И. Б. Левонтина 

Осторожно, пошлость!

Логический анализ языка. Языки эстетики: Концептуальные поля прекрасного и безобразного. М.: Индрик, 2004, с. 231-250.

Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
А. Кушнер

        В свое время Пушкин сетовал по поводу английского слова «vulgar: «Люблю я очень это слово, / Но не могу перевести. / Оно у нас покамест ново, / И вряд ли быть ему в чести». Однако, видимо с легкой руки Пушкина, оно теперь более или менее успешно переводится русским словом вульгарный. Мало того, с тех пор для выражения похожей эстетической оценки стало активно употребляться еще и слово пошлый, во времена Пушкина имевшее несколько иное значение. И теперь, наоборот, русское слово пошлость, как утверждает Набоков, трудно объяснить иностранцу: «Таких слов, таких понятий и образов, какие создала Россия, не было в других странах, — и часто он доходил до косноязычия, до нервного смеха, пытаясь объяснить иноземцу, что такое „оскомина"» или „пошлость"» (В.Набоков. «Подвиг»). Вообще надо отметить, что языковая эстетика с тех пор обогатилась многими словами с похожим смыслом (или у существовавших ранее слов развилось эстетическое значение): безвкусный, моветон, мещанский, обывательский, филистерский; позже усвоено слово кич (китч ¹), а иногда в близком к нему смысле используется слово лубок. Объем статьи позволяет рассмотреть лишь некоторые из перечисленных слов ².
----------------------------
1 Близость понятий китча и пошлости осознается носителями русского языка; ср. «В словарях других народов, как известно, нет аналогов слова „пошлость" и соответственно нет такого понятия. А ближайший по значению к нашей пошлости их кич вовсе лишен духовного и нравственного окраса и соответственно не может, в отличие от нее, негативно оцениваться по этим параметрам (в толковом словаре „пошлый" — в первую голову „низкий в нравственном отношении"), Кстати, слова „духовность" в заграничных словарях тоже, знамо дело, нет, так что захватывающие коллизии борьбы духовности с пошлостью на поле русской культуры и истории, равно как и нынешние трансформации их взаимодействия, были и остаются за пределами внимания и понимания прочего человечества» (С. Файбисович. «О призрачном счастье и подлинном существовании»).
2 Об истории слова пошлый и развитии его значений см. [Виноградов 1994: 531-533]. Об истории слова вульгарный и его фиксации в русских словарях — статью О. Фроловой [Фролова 2003]. Слово китч подробно анализируется в книге Светланы Бойм [Бойм 2002: 27-35]. Там же обсуждаются слова пошлость и мещанство [Там же: 60-98]. О последних двух словах см. также статью Анны А. Зализняк и А. Д. Шмелева в настоящем сборнике.

232
      Пошлость — понятие, может быть, столь же всеобъемлющее как понятие прекрасного. Это слово выражает самую убийственную эстетическую оценку, какая есть в русском языке. Пошлое гораздо хуже безобразного. Безобразное контрастирует с прекрасным, тем самым только подтверждая наше представление о красоте. Пошлость компрометирует прекрасное, потому что обычно подражает ему и пародия иногда лишь неуловимо отличается от оригинала. Но пошлость убивает в каждом явлении то, что составляет его сокровенный смысл, и поэтому она невыносимо оскорбительна для вкуса.
 

Набоков писал:
      У русских есть, вернее, было специальное название для самодовольного величественного мещанства — пошлость. Пошлость — это не только явная, неприкрытая бездарность, но главным образом ложная, поддельная значительность, поддельная красота, поддельный ум, поддельная привлекательность. Припечатывая что-то словом «пошлость», мы не просто выносим эстетическое суждение, но и творим нравственный суд. Все подлинное, честное, прекрасное не может быть пошлым (В. Набоков. «Гоголь»).
 

      А. Вежбицкая предлагает следующее толкование пошлости на универсальном семантическом языке:

многие люди думают о многих вещах, что эти вещи хороши
это неправда
эти вещи нехороши
они похожи на некоторые другие вещи
эти другие вещи хороши
эти люди этого не знают
это плохо
люди такие, как я, это знают
                                               [Вежбицка 2002:9].
 

        В этом толковании многие свойства пошлости отражены, не будем его здесь обсуждать, тем более что оно подробно комментируется в статье Анны А. Зализняк и А. Д. Шмелева в настоящем сборнике. Но самый существенный его недостаток такой: непонятно, что речь идет об эстетической оценке.. Да, в пошлости есть отмеченное Набоковым перетекание ее в этическую и общую, но чрезвычайно важна сама идея: это некрасиво и поэтому плохо. В этом, если угодно, эстетизм русской языковой картины мира.

233
        Удивительное свойство русского концепта пошлости — это его субстанциальная неуловимость ³. Действительно, если уж затруднительно объяснить, что пошлого в обоях в цветочек (да собственно не всегда и не любые обои в цветочек можно так назвать), то тем более трудно истолковать употребление слова пошлость в приведенных в эпиграфе к настоящей статье строках А. Кушнера. Почему нет большей пошлости, чем сетовать на свое время? Это слишком банально? Это слишком легкий способ оправдать свое недостойное поведение? Это слишком дешевый способ польстить даме — мол, ах? Вам бы жить в XIX веке? Сошлюсь снова на Набокова:
 

     Некоторые, хотя далеко не все оттенки пошлости poshlust (sic!) выражаются, например, английскими словами «cheap, sham, common, smutty, pink-and-blue, high falutin', in bad taste».
       Все они предполагают лишь определенные виды фальши, для обнаружения которых не требуется особой проницательности. На самом деле они, эти слова, скорее, дают лежащую на поверхности классификацию ценностей для отдельного исторического периода; но то, что русские называют пошлостью, очаровательным образом неподвластно времени и так хитро разукрашено в защитные цвета, что часто не удается обнаружить ее (в книге, в душе, в общественном установлении и в тысяче других мест).
 

      Для русского дискурса очень характерно возвращение обвинения в пошлости. Ср.:
        Язвить и обличать пошлость — занятие чреватое. Этой самой пошлостью. Даже утонченнейший Набоков влип. С одной стороны, уличил в пошлости и бездуховности русскую революцию, от которой бежал, «потому что она повторила пошлый опыт обмана и насилия, потому что она изменила демократической мечте». А с другой — американское общество воплощенной демократической мечты, в котором жил: «Мир — это только тень, спутник подлинного существования, в которое ни продавцы, ни покупатели в глубине
-----------------------------

3 Характерный пример эстетического релятивизма: «Читала она с той пошлой певучестью, фальшью и глупостью в каждом звуке, которые считались высшим искусством чтения в той ненавистной для Мити среде, в которой уже всеми помыслами своими жила Катя: она не говорила, а все время восклицала с какой-то назойливой томной страстностью, с неумеренной, ничем не обоснованной в своей настойчивости мольбой, и Митя не знал, куда глаза девать от стыда за нее» (И. Бунин. «Митина любовь»).

234
души не верят». Обрушился на «густую» пошлость рекламы за то, что она исходит « не из ложного достоинства тот или иного предмета, а из предположения, что наивысшее счастье может быть куплено и что такая покупка облагораживает покупателя». Как будто реальная власть реального народа не является воплощением демократической мечты, а вещизм не есть победительное воплощение этой власти! Как будто «средний», но оттого не менее самодовольный и уважающий себя (то есть «западный») человек может добровольно жить в постоянной уязвленности своей отторгнутостью от «подлинного существования» и « наивысшего счастья »! А если, по мнению аристократа (в том числе аристократа духа) Набокова, «мещанин» должен знать свое место, то какая же это демократия? Так Владимир Владимирович сам оказался в плену пошлого исторического обмана. В общем, все пошляки и изменники (С. Файбисович. «О призрачном счастье и подлинном существовании»).

       Салтыков-Щедрин и Чехов когда-то клеймили пошлость имея в виду подлую обыденность, которая подобно зловонному болоту засасывает человека, постепенно убивая в нем высокие устремления, прекрасные мечты. Потом обличение мещанского уюта, особенно в лице канареек и гераней (вариант — фикусов), отвлекающих человека от движения к светлому будущему ⁴, стало обычным в советской культуре:

---------------------------------

4 Ср. характерное рассуждение Л. Кассиля: «У человека с плохим, пошлым вкусом постепенно вырабатывается неверное отношение к людям, к жизни. Это в свою очередь порождает скверный стиль существования. Мало того, что человек обкрадывает себя, привыкая отдаваться липа легким радостям, необременительным мыслям, он и лишает себя высокого счастья, счастья познавать настоящее искусство, так как довольствуется всякой .дешевкой", подделкой и маленькими, мелкими чувствами.
      Но ведь никто не посягает на домашний уют, и об этом надо убедительно говорить, если хочешь воспитать у людей верный вкус в быту. Надо с полным уважением относиться к стремлению человека украсить свое жилье, сделать его уютным, привлекательным, Мы за то, чтобы люди заботились о домашнем уюте; мы за то, чтобы девочек обучали рукоделию. Мы за красивые вышивки, за опрятные половички. И занавески на окнах могут быть, если нет более удобной шторы. И очень приятно, когда умелые женские руки застелят стол красиво вышитой скатертью, а хозяин квартиры, скажем, человек со сноровистыми руками и требовательным вкусом, не желая тратиться, сам смастерит и пристроит к лампе над столом успокаивающий глаз абажур. Мы — за это! Но плохо, когда забота о занавесках, о ковриках, о салфеточках и подушечках становится чуть ли не главной и единственной в жизни. Плохо, когда человек замкнулся в своем мелком домашнем мирке и, кроме этого, ему ничего не нужно, ни до чего нет дела. Плохо, когда всяческие ухищрения, на которые готовы пойти люди ради внешнего украшения своего быта, вытесняют все другие, более серьезные и важные в жизни стремления» (Л. Кассиль. «Дело вкуса»).
 

235
        Из гостиной доносились звуки рояля, — тихие, пряные. В комнате пахло книгами и коврами. — Равно тикали стенные часы. — Покой, уют, благополучие. «Иллюзия благополучия, — подумал Сергей. — Скоро, скоро придет и сюда, может быть, грубая, жестокая, но освежающая буря Революции. И сметет она этот теплый покой и пошлый уют. К чорту, кверх ногами перевернет эту равномерно налаженную жизнь. И засмеется над испуганным недоумением и бессильной ненавистью этих маленьких, протестующих человечков» (А. Голиков (Гайдар). «В дни поражений и побед»).
 

      Завтра, в воскресенье, мы, например, организуем рейд под названием: «Долой пошлость!» Будем заходить в дома и объяснять хозяевам, особенно молодым, что всякие картинки с лебедями, разные кошечки, слоники — все это ужасная безвкусица, мещанство. Это не красиво, а пошло. Надо объяснять людям, что это некультурно. Чем так засорять свои комнаты пестрым хламом, лучше купить две-три хорошие репродукции картин больших мастеров и повесить у себя. Это, кстати, будет и дешевле. И это будет культурно (В. Шукшин. «Любавины»).
 

       Окуджаве кричали Осторожно, пошлость!, потому что многих раздражали непривычная будничность его интонации и «мелкотемье».
 

    Однако в русской культуре есть и другая линия: если взглянуть на жизнь иначе — глазами Булгакова с его кремовыми шторами, глазами Розанова с его вареньем, то представляется чудовищной пошлостью презрение к живой, теплой и милой обыденности во имя мертвых высокопарных фраз.
 

       Между прочим, только на первый взгляд кажется, что отдельные предметы домашнего обихода выбираются на роль носителей пошлости произвольно. Это не вполне так. Например, пресловутый абажур. Благодаря ему свет не режет глаза и не разливается равномерно по всей комнате — мягкий, обычно теплых тонов свет от лампы с абажуром образует круг, в котором близкие люди собираются вместе, смотрят друг на друга и как бы не видят остального мира. Вспомним булгаковскую апологию абажура: «Еще хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут» (М. Булгаков. «Белая гвардия»). Точно так же и другой символ пошлости — «занавесочки» — создает хотя бы иллюзию отгороженности личного мира. Недаром герои того же Булгакова от революции прячутся за кремовыми шторами.
 

236

      Для Чехова и тем более Маяковского пошлость сродни мещанству, а современный поэт Тимур Кибиров зовет быть мещанами, явно считая жуткой пошлятиной весь «романтизм развитой и реальный, и зрелый». Очень характерно, что Кибиров соединяет с романтизмом эпитеты социализма. Мы знаем, что развитой, и реалъный, и зрелый социализм позже получил название эпохи застоя. Вот и Кибиров говорит о таком «застойном романтизме».
 

Леночка, будем мещанами! Я понимаю, что трудно,
что невозможно практически это. Но надо стараться.
Не поддаваться давай... Канарейкам свернувши головки,
здесь развитой романтизм воцарился, быть может, навеки,
соколы здесь, буревестники все, в лучшем случае — чайки.
Будем с тобой голубками с виньетки —
— Здесь, где каждая вшивая шавка
хрипло поет под Высоцкого: «Ноги и челюсти быстры,
мчимся на выстрел!» И, Господи, вот уже мчатся на выстрел,
сами стреляют и режут... А мы будем квасить капусту,
будем варенье варить из крыжовника в тазике медном,
вкусную пенку снимая, назойливых ос отгоняя,
пот утирая блаженный, и банки закручивать будем,
и заставлять антресоли, чтоб вечером зимним, крещенским
долго чаи распивать под уютное ходиков пенье,
под завыванье за окнами блоковской вьюги.

Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным,
тем, презиравшим филистеров, буршам мятежным,
полюбоваться на Карлов Мооров в любой подворотне!
Вот вам в наколках Корсар, вот вам Каин фиксатый и Манфред,
вот, полюбуйтесь, Мельмот пробирается нагло к прилавку,
вот вам Алеко поддатый, супругу свою матерящий!
                                                                     (Т. Кибиров. «Послание Ленке»)

      В этом стихотворении Кибиров замечательно показал диалектику пошлости, очень проницательно связав ее с романтизмом — как в широком, так и в узком смысле этого слова. Сначала на романтическом этапе культуры происходит порыв к высокому, отрыв от низкой обыденности. Замкнутость в личном мирке, на собственных интересах связывается с человеком примитивным, бездуховным и объявляется мещанством и пошлостью (в таком культурном контексте эти два слова сближаются). Потом эта романтическая риторика сама становится штампом, готовым клише, пародией, которая перемещается в низовые слои, в массовую культуру и начинает оцениваться как пошлость. Это Кибиров и имеет в виду, описывая пробирающе-
 

237
ся к прилавку Мельмота и Карменсит из ПТУ. В том же стихотворении он говорит об одном из таких героев: «как будто / это Набоков придумал, чтоб Федор Михалыча / несправедливо и зло задразнить». А обыденность, живая жизнь в этом случае, напротив, одухотворяется. Кибиров формулирует это так: «кто осознал метафизику влажной уборки». Тут и происходит реабилитация мещанства, и оно выдвигается в качестве антонима пошлости ⁵.
 

      Механизм знакомый: прием — минус-прием. Формалисты учили нас, что именно так устроено искусство. В. Шкловский в своей знаменитой статье «Искуство, как прием» писал:
 

      Для того, чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того, чтобы делать камень каменным, существует то, что называется искусством. Целью искусства является дать ощущение вещи, как видение, а не как узнавание <...> Искусство есть способ пережить деланъе вещи, а сделанное в искусстве неважно.
       Жизнь поэтического (художественного) произведения — от видения к узнаванию, <...>, от Дон-Кихота — схоласта и бедного дворянина <...> к Дон-Кихоту Тургенева, широкому, но пустому. <...> По мере умирания произведения и искусства оно ширеет» [Шкловский 1925:12].
 

       Поразительным образом из этого описания следует, что русское слово пошлость выражает смысл, противоположный тому, который формалисты вкладывали в слово искусство. Действительно, источник пошлости — то, что они называли автоматизацией приема. В культуре происходит постоянное отталкивание и переоценка, и то, что сегодня принадлежит подлинному искусству, завтра может превратиться в пошлое клише. Я, разумеется, имею в виду не хронологию, а стадиальность: культура многослойна, и разные ценностей незыблемые скалы существуют в ней параллельно.
 

     Для того чтобы лучше разобраться в значении и употреблении слова пошлый, сравним его с наиболее близким к нему словом вульгарный.
 

     Как это вульгарно! или О Боже, что за пошлятина!⁶ — морщит нос человек «со вкусом» по поводу самых разных вещей: фильма, абажура, предвыборного выступления, женского кокетства, анекдота, монографии, манеры вести себя за столом или отвечать по телефону. Герой романа Б.Акунина «Внеклассное чтение» считал имя Ангелина пошлым и претенциозным.
--------------------

5 Надо сказать, что иногда в подобном же смысле произносится апология пошлости (например, такое происходит в пьесе Л. Зорина «Пропавший сюжет»), но это чрезвычайно парадоксально. Слово пошлость маркировано в русском языке резко отрицательно.
6 От смысловых тонкостей, связанных со словообразованием и принадлежностью к разным частям речи, можно сейчас отвлечься.

238

      В пошлых анекдотах встречаются вульгарные выражения, а вульгаризаторы имеют обыкновение опошлять научные концепции. То есть у этих двух слов похожая структура многозначности. Круг значений и пошлого, и вульгарного: 1) обыкновенный, простонародный; 2) безвкусный; 3) непристойный; 4) банальный, тривиальный.
 

      В основе представления о вульгарном и пошлом лежит одна и та же идея — идея обыкновенности, расхожести. И вульгарность, и пошлость присущи толпе или, как любил говорить Пушкин, черни.
 

     Представления о хорошем вкусе и о вкусе черни, конечно, разные у разных эпох, социальных групп, да просто у разных людей Легко себе представить двух дам, которые пришли куда-то одна в вечернем туалете, а другая в джинсах и свитере, и каждая на этом основании считает другую вульгарной. Ср.: «Однажды в обыкновенный рабочий день раздался звонок. Открываю: „Академика Ландау можно видеть?" Молодая женщина, миловидная, но вызывающе дерзкий разрез на платье, в рабочее время дня — платье вечернего покроя. — Волна приторных духов — с этой вульгарной девицей» (К.Ландау-Дробанцева. «Академик Ландау. Как мы жили»).
 

    И все же, .хотя понятия вульгарного и пошлого, с одной стороны, близки, а с другой — трудноопределимы, между ними есть ощутимые различия. Ярко-красный лак для ногтей больше рискует быть названным вульгарным, а бледно-розовый — пошлым (ср. рink-and-blue). Если представить себе человека, который из всех поэтов признает, например, одного Кузмина, то ясно, что такой человек может считать стихи Цветаевой и Пастернака вульгарными, а Блока и Ахматовой — скорее пошлыми, и едва ли найдется кто-то, готовый в этом контексте поменять два прилагательных местами.
 

     О. Фролова в своей статье [Фролова 2003] отмечает, что пошлый — это скорее не внешняя, а внутренняя содержательная характеристика поведения человека, а вульгарный — внешняя. Она обосновывает это тем, что применительно к наречиям пошло и вульгарно можно отметить различие в употреблении: с глаголом одеваться лучше сочетается второе наречие. Хуже звучит Она одевалась пошло, чем Она одевалась вульгарно.
 

239
        Однако дело не только в этом. Вульгарность — понятие в какой-то степени социальное. Вульгарным человек называет то, в чем он опознает вкус той социальной группы, над которой он поднялся, от которой хочет дистанцироваться, но которая, возможно, втайне привлекает его, потому что для него она олицетворяет народ. Поэтому вульгарность может быть самобытной и по-своему привлекательной. Есть тип женщин, которым присуще особое обаяние вульгарности и тип мужчин, весьма падких на это обаяние.
 

      Вульгарность может ассоциироваться с подлинностью, пригодностью, первобытной силой. Ср.:
         Пела Алина плохо, сильный голос ее звучал грубо, грубо подчеркивал бесстыдство слов, и бесстыдны были движения ее тела, обнаженного разрезом туники снизу до пояса. Варвара тотчас же и не без радости прошептала: — Боже, как она вульгарна! <...> Но и голос, и томная лень скупых жестов Алины, и картинное лицо ее действовали покоряюще. Каждым движением и взглядом, каждой нотой она заставляла чувствовать ее уверенность в неотразимой силе тела. <...> — Вам, кажется, все-таки понравилась она? — спросил Самгин, идя в фойе. — Да, — сказала Варвара. — Но ведь вы нашли ее вульгарной. — Нашла — но это такая вульгарность вакхическая. <...> Я готова сказать, что это — не вульгарность, а — священное бесстыдство. Бесстыдство силы. Стихии (М. Горький. «Жизнь Клима Самгина»).

        Поскольку в слове вульгарный сохраняется идея низкого социального происхождения, оно естественно сочетается с идеями грубости, незатейливости и т.п. Ср.: «Вторая официантка что-то сказала Зине на ухо, хотя в зале никого не было, и та вдруг резко, вульгарно рассмеялась» (В.Аксенов. «Катапульта»); «У всех — беспородные, обрюзгшие лица, грубые голоса, простецкое, вульгарное обращение между собой» (Г. Вишневская. «Галина. История жизни»); «А что — вульгарно, так я не претендую на утонченность. Человек я грубоватый, с тем и возьмите» (М. Горький. «Жизнь Клима Самгина»).
 

     Часто вульгарность связывается с животностью, низменными инстинктами, телесностью. Особенно показателен следующий пример, где Г. Вишневская приводит отзывы официальной критики о музыке Шостаковича:
 

      В такой среде гений Шостаковича, его личность были более чем неуместны. Он выглядел среди этой удушающей серости и показухи просто неприлично со своей яростью, темпераментом, открытый нараспашку всем ветрам. Через месяц после премьеры в Большом театре, 28 января 1936 года, композитор прочел в «Правде» разгромную хулиганскую статью о своей опере, озаглавленную «Сумбур вместо музыки». А еще через несколько дней, 5 февраля, — статью, написанную в том же духе о его балете: «Балетная фальшь». «Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере

240
нарочито нестройный, сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге». «В то время как наша критика — в том числе и музыкальная — клянется именем социалистического реализма, сцена преподносит нам в творении Шостаковича грубейший натурализм... И все это грубо, примитивно, вульгарно... музыка крякает, ухает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены. И „любовь" размазана в самой вулъгарной форме...» ⁷
 

      В пошлости тоже есть социальный компонент, но другой: пошлым называют вкус человека, который хочет подняться над своей социальной группой и заимствует внешние атрибуты более высокого пласта культуры, неорганичные для него. Оценка же его как пошлого принадлежит подлинному, органичному представителю этого более высокого культурного пласта. Пошлости как помпезной пародии на изысканность последний противопоставляет изысканную простоту. Эту вторичность, фальшь, суррогатность отмечают почти все, кто говорит о пошлости, в частности Набоков: «Я утверждаю, что простой, не тронутый цивилизацией человек редко бывает пошляком, поскольку пошлость предполагает внешнюю сторону, фасад, внешний лоск. Чтобы превратиться в пошляка, крестьянину нужно перебраться в город. Крашенный от руки галстук должен прикрыть мужественную гортань, чтобы восторжествовала неприкрытая пошлость».

     Поэтому пошлость связывается обычно не с грубой телесностью, а с неумелыми попытками изобразить утонченность и возвышенность.
 

       В пошлости нет очарования, хотя есть обволакивающая, затягивающая сила. Особенно характерна пошлая сентиментальность. Пошленький мотивчик, пошлые слова песенки часто вызывают слезы даже у эстета ⁸.

------------------------------
7 Часто цитируют слова Брехта: «Великое искусство всегда немного вульгарно». Эстетические оценки вообще употребляются применительно к произведениям искусства особым образом: даже само слово красивый в этом случае едва ли применимо, сомнительна и категория вкуса. В этом смысле Зинаида Гиппиус говорила: «Вкус бывает у портного». Впрочем, слово пошлость применимо и к произведениям искусства, оно универсально, так как выражает идею абсолютного эстетического зла.
8 «Молодой эстет, стилист, модернист и критик Герман Енский сидел в своем кабинете, просматривал бабью книгу и злился. Бабья книга была толстенький роман, с любовью, кровью, очами и ночами. „— Я люблю тебя! — страстно шептал художник, обхватывая гибкий стан Лидии..." „Нас толкает друг к другу какая-то могучая сила, против которой мы не можем бороться!" „Вся моя жизнь была предчувствием этой встречи..." „Вы смеетесь надо мной?" „Я так полон вами, что все остальное потеряло для меня всякое значение". О-о, пошлая! — стонал Герман Енский. — Это художник будет так говорить! „Могучая сила толкает", и „нельзя бороться", и всякая прочая гниль. Да ведь это приказчик постеснялся бы сказать, — приказчик из галантерейного магазина, с которым эта дурища, наверное, завела интрижку, чтобы было что описывать. <...> Я люблю, я люблю и говорю о своей любви так искренне и просто, что это не может быть ни пошло, ни некрасиво. Отчего же я так мучаюсь?» (Тэффи. «Бабья книга»).

241
      Здесь можно сделать еще одно замечание. Слова вульгарный и пошлый, в одном из значений выражающие похожую эстетическую оценку, оба имеют также и значение 'непристойный'. Однако как кажется, смысловой «мостик» между аналогичными значениями у двух слов разный. Вульгарность граничит с непристойностью, просто поскольку груба и телесна. Пошлость же не обязательно груба, но компрометирует носителя этого свойства так же сильно, как непристойное поведение.
 

      Сама коллизия борьбы с пошлостью в русской культуре, безусловно, восходит к немецкому романтизму. Сквозной сюжет не только романтизма, но и вообще немецкой литературы нового времени — противостояние поэта и филистера. Эта борьба может разворачиваться и в душе человека, приводя к внутреннему разладу. Особенно отчетливо данная коллизия выражена, пожалуй, у Томаса Манна в новелле «Тонио Крегер». Ее герой позиционирует себя как художника, который выше толпы, но втайне его влечет к незамысловатым, белокурым и голубоглазым. Он борется с бюргерством, но сам получает обвинение в нем же.

     Однако в русской культуре эта коллизия попала на благодатную почву — особенно если учесть, что в России была несколько другая социальная структура, чем в Германии. Дело в том, что европейский романтизм возник как явление, имевшее вполне отчетливую социальную составляющую. Первоначальным импульсом романтизма был протест против сентиментализма; см. об этом [Пумпянский 1949]. Последний, в свою очередь, по сути своей был наступлением буржуазной культуры на культуру дворянскую, и шло оно в рамках общего исторического процесса [Берковский 2001]. «Правильные» культурные и нравственные ценности противопоставлялись развратному образу жизни дворян. Романтический же взгляд объявил сентиментальные ценности филистерскими. Однако противостоял буржуазному сентиментальному миру уже не дворянин, а одинокий художник: «Одиночество и беззащитность человека духа в прозаическом мире расчета и пользы — исходная ситуация романтизма. Тик, Фридрих Шлегель, Брентано — ополчались прежде всего на современное филистерство» (А. Карельский. «Эрнст Теодор Амадей Гофман»).

242
       Антибуржуазный романтический протест был не дворянским, а скорее богемным. Само происхождение ключевого для романтиков негативного термина филистер свидетельствует об этом более чем красноречиво. В немецком языке слово Philister библейского происхождения и в первом значении соответствует русскому филистимлянин. В Ветхом Завете это название языческого народа, противников Иеговы, враждовавших с евреями. В XVII в. в Германии в Иене это слово стало употребляться студентами по отношению к не-студентам — поскольку горожане относились к студентам, видимо, не слишком приветливо [Кlugе 1995]. По легенде прозвище «филистимляне» утвердилось за бюргерами после иенской драки в 1624г., когда один из студентов был убит и пастор в надгробной речи сравнил бюргеров с филистимлянами: «Philister uber dich» [Черных 1999]. В указанном словаре сообщается, что прилагательное филистерский употреблялось в России уже в начале XIX в. (со ссылкой на дневник Н.И.Тургенева 1812г.). Существительное же известно в России с начала века в форме филистр, а вариант филистер — с 1860-х гг. В Словаре языка Пушкина зафиксированы, впрочем, и вариант филистр, и вариант филистер. Ср.:
 

     ФИЛИСТЕР (филистр) (2) У студентов немецких университетов пренебрежительное название обывателя. Дорого бы я дал за свою комнату вечно полную народу, и Бог знает какого народу; за наши латинские песни, студенческие поединки и ссоры с филистрами! — РП 417.20. [| Ошибочно о студенте (в обращении к А. Н. Вульфу). Вы мне обещали писать из Дерпта и не пишете. Добро. Однако я жду вас, любезный филистер, и надеюсь обнять в начале следующего месяца—Пс 261.2.

         В этих примерах замечательно все: во-первых, совершенно ясно, что слово знакомо Пушкину лишь понаслышке и, значит, не вошло еще в русский язык. Во-вторых, оно в русском языке пока связано только с Германией и, более того, с немецким студенчеством. Сама ошибка Пушкина показательна — один раз он ошибочно употребляет слово филистер в значении 'студент'.
 

243

     Между тем вот что, например, написано об Э. Т. А. Гофмане в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона:
 

       «Он подводит итоги немецкому романтизму и является самым полным выразителем лучших его стремлений, которым он придал небывалую до тех пор яркость и определенность. Самое ненавистное для Г. понятие — филистерство [курсив здесь и далее мой. — И. Л.]. Это понятие очень широкое, целое мировоззрение; в нем заключается и самодовольная пошлость, и умственный застой, и эгоизм, и тщеславие (жизнь на показ, „как люди живут"), и грубый материализм, и все нивелирующий формализм, превращающий человека в машину, и педантизм <...>. Первое условие для того, чтобы освободиться от давящих рамок этой филистерской пошлости и сохранить живую душу, — „детски благочестивое поэтическое настроение"; только обладая этим талисманом, можно верить, любить людей и природу и понимать поэзию <...>. Поэзия есть вместе с тем и высшая нравственность; она может исходить только из чистой, любящей души... вместе с тем она есть и высшее счастье. Это счастье доступно не одним только избранным натурам, а всем не опошленным людям. <...> Юноша, который „грезит с открытыми глазами" — истинный богач и счастливец, хотя бы у него не было гроша в кармане, истинный поэт, хотя бы он не написал ни строчки стихов; но горе ему, если он начнет стыдиться своих мечтаний, увлечется пошлыми удовольствиями, выгодой и тщеславием. Он устроит свою карьеру, но<...> проживет всю жизнь филистером.
 

    Обратим, кстати, внимание на то, сколько раз для разъяснения понятия филистерства использованы слова пошлый, пошлость и т. п.
 

      Гофман формулировал романтический конфликт в терминах противостояния энтузиастов и филистеров. Этих слов в русском языке первой половины XIX в. не было или практически не было ⁹. Но само-то романтическое двоемирие было русской литературой вполне освоено, см. [Манн 2001].
-----------------------------------------

9 Позже слово филистер в своем широком значении было русским языком успешно освоено; ср. «Что это за заглядыванье в даль? — твердили вы, — что за филистерство — непременно отмеривать себе счастье саженями да пудами? Хватай, лови его на лету, и потом, после двух, трех глотков беги прочь, чтоб не опротивело, и ищи другого! Не давай яблоку свалиться, рви его скорей и завтра рви другое. Не кисни на одном месте, как улитка, и не вешайся на одном сучке. Виснуть на шее друг друга, пока виснется, потом разойтись...» (И.А.Гончаров. «Обрыв»); «И было бы несправедливо к Игорю Северянину, ибо означало бы непонимание его поэзии, не признать, что многое в ней от дурной современности, в которой культура олицетворена в машине, добродетель заменена филистерским приличием, а простота — фешенебельностью» (В. Ходасевич. «Игорь Северянин и футуризм»); «Благомыслящие „левые" филистеры любят повторять, что в критике Советского Союза нужна крайняя осторожность, чтоб не повредить социалистическому строительству (Л. Троцкий. «Преданная революция: Что такое СССР и куда он идет?»).

244
        Однако при импорте в Россию романтический конфликт поневоле утратил свой социальный пафос, ведь вся культура была тогда дворянской ¹⁰, до «разночинского» этапа было еще далеко, и, конечно, протест против буржуазных ценностей не имел под собой почвы. Он приобрел некий метафизический абстрактно-ценностный характер ¹¹. Пушкинское употребление слова чернь, в частности в сочетании светская чернь, — видимо, одна из первых попыток трансляций соответствующего концепта. Вероятным источником этого словоупотребления является как раз слово ии1§аг, которое, указывая в одном значении на принадлежность простому народу, в другом описывает недостаток вкуса.
 

      Не случайно на протяжении всей последующей истории русской литературы пушкинское слово чернь вызывало столько комментариев и толкований. Камнем преткновения было стихотворение 1828 г. «Чернь» («Поэт и толпа»).
 

     Писарев говорил, что Пушкин имел в виду под чернью простой народ и проявил тут барский антидемократизм. Плеханов возражал: это «светская чернь», как в «Евгении Онегине» (глава 4, строфа XIX). Советское литературоведение боролось за Пушкина:
 

     Действительно, у Пушкина мы неоднократно встречаем слово «чернь» и в обычном употреблении (в смысле простого народа), но, как правило,, без барско-пренебрежительного акцента. В то же время это слово — и уже в явно осудительном смысле — неоднократно употребляется им для обозначения реакционных кругов высшего дворянского общества, сопровождаясь уточняющими эпитетами: помимо уже указанного «светская чернь», «благородная чернь» (в так называемом «Романе в письмах»), «знатная чернь» (в «Борисе Годунове») (Д. Благой. «Творческий путь Пушкина»)¹².
------------------------------

10    Мы не говорим сейчас о фольклоре, народной драме и т. п. — это совсем другая линия.
11 Тут возможны были разные варианты осмысления: столичность—провинциальность, искренность-фальшь и т. п.
12   Впрочем, в современном литературоведении вопрос своей актуальности не утратил; ср. «В статье 1835 г. Гоголь объявил Пушкина образцовым „национальным поэтом"; „это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет". Содержится тут и (характерно романтическая) антиномия, подмеченная Ю. Манном: называя поэта олицетворением русскости, „духа народа", Гоголь, в манере пушкинских эстетических оппозиций, противопоставляет его враждебной и косной „толпе"; причем это вовсе не пресловутая светская чернь, а все тот же народ — „масса публики, представляющая в лице своем нацию". Гоголь, однако, пока снимает коллизию между поэзией и морализующим утилитаризмом, которого в пушкинском стихотворении домогается у поэта „бессмысленный народ", доказывая, что простая и возвышенная поэтичность позднего пушкинского слога как раз тождественна истинному духу народа, запечатленному в застенчивой непритязательности, неброскости его психологического облика и самой русской природы. Но „толпа" — очевидно, еще не постигая самое себя — вместо того продолжает требовать от поэта прежних экзотически-бравурных красот (а не „пользы", как было у Пушкина) и разочаровывается, не найдя их (эту мысль о перепаде между эволюцией зрелого поэта и отсталостью „публики" повторит в 1841 году, уже со ссылкой на самого Пушкина, и Шевырев). Получается, что „толпа" как современная данность, как наличное состояние „народа" противостоит его же вечной субстанции или грядущему развитию („чрез двести лет"), предугаданному в Пушкине» (М. Вайскопф. «„Зачем так звучно он поет?" Гоголь и Белинский в борьбе с Пушкиным»).

245
     То же стихотворение и смысл слова чернь в свое время подробно комментировал Владимир Соловьев. Замечательно, что основное метаслово, которое он использует для толкования, — это слово филистер:

     Людская толпа не довольствуется тем, что поэт в свои будни сливается душою с ее ничтожеством, — она посягает и на праздник его вдохновения, идет за ним в храм, рассаживается кругом алтаря, требуя, чтобы он и здесь своими вдохновенными песнями служил только ей. <...> ясно, что это борьба за права поэтического вдохновения, за его свободу, независимость от внешних, посторонних целей, за его непринужденность и непреднамеренность, — борьба против кого? — ясно, что против тех, кто не понимает значения поэзии, не ценит ее собственного, независимого содержания. Но Пушкин еще поясняет это пятью эпитетами, которыми он снабжает противников поэта: они хладные и надменные, непосвященные, бессмысленные, тупые. Ну, разве допустимо, чтобы все эпитеты, или хотя бы один из них, были употреблены Пушкиным для презрительной характеристики народа, или черни в собственном смысле? Что могло бы значить такое сочетание слов: «хладные земледельцы», «надменные водовозы», «непосвященные извозчики», «бессмысленные половые», «тупые сапожники или плотники»? Между тем, назло очевидности, не позволяющей принимать в буквальном смысле слова «чернь» и «народ», Пушкина до сих пор одни восхваляют, а другие порицают за его аристократизм по отношению к народу! А с другой стороны, его вражду к этой «черни» пытаются истолковать наоборот, в смысле антиаристократическом, разумея под «чернью» — «светский круг» общества, будто бы преследовавший Пушкина. <...> враждебная поэту толпа вовсе не имеет, да и не может иметь, сословных или вообще социальных признаков. Это есть не общественная, а умственная и нравственная чернь, — люди формально образованные и потому могущие вкривь и вкось судить о поэзии, но по

246
внутренним причинам неспособные ценить ее истинного значения, требующие от нее рабской службы практическим целям. <...> не в силу общественного положения, а в силу того внутреннего личного свойства, которое немцы окрестили филистерством, а римляне обозначили: profanum vulgus. Ведь этот profanum uulgus имеет мало общего с плебейством и ему противополагаются никак не патриции. А кто же? Справимся с Горацием:

Odi profanum vulgus et arceo.
Favete linguisa: carmina non prius
Audita, musarum sacerdos,
Virginibus puerisque canto.

Непосвященной черни противополагаются... девы и мальчики, то есть, на современном языке, самодовольным и непроницаемым филистерам противополагаются юные, внутренне девственные души (хотя бы и в старческих телах) <...>

А мы послушаем тебя.

       Последний стих, даже по форме выражения, есть явная ирония и насмешка: ты, мол, поговори, а мы тебя послушаем. <...> это, переданное Пушкиным, циничное зубоскальство беспредельно самодовольных филистеров, так же беспечных насчет нравственности, — как и насчет поэзии» (В.Соловьев. «Значение поэзии в стихотворе- ниях Пушкина»).
 

      Вячеслав Иванов написал в 1904 г. специальную статью «Поэт и чернь». Его трактовка совершенно иная. Он стремится к синтезу поэта и черни через миф как душу народа:
 

     Пушкинский Иамб впервые выразил всю трагику разрыва между художником и народом: явление новое и неслыханное, потому что в борьбу вступили рапсод и толпа, протагонист дифирамба и хор — элементы немыслимые в разделении. <...> Истинный символизм должен примирить Поэта и Чернь в большом, всенародном искусстве.
 

     О. Э. Мандельштам в эссе «О собеседнике» увидел в черни просто рядового «потребителя» поэзии. Впрочем, он не обходится при характеристике черни без слова пошлость:    

247
Ссору Пушкина с чернью можно рассматривать как проявление того антагонизма между поэтом и конкретным слушателем, который я пытаюсь отметить. С удивительным беспристрастием Пушкин предоставляет черни оправдываться. Оказывается, чернь не так уж дика и непросвещенна. Чем же провинилась эта очень деликатная и проникнутая лучшими намерениями «чернь» перед поэтом? Когда чернь оправдывается, с языка ее слетает одно неосторожное выражение: оно-то переполняет чашу терпения поэта и распаляет его ненависть:

А мы послушаем тебя.

вот это бестактное выражение. Тупая пошлость этих, казалось бы, безобидных слов очевидна. Недаром поэт именно здесь перебивает чернь... <...> Конкретные люди, «обыватели поэзии», составляющие «чернь», позволяют «давать им смелые уроки» и вообще готовы выслушать что угодно, лишь бы на посылке поэта был обозначен точный адрес.
 

      Параллельно нужный смысл все более отчетливо начинает приписываться слову пошлый. И, как и слово чернь, оно становится семантически чрезвычайно емким, приложимым к самым разным жизненным ситуациям и явлениям ¹³.
 

      Итак, видимо, мы имеем дело с важным, во всяком случае для России, механизмом трансляции культурных смыслов. Заимствуется некоторый западноевропейский концепт, имеющий вполне определенное историческое наполнение. Однако, поскольку историческая ситуация в России совершенно не соответствует этому наполнению, оно выхолащивается и заменяется совокупностью весьма абстрактных и субъективных смыслов.
 

     В. Набоков в эссе «Пошляки и пошлость» писал: «Возможно, само слово пошлость так удачно найдено русскими оттого, что в России когда-то существовал культ простоты и хорошего вкуса». Можно высказать альтернативное предположение — слово было удачно найдено русскими потому, что конструкция романтического двоемирия была имплантирована в русскую культуру задолго до того, как в России сложилась общественная ситуация, хотя бы отдаленно напоминавшая ту, которая обусловила возникновение этой конструкции в западноевропейской культуре. В результате возникло слово, перегруженное смыслами и, как говорил сам Набоков, «очаровательным образом неподвластное времени». И разумеется, слова других языков, которые несут с собой более конкретные исторические ассоциации, оказываются непригодными для перевода такого слова, даже если когда-то они послужили его прототипами.
----------------------------
13 Отчасти семантическая эволюция слова пошлый прослежена у В. В. Виноградова см. [Виноградов 1994: 531-533], но она нуждается в более подробном изучении.

248
      Эта ситуация, судя по всему, не уникальна. Например, термин народность явился результатом перевода соответствующих европейских терминов, однако, будучи изъят из органичного для последних контекста, наполнялся в России весьма отвлеченным разным в разное время, иногда почти мистическим содержанием Показательно, как обошелся с ним автор знаменитой триады православие-самодержавие-народность С. С. Уваров.
 

      Шлегелевское понимание нации как основы идеальной империи было неприемлемо для Уварова не только из-за национальных и конфессиональных проблем. Категория народности в ее романтическом изводе не могла быть применена и к собственно великоросской части населения.
      Социальная и культурная грань, разделявшая высшее и низшее сословие, была в России первой половины XIX в. непреодолимой. <...> С языком дело обстояло не более благополучно — достаточно сказать, что сам документ, утверждавший народность в качестве краеугольного камня российской государственности, был написан по-французски. Что до происхождения, то подавляющая часть древнего русского дворянства возводила свои генеалогии к германским, литовским или татарским родам. <...> Почти повсеместно идеи национального единства были направлены на подрыв сословных перегородок, нарушающих целостность народного организма. <.„>
      Не имея возможности основать свое понимание народности на объективных, факторах, Уваров решительно смещает центр тяжести на субъективные. Его аргументация полностью лежит в сфере исторических эмоций и национальной психологии. <...> Тем самым в основе народности оказываются убеждения. Проще говоря, русский человек — это тот, кто верит в свою церковь и своего государя [Зорин 2001:364-366].

   Ничего удивительного, что изначально столь умозрительная и мутная категория в дальнейшем использовалась всеми желающими так, как это им было удобно.
 

      Социальное наполнение появилось у слова пошлость уже в другую эпоху: главным борцом с нею был, как известно, Чехов ¹⁴. Его борьба носила отчетливо антибуржуазный характер. Герои «Вишневого сада» гибнут: они не в силах спасти имение, отдав часть его под дачи, потому что дачи и дачники — это пошло. Не зря стандартная тема школьного сочинения звучала всегда не «Обличение пошлости у Чехова», а «Обличение пошлости и мещанства у Чехова». Чеховская борьба с пошлостью разворачивается по романтическому сценарию -г- против повседневности, против стремления к материальному благополучию — против мещанства.
----------------------------------

14  А затем, в более гротескной форме — Горький.

249
       Слово мещанин, имеет ту же внутреннюю форму, что и немецкое Bürger (старое значение слова место — 'город'; оно сохранилось в польском, ср. также местечко), и ту же структуру многозначности. Надо, впрочем, отметить, что часто цитируемая фраза Пушкина «Я, слава Богу, мещанин», не имеет к делу отношения. Он не восклицал, подобно героям Горького: «Да, я мещанин, я хочу сытно есть!» и не протестовал против сословных привилегий. Напротив, речь в стихотворении «Моя родословная» идет о недостаточной родовитости находящихся у власти выскочек-дворян («Не торговал мой дед блинами, / Не ваксил царских сапогов, / Не пел на клиросе с дьячками...»). Это если и антидворянский протест, то протест скорее с «боярской» стороны.
 

     Таким образом, сложился невероятно сложный и изысканный фрагмент русской языковой эстетики. Вообще надо сказать, что эстетическая составляющая характерна для многих русских слов. Это пока мало изучено, ср., впрочем, статью Анны А. Зализняк и А. Д. Шмелева в настоящем сборнике. В качестве примера постепенной эстетизации можно привести историю слова надрыв (см. [Левонтина 1997]). Слово это в своем психологическом значении возникло у позднего Достоевского, и в нем воплотился разночинский культ искренности. Потом у этого слова появилось эстетическое измерение, когда весь соответствующий пласт культуры перестал быть элитарным и стал низовым. Достоевщина — это когда поведение в духе героев Достоевского перестает быть чем-то экстремальным. Тогда и надрыв приобретает отрицательную эстетическую оценку. Довлатов объясняет, почему не любит Леонида Андреева: «Он пышный и с надрывом». Возвращаясь к удивительному слову пошлость, обратим еще раз внимание на то, что пошлым можно назвать надрыв Леонида Андреева, но вряд ли — надрыв героев Достоевского. Это, впрочем, дело вкуса.
 

ЛИТЕРАТУРА

Берковский 2001 — Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. М., 2001.
Благой 1967 —Блской Д.Д. Творческий путь Пушкина (1826-1830). М., 1967.
Бойм 2002 — Бойм С. Общие места: Мифология повседневной жизни. М.,2002.
Вежбицка 2002 — Вежбицка А. Русские культурные скритпы и их отражение в языке // Русский язык в научном освещении. 2002. №2 (4).
Виноградов 1994 —Виноградов В. В. История слов. М., 1994.
Зорин 2001 — Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла... Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII — первой трети XIX в. М., 2001.
Левонтина 1997 — Левонтина И. Б. «Достоевский надрыв»// Wiener Schlawistischer Almanach. 1997. S. 192-202. Sbd. 40.
Манн 2001 — Манн Ю.В. Русская литература XIX в.: Эпоха романтизма. М.,2001.
Пумпянский 1949 — Пумпянский Л. В. Сентиментализм// История русской литературы. М.; Л., 1949. Т. 4. Ч. 2.
Фролова 2003 — Фролова О.Е. Вульгарный или пошлый// Русский язык в научном освещении. 2003. № 1 (5).
Черных 1999 — Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. М.,1999.
Шкловский 1925 — Шкловский В. Б. Искусство, как прием// Теория прозы. М.; Л., 1925.