Франц Меринг
Мы одинаково боремся как с капитализмом, так и с милитаризмом, внутренняя связь
которых для нас совершенно ясна, но наше оружие против капитализма несравненно
острее того оружия, которое мы употребляем против милитаризма. Далеко не с такой
ясностью, как в первом, видим мы в последнем неизбежный продукт исторического
развития; мы недооцениваем его силы, и милитаризм умеет это великолепнейшим образом
использовать.
Для нас должна служить предостережением судьба той прогрессивной партии, которая,
правда, не теперь, а значительно ранее нас, вела борьбу с милитаризмом. Она проиграла
свой процесс во время прусского конфликта в значительной степени потому, что не
доросла до понимания собственно технических вопросов милитаризма. Мобилизации
1850 и 1859 гг. обнаружили перед всем светом упадок прусской военной организации,
и правительство стремилось приостановить его такой военной реформой, которая технически
была в высшей степени способна поднять боеспособность армии, хотя бы и ценой изгнания
оттуда последних элементов демократии. На эти проекты правительства прогрессивное
большинство прусской палаты депутатов ответило весьма дилетантскими предложениями,
бегло изложенными в брошюре генерала фон Виллизена, не выдерживавшими никакой
критики. Напрасно предостерегал тогда Энгельс от недооценки правительственного
проекта; результатом было то, что даже такие радикальные демократы, как Гервег
и Рюстов, заподозрили его в подделывании к Бисмарку.
Чтобы дать понятие о тогдашнем ослеплении прогрессистов, достаточно указать
на один пункт. Правительство хотело устранить существовавшую до тех пор организацию
ландвера, так как в революционное время ландвер якобы оказывал сопротивление,
когда его хотели использовать при реакционных переворотах. Из этих своих соображений
правительство не делало никакой тайны, так что прогрессивная партия должна была
бы заявить, что она не согласна изменить устройство ландвера, видя в нем опору
против поползновений к государственным переворотам. [455]
Вместо этого она заявила в отчете комиссии, созванной по поводу правительственного
проекта, «что даже и в эти дни ландвер в общем и целом дал несомненные доказательства
своей верности, дисциплины и повиновения, несмотря на всевозможные попытки, делавшиеся
для того, чтобы отвлечь его от его военного долга. Именно крушение всех этих попыток
является почетнейшим свидетельством как в пользу народа, так и особенно в пользу
ландвера».
Прогрессивная партия старалась, таким образом, сделать для правительства приемлемым
сохранение ландвера, доказывая, что ландвер может употребляться и для реакционных
целей! Молох, конечно, не позволил провести себя такими жалкими ухищрениями; он
улыбнулся про себя и поступил по своему желанию.
Не требуется никаких подтверждений, что немецкая социал-демократия никогда
не позволит увлечь себя на этот путь. Однако в ее программном требовании —
народная милиция вместо постоянного войска, как бы верно оно ни было, —
в его справедливости не может быть никакого сомнения, — все же указывается
лишь общая цель, оставляющая открытым целый ряд сложных вопросов. Можно с честью
бороться за эту цель, но сбиться на ложный путь, доставляя тем самым милитаризму
одно удовольствие. Показательным примером этого является сочинение «Войско»,
изданное Карлом Блейбтреем в литературном издательстве во Франкфурте-на-Майне.
Г-н Блейбтрей занимался основательно военными вопросами и как «гражданский
стратег» полемизировал с официальной военной публицистикой по поводу всяких
проектов, причем иногда с некоторым успехом; вместе с тем он был поэтом и писал
довольно забавно, так что его книжечка может претендовать на широкое распространение.
Главной своей целью она ставит доказательство безусловного превосходства народной
милиции над постоянным войском, т. е. пропагандирует положения, благоприятные
для соответствующего пункта социал-демократической программы. Будет очень полезно
остановиться на этом сочинении несколько подробнее.
Блейбтрей посвящает античному и средневековому военному делу приблизительно
20 страниц, пытаясь пестрой смесью всевозможных утверждений доказать, что наемное
войско в древности и в средние века было в высшей степени презираемо; считалось,
что «военное сословие само по себе враждебно культуре, праву и свободе».
Так как господину Блейбтрею совершенно чуждо понятие исторического развития, а
в особенности [456] взаимоотношений между организацией войска
и организацией государства, то мы ни в коем случае не последуем за ним в его диких
скачках по древним и средним векам. Несколько более связным становится его изложение,
когда он переходит к эпохе Возрождения. Тогда, по его утверждению, наемные войска,
солдаты и офицеры одинаково якобы страдали от общественного презрения. Это просто
неверно. В то время профессия «Soldat de fortune», «ландскнехта»,
«кавалериста» была не только хорошо оплачиваемой, но и почетной профессией;
громадное число мелкого дворянства, широко представленного в европейских странах,
считало совершенно естественным делать свою карьеру в роли простого всадника.
По Блейбтрею наемничество особенно презиралось в Венеции, с чем не очень согласуется
тот факт, что в 1481 г. против гробницы дожей был воздвигнут памятник предводителю
наемных войск Коллеони; этот памятник Буркгардт назвал величественнейшим памятником
рыцарства во всем мире.
Лишь в XVII и XVIII столетиях стало несчастьем и позором быть солдатом. Но
следует заметить — лишь для простых наемников; офицеры наемного войска
оставались привилегированным классом. Но Блейбтрей оспаривает даже и это; при
этом он так любезен, что заставляет нас недолго ломать голову, почему он отрицает
этот очевидный факт. В конце своей первой главы он знакомит нас с одним из двух
величайших антимилитаристов, открытых им на протяжении мировой истории: с высочайшей
особой прусского короля Фридриха, делавшего якобы юнкеров офицерами исключительно
потому, что горожане лишь в чрезвычайно редких случаях соглашались принимать на
себя мало почетное звание офицера, и осыпавшего юнкерских офицеров большими привилегиями
лишь для того, чтобы придать больший престиж этому так мало уважаемому сословию.
Правда, двумя страницами дальше господин Блейбтрей, чтобы снять ответственность
с прусских юнкеров за Йену, утверждает, что в армии Фридриха «значительная
часть офицеров состояла из бюргеров», но и такие небольшие противоречия не
смущают этого антимилитаристского мыслителя.
Его гимн королю Фридриху относится к тем злым шуткам, которые, по словам Лессинга,
могут бросить читателя в холодный пот. Этот демократический образцовый монарх
якобы «самым суровым образом подавлял всякое проявление милитаризма и всегда
ставил гражданскую власть выше военных органов». «При исцелении хозяйственных
недугов крестьянин и бюргер всегда оказывались впереди», в то время [457]
как «разоренное дворянство получало от государства лишь самую скудную поддержку»
и т. д. Фридриховский офицерский корпус относился к своему прекрасному королю
«с нибелунговской преданностью»; эти отборные люди имели лишь один недостаток:
они обладали слишком большим образованием, что обнаружилось как раз в йенском
войске, офицеры которого презирали буржуазных недоучек за их низкий культурный
уровень. Эти мужественные, железные бойцы никогда не запятнали своих знамен бесчеловечными
поступками, как это сделали австрийцы своим сожжением Циттау и бомбардировкой
Дрездена. Правда, сожжение Циттау падает исключительно на совесть австрийцев,
но не уступающая ему по своей бесчеловечности бомбардировка Дрездена должна быть
отнесена целиком на счет «мужественных, железных бойцов» и «коронованного
идеалиста» Фридриха, непочитание которого будто бы является «колоссальной
ошибкой» социал-демократии.
Период «народного войска» начинается, по мнению господина Блейбтрея,
с Великой французской революции и заканчивается франко-прусской войной 1870–1871
гг. Он говорит — в полном согласии с исторической правдой, —
что французские волонтеры сначала сражались очень плохо, но он забывает рассказать,
что поворот к лучшему у них наступил лишь тогда, когда Карно объединил их с существовавшими
еще линейными войсками. К особенностям Блейбтрея принадлежит также и то, что он
вместо критической оценки фактов, говорящих против милиционной системы, просто
умалчивает о них. Обнаруживая полнейшее отсутствие исторического понимания, он
называет признанный всем миром факт — что экономический переворот Французской
революции создал новую стратегию и тактику — просто-напросто «неискоренимой
современной военной легендой»; победы французского войска он приписывает
«демоническому превосходству гения Наполеона, военному опыту его, в большинстве
случаев ужасающе необразованных маршалов и приобретенному вследствие непрестанных
побед воодушевлению его солдат, вышедших из народа. Это воодушевление заставляло
каждого гражданина и каждого члена великой нации считать себя выше всех нефранцузов».
В другом месте он говорит, что «из настроения» этого «народного
войска», а «не по произволу Наполеона» возникли завоевательные
планы корсиканца.
В лице Наполеона как раз и представляет Блейбтрей своим читателям второго великого
антимилитариста. Это утверждение [458] все же не так бессмысленно,
как утверждение относительно короля Фридриха; однако способ, которым он пытается
его доказать, ни в коем случае не более убедителен, чем прежний. Чтобы доказать,
что Наполеон ввел во Франции буржуазно-мягкое правление, — Блейбтрей
рассказывает, что он, как кукушка яйца, помещал свои «оккупационные корпуса»
в чужие гнезда и кормил свое войско контрибуциями с чужих земель. Так как это
не совсем согласуется с «антимилитаризмом» Наполеона, — Блейбтрей
присовокупляет в своем замечании, что такой образ действия был завещан Наполеону
революцией, с той лишь разницей, что революция никогда не платила за взятое, тогда
как Наполеон делал это довольно «часто». Откуда он брал деньги для этих
платежей, любознательный читатель, к сожалению, так и и не может узнать. Маршалы
Наполеона как командиры народного войска были чисто идеальными фигурами: Ней настойчиво
просил в 1812 г. освободить его от вюртембержцев, разграбивших Инстербург и посрамивших
этих своих французских собратьев по оружию, и даже посадил под арест двух немецких
генералов; маршалы Сульт и Сюше удерживали «удивительную дисциплину»
даже во времена испанской войны (Guerillakrieg). Так значится на 51-й странице;
на странице же 148, где этот славный путаник хочет доказать, что дворянские офицеры
были ребята куда лучше, чем буржуазные, и в других местах он, естественно, утверждает
опять-таки обратное, — он противопоставляет стародворянских офицеров
Наполеона, бескорыстие которых он прославляет, «ненасытной жадности к грабежам»
Нея, так же как «бессовестной торговле» мериносовыми овцами, которую
производил Сюше, и систематическому воровству испанских художественных ценностей,
которым занимался Сульт. Мимоходом вновь оживляется сказка о том, что маршал Базен
выслужился до этого звания из простых солдат. Базен происходил из состоятельной
семьи; его отец был уважаемым правоведом, его брат — русским генерал-лейтенантом;
он поступил добровольцем во французскую армию, чтобы сделать офицерскую карьеру
помимо Сен-Сирской военной школы. Он может в лучшем случае служить примером того,
что отпрыск господствующего класса, даже и при недостатке военного образования,
носит в своем ранце маршальский жезл.
К. Блейбтрей оживляет также сказку о портняжном подмастерье Дерфлингере, причем
его изображение прусских генералов стоит вообще на одном уровне с изображением
французских [459] маршалов. На действительных реформаторах
прусского военного дела после Йены — на Шарнгорсте, Гнейзенау, Грольмане,
Бойене — он останавливается довольно бегло; наоборот, Мюффлинга он славословит
как «тип свободного духом военного ученого». Он говорит, что Мюффлинг
был раньше теологом и советником Блюхера, особенно выдвинувшимся в этой роли в
1815 г. Так как, по обычаям тогдашнего юнкерства, Мюффлинг вступил в армию в почтенном
возрасте, 12 лет, то, очевидно, свой курс теологии он закончил еще в колыбели;
советником же Блюхера был не он, но Гнейзенау, а Мюффлинг действительно принадлежал
в 1813 и 1814 гг. к главной квартире; в 1815 г., когда Мюффлинг был будто бы советником
Блюхера, он принадлежал совсем не к штабу Блюхера, но как прусский военный атташе
был прикомандирован к штабу Веллингтона, и его выдающееся руководство в этом году
состояло в том, что вследствие его неправильного и необдуманного донесения в прусскую
главную квартиру на нем лежит существенная часть вины за поражение при Линьи.
В резкое противоречие с этим «свободным духом» Блейбтрей ставит «феодала»
Йорка, являвшегося будто бы «простым рубакой». Йорк был действительно
истым юнкером, но «простым рубакой» он не мог быть уже потому, что,
несмотря на проявляемые им в бою хладнокровие, энергию и осмотрительность, было
крайне трудно заставить его — что приводило в величайшее отчаяние Блюхера
и Гнейзенау — выйти в бой.
О Блюхере Блейбтрей говорит, что он имел в себе что-то «демоническое»,
но где именно сидело это «демоническое» в жизнерадостном гусаре, по-своему
бывшем хорошим генералом, а в невоенной обстановке — ландскнехтом старого
закала с неистощимой приверженностью к вину, женщинам и картам, — это
остается тайной Блейбтрея. Что скажет современное прусское офицерство о резком
письме к королю в 1809 г.: «Прошу дать мне отставку, ибо я не только прусский
офицер, но и немецкий дворянин»? Современное прусское офицерство, мы думаем,
найдет на это исчерпывающий ответ — что подобное письмо Блюхера существует
лишь в фантазии Блейбтрея.
Таким же продуктом чистой фантазии, как это не раз указывалось, является и
кабинетный приказ Фридриха-Вильгельма III от 1803 г., в котором офицерам предписывалось
не болтать о себе как «о первом сословии», так как все одетые в королевский
мундир содержатся из податных сборов, уплачиваемых гражданами. Блейбтрей сплетает
этому Гогенцоллерну пышные венки. [460]
Он называет его — этого героя демагогической травли и нарушителя
конституционных обещаний — в высшей степени благородным, достойным полного
уважения, приятным, справедливым, честнейшим и разумнейшим человеком, антифеодалом
по натуре, внутренне же совсем либеральным, помазанным демократическим елеем.
Все эти исключительные достоинства Блейбтрей черпает из упомянутого уже мифического
кабинетного приказа от 1803 г. и из патриотических рассказов, выуженных им из
сборников гогенцоллерновских анекдотов. Во время стоянки союзных войск на Рейне,
после Лейпцигской битвы, в Висбадене был устроен бал, и король Фридрих-Вильгельм
III милостиво соблаговолил сказать несколько слов участия одному молодому офицеру,
потерявшему на войне трех своих братьев; в ответ офицеру, заявившему, что его
братья охотно умерли за его величество, король заметил: «Не за меня, а за
отечество». Для пущей торжественности Блейбтрей переносит действие из висбаденской
бальной залы на поле битвы под Лейпцигом и превращает молодого офицера, потерявшего
трех братьев, в старого майора, у которого погибли все сыновья. По этому поводу
он проливает настоящие реки слез умиления над «коронованным Гогенцоллерном»,
поставившим отечество выше короля. Затем, дав мимоходом затрещину Трейчке за недостаточную
почтительность к Фридриху-Вильгельму IV, Блейбтрей настраивает свою арфу для Вильгельма
I — «натуры в высшей степени идеалистической, полной благороднейшего
немецкого духа». Именно этот прусский король упразднил превозносимую Блейбтреем
организацию ландвера от 1813 г.; поэтому можно было ожидать, что на его счет будет
сказано хоть одно слово критики, но небо предохранило Блейбтрея от недостаточно
почтительного обращения с «коронованным Гогенцоллерном».
Нет. Управление Вильгельмом I организацией ландвера 1813 г. было «исторически
великим делом», так как прежний ландвер показал себя в годы революции политически
ненадежным. Насколько «блестяще проявила себя» в датской войне 1864
г. «новая армия», видно даже из совершенно противоречащих этому фактов
в труде прусского генерального штаба. Так, первая часть похода против Дании была
сплошь неудачна. Блейбтрей строго порицает «мелочное брюзжание» во время
«братской войны» 1866 г.: ему нравится называть эту войну за разделение
Германии «объединительной войной», — «победой демократии», —
утверждение, стоящее приблизительно [461] на равной высоте
с его уверением, что Бисмарк был принужден выговорить для Вильгельма I титул императора,
между прочим, из-за «домогательств короля Баварии».
Появление системы милитаризма Блейбтрей датирует 1871 г. Вопрос о том, каким
образом она появилась сразу, как из пистолета, он оставляет совершенно без объяснений.
Он лишь нападает с добродетельным негодованием на некоторые ее темные стороны,
главным образом на господствующий в офицерском корпусе византийских дух; однако
и эта вспышка потухает бесследно, и Блейбтрей немедленно после этого называет
войну «великим культурным фактором», заявляет о необходимости военного
флота, хотя тот, кто оспаривает, что он лишь увеличивает военную опасность, по
его же словам, врет самым бессовестным образом. Затем Блейбтрей защищает дуэль
как исключительное право офицеров. Как мало может Блейбтрей объяснить, каким образом
появился осуждаемый им милитаризм, так же мало может он сказать, каким путем этот
милитаризм может быть устранен. Можно даже подозревать, что он мечтает найти ангела-спасителя
в одном из «коронованных» Гогенцоллернов. Последняя глава о «необходимости
милиционной системы» содержит по существу лишь некоторые указания на то,
что милиция Гамбетты сражалась лучше, чем немецкое войско, что снова ставит Блейбтрея
в конфузное положение, так как, по его словам, немецкое войско было тоже народным
войском, а создание его он считает «историческим подвигом» Вильгельма
I, — и этим Блейбтрей опять садится в лужу.
Презрительные замечания, которые Блейбтрей бросает по поводу антимилитаристской
пропаганды социал-демократии, вызываются тем, что социал-демократия подрывает
милитаризм в его корне как составную часть всего капиталистического хозяйства.
Как добровольцы Карно и ландвер Шарнгорста стали возможны лишь после экономического
переворота внутри старого, проржавевшего общества, так и о введении милиции в
духе нашей программы можно будет думать лишь тогда, когда когти капитализма будут
окончательно подрезаны. Однако, как ни ясно и как ни бесспорно это основное положение
нашей программы борьбы против милитаризма, все же было бы очень желательно обсудить
его более внимательно в различных деталях. Какой пестрый реакционный вздор можно
создать — и с относительным успехом, придерживаясь на словах нашей антимилитаристской
программы, — показывает сочинение К. Блейбтрея. [462]
Это — единственная его заслуга, и только ради этой заслуги оно и
было так внимательно рассмотрено нами. Во всей своей остальной бессмысленной путанице
оно представляет собой истинный апофеоз Молоха милитаризма, который, наверное,
найдет эту пищу довольно вкусной. [463]
|
