою духовную лабораторию, причем нередко резко и азартно защищал свою точку зрения. Когда же убеждался, что в чем-нибудь был действительно не прав, чистосердечно сознавался в этом, заявляя: "Ну, простите, а я-то все глупости говорю". Проф. Иностранцев вспоминает и другой случай, когда Менделеев поделился с ним своим новым открытием.

Этот случай относится к более раннему времени. Однажды Менделеев, крайне редко ходивший в гости, зашел вечером к Иностранцеву. В присутствии хозяина, его жены и проф. Докучаева, который в то время был ассистентом Иностранцева, Менделеев стал излагать свою гипотезу

225

происхождения нефти и просил делать возражения. Дружеская беседа за чайным столом и оживленные споры затянулись до 4 часов утра.

Оствальд сообщает, что ему однажды пришла в голову счастливая догадка во время прогулки в Тиргартене при ярком сиянии солнца на красивой лужайке.

Померанцев (метеоролог) однажды преобразовал во сне химическую формулу.

Профессор Н. Е. Введенский пишет о Сеченове: "Как-то Иван Михайлович не появлялся дня два в лаборатории, потом он пришел, и я видел его прогуливающимся здесь без дела. Я обратился к нему с вопросом: "Вы были больны, И. М.?" — "Нет, меня страшно занимает один вопрос, занимает настолько, что я не могу спать и боюсь сойти с ума". Из дальнейших разговоров выяснилось, что в это время его занимала теория состава легочного воздуха. Теоретические соображения и математические выкладки, с помощью которых он нашел возможным решить вопрос, каков должен быть состав воздуха внутри легких (состав, отличный, конечно, от состава внешнего атмосферного воздуха и от содержания газов в крови), занимали его и волновали так сильно, пока этот вопрос не получил для него ясную и определенную форму, что это обстоятельство не давало ему спокойно спать. Состояние то же, какое бывает с поэтом, когда его осеняет вдохновение, прежде чем оно выльется для него в окончательную форму" (см.: "Иван Михайлович Сеченов", 1906, стр. 22—23). Сам Сеченов в своей "Автобиографии" пишет: "В первый же год моего профессорства кончились мои мучения из-за судьбы моей работы с ССЬ. Судьба словно сжалилась надо мною, послав мне в голову мысль испробовать, не оправдается ли найденный мною закон растворения газа в объемно-разжижаемых соляных растворах, если вместо СОг растворять в соляных растворах соль, индифферентную к соли растворителя. С этою целью я стал разыскивать в литературе этого вопроса случаи, где растворитель разжижался бы, как в моих опытах с СO2, в объемном отношении. Такой случай был найден в исследованиях Bodlander'a, и мне оставалось только подвести данные его опытов под формулу: у = хе- х/у, чтобы убедиться в приложимости закона к растворению солей в соляных растворах. Несколько позднее московский химик Яковкин подтвердил своими исследованиями этот результат в более общей форме. Таким образом, я добрался-таки до универсального ключа к обширному классу явлений" ("Автобиография", 184).

Технология

Энгельмейер в своей книге сообщает, как Вэнгам превратил симметричный стереоскопический микроскоп Наше в двойной изобретением двойного окуляра. Для этого надо было разделить пучок света из объектива так, чтобы одна половина пучка шла по-прежнему в один окуляр, а другую половину отклонить несколько в сторону — во второй окуляр. Вэнгам долго не мог придумать нужной ему формы призмы. Как-то раз ему пришлось заняться своим инженерным делом, и он отложил недели на две свое исследование устройства микроскопа. Од-

226

известна нужда глазных врачей в приборах для определения тех состояний глаза, которые объединялись тогда под общим названием черного бельма, и я тотчас же взялся за устройство инструмента из очковых стекол и покрывающих стекол микроскопических объектов. Вначале им трудно было пользоваться. Если бы я теоретически не был уверен, у меня, может быть, не хватило бы настойчивости довести дело до конца. Но спустя восемь дней на мою долю выпала величайшая радость — быть первым человеком, перед которым находилась живая человеческая сетчатка" (Оствальд: "Герман Гельмгольц", 1919, стр. 29—30).

Морзе (изобретатель телеграфа) рассказывает, что, будучи на пароходе и разговаривая в каюте, он услышал, как кто-то спросил, влияет ли на скорость электричества длина проволоки? "Нисколько, — последовал ответ, — оно проходит моментально по самой длинной проволоке". Этот разговор вызвал у Морзе идею пишущего телеграфа.

В "Metaphysical Review" за 1895 г. сообщается о Морзе следующее: "Иногда я отправляюсь в помещение телеграфа и слежу за работой, производимой там, и снова все это мне представляется чудом (wonder all comes back), превышающим мое понимание. Я с трудом могу освоиться с тем фактом, что это — мое дело, мне кажется, что это сделал кто-то другой через мое посредство" (см. статью "Intuition and divination).

Эдиссон искал способов зафиксировать на чем-нибудь волны человеческого голоса: "Я случайно напал на открытие, что это можно сделать, проделывая опыты с совершенно другою целью. Я был занят прибором, который автоматически передавал Морзову азбуку на другую цепь, причем лента с оттисками букв проходила через валик под трассирующей шпилькой. Пуская в ход этот прибор, я заметил, что при быстром вращении валика, по которому проходила лента с оттисками, слышался звук. Я пристроил к аппарату диафрагму с особым приспособлением, которая могла бы воспринимать звуковые волны моего голоса и вытаскивала бы [их] на каком-нибудь материале, укрепленном на валике. Я остановился на пропитанной парафином бумаге и получил прекрасные результаты. При быстром вращении валика оттиснутые на нем знаки, по которым проходил трассирующий штифт, повторяли вибрации моего голоса, и через особый передающий прибор с другой диафрагмой я явственно различал слова, как будто говорила машина. Я сразу увидел тогда, что задача воспроизведения человеческого голоса механическим путем была решена" (Каменский. "Эдиссон").

Шефер (изобретатель древесной бумаги), гуляя в саду, обратил внимание на то, как работают осы над устройством гнезда. Как известно, осы употребляют для устройства своих гнезд волокна лишенного коры и от действия атмосферы одряхлевшего дерева. Осы с невероятной быстротой выпускают отдельные волокна и, одновременно выделяя изо рта особенную клейкую жидкость, смачивают ею волокна и скатывают таким образом небольшой тестообразный шарик, который, засыхая, принимает вид листка бумаги. По словам Шефера, не сделай он этого наблюдения, ни он, ни кто-нибудь другой, быть может, не додумались бы до идеи делать бумагу из дерева (см. Яковлев: "Изобретатели и изобретения").

Брюнель — изобретатель машины для рытья туннелей, сообщает, что идея проведения туннеля (под Темзой) была внушена ему движениями

228

teredo navalis (корабельного древоточца), небольшого червя, покрытого цилиндрической пластинкой, который проедает самое твердое дерево (см. Гольмс: "Чудеса человеческой изобретательности", из Эдинбургской Энциклопедии).

Физическая география

П. А. Кропоткин. "Установление главных направлений азиатских гор, отвечающих действительности, стало задачей, приковавшей на много лет все мое внимание".

"Я начал с самого начала: собирал все барометрические измерения прежних наблюдателей, вычислял по ним высоты сотен горных вершин. Все геологические и физические наблюдения прежних исследователей я наносил на большую карту. Эти подготовительные работы потребовали целых два года. Затем следовали месяцы напряженного раздумья, чтобы внести в хаос отдельных наблюдений смысл и порядок. Вдруг одним ударом словно блеск молнии осенил меня: все мне стало ясно и понятно. Человеческая жизнь не знает много таких наслаждений, как то, которое мы испытываем при внезапном откровении истины, которую искали долго и терпеливо. Тот, кто раз в жизни испытал эту радость, никогда ее не забудет: тот постоянно будет ждать ее повторения. Но болью наполнит его сердце сознание, что подобное счастье доступно лишь немногим, в то время как его в большей или меньшей степени могли бы испытать многие, если бы наука и досуг не были привилегией ничтожной кучки людей" ("Записки революционера", гл. IV, стр. 190).

Биология

Клод Бернар. Ему однажды принесли с рынка в анатомический кабинет кроликов. Заметив, что эти кролики мочились, и обратив внимание, что моча была прозрачной и кислой, как у плотоядных, а не мутной и щелочной, как у травоядных, он внезапно заключил, что кролики голодали и питались собственной кровью: "Мой дух сделал это сближение самопроизвольно. Дух мой был поражен фактом, вызванным случайностью, и тем, что именно этот факт натолкнул на мысль и что здесь нет эксперимента, но лишь мгновенная перцепция сходства. Весь этот механизм (открытия) перечит методу Бэкона, согласно которому для индукции требуется большое количество фактов, установка существенных сходств или совпадений, опирающихся на статистику. В интуитивной идее (l'idee intuitive) также имеется налицо индукция, но индукция спешная, внезапная (precipitee), возникшая при первом же усмотрении сходства или совпадения" (см. интересную брошюру — Abraham Netter: "L'intuition dans la decouverte scientifique", 1858).

Профессор Б. М. Словцов любезно сообщил мне о себе следующее (пишу с его слов). Он заметил, что в процессе усиленной работы над какою-нибудь научною, а иногда и житейскою проблемою догадка нередко приходит в голову внезапно во сне или, лучше сказать, неглубо-

229

ком сопорезном состоянии, которое наступает после того, как мозговая энергия уже в значительной мере восстановлена 5—6 часами сна. Сознанию грезящего предносится множество всевозможных комбинаций — не мыслей, а соответствующих им зрительных схем, или символических образов, причем эти пробования сопровождаются чувством мучительного напряжения, которое сменяется чувством необыкновенного облегчения, если схвачена комбинация, ведущая к решению проблемы. Как в последнем случае, так и тогда, когда решение задачи не удалось, за сопорёзным состоянием следует до конца ночи глубокий сон. По пробуждении догадку большею частью удается припомнить. Вот конкретный пример подобной догадки. Требовалось истолковать присутствие сычужных ферментов (свертывающих молоко) у животных немлекопитающих (например, у жуков), а также у растений. Чтобы отгадать в подобных случаях назначение подобных ферментов, надо было перебрать мысленно множество химических возможностей, что и привело в конце концов в описанных условиях к раскрытию истинной роли этих ферментов, которая заключалась в превращении жидких белков в твердое состояние. По замечанию проф. Словцова, которое мне представляется чрезвычайно важным и новым, описанное сопорёзное состояние отличается от сновидений в собственном смысле слова тем, что в сновидениях часто наблюдается хаотическая смесь образов, между тем как здесь можно констатировать известную организованность процесса комбинирования образов и изоляцию этого процесса от случайных побочных впечатлений. Подобные догадки наблюдались проф. Словцовым и наяву. Так, например, ему совершенно внезапно пришла в голову мысль об удачном преобразовании некоторой химической формулы, когда после утомительного подъема на Альпах он наконец достиг вершины горы и ему внезапно открылся поразительно живописный вид.

Дюбуа-Реймон: "Мне в моей жизни иногда приходили в голову хорошие мысли, и я при этом наблюдал себя. Эти удачные мысли всегда приходили в голову совершенно непроизвольно, без всякого предварительного размышления о данном вопросе" (из книги "Ueber die Phantasievorstellungen" Oelzeit-Nevin'a).

Гёте сообщает, что в 1790 г. он нашел на еврейском кладбище в Венеции череп овцы, рассеченный в продольном направлении; при рассматривании черепа у него мелькнула идея, что лицевая часть образуется тремя позвонками.

Окен говорит, что в 1806 г. он, гуляя по горам в Гарце, подобрал где-то череп оленя и, рассматривая его, воскликнул: "Да это позвоночник!"

Вирхов допускает, что совпадение обоих рассказов — единственное в своем роде, но прибавляет, что открытие решительно одинаково вероятно в обоих случаях, так как оба ученых были на пороге открытия (см. Lewes: "The life of Goethe", 1864, v. II, p. 111—114).

Про Кювье рассказывает мисс Ли, что он попросил одного знакомого снять каменную "рубашку" с ноги окаменевшего скелета животного, и, когда это было сделано, он схватил кость и закричал: "Я нашел мою ногу!"

Дарвин имел случай наблюдать в Южной Америке сходство различных видов, сходство ныне живущих млекопитающих (edentes) и грызунов

230

с ископаемыми. Затем наблюдал изменения животных и растений под влиянием искусственного подбора. Но он не находил решения загадки, как подбор, аналогичный искусственному, осуществлялся по отношению к организмам. И вот решение возникло при чтении книги Мальтуса "О принципах населения". "Я был хорошо подготовлен продолжительными наблюдениями над растениями и животными, чтобы оценить надлежащим образом повсюду наблюдаемую борьбу за существование, и мне внезапно пришла в голову идея, что при этих условиях благоприятные изменения имеют тенденцию сохраняться, а неблагоприятные — уничтожаться".

Уоллес в 1854 г. изучал Малайский архипелаг. Ему приходит в голову мысль о зависимости географического расположения видов от геологических изменений. Это для него первый шаг к признанию происхождения новых видов путем изменяемости. Спустя три года Уоллес, размышляя во время припадков перемежающейся лихорадки над объяснением происхождения видов, наткнулся на счастливую мысль приложить к животному миру воззрения Мальтуса, и тут у него впервые явилась идея естественного подбора. Написанная сейчас же по выздоровлении и посланная в Европу статья "О стремлении разновидностей бесконечно удаляться от первоначального типа" послужила поводом к тому, чтобы Ч. Дарвин по настоянию своих друзей издал извлечение из своего труда "О происхождении видов", так как было очевидно, что он и Уоллес шли, независимо друг от друга, одним и тем же путем и даже оба натолкнулись на идею существования естественного отбора, приложением к животному миру идеи Мальтуса.

Жена палеонтолога профессора Агассиса сообщает (см. "Recherches sur les poissons fossiles", Cyclopoma spinosum Agassiz, v. IV, p. 20—21): "B течение двух недель мой муж старался определить рыбу на куске камня, в котором она окаменела. Усталый и озадаченный отложил он наконец свою работу, стараясь более и не вспоминать о ней. Немного спустя он проснулся ночью, уверенный, что во время сна он видел окаменелую рыбу с вполне восстановленными недостававшими ранее частями тела. Но когда он старался удержать и закрепить виденный образ, то виденное ускользало от него. Тем не менее рано утром муж отправился в Jardin des Plantes, думая, что, увидя снова каменный отпечаток, ему удастся что-нибудь заметить, что бы могло вызвать виденный во сне образ. Но напрасно: смутное воспоминание оставалось все таким же неясным. В следующую ночь он видел снова рыбу, но результат получился не более удовлетворительный. При пробуждении виденное исчезало из памяти, как и прежде. Надеясь, что и в третью ночь может повториться то же, он, ложась, положил у постели карандаш и листок бумаги. И действительно, поутру он увидел во сне рыбу сперва неясно, но наконец с такою отчетливостью, что он уже не мог иметь никаких сомнений насчет ее зоологических примет. Еще полусонный, в полной темноте, он набросал ее характерные особенности на бумаге, с вечера положенной у его постели. Утром он поспешил в Jardin des Plantes, и, руководствуясь рисунком, ему удалось, соскоблив поверхность камня, найти скрытые до сих пор части рыбы. Рыба, очищенная от слоя камня, вполне соответствовала виденному во сне, равно как и рисунку, и он без

231

затруднения классифицировал ее" (см.: Джон Бигелоу. "Тайна сна", 1904, пер. Г. Парадовской с англ., с предисловием академика И. Р. Тарханова, стр. 15—16).

Невропатолог и психиатр академик В. М. Бехтерев любезно сообщил мне, что ему случалось наблюдать на себе появление внезапных счастливых догадок во сне или утром тотчас по пробуждении и что при этом существенную роль играла исключительная концентрация внимания на изучаемой проблеме перед сном.

Антропогеография

П. П. Семенов-Тянь-Шаньский любезно сообщил мне следующее: "В 1897 г. я занимался разработкой данных первой всеобщей переписи. Желание их популяризировать, с одной стороны, материальная нужда — с другой и некоторые дополнения к новому немецкому изданию Бэдекера по России, в которых я помогал отцу, — с третьей послужили к созданию мною плана многотомного издания "Россия — полное географическое описание", которое и стало осуществляться с 1898 г. В то время я окончательно убедился, что добросовестно трудиться над научной разработкой переписи в тогдашних черносотенно-бюрократических условиях Министерства внутренних дел, где я служил, совершенно немыслимо, я стал "глядеть в лес". Весной 1900 г. я имел несчастье потерять моего первенца от не распознанной вовремя скарлатины. Возлагая значительную долю вины на себя лично, я летом 1900 г. находился в крайне удрученном состоянии (по случаю смерти сына). К осени открылась возможность перейти на службу в Министерство финансов. Здесь в мое распоряжение был передан огромный сырой статистический материал промыслового обложения по каждому торговому и промышленному предприятию в отдельности, и мне была предоставлена carte blanche на производство над этим материалом, какую найду нужной, научной работы. Ознакомившись с материалом, я решил произвести по нему подробное территориальное описание торговли и промышленности России с группировкой его по естественным волостным районам взамен искусственных губернских и уездных, обычно разбивающих своими границами экономическую жизнь в несоответствии с действительностью, и выделить при этом все значительные торгово-промышленные пункты. Мозаика была чрезвычайно сложная. Прежде всего требовалось разгруппировать торговые и промышленные специальности в возможно меньшее число легко обозримых групп. Разбирая материал в тесном помещении, я нашел, что раскладывать его на столе неудобно и недостаточно, притом обозрительно. Нужно было подумать об уменьшении площади раскладки. У меня стояла коротенькая этажерка с 4-мя полками. Стал раскладывать на ней во всех 4-х этажах, чем достиг порядочного уменьшения площади раскладки. На каждой полке помещалось по две стопки материала, в общем на этажерке 8 стопок. Отсюда у меня возникла классификация всех отраслей торговли на 8 групп и всех видов промышленности также на 8 групп, сведенная впоследствии за выбросом одной промышленной и одной торговой групп (перевозочной и посред-

232

нической) к 7 торговым и 7 промышленным типам. Думая о том, как изобразить картографически всю сложную мозаику торговли и промышленности России на одном листе, я невольно уподоблял их проявления и единицы уличной толпе, среди которой проходил по Невскому; отсюда, с одной стороны, возникала мысль построить карту торговли и промышленности по принципу карт густоты населения (т. е. по величине торгово-промышленного оборота, приходящегося на одного жителя, подобно тому как карты плотности населения изображают количество жителей, приходящееся на квадратную единицу пространства), а с другой, невольно глядя на пуговицы прохожих, я пришел к заключению, что на той же карте можно изобразить и значение отдельных торгово-промышленных пунктов в виде различной величины кружков, увеличивающихся пропорционально сумме их торгово-промышленного оборота. Когда подобного рода схема стала предо мною во всей своей стройности, я впервые после своего длительного удрученного состояния испытал какое-то неизъяснимое блаженное состояние, и мне казалось, что все прохожие мне сочувствуют. В результате получились статистико-географический труд и карты, построенные на совершенно новых принципах. Толчок к новому творчеству был дан, и вскоре я, увлекавшийся стройностью таблиц периодической системы Менделеева и почвенной классификации проф. Сибирцева, составил свою таблицу элементов, составляющих Европейскую Россию, таблицу, использованную мною лишь в 1915 г. в труде "Типы местностей". Тогда же зародились в моей голове и были записаны и все остальные антропогеографические идеи, вошедшие впоследствии в 1915 г. во вступительную часть моей работы "О могущественном территориальном владении". Почвенная классификация Сибирцева с ее зональными и азональными циклами почв натолкнула меня на мысль о зональности и азональности торгово-промышленных полос, высказанную мною в введении к труду "Торговля и промышленность России по волостным районам". В 1908 г. я заболел базедовой болезнью, сопровождавшейся крайне учащенным сердцебиением с перебоями, полной нечувствительностью к холоду (мне было всегда жарко), беспричинным страхом и обидчивостью, полным исхуданием, сильной жаждой деятельности и движения и необыкновенной обостренностью памяти и быстротой сообразительности. В санатории для нервных больных под Берлином, где я лечился, мне строжайше было запрещено заниматься. Сон у меня был хороший, но нередко я просыпался точно от какого-то толчка, зажигал свечку и тайком занимался, написав за это время свой труд "Город и деревня в Европейской России", все основные идеи которого пришли мне ночью в полусне. В 1909 г., несколько подлечившись от базедовой болезни, я проводил лето в Райволе в Финляндии. Я ходил за грибами, росшими знакомыми мне группами в определенных местах леса. Однажды, возвращаясь с такой прогулки, я набрел на мысль, что ведь и характерные физико-географические элементы России распределяются, подобно грибам, в известном закономерном порядке, и, вернувшись домой, несмотря на усталость, тотчас же набросал на бланковой карте схематически это распределение, легшее затем в основу выпущенного мною в 1915 г. труда "Типы местностей". В 1913 г., задумавшись однажды над вопросом о формулировке сути географи-

233

ческой науки и чувствуя, что как самостоятельная дисциплина она должна заниматься не изучением природы самих географических предметов, составляющих область других наук — геологии, метеорологии, физики, химии, антропологии и т. д., а законов их пространственных взаимоотношений, и, во-вторых, иметь при этом строгие внутренние связи и представлять замкнутую фигуру, я при этом неожиданно вспомнил: 1) формулу бензола и 2) геометрическую задачу об исчерпывающем соединении прямыми линиями. Таким образом, возникла моя шестиугольная геометрическая схема географической науки с пятнадцатью внутренними связями, которую я нарочно вписал в круг, очертив этим круг географии. Определение и схемы повторены мною и в краткой заметке "Что такое география".

Статистика

Профессор В. В. Степановсообщил мне, что идея подвижных диаграмм пришла ему в голову утром, тотчас по пробуждении.

Политическая экономия, социология и история

Генри Джорджу основная идея его социальной реформы пришла в голову на свежем воздухе, на лоне природы во время прогулки.

Шарль Фурье, вспоминая об анекдоте про яблоко Ньютона (он верит в подлинность анекдота), рассказывает, что яблоко сыграло роль и в той внезапной догадке, которая привела его к учению о сериях и группах. Однажды, обедая с кем-то в ресторане, он заметил, что его приятелю поставили на счет 14 су за яблоко, каких сотня стоила столько же в другом месте. Это различие цен в двух местах того же климата, как молния, осветило ему недостатки современного торгово-промышленного механизма, побудило его к изучению этого вопроса и привело к открытию системы групп и серий. Затем Фурье вспоминает, что яблоко сыграло также важную роль в судьбе Адама и Париса. "Разве эти четыре яблока не заслуживают особого места в истории?" — прибавляет он (см. Свентоховский: "История утопий", 1910, стр. 173—174).

Тард. "В течение нескольких часов ходьбы и размышлений я иногда останавливался, присаживался у подножия дерева, чтобы сделать кое-какие заметки карандашом, и набрасывал остов того, что впоследствии стало первой главой моих "Законов подражания", озаглавленной "Всеобщее повторение". Короче говоря, в это мгновение в моем сознании произошла встреча, которая легко находит себе объяснение в чтении и размышлении в предшествующие дни: немного раньше я читал одну статью, доказывавшую, что в основе всех физических явлений, которые достаточно удалось уяснить, открываются волны. И, занимаясь ботаникой, занимаясь немного общей биологией, я ясно увидел, что живой индивидуум представляет в известном смысле сложную волну, разложимую на более простые живые волны. Я подумал об обобщении Даренном  закона  Мальтуса,  о тенденции каждого живущего  вида к неоп-

234

ределенному прогрессированию путем генерализации (?), и я подметил, что этот закон имеет в себе некоторую аналогию с законом, по которому теплота, свет, а также и звук, словом, волнообразные явления, имеют тенденцию излучаться сферически" (Paulhan: "Psychologie de l'Invention").

Джиббон (Гиббон) рассказывает, что однажды, когда он сидел среди развалин в Капитолии летним вечером, во время пения монахов в соседнем храме, в его голове зародилась концепция его истории Рима.   .

О Фюстель-де-Куланже его биограф Гиро ("Фюстель-де-Куланж", 1898, русский перевод, стр. 64) пишет: "Он одарен был всею силою интуиции, необходимой при изучении такой исторической эпохи, о которой мы имеем лишь самые неопределенные, смутные и противоречивые сведения и которые заставляют нас постоянно догадываться, ничего не вымышляя".

А. Ланг. "Я сам однажды, занимаясь изучением рукописей, касающихся Стюартов в изгнании, был заинтригован тем обстоятельством, что бумага, на которой писали письма принц Чарльз и король, была как будто обожжена немного, а чернила имели какой-то особенный вид. Однажды утром, проснувшись, я сразу угадал истину. При писании этих писем пользовались симпатическими чернилами, а бумагу держали над огнем или погружали в кислоту. По всей вероятности, я додумался до этого во сне, и если бы я при этом грезил, то мой дух, быть может, драматизировал бы эту идею, и мне привиделся бы и Эдгар, секретарь короля, сообщающий мне эту идею".

Филология

Бодуэн-де-Куртене. Знаменитый польский сравнительный языковед, когда писал свою первую работу, был уже близок к ее окончательным результатам. И вот однажды он их получил во сне и тотчас по пробуждении написал завершающее его статью резюме.

Вернер открыл свой закон также во время сна.

Гротефенд, прочитавший впервые клинопись, был по образованию не ориенталист, не филолог, а историк. Он подошел к задаче со стороны истории и археологии и отгадал ее решение, затем уже проверил гениальную догадку и дал ученому миру желанный ключ. В его распоряжении были следующие установленные до него данные: 1) начертание буквы а, которая была угадана Перроном как наиболее часто встречающаяся гласная в персидском и санскритском языках; 2) словораздель-ный знак; 3) порядок письма слов направо. Из исторических данных, известных ему, была одна: персепольские дворцы построены царями персидскими Ахеменидами; затем он a priori строит предположение: надпись содержит имена и титулы на трех главных языках, на которых говорили подвластные им народы. Простейшие надписи, занимающие почетное место сверху или справа, — персидские титулы персидских царей, известных из греческих историков: "Великий царь" и "Царь царей". Гротефенд заметил часто повторяющийся комплекс знаков, скажем А В С D E F G, иногда два раза подряд, но с изменением;

235

ABCDEFG — ABCDEKZ. Он предположил здесь изменение падежа и решил, что это значит: "Царь царей". Когда он стал разбирать две надписи, списанные Нибуром, то получилась такая схема: 1) Ксеркс, царь царей, сын Дария Царя. 2) Дарий, царь царей, сын Г. За Г. нет прибавки "царя", значит, Г. не был царем. Кто это? Не Кир, ибо дед его был тоже Кир, и имя повторялось бы, и притом этот Кир был царем. Значит, Ксеркс сын царя, отец которого Гистасп не был царем. Греки искажали персидские имена иногда до неузнаваемости, поэтому греческий язык мало способствовал дешифрированию имен. Тем не менее Гротефенд прочел 4 имени приблизительно верно и отгадал 8 букв.

Томсен таким путем дешифрировал орхонские надписи, открытые Ядринцевым в 1889 г. Расположение надписей вертикальное, каков порядок расположения строк по отношению друг к другу? Читать ли их справа налево по-китайски, или слева направо — по-монгольски? Порядок расположения строк оказался такой:

1) Имеются данные, которые мы находим в самих надписях, — условия, в которых мы находим отдельные знаки и слова, орфографические варианты и т. п. 2) Показания китайских надписей: число знаков 38, короткие слова (местоимения, числительные) сливаются с предыдущими   или   последующими.    Первый   вопрос:   имеются   ли   знаки

для гласных? Строится гипотеза:  Если дана комбинация букв

т. е. один знак между двумя, то вероятнее предположить: 1) или что и в середине гласный, а крайние — согласные, 2) или что крайние — гласные, а в середине согласный. Оказалось, что три знака, по-видимому, гласные. Это подтвердилось тем, что они то пишутся, то пропускаются; затем было обращено внимание на ханский титул (небесный), потом на имя принца, и язык определился как принадлежащий к тюркской группе.

XX. Творческая интуиция философов

Платон. При рассмотрении генезиса системы Платона, по словам Когена, "нельзя брать только историческую точку зрения: Платон-де соединил гераклитизм с элеатизмом и таким-де образом сфабриковано учение об Идеях" (см. Zeitschrift fur Volkerpsychologie und Sprachwissenschaft, IV, 1866, S. 405). "Дело гения, хотя оно и связано тысячью нитей с его временем, его тенденциями и страстями, все же есть автономное создание, внезапная интуиция, молниеносный синтез, она возникает перед нами, по словам Гёте, как живое чадо Божие". Эту интуицию Платон в поэтической форме описал в речи Диотимы в "Пире".

Аристотель. Аристотель отдает себе полный отчет в оригинальности своего логического изобретения силлогизма, в том, что это изобретение не есть незначительное усовершенствование работы предшественников,

236

но вносит нечто качественно новое. Он в заключительной главе "Органона" отмечает прерывный характер своего изобретения — силлогизма. В то время как в других искусствах изобретения осуществлялись путем непрерывных, чуть заметных усовершенствований изобретений предшественников, теория силлогизма есть всецело порождение аристотелева духа — это основоположное изобретение.

Такую непрерывность в усовершенствовании изобретений мы замечаем в риторике и почти во всех искусствах. В риторике Тизий усовершенствовал первые опыты в этом искусстве, Фразимах — Тизия, и Фе-одор — труды Фразимаха. В том же, что касается теории силлогизма, дело не обстояло так, что одна часть была разработана, другая — нет, но не было ровно ничего сделано. В заключение "Органона" Аристотель предлагает читателям усовершенствовать его труд и поблагодарить его за совершенные изобретения.

В главе о творческом воображении мы указывали, что Аристотель обратил внимание на творческие догадки во сне (см. т. I, гл. V).

Авиценна пишет о себе: "Всякий раз, когда меня затруднял какой-нибудь вопрос и я не находил среднего термина силлогизма, я отправлялся в мечеть, молился и просил Создателя раскрыть мне смысл темных и непонятных мест. Ночью я возвращался домой, зажигал перед собою факел и принимался читать и писать. Когда я замечал, что сон одолевает меня и что я слабею, я выпивал стакан вина, возвращавший мне силы, и снова принимался читать. Снова засыпая, я грезил о тех вопросах, которые мучили меня накануне, так что для многих из них мне удалось найти решение во сне". Плохо понимая первоначально Аристотеля, он стал разбираться в нем, когда ему попались в руки комментарии Эль-Фараби к Аристотелю. После знакомства с ним, "все, что было темного в этой книге, стало мне ясным. Я испытал великую радость и на другой день раздал в благодарность Богу обильную милостыню" (см. в серии великих философов: Саrrа de Vaux: "Avicenne", p. 133—136).

Лукреций.

Какому делу себя с усердием кто посвящает,

То дело мысли его и ночью сон заполняет.

Юристы процессы, законы видят, солдаты сраженья.

Купцам снятся бури, плеск волн и кораблекрушенья.

Я в тайны природы проникнуть стремлюсь,

Мой ум озадачен загадкой глубокой,

И даже во сне я мечтою несусь

К решенью загадки и тайны высокой.

О Раймунде Луллии, изобретателе логической машины в "Ars Magna", Вл. Соловьев сообщает, что идея этой машины (вращающихся кругов с логическими терминами, вступающими между собою во всевозможные комбинации), по словам Раймунда, возникла в его сознании интуитивно, внезапно, как откровение свыше. Что она исторически связана, быть может, с каббалой и Проклом — об этом речь будет ниже.

Яков Бёме. Хотя Яков Бёме, подобно Григорию Сковороде, при большой природной одаренности, был более самоучкой-богословом, чем философом, но все же в нем никак нельзя отрицать значительного философского дарования, и хотя его философская "интуиция" не дала

237

миру новой истины, но все же она выражает известный взгляд на природу и Бога, яркий и интересный, как образчик кустарно-примитивного философского творчества. Лейбниц говорит о нем: "Знаменитый сапожник из Лузации Яков Бёме (сочинения коего переведены с немецкого языка на другие языки под именем тевтонского философа и представляют собою, действительно, нечто величественное и прекрасное для человека его положения) заслуживал бы больше доверия, если бы он, как уверяют некоторые, мог действительно делать золото, подобно евангелисту Иоанну, если верить словам одного гимна, написанного в честь него:

Inexaustum fert thesaurum, Qui de virgis fecit aurum, Gemmas de lapidibus"*

(cm. "Nouveaux Essais", кн. IV, гл. 19).

Гегель, учуявший в Якове Бёме одаренную натуру, сравнивает его с "прекрасным духом Ариелем (из "Бури" Шекспира), но ущемленным, согласно угрозам Просперо, в трещине узловатого дуба", "так и великий дух Бёме застрял в узловатом дубе чувственного мира, в крепком узловатом сростке представлений и не может прийти к свободному выражению идей". Крестьянин по происхождению, пастух, потом сапожник по профессии, Яков Бёме с детства обнаружил наклонность к самоуглублению. Духовный переворот, которым определялся ход его философского развития, имел место дважды, когда ему было 25 лет и 35 лет. В 1606 г. он раз, сидя у себя в комнате, увидел внезапно яркое отражение солнца на оловянном (темном) сосуде. Это красивое зрелище не только поразило его, но сыграло известную символическую роль в его последующей философии. Что темный сосуд является условием для светлого отражения солнца, это, по аналогии, можно было перенести и в область теодицеи, которая так занимала Бёме. Примирить Бога с мировым злом возможно, если предположить, что в самом Боге есть темное начало, как бы фон для светового отражения (см. мою статью "Я. Беме" в словаре Брокгауза и Ефрона).

Ян Амос Коменский, гениальный чешский педагог, задумал свою философскую поэму "Лабиринт света и рай сердца" в г. Брандисе. Граф Лютцов в своем введении к английскому переводу этой поэмы высказывает блестящую догадку, предполагая, что "творческая интуиция" той картины мира, которую дает в "Лабиринте" Коменский, имела для себя опорным пунктом вид на город Брандис, расположенный перед домом Коменского (см. "The Labyrinth of the World und the Paradise of the heart etc edited und translated by Count Lutzow", 1901, p. 37).

Декарт очень подробно описывает нам punctum saliens** в своем главном философском изобретении. Я приведу его рассказ, как он изложен в юбилейном издании его сочинений. В юности Декарта привлекала мистика (как и Лейбница), он слышал нечто о розенкрейцерах (necdum quidquam certi). К мистицизму, как теории, у него было мало влечения, но творческий энтузиазм у него в его глазах имел почти мистическую окраску. По крайней мере, в это время он пережил душевный переворот, тесно связанный с главнейшим его открытием, переворот, после которого он дал обет совершить когда-нибудь паломничество

238

к храму Лоретской Божьей Матери, что, по словам Гюйгенса, "свидетельствовало о его великой слабости". Записные книжки Декарта состоят из трех частей: Experimenta, Parnassus и Olympica. В Olympica есть такая запись: "Quod vitae sectabor iter"* (Авзоний), — прочтено во сне 10 ноября 1619 г. В другом месте оно приведено ниже, текст, к сожалению, обрывается. Великое открытие заключается, вероятно, в ряде гениальных догадок из области математики и философии. Около этого времени Декарт сделал следующие открытия: 1) Он наметил идею Mathematique Universelle; как ученик [в] пропорциях вообще, — объединение арифметики, геометрии, оптики, музыки и механики. 2) Он кладет основание алгебре введением букв а, в, с для известных величин и А, В, С — для неизвестных (позднее х, у, z) и обозначение степеней цифрами. 3) Усматривает возможность обозначения величин линиями и линий — буквенными величинами. 4) Устанавливает 4 философских правила: а — расчленять сложные проблемы, b — идти от простого к сложному, с — делать постоянно периодический общий обзор ранее изученного, d — ничего не пропускать. В Olympica далее говорится: "XI Novembris 1620 coepi intelligere fundamentum inventi mirabilis. X Novembris cum plenus forem enthusiasmo et mirabilis scientiae fundamentum reperirem"**.

Биограф Декарта Baillet рассказывает, что, легши в постель вечером 10 ноября, преисполненный энтузиазма по поводу сделанного им открытия, он видел последовательно три сна:

Первый сон: Декарт "идет по улице, страшные фантомы проходят перед ним; не имея сил идти направо, поворачивает налево, потом опять пробует повернуть направо, сильный ветер три-четыре раза поворачивает его налево, ему становится все труднее идти, он видит на своем пути открытый коллеж, входит, чтобы найти убежище и помощь в болезненном состоянии; хочет войти в церковь коллежа, но, миновав при этом знакомого, которому он не поклонился, он хочет вернуться, чтобы приветствовать его, но ветер отталкивает его от церкви к середине двора коллежа. Декарт видит господина, который любезно сообщает ему, что его хочет видеть г. Н. и что-то передать ему. Декарт думает, что это привидение, — Декарта удивляет, что он согбен и шатается, в то время как другие твердо и прямо стоят на ногах. Ветер же уменьшился. Проснувшись, Декарт почувствовал действительно сильную боль и убедился, что виденное — не искушение злого духа. Он тотчас же по пробуждении повернулся на правый бок, ибо он видел сон, лежа на левом боку. Помолился Богу, чтобы он предотвратил дурное действие этого сна и предохранил его от бедствий, которыми этот сон мог угрожать, как наказание за грехи, которые могли быть достаточно значительны, чтобы навлечь громы неба на его голову, хотя он и вел жизнь довольно безупречную с точки зрения людей".

Второй сон: "После 2-часового размышления о благах и бедствиях мира Декарт снова заснул; услышал страшный, оглушительный, пронзительный шум, проснулся, у него "искры из глаз посыпались"; открывая и закрывая глаза, он видел образы (especes), извлек из наблюдения благоприятные выводы для своей философии и успокоился после того, как, открывая и закрывая глаза, он установил природу образов (observe la qualite des especes qui lui etaient representees)".

239

Третий сон, сон нестрашный: Декарт находит неизвестно чью книгу на столе — словарь; рад, что воспользуется им, но оказывается, что он держит в руках уже другую книгу: "Corpus poetarum", раскрывает ее и читает: "Quod vitae sectabor iter". Неизвестный человек придвигает к нему стихотворение: "Est et поп"* как "прекрасную вещь". Декарт говорит, что оно ему известно, и стал искать его в сборнике поэтов. Неизвестный спросил, где он достал книгу. Декарт говорит, что сам не знает, так же, как не знает, откуда словарь и куда последний девался. Однако Декарт видит словарь на другом конце стола, но уже неполный, перелистывает сборник поэтов, не может найти "Est et поп" и говорит, что знает другое — "Quod vitae" etc. Незнакомец просит найти его, Декарт ищет и замечает в сборнике прекрасные портреты. Затем человек и книги исчезли, но Декарт не проснулся, а продолжал размышлять и во сне решил, что все это сон, и дал ему толкование, которое продолжал и по пробуждении: словарь — наука, стихи — мудрость и философия, "Est et поп" — истина и ложь в познании. В общем, он признал сон откровением истины. Появление во сне портретов Декарт объяснил указанием на то, что он видел накануне художника-итальянца. Первый сон он истолковал как укоризну за грехи и предостережение. Это был канун Св. Мартина, и Декарт на ночь не пил ничего спиртного".

Для Малебранша мощным импульсом к творческой изобретательности было неожиданное ознакомление с сочинениями Декарта. Он увидел одно из них, перебирая книги у букиниста, начал читать, и это чтение сразу вызвало в нем столь сильное волнение, что он почувствовал сердцебиение. Очевидно, книга Декарта попала на подготовленную почву и сразу вызвала в сознании молодого философа творческое брожение идей (Olle-Laprune: "Malebranche", vol. I).

Лейбниц намечает главные этапы своего философского развития таким образом в "Systeme nouveau de la nature" (1695). Сначала "иго Аристотеля", затем материализм (атомы и пустота), затем возвращение к субстанциальным формам; сила — нечто аналогичное чувству и стремлению — признание "форм" неделимыми душами — вспоминаю мнение Фомы Аквинского о душах животных — различение высших форм от низших. Но как приписать деятельность низшим душам? Метемпсихоз неприемлем, "мне пришла на помощь трансформация Сваммердама, Мальпиги и Левенгёка

—   животное не возникает, но лишь развивается, — подобные идеи

у Малебранша, Перье и Гартсенера". Вопрос о смерти, идея сохраняемости

животной машины, воскрешение мух, утонувших и погребенных в меловой

пыли, — Лейбниц при этом предостерегает от отожествления организма

с машиной: организм — машина с бесконечным числом органов, душа

— метафизический пункт. Устанавливая это, je croyais entrer dans le port**,

но оказалось, что не решена проблема связи духа и тела, — je fus comme

rejete en pleine mer***, ибо ни теория взаимодействия Декарта, ни теория

окказионализма не были приемлемы. "Будучи вынужденным признать

невозможным, чтобы душа или какая-нибудь другая истинная субстанция

могла получать что-либо извне, иначе как силою всемогущества Божия,

я незаметно пришел к догадке (sentiment), которая поразила меня, но

показалась мне неизбежной, и которая в действительности представляла

огромные преимущества и весьма значительные красоты, — к идее предуста

новленной гармонии".

240

Руссо в письме к Malesherbe'y 12 января 1762 г. пишет: "Я хотел бы нарисовать Вам, милостивый государь, эту минуту, составившую эпоху в моей жизни и запечатлевшуюся с неизгладимой силой в моей душе, хотя бы ей предстояло жить и действовать вечно. Я шел к Дидро, тогда узнику в Венсене. Я захватил с собой номер "Mercure de France" и просматривал его дорогой. Глаза мои скользнули по столбцам газеты и вдруг остановились на теме, предложенной Дижонской академией наук для соискания премии. Если когда-либо мир видел внезапное наитие, то это было душевное движение, охватившее меня в эту минуту. В моем уме как бы сразу сверкнул свет, все озаривший. Масса идей, ярких и живых, представилась мне вдруг с такой силой и в таком количестве, что смущение и трепет охватили мою душу. Я как бы опьянел от наплыва мыслей и чувств. Сердце усиленно билось, сдавливая грудь, стесняя дыхание. Я опустился на траву под деревом у дороги и просидел здесь, охваченный таким волнением, что через полчаса, поднимаясь продолжать мой путь, я увидел весь перёд моей одежды смоченным слезами, бессознательно лившимися из глаз... Все, что я мог удержать в памяти из этой массы великих истин, озаривших меня в течение часа под этим деревом, я поместил в трех главных моих сочинениях — в моей первой диссертации, в книге о неравенстве и в книге о воспитании".

Кант указывает на два импульса в процессе зарождения "Критики чистого разума", кроме изучения философии лейбнице-вольфовской школы и Ньютона — чтение Юма и зарождение идеи антиномий. И то, и другое относится к шестидесятым годам. Первая идея разрушила рационалистическую концепцию закона причинности, вторая — догматический реализм эмпиристов. Воздействие, полученное от Юма, он характеризует такими метафорами: 1) "Он (Юм) не внес света в эту область знания, но выбил искру, из которой можно было бы зажечь огонь, если бы только он нашел для этого пригодный материал". 2) Юм "посадил корабль на мель скептицизма, где заставил его ждать, тогда как мое дело — дать этому кораблю кормчего, который мог бы безопасно привести корабль к цели". 3) Юм "прервал мою догматическую дремоту". В письме к Гарве 1798 г. Кант пишет: "Не исследование вопроса о бытии Божием, бессмертии души и т. д. послужило для меня исходным пунктом, но антиномии, например мир имеет начало — не имеет начала и т. .д. до четвертой — есть свобода в человеке — нет свободы, но все в нем есть природная необходимость. Это было тем, что пробудило меня от догматической дремоты и направило к критике самого разума, дабы упразднить скандал кажущегося противоречия разума с самим собою" (см. академическое издание сочинений Канта, т. XII, стр. 255).

Рейнгольд сообщает, что свое трактование категорий рассудка он изобрел во сне.

Шеллинг в письме к Эшенмейеру пишет: "Вы усматриваете существенный характер философии в том, что она есть постоянное объективирование первообраза (Urbildes), которое Вы еще сверх того приписываете разуму, поскольку, говорите Вы, таковой называется умозрением. Я же с того момента (seitdemAugenblicke), как мне открылся свет в философии, с 1801 г., когда я опубликовал известные

241

афоризмы, пожалуй, еще раньше моей системы идеализма с наивозможной ясностью утверждал, что философия отнюдь не состоит из объективирования первообраза, т. е. субъективного, но что скорее полагание в разуме отнюдь не есть полагание человека (субъекта), но абсолютное полагание в качестве такового, которое полагается разумом и не есть ни субъективное, ни объективное" (Куно Фишер. "Шеллинг", стр. 60).

Шопенгауэр говорит: "Я, пожалуй, готов допустить, что не верю, чтобы мое учение могло возникнуть до того времени, когда Упанишады и Кант бросили свои лучи в один человеческий дух. "Но ведь стоит же много на свете статуй, — говорит Руссо, — и солнце озаряет все их своими лучами. Однако зазвучал один колосс Мемнона" (Frauenstadt. "Arthur Schopenhauer", § 250). "В то время, когда мой дух достигал кульминационного пункта, что при благоприятных условиях могло продолжаться часами, когда мозг был в величайшем напряжении, я мог направить мой взор на любой предмет, он сообщал мне откровения, развертывая ряд мыслей, которые стоило бы записать и которые записывались мною". "Под моими руками или, вернее, в моем духе зреет труд: философия, этика и метафизика должны составлять одно... Сочинение растет непрерывно и медленно, конкретизируется (concrescirt), как ребенок в утробе матери; я не знаю, что возникло раньше, что позже, как нельзя сказать, что возникло раньше и у ребенка во чреве матери. Я узнаю одну часть, один сосуд, один член, т. е. я записываю, не думая о том, как это войдет в целое, но в то же время я знаю, что все это выросло из одного источника. Так возникает органическое целое, и только таковое и может жить. Я — тот, который здесь сидит и которого знают друзья мои, не понимаю возникновения произведения, как и мать не понимает возникновения ребенка в ее теле. Я смотрю на совершающееся и говорю: "Ich bin mit Frucht besegnet"*. Мой дух воспринимает пищу из окружающего мира через посредство чувств и рассудка. Это — питание, но я не знаю, как, и не знаю, почему именно у меня, а не у других, пользующихся той же пищей" (Moebius, "Schopenhauer", S. 50).

У Гегеля, одного из величайших философских изобретателей, мы находим осуществление той идеи, которая смутно намечалась в сознании Канта: "Может ли быть набросана для истории философии схема, в которой эпохи совпадут с мнениями философов, как будто сами философы имели ее в виду? Да, если идея метафизики неизбежно возникает в человеческом разуме и последний чувствует потребность развивать ее и, если, таким образом, эта наука заложена в душе, хотя и в общих чертах, как бы в форме эмбриона" ("Reflexionen"). Гегелю, независимо от Канта, пришла в голову такая же догадка ("Reflexionen" не были изданы при жизни Гегеля). И вот, заключая отдел древней философии в своем курсе, Гегель проявляет перед нами свой творческий пафос по поводу осуществления великой догадки: "Говорят, будто такие материи, рассматриваемые нами, когда мы в своем кабинете наблюдаем, как философы ссорятся, спорят и приходят к известным выводам, суть словесные абстракции. Нет. Нет. Это акты мирового духа, м. г., и потому акты судьбы. При этом философы стоят ближе к Господину,

242

чем те, которые питаются крохами духа; они читают или пишут эти приказы, как бы в оригинале, они существуют для того, чтобы описывать их. Философы — это руководители мистерий, находящиеся при движении мирового духа внутри святилища; у других людей есть частные интересы — господство над тем-то, такое-то богатство, такая-то женщина. То, на что мировому духу нужны сотни и тысячи лет, мы прошли быстрее, так как имеем то преимущество, что занимаемся прошлым в абстракции" (см. Куно Фишер: "История новой философии", т. VII, 2, стр. 361). Здесь весьма характеристична непоколебимая вера изобретателя в объективную значимость его идеи.

Банзен сообщает: "...уже 10 марта 1847 г., в день рождения незадолго перед тем скончавшегося моего дедушки, в то время, как я печально сидел около печки, в моей маленькой пыльной комнатке, нигилистическая основная мысль (Herrengedanke) всех моих последующих воззрений во внезапной интуиции выступила перед моим сознанием".

Фехнер. 1) Отмечает день 22 октября 1850 г., когда ему утром, когда он еще лежал в постели, пришла в голову мысль, что прирост духовной интенсивности ощущения пропорционален отношению прироста живой силы движения к прежде данной живой силе (К. Lasswitz. "G. Т. Fechner", 1896. S. 75).

2) Фехнер равным образом описывает ту интуицию, которая побудила его выступить защитником панпсихизма, не как поэтического "аспекта" вселенной, а как научной гипотезы. Между прочим, он защищал мысль, что земля есть одушевленное существо. Независимость (относительная) земли от других внешних вещей, единство ее сложной структуры, способность развиваться изнутри, а не быть сфабрикованной внешним образом, наконец, индивидуальность ее типа и отличие ее от других существ того же типа — все это дает основание предполагать сходство ее с одушевленными телами, все же мнимо противоречащие такому заключению по аналогии инстанции могут быть опровергнуты. Такая мысль зародилась в его сознании следующим образом: "Однажды весенним утром я пошел прогуляться. Поля зеленели, птицы пели, роса блестела, поднимался дым, там и здесь появлялись люди; на всех вещах лежал свет как бы некоторого преображения. Это был только маленький кусочек земли; это было только мгновение ее существования; и все же, по мере того как мой взор охватывал ее более и более, мне представлялось не только столь прекрасным, но столь верным и ясным, что она есть ангел, ангел прекрасный и нежный и подобный цветку, и при этом столь же неуклонно, сколь и согласно с собой движущийся в небесах, обращающий свое живое лицо к небу и несущий меня вместе с собой в это небо, что я спросил себя, как могут людские мнения быть столь отчужденными от жизни, что люди считают землю только сухою глыбой и ангелов ищут над ней или вокруг нее, но не находят их нигде" (цитата взята из книги Джэмса "Вселенная с плюралистической точки зрения", 1911, стр. 92).

Спенсер в своей замечательной автобиографии дает подробное описание процесса образования своей системы. "Ставить себя перед какою-нибудь проблемою и искать ее решения было не в моих привычках. Заключения, к которым я приходил, не были ответами на отдельные

243

поставленные мною вопросы. Они являлись всегда неожиданно как результат целого строя мыслей, вышедшего из одного корня. Какое-нибудь наблюдение или факт, вычитанный из книги, останавливал мое внимание. Он казался мне важным, но не потому, что я ясно сознавал его значение, а в силу какого-то прирожденного мне инстинктивного стремления ко всему имеющему общий интерес. Какая-нибудь деталь в строении млекопитающих очень слабо заденет мое внимание, хотя и о ней я прочту с удовольствием. Но тот факт, что все млекопитающие, даже такие различные, как жираф и кит, имеют семь шейных позвонков, глубоко врежется мне в память, как факт, наводящий на размышления. Воспринятые факты становились объектом дальнейшей переработки. Если какой-нибудь случай приводит мне на память сделанное наблюдение, оно всплывает на поверхность моей памяти, и я опять рассматривал его детально и вдумчиво. Все снова и снова пробуждалось оно во мне через неделю, через месяц, через полгода, каждый раз вставая в моем уме все более продуманное и все более скрепленное новыми наблюдениями. Первоначальная идея под влиянием этих повторных размышлений и добавочных наблюдений ширилась и росла, но очертания ее оставались неточными и туманными, пока накопленного материала не оказывалось достаточно для построения новой, более широкой, более ясной и определенной концепции. И тогда приходили мне на память аномалии, случаи отклонения от общего закона. Опираясь на них, я вносил необходимые изменения в мою теорию и более точно оттачивал ее форму. Подчас обобщения, слагавшиеся до сих пор индуктивно, вдруг переносились на путь дедукции. Внезапно я усматривал в них необходимый вывод из какого-нибудь физического принципа, из какого-нибудь установленного закона" ("Автобиография", русский перевод, стр. 291—292). В XXXIV главе этой книги ("A system projected") Спенсер шаг за шагом описывает зарождение в нем идеи эволюции, ее постепенное расширение на разные сферы явлений, импульсы, полученные его мыслью от знакомства с Ляйе-лем, Ламарком, Карлом Бэром, обстоятельства, при которых возникали отдельные его книги, и получается как будто впечатление совершенно непрерывного процесса созревания системы. Но Спенсер обращает внимание на узловые точки этого процесса. В 1858 г., уже написав ряд крупных работ (в том числе гениальную "Психологию"), он почувствовал потребность полного объединения своих взглядов. "Различные эволюционные идеи, высказанные мною за последние шесть лет в различных "Опытах", лежали обособленными в моих мыслях. Теперь же они были сближены между собою и дважды обозрены в последовательном порядке. Такой консолидации разрозненных эволюционных идей способствовали веяния того времени, между прочим, книга Грове "Корреляция физических сил". Весь этот подготовительный процесс завершился замечательной кристаллизацией идей. В один прекрасный день, 6 января 1858 г., Спенсер на листке бумаги набросал план всей своей системы, рассчитанной на десять томов, оставляя одни части лишь намеченными в виде главных рубрик, другие снабжая обозначением главных мыслей. "Замечательно, — добавляет он, приведя этот любопытный документ, — что эта схема, первоначально задуманная столь внезапно, так напоминает ту схему, которая эвентуально была осуществлена" ("Autobiography", 1904, т. II, стр. 17).

244

Ницше. Август 1881 г. Идея вечного круговорота. "На 6000 футов над уровнем моря и еще выше надо всем человеческим. Я шел однажды летом по берегу леса Сильваплана и вдруг остановился у могучего утеса, подымающегося пирамидой, недалеко от Сюрсея. Здесь-то и явилась мне "Идея". Если никто этого не знает, я скажу, что такое вдохновение. Если сохранить еще малейшую долю суеверий, то нет возможности противостоять мысли, что мы представляем собою лишь воплощение, рупор, медиум высших сил. Слышат, не ища, берут, не спрашивая, от кого идет дар. Мысль, как молния, озаряет неизбежно, без поправок и колебаний. Это — восторг, когда душа наша, после чрезмерного напряжения, облегчается потоком слез. Самое удивительное при этом

— это характер необходимости, с которой возникает образ, метафора".

Профессор Александр Ив. Введенский любезно сообщил мне, какие впечатления послужили внешним толчком к зарождению в его сознании идеи об отсутствии объективных признаков одушевленности, идеи, которая положена в основу его замечательной книги "О пределах и признаках одушевленности" (1892): 1) Чтение заметки в "Новом времени", в которой указывалось на якобы жестокий способ убоя скота евреями-мясниками. По словам газетчика, животное обескровливается и околевает лишь после мучительных судорог. Автор иронически добавляет, что найдутся-де, пожалуй, ученые, которые станут утверждать, будто конвульсии умирающего животного не сопровождаются болезненными переживаниями. 2) Ему случилось однажды беседовать с доктором Вире-ниусом, который утверждал, что новорожденный младенец первоначально вовсе не обладает сознанием, на что проф. Введенский заметил, что, пожалуй, с таким же основанием можно отрицать одушевленность и его

1. доктора Вирениуса. 3) При чтении книги Рибо "Память в ее нормальном и болезненном проявлениях" проф. Введенский обратил внимание на установку двух видов памяти, которую делает Рибо: памяти психической и памяти органической. Последнее есть явление чисто физиологическое, никак не отражающееся в духовной сфере. Таким образом, разработка проблемы получила свой импульс в связи со случайными впечатлениями,     из     которых     одно     касалось     зоопсихологии,     одно
2. психологии ребенка и одно — общей психологии.

Профессор Н. О. Лосский любезно написал мне следующее: "В возрасте между 18 и 25 годами я ломал голову над проблемами мирового бытия, исходя первоначально из доверия к самому наивному материализму в духе демокритовского атомизма. Освободился я от него только тогда, когда мне стало ясно, что он не может быть оправдан гносеологически, с этих пор я десятки раз приступал к попыткам построения своего мировоззрения с намерением воздвигнуть все здание из абсолютно достоверных гносеологически оправданных материалов, только из того, что несомненно наличествует в моем сознании, имманентно сознанию. Однако в силу скрытого все того же материализма весь имманентный состав сознания представлялся мне не более как совокупностью моих ощущений и чувств: таким образом, я неизменно приходил к солипсизму и скептицизму, который мучил меня своею скудностью и самопротиворечивостью. Однажды (приблизительно в 1898 г.) в туманный день, когда все предметы сливаются друг с другом в петроград-

245

дающее в душу впечатление, и, наоборот, утомление и угнетение сопровождается понижением способности различения и, следовательно, чуткости и вообще ослаблением памяти и внимания (см. Авенариус: "Критика чистого опыта", ч. II, рус. пер. 1908, стр. 235 и далее).

1. Мистически настроенные умы склонны преумалять эту установку, Einstellung, в мозгу и в духе творца: Луллий, Руссо, Банзен, Шопенгауэр, Ницше преувеличивают скачковый характер открытия. Оно является для них как бы чудом. Другие философы, особенно философы непрерывного — Лейбниц и Спенсер, — сообщают нам подробно промежуточные этапы в процессе изобретения. Но и они не отрицают здесь внезапности, завершающей данный процесс, состоящий, в свою очередь, из толчкообразных, прерывных переходов в непрерывности научного труда, от одного поворотного пункта к другому.
2. Перечисленные нами изобретения весьма различны по своей значительности, от незначительной догадки (А. Ланг, Фома Аквинский) до революционного переворота в области мысли. Я бы сказал, что весь путь, проходимый изобретателем, мог бы быть выражен в виде совокупности синтетических силлогизмов, где большие посылки выражают каждый раз непрерывно аккумулированное ранее, а меньшие — прерывную догадку.

Очень верно замечание Пуанкаре: "Наиболее плодотворны из выбираемых комбинаций те, которые образованы из элементов, взятых из очень отдаленных областей" (см.: "Наука и метод", 1910, стр. 38).

4.  Расширение комбинационного поля творческой фантазии. Декарт

указывал на необходимость в творческой работе обозревать периодичес

ки весь материал; такие же указания мы встречаем у Гельмгольца (часто

разбирать исследуемую проблему, со всех сторон) и Тарда. Несколько

выше мы указывали то же у Малебранша, у Конта, затем у Спенсера.

При этом в минуты вдохновения нередко наблюдается крайняя быстрота в смене образов и мыслей, напоминающая Ideenflucht*. На это обстоятельство я указываю, говоря о музыкантах (Берлиоз, Мусоргский, Римский-Корсаков, см. мою статью "М. П. Мусоргский" ("Художественное творчество", 1923), а также и у поэтов, см. мою книгу "Эстетика Достоевского".

1. Наряду с этим богатством воображения бросается нередко в глаза наличность двойного (разумеется, быстро перемежающегося) тока мысли (pensees a cote), то, что мы указывали выше у Пуанкаре, — колеблющийся тип внимания (Эдиссон, Вэнгам, Дарвин и др.).
2. Влияние бодрого и радостного самочувствия. Нередко изобретения, не удаваясь после ряда упорных, сознательных попыток, появляются после перерыва работы или после занятия другим делом как неожиданный дар небес.

Это обстоятельство важно в двух отношениях. Во-первых, оно благоприятствует расширению поля творческой фантазии, во-вторых, в силу влияния родственных настроений на воспроизводимость представлений; лицо, переживающее сегодня подъем творческой бодрости, "вдохновение", связанное с расширением поля творческой фантазии, может обратить внимание на какую-нибудь идею, которая мелькала перед его сознанием когда-нибудь прежде в момент подобного же вдохновения

247

и расширения поля творческой фантазии. С этим положением согласуется и то наблюдение, что счастливые догадки часто приходят в голову утром, тотчас по пробуждении, когда мозговая работоспособность восстановлена сном. Многочисленные примеры тому указаны выше. Равным образом характеристично, что такие догадки приходят в голову нередко на свежем воздухе (Ньютон, Гельмгольц. Пуанкаре, Ницше, Фехнер, Морзе, Тард и др.).

Если к приведенным мною здесь догадкам присоединить еще упомянутые в 1-м томе, то всего наберется свыше 70 с лишком иллюстраций. Из них некоторые не дают нам решительно никаких конкретных подробностей о характере творческого процесса, их можно отбросить из общего подсчета — сюда относятся показания Ренана, Гиро о Фюстель-де-Куланже, Платона. Если их отбросить и считать примерно 65 показаний, то нужно прежде всего отметить, что в 22 случаях догадка имела место во сне, перед пробуждением или тотчас же по пробуждении (Аристотель, Бодуэн, Бехтерев, Степанов, Дельбёф, Кондорсе, Гаусс, Гельмгольц, Менделеев, Ньютон, Аппольд, А. Ланг, Агассис, Словцов, Померанцев, Семенов-Тянь-Шанский, Вернер, Авиценна, Лукреций, Декарт, Фехнер, Рейнгольд). В 19 случаях догадка имела место на вольном воздухе (на берегу моря, на бульваре, на рейде, на пароходе, на еврейском кладбище, в горах в Гарце, на прогулке, на прогулке по саду, у подножия дерева, на Невском проспекте, под деревом на траве, в Тиргартене, на утренней прогулке среди зелени, при восхождении на Альпы (дважды), на развалинах Капитолия). Совозбудителями для вдохновения были: половое влечение (Шопенгауэр, см. гл. II), кофе (Пуанкаре), алкоголь (Авиценна), аромат цветов в оранжерее Цвингера (Шопенгауэр), пение (Гиббон). Добавлю еще, что про скептика Карнеада рассказывали, будто он для подъема вдохновения перед выступлением против стоиков принимал чемерицу (заключающую в себе вератрин). В двух случаях можно отметить лихорадочное возбуждение, сопровождавшееся гипермнезией. В общем можно сказать про приведенные мною случаи, что "интуиция" имеет место при благоприятных условиях мозговой работы. В 2/3 случаев мы имеем на это прямые указания.

1. Независимость от непосредственной воли творца, стихийность процесса изобретения, побуждающая романтически настроенных изобретателей (Морзе, Шопенгауэр, Ницше) говорить о высшей силе, о "медиуме" и смотреть на свое создание, как на порождение, им лично не принадлежащее.
2. Единство и организованность всего процесса, несмотря на внезапность и непреднамеренность удачных комбинаций.
3. Наконец, следует еще отметить один волевой момент в процессе осуществления разработки и даже проверки счастливой догадки. Это стремление верить в объективную значимость своего изобретения, что мы видели так ярко выраженным у Гегеля. Это стремление отнестись с доверием, инстинктивно к догадке, не препятствовать ей развернуться во всю ширь, стремление отдаться временно порыву. Американский психолог Дирборн отмечает в житейских обстоятельствах такую же наклонность отдаваться во власть интуиции у чутких и проницательных женщин, которые  иногда оказываются  в состоянии  угадать то,  что

248

представляется непостижимым в поведении другого человека, с чисто рассудочной точки зрения (см.: "Psychological Review", 1916, November, v. VIII, № 6, p. 472: "Intuition"1).

XXII. Ассоциативный механизм и творческая интуиция

Если мы после сказанного сопоставим между собою: 1) роль яркости впечатлений, западающих в душу изобретателя, яркости не в смысле непременно силы ощущения или его чувственного тона, но в смысле силы чувства ценности или значимости впечатления, 2) роль специфических привычек в смысле повторяемости впечатлений при их усвоении организованной памятью, их интеллектуальном истолковании, 3) роль недавности впечатления, очевидную из тех синопсисов, обзоров приобретенных идей, к которым часто прибегают в творческой работе. Это — "сбор всех частей" или генеральный смотр приобретенным идеям, 4) роль благоприятного самочувствия для творческой работы, которое повышает воспроизводимость мыслей, то окажется, что творческая интуиция не выходит из рамок обычных законов вероятной ассоциации (Джэмс) или того, что проф. Введенский называет количественными законами ассоциации. Оказывается, творческая деятельность так же подчинена им, как, например, сновидения или иллюзии, с тою оговоркою, что здесь комбинирование образов, смутных психических обертонов, схем и т. п. является лишь посредствующим условием для комбинирования мыслей. Интуиция есть лишь "поворотный пункт" в обычном процессе мышления. Мистический ореол, окружающий интуицию как нечто выходящее из рамок естественных условий психической жизни, еще более потускнеет, если принять во внимание то, что, как мы уже заметили, счастливые догадки, незначительные по своей ценности, есть постоянное явление в нашей обыденной жизни.

Так сказать, "химическим толчком" для счастливой догадки могут быть самые различные поводы: 1) контакт мысли с мыслью (Фома Аквинский, Гаусс, Гельмгольц и др.), 2) контакт мысли с внешним восприятием, вызывающим другую мысль (Кекуле, Эдиссон, Гете), 3) контакт мысли с книгой, вызывающей другие мысли (Малебранш, Дарвин, Уоллес), 4) необычная, некабинетная обстановка, выбивающая самочувствие из обычной колеи (Пуанкаре, Фома Аквинский, Милль и др.), что благоприятствует косвенным образом процессу диссоциации. Если принять во внимание крайнюю скудость биографического материала по истории философии и наук, особенно до XIX в., малую охоту

1 Другой американский исследователь Уоррэн (Warren) в статье "A study of purpose" отмечает в числе факторов, привходящих в целое мышление и, в частности, в процесс осуществления догадки, пять элементов: 1) идею о будущей ситуации, антиципирующую последнюю в виде предваряющей мысли (a forethought), 2) признание приемлемости этой мысли, хотение осуществить ее (assent). Пирогов, замечу я, отмечает отсутствие этого момента у солдат николаевского времени. На вопрос: "Не хочешь ли чего-нибудь?", раненый солдат обязательно отвечает: "Не желаю, ваше благородие". 3) Чувство мощи. 4) Сознание своей личности как творческого фактора, и, наконец, 5) во время творческой работы приходит в голову, что та или другая мысль может "потрафить" данной цели (fit) или не может "потрафить" (unfitness) (см.: "Journal of Philosophy, Psychology and Scientific Methods", 1916, v. 1).

249

ученых посвящать нас в тайны их творческой лаборатории и то обстоятельство, что собранное мною представляет все же весьма ничтожную в количественном отношении долю (хотя и весьма типическую в качественном отношении), то утверждение, будто творческая интуиция крайне редко проявляется в научной работе, можно будет считать окончательно опровергнутым. С другой стороны, совершенно очевидно, что она есть лишь момент в постепенном развертывании творческого процесса, лишь "увенчание здания". Прав Лало, который говорите) творческой интуиции как о капитале, который накопляется многие годы, но может быть израсходован в одну минуту ("Введение в эстетику").

Если предположить, что путь, ведущий к творческой догадке, не определяется механизмом ассоциаций сознательных, но предполагает скачки в цепи сознательных ассоциаций, то возможны несколько предположений об их природе: I. Что эти звенья не бессознательны, а суть смутно сознательные переживания. II. Что в психическом ряде имеется скачок, которому соответствует в мозговой деятельности физиологически бессознательное. III. Что эти бессознательные представления — мои бессознательные представления. IV. Что они вторгаются в мое Я из некоего Высшего Сверхсознания, которое и совершает творческий акт. V. Что "интуиция" есть результат "кооперации" множества низших "подсознательных Я" под контролем моего Я.

Предположение. Гербарт назвал внезапные воспроизведения и догадки frei steigende Vorstellungen, "свободно поднимающиеся представления"; в их отчетливости, быстроте и легкости воспроизводимости он усматривал существенный признак гениальности и давал им объяснение в духе своего учения о бессознательных представлениях. В современной психологии по этому поводу возник спор между Иерузалемом и Вундтом. Первый утверждал, что подобные представления суть ассоциации бессознательные, второй оспаривал подобное утверждение. Как справедливо указывает Кюльпе, подобный спор не может быть разрешен на почве психологии, но вне ее вопрос о допустимости представлений есть вопрос, разрешаемый или положительно — на почве метафизики, или отрицательно — на почве критической теории познания. Для некоторых метафизиков гипотеза эта так важна, что им кажется, будто с нею связан для психологии вопрос самого ее существования. Так именно думает Липпс, который говорит: "Никакое понятие психологического и никакое приемлемое определение психологии без понятия бессознательно-психического невозможно". Другие психологи, в том числе и метафизики, и сторонники критической теории познания, отвергают бессознательные представления, истолковывая их как неопознанные, смутно-сознаваемые и незамеченные (Кизов). Кизов посвятил небольшую весьма интересную для нас работу вопросу (в "Archiv fur die gesammte Psychologie", В. VI, 1905, S. 356—390): "Ueber so genannte "frei steigende Vorstellungen" und plotzlich auftretende Aenderungen des Gemuthszustandes. Sind die Verbindungsglieder, welche hierbei in Frage kommen, "unbewusst" oder "unbemerkt"?

Однажды один его знакомый переплетчик, идя в Лейпциге по улице, вдруг вне какой-либо заметной для него связи с окружающей обстановкой (он был погружен в размышление о своих делах) вспомнил очень живо одно место, когда-то много лет тому назад посещенное им в Лон-

250

доне. Немного спустя он догадался, почему ему ни с того ни с сего вспомнился Лондон: он увидал впереди себя господина, который на ходу курил трубку английского табака "honey dew"; запах этого табака, неосознанный сначала, как раз и напомнил ему то место в Лондоне, где много курят на улице именно этот сорт табака. Заинтересованный подобными случаями, Кизов попросил жену свою записывать в книжечку все аналогичные случаи с отметкой, что искомое звено found(найдено), notfound(не найдено) и uncertain(под сомнением). Эти наблюдения производились 5 1/2 месяцев, и после окончательного детального психологического анализа наблюдений из 854 случаев в 395 (41%) звено оказалось найденным. Было совершенно очевидно, что весьма легко его не открыть вовсе. Представьте себе, что курящий трубку господин завернул за угол и переплетчик не нагнал его, тогда весьма возможно, что лондонское воспоминание осталось бы для него вне всякой замеченной ассоциативной связи. Именно подобный случай хорошо описан Гауптма-ном в рассказе "Стрелочник Тиль", где рассказывается, что стрелочник, бегущий на место железнодорожной катастрофы, где был раздавлен поездом его сын, был изумлен (несмотря на крайнее душевное волнение) тем, что при его бегстве через лес, когда ему перебежала дорогу белка, ему пришла в голову фраза: "Боженька дорогу перебежал"; фраза осталась для стрелочника необъяснимой, но читателю этого рассказа происхождение фразы вполне понятно. Незадолго перед катастрофой отец гулял с ребенком в лесу, и мальчик, увидавши прыгающую с дерева на дерево белку, вдруг спросил: "Папа, это — Бог?" Ассоциативные звенья бесследно забываются, из чего еще вовсе не вытекает, что они бессознательны. Jastrow в книге "La subconscience" рассказывает, что один врач, готовившийся к экзамену по ботанике, проходя по улице Парижа, был поражен тем, что увидел вывеску: Verbascum Thapsus. Это поразило его, он вернулся к вывеске и прочитал: Bouillon; дело в том, что обывательское название этого растения: Bouillon blanc (стр. 73). Причина забвения — слабая интенсивность и быстрота смены. Путем упражнения, по-видимому, можно развить в себе самонаблюдение и сделать "незамеченные" представления в большом числе случаев "опознанными". Мы привели около 65 случаев внезапных догадок, из них многие лишь упомянуты без всякого описания и все же приблизительно в 24 из приведенных случаев ассоциативное звено, приведшее к догадке, было при воспоминании об изобретении найдено или найдено непосредственно. Вот список представлений, послуживших исходным пунктом для догадки:

у Кекуле — обезьяны,

у Галилея — люстра,

у Эдиссона — звук при вращении валика,

у Брюнеля — teredo navalis,

у Шефера — осиное гнездо,

у Брауна — паутина,

у Джиббона — развалины в Капитолии,

у Дарвина — закон Мальтуса,

у Уоллеса — закон Мальтуса,

у Спенсера — книга Грове,

251

у Лосского — сливающиеся в тумане предметы,

у Архимеда — тело, погруженное в воду,

у Тарда — волнообразные движения,

у Кл. Бернара — цвет мочи кроликов,

у Гёте — череп овцы,                                   

у Уатта — машина Ньюкомена,

у Окена — череп оленя,

у Морзе — замечания о проволоке,

у Семенова — толпа народа, пуговицы, формула бензола, грибы,

у Фурье — яблоко,

у Бёме — отблеск солнца на темном сосуде,

у Руссо — тема Дижонской академии,

у Фехнера — вид цветущей зелени,

у Введенского — фраза о мясниках, убивающих скот, etc.

Сюда можно присоединить еще два явно ассоциативно обусловленных случая из пяти, приводимых в VI главе (Коульридж и Цицерон, см. ниже стр. 324). Итого 26 примеров из 65, т. е. 40%.

В некоторых из приведенных нами случаев изобретатель указывает ассоциативное звено в прочтенной книге. Так, Кант говорит о Юме ("Исследование"), Уоллес и Дарвин — о книге Мальтуса (заключающей в себе идею, родственную идеям двух натуралистов), Спенсер — о книге Грове, Тард — о статье о волнообразных движениях, Введенский — о книге Рибо ("Память"). Замечание Кизова о том, что, по его наблюдениям, можно путем самоанализа развить в себе способность восстановить в памяти ускользнувшее звено, интересно в том отношении, что не невозможен случай, когда ускользают из памяти и звено, опосредствовавшее догадку, и самая догадка. В таком случае не исключена возможность, воспроизводя утерянное звено, при его помощи восстановить и догадку. Если бы Пушкин по пробуждении сохранил в памяти или мог воспроизвести какие-нибудь подробности того сна, в котором он сочинил стихотворение, особенно общее самочувствие, Bewusstseinlage, то, быть может, он воспроизвел бы и самое стихотворение. Эрве де С. Дени, мы видели, свидетельствует (в согласии с показаниями Кизова), что можно путем самоанализа развить в себе способность воспроизводить сновидения. Но, конечно, важно твердо запомнить догадку или записать ее, прежде чем сосредоточивать внимание на ее психических подголосках. Если же она совершенно забыта, то нередко полезно на время совсем оставить в стороне усилия вспомнить ее. Иногда при "осечке памяти" и потере промежуточного звена полезно, если представится возможность, математическое исчерпывание всех мыслимых случаев. Так, однажды я хотел припомнить название последней оперы Чайковского. Так как я хорошо знал эту оперу, то забвение ее названия неприятно поразило меня, и я не успокоился, пока не припомнил, но мне удалось это лишь при помощи ряда систематических попыток. Я твердо знал, что опера называется иностранным женским именем, начинается с восьмеричного или десятичного И и кончается на да или та. Перебирая для второй буквы комбинации Иа, Иб, Иг и дойдя до о, я вспомнил "Иоланту".

252

Очень важно отметить такой случай, когда у нас не утрачивается память на представление, входящее в ассоциативную цепь, но происходит потеря чуткости, т. е. памяти на чувства ценности. Великолепную иллюстрацию подобного случая дает В. Г. Короленко в рассказе "Мороз"1. В этом рассказе описывается поездка двух лиц с ямщиком во время сильнейшего холода. Путешественники окоченели от холода. Ямщик, гораздо более выносливый, тоже озяб. В это время рассказчик увидел сидящую невдалеке от дороги человеческую фигуру, как будто подающую какие-то знаки. По этому поводу ямщик сказал что-то смеясь. "Но для меня это были только разрозненные звуки, точно звенели льдинки, слова были пусты, в них для меня в то время не было никаких понятий"; приехав на ночлег, отогревшись и легши спать, путешественник вдруг в полусне застонал. "В эту минуту я вдруг вспомнил слова ямщика, которые он говорил еще тогда по дороге и которые лежали у меня где-то в глубине памяти лишенными смысла". Путешественник понял, что нужно было спасти замерзающего человека, что они могли это сделать и не сделали этого, потому что совесть замерзла (Короленко. "Повести и рассказы", кн. 3, 1907, стр. 148). Здесь дан яркий пример потери памяти на чувство ценности, именно моральной значимости, но возможна такая же потеря чувства значимости или чуткости интеллектуальной. Я могу помнить звено, ведущее к потерянной догадке, но могу забыть ту значимость, которую оно для меня имело.

Встречаются люди высокоинтеллигентные, но со слабо развитою способностью самонаблюдения и отсутствием философской пытливости мысли, которые, обладая поразительным даром интуиции, сами post factum не могут дать себе отчет, что именно привело их к догадке, моментально забывают об этом и ссылаются при расспросах окружающих на какое-то безотчетное чувство. Д-р В. М. Королько рассказывал мне о докторе Петропавловской больницы Иогансене, который, будучи талантливым диагностом, однажды определил у больного наличность рака поджелудочной железы наперекор показанию всех остальных врачей, исследовавших больного, которые и посмеялись над ним, предполагая у больного совершенно другое заболевание. Когда, к изумлению врачей, его диагноз при вскрытии умершего пациента блестяще подтвердился, на их расспросы, как он угадал болезнь, он отвечал: "Тут дело происходит, как в карточной игре. Сидишь играешь в винт и чувствуешь, что у соседа с левой стороны на руках туз".

II предположение, что в ассоциативной цепи есть скачок, которому соответствуют лишь физиологические процессы, т. е. гипотеза физиологически бессознательного допустима и поддерживается авторитетнейшими психологами и психиатрами. В самом деле, если я могу, пользуясь счетной машиной в математической работе, получить продукт математической операции в виде нечувственной мысли, соответствующей, скажем, цифрам, выражающим искомое число, не переживая никакой умственной операции, которую нужно произвести, чтобы получить это число, скажем, как произведение двух множителей, то почему же в процессе творческой работы мозг не мог бы быть таким же, хотя и бесконечно сложным и подготовленным нами аппаратом, где имели бы место такие

1 На рассказ Короленко мне любезно указала Е. Д. Проскурнякова.

253

же процессы замещения актов мысли, какие имеют место в описанном нами выше случае (см. главу II), процессы замещения интеллектуальных актов их чувственными и эмоциональными коррелятами? Но невозможность восстановить нити, как выражается Гаусс, между "прежними понятиями" и "желанным результатом" еще не исключает возможности, что тут имело место психическое замещение описанного выше типа. Во всяком случае, участие физиологического бессознательного в творческом процессе остается лишь мыслимой возможностью, но не прочно установленным фактом.

III предположение, что "the missing link", недостающее звено, относится

к моей бессознательной психике, — заключает в себе столь явную

несообразность, что со времен Э. фон Гартманна, главного идеолога

"философии бессознательного", почти не выдвигается более ее сторонни

ками.

Два остающихся предположения допускают сообщаемость сознаний. С этой точки зрения сознание не есть замкнутое единство, но всегда со-сознание (co-consciousness), по выражению Мортона Принса. Философская нелепость такого понятия для всякого психолога, который не стоит на точке зрения интуитивного познания чужой душевной жизни, совершенно очевидна и подробно выяснена мною в работе "Опровержение солипсизма" (Труды русских ученых за границей. Вып. I, 1924). С психологической же точки зрения такое предположение излишне, как это увидит читатель в следующей главе.

IV предположение "сверхсознательного я", которое привносит в мое

сознание счастливую догадку; гипотеза Майерса ("The human

personality") плачевна, потому что, ровно ничего не объясняя, она только

перемещает загадку из одного сознания в другое. Такое предположение

построено по аналогии с биологической гипотезой Гарвея, который

приписывает формирование зародыша великому художнику (Artifex),

пребывающему в матке (см. выше гл. II).

V (последнее) предположение, согласно которому творческий акт есть

продукт кооперации множества "подсознательных я", построено по типу

другой биологической гипотезы Мопертюи. В своей книге "Venus physique"

(цит. по изд. 1757 г.) он писал: "Инстинкт животных, который помогает им

находить полезное и избегать вредного, не присущ ли он самомалейшим

частицам, образующим животное? Этот инстинкт, рассеянный в частицах

семян, хотя и в более слабой степени, чем в самом животном, не является ли

этот инстинкт тем не менее достаточным, чтобы объединить эти отдельные

части" (р. 133). Таким образом, при образовании зародыша каждая

образующая частица, как отдельные солдаты, строящиеся в каре, займет

свое место. В психологии подобного взгляда придерживается Полан

(Paulhan) в своей книге "L'activite mentale et les elements de Fesprit". "Всякий

психический факт стремится, — пишет он, — ассоциироваться и порождать

психические факты, гармонирующие с ним, которые могут вместе с ним

конвергировать (concourir) к общей цели, к гармонизующим с ним фактам,

которые могут образовать систему" (р. 86, 3-е изд., 1913). Таким образом,

между "психическими фактами", которые суть "подсознательные я",

существует психическое притяжение. Эта гипотеза, страдая недостатком,

общим с предшествующей: логической несообразностью в понятии психи

ческого, на которое переносятся атрибуты физического, упускает из виду,

254

что смутное чувство сродства двух представлении может быть только моим смутным чувством.

Если в процессе формирования творческой догадки происходит известная перегруппировка представлений, то подбираются друг к другу гармонирующие представления, с одной стороны, потому, что я чувствую смутно их соответствие друг другу, с другой стороны, потому, что происходит действительно тенденция к объединению между соответствующими физиологическими процессами и нередко против или помимо моей воли. Выражение вроде "образы сливаются" (Verschmelzung Гер-барта и Вундта), представления стремятся, отталкиваются и т. п. суть метафоры, которые ни в каком случае не могут быть истолковываемы буквально. В противном случае окажется, что единого Гегеля никогда не было, а была когда-то кооперация множества "гегелят", которые образовывали собою сознание Гегеля в таком необозримом множестве, как крошечные чертенята, соблазнявшие святого Антония. По точному подсчету, они могли в количестве 20 000 танцевать самую бесшабашную сарабанду на кончике самой острой иголки (слова Эразма Дарвина, см. статью проф. В. М. Шимкевича "Эмбриология" в словаре Брокгуза).

XXIII. Экспериментальное исследование творческой интуиции. Бе интеллектуальная, аффективная и волевая стороны

Как уже было указано, "интуиции" могут иметь весьма различный "удельный вес". Было бы весьма интересно исследовать переживания при интуиции микроскопического и вообще скромного размера, например при решении обыкновенных задач и отгадывании обычных загадок, путем эксперимента и коллективного методического самонаблюдения. Подобную попытку сделал американский психолог Финкенбиндер, о котором я упоминал в I т. гл. IV. Но его главною целью было исследование припоминания за месяц до опыта произведенных процессов решения проблем. Тем не менее он сообщает кое-что и о переживаниях во время разгадывания загадок и решения задач. Он просил испытуемых подмечать в себе отдельные моменты в процессе решения. Вот несколько примеров из списка предложенных им проблем. I. Проблема точек.

Расположить линии так, чтобы получились группы по 6, 6, 4 точек вместо четырех имеющихся групп по 8, 3, 3 и 2, причем разрешается перемещать или устранять только две линии.

II. Проблема родства. Каким образом два лица А и В могут быть обоюдно и дядей и пле мянником друг другу? III. Проблема зрения. Minimum visibile есть наименьшая видимая величина, никакая часть ее в отдельности не видима, и, однако, каждая часть ее воздействует на сетчатку так, что целое видимо. Верно ли это? IV. Проблема тяжести. Некто расколол пудовую тяжесть на такие части, чтобы можно было составить из них любую тяжесть от одного фунта до пуда.

255

Исследуя показания 18 испытуемых, решавших первую проблему, Финкенбиндер нашел, что решительно все пользовались при решении проблемы чувственными образами в восприятии и в воображении, что только двое действовали рационально, т. е. при каждом шаге в решении проблемы руководились не случайными пробованиями вслепую, но попытками, имевшими какое-нибудь осмысленное отношение к поставленной цели, остальные 16 большею частью делали тщетные попытки наткнуться на решение, и если достигали последнего, то с трудом и случайно.

В приведенных выше примерах проницательность проявлялась в виде догадки, предваряющей интеллектуальные акты нечувственной мысли в различных формах. 1) В форме силлогизма. Это мы наблюдаем у Платона, Аристотеля, Фомы Аквинского, Авиценны, Лейбница и Канта. Платон в "Меноне" путем расспросов заставляет мальчика вывести некоторую геометрическую теорему и, указав на то, что ребенок не усвоил это знание ни от него, ни от кого-либо другого, заключает, что оно прирожде-но ему и было в потенциальной форме присуще его душе до рождения. Так, путем разделительного силлогизма Платон устанавливает учение об "анамнезисе" как онтологической основе гипотезы идей. Точно так же интеллектуальная сторона философской интуиции Лейбница заключалась, как мы видели, в разделительном силлогизме. Взаимодействие души и тела постижимо или при помощи influxus physicus, или при помощи гипотезы окказионализма, или при помощи предустановленной гармонии. Но так как первые два пути неприемлемы, то остается лишь третий. Исходным пунктом для Канта были антиномии: мир физических вещей в себе или познаваем, или непознаваем, но если он познаваем, то его следует зараз считать и конечным, и бесконечным, и, конечно, разделенным и бесконечно делимым, что нелепо, — следовательно, он непознаваем. 2) В других случаях мы имеем внесиллогические выводы математического характера — Пуанкаре, Гамильтон и др. 3) В третьем — внесиллогические выводы из логики отношений1; сюда относятся операции, в которых устанавливается система отношений неродового характера, где группируются объекты в известную упорядоченную систему — таблица Менделеева. 4) В четвертом случае у большинства упомянутых нами натуралистов мы имеем индукцию объема (например, Сеченов, Галилей, Ньютон). 5) В пятом случае мы встречаемся с индукцией содержания. Это имеет место, когда на основании корреляции одних свойств физического объекта с другими эти последние восполняются в изучаемом типическом экземпляре — Кювье, Агассис. Сюда же относятся случаи индукции содержания в науках о духе — те случаи интуиции (Сорель), дивинации (Ренан) историка, когда он благодаря проницательности реконструирует типически индивидуальную духовную личность исторического деятеля.

Организованность творческой памяти, комбинационной деятельности воображения при частых обзорах собранного и обработанного материала, в связи с быстротой в смене образов, в значительной степени облегчает гигантский труд претворения всего усвоенного в целостное и упорядоченное единство.

1 См. мое исследование "Логика отношений и силлогизм", 1917.

256

Аффективная сторона чувства целостной концепции подробно описана мною во II главе этого тома, она родственна эстетическим чувствам, но не тождественна им. Это чувство единства во многообразии, согласованности, симметрии, ритма и гармонии между образами, которые являются эквивалентами соответствующих нечувственных символов. Они находят себе полное завершение в чувстве архитектоничности целого. У философа подобное чувство связано с образом мира, соответствующим его понятию о мире. Именно такой символический образ мира нам описывает Фехнер. Когда Моцарт в вышеприведенном примере уподобляет сложившуюся в голове симфонию прекрасной картине или красивому человеку, созерцаемому зараз, то он имеет в виду то же, что и Кант, и Спенсер, говоря об архитектоничности системы, которая чувствуется при обозрении целого "Ueberschaunung des Ganzen", по Канту. Эти, по выражению Фолькельта, предметные (Gegenstandhche) чувствования не следует смешивать, как я уже сказал, с личными чувствами творца — муками творчества и радостью, восхищением, блаженством при окончательном разрешении проблемы. "Брат Дэви рассказывает, что когда последний в своих попытках проверить путем опыта сложную природу тел, которые предполагали простыми, успел выделить "потассий" посредством гальванического столба, то не мог сдерживать своей радости, бегал по своей комнате, прыгал, скакал в восхищении, доходившем до исступления, от сознания, что он с искусством экспериментатора проверил предположение, отмеченное гением" (см.: Ostwald. "Grosse Manner", цитирую по книге М. А. Блоха "Творчество в науке и технике", 1920, стр. 12). Вот яркий пример личных, но не предметных чувствований: подобные личные чувствования тесно связаны с волевой индивидуальной стороной всего творческого процесса.

Волевая сторона "интуиции" была отмечена нами выше. К сказанному нужно прибавить, что самым поразительным в процессе формирования чувства целостной концепции является причудливое и загадочное сочетание умышленности и непроизвольности, преднамеренности и стихийности, разумного и случайного. С одной стороны, конечная цель при первом проблеске догадки представляется крайне смутной, и ученый мог бы сказать, подобно поэту: "Сам не знаю, что буду петь, но только песня зреет". С другой стороны, систематичность стремлений к постижению искомого Икса бросается в глаза, и чем более мы будем изучать самый процесс творчества, тем более будем находить методичным и упорядоченным процесс работы. Самое характерное здесь — чувство направленности сознания в известную сторону. Воля творца как бы выслеживает при помощи прожекторов место нахождения штаб-квартиры неприятеля. По словам проф. Блоха, в современной науке фантазия регулируется рациональными приемами работы, на что указывает Вант-Гофф в своей речи о фантазии в науке. "Научное открытие напоминает теперь бомбардировку крепости с различных сторон: осторожное карабканье по оставшимся обломкам и борьбу за то, чтобы укрепить знамя по прибытии наверх" (см. М. А. Блох: "Творчество в науке и технике", 1920, стр. 32). Вот интересный пример методической "осады" в целях достигнуть желанного результата. Оствальд в статье "Die Technik des Erfindens" (см. книгу "Die Forderungen des Tages") указывает, как иногда возможно, выражаясь словами Шиллера, nach Principien erfinden*, заме-

257

няя cчастливую догадку, получаемую путем случайной интуиции, методическим научным исчерпыванием всех представляющихся возможностей для решения проблемы. Он приводит интересный пример: ботаник Пфеффер, исследуя губочные споры некоторых водорослей, заметил, что мужские цветки этого растения выделяют споры, которые, обладая самостоятельным движением в воде, с большою точностью пробираются в женские цветы. Пфеффер задался вопросом, не вызываются ли эти движения каким-нибудь веществом, выделяемым женскими цветами. Он растер некоторое количество этих цветов, насыпал порошок в стеклянную трубку и убедился, что губочные споры так же охотно и точно проникают и в стеклянную трубку, как и в женские цветы. Таким образом, этот вопрос решился положительно, но вслед за ним возникал другой вопрос: какое именно вещество производило такое действие? Предпринимать непосредственно химический анализ цветов было бы безнадежным делом, ибо последние заключали в себе многие дюжины различных химических соединений, каковые выделить и определить не удалось бы самому искусному химику. Приходилось подходить к решению проблемы с другой стороны и попробовать определить, какое из известных веществ обладает притягательной силой для спор. Но при наличности многих тысяч известных нам органических соединений это потребовало бы столько же тысяч отдельных опытов, о чем нечего было и думать, так как это потребовало бы огромного количества времени. Поэтому Пфеффер взялся за дело, предприняв совокупные опыты (zusammenfassend). Он попросту взял все препараты, стоявшие на верхней полке шкафа, смешал их и сделал над смесью опыт. То же самое проделал он над препаратами, стоявшими на второй полке, и так далее, пока не натолкнулся на смешение, действовавшее притягательно. Предположим, что на этой полке было сто препаратов, очевидно, искомое вещество было одним из них. Пфеффер разделил эту сотню препаратов на 50, стоящих с правой стороны, и 50, стоящих с левой стороны. При помощи двух опытов он выяснил, в которой из двух новообразованных групп находится искомое вещество. Эта последняя группа снова была разделена пополам и так далее; "дичь окружалась все более и более в узкий круг, пока наконец не оказалось, что это — яблочная кислота".

"В этом вся тайна, — заключает Оствальд, — все поле возможностей разделяется на части, которыми мы можем технически овладеть, и одна часть за другою преследуется в ее отношении к проблеме. Таким путем непременно будет найдена "та часть, в которой кроется разгадка".

XXIV. Общая схема творческой интуиции. Завершающая догадка и чувство целостной концепции

В то, что я называю чувством целостной концепции, входят самые разнообразные чувственные представления в виде классификационных схем, зрительных диаграмм, условных знаков и символов, имеющих или а) мнемоническое значение для удержания в памяти уже выделенных ранее активностью внимания важных и относящихся к делу фактов, мыслей и их отношений, или б) эвристическое значение в качестве смутных антиципаций, связанных с ними нечувственных смыслов. Все эти образы, схемы, символы складываются, организуются, и их группи-

258

ровка непрестанно меняется. Их комбинирование приводит к частичным догадкам, касающимся той или другой стороны конечной проблемы, но все они конвергируют к одному terminus ad quern, к тому, что можно назвать завершающей догадкой. Таковой для философа является его понятие о мире. Вся эта совокупность образов тесно связана с известной работой мышления низшего порядка, заключающейся в отожествлении, различении, сравнении и упорядочении этих чувственных коррелятов нечувственной мысли, которая совершает, в свою очередь, свои операции, но не непрерывно и одновременно с этими переживаниями. Я хочу этим сказать, что хотя сети умозаключений и бывают всегда связаны с чувственными символами, но переживания чувственных символов и чувств отношений между ними могут не сопровождаться актами логического вывода. Процесс организации чувственных образов, конвергирующих к единой конечной цели, входит в длительный процесс хронического вдохновения, который прерывно может тянуться годы, и в сравнительно скоропреходящий процесс вдохновения острого, которое может тянуться прерывно дни, недели и месяцы. Так, Кант, как было замечено нами, подготовлял, считая от указанного им момента смутной догадки (1769), 12 лет, а писал свою великую книгу 6 месяцев. Таким образом, динамический процесс объединения удачно подмеченных фактов и мыслей (Sagacitas) в счастливые частичные догадки и процесс объединения этих последних в завершающую догадку может быть представлен в свой заключительный момент в следующей синоптической схеме. Пусть а, к, 1, b, n, t, d, m будут обозначать выделенные чуткостью факты, мысли и отношения между ними;— счастливые частичные догадки, добытые проницатель-

ностью, и Z — завершающую догадку, тогда познавательная сторона чувства целостной концепции может быть выражена в следующей зрительной схеме, где имеется группа упорядоченных образов и символов.

259

Примерами таких символических образов и отрывочных мыслей могут служить у Семенова-Тянь-Шанского: единицы групп прохожих, пуговицы на отдельном прохожем, группы грибов, формула бензола и воспоминание о геометрической задаче.

У Лейбница: идеи Аристотеля, атомы и пустота, субстанциальные формы, воспоминание о зоопсихологических идеях Фомы Аквината, о метаморфозе и трансформации, о Сваммердамме, Мальпиги и Левенгёке, о Малебранше, Перье и Гартсенере, о воскрешении мух, погребенных в меловой пыли, об организме как машине с бесконечным множеством органов, об influxus physicus и окказионализме — и, наконец, о предустановленной гармонии.

Лишь в немногих из приведенных случаев перед нами имеется, так сказать, полное "развертывание сюжета". Пуанкаре сообщает нам о важнейших его этапах от зарождения догадки до ее окончательного завершения, равным образом Семенов-Тянь-Шанский, Гротефенд и То-мсен; у Шопенгауэра и Спенсера оттенено чувство целостной концепции. Его элементарнейшей формой является складывание детьми "египетских" фигур, т. е. ограниченных прямыми линиями плоских раскрашенных кусочков в сложную фигуру, показанную на рисунке, где однако обозначены лишь контуры сложных фигур.

В ораторском искусстве этому соответствует умение развивать стройную речь, импровизируя (об этом см. ниже гл. VI) в музыке то, что Римский-Корсаков называет архитектонической логикой.

XXV. Сомнительные случаи в вышеприведенных примерах

творческой интуиции. Творческая интуиция — чудесное ясновидение

в глазах простодушного обывателя

В научном и философском творчестве задаешься вопросом о достоверности каждого приводимого случая. Строгая проверка здесь, конечно, невозможна, ибо даже в тех случаях, где дает показание сам изобретатель, возможны обманы памяти, даже если и не предполагать вовсе умышленного обмана. Мне представляются несколько подозрительными три приведенных случая: 1) Jastrow в "La subconscience" пишет: "Я могу напомнить случай, может быть, фиктивный, приключившийся с одним математиком, который однажды во время прогулки, погруженный в размышления, стал писать на черной плоскости, находившейся перед ним, которая, к его изумлению, стала двигаться, — эта черная доска была спинкою кареты". Этот анекдот об Ампере сообщается у нас в России приуроченным к Остроградскому. Возможно, что мы имеем дело со странствующим сюжетом. Рассказ Фурье о трех яблоках смахивает на анекдот, особенно если вспомнить, что Байрон в Дон-Жуане, как указывает проф. Блох (в книге "Творчество в науке и технике", стр. 9), шутливо сопоставляет яблоко Ньютона и яблоко Адама. Наконец, Кекуле, рассказывая о зарождении структурной теории дважды, один раз упоминает о шести обезьянах, другой же раз (текст приведен у проф. Блоха в той же книге, стр. 13), снова упоминая о поездке на омнибусе, Кекуле ни слова не говорит об обезьянах. Не две ли различные интуиции пережил Кекуле, одну при благосклонном участии обезьян, а другую без их участия?

260

Весьма любопытно отметить умышленное стремление даровитых ученых, обладающих глубоким знанием своего предмета и наделенных чуткостью и проницательностью, выдавать перед profanum vulgus* свой дар за мистическую интуицию, дарованную небом свыше. Знаменитый врач древности Гален распространял о себе слухи, что Аполлон Пифий-ский передает устами его свои прорицания больным, за что врачи иронически прозвали его "чудодеем"В сочинении "De locis

affectis" (lib, V, caput VIII) он рекомендует врачам импонировать пациентам гениальностью своей интуиции при диагнозе. Он сам рассказывает, как он ошеломил одного больного своим диагностическим ясновидением. Входя вместе с философом Главконом (дело было в Риме) к некоему больному сицилийцу, он замечает в передней, что слуги выносят в сосуде выделения больного; беглый взгляд на жидкость, похожую цветом на комок говядины, слегка кровяной, убеждает его в том, что больной страдает печенью. Войдя в комнату и ощупавши пульс больного, Гален убеждается в остром и воспалительном, нехроническом характере болезни печени. Бегло взглянув на горшочек, стоящий на окне, Гален увидел в нем листья иссопа в растворе и решил про себя, что больной воображает, будто у него воспаление грудной плевы, и лечится от нее популярным в то время средством — медовым настоем иссопа. Собравши мысленно все эти данные, Гален решил ошеломить своей интуицией и больного, и философа Главкона. Подойдя к постели больного, он прямо приложил руку свою к его правому боку к ложным ребрам и сказал: "У вас болит здесь". Установив болезнь печени, он сказал: "Вас должен также по временам тревожить кашель сухой и без мокроты". С больным тотчас же сделался припадок сильнейшего кашля. "Когда вы делаете глубокий вздох, страдание печени как бы усиливается, и вы чувствуете тяжесть в левом подреберье". Больной с изумлением подтвердил и этот факт; "Не чувствуете ли некоторого дергания в плече", — продолжал Гален — и это подтвердилось. Самое поразительное Гален приберег к концу: "Я узнал, какая у вас болезнь, теперь я скажу вам, какую болезнь вы себе приписываете... Вы воображаете, что у вас воспаление грудной плевы" (см. Фигье: "Светила науки", 1869, стр. 340—351).

Профессор Илья Александрович Шляпкин рассказывал мне, как однажды при посещении одного монастыря он оказался в глазах монахов "ясновидцем". Поднимаясь с ними на старую монастырскую колокольню по темной и узкой лестнице, он остановился на одной из площадок и попросил монахов взломать в одном месте толстый слой штукатурки, утверждая, что под этим слоем они увидят дату основания монастыря. К изумлению монахов, предсказание Шляпкина оправдалось. Сломив штукатурку, монахи увидели дату основания монастыря. Дело в том, что И. А. Шляпкин имел случай неоднократно наблюдать в других монастырях, что даты обыкновенно вырезывались на стене против слухового окошечка, из которого на стену падал свет. В другом (женском) монастыре И. А. Шляпкин открыл наличность частицы мощей святого (имени его был придел монастырской церкви) в серебряном желуде, висевшем в виде украшения на иконе Божьей Матери. Это случилось в канун дня этого святого. Внезапная "интуиция" знатока церковных древностей так поразила настоятельницу монастыря, что она упала к ногам "ясновидца" и пыталась поцеловать его руку.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЕНЕЗИС ТВОРЧЕСКОЙ ВОЛИ

XXVI. Фальшивая идеализация инстинктов. Психическое замещение,

перенос чувствований и их преображение.

Классификация аффективных наклонностей

Взгляд на строение органов и их функции в животном мире и у человека, как на нечто безусловно целесообразное, приводит нередко к идеализации инстинктов, к признанию за ними божественной непогрешимости (instinctus divinus). Подобный взгляд мы находим у Руссо, Толстого и Фурье. Руссо в "Reveries d'un promeneur solitaire" рассказывает, что однажды, гуляя, попробовал волчьих ягод, нашел их вкусными и съел 9 штук, несмотря на то что они считаются ядовитыми. Что вкусно, то не может быть ядовитым! Мечников оказал существенную услугу психологии подробным освещением того, что можно было бы назвать относительной, а не безусловной полезностью органов и инстинктов. Так, среди органов человека имеются прогрессирующие (например, мозг), регрессирующие (слепая кишка) и множество недеятельных рудиментов. То же касается и функций — движений и "психических рудиментов". Инстинкты пластичны, поддаваться слепо их непогрешимым импульсам, вместо того чтобы облагораживать и преображать их в целях человеческого идеала, — это значит впадать в сентиментальный религиозный натурализм Толстого. Мечников очень остроумно показывает в превосходной статье о Толстом ("Закон жизни"), как Толстой, рекомендуя заниматься сапожным мастерством, впадает в противоречие со своим преклонением перед непогрешимостью Природы. Шить сапоги — это значит заниматься противодействием развитию хватательного рефлекса стопы, который атрофировался у человека по мере его перехода из состояния животного в состояние культурного существа. Весьма курьезно, что Фурье рекомендует в своей фаланстере государственным кормилицам упражнять у новорожденных эти движения стопы, ссылаясь на случаи, когда безрукие выучивались играть на музыкальных инструментах. В своем преклонении перед естественными инстинктами Фурье рекомендует у дурных детей не искоренять дурных наклонностей, но лишь утилизировать их на пользу общества. Так, неопрятные дети не должны приучаться быть опрятными, но их нужно пристроить к вывозу за черту города нечистот. Детей, склонных ломать и портить вещи, не нужно отучать от подобных наклонностей, но направлять их в такие места, где нужно производить какую-нибудь разрушительную работу, напр., ломать дома (см.: Compayre: "Histoire des doctrines de I'education

262

en France depuis le XVI-e siecle", v. II, глава о Фурье). Философы и художники нередко даже выдумывают несуществующие, дурные, с человеческой точки зрения, инстинкты для возвеличения своих собственных пороков, стремясь оправдать тенденции совершенно личного или классового характера, какие им угодно. Особенно у немцев их империалистические наклонности нашли себе бессознательное отражение в психологии. Вот яркие примеры: 1) Воля к власти, как стихийный инстинкт природы, есть биологическая выдумка Ницше'. Такого биологического явления, чтобы животное стремилось беспредельно расширять свою власть (понятие человеческое, слишком человеческое!), истребляя con amore* себе подобных, — такого явления нет. Это просто скверный отголосок немецкого юнкерства. "Если бы было доказано, — писал Дарвин, — что в каком-нибудь отношении один вид сформирован так, чтобы истребление другого вида служило бы целью для существования первого, то подобное допущение разрушило бы мою теорию" (Hachet Souple: "Genese des instinctes". 1912, p. 244). 2) Монархический инстинкт народов, по мнению Ницше, ослабляется французскими революционными идеями; он по этому поводу говорит о романской плоскости мысли, лишенной всякого метафизического полета (sic!) (см. книгу Галеви: "Фр. Ницше"). 3) Инстинкт разрушения; о таковом мне не раз случалось читать; например, он упоминается в книге Куклярского "Осужденный мир". 4) Инстинкт борьбы, борьбы не за существование, но борьбы an und fur sich**. Его выдумал педагог Лай в своей "Экспериментальной дидактике". Можно сказать по этому поводу, что животное или человек при подобных взглядах характеризуется так, что дурные стороны испорченных людей оправдываются ссылкой на несуществующие инстинкты.

Инстинкты обыкновенно определяются как целесообразные действия, выполняемые животным или человеком без предвидения цели в силу известной развившейся естественным путем деятельности механизма нервной системы. С одной стороны — это сложные рефлексы, с другой стороны — первичные страсти. Образование привычек, отчасти руководимое сознательным вмешательством умственной работы, производит в инстинктах глубокое изменение как в сторону деградации, так и в сторону облагорожения. Инстинкты не только изменяются, но и преображаются у человека в аффективные наклонности высшего порядка. Происходит это путем процесса психического замещения (substitution psychique, Полан) или переноса чувств с одной группы представлений на другую, того, что Рибо называет transfert. Этот важный принцип, вероятно, давно уже был высказан в психологии. По крайней мере, самый термин перенос чувств я нахожу уже у Тетенса (см. Neudrucke seltener philos. Werke, В. IV, Tetens: "Philosophische Versuche". Erster Band, S. 233. Издание Kantgesellschaft, 1913), ссылающегося в свою очередь на англичанина Search'a и на Гарве (статья "Ueber Neigungen"). Это Uebertragung иллюстрируется Тетенсом, по примеру предшественников, на скупости. Страсть к удовлетворению чувственных потребностей переносится на средства к их удовлетворению — на деньги. В настоящее время де-Фюрзак, следуя той же идее, дает подробный психологический анализ

1 Об этом см. книгу Фуйлье "Ницше и имморализм".

263

своим источником как самосохранение (в известной мере оно полезно в процессе приспособляемости к условиям среды), так и то, что Дюринг называет Functionsbedurfniss — потребность в функционировании. Организм живого существа не пассивный воспреемник раздражений, но в нем имеется неудержимая потребность в обновлении привлекательных впечатлений, наряду со страхом к новому — неофобии, о которой речь будет ниже. В стремлении к обновлению впечатлений лежит корень любопытства, которое нередко притом является смешанным чувством слабого страха с фасцинирующим действием новизны. Любопытство может быть источником чувственного развлечения или пытливости духа. Первая форма отличается следующими признаками: 1) Она нуждается в сильных и разнообразных раздражителях. Любовь к пище, к развлекающим, не требующим никакого напряжения мысли зрелищам, беллетристике "с перчиком, с провансальчиком", по выражению Куприна, тяга к тому, что Р. Бервальд называет prickelnde Gefuhle, пикантные чувствования (см. интересную работу "Die psychologische Factoren der modernen Zeitgeistes", Richard Baerwald), к сенсационному кинематографу, к театру гиньоль и т. п. 2) Она часто бывает направлена на исключительное, редкое, т. е. представляющееся таким зрителю: великаны, карлики, девушки — сросшиеся близнецы, из которых одна мать ребенка, человек-рыба, гуттаперчевый мальчик, и т. д. 3) Она имеет чувственно-конкретный характер, щекоча чувственную впечатлительность, но не пробуждая мысли. 4) Она не требует героических жертв, хотя может превратиться в неудержимую страсть, способную побудить человека к отчаянно смелым и опасным действиям. 5) Когда она проявляется не у примитивной натуры, но на почве пресыщения и истощения, она может проявляться в тяге к утонченным извращениям. Любознательность в противоположность любопытству связана с развитием известных чувств ценности морального, религиозного, эстетического, политического или научного порядка. Но любознательность-пытливость вырастает именно из любопытства-развлечения. В детских народных играх она проявляется всего ярче в интересе к загадкам. Загадки, имеющие отчасти свои корни в примитивной религии — вспомним сказания о Сфинксе, — утратив свой первоначальный религиозный смысл, представляют забаву. Но загадка-забава есть антиципация загадки-проблемы. Научная и философская любознательность, как сказано, весьма часто является преображением любопытства-развлечения. Весьма характерно, что дети, приступающие к изучению физики, как указывает Н. С. Дрентельн, считают эксперименты "фокусами". Между тем на почве интереса к азартным играм возникла теория вероятностей; задача трех мостов, занимавшая в XVIII в. кенигсбергских жителей, сделалась отправным пунктом для Эйлера при создании геометрии положения. Любитель цирка, интересующийся дрессировкой животных, может стать горячим исследователем психики животных. Гаше-Супле рассказывает, что по учреждении в Париже в 1895 г. Зоопедического института научная разработка психологии животных серьезно увлекла многих спортсменов и дрессировщиков животных. Научная любознательность отличается от любопытства следующими признаками: 1) Она предполагает в человеке наличность чисто интеллектуального интереса, практическое бескорыстие. В "Archiv fur

265

Geschichte der Philosophie" было опубликовано письмо Канта к родителям одного слепорожденного мальчика, которому предстояла глазная операция. Кант предлагает им взять на свой счет операцию и лечение мальчика с условием, чтобы он имел сведения о ходе процесса развития зрительного восприятия у оперированного ребенка. Если вспомнить, что письмо написано вскоре после появления в свет "Критики" (1781), где изложено учение об априорности пространства, то нам станет понятным величайший интерес Канта к новому решению проблемы Molyneux, на которую Лейбниц и Локк ответили диаметрально противоположно (будет ли в состоянии оперированный слепорожденный, не прикасаясь к модели куба и шара, определить их форму?). 2) Любознательность сверхличной природы — она направлена на типически индивидуальное и на общее, а не на единичное, как таковое, и потому в основе ее лежит чувство значимости данного явления для познания, специфическая обостренность внимания. Мы видели, что такая деталь, не интересная для обывателя, как-то, что все млекопитающие имеют семь шейных позвонков, глубоко поражает Спенсера. 3) Она направлена, особенно у философа, не на то, что бьет в глаза исключительностью, но на самые обыкновенные явления, вроде пространства, времени, числа, на мелкие, якобы "пустые" детали явлений. В исключительных явлениях, как мы видели при анализе метода остатков, она ищет ключа к постижению общего правила. 4) Она по природе неутолима, она не знает пресыщения, ей не знакомо nil admirari*, она есть постоянно нарастающая страсть. Этот "поздний жар" в истинно любознательном человеке никогда "не остынет и с жизнью лишь его покинет". 5) Она героична; ученый и философ могут подвергать себя ради нее величайшим лишениям или самым опасным экспериментам. Так, например, как сообщает Frazer, юный Беркли из интересов самонаблюдения повесился и был едва спасен от смерти. В любознательности играет роль не подталкивающий импульс удивления-страха, но притягивающий мотив удивления-восхищения. 6) Научная любознательность тесно связана со стремлением к проверке наблюдаемого. Она лежит не только в основе наблюдательности, но и эксперимента. 7) Философская бескорыстная пытливость отличается от научной не количественно (степенью общности), но качественно: а) она направлена на единство и связь предпосылок познания в познающем духе, b) на общие предпосылки суждений ценности — она есть общая теория ценностей, с) на проблему индивидуального: на макрокосм и на микрокосм в их взаимных отношениях и их первичных свойствах.

XXVIII. Коллекционерская наклонность

Инстинкт к собиранию запасов пищи животными, когда они не голодны, закапывание пищи в землю или прятание ее в дупло и т. п. представляются на первый взгляд загадочными. Гаше-Супле объясняет это явление тем, что он называет законом возвратной ассоциации (loi d'association tecurrente). Сначала животное ищет пищу лишь в минуту сильного голода F. Этому острому ощущению голода предшествовал ряд стадий самочувствия меньшего голода, скажем А, В, С, D, Е. При

266

повторении голода и новых поисков у него образуется привычная ассоциативная цепь, но импульс к исканию пищи в силу укорочения ассоциативной связи с его Bewusstseinslage может наступить уже не в момент F, но сначала в момент Е, потом, позднее, в момент D, пока, наконец, оно не станет делать запаса и тогда, когда оно не голодно. Здесь порядок ощущений от А до F благодаря привычке оказывается обратным: аффективный импульс к действию, лежащий в сильном состоянии голода, ведущем к исканию пищи, переносится на весьма отдаленное звено в цепи ощущений самочувствия (см. "Genese des instinctes", 1912, стр. 296—298). Подобная коллекционерская наклонность затем, как полезная для вида, зафиксировалась естественным подбором (любопытно указание Гаше-Супле, что дрессировка животных, основанная всецело на принципе образования у животных возвратных ассоциаций, показала, что наклонности, приобретенные родителями, могут наследоваться потомством. Обезьян, которые боятся крыс, приучили ловить и есть крыс, и их потомство ловило и ело крыс без всякого обучения. Кошку приучили не ловить и не есть мышей, даже в обычное время кормления животных, и ее потомки не ловили и не ели мышей).

Профессор И. П. Павлов в замечательной статье "Рефлекс цели" поставил в связь с коллекционерской наклонностью животных наклонность к приобретению у людей. Она прежде всего выражается в стремлении к накоплению материальных благ. Психология скупого и психология приобретателя-капиталиста (см., например, книгу Пирпона Моргана "Как я нажил 500 000 000 долларов" и книгу де Нордена "Американские миллиардеры") точно так же может быть истолкована в свете закона возвратной ассоциации, причем возможны самые различные преображения и в дурную, и в хорошую сторону. Весьма часто сочетание страсти к наживе с тщеславием. Величайшая обсерватория в мире построена на средства миллиардера Ли: он лично имел в виду первоначально построить себе пирамиду выше Хеопсовой, но кто-то убедил его заменить идею пирамиды идеей обсерватории. Профессор Павлов совершенно справедливо указывает на огромное культурное значение коллекционерской наклонности. В процессе преображения она ведет к высшим формам человеческого творчества. Наклонность коллекционировать художественные предметы дала начало художественным музеям, которые сделались всенародным достоянием. Так, Третьяков пожертвовал свою коллекцию картин Москве, Тэт — Лондону, Шак — Мюнхену. Та же коллекционерская наклонность в связи с научной и философской любознательностью наблюдается нами у ученых и философов. По желанию Аристотеля Александром Македонским ему была предоставлена возможность воспользоваться военными экспедициями для собирания естественно-исторических коллекций. На этой почве развивается классификаторский дар Аристотеля, который положил начало естественному подразделению животного мира на наиболее характерные классы. Хотя Аристотель и имел здесь предшественников (см.: Gomperz. "Griechische Denker", В. III, гл. XIII), но все же он является здесь величайшим предшественником Линнея и в некоторых отношениях стоит впереди последнего, который, например, относил китов к рыбам, в то  время как Аристотель  уже причислял  их  к  живородящим.  Все

267

натуралисты, писавшие об Аристотеле как классификаторе, особенно Пуше, отмечают у него удивительный дар схватывать органическую корреляцию в строении животных при установке классификации. Подобная же коллекционерская наклонность сквозит в сочинениях Бэкона ("Новая Атлантида"). Весьма знаменательно, что с философским творчеством связано и библиофильство, которое представляет иногда глубокую страсть. Disraeli в интересной книге, которую мне любезно указал академик Э. Л. Радлов, "Curiosities of literature" (v. I, p. 7—8*) сообщает, что один страстный библиофил Ранцау, обладатель огромной библиотеки в Копенгагене и ревностный любитель чтения, написал следующее стихотворение к своим книгам:

Salvete, aureoli mei libelli,

Meae deliciae, mei lepores!

Quam vos saepe oculis juvat videre,

Et trites manibus tenere nostris!

Tot vos eximii, tot eruditi,

Prisci lumina saeculi et recentis,

Confecere viri suasque vobis

Ausi credere lucubrationes:

Et sperare decus perenne scriptis,

Neque haec irrita spes fefellit illos**.

Если не считать древних ассиро-вавилонских книгохранилищ (XIV в. до Р. X.), то первым крупным книгохранилищем, служившим для научных целей, была Александрийская библиотека, в которую, по преданию, вошла и библиотека, составленная Аристотелем. Энциклопедизм есть опять же высшая интеллектуальная форма коллекционирования — это коллекционирование знаний в искусственном, но удобном для справок порядке. История крупных энциклопедий показывает нам, что инициатива в их образовании исходила от философов. Первая античная энциклопедия принадлежит ученику Платона Спевзиппу, первая английская энциклопедия Чемберса (XVIII в.) порождена идеями Бэкона, душою французской великой энциклопедии был Дидро. Эшенбург, положивший начало первым крупным научным энциклопедиям у немцев, был последователем Канта. Но коллекционерская наклонность, преображаясь в коллекционирование идей, является уже чистейшим выражением стремлений человеческого духа к наибольшему богатству и полноте знаний. Но ни стремление к научному энциклопедизму упорядоченных знаний, ни тем менее стремление к энциклопедизму фактических знаний еще не составляет духа философской энциклопедии наук в том смысле, например, какой придавал Гегель, дав такое название своей философской системе. Весьма часто составители энциклопедий относятся к философии или равнодушно, или враждебно, как, например, Варрон — римский энциклопедист II в. до Р. X. Люди, успешно прошедшие несколько различных факультетов университетов, иногда оказываются совершенно не способными к философскому творчеству. Это лишний раз доказывает отмеченную выше особливость философского угла зрения на действительность. Философская энциклопедия представляет систематику или классификацию наук на известных метафизических или гносеологических

268

основаниях, связанную с определенным понятием о мире как целостном объекте познающего духа. Только таким путем мы приходим к идее полноты философского знания.

С коллекционерской наклонностью, как ее производная, связана и наклонность к переселению, кочевная наклонность (migratory impulse), как называет ее Стэнли Голл, говоря о наклонности к путешествиям у детей в переходном возрасте (см. "Adolescence"). Эта наклонность к путешествиям в связи с любознательностью и жаждой накопления книг, объектов научного исследования и т. п. наблюдается весьма часто у философов. Знаменитейшие философы древности, Декарт, Лейбниц, Гегель, Бруно, Локк, Юм, Шопенгауэр, Ницше, Соловьев и другие, были любителями путешествий. Некоторым, как Канту, препятствовала к их совершению бедность, но зато они были любителями читать описания далеких стран. Для других непреодолимое препятствие представляли религиозные преследования (Спиноза).

XXIX. Общительность

Ни в одном из современных общих курсов психологии, известных мне (кроме Липпса), например ни у Вундта, ни у Джэмса, ни у Спенсера, ни у Эббингауса, ни у Геффдинга, ни у Введенского, ни у Серджи, не исследуется вопрос о "психогенезисе чужого я", или развитии наклонности общительности. Но в специальных трудах по психологии на него неоднократно обращали внимание, и все существующие взгляды могут быть сведены к четырем: интеллектуалистическому, эмпиристическому, интуитивному (или мистическому) и фидеистическому. Первые две точки зрения и последняя предполагают, что познание чужой душевной жизни опосредствовано, третья — что оно непосредственно. Историческое изложение этих теорий читатель найдет в моем исследовании "Проблема чужого я" и теоретическое обоснование реальности "чужого я" в статье "Опровержение солипсизма", напечатана по-чешски в философском журнале "Ruch filosoficky", 1923. I) Интеллектуалисты утверждают (Декарт, Малебранш), что познание чужой душевной жизни у человека (животные неодушевлены, согласно их теории) получается путем догадки (conjecture), т. е. логическим путем заключения по аналогии. II) Эмпиристическая точка зрения объясняет явление ассоциативным путем: известное движение другого существа вызывает во мне воспоминание о том, что я переживал сам, выполняя подобное действие, и я переношу соответственное представление о психическом переживании на другого субъекта по законам ассоциации. III) Интуитивную точку зрения развивают, кроме упомянутых мною в "Проблеме чужого я" психологов, Макс Шелер, Лосский, Селли и Тард. Вот как описывает этот процесс Селли. Наряду с внешним наблюдением и самонаблюдением есть третий род познания — прозрение, проникновение, или интуиция (insight, penetration or intuition), т. е. постижение "чужого я". Он считает бесспорной огромную роль опыта в этом последнем роде познания, но, однако, прибавляет: "По правде сказать, можно сомневаться, чтобы это было обязательно так в первое время жизни ребенка, ибо, по-видимому,

269

имеются веские основания приписывать душе ребенка до известной меры инстинктивную или непосредственную способность истолковывать взгляд и интонацию голоса другого человека". С годами значительная доля подобной интерпретации делается, по его словам, автоматической, т. е. бессознательной (см.: Sully. "Illusions", фр. пер., стр. 157—158). IV) С точки зрения фидеизма постижение чужой душевной жизни не есть акт познания, ни откровение мистического чувства, но акт веры, связанный с процессами ассоциативными и заключением по аналогии, но последние сами по себе недостаточны для установки реальности чужой душевной жизни (проф. А. И. Введенский).

Я полагаю, что каждая из этих точек зрения заключает в себе известную долю правды, но все они односторонни. Несомненно, что можно познавать содержание "чужого я" путем логического заключения по аналогии. Если кто-нибудь, изучая психологию и не зная, что люди нередко косят глаза, когда лгут, заподозрит кого-нибудь во лжи по скашиванию глаз, так как вычитал подобное наблюдение в "Антропологии" Канта, то это будет постижение чужой душевной жизни путем логического заключения по аналогии или, я сказал бы, путем индукции содержания (см. главу "Творческая мысль"). Равным образом возможно путем ассоциативным (что наблюдается у детей) воспроизвести на себе подражанием манеру другого человека щурить глаза при смехе, не представляя себе нисколько того своеобразного целостного человека, который индивидуально усвоил себе такую манеру, не подражая внутренне его Bewusstseinslage, а обезьяня его внешнюю мимику. При этом в обеих теориях остается необъясненным следующее: I. Логическое заключение по аналогии при познании чужой душевной жизни применяется нами крайне редко и дает нам знание о чужой душевной жизни, но не ее целостное постижение. II. Законы ассоциации суть законы, по которым я могу указать смену представлений в моем сознании, но они не распространяются на смену представлений в чужом сознании, пока они не сделались в известном смысле содержанием моего сознания. Применение законов ассоциации к пониманию чужой душевной жизни, если все дело ограничивается ими, заключает в себе вопиющее petitionem principii*. III. Далее, и с интеллектуалистической, и с эмпиристической точек зрения непостижимо, почему я представляю чужую душевную жизнь не как мою, но как данную мне, приуроченную к чужому телу? Посмотрим, что получится, если мы введем в качестве дополнительного принципа объяснения подражание. Опять-таки могут быть разные точки зрения на подражание: 1) Можно говорить о подражании в области идей — о влиянии систем, учений, мыслей, сообщаемых одним человеком другому, — влиянии интеллектуального происхождения, где нет никакого непосредственного соматического воспроизведения чужих движений. 2) Можно думать, что моторное подражание сводится к законам ассоциации. Гаше-Супле пишет: "Не существует никакого инстинкта подражания, оно легко объясняется тем, что существо, находящееся в присутствии другого существа того же вида, будет подражать соседу, потому что зрительное восприятие положений и движений в теле другого вызовет в нем переживания, связанные с подобными же положениями и движениями его собственного  тела"  ("Genese des instinctes",   180).

270

3) Можно, наконец, считать подражание особым первичным инстинктом1, если иметь в виду человека и общительных животных.

По Тарду, инстинктивное постижение чужой душевной жизни путем подражания предшествует даже познанию внешнего мира и своего собственного "я". Он пишет: "Заражение хотениями и идеями одного духа другим" предшествует происхождению языка. Подражание идет abinterioribusadexteriora, от ощущений высшего порядка — к низшим ощущениям: голод, жажда, половое чувство менее заразительны, чем движение рук и ног и мимика, и в особенности звуки голоса. Мозг в этом смысле есть organe repetiteur* (см. "Законы подражания"). С такой точки зрения, разделяемой Бэном, Гомперцем, Фуйлье, нужно признать, что для данного вида имеется наследственная способность по общему впечатлению, получаемому от движения, внешности и звуков другой особи того же вида, сразу интуитивно или инстинктивно, постигать все ее Bewusstseinslage, как целое. Согласиться с этим совершенно невозможно, ибо здесь нет никакого объяснения, — неясное объясняется при помощи непонятного. А между тем в некоторых отношениях этот взгляд ближе к истине, чем предыдущие. Истинно в нем то, то познание чужой душевной жизни идет не от частей к целому (хотя возможен, как мы видели, и такой путь), но от целого к частям. Но это целостное впечатление внешних форм экспрессии вызывает в нас сначала подражание всему комплексу движений или позы, а потом уже в нас возникает в силу связи телесных состояний с общим Bewusstseinslage представление о чужом душевном состоянии — тоже наше собственное представление, переносимое нами в тело другого лица2 как внешний источник нового переживания, подобно тому как мы объективируем в восприятиях наши ощущения. Подробности, касающиеся этого процесса, описаны мною еще в 1913 г. в работе о "Перевоплощаемости в художественном творчестве".

Что касается четвертой, фидеистической точки зрения, то она ошибочна в том, что, подобно интуитивизму, отрицает возможность познания чужой душевной жизни без обращения к метафизической вере в то, что недоступно познанию, но, оттеняя момент волевой в процессе взаимодействия сознаний, она права. Познание чужой душевной жизни есть процесс не только познавательный, но аффективно-волевой.

Присмотримся теперь ближе к различным сторонам развития наклонности общительности. I. Можно думать, хотя это не доказано, что существует особый, унаследованный от предков инстинкт подражания, в силу которого целостный образ лица матери вызывает в ребенке мимические подражания, за которыми последуют целостные пережива-

1 По словам Перрье ("La philosophie zoologique"), животные могут быть подразделены на три группы: 1) виды, которые не подражают себе подобным, 2) виды, подражающие другим особям того же вида, 3) виды, подражающие не только особям того же вида, но и другим видам. Лишь в последние две группы входят общительные животные. Перрье рассказывает, что подражание наблюдается у фосфоресцирующих полипов: раздражение одного из них вызывает сверкание у других, у целой колонии. Речь идет сейчас не о сопереживаниях, а о двигательном подражании. Сопереживание есть уже следствие, которое нередко в животном мире трудно установить.

2 Ниже мы увидим, как они "переносятся".

271

ния, переносимые потом на мать; все же здесь не будет никакого инстинкта или интуиции "чужого я". II. Воздействие одного сознания на другое есть целостный волевой импульс. Одна целостная воля влияет на другую целостную волю. В этом и заключается корень того явления, которое принято называть внушением. Оно есть тоже воздействие одного организма на другой, при котором наша воля безотчетно поддается влиянию чужой воли, выражающемуся в форме внешнего или внутреннего подражания.

Я намеренно обхожу выражения вроде "заражение" одного индивидуума психическими состояниями другого. Окружающие ребенка создают ему постоянно благоприятные условия для подражательности в определенном направлении. Новорожденный ребенок представляет существо, отличающееся большою степенью внушаемости, ибо у него имеются налицо для таковой три главных условия: 1) полное отсутствие систематических знаний, 2) отсутствие волевой энергии, 3) наличность психической неустойчивости (Бине).

Однако ни "инстинкт" подражания, ни внушение еще не достаточны для зарождения в уме ребенка идеи "чужого я". Для этого необходим еще целый ряд данных и прежде всего контраст между его собственными переживаниями и теми, которые он будет приписывать другим. На это указывали Гегель, Гомперц, Спенсер, Липпс. Последний переживания, приписываемые "чужому я" (вчувствование в чужое я), делит на отрицательные и положительные в зависимости от того, согласуются ли они с хотениями данного индивидуума. Отрицательное вчувствование, внезапно навязанное ребенку подражанием, поражает его несоответствием с остальными его переживаниями и вынуждает его к расщеплению своего поля сознания на две части: одна заключается в непрерывно ощущаемом и растущем постепенно самосознании, другая, прерывно вторгающаяся извне и образующая прерывно импрессионистические впечатления чего-то "иного", un dedans fragmentair — отрывочного "нутра", стоящего в связи с соответствующим внешним объектом. Отрицательное вчувствование вовсе не должно быть неприятным, и это, мне кажется, недостаточно учитывает Липпс. Контраст моего и данного мне в поле того же сознания является вполне достаточным для указанного нами расщепления. Однако было бы ошибочно думать, будто воля к постижению чужого я постепенно развивается лишь под давлением подталкивающего импульса отрицательного вчувствования. Здесь есть налицо и мощный притягивающий мотив — радость перевоплощаемости (Freude an die Metamorphose).

Тард очень метко говорит: "Когда ребенок созерцает чудный пейзаж и вдруг увидит на его фоне знакомое человеческое лицо, последнее заслоняет перед ним все остальное: он нашел свою живую рифму (sa rime vivante), свой психический резонатор (son resonateur psychique), который, отражая его маленькую личность, расширяет и утончает ее (1а precise et Fagrandit)".

По Болдвину, зарождение первых смутных представлений о чужой душевной жизни возникает на почве подразделения ребенком всех окружающих объектов на неподвижные и безразличные для его благополучия и подвижные (мать, нянька, братья), с которыми у него ассоци-

272

ируются приятные ощущения. Он в своем аффективном мышлении выделяет их, но еще не индивидуализирует; когда же позднее за нерегулярностью их воздействий он подмечает новую специфическую регулярность, он начинает реагировать не на случайный типический образ человека, а на данную личность как таковую. И вот тут, как справедливо указывает Стэнли Голл ("Статьи по педологии"), мать является для него неисчерпаемым источником радостей перевоплощения. В зачаточном мышлении ребенка аффективная сторона стоит на первом плане. Он оперирует над типическими и типически-индивидуальными образами и типическими чувствами ценности. Еще много позднее, выучившись говорить, он спрашивает: "Qu'est-ce que c'est — "tout le monde?"* Наряду с инстинктивным подражанием движениям другого лица огромную роль в постижении чужой души играет внутреннее подражание (инстинктивного характера) всем мимическим движениям и интонации окружающих лиц. Это создает непрестанное чувство контраста между моим и данным мне. Поэтому в познании чужого я играют огромную роль комплексы воспроизведенных образов соответственно трем группам ощущений (моторной, зрительной и слуховой) и соответствующее им воспроизведение эмоций. Если ребенок печален и видит смеющееся лицо или вспоминает улыбающееся лицо матери, то его поле сознания неизменно дифференцируется на две части А и В — мое и данное мне, причем для осуществления последней части необходима наличность зрительно-моторного воображения. Если веселый ребенок слышит угрожающие интонации, то в его сознание клином врезается комплекс образов моторно-слухового порядка с неприятным чувственным тоном (представление чужого гнева), вызывающий в нем страх.

Есть одно любопытное явление в детской психологии, которое указывает на то, как велика бывает в детях потребность в общении с себе подобными. Это — фиктивное товарищество (imaginary companions). Дети, растущие без сверстников, выдумывают себе воображаемого двойника и друга и делают это фантастическое лицо соучастником своей жизни. Монрое рассказывает, что он знал девочку, которая, на третьем году будучи нормальным и рано умственно развитым ребенком, начала говорить на 14-м месяце и в которой рано пробудилось самосознание. Когда Катерине было года три, в доме ее родителей провела несколько дней другая девочка, Мария. После ее отъезда Катерина стала играть с маленькой подругой Мэри (Маrу). Эта фикция играла роль и товарища игр, и идеализированного представления собственной личности, "лучшее я" (см. "Die Entwicklung des sozialen Bewusstseins der Kinder", Monroe, 1899, S. 13). Нечто подобное описывает Жорж Занд, причем для такого фиктивного товарищества отправными пунктами служили зеркало и эхо. Во время пребывания Жорж Занд маленькой девочкой в Мадриде она часто оставалась в одиночестве, так как отец и мать нередко отлучались из дому, а прислуга, испанка-горничная и немец-лакей, мало привлекавшая ее, предоставляла ребенка самому себе. "Я познала, — говорит Жорж Занд, — странное для ребенка, но живо ощущаемое мною удовольствие чувствовать себя в одиночестве; я не только не пугалась этого, но, наоборот, даже испытывала как бы сожаление, когда замечала возвращение матери в экипаже". Оставшись одна, она в обширных залах

273

дворца разыгрывала род пантомимы, садясь перед зеркалом со своим белым зайчиком, "разыгрывая сцену вчетвером — две девочки и два зайчика". Потом она отправлялась помечтать на террасу, откуда были видны марширующие солдаты и искрящийся при закате солнца купол церкви. Когда была тишина, она прислушивалась с крайним изумлением, но к величайшему своему удовольствию, к голосу, который звал Вебера (слугу), ее матери отвечал ей повторением ее же собственных слов, удаляясь и приближаясь сообразно тому, как она меняла место на балконе. Девочка скрывала долго свое развлечение от матери, забавляясь мыслью, что каждая вещь имеет свое отображение и своего двойника. Когда мать однажды накрыла ее на этом занятии, попытки объяснить ребенку физическую причину слуховой иллюзии не увенчались успехом, и девочка продолжала свои разговоры с эхом (см. книгу В. Perez "L'art et la poesie chez l'enfant", 1888, p. 69—70. У Жорж Занд приведенная сцена описана в "Histoire de ma vie", t. II, 201—206).

Познание "чужого я" для взрослого имеет различные степени конкретной полноты и целокупности, с одной стороны, абстрактности — с другой. В этом смысле я установил бы четыре вида познания чужой душевной жизни, которым располагает человек. Все "чужие я", известные мне, так сказать, dramatis personae* моей личной жизни суть: главные действующие лица, эпизодические личности, статисты и абстрактно мыслимые духовные единицы. I. В первом случае речь идет о людях, которых мы хорошо знаем. Ряд прерывных впечатлений, полученных от них нами, так велик, что сливается в сложное, сплошное (это, конечно, иллюзия) психическое единство, имеющее свое прошлое. Такова глубина доступного мне конкретного целостного "чужого я" — мой отец, моя мать, некоторые близкие люди и постоянные враги ("mes haines"). II. Неисчислимо большее число людей мы знаем отрывочно: мы видели их несколько десятков или сотен раз в жизни, имеем о них добавочные отрывочные сведения — и это все. III. Еще безмерно большее число людей — простые статисты в драме жизни. IV. Наконец, у нас существуют просто понятия типически-индивидуальные и общие: население земного шара, животного мира, одушевленных существ. Если поставить вопрос, в каком порядке идет у ребенка развитие концепции "чужого я", я сказал бы, в первую голову идут статисты, потом эпизодические личности, глубокое же постижение чужого Я и образование абстракции чужого Я наступает всего позднее. Это соображение наталкивает нас на следующий несомненный факт: постижение в глубь чужой души требует развитого самосознания и памяти прошлого. Детские воспоминания обыкновенно не восходят ранее трех лет, следовательно, до этого возраста не может быть и речи о проникновении в глубь "чужого я". Прошлое не только дает материал ребенку для постижения "чужого я", но оно составляет фон для усиления контраста "моего" и "данного мне". Такой же контрастирующий с чужими переживаниями фон образует, после сформирования речи, внутренняя речь: я сам с собою говорю иначе, чем представляю себе говорящими других; только в детстве возможно неотчетливое различение своей эндофазии от воспроизведений в памяти чужой речи. St. Paul ("Le language interieur") полагает, что словесная память и внутренняя речь отличаются и психологически, и  физиологически,  им  соответствуют  различные  функции  мозга.  Он

274

устанавливает следующие эндофазические типы: моноэйдичные — слуховой (Эггер), зрительный (Гальтон) и моторный (Штрюмпелль), диэйдич-ный (зрительно-моторный, моторно-слуховой и зрительно-слуховой) и триэйдичный (уравновешенный — зрительно-моторно-слуховой). Его анкета (202 ответа) дала:

моторно-слуховой 98 (48%) зрительно-моторный 41 (20%) слуховой 31 (15%) моторный 15 (7,4%) зрительный 14 (6,9%) зрительно-слуховой 3 (1,4%).

Вот пример последнего. "Долгое время, — говорит Топфер (Topfer: "Bibliotheque de mon oncle"), — я не мог отличить внутреннего голоса моей совести от голоса моего учителя. Так, когда во мне говорила совесть, я, казалось, видел ее одетой в черное платье, с величественным выражением лица, с очками на носу. Мне казалось, что она по привычке ораторствует, зарабатывая ремеслом свое жалованье". Развитие мира восприятий, мира "чужих я" и внутреннего мира при соучастии внекругозорных представлений идет у ребенка параллельно. Нет никаких оснований предполагать некоторый хронологический prius* у познания чужого я перед познанием внешнего мира и самого себя, как делают, например, Ройс и Тард. Последний полагает, что сначала идет познание чужого я (moi d'autrui), потом внешнего мира, потом своего я. Взаимодействие этих элементов приводит мало-помалу к установке различия между объективно-реальным бытием и личными переживаниями. У детей лет до трех это чувство реальности еще не развито. Бине приводит разговор (Revue philosophique, 1890: "Perceptions d'enfants") девочки (трех с небольшим лет) с ее отцом. В этом разговоре только намечается различие "взаправдашнего" от "невзаправдашнего" по отношению к субъективным переживаниям и реальности "чужих я" и внешнего мира. Отец. Помнишь, ты сказала, что папа убил мальчика палкой? Дочь. Да. О. Где это было? Д. В темном месте. О. Это правда? Д. Да, но это во сне. О. Значит, папа не убил мальчика? Д. Да, да, ты убил его. О. Но ведь папа убил невзаправдашнего мальчика? Д. Нет, это был настоящий (vrai) мальчик. А потом я видела во сне, как мама сожгла на спичке черта. О. Скажи, пожалуйста, что хочешь ты сказать, когда говоришь, что видела что-нибудь во сне? Д. Я хочу сказать, что это ужасно. Мне страшно, когда мне снятся такие вещи. О. Как ты знаешь, что это именно во сне я убил мальчика? Д. Потому что не вижу, чтобы ты на самом деле охотился за мальчиками. Если бы ты убил мальчика на дворе, то дурно бы пахло. О. Значит, не было дурного запаха? Д. Нет, это был сон. О. Что это значит — "видеть во сне"? Д. Это значит, что это невзаправду, — вот все, что я могу сказать. О. Как знаешь ты, что это неправда? Д. Потому что я не вижу, чтобы ты убивал1.

1 Точно так же психолог Jewell в статье "The psychology of dreams" ("The American Journal of Psychology", 1905, 1—34) на основании произведенной им анкеты приводит многочисленные примеры смешения детьми сновидений с действительными событиями. Он находит это явление почти универсальным у детей и далеко не редким у взрослых.

275

Кроме памяти, в построении "чужого я" играет важную роль продуктивное воображение. Эта роль, к сожалению, совершенно не исследована. Ведь, приписывая другим психические состояния, я не только провозглашаю их не своими, данными мне, но я экстернализирую их, я их "вкладываю" в чужое тело. Как совершается эта удивительная операция, на это психология не дала еще удовлетворительного ответа.

"Чужие переживания, — пишет Лесли Стивен (Lesley Stephen, "The science of Ethics", 229—238), — восполняются силою воображения. Когда я сижу внутри дома, его наружность я восполняю воображением, так точно образ нищего у дверей я восполняю чувствованиями, испытываемыми на холоде и на дожде". Таким образом, есть аналогия между представлением предметов, находящихся вне видимого кругозора, и чувствованиями, "вкладываемыми" в чужое тело. Есть существенная разница между просто представлением внекругозорного объекта и представлением его "как будто", там, за пределами кругозора, где я не могу его представлять себе; подобным же образом есть существенная разница между знанием о том, что NN страдает зубной болью, и живым ощущением его боли в его теле, которой я не могу ощущать. Так, m-me de Sevigne пишет дочери: "У меня болит твоя голова" (j'ai mal a votre tete).

Некоторый свет пролит на эту проблему исследованиями американских психологов Merkin, Murray, Kuhlmann и Perky. Последний пишет в статье "An experimental study on Imagination" ("Amer. Journal of Psychology", 1910, 422—452): "Мы можем просто вызывать в себе известный образ (например, зрительный, по поводу сказанного другим лицом слова) или же образ, относимый нами к определенному месту и времени (просто "апельсин" или виденный вчера на Исаакиевской площади собор)". Первые образы Перки называет образами воображения, вторые — образами памяти. В последнем случае играет роль определенный контекст (spatial context), лежащий вне поля зрения, и мы знаем, что усилие припомнить побуждает наши глаза блуждать по ту сторону стен и потолка, как будто бы мы искали опорного пункта (cue) для памяти. В чем выражается в образах памяти переживание этих внекругозорных, как я их называю, представлений? Перки отвечает: в кинэстетических элементах, которые были связаны в последнем случае с образами и чувствами принадлежности личному прошлому (personal reference). При этом наблюдались и переходные формы (образы с отнесением к определенному пространству и своей личности, но без отнесения к определенному месту во времени, образы, отнесенные к своей личности, но не локализированные в определенном пространстве и времени, образы, не отнесенные к своему личному прошлому, но локализированные в определенном пространственном и временном контексте). Природа кинэстетических элементов была исследована экспериментально следующим образом. Испытуемый, посаженный в темную комнату, имел голову закрепленной шарниром и, следовательно, неподвижной. Левый глаз был завязан. Правый глаз был фиксирован на светящемся (фосфоресцирующем) пункте на расстоянии одного метра; четыре других подобных пункта были расположены так, что их изображения попадали внутрь границ слепого пятна и притом близко к границам — сверху, снизу, справа и слева. Шестой светящийся пункт был помещен вправо, как раз за границей поля зрения. Поскольку фиксация продолжалась или движения глаза были столь малы,

276

что не переходили определенных столь узких границ, оставалась видимой только одна точка, в противном случае другие пункты или некоторые из них вторгались в поле зрения. Испытуемый не знал о замысле экспериментатора. Последний вызывал в нем произнесением слов образы воображения и образы памяти, причем в итоге оказалось, что из 227 образов памяти 218 (т. е. 96%) сопровождались движениями глаз, из 165 образов воображения 122 (74%) не сопровождались движениями глаз. Подобные же эксперименты, в которых применялся ларингограф Вердина (Verdin), показали, что кинэстетический элемент в виде горловых движений привходит в слуховые образы памяти (из 155 случаев— 84%), в слуховые же образы воображения не привходит (из 214 случаев — 91%). Опыты над обонятельными образами у лица, обладавшего сильным обонятельным воображением — Miss de Vries, — показали, что обонятельные образы памяти дают наличность движения ноздрей и головы (96% из 56 случаев) и образы воображения не дают таковой (80% из 57 наблюдений).

Чтобы определить, какие психические факторы создают иллюзорную, но властно навязывающуюся нашему сознанию проекцию наших же представлений в чужое тело в качестве "данных нам", нужно было бы ближе исследовать: 1) изменения психического уровня, как выражается Пьер Жане, у нормальных людей, когда по временам чувствуется ослабление чувства реальности окружающего мира, своего я и чужих я. Гейманс в "Zeitschrift fur Psychologie und Physiologie der Sinnesorgane" опубликовал опросный лист на эту тему; 2) исследовать случаи патологической деперсонализации, при которой ослабляется чувство реальности "чужих я" и расстраивается способность проецировать одушевленность в мысленные образы живых существ и в реальные восприятия их тел. Подобные явления описываются у Пьера Жане: "Obsessions et idees fixes", Дюга и Мутье: "Depersonnalisation" 1905, и др. В описываемых ими случаях происходят и глубокие изменения в аффективной жизни, и расстройство механизма представлений, и расстройство моторной чувствительности, и ценестезш; 3) исследовать кризисы сомнений переходного возраста. Стэнли Голл ("Adolescence", p. 82) наблюдал подобные состояния духа у подростков, когда им кажется, что только он сам, я (self), существует, а все остальное, даже другие люди (other persons), суть лишь его фантастические проекции (are fantastic projections). Но я только намечаю эту психологическую проблему — ее решение далеко выходит из рамок настоящего исследования. Одно для меня несомненно: проблема мнимой проекции образов отсутствующих восприятий за пределы кругозора, туда, где они предположительно должны находиться, и проблема мнимой проекции моих представлений о "чужом я" в чужое тело — родственные проблемы.

XXX. Перевоплощаемость в философском творчестве. Самосохранение

Любознательность является аффективной наклонностью, которая может поддерживать стремление к перевоплощению даже, как мы видели, при отрицательном вчувствовании. Равным образом и коллекционерские стремления, ведущие мало-помалу к расширению духовного

277

горизонта, могут ей содействовать. Из стремления к общительности, как из общего корня, вырастают и нравственная симпатия, и эстетическое вчувствование (об этом см. мою работу "О перевоплощаемости в художественном творчестве". — "Вопросы теории и психологии творчества", 1913, вып. V). Взор матери является для ребенка общим началом для любви, и любования, и любознательности к чужому духовному миру. Интеллектуальная перевоплощаемость имеет в своей основе аффективно-волевой источник. Развитие этой последней наклонности совершается уже в сфере отчетливых понятий и суждений, как суждений теоретических, так и суждений оценки. Для философа интеллектуальная перевоплощаемость особенно важна в области психологии и истории философии, не говоря уже о практических ее отделах (этика, эстетика, философия права и т. д.). Для психологии из сказанного вытекает подтверждение уже ранее развитого нами положения, что изучение душевной жизни должно идти от целого к частям и от частей к целому одновременно, и то же самое, как мы видели, наблюдается и в области истории, и в области художественного творчества. Предлагаю читателю сопоставить вышеприведенные показания психолога Лазурского, историка Сореля с показанием художника Чехова. Чехов признает полезными для художника заметки, заносимые в записную книжку, но советует не обращаться к ним в самый момент творчества (см. "О перевоплощаемости в художественном творчестве". — "Вопросы теории и психологии творчества", вып. V). Интеллектуальная перевоплощаемость не есть холодное усвоение чужой точки зрения, но ее органическая ассимиляция. Кант пишет: "Недостаточно иметь основания для известного познания, надо с этим познанием свыкнуться (трение). Недостаточно уничтожить основания для известного убеждения, нужно еще в течение некоторого времени оказывать противодействие привычке придерживаться прежнего убеждения, которое мы теперь считаем лишенным оснований" (Reflexionen, II, § 59, S. 19). Кризис сомнений в юности бывает в этом отношении, как мы видели, благоприятным моментом для усвоения новой точки зрения. Интерес юного философа к постижению чужих точек зрения может быть настолько силен, что он оказывается иногда способным к совершенно экстраординарным средствам, чтобы проникнуть в замкнутый круг последователей какого-нибудь эзотерического учения. Так, о Лейбнице Куно Фишер сообщает, что он, заинтересовавшись в молодости учением розенкрейцеров и желая проникнуть в их среду, сочинил некоторую статью в их духе и стиле, чтобы убедить их, что он вполне достоин посвящения в их орден. О великом индийском философе Дармакирти проф. Щербатский сообщает, что он в юности, желая усвоить себе самые противоположные точки зрения различных философских сект, странствовал инкогнито бедным монахом по различным буддийским монастырям, оставаясь в каждом столько времени, чтобы усвоить себе исповедуемое в нем учение (см.: Куно Фишер. "Лейбниц" и Ф. И. Щербатский: "Логика и теория познания по учению позднейшего буддизма", ч. I). Мысль о том, что историко-философская культура не нужна для философа и что великие философы были невежественными людьми в истории философии, мало того, будто изучение истории философии оказывает вредное действие на самобытность философского дарования

278

— эту мысль высказал когда-то Поль Жане: "В философии невежество благоприятствует продуктивности творчества. Читая Канта, просто удивляешься, как мало он читал философские сочинения. Из других философов нового времени только Лейбниц и Гегель соединяли в себе большую непосредственность творчества с большой эрудицией" ("Revue des deux mondes", 1868, 15 mai, p. 354). Я уже имел случай показать, насколько ложна подобная мысль (см. мою статью "О психологическом изучении метафизических иллюзий". — "Жизнь", 1900, январь).

В Киркегоре была чрезвычайно сильна тенденция к психологической перевоплощаемости. В своих творениях он не только выводит различные характеры и создает различные ситуации, но выдумывает и различных авторов. Псевдонимы, которыми подписано большинство его сочинений, образуют целый круг индивидуальностей, стоящих на совершенно различных точках зрения. Именно его стремление "экзистенциально" мыслить ведет его к этому пользованию псевдонимами. С какой психологически-художественной виртуозностью он умел перевоплощаться во всевозможные писательские индивидуальности, можно видеть из сочинения "Предисловия к сочинениям", которое представляет собрание предисловий фиктивных авторов к фиктивным сочинениям" (Н. Hoffding. "S. Kierkegaard", 1906, S. 54).

Указанная нами выше наклонность к путешествиям также тесно связана с тенденцией к перевоплощаемости. Философское творчество Фихте, Спенсера, Канта, быть может, выиграло бы в широте, если бы им пришлось менять на продолжительное время ту социальную обстановку, в которой им приходилось жить.

Перевоплощаемость ученого следует отличать от нравственной чуткости и эстетического вчувствования, хотя эти последние свойства весьма ценны для ученого и философа. Алеша Карамазов вдруг говорит Ивану: "Отца убил не ты!" и затем к ужасу и изумлению брата описывает ему его душевное состояние: "Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца — ты". — "Когда я говорил?! Я в Москве был. Когда я говорил?" — совсем растерянно пролепетал Иван. — "Ты говорил себе это много раз, когда оставался один в эти два страшных месяца", — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, не своей волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению" (см.: Достоевский. Сочинения, т. XIV, стр. 287, изд. 1904 г.). Здесь проницательность подсказана любовью к брату и стремлением оказать ему нравственную поддержку в реальной жизни. Когда герой бальзаковского романа "La recherche de l'absolu"* Баль-тазар де Клаэс производил опасные химические эксперименты в лаборатории, куда проникла его жена из любопытства, несмотря на строгое запрещение мужа, то он, видя жену после страшного взрыва, происшедшего в лаборатории, совершенно невредимой, восклицает в сильном волнении: "Ангелы Господни спасли тебя!" Бальтазар де Клаэс был твердо убежденный атеист, и его восклицание Тэн объясняет как внезапную, вызванную душевным потрясением реминисценцию из области чувств и образов раннего детства. Такая черта, по справедливому замечанию Тэна, не могла быть придумана Бальзаком, она постигнута интуицией художника, который, фиктивно перевоплощаясь в героя, с душою

279

которого глубоко сжился, сопереживает в художественном творчестве малейшие подробности его духовной жизни (см. статью Тэна о Бальзаке). Цель Бальзака — пережить радость эстетического перевоплощения, имеющего глубокое жизненное правдоподобие, и сообщить эту радость читателю. Между тем перевоплощаемость ученого служит ему для того, чтобы однозначно истолковать корреляцию психических свойств человека в целях психологических или исторических научных выводов (психология, история философии) или чтобы однозначно истолковать корреляцию логических смыслов, образующих систему данного философа.

Истина многогранна и многоцветна. Для ее постижения необходимо философу дать себе отчет в том, что Кант называет горизонтом знания, т. е. известной точкой зрения на мир, заключающей в себе известный запас знаний. Необходимо: 1) установить свой собственный горизонт, дать себе в нем ясный отчет, 2) стремиться по возможности увеличивать его, 3) считаться с горизонтом другого, 4) определить абсолютный горизонт знаний и поставить его в отношение к своему, учтя при этом свои способности. Этот абсолютный горизонт и образует то, что я назвал бы параллельно идее полноты знания идеею его широты. В основе первой лежит коллекционерская наклонность, в основе второй — общительность. История философии может являть картину бессвязности для скептически настроенного дилетанта. Усвоение ее без углубленного перевоплощения в многоразличные точки зрения не только бесполезно, но прямо вредно: "Difficile est philosophia pauca esse ei nota, cui non sint nota aut pleraque, aut omnia". Разумеется, здесь речь идет о психических точках зрения на мир, а не о фактических подробностях. Без идеи широты понимания философского творчества, как единого мирового процесса, самораскрытие человеческого духа неосуществимо.

Ну, так которая из философий пребудет? Не знаю. Но философия быть, думаю, вечно должна!

(Шиллер)

К группе репулъсивных наклонностей нужно прежде всего отнести: 1. Самосохранение. Возможны случаи, когда самосохранение проявляется в аппетитивной форме. Так, например, собаки при некоторых заболеваниях едят траву ежу (chien dent), на это указывал еще Декарт. Я видел кошку, которая, оправляясь от сильного кровотечения (с выкидышем) после падения с 5-го этажа на мостовую, ела сама в саду из моих рук ту самую "порезную траву", которую крестьяне при порезах серпом на жатве употребляют как останавливающее кровотечение средство. Но большей частью самосохранение проявляется в репульсивной, оборонительной форме. Оборонительные реакции предваряются беспокойством, тревогой, испугом. Таковы разнообразные формы проявления неофобии или мизонеиз-ма, т. е. страха перед новым, невиданным, необычайным. Если ход событий приобретает совершенно экстраординарный характер в смысле нарушения всех привычных ожиданий, страх переходит в ужас или в ярость.

Такова тревога животных при затмениях и землетрясениях. Джэмс рассказывает, что с одним большим породистым псом сделалось нечто вроде эпилептического припадка, когда этот пес увидел кость, двига-

280

ющуюся по полу, не замечая при этом нитки, при помощи которой ее двигали ("Психология", изд. 1-е, пер. И. Лапшина, 1896, стр. 340). Гюйо ("L'irreligion de l'avenir", I глава, 41 стр. русского перевода) и Дельбёф, которого цитирует Гюйо, сообщают о том впечатлении, которое производят на собак мыльные пузыри, внезапно превращающиеся в "ничто" при дуновении или прикосновении: "После того как лопнул четвертый пузырь, ярость собаки не знала границ, но она не старалась схватить его, но ограничивалась тем, что лаяла на него со всею силою гнева, пока пузырь сам не исчезал". Боясь довести собаку до бешенства, Дельбёф поспешил прекратить опыт. Перед нами здесь не удивление-радость, а удивление-испуг, переходящее в гнев. У животных есть смутное чувство законосообразности природы, которое у человека проясняется и на известной стадии развития доходит до отвлеченного понятия закона природы. Вся умственная эволюция человека, безмерно возвышающая его над животными, есть непрерывный процесс осмысления мира явлений и своей познавательной деятельности. Миф, искусство, язык, техника, наука и философия — лишь различные формы расшифрования безмерно сложной загадки бытия и познания. Всякая научная и философская система, поскольку она 1) логически связна, т. е. свободна от внутренних противоречий, и 2) верно истолковывает познаваемые явления и их взаимную связь, есть наивысшая форма такого осмысления, предохранительная форма (Schutzform), как метко называет ее Авенариус ("Критика чистого опыта", ч. II). От чего же она нас предохраняет? От иррационального в действительности. Если мир-явление не есть Космос, но Хаос, в котором нет никакого единообразия, то никакое строительство мысли и жизни для человека не представляется возможным. Философия и прежде всего логика и теория познания есть Органон, орудие для преодоления того, что на низшей ступени развития представляет страх перед чудом, а на высшей — страх перед логической нелепостью или фактической несообразностью в данной научной теории или философской системе. Подобный страх может быть или могучим стимулом для напряжения всех умственных сил перед загадочным явлением — удивлением, как великой философской страстью, или трусостью в мышлении, страхом не за науку и истину, а за истинность своей теории. Хотя вера в чудеса давно уже утратила свой кредит в глазах философов, и уже Гоббес писал, что чудеса подобны пилюлям, которые, быть может, иногда полезно глотать, но никогда не следует жевать, тем не менее весьма знаменателен тот факт, что и Декарт, и Лейбниц интересовались в юности теургическими затеями розенкрейцеров, что одним из импульсов для размышлений о законе причинности у Юма были рассказы о чудесах, якобы происходивших на Медарском кладбище в 1723 г. на могилах казненных янсенистов, что внимание Канта в начале 60-х гг. XVIII в. было привлечено чудесными рассказами про Сведенборга, и Кант затратил огромную для своего тощего кармана сумму, чтобы купить "Arcana Coelestia" Сведенборга, которые так потом разочаровали его, что импульсом к пробуждению философской любознательности в 24-летнем Т. Масарике были  "загадочные"  явления спиритизма и гипнотизма1.

1 См. брошюру проф. Пражского университета Эм. Радля "Т. Масарик, его жизнь, научная и общественная деятельность", 1921 (есть русский перевод).

281

Исходным пунктом для творчества Канта в его критический период "было страшное разрушение науки и нравственности", которым угрожала философия Юма. Мы видели, какую огромную роль играет кризис сомнений в духовном развитии каждого философа. Философская система претендует быть дредноутом, находясь на котором чувствуешь себя в безопасности. Но если страх в утонченных формах осторожности, настороженности, подозрительности к собственным увлечениям является тоническим средством, направляющим мысль и обостряющим строгость критической самооценки, трусость в мышлении есть забота о сохранении в неприкосновенности своих теоретических построений в связи со страхом перед новизной. История науки знает множество примеров подобной неофобии ученого из страха разрушения прежнего его мировоззрения. Вот хороший пример из современной психологии. Некоторые биологи забрали себе в голову, как догмат, что не может быть ассоциирования двух ощущений у тех животных, которые не имеют кортикального вещества в мозгу. Когда им показывают опыты над рыбами, которые так выдрессированы, что проникают в стеклянную трубочку, как только внутри ее в аквариуме зажигают электрическую лампочку, то вот что они пишут в ответ: "Вы указываете на факты, вы приводите доказательства, но ни те ни другие не существуют для нас, теоретиков; мы просто знаем, что функция не может существовать без органа... поэтому я a priori отрицаю все то, что вы добросовестнейшим образом утверждаете в качестве того, что видели, слышали, осязали. Мы отказываемся наблюдать факты, которые заведомо считаем невозможными" (письмо психолога Жюля Сури (Soury) к Гаше-Супле от 15 октября 1908 г., см. "Genese des instinctes", 1912, p. 16). "Огнеупорность" философской системы, способность ее если не целиком, то частично быть aereperennius*, определяется, конечно, счастливым сочетанием в философском гении высокоразвитого чувства действительности, логической остроты мысли и изобретательности; всем этим в итоге определяется сила философской мысли, ее глубина и ясность. Трусость же в мышлении есть, так сказать, деградация "воли к системе", так как в последнем случае интеллектуальное чувство страха перед противоречием имеет ту явно личную или узкопартийную подкладку, которая бросается в глаза у людей, лишенных философского мужества. Борьба с противоречиями и несоответствиями между мыслями и фактами приводит к объективно ценным результатам только тогда, когда продиктована бескорыстным сверхличным мотивом — найти в данной научной теории или философской системе для человечества надежное орудие для постижения и преображения действительности. Часто говорят в новейшее время, что логика и теория познания суть высшие формы приспособления человеческого духа к действительности (Мах), говорят даже о приспособлении мыслей между собою. Я сомневаюсь, чтобы такое чрезмерное расширение термина "приспособление" было вполне удачным. Можно ли истолковывать умственную деятельность человека как приспособление к среде, если человеческий дух оказывается в состоянии получать искусственно новые варианты некоторых элементов, варианты, которых, по-видимому, нет в природе, температуру выше солнечной или отстоящую на 1° выше абсолютного нуля, получать разновидности некоторых животных экспериментальным путем, изменять климат и т. п.

282

любовь мою — и истинную любовь — ко второй моей жене и детям (от первой), нет, моя вера в бессмертие основана теперь на другом нравственном начале, на другом идеале" ("Вопросы жизни", 463).

Вот еще два признания — Пастера и Дарвина: 1) "В каждом из нас имеется два человека — ученый, желающий путем наблюдения, опыта и рассуждения возвыситься до познания природы, и чувствующий человек, человек традиции, веры и сомнения, человек чувства, который оплакивает умерших детей своих, который не может, увы, доказать, что он их увидит вновь, но который верит и надеется, который не хочет умереть, как умирает вибрион, который говорит сам себе, что сила, заключенная в нем, преобразуется". 2) "Что касается бессмертия, то ничто мне не доказывает столь ясно, сколь сильно и инстинктивно это верование, как рассмотрение взгляда, высказываемого в настоящее время физиками, что солнце вместе с планетами, с течением времени охлаждаясь, сделает жизнь невозможной, если только какое-нибудь большое тело не вторгнется в него и не даст ему обновленную жизнь. Для меня, верующего, что в отдаленном будущем человек будет несравненно более совершенным существом, чем теперь, невыносима мысль, что он и все другие одушевленные существа после столь долгого и медлительного процесса обречены на полное уничтожение. Тем, кто всецело допускает бессмертие души, разрушение нашего мира не представляется столь ужасным".

А вот что говорит чеховский доктор-материалист: "О, зачем человек не бессмертен? Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и, в конце концов, охладеть вместе с земной корою и потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землей вокруг солнца? Для того чтобы охладеть и потом носиться, совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом, и потом, словно в насмешку, превратить его в глину. Обмен веществ! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом бессмертия!..

Только трус, у которого более страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что его тело будет со временем жить в траве, в полипе, в грибе... Видеть свое бессмертие в обмене веществ так же странно, как пророчить блестящую будущность футляру после того, как разбилась и стала негодною дорогая скрипка" ("Палата № 6", гл. VII).

Проблема продления жизни занимала уже Бэкона и Декарта. После его смерти в Стокгольме королева Христина с усмешкой сказала кому-то: "Он умер, несмотря на то что изыскивал средства против смерти".

В своей статье "Von der Macht des Gemuths etc."* Кант указывает на страх смерти как на известный Naturinstinkt, в силу которого даже умирающие в страшных муках и обращающие мольбы к небу (Jovi liberatori), чтобы оно скорее "прибрало их", все же минутами рассчитывают на небольшую отсрочку (procrastinatio). Глубоко старые люди, даже крайне ограниченные, любят жизнь. Один выживший из ума старик находил развлечение в том, чтобы разные часы, окружавшие его, били не одновременно. Другая глубокая старуха, умирая, сожалела, что не может более ощущать движение веретена в слабеющих руках. Но если

284

в известный момент жизни тяжело умирать", то все же можно быть "сытым" жизнью. "Наполнение времени непрерывною и размеренною деятельностью, которая имеет в виду великую заранее поставленную цель, — пишет Кант в "Антропологии" (vitam extendere factis), — это единственное средство быть довольным жизнью и вместе с тем чувствовать себя сытым ею: "чем больше ты думал, чем больше ты делал, тем больше ты жил" (хотя в собственном воображении). Такое окончание жизни обыкновенно дает человеку удовлетворение" (§ 59, стр. 102, русский пер.).

В упомянутом нами сочинении "Von der Macht etc." Кант высказывает следующую мысль: "...философствование даже и не для философа является... средством для устранения некоторых неприятных чувствований и в то же время возбуждением душевного состояния (Agitation), привносящим в данное занятие известный интерес, который, будучи независимым от внешних случайностей, именно вследствие этого последнего обстоятельства хотя и является игрой, но все же благодаря своей силе и глубине (Innigkeit) противодействует иссяканию жизненной силы. А что касается философии, интересы которой направлены на целокуп-ность и конечную цель разума, являющегося абсолютным единством, то она приносит с собой чувство мощи, которое в известной мере может возместить телесную слабость (преклонного) возраста разумным измерением ценности жизни". По мнению Канта, то же можно сказать про всякую бескорыстную научную деятельность: ученый, подобно философу, "наслаждается благотворностью подобного возбуждения своих сил в омолодении и неисчерпаемом продлении жизни" (см. Кант: "Populare Schriften", издание Kantgesellschaft, 1911, S. 399—400').

Проблема смерти как у биологов, разрабатывающих танатологию, так и у философов, для которых их главный предмет есть, по выражению Платона, "melethe thanatu", преодоление страха смерти, осуществляется

1 Богословы изыскивают другие способы продления человеческой жизни высочайших особ — это вознесение Небу общественных молитв. Гальтон в своем "Inquiry" научно исследовал этот вопрос. Сопоставление среднего возраста людей различных профессий (военные, судьи, врачи etc.) со средним возрастом монархов показало, что вознесение небу общественных молитв о долгоденствии монархов укорачивает их жизнь, если вообще оказывает на нее влияние. Вот таблица Гальтона:

Средний возраст, достигнутый мужчинами различных классов, переживших 30-летний возраст в Англии от 1768 до 1843 г.

	Число лиц	Средний
Члены королевского дома	97	64,04
Духовенство	945	69,49
Законоведы	294	68,14
Врачи	244	67,31
Английская аристократия	1179	67,31
Джентри	1032	70,22
Купечество	513	68,71
Офицеры королевского флота	366	68,40
Ученые и литераторы	395	67,55
Офицеры армии	569	67,07
Представители изящных искусств	232	65,96

285

путем преображения личных интересов в сверхличные. Это преображение ясно обнаруживается на личном отношении философа к смерти. Как умирают великие философы? Героическая смерть Зенона, Сократа, Боэция, Джордано Бруно общеизвестна. Вот еще несколько иллюстраций из биографий Эпикура, С.-Симона, Конта, Ренувье. Эпикур в предсмертной записке другу сообщает, что, несмотря на невыносимые муки от болей в желудке и мочевом пузыре, он испытывает радостное чувство при мысли о философских беседах, которые они вели между собой. Письмо заканчивается припиской: "Позаботься о Метродоре". О. Конт на смертном одре был всецело поглощен обсуждением дальнейших судеб позитивизма, его признательный взор был обращен на иссохший букет Клотильды де Во.

"Смерть есть собственно вдохновитель-гений, муза философа" (Шопенгауэр: "О смерти и неразрушимости нашей истинной сущности". "Афоризмы и максимы", пер. Черниговца, стр. 103—107).

Последние слова С.-Симона, обращенные к ученикам, были следующие: "Уже в продолжение 12 дней я занимаюсь тем, чтобы указать вам средства сделать ваши усилия в этом предприятии (издание журнала "Le producteur") наиболее полезными, и вот уже три часа как я стараюсь изложить вам вкратце мысли об этом предмете. Теперь я могу сказать вам: вы являетесь в такое время, в которое согласные усилия должны иметь большой успех, — груша поспела, вы можете ее сорвать. Последняя часть моих трудов "Новое христианство" не будет тотчас понята. Некоторые думали, что всякая религиозная система должна исчезнуть, потому что показана дряхлость католицизма. Но это большая ошибка: религия не может покинуть мир: она только переменяет вид. Родриг, не забывайте этого и помните, что надо действовать с увлечением, чтобы делать великие дела. Вся моя жизнь резюмируется в одну мысль: обеспечить людям свободное развитие их способностей". Произошло минутное молчание, после которого умирающий сказал: "Через двое суток после второй нашей публикации участь рабочих будет устроена: будущее принадлежит нам". Сказавши это, он положил руку на голову и умер (Щеглов. "История соц. систем", т. I, изд. 2-е, 1891, стр. 317).

Очень хорошо оттенены личный и сверхличный моменты в отношении к смерти 82-летним Ренувье, который за несколько дней до смерти писал следующее: "Я нимало не заблуждаюсь относительно моего состояния. Я знаю, что я скоро умру, через неделю или через две. А между тем мне еще так много хотелось бы сказать относительно моего учения. В моем возрасте непозволительно надеяться, дни уже сочтены, быть может, даже часы. Нужно примириться с этим. Я умираю не без сожаления. Мне жаль, что я никаким образом не могу предвидеть судьбы моих воззрений. Я умираю, не сказав последнего слова. Все умирают, не успев выполнить своей цели. Это самая печальная из печалей нашей жизни. Это еще не все. Когда человек стар и привык к жизни, то умирать очень тяжело. Мне кажется, что молодые люди легче мирятся со смертью, чем старики. Перейдя за 80 лет, человек становится трусом и не хочет более умереть. И когда становится несомненным, что смерть приближается, то душа наполняется большою горечью. Я изучил этот вопрос со всех сторон, вот уже несколько дней как я пережевываю все ту же мысль: я знаю, что я умру, но я не могу убедить себя в том, что я умру. Во мне

286

возмущается не философ: философ не верит в смерть, но против нее возмущается старик. У старика нет сил для примирения со смертью. Тем не менее нужно примириться с неизбежностью" ("Revue de Metaphysique et de Morale", 1904. Цитата взята из книги И. Мечникова "Этюды оптимизма", 1909, стр. 111—112).

XXXII. Самозащита

2. Самозащита. Под самозащитой я разумею наклонность к самосохранению, проявляющуюся в агрессивной, активной форме гнева, стремление к борьбе за обладание пищей или самкой, причем эмоции страха и гнева могут быть связаны между собою. "Инстинкт нападения, — пишет Гаше-Супле (Genese des instinctes", p. 108), — может быть производным от страха, хотя наиболее часто он является производным от голода". "Безумство храбрых" может быть иногда иллюзией, так как мнимая храбрость может оказаться преждевременными и безрассудными движениями нападения на врага, но движениями роковыми под влиянием импульса страха. Тургеневский воробей, грудью "защищавший" птенцов, упавших на землю из гнезда, перед охотничьей собакой, может быть поэтическим символом морального героизма, но не в глазах зоопсихолога. Подобная же быстрая метаморфоза страха в гнев наблюдается и в высших духовных сферах человеческой деятельности, в частности и в философском творчестве. В исследовании "О трусости в мышлении" я подробно показал, как страх перед состоятельностью собственной системы вызывает в философе по отношению к противнику стремительную и логически необоснованную реакцию гнева, выражающуюся в употреблении самых резких выражений.

У человека самозащита проявляется во всевозможных наклонностях; производными чувствами от самоутверждения и самозащиты собственной личности являются эгоальтруистические чувства: жажда славы, самолюбие, гордость и властолюбие. В различных родах человеческого творчества можно проследить преображение подобных эмоций, или зарождение под их влиянием творческих стремлений. Ювенал говорит: "Facit indignatio versum"*; комедия, сатира вообще имеют в основе весьма часто чувство превосходства над низким, глупым, пошлым и отвратительным и чувства иронии и злорадства по отношению к подобным проявлениям. Бетховен замечает, что гнев может быть импульсом для творчества. Игнатий Лойола, который в молодости был военным и вследствие раны должен был оставить военную службу, перенес свой воинский пыл на дело служения церкви. Хомяков, будучи храбрым офицером и страстным охотником, перенес свой боевой темперамент в полемику, в которой, по свидетельству Герцена, располагал изумительным диалектическим искусством. Мы уже видели, что социальное признание является важным стимулом для творчества (см. Введение, т. I). И в области философии диалектическая гибкость мысли, яркость и выразительность стиля часто бывают связаны с исключительным полемическим талантом. Диалоги Платона, посвященные борьбе с софистами, "Полемика" Декарта по поводу "Meditationes"**, нападения Канта на Эбергарда, Милля на Гамильтона, Ницше на Штрауса, Паскаля на

287

иезуитов и т. д. могут служить тому иллюстрацией. В подобной полемике все то, что имеет мелочный, личный характер, проистекает большею частью из указанной выше стремительной метаморфозы безрассудного страха в бессильный гнев и является лишь помехой для продуктивного развития мысли. "Святая злоба" есть глупое изобретение плохих поэтов. Есть на свете такие люди, которые, чувствуя наклонность к грубым ругательствам, радуются, когда находят таковые в сочинениях великих людей. Могу доставить им несколько минут приятного развлечения. Вольтер называет Лейбница шарлатаном, а Шопенгауэр — блюдолизом. Бутервек называет систему Фихте трансцендентальным онанизмом, Дюринг называет Тренделенбурга схоластическим импотентом, иссохшим аристо-теликом, а философию Гартманна педерастической, Шопенгауэр философию Гегеля — проституткой, Ницше называет Канта идиотом, калекой в сфере понятий — Begriffskruppel, Карлейль называет философию эмпиризма свинской философией, pig-philosophy, Конт называет Кузена знаменитым шарлатаном. В сочинениях Платона, Аристотеля, Декарта, Спинозы, Лейбница, Канта, Юма, Спенсера и Гегеля я не встречал следов подобной копролалии, и если бы они нашлись, то в них нельзя было бы усмотреть проявления творческой силы. Тем не менее полемическая жилка составляет непременное условие диалектической гибкости мысли и представляет существенный момент в процессе выработки литературного стиля философской системы, другим моментом в выработке стиля является способность становиться на чужие точки зрения. Философский стиль есть равнодействующая искусства перевоплощаемости и искусства внушать другим свои идеи, искусства проявлять в своих творениях в яркой форме типически индивидуальные черты. Преувеличение одного из этих моментов неизбежно ведет или к половинчатости скептицизма и эклектизма, или к фанатизму догматиков. Благодушная всеядность Ренана и назойливый агитаторский азарт Фихте в его стремлении принудить читателя к пониманию в этом отношении образуют живописный контраст: "Лишь тогда имеешь шансы хоть раз в жизни постигнуть истину, когда много противоречишь самому себе", — говорит Ренан. С другой стороны, когда Рейнгольд выразил мысль о том, что и философ как индивидуум может ошибаться, и потому ему полезно поучиться кое-чему у других, Фихте сказал: "Любезный Рейнгольд, чье настроение вы тут описываете? Настроение человека, который во всю свою жизнь еще ни разу ни в чем не был убежден" (см.: Куно Фишер. "Geschichte der neuen Philosophie", В. VI, S. 125—134). Кант в "Критике способности суждения" осуждает искусство убеждать путем красноречия, т. е. внушения даже в том случае, если оратор защищает правое дело. Такой моральный ригоризм есть следствие интеллектуализма. Во всяком философском доказательстве есть момент объективной принудительности, проистекающий из достоверности или вероятности приводимых фактов, ясности понятий и строгости доказательств, и субъективный — чувство очевидности. Те приемы изложения, которые повышают последнее, являются важным добавочным условием для усвоения ясного достоверного знания, которое, таким образом, сверх того, что становится понятным, делается и убедительным. Ведь сам же Кант, как мы видели выше, отмечал это важное различие. Философская мысль должна быть внушительной.

288

ХХХШ. Половое влечение

Я перехожу к группе конструктивных аффективных наклонностей. I. Половое влечение. Его значение в качестве источника высших форм духовной деятельности неоднократно подчеркивалось в психологической литературе: 1) Гюйо и Литтре, следуя за Руссо, ставят с ним в тесную связь развитие симпатических чувств (против подобной идеи протестовал учитель Литтре — Конт), 2) Грент Аллен по примеру Берке выводит из него эстетические чувствования (что оспаривает Гроос), 3) Люба (Leuba), Монморан (Montmorant) и многие другие выводят из него религиозную мистику (что оспаривает Джэмс) и, 4) наконец, ученик Фрейда Ранк выводит из него типы философского творчества. То, что есть глубокого и верного в этих мыслях, с неподражаемой силой и глубиной выразил Платон в "Пире", в своем учении о творческом Эросе, но в целом эта мысль представляется крайне односторонней. В развитии симпатических чувств происходит значительное углубление и расширение после периода половой зрелости, но не половое влечение порождает чувство симпатии — оно может лишь обострять его. Симпатические чувства зарождаются гораздо раньше, как это указывают против Руссо многие современные психологи с Дарвином во главе (Прейер, Селли, Болдвин, Гротюйзен). Точно так же чувство красоты многими своими сторонами пробуждается в ребенке вне связи с половым влечением, и то же можно сказать о первых опытах эстетического творчества, на что указывает Гроос ("Spiele der Menschen", глава об эротических играх). Попытка "дедуцировать" из полового влечения мистику и философское творчество заключает в себе неясность, которая особенно увеличилась со времени появления школы Фрейда и создания его двусмысленного термина "сублимирование". Это значит подавление. Но последнее выражение можно понимать двояко: 1) оно может означать отодвигание на задний план сознания. Так, во влечении к женщине чувственный элемент может быть заслонен (оставаясь в поле сознания) другими элементами, сочетаясь известным образом с последними, 2) он может означать отодвигание из сферы сознания в область бессознательной или подсознательной психики. Так, например, Штекель в книге "Что на дне души таится" рассказывает, как одна дама, богатая помещица, дабы отучить мужа от гомосексуализма, старалась держать его при себе в деревне, развивая в нем страсть к утонченному столу и "сублимируя" гомосексуализм обжорством. Согласно этой точке зрения, первоначальная наклонность здесь лишь отодвинута в область бессознательного. Подобное понимание сублимирования, а вместе с ним и самый raison d'etre* термина, приемлемо лишь для тех метафизиков, которые признают определенный смысл за терминами: "бессознательная, надсознательная, сверхсознательная или подсознательная" психика. Я имел случай в статье "Э. фон-Гартманн" (Русская мысль, 1906) показать, что эти понятия бесполезны для психологии и самопротиворечащи с философской точки зрения. Поэтому мы будем говорить в последующих рассуждениях не о сублимировании, а о замещении или преображении наклонностей. Религиозное и философское творчество может быть сближено с половым влечением вследствие аналогии между отношением субъекта и объекта

289

в половой любви и отношением познающего духа к познаваемому Космосу или Богу в религии и философии. Половые противоположности переносятся у пифагорейцев путем антропоморфической проекции в сферу основных космических сил: arrhen u thelu, мужское и женское — одна из пар мировых противоположностей, она же в виде антитезы активного и пассивного начал фигурирует у Платона и Аристотеля. У новоплатоновцев и гностиков, в каббале, у Якова Бёме, у Шеллинга, у Конта, у Шопенгауэра, у Гартманна и у Соловьева можно проследить отзвучия тех же психологических антитез. С другой стороны, анализируя творчество мистиков и философов с субъективной стороны, можно найти аналогии подобного же рода, только их надо понимать не как двусмысленное сублимирование, а как преображение. То, что первоначально с объективной стороны выражалось в психологических представлениях, гипостазированных в метафизические реальности, а с субъективной — проявлялось в переживаниях, имевших эротический оттенок, превратилось в поэтический образ в описаниях экстаза мистиков и в простую метафору у философов. Эротика и мистика перерождаются в философском творчестве во вселенское чувство, в любование миром как целым. Природа вселенского чувства и его отношение к мистике выявлены мною подробно в исследовании "Вселенское чувство". Это — чувствование, связанное или с понятием о мире, или с понятием о мировом идеале. Вот как характеризует эту "космическую эмоцию" (Cosmic Emotion) английский ученый Клиффорд: "Под космической эмоцией я разумею эмоцию, испытываемую по отношению ко вселенной как совокупности всех вещей, рассматриваемой с точки зрения космического порядка". В этой эмоции есть две разновидности: одна более направлена на макрокосм — мир внешний, другая — на микрокосм, мир наших собственных душ. Когда мы пытаемся объединить самые общие концепции, какие мы можем образовать о великом агрегате непрестанно совершающихся событий, установить род равновесия между чувствованиями, которые эти события вызывают в нас, и когда мы пытаемся присоединить к этим чувствам (the feeling of vastness) чувство необъятности, ассоциируемое с попыткой представить целокупность бытия (the whole of existence), то мы переживаем космическую эмоцию первого рода; она может иметь характер благоговения, почитания, но может возобладать в нас в виде стимула к действию, подобно тому действию, которое оказывают на музыканта его товарищи, играющие в оркестре: они увлекают его и вынуждают исполнить его партию с силой и точностью темпа и интонации. Если, с другой стороны, мы рассматриваем совокупность наших действий и чувствований, сопровождающих эти последние, если мы составляем себе наиболее высокое обобщение в целях охарактеризовать природу добрых действий и чувствований и если мы свяжем это обобщение с чувством широты, захватывающим совокупную деятельность остальных людей, мы испытаем космическую эмоцию второго рода" (Clifford: "Lectures and Essays": "The cosmic Emotion"). Вселенское чувство есть пафос, одушевляющий философа, по отношению к выработанной его системой концепции мира как целого и социального мирового идеала. В этом пафосе можно видеть преображение религиозного чувства и эмоцию философского порядка.

290

После сказанного присмотримся к аргументации Ранка. Он в своей книге "Психоанализ в науках о духе" делит всех философов на три типа: 1) метафизики-художники — мистики и натурфилософы, 2) синтетические мыслители — Конт, Спенсер, 3) аналитики — Кант, Спиноза, Декарт, Юм. У двух последних типов констатируется сублимирование полового влечения мышлением. Это сублимирование находит себе объяснение в безбрачии философов — они анэротики. У первого же типа libido проецируется на картину мира — они гиперэротики. На это можно возразить следующее: 1) Безбрачие не свидетельствует об анэротичности, именно натуры с чувственными наклонностями нередко бывают безбрачными, и именно художники, например Лермонтов. Правда, Даргомыжский, Бетховен, Лист, Чайковский, Балакирев, Мусоргский были холостыми, но что же из этого следует? 2) Среди философов-систематиков как быть с Аристотелем, Гегелем и Контом, которые, как и множество других, были женатыми? Аристипп говорил о своей любовнице, знаменитой красавице Лаисе: "Я обладаю, но не мною обладают". Демокрит на вопрос, почему он выбрал себе такую маленькую жену, ответил: "Я выбрал из зол наименьшее". Аристотель питал к первой жене (он был женат дважды) столь сильную страсть, что велел воздвигнуть в память ее статую (см.: Gomperz. "Gnechische Denker", В. III). А Конт был весьма чувственной натурой, об этом нам свидетельствует его биограф, Дюма, излагая подробно оба его романа — с Каролиной и Клотильдой (см. "Les deux Messies positivistes — Comte et Saint-Simon"). Выходит, что и философы, систематики и аналитики, не анэротичны, но что сильные чувства и страсти низшего порядка преобразились в их духовном развитии в философский пафос. Весьма вероятно, что к великим творцам философских систем применимо замечание, сделанное Соловьевым по отношению к основателям новых религий. В своей превосходной биографии Магомета Соловьев, указывая на сильную чувственность Магомета, прибавляет: "Сила духа, обнаруживаемая человеком, находится в прямом отношении с силою тех низших страстей, которые он поборет в себе" (Сочинения, т. VI, стр. 550).

Кому случалось читать переписку Абеляра и Элоизы, тот поражается бросающимся в глаза контрастом между страстностью писем Элоизы и безжизненным схоластическим резонерством Абеляра. Ранк, очевидно, представляет себе творческий дух философа в образе Абеляра. И для Ранка природная апатия представляется психическою основою интеллектуального ("сухого, холодного") творчества: философ — это "холодный мужчина". Руссо в "Исповеди" рассказывает, что одна венецианская куртизанка после неудачи, которую он потерпел в попытке ухаживать за ней, с негодованием сказала: "Lascia le donne e studie la matematica!"* Таков и Ранк!1.

1 В "American Journal of Psychology" (1918) имеется психоаналитический этюд, посвященный Огюсту Конту, Blanchard'a.

291

XXXIV. Архитектоническая наклонность. Наклонность к социальной организации

II. Архитектоническая наклонность. Было бы ошибочно думать, что поразительная индустрия животных (пчелы, муравьи, бобры, птицы) возникла именно в том виде, в каком мы ее теперь видим. Так думал когда-то Декарт, но современные зоопсихологи, например Гаше-Супле, указывают на то, что удивительные постройки животных, вероятно, развились постепенно из более рудиментарных и грубых форм. Нельзя говорить об архитектоническом инстинкте у человека, но можно говорить об архитектонической наклонности, стремлении к сооружению стройных, симметрических и отвечающих известной цели агрегатов, каковы: утварь, жилища, ограды, машины, сады и т. п. Стремление к симметрии и эвритмии представляет существенную черту в орнаментике и косметике на самых низших ступенях художественного творчества. Мы видели, что та же архитектоническая наклонность выражается и в области мысли в стремлении ученых и философов к созиданию стройных теорий и систем, конечной же целью всякой вполне разработанной философской системы является конструкция определенного образа мира (Weltbild) и понятия о мире (Weltbegriff, conceptus cosmicus, по Канту).

Архитектонические наклонности часто пробуждаются в раннем возрасте. Так, Био в своей биографии Ньютона рассказывает, что последний еще ребенком любил сооружать модели машин, например он построил мельницу, в которой вместо мельника находилась мышь, двигавшаяся и поедавшая даваемую ей муку. Архитектонические стремления могут проявляться в пространственных конструкциях и в построении известного эвритмического агрегата представлений во времени (ораторское искусство, построение систем, поэтические наклонности, песнетворчество). У многосторонне одаренных натур архитектоническая наклонность может проявляться иногда сразу в двух различных направлениях — познавательном, например техническом, и эстетическом, например живописном (Леонардо да Винчи), причем более значительная одаренность в известном направлении одерживает, наконец, перевес над другою склонностью. Так, изобретатель парохода Роберт Фультон был в юности живописцем и лишь позднее (на 16-м году) окончательно сделался техником. Весьма замечательно отмеченное нами выше обстоятельство — архитектонические наклонности животных, их индустрия иногда дают косвенный импульс изобретательности человека (см. выше гл. IV). Если мысль Лукреция, будто люди научились музыке, подражая пению птиц (Sibila primum agrestes docuere cavas inflare circulos et liquidas avium imitarier), и представляется спорной, то бесспорно, что изобретение многих мелодий возникло из подражания птичьему пению. Ком-барье ("La musique, ses lois, son evolution", 1910) сообщает, что капитан Fourneaux привез с острова Тонги флейту, издававшую ряд тонов, по-видимому, представлявших воспроизведение птичьего пения: soldieze, la-dieze, sol-dieze, la-dieze, fa, sol, la, do. В Британском музее имеются две группы флейт, дающие такую последовательность звуков: sol, mi, re, do, re, fa, mi, la, sol, la, do (но в тональности A-dur), которые

292

Вспоминая об отсутствующем, перечитывая его письмо, я могу иногда гораздо глубже проникнуть в его душу, тоньше постигнуть истинные мотивы его поведения. Иногда образ знакомого лица, наделяемый мною соответствующими действительности чертами в сновидении, может оказать помощь в разгадке истинной духовной природы данного лица; 3) я могу помнить прошлое другого лица, забытое им. Яркий пример этому представляют весьма интересные опыты над спящими, которые производил маркиз Эрве де Сен-Дени (Hervey de St Denis). "Однажды вечером,

1. рассказывает маркиз, — когда мой друг спал около получаса, я подошел тихонько к его кровати и стал произносить вполголоса военные команды: на пле-чо, налево кругом — марш, равняйся и т. п., а затем тихонько разбудил его (нужно заметить, что этот друг утверждал, что он в начале сна обыкновенно не имеет сновидений). "Ну что, — сказал я, — ты и теперь будешь утверждать, что тебе ничто не снилось?"
2. "Абсолютно ничего, насколько это мне известно". — "Пошевели-ка мозгами". — "Я пытаюсь, но нахожу, что это был период полной потери сознания". — "Ты с уверенностью можешь сказать, что тебе не приснился ни солдат..." При слове "солдат" он перебил меня, пораженный внезапным воспоминанием: "Правда, правда, я теперь вспоминаю, я видел, что присутствую на смотру. Но ты-то как об этом знаешь?" (Vaschide. "Le sommeil et les reves", 1911, p. 229—230). Подобные же явления наблюдаются при гипнотических опытах1, но и в обычных нормальных условиях мы понимаем многое из жизни "чужого я", что ему остается совершенно неизвестным; 4) я могу знать в чужой душевной жизни то, что не опознано данным лицом, его характер, его наклонности, "погибшие возможности" в сложном составе его души. Мне вспоминается, как Достоевский, присутствуя на балу, размышлял о том, чем бы могли быть эти пошлые танцующие обыватели, если бы они знали, как "в возможности" они хороши; 5) прошедшее теперешних и умерших "чужих я"; 6) "чужие я", бывшие до меня; 7) дочеловеческие сознания — жизнь животных вплоть до элементарных форм психики; 8) будущее теперешних "чужих я"; 9) "чужие я" после меня — "И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть..."*; 10) теряющееся в бесконечности пространства представление о послечеловеческом сознании — о жителях планет. Все эти представления не отделены друг от друга никакими швами, и день до моего рождения, и день после моей смерти рисуются мне так, как будто бы я вечно жил, хотя нить моих личных воспоминаний обрывается на определенном пункте.

Обращаюсь к третьей стороне в составе сознания — к представлению о не-я, о физическом мире. Оно складывается: 1) Из сферы непосредственных восприятий, входящих "здесь" и "теперь" в мое поле зрения, и осязания с моим телом в центре. 2) Из представлений о внутренности предметов, которые привносятся моим воображением на основании приобретенного опыта. 3) Из внекругозорных представлений, т. е. из тех

1 Рибо указывает, как под влиянием гипноза испытуемый субъект совершает действия, которые нам заранее известны, но роковая предопределенность которых ему совершенно неведома. Упоминание о носках Раскольниковым в его бреду много раскрывало Порфирию Петровичу — судебному следователю.

294

представлений, в которых нам рисуется картина остального невосп-ринимаемого непосредственно мира. На этот элемент познания внешнего мира психологи обращали очень мало внимания. Я могу указать только на Спенсера, который в "Психологии" говорит об усилиях воображения, которыми мы дополняем ограниченную сферу видимого пространства, на Цигена, который "внекругозорные" представления называет трансгредиентными, и на Перки (см. выше стр. 276).

Каким образом мы воспринимаем находящиеся на расстоянии вещи нашим воображением, сознавая, что они не находятся в поле нашего зрения, — это представляет психологическую проблему, заслуживающую, как я указывал, специального психологического анализа1. 4) Из представлений о слишком малом и слишком мимолетном. 5) Из сопоставления свидетельств "чужих я" о свойствах внешнего мира и согласовании этих свидетельств с нашими собственными. 6) Из представлений прошедшего физического мира. 7) Из представлений будущего физического мира. 8) Из абстрактной схемы не-я или мира материи. Природа тех образов, из которых у каждого из нас складывается цельная космическая перспектива, разумеется, зависит от природной силы воображения, с одной стороны, и степени образованности — с другой. От этих же обстоятельств зависит и богатство и сложность общей картины. Характеристика ее постепенного расширения и обогащения с исторической точки зрения представляет любопытную психологическую проблему. Можно было бы сделать сводку всего сказанного в схему — синопсис сознания. Синопсис сознания раскрывает перед нами картину мира, как целого, "с птичьего полета". Философия учит нас "с высоты взирать на жизнь". Недаром Герцен сравнивает движение философской мысли с полетом на воздушном шаре, а Шопенгауэр — с подъемом на альпийскую вершину.

Из сложного "образа-посредника" возникает постепенно понятие о мире. Сначала оно развивается на почве религиозной традиции с космогоническим началом и эсхатологическим концом. Позднее, по мере развития отдельных наук и философии, в области наук начинают вырабатываться свои специальные понятия о мире: мировая машина (Worldmachine) физика или химика и исторический процесс историка — весьма различные аспекты на Единое Все. Своеобразие философского творчества в этом вопросе заключается в образовании целостной концеп-

1 Стэнли Голл (Stanley Hall) в своем интересном труде "Adolescence" на ряде многочисленных примеров показывает, что можно подметить в развитии ребенка тот момент, когда его начинают впервые интересовать пространство и время и их необъятность. Созерцание неба дает богатую пищу фантазии подростка. Бесконечная расширяемость сферы внекругозорных представлений и увлекает, и пугает ("Me queadam divina voluptas percipit atque horror"). Попытка охватить воображением бесконечность выражается в том, что строится граница пространства, ее мысленно переступают, снова полагается грань и снова переступается, и так до утомления — сначала в одном направлении, потом в другом. Подобные же усилия фантазии бывают направлены на то, чтобы "realise eternity", т. е. чтобы представить себе вечность, конец мира и т. п. Стремление расширить пространственный горизонт, обогатить его реальными впечатлениями обнаруживается также в "кочевых" стремлениях (migratory impulse), особенно весною, которые сменяют по временам любовь к дому, свойственную часто детскому возрасту (см. выше, т. I, гл. II, т. II, гл. I).

295

ции мира, где специальные аспекты приведены во внутреннюю гармонию. Так, например, в физическую картину мира не входит жизнь сознания, а в исторический процесс — история планетной системы. Но и в самой философии существует несколько аспектов на мир. Их классификация дана мною в книге "Проблема чужого я".

Каким путем эти точки зрения возникают в качестве вариаций первоначального общего всем людям смутного образа мира — это выяснено мною в особом исследовании "Опровержение солипсизма". Оно же заключает в себе и попытку определить, которая из разбираемых точек зрения оказывается наиболее гармоничной. Философское понятие о мире глубоко разнится от мистической интуиции (которая тоже претендует быть философской концепцией мира) тем, что оно есть объект мысли, а не объект непосредственного восприятия "мира в себе". Между тем мистический экстаз дает именно такую иллюзию постижения мира целиком и притом в подлиннике. Яркие иллюстрации этой иллюзии читатель найдет в дневнике Амиеля (см.: "Проблема чужого я", стр. 129—135, а также ниже в конце главы).

III. Наклонность к социальной организации. Инстинкт разделения труда и взаимопомощи в мире животных, по-видимому, глубоко отличается от наклонности к социальной организации у человека. Правда, и там и здесь имеются общие черты, но у человека в эту наклонность привходят чувства справедливости и симпатии (в смысле деятельной любви), связанные со сверхличным понятием о коллективе, какового не может быть у животных. Кроме чувства солидарности (слагающегося из чувств справедливости и любви), в наклонность к социальной организации привходит наличность известного чувства действительности, т. е. живого понимания назревших общественных потребностей и умение указать средства к их удовлетворению. Общественная разруха обыкновенно является подталкивающим импульсом к разработке нового социального идеала, а предвосхищение лучшего будущего — притягивающим мотивом. Так, например, юность Платона прошла в удушливой политической атмосфере — это время начала тяжелого политического и экономического кризиса (неудачная морская экспедиция в Сицилию и гибель флота, с 411 г. олигархическое правление, крушение афинского могущества после битвы при Aigos Potamoi*), который нашел себе конкретное выражение в осуждении Сократа, — факт, свидетельствующий о глубоком нравственном падении общества. Стремление Беркли к созданию "нового неба и новой земли" на Бермудских островах в виде колонии, организованной на новых философских началах общежития, изложено в сочинении, озаглавленном "Опыт в целях воспрепятствовать гибели Великой Британии" (1721); Людвиг Штейн указывает, что философские утопии исторически предвосхищали важный социальный переворот (что, по справедливому замечанию Дживелегова, верно по отношению лишь к некоторым из них). Так, "Утопия" Мора совпала с началом Лютеровой реформы, утопия Морелли на несколько лет опередила Французскую революцию, а "Икария" Кабэ — революцию 1848 г. Я думаю, то же можно сказать еще с большим правом и о "Левиафане" Гоббеса, и о трактате "О вечном мире" Канта, и о "Системе позитивной политики" Конта, и о "Всеобщей гармонии" Фурье, и о "Замкнутом государстве"

296

Фихте. Социальная утопия так относится к социальному идеалу, как "образ-посредник" мира к философскому понятию о мире. Это научный фантасм, имеющий значение конкретной иллюстрации по отношению к нечувственному понятию идеала (см. т. I, гл. V). Вот почему социальные утопии, представляющие философский интерес, должны быть отличаемы: 1) от социальной утопии религиозного порядка — от эсхатологических фантазий, основывающихся на мистических пророчествах, 2) от социальной утопии как художественного произведения, служащего целям эстетического развлечения. С другой стороны, к социальным утопиям относятся не только произведения, в которых намечается новый экономический и политический строй жизни, но также и новая организация научного и технического творчества — пример тому "Новая Атлантида" Бэкона — или эстетическое преображение быта трудящихся масс ("Вести ниоткуда" Уильяма Морриса). Социальные утопии представляли бы мало научного интереса, если бы не заключали в себе прогностического момента. Неприменимые в целом к действительности, как схематические образы, они в деталях, и очень важных, упреждают действительность. За современную идею права рабочего на труд стоит "Замкнутое государство" Фихте. О том, что теперь называется "рабоче-крестьянский факультет", University Extension, заговорил Конт в "Системе позитивной политики". Бюро определения призвания, Vocational Bureau (1908), в научной форме отвечает заданию, поставленному еще Фурье в "Harmonie universelle", чтобы всякий труд вполне отвечал природным дарованиям и наклонностям человека. Этот прогностический характер философское творчество разделяет с художественным: Гете, Пушкин, Шелли, Бальзак, Гоголь, Достоевский и Оскар Уайльд подчеркивают тот факт, что искусство не копирует действительность, а преображает ее, предвосхищая ее будущие формы. Мистицист Шеллинг, конечно, толкует этот пророческий дар художника как проявление мистической интуиции. Ницше же считает мысль Сократа, будто можно при помощи разума не только понять, но и исправить действительность, верхом безумия. Аналогия между проявлениями пророческого характера в первичных инстинктах животных ("разум пчел") и проявлениями тоже пророческого характера во вторичных инстинктах, какими являются творческие наклонности человека, поразительна. Но и там и здесь эта мистерия поддается философскому уразумению. Не может быть, однако, сомнения, что иллюзия загадочности и непостижимости здесь, постепенно ослабевая, не исчезает тем не менее никогда, ибо эти явления бесконечно сложны и их возможно постигать лишь асимптотически, вечно приближаясь к последнему пределу, но никогда не достигая его.

XXXV. Связь между аффективными наклонностями и основными моментами философской мысли

В создании философской системы гармонически взаимодействуют многие аффективные наклонности, которые образуют в совокупности Единый Творческий Акт. Его сущность выражает нам сущность самой философии, которую можно формулировать так: философское творчество есть одушевляемая пафосом бескорыстная пытливость человеческого

297

духа в стремлении к установке наиболее адекватного действительности понятия о мире явлений и предвосхищению наиболее высокого и действенного социального идеала путем достижения наивысшей полноты, широты и глубины знаний, образующих органическое единство и выраженных в ясной и внушительной форме.

Целлер называет творческий Эрос Платона философским инстинктом, это, конечно, надо понимать метафорически. Не существует никакого философского инстинкта, но философское творчество — это те "Лики роз", которые возносятся, по приведенному выше выражению Вл. Соловьева, из сумрачного лона, где кроется темный корень инстинктов. Вот синоптическая таблица, в которой наглядно представлен процесс преображения низшего в высшее.

Аффективные наклонности                Моменты философской мысли

1. Любопытство                               Пытливость духа
2. Коллекционерская наклонность     Полнота знания
3. Общительность                             Широта знания
4. Самосохранение                           Глубина и ясность знания
5. Самозащита                                 Внушительность выражения
6. Половое влечение                         Философский пафос
7. Архитектоническая наклонность    Образ мира и понятие о мире
8. Наклонность к социальной            Социальная утопия и социальный организации                                                   идеал

"Pectus facit philosophum!"* (Банзен)

Однако между элементарными аффективными наклонностями редко существует гармоническое соотношение. Большею частью наблюдается или одностороннее развитие одних наклонностей за счет других, или разруха в их взаимодействии, вследствие которой философское творчество не достигает полного развития, и, в лучшем случае, получается "фрагментарный талант". Причины для такого дисгармонического развития наклонностей могут быть психофизические и социологические. К первым следует отнести: 1) неудовлетворенность в развитии какой-нибудь наклонности, 2) пресыщение в удовлетворении какой-нибудь наклонности, 3) болезнь, 4) влияние возраста, причем наклонности изменяются под влиянием привычек и отвычек. С другой стороны, препятствия к развитию известной наклонности могут проистекать: 1) от давления церковно-религиозной традиции, 2) от давления политического гнета и общественных предрассудков, 3) от влияния неблагоприятных экономических условий. При этом нужно заметить, что неблагоприятные социальные влияния слагаются с неблагоприятными психофизическими влияниями в одну общую равнодействующую. Так, регрессивная эволюция гениального Паскаля из великого ученого и философа в богослова не может быть понята лишь в свете психиатрического анализа, также изучением чисто философским его глубоких мыслей, но в тесной связи с историческим и психофизическим анализом его личности. На свете всегда были и, к счастью, всегда будут философы, не приемлющие мира, бунтов-

298

щики против истины, добра и красоты, отрицающие возможность всякого рационального познания — скептики и иррационалисты — "враги" теории познания, и отрицающие всякие постоянные ценности — пессимисты. Они всегда будут существовать в человечестве уже потому, что высокая одаренность часто сочетается с обстоятельствами, ведущими к дисгармонии наклонностей. Они всегда нужны для прогресса философской мысли (поскольку они действительно талантливы) как ее "пробуди-тели от догматической дремоты".

Идея футуриста Папини, выступающего против оптимизма в философии, против веры в истину и добро с указанием на другую половину, L'altra meta, иррациональное и злое, предвосхищена человеком из подполья Достоевского. По мнению его, человек в поисках за истиной (2 x 2 = 4) как бы сам стыдится найти ее. "Достижение он любит, а достигнуть уж и не совсем, и это, конечно, ужасно смешно... Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек нашей дороги, руки в боки и плюется. Я согласен, что 2 х 2 = 4 — превосходная вещь, но и 2 х 2 = 5 иногда премилая вещица" (см. Сочинения, т. III, стр. 339, изд. 1905 г.).

Прогресс человеческого духа и, в частности, философский прогресс надо понимать не в смысле "дурной бесконечности", не в смысле достижения какого-то неподвижного "конца всех вещей", но в смысле все большего достижения "психической устойчивости". Законченная наука и завершенный окончательно социальный идеал суть предельные понятия для "асимптотической функции нашего сознания", по меткому выражению Вернике (см. замечательную статью I. Petzold'a "Maxima, minima und Oekonomie", "Vierteljahrsschrift fur Wissenschaftliche Philosophie", 1890, B. XIV, II, 206, III, 354, IV, 417).

XXXVI. Принцип экономии в философском творчестве. Иллюзия творчества. Заключение

Заканчивая характеристику творческой воли, я хочу еще остановиться на двух важных вопросах, а именно на роли психического усилия в творческом процессе и на иллюзиях творчества. Первая проблема связана с вопросом об экономии в творческой работе, который заключает в себе роковую неясность; она блестяще выяснена Джибсоном (Gibson. "The principle of least action, as a psychological principle". "Mind", 1900, p. 469—495) и Рибо (Ribot. "Le moindre effort en psychologie", сборник статей: "La vie inconsciente et les mouvements", 1914, p. 117—168). Неясность заключается в смешении механического закона, или принципа наименьшего действия, с психологической идеей о стремлении живого существа к наименьшему психическому усилию. Так, итальянский ученый Ферреро высказал мысль, будто у животных и у человека есть природная наклонность к инертности, их мозг реагирует лишь на непосредственные раздражения, не заключая в себе никакой идущей изнутри кнаружи тенденции к активности. "Основная ошибка Ферреро, — пишет физик, цитируемый Рибо, — заключается в том, что он смешал механическую инерцию с психофизическим чувством, которое обыкновенно обозначается словом инертность. Вот почему он воображает, что энергия исчер-

299

пывается и движение пропадает..." Идея Ферреро ложна и с биологической точки зрения. Мозг, как мы видели, не есть пассивный реагент на раздражения, но и животные, и люди от природы располагают инстинктами и импульсами, которые представляют спонтанную деятельность, не обусловленную прямым воздействием внешних раздражителей. Стремление к наименьшему психическому усилию отнюдь не составляет первоосновной черты сознания. Например, дикарь может отвергать дисциплину и самоограничение, требующее усилия при производстве известной хотя бы и полезной для него же работы, но сохраняет способность и потребность употреблять величайшие психические усилия в охоте, в странствиях и т. п. Поэтому стремление к наименьшему усилию сосуществует прямо с противоположной тенденцией к большому напряжению сил. По Джибсону, стремление к наименьшему усилию может проявляться в троякой форме: 1) или в инертности, т. е. стремлении оставаться при прежнем способе деятельности, 2) или в стремлении облегчить себе работу путем усовершенствования привычкою приемов работы, 3) или в стремлении достигнуть экономии работы, получая максимальный результат при минимальных усилиях. Эти тенденции могут быть и вредны, и полезны, смотря по обстоятельствам. Те, кто считает их общим регулятивным принципом деятельности, рискуют оказаться заслуживающими направленного по их адресу восклицания Ницше: "Принцип наименьшей траты сил и наибольшей глупости!" Такова идеология, на которую натолкнуло Ферреро созерцание итальянских лаццарони! А вот что утверждает психолог среди полных энергии, активных американских янки. Говоря о действиях, вызываемых идеальными мотивами (какова вся сфера интеллектуальной, моральной и художественной деятельности человека), Джэмс замечает: "Определение морального или идеального действия может быть следующее: "оно есть действие по линии наибольшего сопротивления" ("Психология", 1-е изд., 1896, стр. 369). По мнению Рибо, у творчески активных натур высшего порядка (actifs superieurs) стремление к наименьшему усилию играет очень малую роль. У натур низшего порядка это стремление вызывается следующими причинами: 1) дефект в образовании и распределении энергии, 2) страх перед усилием и болью, 3) отсутствие интереса, 4) привычка, весьма ценная сама по себе, но могущая стать наклонностью к рутине.

Какое же применение находит себе принцип "наименьшей траты сил" в философском творчестве? Если верить Авенариусу, то "философия есть мышление о мире согласно принципу наименьшей меры сил". Мировоззрение, свободное от внутренних противоречий и согласующееся с данными опыта, — вот наиболее экономическая концепция мира, и к ней должен, как к идеалу, стремиться всякий философ. Поскольку мы в нашем мышлении при апперципировании нового стремимся осмыслить его при помощи ранее установленных понятий, постольку мы осуществляем принцип наименьшей траты сил.

В своей рецензии на книгу Авенариуса "Философия как мышление о мире" etc. Ремке выражает опасение, что ложно понятой идеей экономии в мышлении могут воспользоваться "блюдолизы, сидящие за столом естествознания, склонные забирать с собою вкусные сладенькие

300

яства, легкомысленно забывая в то же время о трудностях точного исследования, которым только и добываются к столу подобные кушанья". Равным образом он отмечает совершенную голословность утверждения Авенариуса, будто наиболее экономичным является такое мировоззрение, в котором сущее должно мыслиться по содержанию как ощущение, а по форме как движение (см. рецензию Ремке на книгу Авенариуса "Zeitschrift fur Philosophie", 1879, В. 75, S. 184). Всего комичнее то, что сам Авенариус отступил от этого положения в "Критике чистого опыта", где психическое рассматривается как зависимый ряд по отношению к независимому ряду физическому, где допускаются "мертвые" Е-ценности и т. д., и я задаюсь вопросом: которая же из двух систем Авенариуса есть наиболее экономичное мировоззрение?

Философ делает именно так, как описывает Авенариус, когда упорядочивает свои мысли при изложении их в систему, но разве самый процесс добывания и систематизирования этих мыслей осуществляется таким же путем? Авенариус, благодаря интеллектуализму, навеянному Спинозой, которого влияние так чувствуется в его трудах, смешал логический порядок изложения на бумаге философской системы с генетическим процессом ее формирования в горниле творческого духа. Выражения вроде гений есть терпение или гений — гуляка праздный — типичные образчики разговорной психологии, для которой психологический закон "что дышло — как повернешь, так и вышло".

Стремление творческой воли добиться успеха в достижении искомого задания — вот притягивающий мотив творчества, побуждающий творца к самым страстным усилиям; неразрешенность проблемы, чувство диссонанса, неудовлетворенность есть подталкивающий импульс; и если в процессе творчества принимаются меры к экономии сил (а такова вся совокупность методических приемов, облегчающих научные искания), то сколь ни существенны и ценны они, не они исключительно руководят творческой деятельностью. "Экономия, — пишет Джибсон, — как таковая, есть чисто формальный принцип и сама по себе не может определить границ собственного применения". Возьмем для примера трактат Декарта по геометрии. "Его сжатость такова, что даже Ньютон жаловался на трудность усвоения. А Декарт в письме к приятелю сообщает, что он умышленно укоротил решение проблемы, чтобы критики не могли ему сказать: "Ну, всякий мог бы открыть то же самое!" Здесь имеется самая строгая экономия знаков, но не такая экономия нужна науке, ей нужна мудрая экономия" (Gibson, op. cit., p. 494—495). Мудрая экономия, прибавим мы, есть сочетание способности к великим героическим усилиям с искусством долгой подготовительной работой достигнуть радостных моментов величайшей легкости творчества, причем у гениальных натур сила напряжения в усилиях их воли преодолеть трудности соответствует легкости в выполнении задачи, когда итог к ее решению уже окончательно найден. Именно тот, кому даны радости великих философских достижений, именно он есть человек, обреченный на непреклонную упорную борьбу с великими трудностями поставленного задания. Как бывают "роковые встречи" двух существ, которым в силу "сродства душ" суждено сблизиться, так бывают случаи, когда ученый или художник наталкивается на проблему, решение которой

301

столь отвечает его наследственным наклонностям, знанию и интересам, что он чувствует: "ты можешь, ибо ты должен". Вот в чем тайна того сладкого рока, о котором говорит, как мы упомянули выше, Вагнер (см. гл. III).

Однако пренебрежение принципом экономии в творческой работе было бы для ученого и философа величайшим безрассудством, гениаль-ничаньем самого дурного тона. Вот почему необходимо ближе присмотреться к принципу экономии с философской точки зрения. В области философии этот принцип может иметь или трансцендентное, метафизическое, или имманентное, феноменалистическое значение.

I. Идея экономии в метафизическом значении была выдвинута Аристотелем в связи с его телеологическим взглядом на мир. Если природа представляет иерархию средств и целей, в которой конечной притягательной целевой причиной является Божественная Мудрость, "Нус", то можно констатировать в мире проявление этого Сверхличного Разума, между прочим, и в том, что Природа, которая как олицетворение Божества пишется через большую букву, в процессе образования растений и животных проявляет мудрую экономию и в расходовании материалов и создании органов, и в распределении между ними функций. Точка зрения эта ложна по существу, поскольку опирается на недоказуемые метафизические предпосылки, однако в отдельных случаях она могла иметь значение полезного эвристического принципа, на что единогласно указывают все биологи и историки философии, занимавшиеся биологией Аристотеля, так как последний, по их уверениям, обнаружил гениальную проницательность при изучении органической корреляции в строении и функциях животных. Повсюду природа возмещает в одной части то, что отнимает у другой... Она не может затрачивать тот же материал в различных местах. В качестве иллюстрации он сопоставляет две породы раков — у одних больше конечностей, но меньше клешней, у других больше клешней, но меньше конечностей (см.: Gomperz. "Griechische Denker", В. III, гл. XIII, § 5). Аристотель указывает также, что нередко один и тот же орган, например рот, служит для различных функций (питание, дыхание, нередко защита), но к этим указаниям он дает и пояснение, что Природа никогда не бывает мелочна в своей экономии. Идея Аристотеля продолжала существовать в схоластике под названием закона бережливости или экономии: Lex parcimoniae.

О таком законе говорит Гамильтон в "Lectures on metaphysics", причем курьезно то, что он выдвигает его против критической философии в следующем рассуждении: Кант утверждает, будто пространство и время суть лишь формы мира явлений, и мы не имеем права распространять их на вещи в себе. По мнению Гамильтона, было бы неэкономичным актом со стороны Природы, если бы она создала познавательный аппарат человека, коренным образом не соответствующим природе истинно сущего. Росмини (1797—1855), итальянский богослов-философ, как указывает историк итальянской философии Ферри, истолковывает Lex parcimoniae следующим образом: "Для физических сил нет ни максимума, ни минимума действия, эти выражения имеют смысл лишь для Интеллигенции, которая, рассматривая известное действие как цель нашей воли, сравнивает соответствующие цели средства в отношении

302

количества, качества и степени. Принцип, управляющий физическими силами и чисто чувственными реальностями, есть закон необходимой причинности; наоборот, принцип, управляющий интеллигенциями, есть закон достаточного основания, принцип наименьшего действия есть лишь его частный случай. Между этим универсальным принципом и частным принципом наименьшего действия есть промежуточное звено средней общности — принцип наименьшего средства... Максимум действия при минимальной затрате средств — вот закон, которым связывается для Совершенной Мудрости действие с целью" (см.: "Essai sur l'histoire de la philosophie en Italie", 1869, p. 249—250). Росмини применяет все эти рассуждения в своей "Теодицее" (кн. III, гл. XI и XII) к Божественной Премудрости. Вся разница между ним и Аристотелем заключается в том, что он имеет в виду христианского Бога, а не Чистую Форму.

II. Принцип экономии в имманентном смысле слова был введен в теорию познания Кантом, а в психологию — Гербартом. Кант в "Критике чистого разума" указывает на то, что наше мышление управляется законом непрерывности, в котором объединяются две основные тенденции мышления — к гомогенности (однородности) и к спецификации. Все понятия, при помощи которых мы истолковываем мир явлений, обладают внутренним сродством, — Affinitat. Стремление к одностороннему объединению или односторонней спецификации в этом процессе образования родов и видов в мышлении будет одинаково нецелесообразно. Способность подметить существенные сходства и правильно обобщить предполагает способность подмечать существенные различия при классификации изучаемых явлений (Unterscheidungsvermogen). Целесообразное (у Канта нет слова экономичное) применение умственных сил заключается в осуществлении гармонического синтеза обоих логических дарований, в чем и осуществляется идея непрерывности логического процесса. Шопенгауэр в исследовании "О четверичном корне закона достаточного основания" повторяет мысль Канта, формулируя ее в двух положениях, которыми регулируется экономия мышления: "Entia praeter necessitatem non esse multiplicanda" (принцип гомогенности) и "Entium varietates non temere esse minuendas"*, разумея под entia не метафизические сущности, а понятия и объясняющие принципы рассудка (принцип спецификации). Ни у Канта, ни у Шопенгауэра нет прямого упоминания принципа наименьшего действия и принципа наименьшего психического усилия. Первый принцип впервые сформулирован в области точных наук Мопертюи (1752 г.: "Cosmologie"), который был поддержан Эйлером, но первый, кто вполне выяснил его чисто методологическое значение, был Лагранж ("Mecanique Analytique", p. 246).

Принцип экономии находит себе плодотворное применение в деятельности творческой воли в троякой форме.

1. В процессе накопления знаний, двигательных навыков и аффективной чуткости, а) Гербарт давно выдвинул в педагогике идею концентрации знаний. Процесс приобретения и прочного усвоения знаний в школе представляет проблему экономии сил. Составление учебного плана, расписание уроков, методы заучивания, определение поногенети-ческого коэффициента различных родов умственной деятельности — вот

303

над чем работает современная педагогика, развивая и углубляя идеи Гербарта. Но не надо забывать: "Non schola, sed vita discimus"*. Процесс ассимиляции знаний ученым или философом требует применения подобных же средств экономии, б) Мюнстерберг, вслед Тэйлору, в своем исследовании "Психология и экономическая жизнь" показал, что мышечная деятельность человека точно так же чрезвычайно выигрывает от разумной экономии. Это касается не только всевозможных родов физического труда, но также и духовного. Архивная работа для историка философии, приемы экспериментальной техники для натурфилософа и психолога — все это роды деятельности, требующие не только знания, но и умения. В частности, для изучающего экспериментальную психологию очень поучительно в этом отношении превосходное "Введение в экспериментальную психологию" Челпанова. в) Бергсон рекомендует философам "развивать в себе способность к интуиции". Этот совет, конечно, имеет в его устах совершенно специфический смысл. Но если под способностью "развивать интуицию" разуметь прежде всего культуру чуткости, то этот совет может оказаться имеющим глубокий смысл. Конечно, эти условия зависят от унаследованных аффективных наклонностей, поэтому можно говорить об усовершенствовании, а не о создании их.

"Бывают и такие люди, — говорит Кант по поводу чуткости, — которые как бы с волшебным жезлом в руках умеют отыскивать сокровища познания, хотя они никогда этому не учились, этому они не могут научить и других, но могут только идти впереди их: это уже дар природы" ("Антропология", § 54, стр. 63 русского перевода).

Но нельзя отрицать того, что возможно косвенным образом культивировать в себе, при наличности дарований, чуткость и специфическую обостренность аффективного внимания и памяти. Рассудок не может заменить аффективную чуткость, но может косвенным образом, хитростью подчинить ее своим целям, использовать для себя ее порывы, подобно тому как в народной сказке рак ухитрился обогнать лисицу.

2. В процессах изобретательности, ловкости и проницательности. Если стародавняя мечта об искусстве изобретения, Ars magna, Ars inveniendi, имеет какой-нибудь смысл (а она имеет его), то он заключается в экономизировании творческих сил путем учета всех эмпирических условий и путем методологических приемов, которые косвенным образом благоприятствуют этим свойствам, а) Сюда относятся всевозможные эвристические функции, так хорошо описанные Файингером в "Philosophie des Als-Ob", искусственные классификации, методические уловки, схематические образы, модели, упрощения, получаемые созданием искусственной симметрии формул, замещения, преобразования и т. д. Сюда относятся приемы исчерпывания возможных типических случаев и описанная нами в процессах пробования — корреляция полей испытания (см. гл. III). б) Приспособляемость к внезапно изменившимся условиям работы, ловкость точно так же можно в себе развить при наличности соответствующих данных в области моторной памяти и моторной чувствительности, в) Наконец, возможно косвенным образом культивировать в себе проницательность, стремясь использовать все те гигиенические и психологические указания, на которые нас наталкивает анализ моментов счастливой догадки — интуиции (см. гл. IV).

304

3. В процессе систематизации, в проявлениях законченного мастерства и в переживании чувства целостной концепции, а) В построении каждой философской системы имеется некоторая, так сказать, ось симметрии, которою определяется вся архитектоника целого. Логическая концентрация мыслей совершается вокруг некоторого комплекса наиобщих понятий, который кладется в основу всей постройки. Этим комплексом философ пользуется и как эвристическим принципом, и как базою для концентрации своих мыслей в процессе изложения. Такова система категорий у Аристотеля и Канта, спецификация основных форм наивысших эмпирических законов для Конта, диалектические триады для Гегеля, закон развития для Спенсера, четыре разновидности закона достаточного основания для Шопенгауэра. Разумеется, таких руководящих принципов общей конструкции может быть не один, а несколько — один основной, другие вспомогательные. Когда Аристотель хочет представить какую-нибудь проблему освещенною всесторонне и в то же время в стройном единстве, когда он хочет

В единый скоп всесильно сжать Ее лучей блудящий пламень*,

то он применяет к ней или таблицу категорий (начало "Этики Никома-ховой"), или учение о четырех причинах. Вот классификация систем в истории философии у Аристотеля:

у ионийцев преобладает causa materialis;

у Эмпедокла — causa effliciens;

у Анаксагора (переход к допущению) — causa formalis;

у пифагорейцев (число) — causa formalis;

у Платона (идея) — causa finalis.

Шопенгауэр пользуется однородным principio divisionis** и для теории познания, и для метафизики, и для классификации наук.

Особенно интересно применение Кантом его таблицы категорий для всей его философской системы — для гносеологии, этики, эстетики, философии природы и права. Это применение лучше всего иллюстрировать в графической схеме.

Представим себе маленький неподвижный кружок, разделенный на секторы в 72°. Один из секторов разделен на 4 части, из которых каждая обозначает одну из 4-х категорий рассудка. Вокруг этого кружка может свободно вращаться концентрически другой, разделенный внутренним кругом на две части. Оба эти круга разделены также на пять частей; на втором, считая от центра, написаны названия важнейших отделов системы Канта, на соответствующих им частях внешнего третьего круга, вращающегося вместе со вторым, написаны соответствующие данному отделу системы основоположений чистого рассудка. Тогда, поворачивая два внешних круга так, чтобы против сектора с 4 группами категорий приходился сектор, скажем, соответствующий этике, мы как бы символизируем акт мысли, который выражается в том, что применение функций рассудка к материалу данной философской сферы дает на третьем периферическом круге соответствующие основоположения рассудка в области моральной философии.

305

Кант знал о великом искусстве Раймунда Луллия (о нем будет речь в следующей главе), но отзывался о нем так же пренебрежительно, как и Бэкон. Оно и понятно: Раймунд Луллий мечтал открыть новые истины механическим созданием аналитических суждений, Кант же имеет в виду органический процесс образования новых синтезов мысли творческой активностью духа, и лишь вспомогательной ариадниной нитью здесь должна служить таблица категорий. Речь, конечно, идет не о способе открытия новых истин, а об их симметричном, стройном, мнемонически удобном способе разработки изложения в системе, б) Техническая отделка научного исследования или философской системы, ее выполнение на бумаге, в котором проявляется большое количество прямого ручного труда, требует большой затраты физических и технических усилий. Гельмгольц пишет: "Письменная обработка научного исследования большею частью представляет тяжелый труд, по крайней мере мне она представлялась в высшей степени тяжелой. Многие части моих статей я переписывал от четырех до шести раз, часто менял распределение материала и плана целого, прежде чем остаться несколько довольным. Но такая тщательная обработка представляет большой выигрыш и для автора. Она побуждает его к самой тонкой поверке каждого предложения и вывода... Я никогда не считал исследование готовым до тех пор, пока оно не лежало передо мною в совершенном и без логических пробелов письменном изложении" (Оствальд. "Г. Гельмгольц", 1919, стр. 55—56).

Пример Гельмгольца типичен, и тем не менее мы знаем случаи (например, творчество Канта, Конта, Дюринга), когда философское произведение обдумывалось многие, многие годы, а писалось прямо набело (Конт) или в крайне малый срок и, следовательно, без особенно больших поправок и переделок. Причина такой экономии писания заключается именно в продолжительном инкубационном периоде созревания и вынашивания, в органичности подготовительного процесса, в) В живом чувстве целостной концепции, при котором она до начала писания доведена до наивысшей степени ясности и отчетливости. В противном случае происходит шатание философа от одной концепции мира к другой без какого-либо прочного однозначного результата, как это мы наблюдаем, например, у Шеллинга с его пятью различными системами, из которых ни одну нельзя признать окончательной. Чувство целостной концепции чрезвычайно обманчиво, и когда сама концепция неясна и остается такой же неясной на протяжении дальнейшей работы, то в результате получается неудачное изобретение. До какой степени может быть обманчиво это чувство целостной концепции, можно видеть и на здоровых неудачниках в изобретении, и на больных, страдающих mania inventoria*. Камера № 23 в Государственной академии наук представляет богатейший материал для психиатрического и философского исследования иллюзий творчества. В тех случаях, когда мы имеем дело с явным случаем глубокого психического расстройства, чувство целостной концепции, несмотря на свою иллюзорность, является навязчивым, и сама "концепция" превращается в неустранимую idee fixe, против которой бессильны критика или экспериментальная проверка. Льюис рассказывает  об  одном  молодом  парижанине,  который  вообразил,  что  нашел

306

perpetuum mobile. Он заявил родным, что готов признать себя ошибавшимся, если сам Араго опровергнет его. Воспользовавшись этим заявлением, родители, надеясь излечить юношу, пригласили к себе на квартиру Араго, который охотно согласился прийти и поспорить с юношей и пришел, да еще в сообществе с другою знаменитостью. Ученые в несколько минут доказали юноше, что он грубо ошибается. Он был так поражен, что заплакал и признал себя побежденным. Но как только Араго и его спутник ушли, весьма довольные успешностью "лечения", молодой человек, поразмыслив, стал категорически уверять, что его не поняли и что он "в сущности" прав. Для нормального изобретателя осторожное отношение к субъективному чувству целостной концепции и готовность всегда подвергнуть его строгой проверке может быть существенным средством для экономии творческих сил. Не надо торопиться "увенчивать здание, не посмотревши, — как говорит Кант, — хорошо ли заложен фундамент". Достоевский в "Хозяйке" дает гениальное описание иллюзорного чувства целостной концепции в научном творчестве: "Первый восторг, первый жар, первая горячка художника... он сам создавал себе систему, она сама вынашивалась в нем годами, и в душе его мало-помалу восставал темный и неясный, но как-то дивно отрадный образ идеи, воплощенный в новую определенную форму, и эта форма просилась из души его, терзала эту душу, но еще робко чувствовал истинность и самобытность ее, творчество уже оказывалось сильнее его, оно формировалось и крепло. Но срок воплощения создания был еще далек, может быть, очень далек, может быть, совсем невозможен" (Соч., т. III, стр. 369). "Может быть, ему суждено было быть художником в науке. По крайней мере, он прежде сам верил в это" (ib., 371). Однако это оказалось иллюзией! А вот подобная же иллюзия чувства целостной концепции у музыканта: "А Лемм долго сидел на кровати с нотной тетрадкой на коленях. Казалось, небывало сладкая мелодия собиралась посетить его; он уже горел и волновался, он уже чувствовал истину и сладость ее приближения... но он не дождался ее" (Тургенев. Сочинения, т. III, стр. 247—248). Здесь иллюзия даже не успела вполне появиться. "Не поэт и не музыкант!" — прошептал он наконец. И усталая голова его тяжело опустилась на подушку" (ib., 248).

При иллюзорном чувстве целостной концепции в научном и философском творчестве возможна субъективная уверенность и переживание очевидности того, что догадка истинна. А между тем она может быть не только лишена всякой объективной достоверности, но даже заключать в себе логическое противоречие. Так, например, Фермат был уверен, что он обладает общим доказательством того, что уравнение хn + yn = zn невозможно для х, у и z целых чисел и n > 2. Однако, по-видимому, ему это только казалось, так как он никогда не дал подобного общего решения проблемы. А между тем, быть может, такое общее решение и невозможно, и кто-нибудь даст точное доказательство, что оно невозможно. Иллюзия мыслимости логически невозможного в научных догадках та же, как и вообще в том случае, когда мы якобы мыслим логическую нелепость. Акты нечувственного мышления здесь подмениваются связанною с ними ассоциативною цепью образов или слов, а конечный результат окрашивается субъективной уверенностью в его

307

правильности без попыток реализовать в сознании синтезирование чистых актов мысли. Нелепости же, как таковой, мы никогда не мыслим. Вот интересный сон Дельбёфа, который может служить прекрасной иллюстрацией только что сказанному. "Однажды ночью мне приснилось, что я выпил кружку пива, сидя в немецкой Bierhalle. Нужно было заплатить 37 1/2сантима. Эта сумма лишь на первый взгляд производит странное впечатление — это стоимость на французские деньги 30 пфеннигов или 0,3 марки... Я подхожу к прилавку и кладу на него сначала монету в 20 сантимов, а потом другую в 10 сантимов. Женщина за прилавком недоумевает, находит сумму неточною и делает мне замечание. Я пробую ее убедить, но мои доводы оказываются безуспешными: женщина упорствует в своем заблуждении. К нам подходят лакеи и берут мою сторону; женщина продолжает упорствовать в своем заблуждении. Посетители ресторана вмешиваются в спор и также указывают ей на ошибку. Пораженная, ошеломленная, она наконец уступает мне, и я выхожу с сознанием правоты, со спокойною совестью, но несколько пораженный странной аберрацией ума у буфетчицы, которая не может понять, что 20 + половина двадцати = 37 1/2". Дельбёф указывает, что в данном случае проблеск разума не покидал его — он проявился в удивлении буфетчицы перед нелепостью, на буфетчицу были перенесены спящим некоторые элементы собственного сознания — процесс, который Дельбёф называет "altruisation du moi" (см. J. Delboeuf: "Le sommeil et les reves", 1895, p. 52). Подробности по этому поводу см. в моей книге "Законы мышления и формы познания", 1906, стр. 216.

На смешении субъективного чувства очевидности с объективной достоверностью основаны иллюзии догматического идеализма, солипсизма и мистицизма. До какой степени может быть интенсивным чувство очевидности, это можно видеть из наблюдений над лицами, принимавшими известные дозы ядовитых веществ. Ястров (Jastrow) в книге "La subconscience" (1908, стр. 176—179) сообщает весьма интересные показания. Действия закиси азота Гумфри Дэви описал в 1800 г. следующим образом: "Ничего не существует, кроме мысли, вселенная состоит из чувственных впечатлений (impressions), идей, удовольствий и страданий". Влияние хлороформа проявляется в такой форме: "Мною овладела платоновская идея, что материя лишь феномен, а истинно реальным субстратом ее является духовная субстанция материи". Рамзей пишет: "Я проникся убеждением, что состояние, в которое я впал, есть истинная реальность, что я постиг тайну моего духа, а через нее и тайну вселенной... Фактом, наиболее поразившим меня, было то, что я существовал сам по себе, а пространство и время являлись иллюзиями. Вот оно — подлинное Ego, на его периферии происходили волнообразные колебания — это были события, они постепенно прекращались, как на поверхности пруда". Прием закиси азота, по словам Джэмса, вызывает яркое чувство метафизического просветления. Истина обнажается перед вами до своих самых сокровенных глубин, чувствуешь себя почти ослепленным ее очевидностью. Дух постигает все логические отношения бытия с такою иллюзорною мгновенностью и утонченностью, каких не переживает в нормальном состоянии; только с прекращением экзальтации  внутреннее  прозрение исчезает,  и  несколько  слов,  бессвязных

308

выражении, произнесенных нами, делаются похожими на снежную вершину, превращающуюся в труп в момент заката солнца". При этом переживается иллюзия примирения всех противоречий в высшем синтезе мысли, между тем как фразы, которые произносил в этом состоянии Джэмс и которые были записаны, являются чистейшей бессмыслицей.

Творческая воля человека, разумная, гармоничная и добрая, есть самая прекрасная вещь на свете, какую мы знаем. Она — единственная надежная опора для человечества в его непрестанной борьбе против трагического начала жизни — ее "Другой Половины". Бодрым, светлым чувством проникнуты стихи поэта-революционера о творческой воле, хотя они написаны на каторге в тяжких условиях существования. Вот заключительные строфы.

"Живи, как все живет! Минутною волною

Плесни и пропади в пучинах вековых

И не дерзай вставать на буйный спор со мною.

Предвечной матерью всех мертвых и живых!"

Так в вихре, в молнии, в грозе стихий Природа

Гремит, как легион нездешних голосов.

Но с поднятым челом и с возгласом: "Свобода!"

В обетованный край своих лазурных снов

Сквозь бурю, холод, мрак к долине тихой рая,

Шатаясь, падая под ношей крестных мук,

Вперед идет Титан, на миг не выпуская

Хоругви правды и добра из мощных рук,

И гордо говорит: "Кто б этот пыл священный

Мне в сердце ни вдохнул, карая иль любя,

Игра случайных сил иль разум сокровенный,

Все ж погасить его нет власти у тебя!

Слепа ты и глуха в своей красе суровой,

А я согрет огнем бессмертного ума.

Из книги бытия, законодатель новый,

Я вычеркну порок, скажу: погибни, тьма!

Скажу: зажгись, рассвет, взойди, Эдем, в пустыне.

Где след я оставлял тяжелого труда,

И будешь ты сама служить моей святыне,

Иль я с лица земли исчезну навсегда!"1

1 Стихотворение это принадлежит перу Якубовича-Мельшина. Оно начинается словами: "Природа говорит: "Пускай ты царь творенья".