Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Вадим Роговин

КОНЕЦ ОЗНАЧАЕТ НАЧАЛО

К оглавлению

XV Троцкий о диалектике

В январском номере журнала «Нью Интернейшенел» за 1939 год была помещена статья Бернхема и Шахтмана «Отступающие интеллигенты». Находя в этой статье много правильных мыслей и метких политических наблюдений, Троцкий одновременно отмечал её существенный недостаток: «Статья преднамеренно не поднимала вопрос на теоретическую высоту». Авторы статьи заявляли, что один из них (Бернхем) не признаёт диалектики, а другой (Шахтман) считает диалектику важной стороной марксизма. Однако, по мнению обоих, «никому ещё не удалось доказать, что согласие или несогласие по наиболее абстрактным положениям диалектического материализма необходимо задевает сегодняшние конкретные политические вопросы».

«Каков смысл этого поистине поразительного рассуждения? – писал Троцкий. – Так как некоторые люди при помощи плохого метода приходят иногда к правильным выводам; так как некоторые люди при помощи правильного метода приходят нередко к ложным выводам, то... метод не имеет значения. Когда-нибудь на досуге мы подумаем о методе, но сейчас нам не до того. Представьте себе рабочего, который жалуется мастеру на плохой инструмент и получает ответ: при помощи плохого инструмента можно сделать хорошую вещь, а при помощи хорошего инструмента многие только портят материал. Боюсь, что рабочий, особенно если он работает сдельно, ответит мастеру какой-нибудь неакадемической фразой. Рабочий вынужден иметь дело с твёрдыми материалами, которые оказывают сопротивление, и поэтому заставляют его ценить хороший инструмент; тогда как мелкобуржуазный интеллигент – увы! – в качестве «инструмента» пользуется беглыми наблюдениями и поверхностными обобщениями – до тех пор, пока большие события не ударят его крепко по темени»[1].

Прочитав статью, Троцкий немедленно послал письмо Шахтману, в котором подчёркивал, что её часть, касающаяся диалектики, представляет «величайший удар, который вы, как редактор «Нью Интернейшенел», могли нанести марксистской теории. Бернам говорит: «Я не признаю диалектики». Это ясно, и всякий считается с этим. Но вы говорите: «Я признаю диалектику, но это неважно, это не имеет никакого значения»... Ладно, мы ещё поговорим об этом публично!»[2].

Находя суждения Бернхема типичными для американской радикальной интеллигенции, Троцкий давал социологическое объяснение тому факту, что эта интеллигенция «принимает марксизм без диалектики (часы без пружины). Секрет прост. Нигде не было такого отвращения к классовой борьбе, как в стране «неограниченных возможностей». Отрицание социальных противоречий, как движущего начала развития, вело в царстве теоретической мысли к отрицанию диалектики, как логики противоречий. Как в области политики считалось, что можно при помощи хороших силлогизмов убедить всех в правильности известной программы, и, постепенно, «разумными» мерами, преобразовать общество, так и в области теории принималось за доказанное, что логика Аристотеля, приниженная до уровня «здравого смысла», достаточна для разрешения всех проблем»[3].

Отказ от диалектики, как подчёркивал Троцкий, неизбежно ведёт к торжеству вульгарного мышления, основной порок которого заключается в том, что «оно хочет удовлетвориться неподвижными отпечатками действительности, которая есть вечное движение. Диалектическое мышление придаёт самим понятиям – при помощи дальнейших уточнений, поправок, конкретизации – ту содержательность и гибкость, я готов почти сказать, сочность, которая до некоторой степени приближает их к живым явлениям». Поэтому марксистская социология, основанная на диалектическом методе, при конкретном исследовании социальных явлений оперирует и более конкретными понятиями: «Не капитализм вообще, а данный капитализм, на определённой стадии развития. Не рабочее государство вообще, а данное рабочее государство, в отсталой стране, в империалистском окружении и пр.»[4].

Другое отличие «диалектического воспитания мысли, столь же необходимого для революционного политика, как упражнение пальцев для пианиста», состоит в том, что оно «заставляет ко всем проблемам подходить с точки зрения процессов, а не неподвижных сущностей. Между тем вульгарные эволюционисты, ограничиваясь обычно признанием эволюции в определённых областях, довольствуются во всех остальных вопросах пошлостями «здравого смысла»[5].

Ценность диалектического метода состоит в том, что он «не только облегчает достижение правильного вывода, но, связывая каждый новый вывод с предшествующими выводами цепью преемственности, закрепляет вывод в памяти. Если же политические выводы делаются эмпирически, на глаз, если непоследовательность провозглашается при этом своего рода преимуществом, то марксистская система политики неизменно подменяется импрессионизмом, столь характерным для мелкобуржуазной интеллигенции»[6].

Диалектику Троцкий называл «наукой о формах нашего мышления, поскольку оно не ограничивается повседневными заботами жизни, а пытается понять более сложные и длительные процессы. Между диалектикой и формальной логикой такое же, скажем, взаимоотношение, как между высшей и низшей математикой»[7].

При всём этом Троцкий подчёркивал, что диалектика не есть волшебная отмычка для решения всех вопросов. Она не заменяет конкретного научного анализа, а «направляет этот анализ на правильный путь, ограждая от бесплодных блужданий в пустыне субъективизма или схоластики»[8].

В отличие от марксистских догматиков Троцкий не считал диалектику окончательной вершиной философской мысли человечества. Он указывал, что «дальнейшее развитие научной мысли создаст, несомненно, более глубокую доктрину, в которую диалектический материализм войдёт лишь как строительный материал»[9].

 

XVI Троцкий о социологии и политике От философии Троцкий переходил к более конкретным проблемам, которыми занимается марксистская социология. Один из главных результатов сознательного применения диалектики Марксом он видел в том, что «вульгарно-описательную классификацию обществ и государств, которая ещё сейчас процветает на университетских кафедрах, марксизм заменил материалистически-диалектической классификацией»[10]. В соответствии с этой классификацией исходным пунктом социологического анализа «является классовое определение данного явления: государства, партии, философского направления, литературного течения и пр.». Это объясняется тем, что «скелетом и мышечной системой общества являются производительные силы и классовые (имущественные) отношения».

«Голого классового определения, – продолжал свою мысль Троцкий, – бывает, однако, в большинстве случаев недостаточно, ибо класс состоит из разных слоёв, проходит через разные этапы развития, попадает в разные условия, подвергается воздействию других классов. Эти факторы второго и третьего порядка необходимо бывает привлекать для полноты анализа, разрозненно или совместно, в зависимости от преследуемой цели»[11].

В этой связи Троцкий подвергал критике ту разновидность извращения марксистской теории, которую примерно в то же время лучшие марксистские философы в СССР (Д. Лукач, М. Лифшиц) называли вульгарной социологией. «Взгляд, будто экономика прямо и непосредственно определяет творчество композитора или хотя бы вердикты судьи, – писал Троцкий, – представляет старую карикатуру на марксизм, которую буржуазная профессура всех стран неизбежно пускала в ход, чтобы прикрыть свою умственную импотенцию»[12].

Троцкий упрекал Бернхема и Шахтмана в том, что они отрывают не только социологию от диалектического материализма, но и политику от марксистской социологии. Такой отрыв представляет отход от принципов и традиций марксизма, поскольку «во всех без исключения принципиальных конфликтах марксисты неизменно стремились повернуть партию лицом к основным проблемам доктрины и программы, считая, что только при этом условии «конкретный» вопрос найдет своё законное место и законные пропорции»[13].

Коренные вопросы марксистской социологической доктрины связаны прежде всего с тем, что, «если экономика определяет политику не прямо и непосредственно, а лишь в последней инстанции, то она всё же определяет её»[14] – и в том случае, когда экономические отношения развиваются стихийно или полустихийно, и тогда, когда они сознательно регулируются политикой. Во втором случае политика оказывает сильное обратное воздействие на экономику. Разъясняя в этой связи ленинское определение политики как концентрированной экономики, Троцкий писал, что «правильность политики, с марксистской точки зрения, определяется именно тем, в какой мере она глубоко и всесторонне «концентрирует» экономику, т. е. выражает прогрессивные тенденции её развития». «Когда экономические процессы, задачи, интересы получают сознательный и обобщённый («концентрированный») характер, они тем самым входят в область политики, образуя её существо. В этом смысле политика, как концентрированная экономика, возвышается над повседневной, раздробленной, неосознанной, необобщённой экономической действительностью»[15].

Осознание и обобщение экономической и политической действительности позволяет дать социологический прогноз дальнейших путей общественного развития. При этом, однако, важно помнить, что «исторический прогноз всегда условен, и чем он конкретнее, тем он условнее. Это не вексель, по которому можно в определённый день требовать оплаты. Прогноз вскрывает лишь определённые тенденции развития. Но рядом с ними действуют силы и тенденции другого порядка, которые в известный момент выдвигаются на первый план. Кто хочет точного предсказания конкретных событий, пусть обращается к астрологии. Марксистский прогноз лишь помогает ориентации»[16].

 

XVII Троцкий о характере советского государства и политике сталинизма На основе изложенных выше философских и социологических идей Троцкий рассматривал политическую проблему, которая широко обсуждалась в троцкистском движении на протяжении нескольких предшествующих лет и вновь была поднята лидерами оппозиции в Социалистической Рабочей Партии, прежде всего Бернхемом. Бернхем повторял уже давно подвергнутое критике Троцким определение СССР как «не рабочего и не буржуазного государства», обосновывая его тем, что сталинская клика перешла к явно реакционной не только внутренней, но и внешней политике*. Троцкий же по-прежнему считал это определение теоретически и политически бесплодным, поскольку оно «является чисто негативным, вырвано из цепи исторического развития, висит в воздухе, не заключает в себе ни одного грана социологии и представляет попросту теоретическую капитуляцию прагматика перед противоречивым историческим явлением»[17].

Троцкий отмечал, что люди, ограничивающиеся таким определением социальной природы СССР, будучи справедливо возмущены «поведением Москвы, перешедшим все границы подлости и цинизма», дают своему возмущению чисто эмоциональный выход, прибегая к крепким выражениям, ругательствам и проклятиям. В этой связи он приводил следующее сравнение: «Когда нервный механик осматривает автомобиль, в котором, скажем, гангстеры спасались от преследования полиции по дурной дороге, и находит исковерканный кузов, искривлённые колёса и частично испорченный мотор, то он может с полным правом сказать: «Это не автомобиль, а чёрт знает что такое!» Подобное определение не будет иметь научно-технического характера, но оно выразит законное возмущение механика перед работой гангстеров. Представим себе, однако, что тот же механик вынужден ремонтировать предмет, который он назвал «чёрт знает что такое». В этом случае он будет исходить из признания, что перед ним – исковерканный автомобиль. Он определит здоровые и больные части, чтобы решить, как приступить к работе. Подобным же образом сознательный рабочий относится к СССР. Он имеет полное право сказать, что гангстеры бюрократии превратили рабочее государство в «чёрт знает что такое». Но когда он от этого взрыва возмущения переходит к решению политической проблемы, он вынужден признать, что перед ним – исковерканное рабочее государство, в котором экономический мотор поврежден, но продолжает ещё действовать и может быть восстановлен при замене некоторых частей. Разумеется, это только сравнение. Но над ним стоит всё же задуматься»[18].

Выражая эти мысли в более строгой научной форме, Троцкий напоминал, что уже с 1923 года левая оппозиция стала открыто говорить о возрастающем противоречии между заложенным Октябрьской революцией и сохранившимся экономическим и социальным фундаментом советского общества (государственная собственность и плановое хозяйство), с одной стороны, и тенденциями правительственной «надстройки» – с другой. Усугубление этого противоречия породило непримиримый антагонизм между социальными основами Советского государства и управляющей им бюрократией. «Новые экономические основы в общем и целом сохранились в СССР, хотя и в искажённом виде. Политическая система, наоборот, совершенно выродилась: зачатки советской демократии раздавлены тоталитарной бюрократией»[19].

Конкретизируя эту мысль, Троцкий напоминал, что Октябрьская революция преследовала две взаимосвязанные задачи: «Во-первых, социализировать средства производства и повысить, при помощи планового хозяйства, материальный уровень страны; во-вторых, создать на этом фундаменте общество без классовых различий, следовательно, и без профессиональной бюрократии, общество социалистического самоуправления трудящихся. Первая задача в грубых чертах разрешена; преимущества планового хозяйства, несмотря на гибельное влияние бюрократизма, обнаружили себя с бесспорной силой. Иначе обстоит дело с социальным режимом, который не приближается к социализму, а удаляется от него»[20]. Таким образом, если национализация средств производства и плановое ведение хозяйства приближают СССР к социализму, то политическая надстройка сближает Советский Союз с худшими проявлениями империалистического режима (фашизмом).

Троцкий указывал, что опыт СССР – не первый встречавшийся в истории случай классовой противоположности между государством и экономикой. Специфику социально-экономической и политической ситуации, сложившейся в Советском Союзе, он усматривал в следующих трёх особенностях: «1) те черты, которые являлись в 1920 г. «бюрократическим извращением» советской системы (в этом году Ленин выдвинул данное определение. – В. Р.), стали ныне самостоятельной бюрократической системой, пожравшей Советы; 2) диктатура бюрократии, несовместимая с внутренними и международными задачами социализма, внесла и продолжает вносить глубокие извращения также и в экономику страны; 3) в основном, однако, система планового хозяйства, на базисе государственных средств производства, сохранилась и продолжает оставаться грандиозным завоеванием человечества»[21].

Поэтому политику Кремля можно свести «к национализированной экономике, преломленной через интересы бюрократии». Эта экономика имеет собственные законы, ограничивающие стремление бюрократии полностью отказаться от социальных завоеваний Октябрьской революции. «Анализируя и обличая возрастающую политическую независимость бюрократии от пролетариата, мы никогда не упускали из виду объективные социальные пределы этой «независимости», именно национализированную собственность, дополняемую монополией внешней торговли»[22]. Поэтому «мы вовсе не боремся против того, что бюрократия охраняет (по-своему!) государственную собственность, монополию внешней торговли или отказывается платить царские долги. Между тем в войне между СССР и капиталистическим миром – независимо от поводов войны и «целей» того или другого правительства – дело будет идти о судьбе этих именно исторических завоеваний, которые мы защищаем безусловно, т. е. независимо от реакционной политики бюрократии»[23].

Опыт СССР показывает, как велики возможности, заложенные в рабочем государстве, и как велика в нём сила сопротивления реакционной бюрократии. Социальные завоевания Октябрьской революции укоренились в Советском Союзе так глубоко, что в случае победы в СССР буржуазной контрреволюции новому правительству пришлось бы в течение определённого периода опираться на национализированное хозяйство. Такое временное противоречие или классовая противоположность между государством и экономикой не раз встречалась в истории, означая либо революцию, либо контрреволюцию. Но такое состояние раздвоения, являющееся необходимым моментом всякого социального переворота, не имеет ничего общего с теорией бесклассового государства, которое при отсутствии настоящего хозяина эксплуатируется приказчиком, т. е. бюрократией.

Отмечая, что бюрократизм как система стал главным тормозом технического и культурного развития СССР, Троцкий писал, что этот факт до известного времени маскировался перенесением и усвоением советским хозяйством техники и организации передовых капиталистических стран. Этот период заимствований и подражаний ещё мог уживаться с бюрократическим абсолютизмом, т. е. с удушением инициативы и творчества. Но чем выше поднималось хозяйство, чем сложнее становились его требования, тем более невыносимым препятствием для успешного развития экономики и культуры становился бюрократический режим. Постоянное противоречие между потребностями экономики и тоталитарной властью вело к непрерывным политическим конвульсиям, к систематическому истреблению наиболее выдающихся творческих элементов во всех областях деятельности. «Таким образом, прежде чем бюрократия могла успеть выделить из себя «господствующий класс», она пришла в непримиримое противоречие с потребностями развития. Объясняется это именно тем, что бюрократия является не носительницей новой, ей свойственной, без неё невозможной системы хозяйства, а паразитическим наростом на рабочем государстве»[24].

Троцкий указывал, что советская бюрократия обладает всеми пороками прежних господствующих классов, не имея их исторической миссии – двигать вперёд хозяйство и культуру. Поэтому она превращается в величайший тормоз производительных сил. Отсюда постоянный недостаток предметов потребления и всеобщая стихийная борьба за обладание ими. Чтобы как-то упорядочить эту стихию, бюрократия, способная действовать только административно-приказными и карательными методами, превращается в жандарма, который захватывает управление всей сферой распределения. Свою роль распределителя скудных жизненных благ бюрократия использует в первую очередь для обеспечения собственного благополучия и могущества. «Враждебное давление извне возлагает на жандарма роль «защитника» страны, придаёт ему национальный авторитет и позволяет ему грабить страну вдвойне»[25].

Не признавая советскую бюрократию особым классом, Троцкий тем не менее чётко прослеживал тенденцию к «обуржуазиванию» этой социальной группы, полной утрате ею революционного духа и смене его консервативным стремлением к сохранению своего привилегированного положения. Он согласился с выводами Лондонского Королевского института внешних сношений, который в своём докладе о положении в СССР (март 1939 года) указывал, что «внутреннее развитие России направляется к образованию «буржуазии» директоров и чиновников, которые обладают достаточными привилегиями, чтобы быть в высшей степени довольными статус-кво... В различных чистках можно усмотреть приём, при помощи которого искореняются все те, которые желают изменить нынешнее положение дел. Такое истолкование придаёт вес тому взгляду, что революционный период в России закончился и что отныне правители будут стремиться лишь сохранить те выгоды, которые революция доставила им»[26].

В своём определении Советского государства Троцкий называл его комплексом общественных учреждений, который продолжает существовать, несмотря на то что идеи бюрократии вступили в полное противоречие с идеями Октябрьской революции[27].

Критикуя тезис, выдвинутый Шахтманом: «Раз мы против Сталина, значит, мы должны быть и против СССР», Троцкий саркастически замечал: «Сталин такого мнения держится уже давно»[28].

Троцкий писал, что американские либералы до советско-германского пакта примирились с существованием СССР, вернее – с московской бюрократией, и считали, что «советский режим в целом есть «прогрессивный факт», что отрицательные черты бюрократии («о, конечно, они существуют!») будут постепенно отмирать и что таким образом будет обеспечен мирный и безболезненный прогресс». После же заключения союза Сталина с Гитлером и особенно после советской интервенции в Финляндии большинство американских интеллектуалов объявило о своём отходе от сталинизма, что означало для них «полный разрыв с революцией и пассивное примирение с национальной демократией. Такие «разочарованные» образуют своего рода питательную среду для бацилл скептицизма и пессимизма»[29].

С этих позиций Троцкий исходил в полемике против теории, которая несла более глубокое содержание, чем идеи Бернхема и Шахтмана, и была названа её автором – бывшим итальянским троцкистом Бруно Рицци – теорией «бюрократического коллективизма».

 

XVIII Троцкий о «бюрократическом коллективизме» Взгляды Рицци не были абсолютно оригинальны. Бывший член ЦК Югославской компартии Цилига, отбывший за оппозиционные взгляды несколько лет в сталинских политизоляторах и сумевший вырваться из СССР в 1936 году, писал, что в Советском Союзе изменилась социальная природа общества и возник новый правящий класс. Более известный в качестве теоретика немецкий «левый коммунист» Гуго Урбанс после прихода Гитлера к власти сделал вывод, что на смену капитализму идёт новая историческая эра «государственного капитализма». Примерно в то же время бывшие лидеры Компартии Германии Маслов и Фишер, исключённые в середине 20-х годов из Коминтерна за близость к левой оппозиции, утверждали, что СССР превратился в новый тип эксплуататорского государства.

В свою очередь, изложенная Бруно Рицци концепция, интегрировавшая его взгляды на тенденции развития СССР, с одной стороны, и на тенденции современного капитализма – с другой, породила его эпигонов, в числе которых оказался Бернхем, окончательно порвавший с марксизмом и выступивший с теорией «революции управляющих», которая стала рассматриваться на Западе как новое слово в мировой социологической мысли. Между тем основная идея книги «Революция управляющих», вышедшей в 1941 году, – о переходе в капиталистическом обществе власти от собственников к администраторам, менеджерам, чиновникам – была заимствована Бернхемом от Рицци.

Бруно Рицци, итальянский «левый коммунист», на протяжении ряда лет принадлежал к движению IV Интернационала и в 1937 году опубликовал в Италии переложение работы Троцкого «Преданная революция». Но уже спустя два года он издал в Париже книгу «Бюрократизация мира», в которой выдвигал свою собственную концепцию, вызвавшую критический отклик со стороны Троцкого. Вместе с тем в полемике с Рицци Троцкий положительно оценивал ряд теоретических взглядов последнего и отмечал, что «Бруно Р. имеет во всяком случае то преимущество (перед другими ревизионистами марксизма. – В. Р.), что пытается перевести вопрос из заколдованного круга терминологических умствований в плоскость больших исторических обобщений»[30].

Рассматривая социальную природу советского общества, Рицци объявил не социалистической не только его политическую надстройку, но и экономическую основу. Соглашаясь с идеологами типа Бернхема в том, что советское общество – не социалистическое и не капиталистическое, он не ограничился этим негативным определением, а выдвинул новый термин – «бюрократический коллективизм». Концепцию, основанную на этом термине, он вписал в более широкую схему глобального общественного развития, сводящуюся к тому, что «бюрократический коллективизм» является такой общественно-экономической формацией, которая идёт во всём мире на смену капитализму. Коллективизм в СССР – лишь наиболее последовательное и чистое проявление этой тенденции к «бюрократизации мира», которая ведёт к утверждению тоталитарных режимов.

Экономические корни этой новой общественной системы, по мнению Рицци, состояли в тенденции к возрастанию экономических функций государства и соответственно – к усилению роли управленцев, чиновников, бюрократов*. Эта тенденция проявлялась, как утверждал Рицци, не только в СССР, но и в Германии и Италии (в форме фашизма) и США (в форме «Нового курса» Рузвельта).

Троцкий соглашался с тем, что у всех этих режимов (плановое хозяйство в СССР, итальянский фашизм, национал-социализм и «Новый курс») действительно имеются общие черты, которые в конечном счёте определяются коллективистскими тенденциями современной экономики. Черты централизации и коллективизма определяют в современную эпоху и политику революционных, и политику контрреволюционных сил. Но это вовсе не значит, что между революцией, термидором, фашизмом и американским реформизмом можно ставить знак равенства.

Бруно, как подчёркивал Троцкий, сумел уловить тот факт, что в условиях прострации рабочего класса коллективистские тенденции принимают форму «бюрократического коллективизма». Однако Рицци ошибается, когда усматривает в бюрократическом коллективизме самостоятельную общественно-экономическую формацию, в которой бюрократия является господствующим классом.

Наиболее серьёзные возражения Троцкого вызвало проводимое Рицци отождествление сталинизма и фашизма. Это утверждение Рицци обосновывал тем, что, с одной стороны, советская бюрократия переняла многие политические методы фашизма; с другой стороны, фашистская бюрократия, которая пока ограничивается «частичными» методами государственного вмешательства в экономику, идёт и скоро придёт к полному огосударствлению хозяйства. Считая первое суждение Бруно совершенно правильным, Троцкий решительно не соглашался со вторым суждением, согласно которому фашистский «антикапитализм» способен дойти до экспроприации буржуазии. «Частичные» меры государственного вмешательства и национализации отличаются... от планового государственного хозяйства, как реформы отличаются от революции. Муссолини и Гитлер лишь «координируют» интересы собственников и «регулируют» капиталистическое хозяйство, притом преимущественно в военных целях»[31].

«Бруно Р., – писал Троцкий, – подводит советский режим, как и фашистский, под категорию «бюрократического коллективизма» на том основании, что в СССР, в Италии и Германии господствует бюрократия; там и здесь – плановое начало; в одном случае частная собственность ликвидирована, в другом – ограничена и т. д. Так на основании относительного сходства некоторых внешних признаков разного происхождения, разного удельного веса, разного классового значения устанавливается принципиальное тождество социальных режимов». В противовес определению Рицци Троцкий выдвигал следующую социологическую формулу: «СССР минус социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, это и будет фашистский режим»[32]. При замене политической надстройки в СССР эти основы смогут эффективно служить пролетариату.

Кроме того, ни сталинизм, ни фашизм не могут стать самостоятельной общественной формацией, поскольку «тоталитарный режим, сталинского или фашистского образца, по самой сущности своей может быть только временным, переходным режимом. Диктатура в истории всегда была результатом и признаком особенно острого социального кризиса, а отнюдь не устойчивого режима. Острый кризис не может быть перманентным состоянием общества. Тоталитарное государство способно в течение известного времени подавлять социальные противоречия, но не способно увековечить себя»[33].

Существенно по-иному, чем фашизм, Троцкий оценивал «Новый курс» Рузвельта, считая его наиболее масштабной попыткой создания системы, промежуточной между капитализмом и социализмом. Эта попытка была вызвана острым социально-экономическим кризисом начала 30-х годов в США, показавшим, что рынок в его традиционном, «классическом», описанном Марксом виде, оказывается неспособным регулировать экономические отношения при современной концентрации средств производства, т. е. при монополизме трестов. Поэтому государственное вмешательство в экономику становится в наиболее могущественной капиталистической стране абсолютной необходимостью.

Однако Троцкий считал, что «Новый курс» едва ли можно рассматривать в качестве удавшегося опыта «конвергенции» капиталистической и социалистической системы (если воспользоваться более поздней социологической терминологией). В этой связи он указывал на важнейшие социально-экономические признаки, доказывающие неспособность «Нового курса» коренным образом перестроить капиталистическое общество в США: «Число безработных по-прежнему измеряется восьмизначными цифрами*; 60 семейств более могущественны, чем когда бы то ни было... Решают по-прежнему рынок, биржа, банки, тресты, – правительство только приспособляется к ним при помощи запоздалых паллиативов»[34].

Отвергая идею о сближении экономических систем СССР и передовых капиталистических стран, Троцкий, как и в ходе прошлых дискуссий о социальном характере СССР, в дискуссии конца 30-х годов отказывался дать законченное социологическое определение социального характера советского общества в том виде, в каком оно сложилось в этот период. Он указывал, что «старая социологическая терминология не подготовила и не могла подготовить названия для нового социального явления, находящегося в процессе развития (перерождения) и не принявшего устойчивых форм»[35].

Это же относится и к характеристике советской бюрократии, которая представляет социальную общность, во многом отличающуюся от «традиционной» бюрократии в капиталистическом, в том числе фашистском обществе. «Наши критики, – писал Троцкий, – не раз ссылались на то, что нынешняя советская бюрократия... ещё в большей мере, чем фашистская бюрократия, представляет собою новое, крайне могущественное социальное образование. Это совершенно верно, и мы никогда не закрывали на это глаз»[36]. То беспрецедентное могущество, которое приобрела бюрократия в СССР, проистекало из её специфического происхождения и специфической социальной функции: «Кремлёвская олигархия... имеет возможность руководить хозяйством, как единым целым, только благодаря тому, что рабочий класс России совершил величайший в истории переворот имущественных отношений»[37]. Именно поэтому так сложно и вместе с тем столь необходимо отделять реакционные черты, порождаемые бюрократией и пронизывающие всю ткань экономической и социальной жизни СССР, от «тех элементов рабочего государства, которые могут на данной стадии быть спасены, сохранены и развиты»[38].

«Научно и политически – а не чисто терминологически, – подчёркивал Троцкий, – вопрос стоит так: представляет ли бюрократия временный нарост на социальном организме или же этот нарост превратился уже в исторически-необходимый орган! Социальное уродство может быть результатом «случайного» (т. е. временного и исключительного) сочетания исторических обстоятельств. Социальный орган (а таким является каждый класс, в том числе и эксплуататорский) может сложиться лишь в результате глубоких внутренних потребностей самого производства»[39].

Бруно Рицци, как и некоторые другие «левые», которые не ограничивались спором о словах, утверждал, что, поскольку пролетариат оказался не в силах совершить международную социалистическую революцию, то неотложная задача огосударствления производительных сил будет выполнена новой бюрократией, которая заменит в мировом масштабе сгнившую буржуазию в качестве нового господствующего класса. В подтверждение этого он указывал на исторические факты, доказывающие, по его мнению, что «на пролетариат надеяться нельзя». Мировой пролетариат оказался «неспособен» предупредить первую мировую войну, хотя материальные предпосылки для социалистической революции были уже тогда налицо. Успехи фашизма после войны явились результатом «неспособности» пролетариата вывести капиталистическое общество из тупика. Бюрократизация Советского государства явилась результатом «неспособности» пролетариата самому регулировать общество демократическим путём. Испанская революция на глазах мирового пролетариата оказалась задушенной бюрократией – фашистской и сталинской. Наконец, последним звеном этой цепи стала новая империалистическая война, подготовка к которой шла открыто, при полном бессилии пролетариата.

Троцкий лучше, чем кто-либо иной, понимал, что все эти чудовищные поражения рабочего класса породили в миллионах людей разочарование и скептицизм относительно революционной роли мирового пролетариата. Поэтому он счёл возможным выдвинуть пессимистическую гипотезу как один из вариантов прогноза дальнейшего исторического развития. С политической и теоретической беспощадностью он ставил вопрос о судьбах марксистской концепции и программы в случае, если вторая мировая война не будет иметь революционного исхода. «Если бы, вопреки всем вероятиям, – писал он, – в течение нынешней войны или непосредственно после неё Октябрьская революция не нашла своего продолжения ни в одной из передовых стран; если бы, наоборот, пролетариат оказался везде и всюду отброшен назад, – тогда мы несомненно должны были бы поставить вопрос о пересмотре нашей концепции нынешней эпохи и её движущих сил»[40].

Аналогичные соображения Троцкий высказывал и при рассмотрении вопроса о социальной природе СССР. Он подчёркивал, что действительный спор идёт о том, перешли ли количественные изменения в качественные, т. е. остался ли СССР рабочим государством, хотя бы искажённым и переродившимся его типом, или же он превратился в новый тип эксплуататорского государства[41]. Если, как это утверждал Бруно Рицци, общественное развитие СССР представляет частный случай всемирного процесса прихода к власти бюрократии, то социалистическую перспективу развития человечества следует считать утопией. Продуманная в этой связи до конца историческая альтернатива такова: либо сталинский режим есть отвратительный рецидив в процессе превращения буржуазного общества в социалистическое, временный паразитический нарост на новом социальном организме, либо он – закономерный этап становления нового эксплуататорского общества. Как ни тяжела эта вторая перспектива, но если бы мировой пролетариат действительно оказался неспособным выполнить историческую миссию, которую возлагает на него ход общественного развития, то не оставалось бы ничего другого, как открыто признать, что социалистическая программа, построенная на внутренних противоречиях капиталистического общества, неосуществима. В этом случае «понадобилась бы, очевидно, новая «минимальная» программа – для защиты интересов рабов тоталитарного бюрократического общества»[42].

Эти положения вызвали в среде троцкистов недоумения и даже опасения по поводу того, не встал ли Троцкий на путь ревизии марксизма. В этой связи Троцкий высказал свои соображения о марксизме как открытой теоретической системе, которая не может быть опровергнута даже самыми гибельными ошибками или поражениями той или иной революционной партии. Он напоминал, что «во все реакционные эпохи десятки и сотни неустойчивых революционеров провозглашали «кризис марксизма», последний, окончательный, смертельный кризис». Возрождение подобных настроений в троцкистском движении обусловлено тем бесспорным фактом, что «старая большевистская партия израсходовалась, выродилась, погибла... Но гибель определённой исторической партии, которая в известный период опиралась на марксистскую доктрину, вовсе не означает гибель этой доктрины. Поражение армии не отменяет основных начал стратегии. Когда артиллерист даёт промах, то этим не отменяется баллистика, т. е. алгебра артиллерии. Когда армия пролетариата терпит поражение, или партия его вырождается, это не отменяет марксизма, который есть алгебра революции»[43].

Разумеется, для разъяснения своей позиции Троцкий не ограничивался этими общими положениями. Отвечая товарищам, которых поразило то, что он говорит о системе «бюрократического коллективизма» как о теоретической возможности, он указывал, что «марксистское понимание исторической необходимости не имеет ничего общего с фатализмом. Социализм осуществится не «сам собою», а в результате борьбы живых сил, классов и их партий. Решающее преимущество пролетариата в этой борьбе состоит в том, что он представляет исторический прогресс, тогда как буржуазия воплощает реакцию и упадок. В этом и заключается источник нашей уверенности в победе. Но мы имеем полное право спросить себя: какой характер приняло бы общество, если б победили силы реакции?»[44].

Исторический опыт XX века показал, что реальный переход к социализму оказался сложнее, многообразнее, противоречивее, драматичнее, трагичнее, чем предвидела теоретическая доктрина, разработанная марксистами в XIX – начале XX века. На этом пути возникло много новых явлений, в том числе негативного характера, которые Маркс не мог предвидеть. «Маркс говорил о диктатуре пролетариата и её дальнейшем отмирании, но ничего не говорил о бюрократическом перерождении диктатуры. Мы впервые на опыте наблюдаем и анализируем такое перерождение. Есть ли это ревизия марксизма?»[45]

Троцкий подчёркивал, что запоздание международной социалистической революции как бы от противного подтвердило правоту марксизма тем, что оно породило «несомненные явления варварства: хроническую безработицу, пауперизацию (процесс массового обнищания. – В. Р.) мелкой буржуазии, фашизм, наконец, истребительные войны, которые не открывают никакого выхода. Какие социальные и политические формы могло бы принять новое «варварство», если теоретически допустить, что человечество не сумеет подняться к социализму? Мы имеем возможность высказаться на этот счёт конкретнее, чем Маркс. Фашизм, с одной стороны, перерождение Советского государства, с другой, намечают социальные и политические формы нового варварства»[46].

В заметках, набросанных 20 августа 1940 года, за несколько часов до рокового удара Меркадера, Троцкий писал, что «современная война ставит вопросы социальных изменений бесконечно более настоятельно и повелительно, чем первая мировая война... Никогда прежде в истории человечества силы реакции не были так сильны. Однако было бы непростительной ошибкой не видеть ничего, кроме этого. Исторический процесс противоречив. Под ударами официальной реакции массы радикально меняются, обретают опыт и становятся восприимчивыми к новым политическим идеям... Будем ли мы двигаться вперёд в формировании (революционной) партии, достаточно сильной, чтобы выступить в момент кризиса? Смогут ли сталинисты оказаться во главе следующего революционного подъёма или они станут вести революцию к катастрофе, как они это сделали в Китае и Испании? Мы не можем не принимать во внимание эту возможность, особенно в Европе»[47].

Рассматривая перспективы развития СССР в «Письме советским рабочим», Троцкий переводил свои идеи о социальной природе Советского государства на более конкретный и доступный массам язык. «Октябрьская революция, – писал он, – была совершена в интересах трудящихся, а не новых паразитов. Но вследствие запоздалости мировой революции, усталости и, в значительной мере, отсталости русских рабочих, особенно же крестьян, над Советской республикой поднялась новая антинародная, насильническая и паразитическая каста, вождём которой является Сталин... Рабочие и крестьянские Советы давно погибли. Их заменили развращенные комиссары, секретари и чекисты.

Но от Октябрьской революции ещё сохранились, к счастью, национализированная промышленность и коллективизированное сельское хозяйство. На этом фундаменте рабочие Советы могли бы строить новое более счастливое общество. Этого фундамента мировой буржуазии сдавать мы не должны ни в коем случае. Революционеры обязаны защищать зубами и когтями всякую позицию рабочего класса, идёт ли дело о демократических правах, о заработной плате или о таком гигантском завоевании всего человечества, как национализация средств производства и плановое хозяйство. Кто не умеет защищать старые завоевания, тот не способен бороться за новые. От империалистического врага мы будем охранять СССР всеми силами. Однако завоевания Октябрьской революции только в том случае будут служить народу, если народ сумеет расправиться со сталинской бюрократией, как он расправился в своё время с царской бюрократией и с буржуазией»[48].

В случае победы советского рабочего класса над бюрократией произойдут серьёзные изменения в экономике: резко изменится распределение производительных сил между разными отраслями хозяйства, да и всё содержание плана. Но так как эти преобразования сведутся к низвержению паразитической олигархии при сохранении национализированной (государственной) собственности, будущая революция станет носить не социальный, а политический характер[49].

 

XIX Герберт Венер и Леопольд Треппер В книге Виктора Сержа «Дело Тулаева» один из наиболее ярких образов – образ коммуниста-добровольца интернациональных бригад в Испании Стефана. «Стефан, которому было тридцать пять лет, пережил уже крушение многих миров: поражение обессиленного пролетариата в Германии, термидор в России, развал социалистической Вены под пушками католиков, распад Интернационалов, эмиграцию, деморализацию, убийства, московские процессы». Размышляя над всеми этими трагическими событиями, Стефан с горечью думает: «Если мы исчезнем, не успев выполнить нашей задачи или просто быть свидетелями событий, сознание рабочего класса совершенно померкнет бог знает на сколько лет»[50].

Эти мысли Стефан развивает в разговоре со своей подругой: «Послушай, Анни! Во всём мире пятьдесят человек, не больше, понимают теорию Эйнштейна. Если бы их всех расстреляли в одну и ту же ночь, всё было бы кончено, на век, на два, может быть, на три, – откуда нам знать? Известное представление о мире исчезло бы... целиком. Подумай только: в течение десяти лет большевизм поднимал миллионы людей в Европе и в Азии выше их обычного уровня. А теперь, когда расстреляли русских (старых большевиков. – В. Р.), никто уже не увидит изнутри, что это было, чем жили эти люди, что составляло их силу, их величие, они станут непостижимыми; и после их исчезновения массы опустятся, окажутся ниже их...»[51]

Путь коммунистов, осознавших трагические последствия господства сталинизма в СССР и в международном рабочем движении, складывался по-разному. В этой связи любопытно сопоставить судьбы людей, сыгравших не последнюю роль в истории XX века, – Герберта Венера и Леопольда Треппера. Такое сопоставление тем более интересно, что оба они долгие годы провели в СССР, а в конце 30-х – начале 40-х годов оказались за его пределами.

Венер вплоть до 1941 года был одним из ведущих функционеров КПГ и Коминтерна. В 1982 году он выпустил книгу «Свидетельство», в которой пытался объяснить причины как своего длительного участия в международном коммунистическом движении, так и в отходе от него. Многое в его воспоминаниях правдиво отражает атмосферу, сложившуюся в 30-е годы в СССР и в коминтерновских кругах. «Для того, кто провёл некоторое время в условиях тоталитарного режима, такого, как русский, – пишет он, – особенно после опыта «чисток», нет необходимости пояснять, почему отдельный человек не занимал чётко и ясно позицию, направленную против тогдашней политики (СССР). Дискуссий не было. Опросов не было. Были декларации, и они вколачивались в мозги. Позицию одиночки можно было заметить только по нюансировке его слов, по его попыткам не дать вытолкнуть себя в передние ряды и остаться как можно более незаметным. Только очень близкие друзья знали друг о друге, что каждый думал в действительности. Вероятно, не только мне одному стало понятно, что всё это означало коррумпирование принципов рабочего движения, которое должно было коррумпировать и каждого в отдельности, и что каждый, кто всерьёз относился к социализму, должен был мечтать о наступлении того времени, когда рабочее движение сможет освободиться от оков, навязанных ему сталинским режимом, чтобы быть в состоянии независимо вести свою борьбу за демократию и социализм... Надвигающаяся теперь опасность войны ещё более ухудшила это положение. Всё, что вводилось на русских предприятиях и во всей русской жизни в связи с подготовкой к войне (увеличение рабочего времени, драконовские штрафы за опоздания на работу, законы, отменявшие прежние реформы в области школьного и профессионального образования, и многое другое), должно было преподноситься дружественной Советскому Союзу пропагандой коммунистических партий как новые триумфы сталинизма»[52].

Предпоследним толчком к своему отходу от сталинизма, отождествляемого им с коммунизмом, по словам Венера, было то, что ему было поручено заняться интерпретацией теории государства, изложенной Сталиным на XVIII съезде ВКП(б) (Венер называет эту «теорию» «коммунистической концепцией теории государства»). «Когда я пытался изложить это на бумаге, то на половине остановился, осознав: этого ты уже не можешь обосновать и нести за это ответственность». Последним толчком он называет память о том, какие страдания он пережил и видел в годы террора в Советском Союзе. Оказавшись за границей, он сказал себе: «Ты наконец вырвался, теперь, если удастся снова попасть в Германию, можешь вести себя совершенно честно и можешь – конечно, это была самоубийственная идея, – если тебя не очень быстро арестуют, делать хоть что-то, чтобы, когда война приблизится к концу, там были не только люди, которые работали на Москву... Я был тогда ещё во власти представления, что это можно сделать, так сказать, будучи партизаном, который внутренне ушел от коммунизма, но ещё всё-таки к нему привязан. На этом я споткнулся»[53]. Дальнейший шаг Венера состоял в том, что он порвал с «коммунизмом вообще»[54] и перешёл в ряды социал-демократии, видным функционером которой он был на протяжении нескольких десятилетий.

По-иному сложилась судьба бывшего коминтерновца, а затем – легендарного советского разведчика Треппера. В его воспоминаниях рисуется картина, близкая той, которая обрисована Венером. «Сердце моё разрывалось на части при виде революции, становящейся всё меньше похожей на тот идеал, о котором мы все мечтали, ради которого миллионы других коммунистов отдавали всё, что могли, – писал Треппер. – Революция и была нашей жизнью, а партия – нашей семьей, в которой любое наше действие было проникнуто духом братства... Мы мечтали, чтобы история наконец перестала двигаться от одной формы угнетения к другой... Но если путь оказывается усеянным трупами рабочих, то он не ведёт, он никак не может вести к социализму. Наши товарищи исчезали, лучшие из нас умирали в подвалах НКВД, сталинский режим извратил социализм до полной неузнаваемости. Сталин, этот великий могильщик, ликвидировал в десять, в сто раз больше коммунистов, нежели Гитлер»[55].

Находясь за рубежом в период действия советско-германского пакта, Трепперу и его товарищам часто приходилось слышать из уст немецких офицеров СС «невыносимое для нас сравнение режимов Гитлера и Сталина. Дескать, между национал-социализмом и «национальным социализмом» нет никакой разницы. Они нам говорили, что и тот и другой наметили себе одну и ту же цель, но идут к ней разными путями»[56].

Объясняя причины сделанного им в те годы выбора, Треппер писал, что «между гитлеровским молотом и сталинской наковальней вилась узехонькая тропка для нас, всё ещё веривших в революцию. И всё-таки вопреки всей нашей растерянности и тревоге, вопреки тому, что Советский Союз перестал быть той страной социализма, о которой мы грезили, его обязательно следовало защищать. Эта очевидность и определила мой выбор»[57].

Нетрудно увидеть, что праведное чувство Треппера привело его к тем же выводам о необходимости защиты СССР в войне с фашизмом, которые в те же годы теоретически обосновывал Троцкий.

В отличие от Венера Треппер не отрекся от коммунизма, не отождествлял его со сталинизмом, несмотря на то что ему пришлось после войны провести десять лет в сталинских тюрьмах, а затем наблюдать новые сталинские и постсталинские деформации и извращения социалистических идеалов в СССР и Польше. Автор книги о Треппере Жиль Перро писал: «Сталинизм, – говорит Треппер, – это болезнь. Надо было ждать, пока она пройдет». И ещё: «Путешествие Париж – Варшава затянулось на одиннадцать лет (время от выезда Треппера в СССР до освобождения его из тюрьмы. – В. Р.), поезда ведь порой запаздывают». «Он вышел из тюрьмы таким же, каким вошел: коммунистом. И нам, не коммунистам, нравится, что он им остался: ведь если человек, не выдержав ударов судьбы, как бы ни страшны они были, отрекается от своих убеждений – он терпит поражение, и вместе с ним терпит поражение весь род человеческий»[58].

 

XX Троцкий о советско-германских отношениях и характере мировой войны В своих первых откликах на советско-германский пакт Троцкий подчёркивал, что, «к изумлению дипломатических рутинеров и пацифистских ротозеев, Сталин оказался в союзе с Гитлером по той простой причине, что опасность большой войны могла идти только со стороны Гитлера и что, по оценке Кремля, Германия сильнее своих нынешних противников. Длительные московские совещания с военными делегациями Англии и Франции послужили не только прикрытием переговоров с Гитлером, но и прямой военной разведкой. Московский штаб убедился, очевидно, что союзники плохо подготовлены к большой войне. Насквозь милитаризованная Германия есть страшный враг. Купить её благожелательность можно только путём содействия её планам. Этим и определилось решение Сталина»[59].

Главной непосредственной выгодой пакта для СССР Троцкий считал ослабление угрозы со стороны Японии. Подчёркивая это, он выдвигал удивительно точный прогноз того, как развернутся дальнейшие события на Дальнем Востоке. «Пока Германия связана на Западном фронте, Советский Союз чувствует себя гораздо более свободным на Дальнем Востоке. Это не значит, что он предпримет здесь наступательные операции. Правда, японская олигархия ещё менее, чем московская, способна на большую войну. Но у Москвы, которая вынуждена стоять лицом к Западу, не может быть сейчас ни малейшего побуждения углубляться в Азию. В свою очередь Япония вынуждена считаться с тем, что может получить со стороны СССР серьёзный и даже сокрушительный отпор. В этих условиях Токио должен предпочесть программу своих морских кругов, т. е. наступление не на Запад, а на Юг, в сторону Филиппин, голландской Индии (Индонезии. – В. Р.), Борнео, французского Индокитая, британской Бирмы... Соглашение между Москвой и Токио на этой почве симметрично дополнило бы пакт между Москвой и Берлином (такое соглашение – договор о нейтралитете – было подписано в апреле 1941 г. – В. Р.). Вопрос о том, какое положение создалось бы при этом для Соединённых Штатов, не входит в рассмотрение настоящей статьи»[60]. Последняя фраза содержала неявный, но понятный любому проницательному политическому аналитику прогноз относительно возможной агрессии Японии против США.

Что же касается Европы, то Троцкий указывал, что морская блокада Англией германской внешней торговли окажется неэффективной, поскольку Германия будет регулярно получать сырьё из СССР в обмен на поставки германских товаров. «СССР скопил и продолжает скапливать огромные запасы сырья и продовольствия для задач обороны. Известная часть этих запасов представляет потенциальный резерв Германии»[61].

К материальной поддержке Сталиным Гитлера, продолжал Троцкий, «надо прибавить – если это слово здесь уместно – моральную»[62]. «После пяти лет грубого заискивания перед демократиями, когда весь «коммунизм» сводился к монотонному обличению фашистских агрессоров, Коминтерн внезапно открыл осенью 1939 г. преступный империализм западных демократий... Отныне ни слова осуждения по поводу разгрома Чехословакии и Польши, захвата Дании и Норвегии и потрясающих зверств, учиненных гитлеровскими бандами над поляками и евреями! Гитлер изображается, как мирный вегетарианец, которого непрерывно провоцируют западные империалисты. Англо-французский союз называется в прессе Коминтерна «империалистическим блоком против немецкого народа». Геббельс не придумал бы лучше!»[63]

После долгих лет молчания по поводу британских колоний коминтерновская пресса внезапно стала требовать освобождения Индии. Всё это означает, что Сталин очень высоко оценивает силу Германии. При этом основной тактический метод Сталина остаётся таким же, как и в предыдущие годы: «Он превращает Коминтерн в революционную угрозу по отношению к противникам, чтобы в решительную минуту обменять его на выгодную дипломатическую комбинацию»[64].

После вторжения СССР в Восточную Польшу англо-французская печать стала изображать дело таким образом, будто Гитлер оказался «пленником Сталина». Она подчёркивала громадность выгод, которые Москва получила за счёт Германии: захват значительной части Польши плюс господство над Восточным побережьем Балтийского моря, плюс открытая дорога на Балканы и т. д. «Разговоры о том, будто Сталин «обманул» Гитлера своим вторжением в Польшу и своим нажимом на Балтийские страны, совершенно вздорны... – писал по этому поводу Троцкий. – Так как национал-социализм вырос на проповеди войны против Советского Союза, то Сталин не мог, конечно, поверить Гитлеру на честное слово. Переговоры велись в «реалистических» тонах:

«Ты боишься меня, – говорил Гитлер Сталину. – Ты хочешь гарантий? Возьми их сам».

И Сталин взял»[65].

Чтобы «взять» Финляндию, оказавшую дипломатическое сопротивление сталинским домогательствам, Сталин вынужден был начать против неё наступательную войну, что, казалось бы, находилось в противоречии с его страхом перед войной. «На самом деле это не так. Кроме планов есть логика положения. Уклоняясь от войны, Сталин пошёл на союз с Гитлером. Чтоб застраховать себя от Гитлера, он захватил ряд опорных баз на балтийском побережье»[66].

Всё это говорит о том, что окончательный счёт между Сталиным и Гитлером ещё не подведён. «Гитлер начал борьбу мирового масштаба. Из этой борьбы Германия выйдет либо хозяином Европы и всех её колоний, либо раздавленной. Обеспечить свою восточную границу накануне такой войны являлось для Гитлера вопросом жизни и смерти. Он заплатил за это Кремлю частями бывшей царской империи. Неужели это дорогая плата?»[67]

Нарушением всех исторических пропорций Троцкий считал бытовавшее в зарубежной печати мнение о том, что новая западная граница СССР навсегда преграждает Гитлеру путь на Восток. «Гитлер разрешает свою задачу по этапам, – писал он. – Сейчас в порядке дня стоит разрушение Великобританской империи. Ради этой цели можно кое-чем поступиться. Путь на Восток предполагает новую большую войну между Германией и СССР. Когда очередь дойдет до неё, то вопрос о том, на какой черте начнётся столкновение, будет иметь второстепенное значение»[68].

Троцкий считал, что на первом этапе мировой войны стратег Гитлер достиг очевидного перевеса над тактиком Сталиным. «Польской кампанией Гитлер привязывает Сталина к своей колеснице, лишает его свободы маневрирования: он компрометирует его и попутно убивает Коминтерн. Никто не скажет, что Гитлер стал коммунистом. Все говорят, что Сталин стал агентом фашизма. Но и ценою унизительного и предательского союза Сталин не купит главного: мира. Ни одной из цивилизованных наций не удается спрятаться от мирового циклона, как бы строги ни были законы о нейтралитете. Меньше всего это удастся Советскому Союзу... И Сталин и Гитлер нарушали ряд договоров. Долго ли продержится договор между ними? Святость союзных обязательств покажется ничтожным предрассудком, когда народы будут корчиться в тучах удушливых газов»[69].

Территориальные захваты Кремля, как подчёркивал Троцкий, не улучшили, а значительно ухудшили международное положение СССР, особенно в свете никем не предвиденных молниеносных побед Гитлера на Западе. «Исчез польский буфер. Завтра исчезнет румынский... – писал Троцкий в июне 1940 года, предвидя усиление германской активности на Балканах. – Победы Германии на Западе – только подготовка грандиозного движения на Восток»[70].

Конечно, Сталин не мог не отдавать себе отчёта в вероломных планах Гитлера и поэтому пытался оставить открытой и другую возможность, помимо сохранения советско-германского союза, всё более дающего Гитлеру односторонние преимущества. Показателем этих сталинских намерений Троцкий считал то, что «Литвинов был показан неожиданно на трибуне Мавзолея Ленина 7 ноября (1939 года); в юбилейном шествии несли портреты секретаря Коминтерна Димитрова и вождя немецких коммунистов Тельмана». Однако подобные политические жесты относятся «к декоративной стороне политики, а не к её существу. Литвинов, как и демонстративные портреты, нужен был прежде всего для успокоения советских рабочих и Коминтерна. Лишь косвенно Сталин даёт этим понять союзникам, что, при известных условиях, он может пересесть на другого коня. Но только фантазёры могут думать, что поворот внешней политики Кремля стоит в порядке дня. Пока Гитлер силён, – а он очень силён, – Сталин останется его сателлитом»[71].

Для понимания перспектив советско-германских отношений Троцкий считал немаловажным сопоставление личных качеств Гитлера и Сталина. «У Гитлера есть всё, что есть у Сталина: презрение к народу, свобода от принципов, честолюбивая воля, тоталитарный аппарат, – писал он. – Но у Гитлера есть и то, чего у Сталина нет: воображение, способность экзальтировать массы, дух дерзания. Под прикрытием Гитлера Сталин попытался применять методы Гитлера во внешней политике. Сперва казалось, что всё идёт гладко: Польша, Эстония, Латвия, Литва. Но с Финляндией вышла осечка, и совсем не случайно». Советско-финляндская война показала, что «близорукий эмпирик, человек аппарата, провинциал до мозга костей, не знающий ни одного иностранного языка, не читающий никакой печати, кроме той, которая ежедневно преподносит ему его собственные портреты, Сталин оказался застигнут врасплох. Большие события ему не по плечу. Темпы нынешней эпохи слишком лихорадочны для его медлительного и неповоротливого ума»[72].

Гибельной ошибкой, по мнению Троцкого, было бы и фетишизировать Гитлера, преувеличивать его могущество, не видеть объективных пределов его успехов и дальнейших завоеваний. «Правда, сам Гитлер хвастливо обещает установить господство немецкого народа за счёт всей Европы, даже всего мира, «на тысячу лет». Но весьма возможно, что всего этого великолепия не хватит и на десять лет»[73]. Однако пока, в особенности после победы над Францией и захвата ещё нескольких европейских стран, «гигантский военный перевес Гитлера налагает... свою печать на политическую физиономию всего мира»[74].

Ещё в декабре 1939 г. Троцкий дал поразительно точный прогноз ближайших исторических событий, в котором указывалось на возможность новых крупных военных успехов Гитлера. «Величайшим легкомыслием, – писал он, – отличается та международная пропаганда, которая торопится изображать Гитлера как загнанного в тупик маньяка. До этого ещё очень далеко. Динамическая индустрия, технический гений, дух дисциплины – всё это налицо; чудовищная военная машина Германии ещё себя покажет. Дело идёт о судьбе страны и режима. Польское правительство и чехословацкое полуправительство находятся сейчас во Франции. Кто знает, не придётся ли французскому правительству вместе с бельгийским, голландским, польским и чехословацким искать убежища в Великобритании?.. Я ни на минуту не верю... в осуществление замыслов Гитлера относительно Pax germanica (Германского мира) и мирового господства. Новые государства, и не только европейские, встанут на его пути. Германский империализм пришёл слишком поздно. Его милитаристические беснования закончатся величайшей катастрофой. Но прежде чем пробьёт его час, многое и многие будут сметены в Европе»[75].

Пока продолжалась «странная война», Троцкий утверждал, что «на мировой арене мы не поддерживаем ни лагерь союзников, ни лагерь Германии»[76]. Это объяснялось тем, что он считал одной из главных целей Англии и Франции в войне сохранение принадлежащих им колоний. Бесспорно справедливый характер он признавал лишь за войнами, которые ведутся или будут вестись народами колониальных стран. «Создавая великие затруднения и опасности для империалистических метрополий, – провидчески писал он, – война открывает тем самым широкие возможности для угнетённых народов. Пушечный грохот в Европе возвещает близящийся час их освобождения»[77].

Указывая, что новая мировая война даст новый грандиозный толчок движению за независимость угнетённых народов, Троцкий одновременно замечал, что без международной социалистической революции в передовых капиталистических странах эта независимость, даже будучи формально достигнутой, окажется неизбежно полуфиктивной. «Четвёртый Интернационал заранее знает и открыто предупреждает отсталые народы, – писал он, – что их запоздалые национальные государства не могут больше рассчитывать на самостоятельное демократическое развитие»[78].

По мере всё новых успехов гитлеровской экспансии в Европе оценка Троцким характера происходящей войны претерпевала заметные изменения. Капитуляцию Франции он расценил не как простой военный эпизод, а как «катастрофу Европы»[79], превращение Франции, вслед за рядом других, более мелких европейских государств, в угнетённую страну. В записи, сделанной за несколько дней до своей гибели, он отмечал, что Гитлер воплощает не просто империалистические устремления господствующих классов своей страны, а «последнее, самое опасное и самое варварское выражение империализма, ведущее цивилизацию к гибели»[80].

После поражения Франции «германский империализм поднимается на небывалую военную высоту с вытекающими отсюда возможностями международного грабежа. Что же дальше?». Отвечая на этот вопрос, Троцкий указывал, что «в побеждённых странах положение народных масс сразу чрезвычайно ухудшится. К социальному гнёту присоединяется национальный, который главной своей тяжестью также ляжет на рабочих. Тоталитарная диктатура чужеземного завоевателя есть самая невыносимая из всех форм диктатуры... У национал-социализма нет никаких рецептов, чтобы превратить покорённые им народы из врагов в друзей»[81]. Из этих положений явственно следует, что Троцкий теперь поддерживал не только народное сопротивление в оккупированных фашизмом странах, но и правительства, направляющие и координирующие это сопротивление либо воюющие с Германией за свободу и независимость своих народов.

Более того, Троцкий косвенно обращался к правительству США с призывом к скорейшему вступлению в антифашистскую войну. «Если война развернётся до конца, – писал он, – если германская армия будет иметь успехи – а она будет иметь очень большие успехи, – и призрак германского господства над Европой встанет, как реальная опасность, правительству Соединённых Штатов придётся решать: оставаться ли в стороне, предоставляя Гитлеру ассимилировать новые приобретения, помножать германскую технику на сырьё захваченных колоний и подготовлять господство Германии над всей нашей планетой, либо вмешаться в самом ходе войны, чтобы помочь обрезать крылья германскому империализму»[82].

В последний день своей жизни Троцкий в продиктованных им заметках комментировал опрос общественного мнения США, показавший, что 70 процентов американских рабочих выступили за введение в стране воинской повинности, что должно было представлять необходимый шаг на пути вступления Соединённых Штатов в антифашистскую войну. «Мы занимаем такую же позицию, как 70 процентов рабочих, – подчёркивал он. – Мы говорим вам, рабочие, вы хотите защищать... демократию. Мы... хотим идти дальше, однако мы готовы защищать демократию с вами только при условии, что это будет действительная защита, а не предательство в стиле Петена»[83].

 

XXI Первые трения между СССР и Германией Внешне отношения между СССР и Германией сохраняли дружественный характер. 1 августа 1940 года Молотов говорил на сессии Верховного Совета СССР: «Наши отношения с Германией, поворот в которых произошёл почти год тому назад, продолжают полностью сохраняться, как это обусловлено советско-германским соглашением. Это соглашение, которого строго придерживается наше Правительство, устранило возможность трений в советско-германских отношениях при проведении советских мероприятий вдоль нашей западной границы (так Молотов именовал действия по захвату чужих земель. – В. Р.) и, вместе с тем, обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке»[84].

Однако за подобными словами, в которых не было недостатка и в германской пропаганде, крылись нарастающие советско-германские противоречия. Нацистские вожди не хотели мириться с положением, при котором они осуществляют свои аннексии, будучи втянуты в войну с серьёзным противником – Англией, пользующейся всё более значительной помощью со стороны США, тогда как Советский Союз присоединяет к себе обширные территории «мирным» путём, претендуя на всё новые «сферы своих интересов». Стремление противодействовать дальнейшим аннексионистским замыслам Сталина нашло отражение в дневниковых записях Геббельса: «5 сентября 1940 г. Трения с Москвой из-за Румынии и Мемеля (Клайпеда. – В. Р.), частично нашедшие отражение в русских протестах, которые мы отклоняем... 19 сентября. Фюрер решил не предоставлять России больше ни одной европейской области»[85].

С августа-сентября проявились первые политические противоречия между СССР и Германией. Советское правительство выражало свою заинтересованность в ситуации на Балканах, в решении вопросов международно-правового статуса Дуная и т. д. В свою очередь Германия совместно с Италией без консультаций с Советским Союзом провела 30 августа 1940 г. второй венский арбитраж, на котором Северная Трансильвания, входившая в Румынию, была передана Венгрии, а неприкосновенность остальной части Румынии, включая Южную Буковину, на которую советское руководство по-прежнему претендовало, гарантировалась Германией и Италией. По этому поводу Молотов 31 августа заявил Шуленбургу, что германское правительство нарушило статью 3 советско-германского пакта о ненападении, где говорилось о консультациях по вопросам, интересующим обе стороны[86]. В ответ на это германское правительство заявило, что правительство СССР не консультировалось с ним при осуществлении аннексии Прибалтийских государств, Бессарабии и Северной Буковины[87].

26 сентября Молотов в беседе с поверенным в делах Германии в СССР Типпельскирхом выразил беспокойство по поводу того, что Советское правительство только из газет узнало о подписании немецко-финского договора о транзите германских войск в Норвегию через Финляндию и что, по имеющимся у него сведениям, германские войска высадились в нескольких городах Финляндии, относящейся к советской «сфере влияния»[88].

В начале октября начали поступать сведения о прибытии в Румынию германской «военной миссии» и «учебных частей».

В свою очередь Советское правительство осуществило односторонний дипломатический шаг без консультаций с Германией, обратившись 25 ноября к Болгарии с предложением заключить пакт о взаимопомощи. Информируя Димитрова об этой советской инициативе, Сталин заявил: «Если болгары не примут это наше предложение, они попадут целиком в лапы немцев и итальянцев и тогда погибнут»[89]. Хотя данное предложение и было отклонено болгарским правительством, попытка СССР включить таким путём Болгарию в свою «сферу влияния» вызвала серьёзное недовольство в Берлине.

Особое беспокойство Гитлера вызывала возможность заключения союза СССР с Англией. Это беспокойство подогревалось доходившими в Берлин сообщениями о дипломатических контактах на высоком уровне между СССР и Англией. 24 июня 1940 г Черчилль направил Сталину секретное послание, в котором говорилось о готовности британского правительства «полностью обсудить с Советским правительством любую из громадных проблем, возникающих в результате нынешней попытки Германии осуществлять в Европе последовательными этапами методический процесс завоевания и поглощения»[90]. 1 июля Сталин имел длительную беседу с британским послом в СССР Р. С. Криппсом, в ходе которой последний заявил о желании Англии «иметь с СССР хорошие отношения». Сталин в довольно откровенном тоне передал Криппсу свою оценку международного положения, указав, в частности, что он «считает ещё преждевременным говорить о господстве Германии в Европе. Разбить Францию – это ещё не значит господствовать в Европе. Для того, чтобы господствовать в Европе, надо иметь господство на морях, а такого господства у Германии нет, да и вряд ли будет»[91]. Хотя советская сторона известила германское правительство об этой беседе и передало её основное содержание, сам факт встречи Сталина с британским послом (Сталин лично никогда до этого не принимал послов) не мог не вызвать тревоги и недовольства в нацистском руководстве.

После поражения Франции Гитлер надеялся победить Англию в воздушной войне. Август был месяцем разгара воздушной битвы над Англией. Не добившись здесь победы и убедившись в том, что Англия ещё очень сильна, Гитлер в сентябре решил отложить намеченное вторжение в Англию.

Учитывая чрезвычайно выгодное положение СССР как нейтральной страны, сталинская клика надеялась на продолжение своей экспансии «мирным путём». Об этом свидетельствует выступление Жданова на объединённом пленуме Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) 20 ноября 1940 года. Перед этой закрытой аудиторией Жданов откровенно заявил: «Политика социалистического государства заключается в том, чтобы использовать противоречия между империалистами, в данном случае военные противоречия, для того, чтобы в любое время расширить, когда представляется эта возможность, позиции социализма... Из этой практики мы исходили за истекший год, она дала, как вы знаете, расширение социалистических территорий Советского Союза. Такова будет наша политика и впредь, и тут вам всем ясно, по какой линии должно идти дело (смех)». И далее ещё более цинично: «У нас нейтралитет своеобразный – мы не воюя получаем кое-какие территории (смех)». Характерно, что эти высказывания Жданова были изъяты из стенограммы его выступления[92].

 

XXII Тройственный пакт 27 сентября 1940 года был подписан пакт Германии, Японии и Италии, который представлял предварительное соглашение о разделе мира между этими странами. «Правительства этих стран признают, – говорилось в пакте, – что предпосылкой длительного мира является получение каждой нацией необходимого ей пространства»[93]. Согласно пакту, Германия должна была получить «Евроафриканское пространство», Италия – Средиземноморье, Япония – «Восточноазиатское пространство».

30 сентября в «Правде» появилась передовая статья «Берлинский пакт о тройственном союзе», написанная, как недавно обнаружено в архивах, Молотовым. В статье говорилось, что «пакт не является для Советского Союза чем-то особенно неожиданным... потому что Советское правительство было информировано германским правительством о предстоящем заключении Тройственного пакта ещё до его опубликования». Статья констатировала, что подписание Тройственного пакта означает дальнейшее обострение войны и расширение её масштабов, причём позиция его участников трактовалась как едва ли не оборонительная, ибо она рассматривалась как обязательство взаимной защиты их сфер влияния «от покушений со стороны других государств и, конечно, прежде всего со стороны Англии и находящихся в сотрудничестве с ней Соединённых Штатов Америки». Таким образом, в статье фактически указывалось, что из всех великих держав нейтральным остаётся один Советский Союз, отношение которого к каждому из противостоящих друг другу военно-политических блоков характеризовалось весьма недвусмысленно. Статья констатировала, что «важную особенность пакта составляет имеющаяся в нём оговорка о Советском Союзе. В пакте сказано: «Германия, Италия и Япония заявляют, что данное соглашение никоим образом не затрагивает политического статуса, существующего в настоящее время между каждым из трёх участников соглашения и Советским Союзом». «Правда» указывала, что «эту оговорку надо понимать как подтверждение силы и значения пакта о ненападении между СССР и Германией и пакта о ненападении между СССР и Италией».

Понимая, что эта статья носит официозный характер, Геббельс на следующий день после её появления записал в своём дневнике: «Сталин публикует в «Правде» заявление насчёт пакта Трёх держав. Весьма позитивное. Мол, Россия была заранее ориентирована и никаких опасений не имеет... Заявление Сталина воспринято фюрером с удовлетворением»[94].

Вскоре после заключения Тройственного пакта германское руководство предприняло попытку подключить к нему Советский Союз, в связи с чем в Берлин для переговоров с Гитлером был приглашён Молотов. По этому поводу Риббентроп обратился к Сталину 13 октября с письмом, в котором говорилось: «Я хотел бы заявить, что, по мнению фюрера, очевидная историческая миссия четырёх держав – Советского Союза, Италии, Японии и Германии – заключается в том, чтобы принять долгосрочную политику и направить дальнейшее развитие народов в правильное русло путём разграничения их интересов в мировом масштабе». В этих целях «приветствовался» скорейший визит Молотова в Берлин для того, чтобы «уточнить вопросы, имеющие столь решающее значение для будущего наших народов и для того, чтобы обсудить их конкретно». «Я бы хотел передать ему (Молотову) самое сердечное приглашение от имени правительства Рейха... – писал Риббентроп. – Его визит дал бы возможность фюреру объяснить господину Молотову лично его точку зрения в отношении будущих форм отношений между нашими странами»[95].

 

XXIII Визит Молотова в Берлин Зная из всего предшествующего опыта переговоров с СССР, что Молотов является всего лишь передаточным звеном в диалоге между Сталиным и Гитлером, Риббентроп подчёркивал, что по возвращении в Москву Молотов смог бы доложить Сталину «со всеми подробностями цели и намерения фюрера». Если бы вслед за этим возникла необходимость для дальнейшей разработки общей политики, завершал своё послание Риббентроп, «я был бы рад снова лично приехать в Москву для того, чтобы, дорогой господин Сталин, возобновить обмен мнений с Вами и обсудить... основу политики, которая могла бы только принести всем нам практическую пользу»[96].

22 октября Сталин направил ответ Риббентропу, в котором выражалась «искренняя благодарность» за доверие, а также за содержавшийся в письме последнего «поучительный анализ последних событий». Соглашаясь с тем, что для «дальнейшего укрепления отношений между нашими странами» «мы должны постоянно определять, причём на длительный срок действия, взаимные интересы обеих стран», Сталин выражал согласие на визит Молотова в Берлин, равно как на приезд Риббентропа после этого визита в Москву «для возобновления обмена мнениями, начавшегося в прошлом году по вопросам, представляющим интерес для наших стран»[97].

О тщательной подготовке Сталина и Молотова к переговорам в Берлине свидетельствуют директивы Молотову к этим переговорам. В этом ёмком документе определялись основные цели визита: 1. Разузнать действительные намерения Германии и всех участников Тройственного пакта относительно планов создания «новой Европы» и «Великого Восточноазиатского пространства», а также этапы и сроки осуществления этих планов и место в них СССР; 2. Прощупать возможность соглашения с Германией и Италией об удовлетворении «интересов СССР» в Европе, а также в Ближней и Средней Азии, но заключение такого соглашения отложить до переговоров с Риббентропом в Москве.

«Директивы», составленные совместно Сталиным и Молотовым, исходили из того, что советско-германские договорённости 1939 года определили лишь «частичное разграничение сфер интересов» СССР и Германии, которое «исчерпано» событиями последнего года. Поэтому Молотов должен был добиваться признания новых сфер интересов СССР в Европе, к которым была прежде всего отнесена Болгария, куда Сталин намеревался ввести советские войска. В «Директивах» указывалось также, что Советский Союз «имеет серьёзные интересы» в Азии (прежде всего в Турции и Иране). Наконец, Молотову поручалось выразить недовольство тем, что Германия не консультировалась с СССР при вводе своих войск в Румынию и Финляндию.

В случае успеха переговоров по всем этим вопросам Молотов должен был предложить выработать общую декларацию стран Тройственного пакта и СССР, включающую признание Индонезии сферой влияния Японии, требование немедленного возврата Германии её прежних колоний и немедленного ухода Англии из Гибралтара и Египта как «условия сохранения Великобританской Империи». Таков был новый советский план раздела мира, который Молотов должен был изложить на переговорах в Берлине[98].

Переговоры Молотова с Гитлером и Риббентропом проходили 12 и 13 ноября. Как вспоминал участвовавший в них в качестве переводчика Хильгер, «Гитлер, приветствуя Молотова при первой встрече, был ошеломляюще любезен. Ему явно важно было расположить к себе Молотова как в деловом, так и в человеческом плане. Однако на второй день противоположность целей обоих партнёров по переговорам выявилась столь отчётливо, что о возможности договорённостей речь уже вряд ли могла идти»[99].

Гитлер в своём выступлении заострил внимание своего партнёра на глобальных проблемах. Он заявил, что в ближайшем будущем «Германия разбомбит Англию окончательно и бесповоротно» и поэтому пришло время для раздела колониальных владений Англии между Германией, Италией, Японией и СССР. При этом надо озаботиться тем, чтобы не допустить поддерживающую Англию заокеанскую державу – США на Европейский континент. Далее Гитлер прямо предложил «Советскому Союзу участвовать в качестве четвёртого партнёра в Тройственном пакте».

На протяжении всей речи Гитлера Молотов в основном молчал, прерывая её лишь репликами, выражающими согласие с идеями фюрера, которые, по его словам, «абсолютно верны и будут подтверждены историей»[100]. Своё выступление он начал с упоминания о том, что «при его отъезде из Москвы Сталин дал ему точные инструкции и всё, что он собирается сказать, будет совпадать с точкой зрения Сталина». Далее Молотов сказал, что Советское правительство «заинтересовано в Новом Порядке в Европе», и заявил о возможности участия Советского Союза, как партнёра, «в широком соглашении четырёх держав», что предполагает уточнение «ряда вопросов, касающихся советских интересов на Балканах и в Чёрном море с учётом Болгарии, Румынии и Турции»[101].

На второй встрече, состоявшейся на следующий день, Молотов навязал Гитлеру длительную дискуссию относительно нахождения германских войск в Финляндии, что-де нарушает положения секретного протокола 1939 года о Финляндии как зоне влияния СССР. На это Гитлер ответил, что Германия соблюдала все советско-германские договорённости, в том числе относительно Финляндии, несмотря на то, что «позиция Германии во время советско-финской войны вызвала серьёзную оппозицию со стороны всего остального мира». В свою очередь он упрекнул Молотова в нарушении Советским Союзом соглашений 1939 года, в частности, в вопросе о Буковине и подчеркнул, что «гораздо больших успехов (в советско-германском сотрудничестве) можно было бы достичь, если бы Советский Союз не искал успехов на территориях, в которых Германия заинтересована для продолжения войны... А, по его мнению, дальнейшее сотрудничество гораздо важнее, чем улаживание в настоящий момент второстепенных вопросов»[102].

Когда дискуссия благодаря тупому упрямству Молотова стала принимать нервозный характер, Гитлер вернулся к намеченной им теме, заявив, что «все страны, которые могут быть заинтересованы в территориях обанкротившейся (Британской) империи, должны будут прекратить раздоры между собой и посвятить себя исключительно разделу Британской империи». В ответ на это Молотов вновь перевёл разговор на другую тему, пространно рассуждая о ситуации на Балканах, заинтересованности СССР в проливах на Чёрном море и в особенности в «предоставлении гарантий Болгарии со стороны Советского Союза». Гитлер в свою очередь заявил, что не рассчитывает на немедленный ответ на свои предложения, так как «знает, что Молотов должен сначала обсудить эти вопросы со Сталиным». К этому он прибавил, что хотел бы лично встретиться со Сталиным, так как это «значительно облегчило бы ведение переговоров»[103]. После этого Гитлер быстро потерял интерес к беседе, которая стала походить на разговор слепого с глухим, и вскоре завершил её.

Вслед за этим состоялась заключительная встреча между Риббентропом и Молотовым, на которой Риббентроп вручил Молотову составленный им проект соглашения между странами Тройственного пакта и СССР. В этом документе указывалось, что, отвлекаясь от тех территориальных изменений, которые будут произведены в Европе после окончания войны, территориальные устремления Германии направлены на районы Центральной Африки, Италии – на Северную и Северо-Восточную Африку, СССР – в направлении на юг, т. е. к Индийскому океану. Что же касается устремлений Японии, то «они обращены в Восточную Азию к югу от островной империи Японии»[104].

К проекту прилагались два секретных протокола. Первый определял «преимущественные сферы интересов участников соглашения». Второй касался установления нового режима черноморских проливов, учитывающего интересы Советского Союза.

Как справедливо замечает В. Бережков, «весьма детально разработанные немецкой стороной условия «пакта четырёх» «свидетельствовали о намерении правительства «третьего рейха» ещё какое-то время развивать германо-советское сотрудничество»[105].

Молотов в ответ на соображения, изложенные Риббентропом, торопливо перечислил все требования, содержавшиеся в «Директивах», в том числе те, которые он не успел обсудить с Гитлером. На это Риббентроп дал ответы в самой общей и неопределённой форме, напомнив в заключение Молотову, что «тот задолжал ответ на вопрос, сочувствует ли Советский Союз, в принципе, идее получения выхода в Индийский океан». Молотов ответил, что по этому вопросу он «не может в настоящее время занять окончательную позицию, поскольку не знает мнения Сталина и других своих московских друзей»[106].

Узнав о визите Молотова, англичане резко усилили во время его пребывания в Берлине бомбардировки германской столицы. Поэтому часть переговоров происходила в бомбоубежище. Молотов воспользовался этим обстоятельством, чтобы бросить ироническую реплику, едва ли способствовавшую успеху переговоров. Когда Риббентроп принялся вновь развивать мысль о скором крушении Англии, обычно немногословный Молотов прервал его своей, по выражению Бережкова, «знаменитой фразой», более уместной на полемическом диспуте, чем на дипломатических переговорах: «Если Англия разбита, то почему мы сидим в этом убежище? И чьи это бомбы падают так близко, что разрывы их слышны даже здесь?»[107] Впоследствии Молотов не раз с гордостью рассказывал своим собеседникам об этом проявлении своего «дипломатического искусства».

Беседы Молотова с Гитлером и Риббентропом не дали желанных результатов. Ни по одной из поднятых Молотовым проблем, связанных с Финляндией, Румынией, Болгарией, проливами и т. д., не было достигнуто взаимопонимания и согласия. Единственным ощутимым итогом переговоров был переданный Риббентропом Молотову проект соглашения, приглашавший СССР присоединиться к Тройственному пакту в качестве четвёртого участника.

Тем не менее итоги берлинских переговоров освещались в советской и германской печати в мажорных тонах. В официальном коммюнике об итогах визита говорилось, что обмен мнениями Молотова с Гитлером и Риббентропом «протекал в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию»[108].

Несмотря на дипломатическую неуклюжесть Молотова, нацистское руководство не оставило сразу после его визита надежд на достижение такого «взаимного понимания» путём прямых переговоров Гитлера со Сталиным. При прощании с Молотовым Гитлер сказал о своём сожалении по поводу того, что «ему до сих пор не удалось встретиться с такой огромной исторической личностью, как Сталин, тем более что он думает, что, может быть, он сам попадёт в историю». Поэтому он просил Молотова «передать господину Сталину приветы и предложение о такой встрече в недалёком будущем»[109].

На следующий день после отъезда Молотова из Берлина Геббельс записал в своём дневнике: «Молотов уехал... Всё дальнейшее зависит от Сталина. Его решение пока ещё заставляет себя ждать»[110].

По-видимому, Сталин не вынес вопрос о переговорах Молотова на обсуждение Политбюро, члены которого были весьма скудно проинформированы об этих переговорах. Как писал в своих мемуарах Хрущёв, «из вопросов Сталина и ответов Молотова можно было сделать вывод, что поездка Молотова ещё более укрепила понимание неизбежности войны... На лице Сталина и в его поведении чувствовалось волнение, я бы сказал, даже страх...

Я не знаю конкретно тем деловых разговоров, которые велись в Берлине, по каким вопросам и какие были у нас с немцами расхождения... У нас (в Политбюро. – В. Р.) сложилась такая практика: если тебе не говорят, то не спрашивай... Ограничение и отбор информации, которая давалась членам Политбюро, определялись Сталиным»[111].

По-иному оценивал (также предположительно) реакцию Сталина на итоги визита Молотова Микоян, который впоследствии говорил: «Нам было ясно, что война неизбежна, но Сталин не верил в это. Неизвестно, какой вывод сделал для себя Молотов из бесед с Гитлером, но, зная, что Сталин не верил в скорое нападение, он и не пытался переубеждать его... Так получилось, что после поездки Молотова в Берлин не только не было сделано выводов о необходимости готовить страну к скорому неизбежному столкновению с гитлеровской Германией, но, наоборот, был сделан вывод о возможности дальнейшего развития советско-германского сотрудничества»[112].

Более определённо по этому поводу высказывался в своих мемуарах Жуков: «Он (Молотов) в то время обладал серьёзным влиянием на Сталина, в особенности в вопросах внешней политики, в которой Сталин тогда, до войны, считал его компетентным... Молотов отнюдь не всегда молчал в ответ. Молотов и после своей поездки в Берлин в ноябре 1940 г. продолжал утверждать, что Гитлер не нападёт на нас. Надо учесть, что в глазах Сталина в этом случае Молотов имел дополнительный авторитет человека, самолично побывавшего в Берлине. Авторитет Молотова усиливался качествами его характера. Это был человек сильный, принципиальный, далёкий от каких-либо личных соображений, крайне упрямый, жестокий, сознательно шедший за Сталиным и поддерживавший его в самых жестоких действиях, в том числе и в 1937-1938 годах, исходя из своих собственных взглядов. Он убеждённо шёл за Сталиным, в то время как Маленков и Каганович делали на этом карьеру»[113].

25 ноября, т. е. через десять дней после своего возвращения из Берлина, Молотов пригласил Шуленбурга и зачитал ему следующее заявление: «Советское правительство изучило содержание заявлений министра иностранных дел Рейха во время заключительной беседы 13 ноября и заняло следующую позицию: Советское правительство готово принять проект о пакте четырёх держав, который касается политического сотрудничества и взаимной экономической поддержки»[114]. Таким образом, в редакции Сталина и Молотова идея Риббентропа о соглашении участников Тройственного союза с СССР приобрела форму пакта четырёх держав.

Присоединение СССР к Тройственному пакту обговаривалось, однако, рядом условий, идущих ещё далее тех, которые Молотов выдвигал перед Гитлером и Риббентропом: немедленным выводом немецких войск из Финляндии; заключением пакта о взаимопомощи между Советским Союзом и Болгарией и размещением советских военных баз внутри полосы Босфора и Дарданелл; отказом Японии от своих прав на концессии нефти и угля на Северном Сахалине. К этому было добавлено требование признать зоной территориальных устремлений Советского Союза область к югу от Батуми и Баку в направлении к Персидскому заливу, т. е. территории Турции, Северного Ирана и Ирака. В соответствии с этим предлагалось приложить к пакту четырёх не два, а пять секретных протоколов, три из которых фиксировали бы согласие остальных участников пакта на требования СССР[115].

В последующие месяцы Молотов не раз запрашивал германское правительство относительно ответа на эти советские предложения, но в Берлине никак не реагировали на эти запросы.

Как вспоминал Бережков, начальник имперской канцелярии Мейснер дважды в месяц посещал советского посла в Германии Деканозова и «конфиденциально» сообщал, что германским руководством разрабатываются важные предложения к предстоящей встрече Гитлера и Сталина и при этом во многом учитываются пожелания, выдвинутые в заявлении Молотова от 25 ноября[116].

 

XXIV В преддверии нападения Гитлера на СССР Однако к тому времени Гитлер, давно уже пришедший к выводу о чрезмерности территориальных притязаний Сталина и по-прежнему крайне низко оценивавший боеспособность Красной Армии, решил отказаться от дальнейших политических переговоров с СССР и форсировать подготовку войны против Советского Союза. Фюрер, склонный к разработке альтернативных вариантов своей военно-политической стратегии, дал первые распоряжения о проведении штабных разработок возможных военных действий против СССР ещё в конце июня 1940 года, т. е. сразу же после поражения Франции.

25 июня Гитлер на совещании в главном командовании сухопутных войск сформулировал установку на войну с СССР[117].

Выступая на секретном совещании в Ставке Верховного главнокомандования 31 июля, Гитлер объявил о своём решении: «В ходе этого столкновения с Россией должно быть покончено. Весной 41-го. Чем скорее будет разгромлена Россия, тем лучше. Операция имеет смысл только в том случае, если мы разобьём это государство одним ударом»[118].

К вопросам нападения на СССР Гитлер вернулся в преддверии визита Молотова в Берлин. 12 ноября он подписал директиву Объединённому командованию вермахта, в которой подробно рассматривались планы военных действий на Балканах и указывалось: «Политические переговоры с целью выяснить позицию России на ближайшее время начаты. Независимо оттого, какие результаты будут иметь эти переговоры, продолжать все приготовления в отношении Востока, приказ о которых уже был отдан ранее устно»[119].

Примерно в то же время Германия окончательно обрела новых союзников. 20 ноября Венгрия, а 23 ноября Румыния присоединились к Тройственному пакту.

С лета 1940 года начались нарушения воздушной границы СССР германскими самолётами. «После капитуляции французов, – вспоминал Хрущёв, – немцы обнаглели»... Самолёты-разведчики «углублялись до Чернигова, а однажды мы засекли, как они летали над Шосткой... Бывали случаи, когда немцы совершали вынужденную посадку. Помню, в районе Тарнополя* сел самолёт, и крестьяне буквально захватили в плен немецких летчиков. Кончилось это тем, что этих летчиков отпустили, исправили самолёт, и всё это прошло тихо, даже, по-моему, протеста не было»[120].

С сентября стали поступать сообщения советских разведчиков и дипломатов о крупномасштабной переброске немецких войск на советско-германскую границу[121].

По мере обнаружения приготовлений Германии к войне с СССР возрастал страх Сталина перед Гитлером. По словам Хрущёва, после поражения Франции Сталин «уже по-другому рассматривал возможный исход войны и боялся её. В результате этой боязни он и не хотел ничего делать, что могло бы обеспокоить Гитлера. Поэтому он нажимал, чтобы аккуратно вывозили в Германию всё, что по договору было положено»[122].

Развивая эту тему, Хрущёв писал: «Когда он (Сталин) увидел результаты своего «труда» по уничтожению кадров, увидел, что армия обескровлена и ослаблена, а люди, которые пришли к её руководству, недостаточно опытны, недостаточно подготовлены и не умеют командовать; и даже ранее того, когда он увидел, что наша армия получила достойный отпор от маленькой Финляндии, что её замечательный, героический народ мужественно защищал свою страну и нанёс нам большой урон; когда Сталин всё это увидел, у него появился какой-то физический, животный страх перед Гитлером. И он всё делал, чтобы ублажить Гитлера»[123].

О страхе как основной движущей причине действий Сталина писал и Жуков. «Главное, конечно, что довлело над ним, над всеми его мероприятиями, которые отзывались и на нас, – говорил он в беседе с военными историками, – это, конечно, страх перед Германией... Он боялся германских вооружённых сил... Боялся почему? Потому, что он привёл страну к такому угрожающему моменту, не готовил к войне... Сталин всё же в конце концов понял, что вся его предвоенная политика оказалась фальшивой»[124].

По словам Хрущёва, хотя Сталин беседовал о неумолимо надвигающейся войне «очень редко, даже избегал этой темы, замыкался, но было заметно, что он очень волнуется и что его это очень беспокоит. Это было заметно и по тому, что он больше сам стал пить и спаивать других. Буквально спаивать! Обязательно, если он вызывает, у него бывает очень много народа. Он собирал как можно больший круг людей. Я думал, что он так волнуется, потому что начинает, оставаясь один, плохо себя чувствовать, потому что ему нужна большая компания, с тем чтобы в этой компании как-то отвлечься от мыслей, которые его беспокоят. А мысли эти: неизбежность войны, а главное то (о чём он, видимо, думал), что в этой войне мы потерпим поражение»[125].

В этот период, по словам Хрущёва, «обеды» на сталинской даче «продолжались целыми ночами, а другой раз даже до рассвета. Они парализовали работу правительства и партийных руководителей, потому что, уйдя оттуда, просидев ночь «под парами», накачанный этим вином человек уже не мог работать... Я понимал, что такая атмосфера создалась в результате, если грубо говорить, вроде какого-то упадничества. Сталин видел надвигающуюся лавину, неумолимую, от которой уйти нельзя, и уже была подорвана его вера в возможность справиться с ней. А лавиной этой была война, неотвратимая война с Германией... В этот предвоенный период, если кто-то на этих обедах говорил, что он не может или не хочет пить, то это считалось совершенно недопустимым, и потом завели в шутку такой порядок, что если кто не выпивает объявленный тост, то полагается ему в виде штрафа ещё дополнительный один бокал, а может быть, даже и несколько»[126].

Естественно, что в такой иррациональной атмосфере не могли быть выработаны правильные политические решения, адекватные непрерывно меняющейся международной обстановке. Отсутствие продуманной стратегии в действиях сталинской клики вызывало изумление даже наиболее проницательных немецких дипломатов. «Чем дальше шло время и чем больше я наблюдал за поведением русских, – писал в своих воспоминаниях Хильгер, – тем больше я убеждался, что Сталин не сознавал, как близко было угрожавшее ему германское нападение. По-видимому, он думал, что сможет вести переговоры с Гитлером о его требованиях, когда они будут предъявлены»[127].

В беседе с военными историками, состоявшейся в 1966 году, Жуков рассказывал, как в присутствии его и Тимошенко Сталин дал Молотову указание послать в Берлин человека с личным письмом к Гитлеру, в котором просил от него исчерпывающих объяснений: для чего немецкие войска так близко сосредоточиваются к Советскому Союзу?

Через несколько дней при личном докладе Сталину Молотов заявил, что получил от Гитлера личное письмо, в котором содержалось заверение, что сосредоточение в Польше немецких войск не имеет ничего общего с подготовкой нападения на Советский Союз, что «эти войска готовятся совершенно для другой цели, для более крупной цели на Западе. «И я вам скажу, – добавлял Жуков, – что Сталин этой версии, конечно, поверил»[128].

Сталин, не доверявший целиком даже своему ближайшему окружению, настолько поверил в честное слово Гитлера, что оказался глух к предупреждениям, идущим от Черчилля и американского правительства, сообщениям по дипломатическим каналам, шифровкам из посольства СССР в Германии, многочисленным донесениям разведки и т. д. «Сталин несёт ответственность не просто за тот факт, что он с непостижимым упорством не желал считаться с важнейшими донесениями разведчиков, – справедливо писал К. Симонов. – Главная его вина перед страной в том, что он создал гибельную атмосферу, когда десятки вполне компетентных людей, располагавших неопровержимыми документальными данными, не располагали возможностью доказать главе государства масштаб опасности и не располагали правами для того, чтобы принять достаточные меры к её предотвращению»[129].

Вплоть до нападения Германии на СССР Сталин не сделал ни одной попытки установить политический контакт с США и Англией, хотя соответствующих зондажных попыток со стороны правительств этих государств было более чем достаточно.

Между тем Гитлер 18 декабря 1940 года подписал «Директиву № 21. План «Барбаросса», а 9 января 1941 года на совещании с высшим военным командованием заявил о близком нападении на СССР. Он мотивировал это тем, что «хотя сейчас русские вооружённые силы – это обезглавленный колосс на глиняных ногах... лучше сделать это сейчас, когда русские войска не имеют хорошего руководства, плохо оснащены и когда русские испытывают большие трудности в военной промышленности»[130].

С декабря 1940 года усилилось политическое давление Германии на Балканах, где Гитлер начал демонстративно игнорировать своего партнёра, а затем и вовсе действовать наперекор ему. 8 февраля 1941 года германские войска вступили в Румынию. Однако, несмотря на все новые агрессивные акции Германии в этом регионе, Сталин ограничивался протестами по дипломатическим каналам и косвенным выражением недовольства германской политикой в печати.

«История вряд ли знает ошибку, равную той, которую допустили Сталин и коммунистические вожди, когда они отбросили все возможности на Балканах и лениво выжидали надвигавшегося на Россию страшного нападения или были неспособны понять, что их ждёт, – писал Черчилль в книге «Вторая мировая война». – До тех пор мы их считали расчётливыми эгоистами. В этот период они оказались к тому же простаками... Если брать за критерий стратегию, политику, дальновидность и компетентность, то Сталин и его комиссары показали себя в тот момент второй мировой войны полностью растяпами»[131].

В январе, когда в мировой печати появились первые слухи о вводе немецких войск в Болгарию, Сталин ограничился публикацией заявления ТАСС, в котором говорилось: «Если немецкие войска в самом деле имеются в Болгарии и если их дальнейшая переброска в Болгарию действительно имеет место, то всё это произошло и происходит без ведома и согласия СССР, так как германская сторона никогда не ставила перед СССР вопроса о пребывании или переброске немецких войск в Болгарию»[132].

Германские власти проигнорировали этот недвусмысленный намёк на нарушение статьи советско-германского пакта о консультациях. 2 марта 1941 г. было опубликовано сообщение о присоединении Болгарии к Тройственному пакту. В тот же день германские войска вступили на территорию Болгарии. Советское правительство в ответ ограничилось очередным сообщением ТАСС, которое Геббельс в своём дневнике прокомментировал следующим образом: «Москва публикует наглое коммюнике: занятие Болгарии усиливает опасность войны и поэтому Россия больше не может поддерживать политику Софии. На мой взгляд, это холостой выстрел в воздух. Мы на это никак не реагируем... Решают не коммюнике, а реальности»[133].

Ещё более драматично складывались события в Югославии. 25 марта 1941 г. югославское правительство подписало протокол о присоединении к Тройственному пакту. Известие об этом вызвало во всей стране мощный взрыв народного негодования, нашедшего отражение в многочисленных массовых митингах протеста под лозунгами «Лучше война, чем пакт»; «Белград – Москва – единственное спасение». Опираясь на широкое возмущение масс прогерманской политикой правительства, группа высших офицеров совершила 27 марта государственный переворот. К власти пришло правительство Д. Симовича, которое обратилось к Советскому правительству с предложением заключить военно-политический союз «на любых условиях, которые предложит Советское правительство, вплоть до некоторых социальных изменений, осуществлённых в СССР, которые могут и должны быть произведены во всех странах». Новое югославское правительство выразило готовность «немедленно принять на свою территорию любые вооружённые силы СССР, в первую очередь авиацию»[134]. Всё это никак не походило на ситуацию, предшествовавшую интервенциям СССР в 1939-1940 годах, осуществлённым вопреки воле и желанию правительств оккупированных стран. Но к этому времени существенно изменилась международная ситуация и прежде всего советско-германские отношения. Поэтому Сталин не решился пойти так далеко, как этого просило югославское правительство, и выразил готовность лишь подписать договор с Югославией о дружбе и ненападении, о заключении которого он предварительно известил немцев.

Вечером 4 апреля 1941 г. Молотов вызвал Шуленбурга в Кремль, чтобы сообщить: «Югославское правительство предложило Советскому правительству провести переговоры о заключении договора о дружбе и ненападении, и Советское правительство приняло это предложение. Это соглашение будет подписано сегодня или завтра утром». Шуленбург в ответ заявил, что, по его мнению, «Советский Союз выбрал для таких переговоров неудачное время... Политика югославского правительства совершенно неясна, его поведение, как и поведение югославской общественности по отношению к Германии вызывающе». Молотов в извинительном тоне ответил, что югославский посол в СССР заверил Советское правительство в том, что его правительство будет соблюдать заключённый с Германией договор о присоединении Югославии к Тройственному пакту. «В свете этих обстоятельств, – заявил Молотов, – Советское правительство посчитало, что оно может, со своей стороны, заключить соглашение с Югославией, условия которого не заходят так далеко, как условия германо-югославского договора». В заключение беседы Молотов «настоятельно просил», чтобы «Германия тоже сделала всё возможное, чтобы сохранить мир на Балканах»[135].

Пятого апреля договор между СССР и Югославией был подписан. В 5 часов утра 6 апреля, когда в Москве только что закончился банкет, устроенный по поводу подписания договора, немецкие войска напали на Югославию. В результате войны, продолжавшейся 11 дней, Югославия капитулировала, причём от Сталина не последовало ничего похожего на протест против оккупации Германией Югославии.

В конце апреля без всяких консультаций с Советским правительством немецкие войска были введены в Финляндию. Единственной реакцией советской стороны на этот шаг была публикация сообщения корреспондента «Правды» из Таллина, в котором говорилось, что, «по полученным здесь достоверным сведениям, 26 апреля в финляндский порт Або (Турку) прибыли 4 германских транспортных парохода, с которых выгрузились немецкие войска в количестве около 12 тысяч человек с вооружением, танками, артиллерией и т. д.»[136].

Даже в этих условиях Сталин не прекращал попыток доказать Гитлеру свою «добрую волю» и лояльность по отношению к Германии. В стремлении умиротворить Гитлера он зашёл так далеко, что разорвал дипломатические отношения СССР с эмигрантскими правительствами Бельгии, Югославии, Норвегии и Греции под тем предлогом, что эти страны ввиду их оккупации Германией утратили свой суверенитет[137].

Единственное, на что решился Сталин без консультаций с Германией, – это подписать 13 апреля 1941 г. пакт о нейтралитете между Советским Союзом и Японией. Переговоры о заключении этого пакта велись Молотовым с японским послом на всём протяжении 1940 года, причём при этих переговорах Молотов выдвигал следующее соображение: заключая договор с СССР, Япония получит серьёзные выгоды, поскольку «она улучшает свои позиции на Севере для того, чтобы развить активные действия на Юге»[138]. Иными словами, Молотов прямо толкал Японию на агрессивные действия против США и на захват британских, французских и голландских колоний в Юго-Восточной Азии.

Во время отъезда из Москвы министра иностранных дел Японии Мацуоки, подписавшего пакт, Сталин и Молотов внезапно появились на вокзале. Как вспоминал Молотов, «этого не ожидал никто, потому что Сталин никогда никого не встречал и не провожал. Японцы, да и немцы, были потрясены. Поезд задержали на час. Мы со Сталиным крепко напоили Мацуоку и чуть ли не внесли его в вагон»[139]. Затем Сталин стал выказывать подчеркнутые знаки внимания присутствовавшим на вокзале Шуленбургу и заместителю военного атташе Германии в СССР Кребсу, заявив им: «Мы должны остаться друзьями, и для этого вы теперь всё должны сделать». Геббельс прокомментировал в своём дневнике этот эпизод следующим образом: «Сталин и Молотов провожают Мацуоку на вокзале. Сталин обнимает германского военного атташе и при этом заявляет: Россия и Германия будут вместе идти к одной цели. Это великолепно и в настоящий момент должно быть отлично использовано нами! Мы уж постараемся с соответствующей силой звука донести об этом до всеобщего сведения. Как хорошо обладать силой! Сталин явно не имел охоты познакомиться с германскими танками»[140].

Спустя несколько дней Геббельс столь же саркастически комментировал в дневнике статью, накануне появившуюся в «Правде»: «Ничего против Германии там не имеют. Москва, говорится в статье, хочет мира и т. п. Значит, Сталин почуял, что уже запахло жареным, и машет оливковой ветвью мира. Русская карта больше не бьёт»[141].

Как бы для того, чтобы продемонстрировать Гитлеру свою слабость и нежелание портить с ним отношения, Сталин отверг предложения военных о пресечении резко участившихся облетов немецкой авиацией советской территории и распорядился оставлять без внимания вопиющие факты нарушения германскими солдатами советской границы. Даже в случае убийства немцами советских пограничников дело ограничивалось устными протестами советского посольства в Берлине заместителю Риббентропа Вейцзекеру[142].

По линии ГРУ доклады о подготовке Германии к войне с СССР поступали с начала января из Берлина, Бухареста, Парижа, Белграда. 29 декабря было сообщено о подписании Гитлером директивы «Барбаросса»[143].

Сталин требовал неуклонного обеспечения бесперебойности советских поставок Германии. Советская сторона неуклонно выполняла все ранее взятые на себя обязательства по товарным поставкам, несмотря на откровенный саботаж ответных поставок немецкими фирмами.

В апреле было заключено дополнительное соглашение между СССР и Германией о расширении поставок из СССР нефтепродуктов, цветных металлов, зерна, хлопка. Был значительно облегчён транзит через территорию СССР каучука и других стратегических материалов, закупавшихся Германией в странах Дальнего Востока. Последний советский эшелон с нефтью, марганцем, зерном пересёк германскую границу за час до вторжения немецких войск в СССР.

В результате перемен, принесённых второй мировой войной, и в частности «мирных» захватов Советским Союзом чужих территорий, стратегическое положение СССР не улучшилось, а ухудшилось. Если к моменту заключения советско-германского пакта границы СССР и Германии не соприкасались ни в одном пункте, то к июню 1941 года возникла общая граница с Германией и её союзниками протяженностью около 5 тыс. км, где в каждом пункте Советский Союз был открыт для нападения.

Существенно увеличился за этот период людской и ресурсный потенциал Германии. К июню 1941 года собственно Германия занимала территорию с населением 117 млн человек, а под её пятой находилась территория с населением более 350 млн человек[144].

В оккупированных странах до 1941 года гитлеровцы захватили имущество на сумму, вдвое превышавшую национальный доход Германии[145]. В первую очередь из захваченных стран оккупационные власти вывозили в Германию стратегическое сырьё и материалы, нефтепродукты и транспортные средства, а также огромное количество сельскохозяйственной продукции.

Наряду с вывозом сырья, оборудования и продовольствия Германия использовала производственные мощности оккупированных стран для выпуска различных видов вооружения и другой продукции, необходимой для войны. В первой половине 1941 года по заказам вермахта в этих странах работало около 2 тыс. промышленных предприятий, что позволило, в частности, вдвое увеличить производство танков по сравнению с сентябрем 1939 года и довести станочный парк до размеров, в три раза больших, чем у Советского Союза[146].

На смену призываемым в армию немецким рабочим в Германию насильственно ввозились из оккупированных стран иностранные рабочие, численность которых достигла в мае 1941 года 3,1 млн человек.

Единственное, в чём Сталин продемонстрировал накануне войны свою «смелость», – это в попытках переориентации внутриполитической пропаганды, преимущественно устной. Тон этому был задан им самим в выступлениях 5 мая 1941 года перед выпускниками военных академий. Официальной стенограммы этих выступлений до сих пор не найдено (помимо хранящейся в архивах Сталина неправленой записи), и о содержании его речей можно получить представление лишь по записям некоторых участников встречи и по свидетельствам, полученным немецкими спецслужбами от отдельных лиц, присутствовавших на встрече и захваченных в плен во время войны.

В выступлении на торжественном приёме Сталин дал оценку характера войны, коренным образом отличающуюся от той, которая давалась до того времени им самим и советской пропагандой в целом. Заявив о своём желании изложить «точку зрения нашей партии и правительства» на последние международные события, он сказал: «Германия начинала войну и шла в первый период под лозунгами освобождения от гнёта Версальского мира. Этот (период) был популярен, встречал поддержку и сочувствие всех обиженных Версалем... Сейчас германская армия... сменила лозунги освобождения от Версаля на захватнические. Германская армия не будет иметь успеха под лозунгами захватнической, завоевательной войны[147]. Сейчас Германия ведёт агрессивную войну за мировое господство, за порабощение других народов... Всё это представляет реальную угрозу для всех государств и народов, в том числе для Советского государства и его народов... Германия ведёт несправедливую империалистическую войну с целью захвата территории других стран и порабощения их народов. Эти народы оккупированных стран поднимаются на борьбу за своё освобождение, за восстановление свободы и независимости своих стран. Война против Германии неизбежно перерастает в победоносную народно-освободительную войну». Исходя из этих посылок, Сталин призвал активно готовиться к войне СССР против Германии. При этом он коснулся уроков советско-финской войны, заявив, что «уроки этой войны очень суровые. Надо признать, что они показали: Красная Армия не подготовлена к ведению современной войны»[148].

Сталин в мажорных тонах заявил, что за последние 3-4 года Красная Армия перестроена и вооружена современной военной техникой[149]. Вместе с тем, не утруждая себя доказательствами, он утверждал об ослаблении материальной и моральной мощи германских войск. «Значительная часть германской армии теряет свой пыл, имевшийся в начале войны. Кроме того, (в германской армии) появилось хвастовство, самодовольство, зазнайство. Военная мысль не идёт вперёд, военная техника отстает не только от нашей, но Германию в отношении авиации начинает обгонять Америка. В смысле дальнейшего военного роста Германия потеряла вкус к дальнейшему улучшению военной техники»[150].

В заключение этих рассуждений, разительно противоречащих действительному положению дел, Сталин повторил, что «в вооружении германской армии нет ничего особенного. Сейчас такое вооружение имеют многие армии, в том числе и наша. А наши самолёты даже лучше немецких. Да к тому же у немцев стало головокружение от успехов. У них военная техника уже не двигается вперёд»[151].

Эти мысли Сталин развил на банкете, последовавшем вслед за официальным приёмом. Когда один подвыпивший генерал-майор танковых войск произнёс привычный тост «за мирную сталинскую внешнюю политику», Сталин был очень недоволен. «Разрешите внести поправку... – произнёс он. – Мы до поры, до времени проводили линию на оборону – до тех пор, пока не перевооружили нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, снабдили техникой для современного боя, когда мы стали сильны – теперь надо перейти от обороны к наступлению»[152].

Вслед за Сталиным аналогичные мысли были высказаны и его «ближайшими соратниками», в основном на всякого рода закрытых совещаниях и собраниях. На заседании Главного военного совета в июне 1941 года Жданов говорил: «Мы стали сильнее, можем ставить и более активные задачи. Войны с Польшей и Финляндией не были войнами оборонительными. Мы уже вступили на путь наступательной политики»[153].

Щербаков в докладе «О текущих задачах пропаганды», произнесённом за месяц до нападения Германии на СССР, убеждал слушателей, что на почве хвастовства и самодовольства, получивших распространение в правящих кругах Германии, военная мощь Германии уже не идёт, как прежде, вперёд. Германская армия потеряла вкус к дальнейшему улучшению военной техники. Если в начале войны... Германия обладала новейшей военной техникой, то сейчас развитие идёт в обратном направлении, и военно-техническое преимущество Германии постепенно уменьшается». Все эти утверждения являлись выдумками Щербакова, способными только дезориентировать пропагандистов, а затем и их слушателей.

Особенно нелепой была речь Калинина о международном положении на партийно-комсомольском собрании работников аппарата Президиума Верховного Совета СССР. Калинин признал, что советско-германский пакт «был неожиданностью для очень многих, во всяком случае, он был неожиданностью для населения и даже казался принципиально противоречащим нашей линии: как же это так – заключать пакт с таким явным врагом, с фашизмом?» Однако, по словам Калинина, сталинская «мудрость» проявилась в том, что благодаря пакту «удалось расширить зону коммунизма и сделать это сравнительно с маленькими расходами средств».

Калинин посетовал на поведение Франции и Англии, чья «бездеятельность граничит с преступностью... Если бы это было у нас, то это так бы и квалифицировалось – преступная неподготовленность к войне» (однако после нападения Германии на СССР, обнаружившего такую «преступную неподготовленность» со стороны Советского Союза, никто в советской пропаганде таких квалификаций не давал. – В. Р.). Вместе с тем Калинин с одобрением указал, что «теперь, когда Германия ведёт завоевательную войну», многие люди в СССР «с удовольствием» встречают известия об успехах англичан, внутренне сочувствуют тому, чтобы немцы были биты».

Наиболее примечательным пассажем в речи Калинина было его утверждение: «Мы не защитники войны, но если нас заденут, то мы только это и ждали (смех, аплодисменты)... Армия должна думать: чем скорее драка, тем лучше (бурные аплодисменты)»[154].

В последние годы некоторые российские исследователи принимают эти безответственные заявления кремлёвских «вождей» и возню в пропагандистских канцеляриях по «перестройке» идеологической работы в духе тезиса о «наступательной войне» за выражение готовности сталинской клики начать в ближайшем времени такую войну, упредив Гитлера. Доказательству этого тезиса посвящена монография молодого историка В. А. Невежина «Синдром наступательной войны» (М., 1997). (Я не буду касаться вызывающих лишь чувство брезгливости псевдоисторических работ перебежчика Резуна-Суворова о превентивном характере нападения Гитлера на СССР – в ответ на якобы имевшийся у Сталина замысел напасть на Германию в июле 1941 года.) В действительности даже в печатной пропаганде в мае-июне не произошло каких-либо изменений, направленных на психологическую подготовку советского народа к близкой войне с Германией. Соответствующие высказывания встречались только в устных выступлениях отдельных докладчиков и лекторов.

Что же касается действительного приведения армии в боевую готовность к надвигавшейся войне, то здесь вплоть до ночи на 22 июня всё оставалось без изменений. Чтобы эффективно противостоять врагу, изготовившемуся для наступления, необходимо было уже в мае-июне провести всеобщую мобилизацию, сосредоточить в западных военных округах мощную группировку войск, по численности превосходящую противника, привести войска в полную боевую готовность и разработать детальные планы наступления. Ни одна из этих задач не была решена. Когда в середине мая генштаб разработал план стратегического упреждения, Сталин не утвердил его и категорически отверг идею упреждающего удара. Когда же Тимошенко и Жуков напомнили его высказывания 5 мая, Сталин ответил: «Я так сказал это, чтобы... они думали о победе, а не о непобедимости немецкой армии, о чём трубят газеты всего мира»[155]. После этого Сталин предостерёг высших военачальников: «Если вы там на границе будете дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда имейте в виду, что головы полетят»[156].

Изучение имевшихся к началу войны приказов и планов от генштаба до корпуса и дивизии показало, что никаких задач наступательного порядка войскам западных округов не ставилось, а в то же время предусматривалась оборона – в стратегическом масштабе до дальних подступов к Москве. Ни в каких планах не предусматривалось требование переноса военных действий на территорию противника. На случай вынужденного отхода Красной Армии разрабатывались планы эвакуации промышленных предприятий и правительственных учреждений, военного и государственного имущества[157].

Сталин продолжал игнорировать агентурные донесения НКВД и военной разведки, хотя в них сообщалось даже о назначении начальников военизированных управлений будущих округов оккупированной территории Советского Союза[158]. Проигнорированы были и предупреждения глав правительств ряда государств, включая несколько упорных заявлений тогдашнего союзника СССР Чан Кай Ши о грядущем нападении Германии, в которых называлась даже дата нападения – 21 июня[159].

С 12 апреля по 21 июня один лишь заместитель наркома внутренних дел по пограничным войскам И. И. Масленников направил Сталину, Молотову, Тимошенко, Жукову, Вышинскому (последнему – для проведения переговоров по дипломатическим каналам) свыше 14 докладных записок об ускоренных темпах передислокации немецких войск к границам СССР, о налаживании немцами связи для прослушивания телефонных переговоров, многочисленных случаях задержания нарушителей границы, в том числе заброски в СССР германских разведывательных агентов и групп, снабженных портативными приёмно-передающими радиостанциями, оружием и гранатами. При задержании нарушителей на границе с Германией в связи с оказанием ими вооружённого сопротивления было убито 36 и ранено 25 нарушителей[160].

Новые архивные документы свидетельствуют о многочисленных донесениях агентуры о концентрации немецких войск на оккупированной нацистами польской территории и их движении в направлении советской границы, о строительстве укреплений и огневых точек, устройстве окопов и установлении мин, о секретных фортификационных работах, о строительстве военных аэродромов и укреплений вдоль всей советской границы.

Сообщалось, что «немецкие солдаты и офицеры ведут агитацию среди местного украинского населения о необходимости вступления украинцев в германскую армию для борьбы за создание «Самостийной Украины». По сёлам... разъезжают и агитаторы из числа украинских националистов, которые проводят активную работу по созданию украинских национальных организаций под лозунгом борьбы с Советским Союзом, за создание «Самостийной Украины». Немцами формируются украинские националистические полки»[161].

С каждым месяцем увеличивалось число залётов немецкой разведывательной авиации над территорией СССР. С 28 сентября 1939 по 16 октября 1940 г. со стороны Германии нарушили нашу границу 120 самолётов, с 16 октября по 10 июня 1941 г. – 185 самолётов, в том числе за май и десять дней июня – 91 самолёт[162]. Глубина нарушений советской воздушной границы достигала 200 километров. 15 апреля в районе г. Ровно истребителями Красной Армии был приземлён германский военный самолёт, у экипажа которого была обнаружена карта Черниговской области, аэрофотосъёмочные принадлежности и заснятая плёнка[163].

С 18 по 21 июня 1941 г. произошло 84 нарушения советской воздушной границы, в том числе румынскими, венгерскими, финскими самолётами[164].

Наконец, Сталин счёл дезинформацией беспрецедентное в истории дипломатических отношений событие – конфиденциальное раскрытие германским послом государственной тайны советским дипломатам. В изложении Микояна это событие выглядело следующим образом: «Когда незадолго до войны в Москву из Берлина на несколько дней приехал наш посол Деканозов, германский посол Шуленбург пригласил его на обед в посольство... Шуленбург сказал: «Господин посол, может, этого ещё не было в истории дипломатии, поскольку я собираюсь Вам сообщить государственную тайну номер один: передайте господину Молотову, а он – надеюсь, проинформирует господина Сталина, что Гитлер принял решение 22 июня начать войну против СССР. Вы спросите, почему я это делаю. Я воспитан в духе Бисмарка, а он всегда был противником войны с Россией» (примерно такая же версия данной беседы излагается в воспоминаниях Г. Хильгера[165]. – В. Р.). В тот же день Сталин собрал членов Политбюро и, рассказав о сообщении Шуленбурга, заявил: «Будем считать, что дезинформация пошла уже на уровне послов»[166].

Конечно, германские власти предпринимали маскировочные усилия, чтобы скрыть масштабы сосредоточения своих войск на советско-германской границе и их подготовку к вторжению в СССР. Однако в успех этих усилий не верили даже сами гитлеровские главари, о чём свидетельствует дневниковая запись Геббельса от 20 апреля: «Получено сообщение агентства Трансоцеан; в нём содержатся наши глубочайшие военные и дипломатические тайны... Итак, наша маскировка (против России) немногого стоит. Сталин уже будет знать всё»[167].

Сталин действительно «знал всё» о военных приготовлениях Германии, но упрямо не желал верить сообщениям об этом. Приноравливавшийся к его настроениям Берия нашёл выход в том, в чём всегда находила выражение отмеченная ещё Лениным нелояльность и капризность Сталина – в репрессиях против тех, кто, подчиняясь своему долгу, передавал неугодную Сталину информацию, точно сигнализируя о нависшей над страной опасности. 21 июня Берия направил докладную записку Сталину, в которой говорилось: «Я вновь настаиваю на отзыве и наказании нашего посла в Берлине Деканозова, который по-прежнему бомбардирует меня «дезой» о якобы готовящемся Гитлером нападении на СССР. Он сообщил, что это «нападение» начнётся завтра... То же радировал и генерал-майор В. И. Тупиков, военный атташе в Берлине. Этот тупой генерал утверждает, что три группы армий вермахта будут наступать на Москву, Ленинград и Киев, ссылаясь на свою берлинскую агентуру»[168]. «Начальник разведуправления, где ещё недавно действовала банда Берзина, генерал-лейтенант Ф. И. Голиков жалуется на Деканозова и на своего подполковника Новобранца, который тоже врёт, будто Гитлер сосредоточил 170 дивизий против нас на нашей западной границе... Но я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твёрдо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 г. Гитлер на нас не нападёт!»[169]. В тот же день Берия поставил следующую резолюцию на папке с донесениями, предупреждающими о нападении Германии: «В последнее время многие работники поддаются на наглые провокации и сеют панику. Секретных сотрудников «Ястреба», «Кармен», «Верного» за систематическую дезинформацию стереть в лагерную пыль, как пособников международных провокаторов, желающих поссорить нас с Германией»[170].

В ряде исторических работ бытует версия о том, что Сталин стремился оттянуть войну путём переговоров с Гитлером, в ходе которых последний должен был предъявить новые требования Советскому Союзу. В основе этой версии лежат распространявшиеся германскими дезинформационными службами и широко циркулировавшие во всём мире в мае-июне 1941 года слухи о стремлении Гитлера вынудить Сталина пойти на далеко идущие уступки Германии и о предстоящем новом советско-германском соглашении, основанном на этих уступках. Печально известное «Сообщение ТАСС» от 14 июня также создавало впечатление о том, что Москва готова к переговорам с немцами об их возможных претензиях к СССР и лишь ждёт, когда Германия выступит с соответствующим дипломатическим демаршем.

В донесениях Шуленбурга в МИД от 9, 12 и 24 мая высказывалось предположение о том, что смена Молотова Сталиным на посту председателя Совета Народных Комиссаров вызвана стремлением исправить «недавние ошибки во внешней политике, которые привели к охлаждению сердечных германо-советских отношений, для создания и сохранения которых Сталин постоянно прилагал усилия, в то время как Молотов по собственной инициативе часто тратил время на упрямое обсуждение второстепенных вопросов». К этому Шуленбург прибавлял, что Сталин сумеет «использовать своё новое положение для того, чтобы принять личное участие в поддержании и развитии добрых отношений между Советским Союзом и Германией», изменить «нынешнюю внешнюю политику, которая привела к ухудшению отношений с Германией» и «избежать конфликта с Германией, что демонстрируется поведением Советского правительства на протяжении последних нескольких недель, тоном советской прессы, которая освещает события, касающиеся Германии, а также соблюдением торгового соглашения, заключённого СССР с Германией»[171].

Конечно, противопоставление Шуленбургом «курса Сталина» «курсу Молотова» было лишено каких бы то ни было оснований. Молотов был всегда лишь покорным исполнителем замыслов Сталина и не предъявлял никаких претензий на проведение самостоятельной линии во внешней политике. Вместе с тем представляется близким к истине предположение Шуленбурга, что назначение 6 мая Сталина на высший правительственный пост мотивировалось его стремлением вступить в личные переговоры с Гитлером на «законных», «конституционных» основаниях. Учитывая это, дезинформаторы Геббельса и Риббентропа распространяли по всему миру слухи о предстоящей встрече Сталина с Гитлером, причём германской печати был отдан строгий приказ не сообщать об этих слухах и никак не комментировать их[172].

Что же касается зондирования Советским Союзом вопроса об «уступках» германским требованиям, то российский историк Вишлёв, изучая германские дипломатические архивы, установил: в фондах этих архивов не содержится никаких документов, исходящих от Советского правительства, в которых немцам делались бы предложения об уступках политического, военного, экономического, территориального характера либо намекалось бы на готовность СССР к таким уступкам[173]. Правда, между 18 и 20 июня советское руководство обратилось в Берлин с просьбой принять Молотова, но, как свидетельствует запись в дневнике Геббельса, оно «получило решительный отказ. Наивное предложение. Этим надо было заниматься полгода назад»[174]. Лишь в ночь на 22 июня в советское посольство в Берлине поступила из Москвы телеграмма, предписывавшая послу безотлагательно встретиться с Риббентропом и сообщить ему о желании Советского правительства вступить в переговоры с высшим руководством рейха, чтобы «выслушать возможные претензии Германии». Как справедливо пишет тогдашний первый секретарь посольства в Германии В. Бережков, «фактически это был намёк на то, что советская сторона не только выслушает, но и удовлетворит германские требования»[175].

Хорошо осведомлённый о советско-германских отношениях Хильгер в своих воспоминаниях писал: «После побед Гитлера на Балканах Сталин не упускал никаких средств, чтобы сохранить у Гитлера хорошее к себе отношение, давал ему одно за другим новые доказательства своей доброй воли. Но на Гитлера эта политика умиротворения впечатления не произвела. Напротив, продолжающиеся усилия Сталина избежать конфликта он рассматривал как доказательство его слабости и страха перед военным столкновением с Германией»[176].

С удовлетворением были восприняты в Берлине и нелепые военно-стратегические меры вконец растерявшегося советского руководства – концентрация в приграничных районах крупных военных сил, не приводимых в состояние повышенной боевой готовности. По этому поводу Геббельс записал 16 июня в дневнике: «Русские сосредоточились прямо у границы – лучшего просто нельзя было и ожидать. Будь они рассеяны шире, то представляли бы большую опасность. У них в распоряжении 180-200 дивизий». По этому скоплению «мы и ударим из 10 тыс. стволов... Это будет удар величайшей силы. Такой, какого, пожалуй, ещё не было в истории»[177].

В самый канун войны, когда вся мировая печать писала о скором нападении Германии на СССР, Сталин неоднократно отвергал предложения Наркомата обороны и Генерального штаба об осуществлении заблаговременного разворачивания вооружённых сил и приведении их в готовность к отражению агрессии.

Характеризуя действия Сталина в период, непосредственно предшествовавший войне, известный советский историк и публицист Эрнст Генри (Б. И. Ростовский) писал: «Сталин накануне войны совершенно запутался, никого не слушал, никому не верил, только себе. И в решающий момент оказался банкротом... Выяснилось, что его рукой водил Гитлер. Несмотря на гигантский информационный и агентурный аппарат, который был в его распоряжении, аппарат, прекрасно сработавший в этот момент, несмотря на то, что его осведомителем оказался сам германский посол – неслыханный случай в дипломатической истории! – он был слеп как крот. Почему? Ответ перед глазами: Сталин думал, что Гитлер ведёт с ним игру, которая была привычна ему самому, в которой он всегда видел подлинное содержание всей политики – игру в обман и шантажирование другого. Он хотел сыграть с Гитлером, как до этого играл со своими противниками в большевистской партии. А Гитлер уже двигал танки к советской границе. Для фюрера речь шла уже не о том, чтобы обманывать и шантажировать, а о том, чтобы бить и бить».

Отмечая, что главным интеллектуальным качеством Сталина была хитрость, Ростовский писал, что «как раз хитрость часто мешает быть умным. Человек, который видит вокруг себя только то, что в нём самом, только хитрость, очень часто слеп, каким и оказался Сталин накануне войны. Не Макиавелли и не Борджиа он был, а потерявший голову политик, хитрец, которого перехитрили, игрок, которого переиграли. У этого человека под руками был невиданный репрессивный аппарат, в его абсолютном подчинении – 170-миллионный героический народ, но Сталин неспособен был к настоящему глубокому политическому анализу, в этом отношении он был второго сорта, и в критический момент он провалился»[178].

В мемуарах Хрущёв передавал рассказ Берии о том, как Сталин встретил начало войны. «Сначала он не хотел в это поверить и цеплялся за надежду, что это провокация, приказывал даже не открывать огня, надеялся на чудо, пытался спрятаться за собственные иллюзии. Затем военные доказали ему, что прятаться поздно, и ему пришлось поверить, что действительно началась война с Германией. Ему стали докладывать о победоносном продвижении гитлеровских войск. Тут-то открыто проявилось то, что он скрывал от всех, – его панический страх перед Гитлером. Сталин выглядел старым, пришибленным, растерянным. Членам Политбюро... он сказал: «Всё, чего добился Ленин и что он нам оставил, мы про... Всё погибло». И, ничего не добавив, вышел из кабинета, уехал к себе на дачу, а потом некоторое время никого не принимал... Тогда члены Политбюро поехали вслед за ним и стали убеждать его, что ещё не всё потеряно, что у нас большая страна, мы можем собраться с силами и дать отпор врагу. Только после этого Сталин вернулся в Кремль и снова приступил к работе»[179]. Этот рассказ подтверждается словами Молотова в беседе с Чуевым: «Поехали в Наркомат обороны Сталин, Берия, Маленков и я... Это было на второй или третий день (войны). Он сказал: «Прос...ли»[180].

Мир был ввергнут во вторую мировую войну. Вооружённая борьба развернулась на территории 40 стран. Формально нейтральными оставались только 6 государств. В войну вступило 72 государства с населением 1 млрд 700 млн человек, т. е. около 80% землян в то время. В армии и флоты было мобилизовано 110 млн человек.

Если во всех войнах XVII века погибло 3 млн человек, XVIII века – 5,5 млн, XIX века – 16 млн человек, то за шесть лет второй мировой войны смерть унесла примерно 55 млн человеческих жизней, в том числе 17 млн – на фронтах. Приблизительно 35 млн человек были ранены и почти 25 млн из них остались на всю жизнь инвалидами[181].

 

Часть III Убийство Троцкого I Троцкий под прицелом НКВД Троцкий ещё до прибытия в Мексику получил предупреждение о том, что ГПУ готовит на него покушение. Будущий «невозвращенец» И. Райсс, секретный агент ГПУ в Европе, предупредил друзей Троцкого, что зарубежным агентам ГПУ хорошо известно о готовящемся террористическом акте. Другой «невозвращенец» В. Кривицкий, один из руководителей всей зарубежной сети советской резидентуры в Европе, подтвердил это сообщение, когда его друг Раисс был убит наёмниками сталинистов и его самого стали обуревать угрызения совести за своё служение Сталину[182].

Луи Буденц, который в середине 30-х годов был одним из лидеров коммунистической партии США, впоследствии рассказывал в книге «Это моя история», что руководители Американской компартии Эрл Браудер и Джек О'Стэчел говорили об убийстве Троцкого уже в конце 1936 года, когда появились сообщения о предстоящем прибытии Троцкого в Мексику. Буденц добавлял, что ему самому приходилось работать с несколькими советскими секретными агентами в США, один из которых просил его найти троцкиста, которого можно было бы познакомить с советским агентом в Париже. Буденц остановил свой выбор на сталинистке Руби Вайль, которая была знакома с американской троцкисткой Сильвией Агелофф. Во время совместной поездки в Париж Р. Вайль организовала встречу Сильвии с Меркадером, между которыми вскоре установились интимные отношения[183].

Одновременно советская резидентура в США неустанно искала людей, которых можно было бы «продвинуть» в окружение Троцкого.

Бывший американский сталинист Томас Блейк сообщил в 1956 году сенатской комиссии, что в середине 30-х годов он был внедрён агентурой НКВД в Социалистическую Рабочую Партию США. Вскоре после этого резидент НКВД в Нью-Йорке Рабинович, официально занимавший пост представителя советского Красного Креста в США, предложил ему направиться в Койокан, где он должен был получить дальнейшие инструкции, от находящихся там советских агентов. Когда же Блейк спросил, какое задание он должен выполнить, Рабинович сказал, что, «когда придёт время», его найдут и скажут, что он должен делать[184]. Блейк отказался от этого предложения Рабиновича, но сама попытка направить агента в Койокан свидетельствовала не только о стремлении НКВД установить плотную слежку за Троцким, но и, возможно, непосредственно использовать своего агента для осуществления террористического акта.

Секретарь Троцкого в Мексике Д. Хансен в 1938-1939 годах на протяжении трёх месяцев встречался с Рабиновичем, который был известен ему по кличке Джон. «Джон» предлагал Хансену выйти из IV Интернационала и вступить в Коминтерн. Об этих встречах, по словам Хансена, он рассказывал Троцкому[185].

О том, что Троцкий находился под наблюдением НКВД с момента своего прибытия в Мексику, свидетельствует тот факт, что ещё в 1937 году французская полиция установила: непосредственные убийцы Райсса Роланд Аббиат (Росси) и Мартиньи ещё в феврале этого года вместе с другими головорезами побывали в Мексике. При обыске квартиры Росси были найдены карта Мексики, планы города Мехико и его окрестностей и копия заявления Росси в мексиканское консульство с просьбой предоставить ему визу на въезд в Мексику[186]*.

В архиве советской внешней разведки находится документ, составленный в 1946 году, где указывается, что «до 1940 г. предпринято несколько попыток ликвидации Троцкого. Организация дела была такова, что в настоящее время невозможно сказать, кто именно тогда был привлечён к этому делу, где эти люди и в какой степени они информированы о существе дела и его организаторах»[187].

После смерти Л. Седова в НКВД разрабатывалось несколько вариантов дальнейшего использования Зборовского, одного из главных агентов НКВД во Франции, имевшего клички Мак и Тюльпан. Специальный представитель Центра, прибывший в Париж в апреле 1938 года, принимал меры, чтобы внедрить Зборовского в окружение Троцкого. Очевидно, с целью выполнения этого задания Зборовский в 1939 году не раз просил у Троцкого разрешения приехать в Мексику, но Троцкий неизменно отклонял эти просьбы. Возможно, что причиной этого было недоверие к Зборовскому, посеянное в Троцком анонимным письмом Орлова, разоблачающим Зборовского как агента-провокатора[188].

Во время пребывания в Мексике Троцкий прилагал неустанные усилия для того, чтобы получить визу для постоянного или временного проживания в США, где он был бы в большей безопасности и мог бы поддерживать более тесные контакты с основными центрами троцкистского движения. Однако правительство этой «цитадели демократии» постоянно отклоняло попытки Троцкого и его друзей добиться для него политического убежища в Соединённых Штатах.

Ещё в 1933 году Троцкий обратился к консулу США в Стамбуле с письменной просьбой о разрешении въехать в Соединённые Штаты и пробыть там в течение трёх месяцев для работы над задуманной им книгой по сравнительному анализу истории гражданских войн в Америке и России. В этом ему было тогда отказано.

С момента прибытия в Мексику Троцкий с помощью своих друзей вновь не раз пытался добиться разрешения посетить Соединённые Штаты. Но, в отличие от Мексики, которая не имела тогда дипломатических отношений с СССР, власти США подвергались непрерывному давлению со стороны Советского правительства. В ответ на просьбу известного американского философа Дьюи разрешить Троцкому приехать в США для участия в работе комиссии по расследованию московских процессов Государственный секретарь США К. Хэлл заявил, что ввиду усиливающейся агрессии Японии на Дальнем Востоке американское правительство отвергает эту просьбу, так как не желает раздражать Сталина – своего возможного будущего союзника в войне с Японией. Госдепартамент отказал в выдаче визы также и в связи с приглашением Троцкому от Университета штата Северная Каролина выступить там с лекциями[189].

Положение, казалось бы, должно было измениться после заявления Рузвельта от 25 мая 1938 года, в котором указывалось, что США будут держать свои границы открытыми для всех, кто спасается от политических преследований. Однако и после этого заявления американское правительство продолжало отклонять все попытки добиться для Троцкого въездной визы в Соединённые Штаты, несмотря на поддержку этих попыток министром труда США Ф. Перкинс, директором Американского союза за гражданские права Р. Болдуином и другими влиятельными лицами[190]. «Ворота нашей великой демократии, – говорил по этому поводу Д. Кэннон, – открыты многочисленным политическим изгнанникам. Реакционеров всех видов, демократическую сволочь, покинувшую и предавшую свой народ, монархистов и даже фашистов с почестями встречают в Нью-Йоркской гавани»[191]. Лишь Троцкому был преграждён путь в США, как и в другие «демократические» страны.

После подписания советско-германского пакта и советско-финляндской войны – событий, вызвавших возмущение общественного мнения США и охлаждение советско-американских отношений, казалось, что былые опасения Госдепартамента отпали и у Троцкого возросли шансы на получение американской визы.

Новая возможность посетить США возникла из самого неожиданного источника – созданного в 1938 году особого Комитета палаты представителей Конгресса США по антиамериканской деятельности, названного Комитетом Дайеса – по имени его председателя – конгрессмена США. В октябре 1939 года главный расследователь этого Комитета, проводившего слушания в Конгрессе США, Меттьюз направил Троцкому телеграмму, приглашая его выступить перед Комитетом с «полным обзором истории сталинизма». Хотя Комитет Дайеса носил реакционный характер, занимаясь выявлением «подрывной деятельности» в рабочем движении США, Троцкий принял это приглашение, решив использовать своё выступление перед Комитетом «для разъяснения рабочим сталинского вырождения» и разоблачения «гнилостной природы сталинизма и его разлагающего влияния на рабочее движение». Однако 12 декабря Дайес под давлением Госдепартамента аннулировал своё приглашение.

Американский исследователь У. Чейз, тщательно изучавший отношения Троцкого с Комитетом Дайеса и другими государственными органами США, справедливо подчёркивает, что использование любого общественного форума для пропаганды своего дела и разоблачения врага было отличительной чертой политической тактики Ленина и Троцкого. «Троцкий, правительство США... и Комитет Дайеса могли иметь общего врага – Сталина, но непоколебимая приверженность Троцкого своим революционным убеждениям и методам делала тщетными все попытки обратить это (приглашение Комитета Дайеса. – В. Р.) ему (Комитету) на пользу... Троцкий был символом идеологического движения – троцкизма, который давно ненавидели и в Вашингтоне, и в Москве»[192].

Характеризуя своё положение в конце 30-х годов, Троцкий писал: «Ни одна из империалистских стран не хочет допустить меня в свои пределы. Что касается угнетённых и полунезависимых стран, то они отказываются принимать меня под давлением Москвы, бюрократия которой играет сейчас во всём мире крайне реакционную роль. Мексика оказала мне гостеприимство потому, что Мексика – не империалистическая страна, и потому, что её правительство оказалось в виде редкого исключения достаточно независимым от внешних давлений, чтобы руководствоваться собственными принципами. Я могу поэтому сказать, что живу на земле не в порядке правила, а в порядке исключения»[193].

Пребывание в Мексике резко ограничивало личные контакты Троцкого со своими единомышленниками, за исключением американцев. Правда, в октябре 1939 года в Койокан прибыли французский социалист, активный деятель Коминтерна до 1924 года Альфред Росмер и его жена Маргарита, с которыми Троцкий дружил с 1913 года. Они прожили в доме Троцкого около восьми месяцев.

Во время пребывания в Мексике Троцкого постиг ещё один удар – исчезновение Вальтера Хелда. Это был молодой немецкий эмигрант, которого нацисты приговорили к смерти. Он был одним из самых преданных друзей семьи Троцких в Норвегии. Норвежские власти не разрешили ему, натурализованному гражданину Норвегии, направиться вместе с Троцким в Мексику. Когда немцы оккупировали Норвегию, Хелд переехал в Швецию и получил там американскую визу. Однако он совершил роковую ошибку – подобно многим другим эмигрантам, он отправился в Соединённые Штаты через Советский Союз – вместе со своей женой, сыном и несколькими товарищами. Советское консульство выдало ему транзитную визу, очевидно, обладая данными о его близости с Троцким. Где-то на транссибирской магистрали Хелда очень осторожно пригласили сойти с поезда – так осторожно и ловко, что другим пассажирам не пришло в голову задать какие-нибудь вопросы, пока не стало слишком поздно. Это был конец Хелда, его жены и сына. «Долгое время мы не упоминали в своих разговорах имени Вальтера Хелда, надеясь на что-то, вопреки всякой возможности надежды... – вспоминала Н. И. Седова. – В сентябре 1940 года я получила от него письмо с выражениями соболезнования. Он писал, что послал мне статью о смерти Льва Давидовича. Статью эту я никогда не получала»[194].

Н. И. Седова рассказывала, что, когда Троцкий находился в своём кабинете, до неё иногда доносились слова, которые он произносил как бы про себя: «Я устал, я так устал. Я не могу больше работать». «Он никогда не позволял себе говорить такие слова в присутствии других людей. Безутешные мучения доставляли ему мысли о бессмысленном унижении, моральном падении старых революционеров, которые любили его и тем не менее погибли, покрывая на московских процессах его и себя позором. Когда Лев Давидович оставался один, он иногда называл себе их имена»[195].

После московских процессов Троцкий постоянно ощущал нависшую над ним угрозу убийства и даже предполагал, кем оно будет непосредственно осуществлено. 7 января 1939 года он писал своему адвокату Гольдману о предстоящем вскоре прибытии в Мексику 1500 «ветеранов интербригад» и вслед за этим замечал: «Я полагаю, что отбор этих людей был проведён ГПУ и что агенты ГПУ составят значительный процент от этих 1500»[196].

В первой половине 1940 года мексиканская пресса была полна слухов о сосредоточении в Мексике агентов НКВД. Об этом же сообщали и троцкистские источники информации. «Со времени активного и поистине разбойничьего участия ГПУ в испанских событиях, – писал Троцкий, – я получал немало писем от своих друзей, главным образом из Нью-Йорка и Парижа, о тех агентах ГПУ, которые направлялись в Мексику из Франции и Соединённых Штатов. Имена и фотографии некоторых из этих господ были мною своевременно переданы мексиканской полиции»[197].

Ответственность за безопасность Троцкого взяла на себя Социалистическая Рабочая Партия США. Руководство организацией охраны дома было поручено Джозефу Хансену, а главой внутренней охраны был назначен Гарольд Робинс.

Троцкий всегда относился с чувством доверия и благодарности к своей охране, обеспечившей ему безопасность в Турции, Франции и Норвегии. «Охрана всегда состояла из молодых товарищей, – писал он, – связанных со мной единством политических взглядов и отбиравшихся моими старыми, более опытными друзьями из числа добровольцев, в которых не было недостатка... Прибавлю для полной ясности, что охрана содержится не мною (у меня таких средств нет), а на средства особого комитета, который собирает необходимые денежные суммы среди друзей и сочувствующих. Мы живём – моя семья и охрана – маленькой замкнутой коммуной, отделённые четырьмя высокими стенами от внешнего мира».

Безграничное доверие Троцкого к своей охране определялось его соображениями о том, что «вряд ли в истории вообще можно найти другое движение, которое в такое короткое время понесло бы такие многочисленные жертвы, как движение Четвёртого Интернационала... Никто не мог надеяться за последние 12 лет при помощи Четвёртого Интернационала сделать карьеру. Поэтому к движению примыкали люди бескорыстные, убеждённые, готовые отказаться не только от материальных благ, но, в случае необходимости, и жертвовать жизнью. Не желая впасть в идеализацию, я всё же позволяю себе сказать, что вряд ли можно сейчас в какой-либо другой организации найти такой отбор людей, преданных своему знамени и чуждых личных претензий, как в Четвёртом Интернационале. Именно из этой молодёжи вербовалась всё это время моя охрана[198].

В ответе на вопросы корреспондента газеты «Дейли Ньюс» Троцкий говорил: «Источником моего существования является моя литературная работа. И только! Но совершенно верно то, что мои друзья в Соединённых Штатах, как и в других странах, самоотверженно приезжают в Мексику, чтобы помогать мне в моей работе и охранять меня от возможных покушений. Они делают это по собственной инициативе, добровольно жертвуя своим временем и своими средствами, или средствами своих друзей... Они делали и делают это не ради меня лично, а ради тех идей, которые я представляю. Очевидно, эти идеи имеют притягательную силу»[199].

В первые месяцы пребывания Троцкого в Мексике охрана осуществлялась в основном молодыми мексиканцами. Однако вскоре Троцкий счёл целесообразным отказаться от их услуг, поскольку его враги пытались разными путями вовлечь его в мексиканскую политику, чтобы сделать тем самым невозможным его дальнейшее пребывание в Мексике. Поскольку мексиканцы, живя в его доме, могли в известной степени стать носителями его политического влияния, Троцкий был вынужден отказаться от их участия в охране, заменив их иностранцами, в основном гражданами США. Все эти люди посылались в Мексику по особому отбору его старых испытанных друзей.

Необходимость усиления охраны обнаружилась уже в январе 1938 г., когда была сделана первая попытка покушения на Троцкого; неизвестный человек попытался проникнуть в его дом с фальшивыми рекомендациями от одного политического деятеля. После этого эпизода, встревожившего Троцкого и его друзей, были приняты более серьёзные меры охраны: установлена автоматическая система сигнализации, введены дневные и ночные дежурства охранников и т. д. Постепенно дом Троцкого был превращён в своего рода крепость, защищённую железными решётками, проводами с пропущенным по ним электрическим током, и охраняемую извне постоянным отрядом из десяти мексиканских полицейских, а внутри виллы – неофициальными охранниками-троцкистами. Для полицейских было построено небольшое помещение возле восточного угла ограды, куда была проведена сигнализация на случай тревоги, и четыре будки, также оборудованные специальными устройствами.

Когда друзья Троцкого устанавливали сигнализацию в доме и саду и определяли места постов, Наталья Ивановна обратила внимание Троцкого на то, что следовало бы установить пост у окна его кабинета. Троцкий отказался это сделать, сославшись на то, что в таком случае пришлось бы расширить внутреннюю охрану, а «это не по средствам ни в отношении затрат, ни в отношении человеческого материала, которым наша организация располагает»[200].

 

II Троцкий пишет книгу о Сталине Тем временем Сталин всячески стремился ускорить подготовку покушения на Троцкого. При этом он руководствовался широким комплексом мотивов – личных и политических.

Даже Волкогонов в книге «Сталин», давая чисто сталинистскую характеристику Троцкого, обмолвился справедливым замечанием: «Сталин, воюя с Троцким полтора десятилетия, уничтожив почти всех его сторонников, превратив изгнанника-изгоя в постоянную мишень террора, не смог избавиться от ощущения своей второсортности по сравнению с Троцким»[201].

К. Маркс в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» обращал внимание на то, что своеобразное преимущество этой «выдающейся посредственности» XIX века перед своими противниками состояло в том, что он пользовался в борьбе с ними «низкими средствами»[202]. С ещё большим основанием можно сказать, что вся борьба Сталина с Троцким велась самыми низкими средствами и неизбежно должна была увенчаться убийством, поскольку никаким иным способом нельзя было заглушить голос Троцкого. Это стало особенно настоятельным для Сталина после начала второй мировой войны, когда Троцкий усилил свою непримиримую борьбу против внешней и внутренней политики сталинской клики. Даже буржуазные политики и публицисты вынуждены были убедиться, что никто другой в мире не даёт столь проницательных анализов и достоверных прогнозов международных событий, как Троцкий. Поэтому его заявления и статьи в мировой печати – по поводу советско-германского пакта, расчленения Польши, нападения на Финляндию и т. п. – переиздавались во всех странах мира в десятках миллионов экземпляров. Редакция «Бюллетеня оппозиции» справедливо называла следующие основные причины убийства Троцкого: «...Гложущая ненависть к тому, чья преданность и верность рабочему делу составляла такой контраст с подлогами и изменой Сталина. Безумная жажда мести против бесстрашного и безупречного борца, обличившего Сталина и пригвоздившего его к позорному столбу перед всем миром; беспощадная решимость заставить замолчать своего обличителя накануне новых гнусностей и предательств против рабочего класса СССР и всего мира»[203].

К этому добавлялся мотив, на который указал Джеймс Кэннон, напомнив слова английского историка Маколея о том, что вероотступники всех времен обнаруживали невероятное озлобление по отношению к тем, кого они предавали. «Сталин и его шайка изменников, – говорил Кэннон, – пылали безумной ненавистью к человеку, который напоминал им их вчерашний день... постоянно напоминал им о деле, которое они покинули и предали»[204].

Стремление Сталина ускорить смерть Троцкого в немалой степени диктовалось и тем, что Сталину было известно: Троцкий пишет его политическую биографию, которая, несомненно, будет насыщена новыми обличениями и фактами, раскрывающими подлинную сущность его личности и его политики. Уже весной 1939 года в интервью корреспонденту английской газеты «Дейли Геральд» Троцкий сообщил, что заканчивает книгу о Сталине, которая «покажет в частности, как и почему бывший большевик Сталин вполне созрел ныне для союза с Гитлером»[205].

Н. И. Седова вспоминала, что Троцкий собирался завершить книгу о Сталине к марту-апрелю 1940 года, но это ему не удалось, поскольку он был отвлечён от данной работы участием в дискуссии внутри Социалистической Рабочей Партии США, а затем – деятельностью по расследованию событий 24 мая.

Рассказывая о работе Троцкого над книгой «Сталин», Седова писала: «Он тщательно анализировал ценность каждого свидетельства и стремился к тому, чтобы каждый документ, который он использовал, рассматривался в его действительном контексте... Имея дело с врагом, он старался быть всесторонне объективным... Он сдерживал свои эмоции, если они не были посвящены поиску истины и отвращению к антигуманности. Многие из набросков книги были написаны в пылу негодования, но окончательный текст был всегда результатом хладнокровного, спокойного размышления»[206].

Едва ли можно согласиться с Седовой в том, что «труд о Сталине был навязан Троцкому посторонними обстоятельствами: материальной необходимостью и его издателем»[207]. Мне представляется, что в основе работы над этой книгой лежали и более глубокие мотивы – стремление не только объяснить другим, но и уяснить самому себе, как и почему человек, обладавший столь низменными моральными качествами и слабо развитыми высшими чертами интеллекта, сделался неограниченным диктатором СССР, сосредоточившим к тому же в своих руках безграничную власть над международным коммунистическим движением и оказывавшим столь огромное влияние на судьбы всего человечества.

Поэтому Троцкий, особенно во второй части книги, уделил большое внимание анализу крупномасштабных исторических процессов, обусловивших в конечном счёте победу Сталина над его противниками и его последующее всевластие. Здесь встречаются десятки страниц, на которых почти не упоминается имя Сталина и где Троцкий по-новому, более глубоко, чем в своих прежних работах, рассматривает причины перерождения Октябрьской революции. Это относится к сопоставлению политических событий во Франции конца XVIII века и в Советской России 20-х годов, к анализу характера насильственной коллективизации, объективных и субъективных причин поражения левой оппозиции и т. д. Здесь мы находим не только новое прочтение истории, но и новые суждения о судьбах социализма, разработанные на основе всего исторического опыта его побед и поражений в первые четыре десятилетия XX века.

Развивая марксистскую идею о решающем значении народных масс в истории, Троцкий показывал различную историческую роль, какую массы играют в периоды революционных подъёмов и реакционных спадов. «Революция отодвигает, разрушает, разбивает старый государственный аппарат, в этом её сущность, – писал он. – Массы заполняют собою арену. Они решают, они действуют по своему законодательству, они судят*. Суть революции состоит в том, что масса является сама своим собственным исполнительным органом.

Когда массы оставляют общественную арену, уходят к себе в свои кварталы, прячутся по домам, растерянные, разочарованные, усталые, тогда образуется пустота. Эту пустоту заполняет новый бюрократический аппарат. Вот почему в эпоху победоносной реакции аппарат, военно-полицейская машина играет такую громадную роль, какая была неизвестна старому режиму»[208].

Временами Троцкий, на мой взгляд, даже преувеличивал бессознательность действий Сталина, представляя его искренним сторонником социализма и простым органом нового правящего слоя, бюрократии, узурпировавшей власть большевистской партии и рабочего класса. Касаясь событий первой половины 20-х годов, он писал: «Не подозревая того, Сталин организует новый политический режим... Ему кажется, вероятно, поскольку он вообще интересуется общими вопросами, что утверждение его аппарата придаст твёрдость государственной власти и обеспечит дальнейшее развитие социализма в отдельной стране. Дальше этого его обобщающая мысль не идёт. Что кристаллизация нового правящего слоя профессионалов власти, поставленных в привилегированное положение и прикрывающихся идеей социализма перед массами, что формирование этого нового архипривилегированного и архимогущественного правящего класса* изменяет социальную ткань государства и в значительной и возрастающей мере социальную ткань общества, от этой мысли Сталин далёк, от неё он отмахивается рукой или маузером»[209].

В этом фрагменте, как мне думается, Троцкий преуменьшил значение того факта, что именно Сталин в первую очередь использовал идею социализма как средство маскировки перед массами, что он не разделял кардинальные идеи социализма – идеи социального равенства, интернационализма, общественного самоуправления – и сознательно отвергал их при проведении внутренней и международной политики, – а это и означало изменение социальной ткани (структуры) государства и общества.

Что же касается суждений об «архимогуществе» правящего слоя, то и здесь Троцкий, на мой взгляд, нарушил некоторые реальные исторические пропорции. Это нашло отражение в формулировке о том, что «не Сталин лично имеет неограниченную власть, а бюрократия, как социальный слой, через Сталина»[210]. Хотя эта формулировка принадлежала не Троцкому, а Л. Седову, она в заостренном виде отражала некоторые высказывания Троцкого, например, выражение, за которое часто цепляются «троцкоеды» и антикоммунисты: «Не Сталин создал аппарат. Аппарат создал Сталина»[211]. Но и в данном случае возникают вопросы, как мог «архимогущественный» слой аппаратчиков, «создавший» Сталина и приобретший к тому же неограниченную власть, позволить Сталину в годы большого террора почти целиком истребить себя?

По моему мнению, Троцкий до последних дней жизни в известном смысле недооценивал Сталина. Это во многом было связано с тем, что он глубоко верил в превосходство больших политических идей над тёмными политическими интригами и провокациями, как бы отказывался признать, что мастера интриг, провокаций, коварства и лжи, вмешивающиеся в «чистые» социальные процессы, могут играть в определённые исторические эпохи решающую роль в ходе и исходе большой политической борьбы. Отсюда и часто повторяемая им характеристика Сталина как «выдающейся посредственности». Будучи односторонне понятой, эта характеристика не отражает всей совокупности духовных и особенно волевых качеств Сталина, которые сам Троцкий оценивал достаточно высоко.

Под характеристикой Сталина как «выдающейся посредственности» Троцкий понимал его невежество в теоретических вопросах, неспособность к выдвижению крупных политических идей, выработке долгосрочной политической стратегии, предвидению больших исторических событий и изменений.

Посредственность Сталина выражалась в сфере больших идей и крупномасштабной политической стратегии, но не в сфере политической тактики, чаще всего беспринципной, интриганской и преступной. К этой мысли Троцкий возвращался довольно часто. В статье «Иосиф Сталин. Опыт характеристики», представлявшей своего рода набросок книги «Сталин», рассматривая соотношение между Сталиным и аппаратом, он дал следующую глубокую диалектическую характеристику Сталина как политика: «Аппарат есть мертвая машина, которая... не способна к творчеству... Сталин есть самая выдающаяся посредственность бюрократии. Сила его в том, что инстинкт самосохранения правящей касты он выражает твёрже, решительнее и беспощаднее всех других. Но в этом его слабость. Он проницателен на небольших расстояниях. Исторически он близорук. Выдающийся тактик, он не стратег* ... Сознание своей посредственности Сталин неизменно несёт в самом себе. Отсюда его потребность в лести. Отсюда его зависть по отношению к Гитлеру и тайное преклонение перед ним»[212].

Характеристику Сталина как « выдающейся посредственности» конкретизируют и суждения Троцкого о различиях в интеллектуальном и нравственном облике Ленина и Сталина. «Поверхностные психологи изображают Сталина как уравновешенное существо, в своём роде целостное дитя природы, – писал он. – На самом деле он весь состоит из противоречий. Главное из них: несоответствие честолюбивой воли и ресурсов ума и таланта. Что характеризовало Ленина – это гармония духовных сил: теоретическая мысль, практическая проницательность, сила воли, выдержка – всё было связано в нём в одно активное целое. Он без усилий мобилизовал в один момент разные стороны своего духа. Сила воли Сталина не уступает, пожалуй, силе воле Ленина. Но его умственные способности будут измеряться какими-нибудь десятью-двадцатью процентами, если принять Ленина за единицу измерения. В свою очередь, в области интеллекта у Сталина новая диспропорция: чрезвычайное развитие практической проницательности и хитрости за счёт способности обобщения и творческого воображения. Ненависть к сильным мира сего всегда была его главным двигателем как революционера, а не симпатия к угнетённым, которая так согревала и облагораживала человеческий облик Ленина. Между тем и Ленин тоже умел ненавидеть»[213].

На страницах книги «Сталин» Троцкий чётко раскрывал связь между личными качествами Сталина и социальными качествами термидорианской бюрократии. «С делом истребления противников и оппонентов новой правящей касты, – писал он, – Сталин соединил дело своей личной мести. При его пожирающем честолюбии, но бедных интеллектуальных ресурсах, лишённому какого бы то ни было таланта, ему часто приходилось страдать в обществе менее его честолюбивых, менее его сильных характером, но несравненно более ярких, одарённых и великодушных. Чего Сталин, эта выдающаяся посредственность, никогда не прощал никому, это – духовного превосходства... А так как вся советская олигархия, как и всякая вообще бюрократия, есть организованная и централизованная посредственность, то личные инстинкты Сталина как нельзя лучше совпадали с основными чертами бюрократии: её страхом перед массами, из которых она вышла и которых она предала, и её ненавистью ко всякому превосходству»[214].

Считая страх определяющей чертой духовной и нравственной атмосферы советского общества 30-х годов, Троцкий ссылался на написанную в 1931 г. пьесу советского драматурга А. Афиногенова «Страх», в которой говорилось, что, если подвергнуть психологическому обследованию сто советских граждан, то окажется, что 80 процентов из них действуют под влиянием страха. «За годы кровавых чисток, – добавлял к этому Троцкий, – страх охватил и большую часть остальных 20 процентов. Главной пружиной политики самого Сталина является ныне страх перед порожденным им страхом. Сталин лично не трус, но его политика отражает страх касты привилегированных выскочек за свой завтрашний день»[215].

На завершающих страницах книги «Сталин» Троцкий напоминал, что несколько лет назад, когда Франция жадно искала сближения с Москвой, влиятельная французская газета «Тан» жаловалась на то, что мир привык видеть Сталина в «троцкистском» освещении, т. е. несравненно хуже, чем он якобы был в действительности. «Сейчас, после серии московских процессов и серии разоблачений, после союза Сталина с Гитлером и разгрома Польши, многие, вероятно, склонны признать, что «троцкистское» освещение было очень близко к действительности»[216].

Одним из новых, доселе неизвестных моментов биографии Сталина, освещённых в книге «Сталин», было впервые данное Троцким описание драматического эпизода, представляющего сталинский облик в особенно зловещем свете.

 

III Отравил ли Сталин Ленина? В книге «Была ли альтернатива? «Троцкизм»: взгляд через годы», изданной в 1992 году, я рассматривал версию Троцкого об отравлении Сталиным Ленина, впервые изложенную в статье «Сверхборджиа в Кремле», опубликованной 10 августа 1940 года в американской газете «Либерти». Тогда я обращал внимание на то, что Троцкий датировал беседу в Политбюро о яде (о чём речь пойдёт ниже) февралем или началом марта 1923 года и сопоставлял эту дату с неизвестными Троцкому и опубликованными лишь в конце 80-х годов свидетельствами М. И. Ульяновой и Л. А. Фотиевой о том, что Ленин просил у Сталина яд трижды: в конце 1921 года, в мае 1922 года и в декабре 1922 года[217].

Тогда я полагал, что Троцкий не вполне точно датировал обсуждение вопроса о яде на заседании Политбюро (свойства памяти Троцкого были таковы, что при абсолютной точности воспроизведения содержания исторических событий он в ряде случаев невольно передвигал их даты – на год вперёд или назад). Однако за последние годы были обнародованы новые документы, показывающие, что в данном случае Троцкий почти не ошибся в дате: обсуждение вопроса о яде на заседании Политбюро произошло во второй половине марта 1923 года. Этому обсуждению предшествовала переписка между членами Политбюро, впервые опубликованная Д. Волкогоновым в книге «Ленин».

17 марта Сталин имел беседу с Крупской, после которой немедленно отправил записку (под грифом «Строго секретно») своим тогдашним союзникам Зиновьеву и Каменеву: «Только что вызвала меня Надежда Константиновна и сообщила в секретном порядке, что Ильич в «ужасном» состоянии, с ним припадки, «не хочет, не может дольше жить и требует цианистого калия, обязательно». Сообщила, что пробовала дать калий, но «не хватило выдержки», ввиду чего требует «поддержки Сталина». Зиновьев и Каменев оставили на записке взволнованный ответ: «Нельзя этого никак. Ферстер (немецкий профессор, лечивший Ленина. – В. Р.) даёт надежды – как же можно? Да если бы и не было этого! Нельзя, нельзя, нельзя!»[218]

Однако Сталин этим не удовлетворился. 21 марта он написал новую «строго секретную» записку, обращённую на этот раз ко всем членам Политбюро. В ней говорилось: «В субботу 17 марта т. Ульянова (Н. К. ) сообщила мне в порядке архиконспиративном «просьбу Владимира Ильича Сталину» о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н. К. говорила, между прочим, что «Вл. Ильич переживает неимоверные страдания», что «дальше жить так немыслимо», и упорно настаивала не отказывать Ильичу в его просьбе». Ввиду особой настойчивости Н. К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В. И. дважды вызывал к себе Н. К. во время беседы со мной и с волнением требовал «согласия Сталина») я не счёл возможным ответить отказом, заявив: «Прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование». В. Ильич действительно успокоился.

Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чём и довожу до сведения членов Политбюро ЦК»[219].

Записки Сталина весьма многозначительны по всему своему содержанию. Из них ясно видно, что Сталин приписывал Н. К. Крупской немыслимое для неё «упорное» желание ускорить смерть Ленина (Сталин, конечно, понимал, что члены Политбюро не станут расспрашивать Н. К. Крупскую, стремится ли она к этому, тем более «настойчиво»). В записках также явно прослеживается затаённое желание Сталина, чтобы члены Политбюро согласились на осуществление этой, по его словам, «гуманной и необходимой миссии».

Даже Волкогонов, комментируя эти документы с присущими ему ерничаньем и язвительностью по отношению к Ленину, справедливо отмечает, что в сталинских записках «рельефно прослеживаются не только нравственные параметры личности Сталина, но и трудно скрываемое желание ускорить развязку»[220].

Все члены Политбюро решительно отвергли идею об осуществлении этой «миссии». На записке Сталина Томский написал: «Читал. Полагаю, что «нерешительность» Сталина – правильна. Следовало бы в строгом составе членов Политбюро обменяться мнениями. Без секретарей (технич.)». В знак согласия под этими словами Томского подписались Зиновьев, Молотов, Бухарин, Троцкий и Каменев[221].

Описывая обсуждение сталинского сообщения на заседании Политбюро, Троцкий рассказывал: «Помню, насколько необычным, загадочным, не отвечающим обстоятельствам показалось мне лицо Сталина. Просьба, которую он передавал, имела трагический характер; на лице его застыла полуулыбка, точно на маске... Жуть усиливалась ещё тем, что Сталин не высказывал по поводу просьбы Ленина никакого мнения, как бы выжидая, что скажут другие: хотел ли он уловить оттенки чужих откликов, не связывая себя? Или же у него была своя затаённая мысль?.. Вижу перед собой молчаливого и бледного Каменева, который искренне любил Ленина, и растерянного, как во все острые моменты, Зиновьева...

– Не может быть, разумеется, и речи о выполнении этой просьбы! – воскликнул я. – Гетье (врач, лечивший Ленина и Троцкого. – В. Р.) не теряет надежды. Ленин может поправиться.

– Я говорил ему всё это, – не без досады возразил Сталин, – но он только отмахивается. Мучается старик...

– Всё равно невозможно, – настаивал я, на этот раз, кажется, при поддержке Зиновьева. – Он может поддаться временному впечатлению и сделать безвозвратный шаг.

– Мучается старик, – повторял Сталин, глядя неопределённо мимо нас и не высказываясь по-прежнему ни в ту, ни в другую сторону. У него в мозгу протекал, видимо, свой ряд мыслей, параллельный разговору, но совсем не совпадавший с ним... Каждый раз, когда я мысленно сосредоточиваюсь на этой сцене, я не могу не повторить себе: поведение Сталина, весь его образ имели загадочный и жуткий характер... Голосования не было, совещание не носило формального характера, но мы разошлись с само собой разумеющимся заключением, что о передаче яда не может быть и речи»[222].

Память об этом событии (обсуждении вопроса относительно передачи Ленину яда) засела крепко у Сталина и других членов ленинского Политбюро. В этом отношении представляет интерес переданный литературным критиком К. Зелинским со слов Фадеева и Павленко рассказ об эпизоде, произошедшем в конце 1932 г. на встрече писателей-коммунистов со Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым и Бухариным. Во время встречи, состоявшейся на квартире у Горького, подвыпивший Сталин вслед за просьбой писателей рассказать что-нибудь из своих воспоминаний о Ленине, внезапно обратился к Бухарину со словами:

– Ты, Николай... лучше расскажи Алексею Максимовичу, что ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина*. Бухарин ответил:

– Ну, ты сам же рассказывал, что Ленин просил у тебя яд, когда ему стало совсем плохо, и он считал, что бесцельно существование, при котором он точно заключён в склеротической камере для смертников – ни говорить, ни писать, ни действовать не может. Что тебе тогда сказал Ленин, повтори то, что ты говорил на заседании Политбюро?

Сталин неохотно, но с достоинством сказал, отвалясь на спинку стула и расстегнув свой серый френч:

– Ильич понимал, что он умирает, и он действительно сказал мне, – я не знаю, в шутку или серьёзно, но я вам рассказал как серьёзную просьбу, – чтобы я принёс ему яд, потому что с этой просьбой он не может обратиться ни к Наде, ни к Марусе (М. И. Ульянова. – В. Р.). – «Вы самый жестокий член партии» – эти слова (Ленина), как показалось Павленко, Сталин произнёс даже с оттенком некоторой гордости»[223].

Официально «вопрос о яде», да и то в косвенной форме, был поднят на партийных форумах один-единственный раз. На июльском пленуме ЦК и ЦКК 1926 г. лидеры левой оппозиции, требуя выполнить ленинский совет о снятии Сталина с поста генсека, в обоснование этого требования приводили многочисленные факты о крайне отрицательном отношении Ленина в последние месяцы его политической деятельности к Сталину. В ответ на это лидеры правящей фракции решили, так сказать, перевернуть ситуацию, представить ленинскую просьбу о яде как выражение особого доверия, которое питал Ленин к Сталину. Для этого была использована М. И. Ульянова, которая по наущению Бухарина обратилась с официальным заявлением к пленуму. В нём говорилось, что о хорошем отношении Ленина к Сталину свидетельствует его обращение к последнему с просьбой, с которой можно обратиться только к настоящему революционеру. Это заявление, представленное пленуму от имени Ульяновой, было в черновике написано рукой Бухарина, в то время – верного союзника Сталина (об этом факте стало известно лишь в 1989 году после публикации фотокопии проекта заявления, написанного Бухариным).

Вспоминая об этом эпизоде, Троцкий писал: «Никто из нас, оппозиционеров, не счёл возможным расшифровать её (Ульяновой. – В. Р.) слова, но речь шла, разумеется, об обращении Ленина к Сталину за ядом»[224].

Многие историки, недооценивающие криминальные способности Сталина и отвергающие версию об отравлении им Ленина, в качестве одного из главных аргументов выдвигают то обстоятельство, что Троцкий высказал данную гипотезу только в 1940 году. Между тем в статье «Сверхборджиа в Кремле» и в книге о Сталине Троцкий достаточно чётко объяснил причины этого. «Я должен прямо сказать, – писал он, – что, обдумывая этот эпизод (обсуждение вопроса о яде на заседании Политбюро. – В. Р.) в прежние годы, в частности, во время писания своей автобиографии (когда я считал ещё невозможным публично поднимать этот вопрос), я сам не шёл дальше того предположения, что Ленин понимал заинтересованность Сталина в его смерти и что Сталин догадывался о подозрениях Ленина. Процесс Ягоды и других заставил меня снова пересмотреть эту главу в истории Кремля»[225]. (Троцкий считал, что допрос Ягоды на этом процессе окончательно подтвердил версию о вине Сталина в гибели Кирова и, возможно, в смерти Горького.)

Описывая характерологические особенности Сталина, Троцкий подчёркивал, что сталинское «честолюбие не давало ему покоя, как внутренний нарыв, и отравляло его отношение к выдающимся людям, начиная с Ленина, мнительностью и завистливостью»[226]. Эти качества не могли не получить сгущённого, концентрированного выражения в сложной ситуации, возникшей в марте 1923 года в связи с болезнью Ленина и с предстоящим в апреле съездом партии, которому, как было известно членам Политбюро, Ленин подготовил документы, призванные сыграть сокрушительную роль в дальнейшей политической судьбе Сталина. «Никто (из членов Политбюро. – В. Р.) во всяком случае не сомневался, что появление Ленина на предстоящем через несколько недель съезде партии означало бы устранение Сталина с поста генерального секретаря и тем самым его политическую ликвидацию. Больной Ленин находился в состоянии подготовки открытой непримиримой атаки против Сталина, и Сталин слишком хорошо знал это»[227].

К этому можно добавить, что Ленин смог справиться с двумя предшествующими крайне тяжёлыми приступами болезни и вновь включиться в работу: принимать самое активное участие в политической жизни, выступать на важнейших политических форумах и т. д. Такой же исход мог получить и третий приступ болезни.

Если Сталин, понимавший всю опасность для него выздоровления Ленина, и вынашивал замысел помочь работе смерти, то тогда всё равно остаётся вопрос: зачем он сообщил о просьбе Ленина членам Политбюро, если он собирался так или иначе её выполнить? «Он, во всяком случае, не мог ждать поддержки или содействия с их стороны, – замечал по этому поводу Троцкий, – наоборот, он был уверен, что встретит отпор прежде всего с моей стороны»[228].

В этой связи Троцкий напоминал, что в марте 1923 года уже сложилась такая ситуация, когда все важнейшие вопросы не только обсуждались, но и решались триумвиратом (Зиновьев, Сталин, Каменев) за его, Троцкого, спиной. На заседаниях Политбюро, происходивших при участии Троцкого, обсуждение вопросов было чисто формальным. «Зачем же вообще понадобилось посвящать меня в это дело? На это я могу ответить гипотезой, которая мелькала у меня давно, но которая превратилась, я готов сказать, в уверенность только после московских процессов»[229].

Поведение Сталина в марте 1923 г., по мнению Троцкого, может показаться загадочным и необъяснимым только на первый взгляд. В то время Сталин был ещё далёк от всевластия. Он мог с основанием опасаться, что после смерти Ленина в его теле будет обнаружен яд и тогда станут искать отравителя. «Гораздо осторожнее было при этих условиях сообщить Политбюро, что Ленин хочет отравиться. Политбюро решило вопрос о доставке ему яда отрицательно, но Ленин мог получить яд другим путём»[230].

Политбюро лишило Сталина возможности легально выполнить просьбу Ленина. Но в этом не было нужды. Ленин мог обратиться к Сталину с этой просьбой не в официальном, а в личном порядке, рассчитывая, что Сталин охотно окажет ему такую услугу. «Передать больному яд можно было разными путями через очень надёжных людей в окружении. При Ленине были члены охраны, среди них люди Сталина. Могли дать яд при таких условиях, что никто не знал бы о характере передачи, кроме Ленина и его самого». Никто и никогда не узнал бы, кто именно сделал это. Сталин всегда мог сослаться на то, что из-за его отказа в соответствии с решением Политбюро Ленин нашёл, очевидно, какой-то иной источник. «Зато на случай открытия дела, вскрытия тела и обнаружения отравы преимущества предупреждения были поистине неоценимы: все члены Политбюро знали, что Ленин хотел достать яд. Сталин вполне легально предупредил об этом Политбюро. С этой стороны Сталин обеспечивал себя, таким образом, полностью... В случае, если бы яд в трупе оказался обнаружен, объяснений искать не пришлось бы... очевидно, несмотря на отказ Сталина в помощи, он (Ленин. – В. Р.) сумел её найти...»[231]

Троцкий считал, что когда-нибудь подлинная причина смерти Ленина будет разгадана и все преступления Сталина получат должную оценку хотя бы и после смерти последнего. Статью «Сверхборджиа в Кремле» он заключил словами: «Сейчас мы снова живём на переломе двух систем, в эпоху величайшего социального кризиса, который, как всегда, сопровождается кризисом морали... Когда в доме провалилась крыша, сорвались с цепей окна и двери, в нём неуютно и трудно жить. Сейчас сквозные ветры дуют по всей нашей планете. Традиционным принципам морали приходится всё хуже и хуже, и притом не только со стороны Сталина... Историческое объяснение не есть, однако, оправдание. И Нерон был продуктом своей эпохи. Но после его гибели его статуи были разбиты, и его имя выскоблено отовсюду. Месть истории страшнее мести самого могущественного генерального секретаря. Я позволяю себе думать, что это утешительно»[232].

 

IV Убийцы Появление многочисленных статей Троцкого в 1939-1940 годах показало, что бесчисленные наветы на него, даже распространяемые устами его бывших друзей и единомышленников – на московских процессах, – не сломили его, не подавили силу его разоблачений, обрушиваемых на Сталина. В десятках стран мира троцкистское движение набирало силу. Поэтому, завершив большой террор, не принесший желаемого морального и политического убийства Троцкого, Сталин приступил к форсированной подготовке прямого террористического акта против него. В феврале 1939 г. он приказал Берии заняться немедленной разработкой плана этой операции, которую потребовал осуществить в кратчайшие сроки. Спустя несколько месяцев был разработан и одобрен Сталиным план под кодовым названием «Утка», согласно которому одновременно готовились две операции: штурм дома Троцкого группой под руководством мексиканского художника-сталиниста Сикейроса и индивидуальный террористический акт, выполнение которого было возложено на молодого испанского сталиниста Рамона Меркадера.

Прежде чем перейти к описанию подготовки и осуществления этих террористических актов, я расскажу о судьбе шести непосредственных их организаторов и исполнителей.

 

1. Судоплатов Руководителем группы, которой было поручено непосредственно осуществить террористический акт, по рекомендации Берии был утверждён Сталиным молодой чекист – П. Судоплатов, хотя в то время над ним висела угроза ареста. На собрании парторганизации, в которую входил Судоплатов, был поставлен вопрос о его связях с репрессированными руководителями разведки Шпигельглазом и Пассовым. Среди обвинений в его адрес была и анекдотическая кляуза о том, что, примкнув в возрасте 12 лет к отряду красноармейцев, Судоплатов вместе с этим отрядом в течение суток «находился в плену у генерала Шкуро» и не упоминал об этом «позорном» факте своей биографии в некоторых заполнявшихся им анкетах. Затем на заседании парткома было принято решение об исключении Судоплатова из партии. До очередного партсобрания, которое должно было утвердить это решение, оставалось несколько дней, когда судьба Судоплатова круто изменилась.

В ходатайстве о реабилитации, направленном в Политбюро ЦК КПСС, сам Судоплатов описывал события того времени следующим образом: «В конце 1938 года усилиями Деканозова, назначенного новым начальником Иностранного отдела, и Берии я был обвинён в «преступных связях с Шпигельглазом» (бывший заместитель начальника иностранного отдела НКВД. – В. Р.). Мне грозил арест... В подвешенном состоянии я находился до марта-апреля 1939 г. К этому (времени) подоспело возложенное на меня и Эйтингона новое боевое поручение ЦК ВКП(б); все вокруг нас утихомирилось, и мы начали активно готовиться к проведению операции в Мексике»[233].

Здесь Судоплатов несколько смягчает последствия своего «персонального дела». Несмотря на доверие, оказанное ему самим вождём, 14 июля 1939 г. по итогам разбирательства этого «дела» ему был объявлен выговор с занесением в личное дело, который был снят только 18 января 1941 г., когда окончательно выяснилось, что операция «Утка» прошла успешно[234].

После проведения этой «операции» карьера Судоплатова неуклонно развивалась по восходящей линии – вплоть до 1953 г., когда он был арестован, как приспешник Берии, разделявший ответственность за многие преступления последнего. Судоплатов был приговорён к 15 годам тюремного заключения. В многочисленных письмах об освобождении, направляемых из тюрьмы в высшие партийные органы, он упирал на свои «заслуги перед партией», среди которых выделял «успешное выполнение поручения ЦК ВКП(б) по делу Троцкого... Подробностей приводить не буду. Они известны в ЦК КПСС из устного и письменного отчёта об уничтожении Троцкого»[235].

Однако «инстанции» не спешили с освобождением Судоплатова. Он отбыл в тюрьме весь срок и вышел на свободу в 1968 году.

 

2. Эйтингон Н. И. Эйтингон был одним из немногих чекистов-евреев, кому удалось пережить чистки 30-х годов, хотя за ним числился ещё один «компромат»: наличие родственников за границей, с которыми он поддерживал связь. Впрочем, связь с одним из этих родственников – двоюродным братом Максом Эйтингоном (1881-1943) носила, по-видимому, специфический характер. М. Эйтингон был одним из лидеров мирового психоаналитического движения, близким учеником Фрейда. В 1926 году был избран президентом Международной психоаналитической ассоциации. Одновременно он был совладельцем предприятия, которое занималось торговлей мехами, закупленными в СССР. М. Эйтингон был связан с евразийцами – эмигрантским течением, положительно относившимся к Советскому Союзу. Его имя фигурирует и в деле известной эмигрантской певицы Н. Плевицкой, жены генерала Скоблина (двойного агента НКВД и гестапо), осуждённой французским судом на 20 лет тюремного заключения за шпионаж и получавшей от М. Эйтингона финансовую помощь[236].

Выбор Н. Эйтингона в качестве одного из главных исполнителей операции «Утка» был связан, очевидно, с его прошлыми «заслугами» в «борьбе с троцкистами». Ещё в 1929 году Эйтингон руководил операцией по возвращению в Москву резидента НКВД в Турции Блюмкина, в прошлом работавшего в секретариате Троцкого и нелегально посетившего последнего в Турции[237]. В годы гражданской войны в Испании Эйтингон работал помощником Орлова – эмиссара НКВД, возглавлявшего террор против троцкистов и поумовцев. После бегства Орлова в июле 1938 г. из Испании в США Эйтингон занял его пост.

После завершения операции «Утка» Эйтингон и Каридад Меркадер получили приказ оставаться некоторое время в подполье. Полгода они провели на Кубе, а затем отправились в Нью-Йорк, где Эйтингон использовал свои связи в еврейской общине для получения новых фальшивых паспортов. В феврале 1941 г. они перебрались в Китай, откуда в мае, перед самым началом Отечественной войны, возвратились в Москву из «долгосрочной командировки» по Транссибирской магистрали[238].

В июле 1945 года был опубликован указ Верховного Совета СССР о присвоении Эйтингону звания генерал-майора – наряду с другими высокими чинами НКВД, получившими после войны воинские звания. Тем же указом Судоплатову было присвоено звание генерал-лейтенанта[239].

Падчерица Эйтингона Зарубина рассказывала, что после убийства Троцкого Эйтингон встречался со Сталиным, который сказал ему: «Партия всегда вам будет благодарна, ваше имя будет вписано в историю золотыми буквами»[240].

Тем не менее в разгар антисемитской кампании начала 50-х годов и одновременно – в период расправы над группой руководящих работников во главе с министром Абакумовым – Эйтингон был арестован. Оформлявший его арест начальник следственной части по особо важным делам Рюмин «объяснил, что арест якобы производится по указанию главы Советского правительства, который, просматривая показания Шварцмана, принял такое решение»[241].

Через несколько дней после смерти Сталина Берия распорядился освободить Эйтингона, реабилитировать его, вернуть ему все правительственные награды (Эйтингон был награждён шестью орденами и несколькими медалями) и возвратить на работу. В июне 1953 года Эйтингон был арестован вновь – на этот раз как активный соучастник преступлений Берии. В отличие от Судоплатова он был приговорён к 12 годам тюремного заключения, поскольку ему было зачтено пребывание в тюрьме в 1951-1953 годах.

В 1954 году, когда Эйтингон находился в Бутырской тюрьме, с ним была проведена неофициальная беседа – допрос о некоторых обстоятельствах убийства Троцкого[242]. В обращении к Хрущёву, отправленном в 1963 г. из Владимирской тюрьмы, Эйтингон в качестве своей особой «заслуги перед партией» называл «работу, сделанную в Америке». «Этой работой, – писал Эйтингон, – ЦК был доволен. Мне было официально объявлено от имени Инстанции (так зачастую в служебной переписке номенклатурных чиновников именовалось Политбюро либо же сам Сталин. – В. Р.), что проведённой мною работой довольны, что меня никогда не забудут, равно как и людей, участвовавших в этом деле»[243].

Эйтингон был освобождён в 1963 году, после чего работал редактором в издательстве «Международная книга». Его реабилитация произошла в 1990 году, когда в угаре реабилитационной гонки реабилитировали всех и вся. Более того – ещё до этого он был причислен к лику героев-чекистов, о чём свидетельствовало наличие его портрета с патетической подписью в «Комнате памяти» Первого главного управления КГБ[244].

 

3. Григулевич В конце 1939 года, когда Берия решил усилить сеть нелегалов в Мексике, он привёл Судоплатова на явочную квартиру, где познакомил его с И. Р. Григулевичем, кодовое имя которого было Юзик. Григулевич успел зарекомендовать себя во время гражданской войны в Испании, где участвовал в арестах поумовцев и анархистов после «барселонского мятежа»[245].

Григулевич прибыл в Мексику в январе 1940 года по фальшивому паспорту и стал работать официантом в баре[246]. Он тесно сотрудничал с группой Сикейроса и принял активное участие в первом покушении на Троцкого. Именно он, единственный участник группы, находившийся в дружеских отношениях с охранником Троцкого Хартом, дал последнему условленный знак, чтобы тот открыл калитку для проникновения банды во двор дома Троцкого. Григулевич принимал непосредственное участие в налёте, орудуя ручным пулемётом. Вскоре после налёта он бежал из Мексики в Калифорнию.

После войны Григулевич продолжал свою агентурную деятельность, теперь уже под кличкой Макс. Ему удалось не только раздобыть костариканский паспорт, но и получить назначение на пост посланника Коста-Рики в Ватикане и по совместительству в Югославии. В конце 1952 года, когда Сталин дал приказ осуществить террористический акт против Тито, руководство МГБ приняло решение о подготовке этого теракта «с использованием агента-нелегала «Макса» – тов. Григулевича И. Р.».

Будучи вхож в высшие круги Югославии, Григулевич должен был добиться аудиенции у Тито и на этой встрече из замаскированного в одежде бесшумно действующего механизма выпустить дозу бактерий легочной чумы, достаточную для заражения и смерти Тито. В целях сохранения жизни «Макса» предполагалось привить ему противочумную сыворотку. Террористический акт планировалось провести одновременно с использованием слезоточивых газов, чтобы создать среди присутствовавших на аудиенции лиц панику, которая позволила бы осуществить «отход» Григулевича.

Используя опыт, применённый в операции «Утка», Григулевича обязали написать «прощальное письмо» к жене, которое в случае его задержания должно было попасть в руки югославских спецслужб. В письме излагалась версия, согласно которой террористический акт совершен одиночкой, ненавидящим Тито по идеологическим мотивам[247].

Сразу же после смерти Сталина данная операция была отменена, а Григулевич был отозван Берией в Москву. Здесь он работал в конце 50-х годов в Государственном комитете по культурным связям с зарубежными странами, где продолжал выполнять шпионские задания, о чём свидетельствует награждение его «на гражданской службе» орденами Октябрьской революции и Дружбы народов[248]. Затем он занялся научной работой и в 1979 г. был избран членом-корреспондентом АН СССР. В каталоге Ленинской библиотеки значится более 30 книг (в том числе на иностранных языках), не считая многочисленных статей в коллективных сборниках и периодических изданиях, написанных Григулевичем (в большинстве своём под псевдонимом Лаврецкий) за 60-70-е годы и посвящённых в основном истории Латинской Америки и Ватикана. Умер Григулевич в 1988 году.

В 90-х годах в российской прессе появился ряд апологетических статей о Григулевиче. В 1993 г. в журнале «Латинская Америка» была помещена обширная публикация о Григулевиче «Вся жизнь – подвиг: учёного и... разведчика», включающая интервью, взятое у него незадолго до смерти журналисткой Шатуновской, и хвалебные воспоминания ответственного работника разведки Леонова и академика Хачатурова. В Кабинете чекистской славы, находящемся в Москве, в районе Ясенева, половина стенда посвящена Григулевичу[249]. В статье О. Игнатьева, опубликованной в «Правде», говорится: «Надеюсь, что придёт время, когда появится книжка об этом замечательном человеке»[250].

 

4.Сикейрос Давид Альфаро Сикейрос – непосредственный организатор первого покушения на Троцкого – был одним из наиболее известных мексиканских сталинистов.

Когда руководящая роль Сикейроса в налёте на дом Троцкого была установлена, руководство Мексиканской компартии выступило с рядом заявлений о том, что Сикейрос не является членом партии. Член Политбюро ЦК МКПД. Серрано даже заявил в своих показаниях на следствии, что «сразу после происшествия в Койокане коммунистическая партия произвела расследование, чтоб выяснить, что произошло... Расследование обратилось в сторону Альфаро Сикейроса, человека, не отвечающего за свои действия и которого считают полусумасшедшим».

По поводу подобных заявлений Троцкий писал: «У Сикейроса были, несомненно, «недоразумения» с теми или другими вождями Мексиканской компартии: зависть, интриги, взаимные доносы вообще характеризуют эту среду. Но Сикейрос никогда не рвал с Кремлём. Он всегда оставался верным агентом Сталина. В Испании он... вёл работу под руководством советских агентов ГПУ. Он вернулся в Мексику, как надёжный агент Москвы. Все сталинские и полусталинские группы чествовали его»[251]. Сикейрос неоднократно выступал на митингах, организованных Мексиканской компартией, а на собрании, устроенном в честь 60-летия Сталина, находился в президиуме.

После покушения Сикейросу удалось скрыться. Из своего укрытия он посылал в газеты и журналы статьи с резкой критикой правительства и оправданиями своего участия в покушении. Один журнал опубликовал даже интервью с ним.

Лишь в октябре полиция получила сведения, что Сикейроса и его жену следует искать в небольшом городе Остопакильо, находящемся вдалеке от столицы. Туда выехал возглавлявший расследование полковник Салазар в сопровождении большого отряда полиции. Путём ряда следственных действий полиция узнала, что Сикейрос скрывается в близлежащих горах, где он вскоре был обнаружен и арестован.

На следствии Сикейрос не отрицал, что был руководителем группы, совершившей бандитский налёт, но упорно утверждал, что целью нападения было не убийство Троцкого, а лишь уничтожение его архивов. Он заявил также, что этой акцией предполагалось вызвать «психологический шок» в стране и использовать его для изгнания Троцкого из Мексики[252].

Эту версию Сикейрос повторил в интервью, данном им в 1972 году доминиканскому журналу «Ahora»[253], и в своей автобиографической книге «Меня называли лихим полковником». Глава этой книги о «борьбе с троцкистами» настолько насыщена фальсификациями, что даже Волкогонов, оценивая её, вынужден был признать: «Сикейрос ничего не говорит об участии в операции Компартии Мексики, о людях – не мексиканцах – планировавших её. Для исторического оправдания Сикейрос пытается изобразить операцию лишь как результат недовольства мексиканцев-интернационалистов действиями троцкистов в Испании. Его рассуждения о роли ПОУМ, «предательстве» троцкистов в гражданской войне, мягко говоря, натянуты и исторически некорректны»[254].

Повторяя в своей книге самые грубые и лживые сталинские наветы на Троцкого, Сикейрос столь же лживо утверждал, что решение об «уничтожении штаб-квартиры Троцкого» было принято самостоятельно ещё в Испании группой мексиканцев, выступавших на стороне республики; «естественно, левые политические партии, в частности Коммунистическая партия Мексики, ничего не могли и не должны были знать о наших планах»[255].

По словам Сикейроса, он из Испании направил президенту Мексики Карденасу ряд писем, в которых требовал отменить решение о предоставлении Троцкому политического убежища. Это же требование он повторил на встрече с Карденасом после своего возвращения в Мексику, присовокупив к нему «предупреждение, что мы будем вынуждены применить силу, если не удастся решить вопрос мирным путём». В книге воспоминаний Сикейрос добавлял ещё один лживый аргумент, якобы побудивший его к организации налёта, – о том, что Троцкий выступил вместе с Диего Риверой в поддержку реакционного генерала Альмазана, стремившегося захватить власть в Мексике[256]*.

В воспоминаниях Сикейрос косвенно признал соучастие председателя Конфедерации трудящихся Мексики, ярого сталиниста Толедано в организации покушения, заявив, что, «исчерпав все свои возможности с помощью мирных средств положить конец существованию штаб-квартиры Троцкого в Мексике, мы обратились к Висенте Ломбарде Толедано и к ломбардистам»[257].

«Глобальная задача всей операции», по словам Сикейроса, состояла в том, чтобы «захватить по возможности все документы, но любой ценой избежать кровопролития». Кроме того, как уверял Сикейрос, «мы считали, что... скандал, вызванный нашими действиями, станет ещё одним мощным нажимом на правительство Карденаса и вынудит его запретить деятельность штаб-квартиры Троцкого в Мексике»[258].

В 1947 году Сикейрос в интервью журналу «Эксцельсиор» заявлял: «Я не отрицаю и не буду никогда отрицать мою ответственность в этом деле, но я подчёркиваю, что я действовал как независимый агент. Я чувствую себя обязанным сказать, что я рассматриваю своё участие (в нападении на дом Троцкого. – В. Р.) как один из самых почётных актов в моей жизни»[259].

Оценивая спустя ещё три десятилетия свои действия, Сикейрос уже не говорил о «почётном» характере своего преступления, но казуистически писал: «Я никогда не отрицал и не отрицаю того, что формально, если исходить из действующего законодательства, моё участие в нападении на дом Троцкого 24 мая 1940 г. является преступлением. За это я пробыл долгое время в тюрьме, свыше трёх лет в изгнании, потерял большую сумму денег, внесённую в качестве залога, и подвергся оскорбительным нападкам во внешнем мире»[260].

Изображая себя чуть ли не безвинной жертвой мексиканского правосудия, Сикейрос явно преувеличил тяжесть постигшего его наказания и лишений, которые он перенёс за своё преступление. Приговорённый к длительному тюремному заключению, он спустя год был освобождён из тюрьмы под денежный залог. Такое решение было принято генералом Мануэле Авило Камачо, недавно избранным президентом Мексики. По словам Сикейроса, он был доставлен к Камачо, который заявил ему: «Я пригласил Вас, чтобы попросить о следующем: после выхода на свободу как можно скорее уезжайте из страны. По имеющимся у меня сведениям, ваши враги – троцкисты хотят убить вас. Я же этого отнюдь не хочу, тем более в период моего правления. Речь, следовательно, идёт о принятии мер безопасности, а вовсе не о высылке»[261]. Эту просьбу Камачо подкрепил официальным санкционированием отъезда Сикейроса из Мексики не как высылки, а как предоставления ему возможности работы по контракту заграницей.

Сикейрос был доставлен в аэропорт, откуда с семьей отправился в Чили. Чилийская виза была получена с помощью поэта-коммуниста Пабло Неруды, занимавшего тогда пост генерального консула Чили в Мексике[262].

Когда Сикейрос в 1944 году вернулся в Мексику, пресса потребовала его немедленного ареста, но судебные органы сообщили, что его дело не может быть возобновлено, потому что досье на Сикейроса «таинственно исчезло»[263].

Сикейрос оставался «другом СССР» вплоть до своей смерти. В 1966 г. ему была присуждена Международная Ленинская премия «За укрепление мира между народами».

Существуют, однако, свидетельства о том, что временами Сикейроса посещали угрызения совести за совершённое им преступление. Сын французского писателя Виктора Сержа – Влади Серж, после войны проживавший в Мексике, рассказал о своём разговоре с Сикейросом относительно организованного им налёта. В этом разговоре Сикейрос сказал, что он «впервые прочитал работы Троцкого, когда сидел в тюрьме. До этого я... жил в атмосфере, в которой жили мои друзья и товарищи по партии. Вместе ненавидели наших общих врагов, предателей революции. В этой ненависти мы убеждали друг друга и всё дальше уходили от реальностей, от жизни, от фактов»[264].

 

5. Каридад Меркадер Каридад Меркадер – мать убийцы Троцкого – была дочерью богатого испанского помещика, проживавшего на Кубе. После развода с мужем она поселилась со своими детьми в Париже, а затем принимала активное участие в испанской гражданской войне, выражавшееся, в частности, в добровольном выполнении агентурных заданий НКВД. Так, например, ею был написан донос на Михаила Кольцова и его жену Марию Остен[265].

Во время покушения Р. Меркадера на Троцкого Каридад Меркадер вместе с Эйтингоном находилась в машине неподалёку от дома Троцкого, чтобы сразу же после убийства увезти Рамона по заранее разработанному маршруту – в США, а оттуда пароходом во Владивосток и затем по Транссибирской магистрали в Москву. Когда в доме Троцкого послышались крики и стало ясно, что Рамон Меркадер задержан, Эйтингон и Каридад немедленно скрылись, а затем бежали на Кубу. Спустя некоторое время они перебрались в США, где совместно с нью-йоркской резидентурой НКВД провели большую организационную работу по облегчению участи Р. Меркадера – обеспечили ему солидную юридическую поддержку и наладили связь с ним двух специально проинструктированных агентов, находившихся в Мехико[266].

Незадолго до нападения Гитлера на СССР Н. Эйтингон и К. Меркадер прибыли в Москву. За несколько дней до начала войны они вместе с Судоплатовым были приглашены в Кремль, где Калинин вручил им ордена Ленина.

В первые годы войны Каридад проживала в Уфе. Бывший командир корпуса испанской республиканской армии Мануэль Тагуэнья в опубликованных на родине воспоминаниях писал: «В общем-то все (испанские эмигранты. – В. Р.) знали, кто из их среды работает на НКВД. Среди них выделялась каталонка на возрасте, с совершенно белыми волосами. Мы встретились с ней в Москве по возвращении из эвакуации и обратили внимание на особое уважение, которым она пользовалась у русских»[267].

Однако уже во время пребывания в СССР Каридад стала испытывать муки совести. В начале 40-х годов она говорила представителю Компартии Испании, работавшему в штаб-квартире Коминтерна: «Я им (НКВД) больше не нужна... Меня знают за границей. Меня опасно использовать. Но они также знают, что я больше не та женщина, какой была прежде... Каридад Меркадер – это не просто Каридад Меркадер, а худшая из убийц... Я не только ездила по всей Европе, разыскивая чекистов, покинувших рай (т. е. «невозвращенцев». – В. Р.), для того чтобы безжалостно убивать их. Я сделала даже больше этого!.. Я превратила, и сделала это для них, в убийцу моего сына Рамона, сына, которого я однажды увидела выходящим из дома Троцкого, связанного и окровавленного, не имеющего возможности подойти ко мне»[268].

В книге Луиса Меркадера, младшего сына Каридад, «Мавр сделал своё дело» приводится её разговор с другим видным испанским коммунистом: «Нас обманули, Энрике... Это самый худший яд из всех существовавших. Я никогда не смогу к этому привыкнуть. У меня лишь одно желание, одна мысль: бежать, бежать подальше отсюда... Тебя лишают воли, заставляют убивать, а затем самого добивают ударом или выстрелом или сжигают на медленном огне, как меня сейчас»[269].

В 1944 году К. Меркадер сумела добиться разрешения переехать во Францию, откуда она всего два раза приезжала в гости к сыновьям, проживавшим в Москве. Умерла она в Париже в 1975 году.

 

6. Рамон Меркадер После убийства Троцкого судьба Р. Меркадера, действовавшего под псевдонимами Джексон и Жак Морнар, складывалась достаточно благоприятно. Его первым адвокатом стала кубинка Офелия Домингес, известный юрист, выступавшая под легендой дальней родственницы обвиняемого. Берия объявил Судоплатову о решении не жалеть никаких денег для защиты Меркадера. Адвокаты должны были доказать, что убийство совершено на почве склок и интриг в троцкистском движении. В этом им активно помогал сам Меркадер, который упорно отрицал свою причастность к НКВД.

По словам Луиса Меркадера, во время пребывания Рамона в тюрьме на него было израсходовано около 5 миллионов долларов. Эти средства шли не только на оплату лучших адвокатов, но и на всемерное облегчение условий тюремного заключения, а также на содержание агентов в Мехико, которые осуществляли с Меркадером бесперебойную связь. Эти агенты через посредников были связаны с резидентурой в Нью-Йорке. Такая цепочка связи успешно действовала вплоть до конца 1943 года, когда после восстановления дипломатических отношений между СССР и Мексикой там стали действовать резиденты советской внешней разведки, которым были переданы каналы связи с Меркадером[270].

После длительной и сложной юридической процедуры в различных судебных инстанциях страны суд Федерального округа Мехико в мае 1944 года вынес окончательный приговор: 20 лет тюремного заключения. Такова была высшая мера наказания в этой стране.

Пользуясь мягкостью мексиканской пенитенциарной системы, Меркадер получал большие суммы денег, на которые он «снимал» в тюрьме роскошный отдельный «номер» со всеми удобствами, включая даже тогдашнюю новинку – телевизор.

Начиная с 1941 года на протяжении ряда лет с участием самого Меркадера разрабатывались различные варианты его побега из тюрьмы и тайной отправки его из Мексики. Для реализации таких планов складывалась временами крайне благоприятная обстановка. Так, весной 1945 года Меркадер в сопровождении своего адвоката выезжал в город к зубному врачу. Не застав врача, они провели в городе целый день. Поездка к врачу была повторена спустя два дня, причём на этот раз «узник» свободно прогуливался по городу без сопровождения адвоката. Новый, 1946 год ему было разрешено встретить в доме своего приятеля, бывшего заключённого, с которым Рамон подружился в тюрьме. Из-за того, что возможности побега даже в таких условиях были упущены, «один агент, причастный к делу, высказал по этому поводу нашим работникам горькие и резкие упреки, обвинив их в нерешительности, излишней перестраховке, в бессмысленной трате больших денег и т. п.»[271].

За попытками организовать побег из тюрьмы убийцы Троцкого тщательно следили британская и американская разведки. В 1941-1943 годах цензура США и Великобритании перехватила около 20 писем, циркулировавших по линии связи Нью-Йорк – Мексика и обратно, и раскрыла содержащиеся в них тайнопись и шифры. В результате этого было выяснено, что акция, направленная на организацию побега, готовится советскими резидентурами в Мехико и Нью-Йорке, а её участниками являются не менее двух десятков лиц разных национальностей, которыми руководят опытные разведчики, работающие под прикрытием представительств СССР в Нью-Йорке и Мексике. Были выяснены даже имена этих людей: секретарь посольства СССР в США Василий Зубилин (В. М. Зарубин), М. А. Шаляпин, Г. Б. Овакимян, Лев Тарасов (Л. П. Василевский) и Павел Кларин (П. П. Пастельняк)[272]. Двое последних были в 1941 году по представлению Берии награждены орденами за активное участие в операции «Утка».

В 1946 году американская разведка организовала утечку сведений по этому делу в печать, где появились сообщения о том, что «заговор, который готовился в течение нескольких лет... окончился неудачей благодаря бдительности американских разведывательных органов»[273]. В начале 1946 года американские журналы «Нью Лидер» и «Тайм» сообщили, что в план организации побега убийцы была вовлечена некая женщина-коммунистка из Нью-Йорка, но американская и мексиканская полиция осуществили необходимые меры предосторожности, помешавшие реализации этого плана[274].

Раскрытие планов побега не изменило комфортных условий пребывания Меркадера в тюрьме. С 1946 года его регулярно стала навещать индианка Ракелия Мендоса, снабжавшая его медикаментами и ежедневно приносившая ему в камеру домашние обеды. Вплоть до освобождения Меркадера она выполняла роль связника, а ещё во время его пребывания в тюрьме вступила с ним в брак и регулярно наносила ему супружеские визиты, которые были разрешены мексиканскими законами. Через Ракелию Меркадер пересылал письма родным в Москву.

На протяжении ряда лет мексиканские власти прилагали настойчивые усилия для обнаружения подлинного имени Меркадера. Уже в первые дни следствия судья обратился к профессору криминологии Альфонсо Куарону с просьбой провести медико-психологическое исследование личности убийцы. Используя различные психологические и медицинские тесты, Куарон дал много ценных данных о характерологических особенностях «Морнара», но не сумел найти никаких доказательств его идентичности.

Полиция установила, что убийца не является ни бельгийцем, ни французом, ни канадцем. Выйти на «испанский след» мешало то обстоятельство, что на протяжении ряда лет заключённый упорно заявлял, что не знает испанского языка и ни разу ничем не обнаружил своё знакомство с ним.

В 1945 году для защиты «Морнара» был нанят мексиканский адвокат Эдуарде Сенисерос. Меркадер назвал ему своё настоящее имя и изложил подлинные мотивы убийства. Как рассказал Сенисерос в 1975 году комиссии МКЧИ (Международного комитета Четвёртого Интернационала), Меркадер объяснял причину совершения им террористического акта тем, «что считал: в коммунистическом движении «не должно быть двух лидеров: Сталина и Троцкого, поскольку это разделяет марксистские силы»[275]. Разумеется, Сенисерос никому не сообщил, кем является на самом деле его подзащитный.

Первое доказательство идентичности Меркадера поступило от бывшего лидера ПОУМа Хулиана Горкина, проживавшего тогда в Мексике. Связавшись с другими испанскими изгнанниками, Горкин установил в 1947 году, что матерью убийцы была Каридад Меркадер, но ничего более конкретного о самом убийце не мог обнаружить[276].

Несколько бывших членов интернациональных бригад опознали Меркадера по фотографиям и сообщили, что он получил в Испании рану в предплечье, следы которой были обнаружены на теле убийцы. Окончательную ясность внёс Куарон, во время своей поездки в Испанию в 1950 году раздобывший в тамошних полицейских архивах досье Меркадера с фотографией и отпечатками пальцев, взятыми после его ареста в 1935 году в Барселоне[277]. Вслед за этим были получены сведения о членах семьи Меркадера и месте их пребывания.

Когда в Мексику было доставлено из Испании полицейское досье Меркадера, его дальнейшее запирательство стало бессмысленным. Перед лицом неопровержимых улик Меркадер признал своё настоящее имя и своё происхождение из богатой испанской семьи. Но вплоть до своего освобождения он отказывался признать, что убил Троцкого по приказу из Москвы, по-прежнему подчёркивая личные мотивы убийства.

В определённых сталинистских кругах Меркадера рассматривали как героя. В кампанию его прославления включился известный кубинский поэт Николас Гильен, который в «Элегии о Жаке Морнаре» патетически писал:

Суровым и жёстким он был, Его голос угрюмым, И его призвание было – быть сталью (Не был. Есть. Этот человек живёт и сейчас). Он живёт. Из стали. Из стали создан он. Сталь! Он живёт.

(Переведено мною с английского текста, который в свою очередь представляет перевод с испанского. – В. Р.).

Никто не смог документально доказать участие органов НКВД в убийстве Троцкого. Это стало очевидным только после освобождения Меркадера, отбывшего полностью свой тюремный срок. Незадолго перед выходом из тюрьмы ему был вручен чехословацкий паспорт. 6 мая I960 года Меркадер был выпущен на свободу и в тот же день вылетел в Гавану. 7 мая он уже находился на борту теплохода, направлявшегося из Гаваны в Москву. Ещё через две недели он встречал в Москве Ракелию[278]. В Москве он получил советские документы на имя Рамона Ивановича Лопеса.

Председатель КГБ Шелепин направил Хрущёву докладную записку с предложениями о награждении Меркадера, предоставлении ему советского гражданства и решении вопросов его материально-финансового обеспечения. В этой записке «подвиги» Меркадера живописались следующим образом: «В силу своей безграничной преданности делу коммунизма и Советскому Союзу в период следствия и судебного разбирательства, а также на протяжении почти 20-летнего пребывания в тюрьме в условиях не прекращавшейся против него кампании угроз и провокаций, проявил смелость, стойкость и высокую идейность, присущие настоящему коммунисту, и сохранил в тайне свою связь с органами государственной безопасности Советского Союза».

На основе этой записки 31 мая был подписан указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось: «За выполнение специального задания и проявленные при этом героизм и мужество присвоить тов. Лопесу Рамону Ивановичу звание Героя Советского Союза с вручением ему ордена Ленина и медали «Золотая Звезда». В печати этот указ, разумеется, не был опубликован. 8 июня Председатель Президиума Верховного Совета СССР Брежнев вручил в Кремле Меркадеру высшую правительственную награду Советского Союза[279].

По личному ходатайству Долорес Ибаррури и по специальному решению ЦК КПСС Меркадер был зачислен на должность старшего научного сотрудника в Институт марксизма-ленинизма, где он занимался историей гражданской войны в Испании. Кроме должностного оклада он получал пенсию от КГБ. Ему была предоставлена четырёхкомнатная квартира в Москве и подмосковная государственная дача. Ещё при жизни Меркадера его новое имя (Лопес) было выгравировано на почётной мраморной плите в вестибюле здания КГБ.

Тем не менее обласканный советскими властями Меркадер временами проявлял строптивость. Когда он приехал в Советский Союз, то первым делом спросил, где находится сейчас Леонид Котов (Эйтингон), и был изумлён, узнав, что его наставник и непосредственный руководитель содержится в тюрьме. В течение 60-х годов Меркадер неоднократно обращался в ЦК и КГБ с просьбами об освобождении Эйтингона и Судоплатова. Он сумел дойти даже до Суслова, который заявил ему: «Мы решили для себя судьбу этих людей раз и навсегда. Не суйте нос не в свои дела»[280].

В начале 70-х годов Меркадер заявил, что он и его жена тяжело переносят местный климат. Узнав об этом, «кубинские друзья» пригласили его в свою страну, предложив ему работать в качестве консультанта по вопросам трудового воспитания в системе МВД. В конце 1973 года на Кубу выехала Ракелия с детьми. Спустя год к ним присоединился Меркадер. Он скончался в этой стране 18 ноября 1978 года. Согласно его воле, урна с его прахом была захоронена на московском кладбище. В 1987 году на могиле появилась гранитная плита с выгравированной на ней золотыми буквами надписью «Лопес Рамон Иванович, Герой Советского Союза».

Семье Меркадера учредили пенсии с выплатой в валюте: Ракелии пожизненно, а детям – до достижения совершеннолетия. В Москве из родных Меркадера остался только его младший брат Луис, который сумел вернуться в Испанию только в 80-х годах. Там он стал работать преподавателем Мадридского университета и выпустил книгу о своём брате.

В беседе с корреспондентом «Известий» Л. Меркадер заявил, что в Москве много раз мысленно садился за эту книгу, но всякий раз останавливал себя. «Почему?» – «Отвечаю искренне: я боялся, боялся КГБ, его длинных рук, боялся, что меня никогда не выпустят на родину – ведь я знал очень много»[281].

 

V Идеологическая подготовка покушения Неустанная подготовка к проведению операции «Утка» шла одновременно в нескольких странах. Были созданы два террористических центра – в Париже и в Нью-Йорке. Берия распорядился, чтобы Судоплатов и Эйтингон немедленно отправились в Париж для оценки группы террористов, направляемой в Мексику. В Париже активную помощь им оказывал «важный агент» под кодовой кличкой Гарри – англичанин Моррисон, член так называемой особой террористическо-диверсионной группы Серебрянского, сыгравший ключевую роль в похищении архивов Троцкого в ноябре 1936 г. Моррисон имел связи с парижской полицией и добывал подлинные полицейские бланки и печати для подделки паспортов и видов на жительство, что позволяло советским агентам оседать во Франции[282].

В начале войны в Европе была перестроена схема связи с агентами, находящимися в Мексике. Из прежнего плана была исключена Франция, а посреднический пункт был организован в США.

В 1938 году Руби Вайль, знавшая Сильвию Агелофф с начала 30-х годов, когда они обе работали в Американской рабочей партии, предложила сопровождать Сильвию в поездке в Европу, куда последняя отправлялась для участия в Учредительном конгрессе IV Интернационала. В июне этого года Вайль познакомила Сильвию с Меркадером. В январе 1939 года Сильвия Агелофф покинула Париж и возвратилась в США[283].

В октябре 1939 г. в Нью-Йорк прибыл Эйтингон, основавший в Бруклине импортно-экспортную фирму, которая использовалась как центр связи и как «крыша» для Меркадера. Теперь Меркадер, прибывший в сентябре 1939 года в Нью-Йорк и через три недели после этого направившийся в Мексику, мог совершать поездки в Нью-Йорк для встреч с Эйтингоном[284].

Меркадер прибыл в США с канадским паспортом на имя Фрэнка Джексона. Этот паспорт принадлежал гражданину Канады, натурализованному югославу Тони Бабичу, погибшему в испанской войне. Такой способ внедрения агентов в различные страны НКВД широко использовал с начала гражданской войны в Испании. У всех интербригадовцев отбирались паспорта, которые затем передавались шпионам, забрасываемым в соответствующие страны.

В январе 1940 года в Мехико приехала Сильвия Агелофф, в течение двух месяцев работавшая секретарём у Троцкого. Ежедневно «Джексон» подвозил её к дому Троцкого, а вечерами ожидал её у ворот виллы, беседуя с наружными и внутренними охранниками. В марте 1940 года Агелофф вернулась в Нью-Йорк.

Во время пребывания Сильвии в Мехико она спросила «Джексона», где помещается офис, в котором он работает. «Джексон» назвал комнату 820 в одном из крупных офисных домов. Сильвия послала туда Маргариту Росмер, которая эту комнату не обнаружила. Тогда «Джексон» назвал другой номер комнаты, в которой находился мальчишка-курьер, подтвердивший, что «Джексон» действительно там бывает. Впоследствии выяснилось, что эта комната использовалась также и Сикейросом[285].

Поскольку с внедрением «Раймонда» (кодовая кличка Меркадера в НКВД) в окружение Троцкого ничего не получалось, то, по словам Эйтингона, решено было организовать вооружённый налёт на дом Троцкого. Для проведения налёта были подобраны через Сикейроса необходимые люди. Сам Эйтингон не встречался с участниками операции и всю работу проводил через Сикейроса[286].

Покушению предшествовала интенсивная идеологическая подготовка, за ходом которой Троцкий тщательно следил по сообщениям коммунистической газеты «Ля Вое де Мехико», органа Мексиканской конфедерации труда «Эль Популяр» и ломбардистского журнала «Футуро». 2 июля 1940 года он заявил на суде, что с особой уверенностью ожидал покушения с начала 1940 года. Объясняя причины этого, он указал, в частности, на состоявшийся в марте этого года съезд Коммунистической партии Мексики, провозгласивший курс на истребление «троцкизма». Этому съезду предшествовал кризис руководства партии, начавшийся в ноябре-декабре 1939 года. «Неизвестно кем был выработан особый документ, так называемые «Материалы для дискуссий», опубликованные в «Ля Вое» 28 января и представлявшие анонимный обвинительный акт против старого руководства (Лаборде, Кампо и др.), виновного будто бы в «примирительном» отношении к троцкизму»[287].

В июле 1978 года Валентине Кампо сообщил на страницах французской газеты «Юманите», что официальный эмиссар Коминтерна, специально прибывший в Мексику из Европы, предложил ему организовать террористический акт против Троцкого. После того как Кампо отказался выполнить эту директиву, он был исключён из партии[288].

Не зная о конкретной причине изгнания Кампо, Троцкий тем не менее писал: «Сейчас совершенно очевидно, что переворот внутри коммунистической партии был тесно связан с данным из Москвы приказом о покушении. Вероятнее всего, ГПУ наткнулось на известное сопротивление среди руководителей компартии, которые привыкли к спокойной жизни и могли бояться очень неприятных политических и полицейских последствий покушения. Именно в этом лежит, очевидно, источник обвинения против них в «троцкизме». Кто возражает против покушения на Троцкого, тот, очевидно... «троцкист»[289].

Предвестие готовящегося покушения Троцкий видел и в том, что некая анонимная комиссия, действовавшая внутри Мексиканской компартии, отстранила от работы весь Центральный Комитет партии, избранный на предшествующем съезде, а прения по вопросу «Борьба против троцкизма и других врагов народа», как явствовало из отчёта о съезде в «Ля Вое де Мехико», происходили не на открытых заседаниях съезда, как по другим вопросам повестки дня, а на закрытом заседании особой комиссии[290]. Что же касается открытого доклада мартовскому съезду, сделанному членом ЦК Сальгадо, то он, по словам Троцкого, «превзошёл все рекорды лжи, установленные международным сталинизмом. Побеждая брезгливость, приведу несколько образцов: «Правительство Карденаса разрешило въезд Троцкого вопреки мнению рабочих организаций; это дало Троцкому возможность создать в нашей стране руководящий центр его интернациональной организации шпионажа на службе всех контрреволюционных сил... да послужит это нам примером, чтоб усилить нашу борьбу против троцкизма и чтоб изгнать шефа этой банды шпионов из нашей страны»[291].

За этим последовал новый взлёт клеветнической кампании, отличавшейся от предшествующих лишь тем, что до заключения блока Сталина с Гитлером Троцкий изображался в сталинистской печати не иначе как со свастикой, а после вторжения Красной Армии в Финляндию он был внезапно превращён теми же органами печати в агента Соединённых Штатов.

Первого Мая по улицам Мехико прошла инспирированная сталинистами демонстрация под лозунгами «Троцкого – вон!». В тот же день «Ля Вое» опубликовала манифест компартии к народу, который гласил: «Иностранные шпионы и провокаторы должны быть изгнаны из страны, и в первую очередь их самый злостный и опасный главарь: Лев Троцкий»[292]. Однако большинство трудящихся страны не пошло за коммунистами и ломбардистами, продолжая сохранять симпатии к Троцкому. В этой связи Троцкий писал: «Первоначальный широкий план: добиться массового движения за изгнание Троцкого из Мексики, потерпел полное крушение. ГПУ пришлось встать на путь террористического акта. Но необходимо было попытаться подготовить к этому акту общественное мнение. Так как ГПУ не собиралось признать своё авторство в убийстве, то необходимо было связать террористический акт с внутренней политической борьбой в Мексике»[293].

Благоприятную обстановку для этого создавала начавшаяся кампания по выборам президента республики. Сталинисты и ломбардисты стали изображать Троцкого сторонником реакционного генерала Альмазана, что не помешало им позже приписать альмазанистам организацию покушения. «В строгом соответствии со всей системой ГПУ, – писал Троцкий, – забота о том, чтобы направить следствие на ложный след, включена была уже в самый план покушения. Связывая полицейских, покушавшиеся кричали: «Да здравствует Альмазан!»... Эти люди руководствуются в своей деятельности тем правилом, которое Сталин применял раньше, чем его формулировал Гитлер: «чем грубее ложь, тем скорее ей поверят»[294].

Изображая Троцкого «врагом мексиканского народа», «Ля Вое» 24 декабря 1939 г. обвинила его в том, что он «вмешивается в дела Латинской Америки на стороне империалистических государств». Эта кампания достигла особого остервенения в дни, непосредственно предшествующие бандитскому налёту на дом Троцкого. Приводя соответствующие выдержки из номера «Ля Вое» от 19 мая 1940 года, Троцкий замечал: «Так пишут люди, которые собираются завтра сменить перо на пулемёт. Редакция «Ля Вое» знала о предстоящем покушении и готовила к нему общественное мнение партии и сочувствующих кругов»[295].

На основании анализа статей сталинистских газет Троцкий писал: «ГПУ одновременно готовило – по разным каналам – и конспиративный заговор, и политическую защиту, и дезинформацию следствия»[296].

По свидетельству Робинса, примерно за 10 дней до 24 мая Троцкий собрал товарищей из охраны и сказал им, что истерическая кампания по его дискредитации достигла апогея – с тем чтобы оправдать его предстоящее убийство в глазах общественного мнения[297].

 

VI Покушение в ночь на 24 мая В распоряжение банды Сикейроса резидентура НКВД передала немало материалов, которые должны были обеспечить чёткую ориентацию налётчиков на территории виллы.

Перебежавший после войны на Запад шифровальщик НКВД В. Петров сообщил, что он имел возможность ознакомиться с одним из досье по убийству Троцкого. Это была толстая папка, содержавшая снимки, сделанные внутри сада и виллы и изображавшая заборы, охранников, Троцкого с женой, Троцкого, пьющего чай с друзьями, и многое другое. Эти снимки были сделаны агентами НКВД, в разное время внедрёнными в окружение Троцкого. Наиболее важным таким агентом, как заметил Петров на основании знакомства с досье, была женщина-секретарь, завербованная ещё во время пребывания Троцкого в Норвегии[298].

Данный факт подтвердил впоследствии Судоплатов, назвавший имя этой женщины – Мария де Лас Эрас. Помимо плана виллы, тайно переправленного ею в Москву ещё до её отзыва из Мексики (из-за её связей с Орловым, который, по мнению руководителей операции, мог разоблачить её), она дала характеристику телохранителей Троцкого и тщательный анализ деятельности его секретариата. Вся эта важная информация была направлена Судоплатовым Эйтингону, который в свою очередь передал её Сикейросу[299].

Хорошо зная о неприглядных действиях Сикейроса во время его пребывания в Испании, Троцкий, по словам Н. И. Седовой, ожидал, что этот авантюрист примет активное участие в покушении.

Около 4 часов утра 24 мая примерно 20 человек в форме мексиканских полицейских и военнослужащих напали на виллу Троцкого. Они бесшумно разоружили и связали полицейских наружной охраны и вызвали звонком дежурившего в это время внутреннего охранника Роберта Шелдона Харта. Харт открыл калитку и впустил налётчиков во двор. Они отключили звуковую сигнализацию, схватили и изолировали в закрытых помещениях нескольких охранников, а других членов охраны отрезали от дома пулемётным огнем. Группа нападавших устремилась к дому, заняла с двух сторон позиции напротив спальни Троцкого и открыла перекрестный огонь из ручного пулемёта и стрелкового оружия. Весь налёт продолжался 10-15 минут, в течение которых нападавшие выпустили из автоматического оружия более трёхсот пуль. После этого бандиты захватили две машины, принадлежащие охране Троцкого, и, уезжая, бросили в дом зажигательные снаряды, вызвавшие пожар, который Троцкий и его жена смогли потушить. Помимо этого у дверей спальни была оставлена зажигательная бомба, начиненная полутора килограммами динамита. Взрывное устройство бомбы не сработало из-за какой-то технической неисправности. Следствие установило, что заложенная в ней сила взрыва была такова, что могла снести весь дом до основания[300].

Описывая действия нападавших, Троцкий обращал внимание на исключительно высокую технику покушения. «Убийство не удалось, – писал он, – вследствие одной из тех случайностей, которые входят неизбежным элементом во всякую войну. Но подготовка и выполнение покушения поражают своей широтой, обдуманностью и тщательностью. Террористы прекрасно знают расположение дома и его внутреннюю жизнь. Они достают полицейское обмундирование, оружие, электрическую пилу, морские лестницы и пр. Они с полным успехом связывают внешнюю полицейскую охрану, парализуют внутреннюю стражу правильной стратегией огня, проникают в помещение жертвы, стреляют безнаказанно в течение трёх-пяти минут, бросают зажигательные бомбы и покидают арену нападения без следов. Такое предприятие не под силу частной группе. Здесь видна традиция, школа, большие средства, широкий выбор исполнителей. Это работа ГПУ»[301].

Руку ГПУ (НКВД) Троцкий видел и в том, что нападавшие имели несколько зажигательных снарядов, два из которых они бросили в комнату внука. «Участники покушения преследовали, таким образом, не только убийство, но и поджог. Единственной целью их могло быть при этом уничтожение моих архивов. В этом заинтересован только Сталин, так как архивы имеют для меня исключительную ценность в борьбе против московской олигархии... Зажигательные снаряды представляют собою, таким образом, нечто вроде визитной карточки Сталина»[302].

Троцкий и его жена сумели спастись только потому, что Наталья Ивановна увлекла мужа в дальний угол спальни и заставила его лечь на пол. Троцкий считал, что они «помогли счастливому случаю тем, что не потеряли голову, не метались по комнате, не кричали, не звали на помощь, когда это было бы безнадёжно, не стреляли, когда это было бы безрассудно, а молча лежали на полу, притворяясь мертвыми»[303].

Объясняя неудачу покушения, Судоплатов подчёркивал, что «группа захвата не была профессионально подготовлена для конкретной акции... В группе Сикейроса не было никого, кто бы имел опыт обысков и проверок помещений или домов»[304]. Нападавшие не являлись прямыми агентами НКВД, их подобрал Сикейрос только для участия в данной операции.

 

VII Роль Роберта Шелдона Харта Через час после покушения на виллу Троцкого прибыл начальник секретной службы национальной полиции Мексики полковник Санчес Салазар, который возглавил следствие по делу о покушении.

Одним из самых загадочных аспектов налёта, осложнивших следствие, была роль Роберта Шелдона Харта, двадцатитрёхлетнего охранника из США, всего полтора месяца назад прибывшего в Койокан. В момент нападения Харт охранял ворота, которые он не должен был открывать никому без разрешения Гарольда Робинса. Однако он открыл калитку нападавшим, вместе с которыми покинул виллу после налёта.

Наталья Ивановна вспоминала, что «вскоре по приезде к нам Шелдон получил урок от Льва Давидовича. У нас производился ремонт, каждые 15-20 минут надо было отпирать ворота, чтоб выпустить рабочего с тачкой на улицу и потом впустить его обратно. Боб (так они звали Харта. – В. Р.) был увлечён постройкой клетки (для птиц), чтоб не отрываться от работы, он давал ключ от ворот рабочему. Это не ускользнуло от внимания Л. Д. Последний объяснил ему, что это очень неосторожно со стороны Боба, и прибавил: «Вы, первый, можете оказаться жертвой своей неосторожности!»[305] Однако Седова полагала, что этот случай свидетельствовал лишь о легкомыслии молодого охранника.

Фанни Янович, русская секретарша Троцкого, помогавшая ему в работе над книгой «Сталин», рассказывала, что Харт спрашивал её каждый день, как продвигается эта работа, что Троцкий написал нового о Сталине. По её словам, за день до нападения Харт вёл себя крайне нервно[306]. После налёта один из полицейских сообщил, что видел, как Харт шёл через ворота, протестуя, но не сопротивляясь, поддерживаемый под руки двумя налётчиками[307]. Впоследствии один из участников налёта заявил на следствии, что видел Харта, говорящего «в нервной, но дружеской манере» с «французским евреем», следы которого никогда не отыскались[308].

Судьбой Харта заинтересовалось американское консульство в Мексике. Через час после налёта, по распоряжению консула США Шоу, сотрудник консульства Макгрегор посетил Троцкого и беседовал с ним. На следующий день состоялась беседа Шоу с Троцким, который выразил готовность оказывать помощь американским властям в выяснении судьбы Харта.

Вскоре после налёта в Мехико прибыл отец Харта, преуспевающий бизнесмен, бывший другом директора ФБР Гувера. Он сообщил, что Харт никогда не испытывал симпатий к Троцкому, а, напротив, был сторонником Сталина. В нью-йоркской квартире Шелдона Харта был обнаружен большой портрет Сталина[309]. Известно было также, что Шелдон в прошлом был членом официальной Коммунистической партии США. В его комнате Робинс нашёл испано-английский словарь с подписью Сикейроса.

Салазар был убеждён, что Харт был в сговоре с бандитами и уехал с ними по собственной воле. Троцкий же упорно отказывался верить в вину Харта. «Если бы Шелдон был агентом ГПУ, – говорил он, – то он имел бы возможность убить меня ночью без всякого шума и скрыться, не приводя в движение 20 человек, которые все подвергались большому риску... Поэтому я с самого начала заявил себе самому и своим друзьям, что я буду последним, который поверит в участие Шелдона в покушении»[310].

На протяжении месяца полиция разыскивала Харта. 25 июня его тело с пулей в затылке было найдено во дворе дома, который арендовали участники покушения, родственники и друзья Сикейроса. Вслед за этим вновь возникли две версии. Салазар настаивал на том, что Харт был агентом ГПУ, убитым своими соучастниками из-за опасения, что он может рассказать лишнее, если попадёт в руки полиции. Троцкий оставался убеждённым в том, что Харт «был не участником покушения, а жертвой его»[311].

Во время следствия арестованные участники покушения подтвердили версию Салазара и рассказали, что Харта подкупил некий «французский еврей», который был известен им под кличкой Филипп.

Диего Ривера рассказывал советскому журналисту Папорову, что этим «французским евреем» был Г. Рабинович, который находился среди налётчиков вместе с подчинённым ему Витторио Видали, известным итальянским коммунистом, действовавшим в Испании и Мексике под испанским именем[312].

Виктор Серж, находившийся во время покушения в Мексике и тщательно изучивший материалы следствия, считал вторым по значению (после Сикейроса) руководителем покушения иностранца-еврея, превосходно говорящего по-французски, который появился во время атаки на автомобиле, чтобы убедиться, что операция прошла успешно[313].

В литературе, посвящённой покушению на Троцкого, вопрос о роли Харта долгие годы служил предметом дискуссий. Даже Судоплатов в своих предсмертных воспоминаниях излагал версию, согласно которой Григулевич, подружившийся с Хартом, на рассвете 24 мая постучал в ворота виллы. Узнав его голос, «Харт допустил непростительную ошибку – он приоткрыл ворота, и группа Сикейроса ворвалась в резиденцию Троцкого... Харт был ликвидирован, поскольку знал Григулевича и мог нас выдать»[314].

Рассекреченные недавно документы НКВД показали, что правда лежала посредине между версиями Салазара и Троцкого. Харт был завербован в Нью-Йорке резидентурой НКВД и значился в её досье под кличкой Амур. Когда он был направлен в Мексику американскими троцкистами, то получил от сталинской агентуры данные для установления контактов с тамошней резидентурой НКВД[315]. Эти факты совпадают с конфиденциальным сообщением Григулевича, который спустя много лет после событий в Койокане рассказал Папорову, что Харта завербовал в Нью-Йорке Григорий Рабинович[316].

Однако Харт, согласившийся выполнять шпионско-агентурные задания НКВД, по-видимому, не предполагал, что НКВД планирует убийство Троцкого. Поэтому, открыв ворота и увидев банду налётчиков, он сделал всё, что мог, чтобы помешать довести до конца её зловещие планы. Это следует из заявления Эйтингона во время его допроса, проведённого 9 марта 1954 года. «Во время операции было выявлено, что Шелдон оказался предателем, – заявил Эйтингон. – Хотя он и открыл дверь калитки, однако в комнате, куда он привёл участников налёта, не оказалось ни архива, ни самого Троцкого. Когда же участники налёта открыли стрельбу, Шелдон заявил им, что если бы знал всё это, то он, как американец, никогда не согласился бы участвовать в этом деле. Такое поведение послужило основанием для принятия на месте решения о его ликвидации. Он был убит мексиканцами»[317].

 

VIII Версия о самопокушении Седова вспоминала, что Троцкий принимал самое активное участие в следствии по делу о покушении. «Вялый ход его беспокоил Л. Д. чрезвычайно. Терпеливо и неутомимо он следил за ним, разъяснял положение дела и суду и печати, делал сверхъестественное насилие над собой, чтобы опровергать очевидную и безнадёжную ложь или злонамеренные двусмысленности, и делал всё это со свойственным ему напряжённым вниманием, от которого не ускользала ни одна мелочь... И уставал. Спал плохо всё с теми же мыслями, с ними же и просыпался. Я слышала, как иногда наедине с собой, из внутренней глубины своей, Лев Давидович говорил: «устал... устал»[318].

С одинаковым вниманием Троцкий следил и за следственными действиями полиции, и за выступлениями сталинистской печати.

До конца мая полиции не удавалось напасть на след преступников. Это обстоятельство вынуждало сталинистскую печать на первых порах выступать с осторожными заявлениями. В ближайшие дни после покушения орган Толедано – газета «Эль Популяр» поместила на первой странице заголовок, набранный крупным шрифтом: «Покушение на Троцкого – покушение против Мексики». Передовая статья под тем же заглавием требовала строжайшего расследования и наказания преступников, «независимо от их политического направления и от той иностранной державы, с которой они связаны». Редакция стремилась этим создать впечатление беспристрастного и патриотического негодования и отделить себя от убийц, которые могли в ближайшие дни оказаться в руках полиции. Однако призыв искать преступников независимо от той державы, с которой они были связаны, получил в статье ограничительное толкование, поскольку в ней с возмущением утверждалось, что «враги Мексики» будут приписывать покушение Сталину.

Когда со времени покушения прошло три дня, опасность ареста главных участников налёта могла считаться устранённой, поскольку за этот срок они сумели перебраться за границу по заранее заготовленным фальшивым паспортам. Тогда инсинуации коммунистической и ломбардийской прессы, поначалу осторожные, стали принимать всё более смелый и вызывающий характер. 27 мая «Эль Популяр» поместила передовую, в которой говорилось: «Покушение каждый день возбуждает всё больше сомнений и кажется более подозрительным и менее логичным... Троцкий открыл войну народов против Мексики. Поэтому покушение против него есть акт международного шантажа». Статья приписывала покушение американским империалистам, стремящимся к интервенции в Мексике и опирающимся в этих попытках на своего агента – Троцкого. Газета «Националь», в которой сталинисты также играли ведущую роль, заявила, что Троцкий подвергся «театральному» (!) покушению в своём доме[319].

Первого июня «Ля Вое де Мехико» писала: «События, имевшие место недавно в Мексике, были ловко подстроены ничтожным Троцким и его бандой». Так родилась версия «самопокушения», в которой Троцкий усматривал «несомненный элемент сумасшедшего дома: наглость и безнаказанность легко доходят до грани безумия. Но в этом безумии есть система, неразрывно связанная с именем ГПУ»[320].

Версия «самопокушения» была изложена в официальном письме Ломбарде Толедано министру внутренних дел Мексики, где утверждалось, что покушение на Троцкого являлось обманчивой игрой и что Троцкий виновен в шпионаже в пользу иностранных держав. Эта версия была подхвачена реакционной американской газетой «Nation», которая опубликовала статью под заглавием «Мошеннический заговор в Мексике»[321].

Кампания просталинской прессы в сочетании с ещё более циничной устной агитацией и закулисными маневрами, проводимыми Толедано и его союзниками, оказала неблагоприятное воздействие на ход следствия: полиция была отвлечена на ложный путь на несколько дней, за которые ведущие участники покушения смогли покинуть пределы страны.

28 мая следственные органы уже были наведены на версию «самопокушения», о чём свидетельствовал резкий поворот, происшедший в ориентации следствия и в отношении полиции к ближайшему окружению Троцкого. 30 июня были арестованы 4 человека: секретари и охранники Отто Шюсслер и Чарльз Коронель, ответственные за связь с властями и друзьями Троцкого в Мехико, а также мексиканец Сендехас и чех Базан, молодые друзья Троцкого, посетившие его дом для выражения своего сочувствия. Целью этих арестов было добиться полной изоляции Троцкого, пресечь его связи с внешним миром. От арестованных членов охраны полицейские требовали признать, что Троцкий приказал им произвести «автопокушение», бросая при этом издевательские реплики по адресу Троцкого, его жены и его сотрудников[322].

После этих событий, писал Троцкий, «нас сразу окружила атмосфера враждебности. В чём дело? Мы недоумевали. Этот поворот не мог совершиться самопроизвольно. Он должен был иметь конкретные императивные причины. Никакого подобия фактов или данных, которые могли бы оправдать подобный поворот, следствие не обнаружило и обнаружить не могло. Я не нахожу другого объяснения повороту, кроме чудовищного давления аппарата ГПУ, опирающегося на всех своих «друзей». За кулисами следствия совершился подлинный coup d'etat. Кто руководил им?»[323].

Через неделю после покушения возмущенный Троцкий обратился с письмом к Карденасу, в котором говорилось:

«Г. Президент!

В конце 1936 г., в минуту крайней опасности не только для моей жизни, но и для моей политической чести, я обратился к Вам из далёкой Норвегии, и Вы оказали мне великодушие, гостеприимство. Сейчас, в критическую минуту, когда полицейские власти Мексики совершают явную ошибку и явную несправедливость по отношению к моим сотрудникам и ко мне, я вынужден снова апеллировать непосредственно к Вам. Мой дом подвергся атаке банды ГПУ. Генерал Нунез (начальник мексиканской полиции. – В. Р.) объявил мне от Вашего имени, что полиция сделает всё для раскрытия преступления. Ничего другого я, разумеется, и не мог ожидать от руководимых Вами властей. Однако я должен с огорчением констатировать, что отношение полиции к делу резко изменилось за последние три дня. То обстоятельство, что нападавшим, несмотря на приведённую ими в движение огромную машину убийств, не удалось убить меня, косвенно как бы ставится мне в вину...

Г. Президент, этот образ действий не нов. Когда банда норвежских фашистов совершила в 1936 году нападение на мой дом, чтобы похитить мои архивы и, если возможно, меня самого, норвежские власти начали с ареста преступников, но затем пошли по линии наименьшего сопротивления: объявили атаку фашистов «шуткой» и арестовали меня и мою жену. Несколько месяцев назад авторы «шутки» помогли Гитлеру овладеть Норвегией.

Следствие вступило на ложный путь. Я не боюсь сделать это заявление, ибо каждый новый день будет опровергать постыдную гипотезу самопокушения и компрометировать её прямых и косвенных защитников»[324].

Вынужденный опровергать ложную и нелепую версию, Троцкий писал: «если даже допустить невозможное, именно, что... я решил организовать «автопокушение» во имя неизвестной цели, то остаётся ещё вопрос: где и как я достал 20 исполнителей? Какими путями обмундировал их в полицейскую форму? Вооружил их? Снабдил всем необходимым? И пр. и пр. Иначе сказать, каким образом человек, живущий почти совсем изолированно от внешнего мира, умудрился выполнить предприятие, которое под силу только могущественному аппарату?»[325]

Получив письмо Троцкого, Карденас распорядился немедленно освободить его друзей и сотрудников и направить следствие на разработку более правдоподобных версий покушения. Вскоре Салазар сумел узнать, что несколько недель назад кто-то просил у одного из следователей полиции раздобыть несколько комплектов полицейской формы. Допрошенный следователь назвал имя человека, который разыскивал полицейскую форму. Им оказался член МКП Луис Мартинес. Тот в свою очередь сознался, что его просил достать комплекты полицейской формы член ЦК МКП Серрано Андонеги. После этого был произведён ряд обысков, позволивших выявить почти всех участников налёта. Более 20 человек были арестованы. Они назвали руководителя операции – Сикейроса, раздававшего полицейскую форму и оружие и самолично возглавлявшего налёт, будучи одетым в форму майора полиции[326].

25 июня второстепенные участники налёта были освобождены. Девять человек были приговорены к тюремному заключению. Но, как сообщила 16 июня нью-йоркская «Таймс», «полиция ищет четырёх человек», которых считают организаторами покушения»[327].

Тем не менее «Эль Популяр» опубликовала статью, в которой утверждалось, что единственным настоящим преступником был Шелдон Харт. «За покушение, – говорилось в статье, – ответственна банда неконтролируемых элементов и агентов-провокаторов. Само присутствие Троцкого в Мексике представляет собой акт провокации против Мексиканской компартии и против самой Мексики»[328].

23 июня, когда имена главных участников покушения были выяснены, руководство Мексиканской компартии выпустило заявление, ставившее задачей полностью отмежеваться от налётчиков. В нём говорилось, что «множество лиц оказываются прямо или косвенно замешанными, среди них Давид Альфаро Сикейрос, на которого указали как на руководителя нападения... Коммунистическая партия Мексики заявляет категорически, что никто из участников провокации не является членом партии, что всё это элементы безответственные и агенты-провокаторы». В то же время некоторые партийные деятели во время следствия пытались реанимировать версию «самопокушения». Так, член политбюро МКП Серрано Андонеги заявил, что Троцкий давал Сикейросу деньги не то на издание какого-то журнала, не то... на организацию «автопокушения»[329].

 

IX «Коминтерн и ГПУ» Сразу же после того, как в мировой печати появились сообщения о неудаче покушения, Судоплатов был вызван на дачу Берии. «Берия был взбешён, – вспоминал об этой встрече Судоплатов. – Глядя на меня в упор, он начал спрашивать о составе одобренной мною в Париже группы и о плане уничтожения Троцкого. Я ответил, что... ожидаю подробного отчёта из Мексики по радиоканалам через день-два»[330].

После этого Берия и Судоплатов отправились к Сталину на ближнюю дачу. Сталин подтвердил своё прежнее решение, заявив: «Акция против Троцкого будет означать крушение всего троцкистского движения. И нам не надо будет тратить деньги на то, чтобы бороться с ними и их попытками подорвать Коминтерн и наши связи с левыми кругами за рубежом. Приступите к выполнению альтернативного плана, несмотря на провал Сикейроса, и пошлите телеграмму Эйтингону с выражением нашего полного доверия».

Судоплатов подготовил текст такой телеграммы, закончив её словами: «Павел шлёт наилучшие пожелания». Павел – кодовое имя Берии[331].

Ещё через два дня был получен краткий отчёт Эйтингона о неудаче покушения. Эйтингон сообщал, что готов приступить к осуществлению альтернативного плана с участием Меркадера.

Восьмого июня Берия направил Сталину и Молотову копию более подробного донесения Эйтингона, в котором говорилось: «О нашем несчастье вы знаете из газет подробно... Пока все люди целы, и часть уехала из страны... Принимая целиком на себя вину за этот кошмарный провал, я готов по первому Вашему требованию выехать для получения положенного за такой провал наказания»[332].

В заключении «Центра» по поводу налёта Сикейроса говорилось: «Мексиканской полиции удалось раскрыть все обстоятельства подготовки и совершения покушения, а также установить многих исполнителей»[333].

Пока начал проводиться в жизнь второй вариант террористического плана, мексиканская сталинистская пресса продолжала публиковать инсинуации о Троцком. Уже после того, как полиция напала на след действительных убийц, 29 мая «Эль Популяр» напечатала декларацию Коммунистической партии, которая требовала не наказания террористов, а высылки Троцкого из страны[334].

Всё это побудило Троцкого приступить к более активным действиям по разоблачению лжецов и провокаторов. 1 июня перед группой журналистов он обвинил Сталина и НКВД в организации покушения и заявил, что «следующее покушение на мою жизнь неизбежно»[335]. В тот же день он опубликовал в мексиканских газетах письмо президенту республики, в котором называл Толедано моральным соучастником покушения и обвинил газеты «Ля Вое де Мехико», «Эль Популяр» и журнал «Футуро» в том, что они получают денежные средства от Советского правительства[336]. «Футуро» и «Эль Популяр» немедленно возбудили против Троцкого иск о клевете. На слушаниях этого дела Троцкий подтвердил своё утверждение, что названные им издания являются полуофициальными органами НКВД и пользуются его материальной поддержкой[337]. После этого «Ля Вое де Мехико» также обратилась к прокуратуре с требованием привлечь Троцкого к юридической ответственности за «диффамацию».

На протяжении июня-июля Троцкий продолжал встречаться с сотрудником американского консульства Макгрегором, которому он рассказал о свидетельствах, собранных им по делу о покушении. Он сообщил Макгрегору названия сталинистских изданий в Мексике, а также имена политических и рабочих лидеров и правительственных чиновников, связанных с Мексиканской компартией. В частности, он заявил, что в ЦК этой партии работает один из ведущих агентов Коминтерна – Карлос Контеро* (псевдоним Витторио Видали) и Энрике Мартинес Ригги, имевший прямые связи с Москвой и возглавлявший чистку МКП весной 1940 года[338].

Готовясь к новому судебному расследованию, Троцкий написал свою последнюю крупную статью «Коминтерн и ГПУ», которую он завершил 17 августа, т. е. за три дня до покушения Меркадера.

Публикуя посмертно эту статью, редакция «Бюллетеня оппозиции» назвала её «самым драматическим документом политической литературы современности: в нём человек объясняет нам, почему его должны убить, обнажает нити интриги, всё теснее его обволакивающие, разоблачает мотивы убийцы»[339].

В этой статье Троцкий описывал политическое перерождение Коминтерна, закономерно повлекшее коррумпирование его секций и особенно их «вождей». «В первый период советского режима, – писал он, – когда революция шла от опасности к опасности, когда все силы уходили на гражданскую войну с её свитой голода и эпидемий, к Октябрьской революции и Коминтерну примыкали в разных странах наиболее смелые и бескорыстные революционеры. Из этого первого революционного слоя, который делом доказал свою верность Октябрьской революции в трудные годы, не осталось сейчас в Коминтерне буквально ни одного человека. Путём непрерывных исключений, материального давления, прямого подкупа, чисток и расстрелов тоталитарная клика Кремля окончательно превратила Коминтерн в своё покорное орудие. Нынешний руководящий слой Коминтерна, как и отдельных его секций, состоит из людей, примкнувших не к Октябрьской революции, а к победоносной олигархии, источнику высоких политических титулов и материальных благ... Они с восторгом и завистью взирают на вторжения Красной Армии в Польшу, Финляндию, Балтийские страны, в Бессарабию потому, что такие вторжения немедленно ведут к передаче власти местным сталинским кандидатам на тоталитарное господство»[340].

Далее Троцкий переходил к одной из наиболее острых тем, щедро эксплуатируемой прежними и нынешними антикоммунистами, – о том, что деятельность Коминтерна оплачивалась «московским золотом».

Приводя декрет Совнаркома от 13 декабря 1917 года о финансовой помощи, которую Советская республика будет оказывать революционным движениям в других странах, Троцкий писал, что такая помощь «началась с того часа, когда большевики взяли в свои руки власть». Однако тогда дело шло об открытой помощи коммунистическим партиям, которая отнюдь не обусловливалась их покорным подчинением диктату Москвы. «Партии, получавшие помощь, пользовались полной внутренней демократией, в том числе – полной свободой критики по отношению к Советскому правительству. На конгрессах Коминтерна шла всегда страстная идейная борьба, причём бывало не раз, что мы с Лениным оставались в меньшинстве»[341].

Начало перерождения дела финансовой помощи иностранным коммунистическим организациям Троцкий датировал тем временем, когда Сталин и Бухарин захватили в свои руки руководство Коминтерном. «Система подкупа и развращения руководителей рабочего движения в других странах начали систематически применяться, примерно, с 1926 года... С этого же времени начинается непримиримая борьба оппозиции («троцкистов») против финансового произвола и подкупов в Коминтерне и на его периферии»[342].

После победы правящей фракции над левой оппозицией и утверждения сталинистского режима в СССР и в международном коммунистическом движении «международная солидарность» превратилась в унизительную зависимость от Кремля. «Финансовая помощь стала формой подкупа... Теперь эта «помощь» стала ощущаться даже агентами Москвы, как постыдная и унизительная зависимость, в которой не следует открыто признаваться»[343].

Под влиянием разоблачений оппозиции Сталин оказался вынужден публиковать нечто вроде финансовых отчётов Коминтерна. «Надо сказать сразу, – подчёркивал Троцкий, – что эти отчёты, обработанные в лаборатории ГПУ, совершенно нереальны. Весь бюджет преуменьшен в несколько раз. Секретные расходы не упомянуты вовсе. Источник поступления доходов замаскирован»[344]. При всём этом в отчётах неизменно встречается особая статья: субвенции партийным периодическим изданиям. Что же касается секретных расходов, то они связаны с вмешательством ГПУ в дела Коминтерна и его секций, осуществлением тайных операций ГПУ за рубежом с помощью иностранных коммунистических партий.

В подтверждение этого Троцкий ссылался на конкретные факты, изложенные в книгах бывшего члена ЦК Компартии Испании Э. Маторраса «Коммунизм в Испании. Его ориентация, его организация, его методы» и одного из основателей Компартии США, на протяжении 20 лет бывшего членом ИККИ и его президиума Б. Гитлова «Я свидетельствую». Наиболее исчерпывающие свидетельства связей Коминтерна с ГПУ и финансовой зависимости компартий от ГПУ принадлежали, по словам Троцкого, бывшему главе советской разведывательной сети в Западной Европе В. Кривицкому, причём эти сведения «имеют юридический вес свидетельского показания», так как Кривицкий дал их под присягой комиссии палаты депутатов США[345].

Троцкий приводил также свидетельское показание И. Закса, в течение 15 лет игравшего руководящую роль в коммунистическом движении Латинской Америки, и письма Кривицкого и Гитлова с выражением готовности ответить под клятвой на вопросы мексиканского суда. Более того, Гитлов и Кривицкий прислали Троцкому специальные показания для мексиканского суда, причём в заявлении Кривицкого, которое, по его словам, «могло быть использовано для любого суда в Мексике по делу Льва Троцкого», говорилось: «ГУГБ (Главное управление государственной безопасности НКВД. – В. Р.) организует террористические акты за границей... Организаторами этих террористических актов являются ответственные агенты ГУГБ за границей. Убийцы всегда иностранцы, находящиеся на службе в ГУГБ... Некоторые из них – по соображениям конспиративного характера официально не принадлежат к партии»[346].

Освещая события, связанные с покушением, совершённым 24 мая, Троцкий писал, что он никогда не считал непосредственным организатором этого покушения Мексиканскую коммунистическую партию. «ГПУ пользуется компартией, но вовсе не сливается с нею»[347]. «Для преступлений ГПУ крайне характерно разделение труда между тайными убийцами и легальными «друзьями»: уже во время подготовки покушения, наряду с подпольной работой конспирации, ведётся открытая клеветническая кампания с целью скомпрометировать намеченную жертву. То же разделение труда продолжается и после совершения преступления: террористы скрываются; на открытой сцене остаются их адвокаты, которые стараются направлять внимание полиции на ложный след»[348].

 

X Убийца появляется в доме Троцкого Пока Троцкий вёл неустанную борьбу за установление правды о налёте банды Сикейроса, его будущий убийца осторожно, но настойчиво готовился к внедрению в его дом. Через Сильвию Агелофф он познакомился с супругами Росмерами и охотно поддерживал это знакомство, предлагая им пользоваться его машиной и оказывая другие мелкие услуги. Росмеры часто путешествовали с ним, устраивали совместные пикники в сельской местности. Поскольку Маргарита Росмер была очень дружна с Седовой, близость Меркадера с Росмерами не могла не вызвать доверия к нему со стороны Седовой и, следовательно, Троцкого.

Рассказывая об отношениях между Росмерами и Меркадером, Жан Ван Хейженоорт писал: «Существует один вопрос, который до сих пор ставит меня в тупик. Почему особенности языка Меркадера не вызвали подозрений у Росмеров? Меркадер говорил, что он был бельгийцем, но... его французский язык был пересыпан испанизмами. Французский язык бельгийца отличается от французского языка испанца. Росмер, будучи французом, знал свой язык в совершенстве... Как он мог не заметить чего-то неправильного в речи Меркадера?»[349]

По приезде в Мексику с «Джексоном» (Р. Меркадером) произошла поразительная перемена. До этого он изображал себя перед Сильвией Агелофф и её окружением совершенно аполитичным человеком. Как сообщила Сильвия Комиссии по антиамериканской деятельности в 1950 году, в Париже он «казался совершенно не интересующимся политикой любого направления... Он казался заинтересованным только спортом, театром, музыкой и другими вещами такого рода»[350].

Теперь же в разговорах с охранниками и Росмерами «Джексон» не только часто говорил о своём интересе к политике и троцкистскому движению, о своём знакомстве с европейскими троцкистами, но даже упоминал о пожертвованиях, которые он якобы делал французской секции IV Интернационала.

Объясняя Сильвии причины своего пребывания в Мексике, «Джексон» говорил, что занимается здесь выгодным бизнесом – экспортом бананов и сигар в Англию. Этот бизнес он осуществляет на службе у крупного торгового босса из США, который щедро платит ему.

28 мая, через три дня после налёта банды Сикейроса, Росмеры должны были покинуть Мексику и выехать на пароходе в Европу. «Джексон» предложил довезти их на своей машине до порта и утром в назначенное время подъехал к вилле. Узнав об этом, Троцкий сказал, что неудобно, чтобы «муж Сильвии» ожидал у ворот, и предложил пригласить его на прощальный завтрак с Росмерами. Так «Джексон» впервые оказался на вилле Троцкого и встретился с ним. С тех пор охранники свободно пропускали «Джексона» на виллу. Его ни разу не обыскивали, так как Троцкий запретил применять подобные меры к людям, постоянно посещавшим виллу, сказав, что недоверие унижает человеческое достоинство. По тем же мотивам Троцкий запретил охранникам находиться в его кабинете и даже за его дверью, когда он встречался с посетителями[351].

Согласно записям в книге посетителей виллы, «Джексон» побывал на ней двенадцать раз и находился там в общей сложности около четырёх с половиной часов. За это время Троцкий и Седова беседовали с ним по нескольку минут в саду и два раза в доме. Следствие установило, что до дня убийства Троцкий оставался с «Джексоном» наедине всего один раз – в течение 10 минут 17 августа.

В июне Сильвия поехала в Нью-Йорк. Вслед за ней отправился в Нью-Йорк и «Джексон». Спустя три недели они вернулись в Мексику. Вслед за ними в Мексику выехала Каридад. В конце июля Эйтингон сообщил условным письмом Центру, что у них «всё в порядке»[352].

После возвращения из Нью-Йорка «Джексон» продолжал время от времени посещать виллу Троцкого. Однажды он обратил внимание на то, что рабочие укрепляют наружную стену. «Джексон» спросил Хансена: «Зачем они это делают?» Хансен ответил, что работа производится для того, чтобы обезопасить виллу от возможного следующего налёта. «Джексон» на это заметил: «Это не остановит ГПУ»[353]. В другой раз, говоря с Сильвией о майском налёте, он сказал: «В следующий раз ГПУ использует другой способ»[354].

В июле «Джексон» вновь отправился в Нью-Йорк, где пробыл три недели. После возвращения из этой поездки, как вспоминала Седова, он выглядел крайне нервным и истощённым, его лицо стало бледным и серым. «Его визит в Штаты совершенно изменил его. Несколько вульгарный бонвиван, который раньше казался вполне удовлетворенным своей лёгкой жизнью, внезапно впал в ужасное нервное состояние»[355].

На протяжении нескольких недель, когда «Джексон» посещал виллу, он не вызывал подозрений у Троцкого. Это тем более удивительно, что вскоре после нападения банды Сикейроса Троцкий сказал мексиканскому журналисту Эдуарду Варгасу: «Я буду убит либо одним из тех, кто находится здесь, либо одним из тех, кто имеет доступ в этот дом. Потому, что Сталин не может оставить меня в живых»[356].

Постоянное ожидание нового покушения не ввергло Троцкого в депрессию. Он не раз успокаивал жену, озабоченную теми же мыслями о неизбежности скорой гибели. «Открывая утром или закрывая вечером массивные железные ставни, устроенные нашими друзьями в нашей спальне... Лев Давидович иногда говорил: «Ну, теперь до нас не доберутся никакие Сикейросы», – вспоминала Н. И. Седова. -А просыпаясь, он приветствовал меня и себя: «Вот нас с вами этой ночью и не убили, а вы всё недовольны»... Один раз после такого «приветствия» он в раздумьи прибавил: «Да, Наташа, мы получили отсрочку»[357].

После покушения 24 мая в руководящих органах троцкистской партии США вновь обсуждался вопрос о защите Троцкого. Делегация партийных деятелей посетила Мехико, где на совещании с Троцким было решено принять новые меры по усилению охраны. Высота стены, опоясывающей виллу, была поднята с 10 до 15 футов. В Соединённых Штатах было собрано несколько тысяч долларов для обороны дома. «В тот час, когда смертельный удар был нанесён, – вспоминал Кэннон, – я возвращался поездом из специальной поездки в Миннеаполис. Я отправился туда с целью подбора новых, особо квалифицированных товарищей для охраны в Койокане»[358].

Лев Давидович был очень тронут подарком, присланным ему друзьями из Лос-Анджелеса после налёта банды Сикейроса – металлическим жилетом, напоминавшим древнюю кольчугу. Он настаивал на том, чтобы этот жилет надевал каждый из охранников, находившихся в данный момент на наиболее ответственном посту.

«После неудачи, которую потерпели наши враги в атаке 24-го мая, – вспоминала Н. И. Седова, – мы твёрдо знали, что Сталин на этом не остановится, и готовились... Знали также, что ГПУ прибегнет к другой форме нападения. Не исключали удара и «одиночки», подосланного и купленного ГПУ. Но ни кольчуга, ни шлем не могли бы предохранить. Невозможно было эти средства защиты применять изо дня в день, невозможно было превратить свою жизнь только в самозащиту – она теряла в таком случае всякую ценность»[359].

Постоянно висящая над головой опасность побудила Троцкого мобилизовать все свои силы на работу, охватывающую самый широкий круг теоретических и политических проблем. К последним месяцам его жизни, может быть, в особенности относятся слова Джеймса Кэннона: «Он знал, что он обречён, и лихорадочно работал, чтобы оставить нам, а через нас – человечеству всё, что только возможно. В последние одиннадцать лет своего изгнания он приковал себя к письменному столу и работал с такой энергией, с такой настойчивостью, с такой выдержкой, как никто из нас не умеет работать, как только гении умеют работать. Он работал, чтоб излить на бумаге всё богатое содержание своего могучего ума и сохранить это в... письменной форме для нас и для тех, кто придёт после нас»[360].

В доме Троцкого по-прежнему царила интеллектуальная, творческая атмосфера, в которую Троцкий вовлекал всех людей из своего окружения. Как вспоминал один из секретарей Троцкого, «часто в случайном разговоре за обеденным столом всплывал какой-нибудь вопрос, завязывалась дискуссия, и Старик высказывал какие-нибудь новые и свежие взгляды. Почти неизменно замечания, сделанные мимоходом в обеденной беседе, позднее появлялись либо в книге, либо в статье или письме»[361].

Сразу же после покушения 24 мая Троцкий стал заниматься вопросом о хранении своих архивов. После 7 ноября 1936 года, когда ГПУ похитило в Париже 65 кг его архивов, различные научные учреждения США обратились к нему с просьбой передать наиболее ценную в историческом смысле часть архивов в их библиотеки и хранилища. Адвокат Троцкого Альберт Гольдман вёл по этому поводу длительные переговоры с библиотекой, основанной бывшим президентом США Гербертом Гувером, с Чикагским и Гарвардским университетами. В результате этих переговоров договор на передачу архивов был заключён с Гарвардским университетом.

После покушения 24 мая директор библиотеки Гарвардского университета прислал Троцкому письмо, в котором настаивал на скорейшем получении архивов. Сообщая об этом секретарю внутренних дел Мексики, Троцкий уточнял, что «дело идёт об архивах советского периода моей деятельности и о моей переписке, кончающейся декабрём 1936 г., т. е. до моего въезда в Мексику. Что касается писем, рукописей и документов за время моего пребывания в Мексике, то они полностью останутся со мной до тех пор, пока я буду пользоваться гостеприимством этой страны». Троцкий просил, чтобы компетентные чиновники секретариата внутренних дел, знающие иностранные языки, в том числе русский, совместно с представителем посольства США, обещавшего оказать содействие в пересылке рукописей, просмотрели архивы, подлежащие отправке в Гарвардский университет, после чего все рукописи были бы заделаны в герметические ящики во избежание их вскрытия на границе[362].

Тем временем будущий убийца делал всё возможное, чтобы втереться в доверие к Троцкому. В августе он появился на вилле без предварительного приглашения, с букетом цветов и огромной коробкой конфет, присланной, по его словам, Сильвией. В этот день «Джексон» впервые заговорил с секретарями Троцкого о развитии мирового троцкистского движения, упомянул некоторые имена его руководителей в различных странах и намекнул, что мог бы содействовать движению материально[363].

Девятого августа Сильвия вернулась в Мехико. После её приезда состоялось несколько визитов «Джексона» в Койокан. По-видимому, во время первого из этих визитов он заговорил с Троцким о своём желании оказать материальную поддержку троцкистскому движению. По словам Хансена, Троцкий говорил, что «Джексон» ещё до этого рассказал ему об оказанной им финансовой помощи французской троцкистской партии.

10 августа, когда Троцкий находился в саду, «Джексон», который крайне редко беседовал о своём «бизнесе» даже с Сильвией, заговорил с Троцким о своём «боссе», «замечательном бизнесмене», финансовые дела которого складываются очень благоприятно. К этому он прибавил, что его работодатель, зная о материальных трудностях Троцкого и троцкистов, посоветовал ему оказать им помощь.

Этот короткий разговор о финансовых спекуляциях и готовности материально помочь троцкистскому движению вызвал раздражение у Троцкого и Седовой. «Кто этот сказочно богатый босс, – сказал Троцкий Наталии Ивановне, – мы должны узнать это. «Джексон» может оказаться спекулянтом с фашистскими замашками. Было бы лучше прекратить посещение нашего дома мужем Сильвии»[364].

Тем не менее спустя несколько дней появившиеся в саду «Джексон» и Сильвия были приглашены в дом на чашку чая. Во время беседы Сильвия горячо защищала точку зрения меньшинства американской троцкистской партии. «Джексон», хотя и не вполне внятно, возражал ей и доказывал правоту позиции Троцкого в дискуссии.

17 августа «Джексон» неожиданно появился вновь в саду. Он сказал Троцкому, что просит прочитать набросок его статьи, направленной против раскольников в троцкистском движении, США. Троцкий предложил ему пройти в кабинет, где они впервые оказались наедине на протяжении нескольких минут. «Я его (Джексона) не видела, не была, к сожалению, дома, – вспоминала об этом визите Седова, – но Л. Д. мне рассказал, что «Ж» (Троцкие назвали Джексона Жасоном. – В. Р.) был у него и несколько удивил его своим поведением. Говорил об этом Л. Д. так, как будто не хотел на этом останавливаться, но в то же время, учитывая какие-то новые обстоятельства, не мог не поделиться со мной своим впечатлением: «Приносил конспект своей статьи, в сущности несколько фраз... путанно. Я дал ему кое-какие указания. Посмотрим». И ещё: «Он вчера совсем не был похож на француза, уселся вдруг на мой письменный стол и всё время был в шляпе». – «Да, странно», – удивилась я... Мне показалось, что в этот раз он увидел в «Ж» нечто иное, но не успел, вернее, не спешил ещё сделать вывода»[365].

В более поздних воспоминаниях Седова писала, что Троцкий в этот день сказал ей о «Джексоне»: «Мне он не нравится. Какого сорта этот парень? Мы должны провести небольшое расследование о нём... Я не хочу его больше видеть»[366].

Однако Троцкий не смог проверить свои подозрения, в частности, потому, что в его окружении не было людей, прибывших из Испании. Если бы прошло ещё несколько дней, Меркадер мог быть расконспирирован прибывшим в Мексику членом ПОУМа Бартоломе Коста-Амиком, встречавшимся с Троцким во время своей предыдущей поездки в Мексику в 1937 году, когда он собирал средства для ПОУМа. Теперь Коста-Амик приезжал в Мексику в качестве эмигранта. В беседе с советским журналистом в начале 90-х годов Коста-Амик сказал, что он «мог предотвратить убийство Троцкого... если бы оказался в Мехико на несколько дней раньше. Ведь первое, что я сделал бы, это пошёл к Троцкому. И очень вероятно, что встретил бы там каталонца Рамона Меркадера, который зачастил в этот дом. Я ведь хорошо знал и его, и его мать Каридад... Я знал, что Каридад и её сын были фанатичными коммунистами, из тех, которые поклонялись Сталину и беспрекословно выполнили бы любое указание Кремля... Рамон был добровольным стукачом ГПУ ещё в Испании, в середине тридцатых годов, выявляя «неблагонадёжных» среди местных коммунистов, и я, конечно, предупредил бы Льва Давидовича, что за человек приходит к нему в дом под видом бельгийского журналиста... Мысль о том, что я мог спасти его, не даёт мне покоя до сих пор»[367].

Существует версия о том, что после встречи с «Джексоном» 17 августа Троцкий обратился к своему секретарю Джозефу Хансену и настойчиво просил его выяснить, «кто такой этот Джексон». Когда в 70-е годы Международный комитет IV Интернационала, проводивший расследование обстоятельств убийства Троцкого, пришёл к выводу о неблаговидной роли Хансена и потребовал от него ответить на ряд острых вопросов, Хансен заявил, что «не может вспомнить, говорил ли ему Троцкий о своих опасениях относительно Джексона»[368].

Во всяком случае, никаких справок о «Джексоне» наведено не было, и, когда спустя два дня он вновь появился в саду Троцкого, Троцкий не выгнал его, а пригласил в свой кабинет.

В дни, непосредственно предшествующие убийству, происходили последние тайные встречи Меркадера с Эйтингоном и Каридад, в ходе которых отрабатывались детали террористического акта. Предполагалось, что Меркадер нанесёт Троцкому бесшумный смертельный удар и вслед за этим быстро покинет виллу, не возбуждая подозрений охраны, – с тем чтобы немедленно сесть в автомобиль, в котором неподалёку от ворот его будут поджидать Эйтингон и Каридад.

В расчёте на благополучный выход из дома и дальнейший скорый выезд из страны Меркадеру были подготовлены выездные документы.

Основываясь на своих беседах с Эйтингоном и Меркадером в 60-70-е годы, Судоплатов рассказывал, что существовал ещё один план, обсуждавшийся Эйтингоном, Каридад и Меркадером. Он сводился к тому, что во время нахождения Меркадера на вилле Троцкого Эйтингон, Каридад и группа из пяти боевиков попытаются ворваться на виллу и завязать перестрелку с охранниками, во время которой Меркадер убьёт Троцкого и покинет виллу. Однако Меркадер не согласился с этим и убедил Эйтингона в том, что он «один приведёт смертный приговор в исполнение», используя навыки, полученные им во время партизанской войны в Испании[369].

При выборе орудия убийства «тройка» пришла к выводу, что лучше всего использовать малый ледоруб альпиниста, поскольку его легче скрыть от охранников и им можно нанести бесшумный удар, так, чтобы никто не успел прибежать на помощь Троцкому. Надеясь на свою физическую силу, Меркадер хотел убить Троцкого одним ударом ледоруба. Кроме того, в день убийства он захватил с собой нож и пистолет.

Решимости Меркадеру, несомненно, прибавляло и то обстоятельство, что в законах Мексики отсутствовала высшая мера наказания, стало быть, даже при самом неблагоприятном для него исходе покушения ему была бы сохранена жизнь.

 

XI Последний день 20 августа Троцкий поднялся в 7 часов утра и сказал жене: «Знаешь, я сегодня с утра, по крайней мере, совсем хорошо себя чувствую, давно так не было». Хорошее физическое состояние окрыляло его надеждой поработать в этот день «как следует». «Последнее время, – вспоминала Седова, – Л. Д. жаловался на общее недомогание, которое время от времени им овладевало... А сегодняшний день нам показался началом лучшего периода в его физическом состоянии. И выглядел он хорошо»[370].

После завтрака Троцкий ещё раз сказал, что хорошо себя чувствует и хочет начать диктовку статьи о военной мобилизации в Соединённых Штатах. От этой работы он был оторван в час дня приходом его адвоката Ригалго. После его визита Троцкий зашёл к жене, чтобы сообщить, не без сожаления, что придётся отложить начатую статью и вернуться к работе, подготавливаемой им к суду по делу о «диффамации».

До пяти часов вечера Троцкий продиктовал в диктофон несколько кусков статьи о мобилизации в США и около пятидесяти небольших страниц с разоблачением инсинуаций газеты «Эль Популяр».

В 5 часов 30 минут явился без приглашения «Джексон», одетый так же, как и 17 августа, – в шляпе и с плащом, висящим на левой руке, прижатой к телу. Между тем он всегда хвастался, что не носит ни шляпы, ни плаща – даже в самую скверную погоду, а этот день был ясным и солнечным.

Вид «Джексона» был очень нервным, а цвет лица – серо-зелёным. Встретившая его Наталья Ивановна подумала про себя: «Почему он стал приходить так часто?» «Почему вы в шляпе и с плащом? – спросила она его. – Погода такая солнечная». «Да, но вы знаете, это не надолго, может пойти дождь», – ответил «Джексон». Затем он направился к Троцкому, находившемуся у кроличьих домиков. Сопровождавшая его Седова спросила: «А статья ваша готова?» – «Да, готова». «Он вынул стеснённым движением руки, продолжая не отрывать её от корпуса и прижимая плащ, в котором были зашиты, как потом стало известно, топор и кинжал, и показал мне несколько листиков, напечатанных на машинке»[371].

Как и два дня назад, Троцкий, обменявшись несколькими словами с «Джексоном», пригласил его в свой кабинет. Через несколько минут Меркадер нанёс альпенштоком по его голове страшный удар, который, какой полагал, немедленно убьёт Троцкого. Однако Троцкий издал пронизывающий крик, повернулся, напал на убийцу и успел схватиться за альпеншток.

В 1969 году, когда Судоплатов впервые за 30 лет встретился с Меркадером, последний рассказал, что в ответ на эту реакцию Троцкого он растерялся и не смог заколоть Троцкого, хотя имел при себе нож. «Представьте, – говорил Меркадер, – ведь я прошёл партизанскую войну и заколол ножом часового на мосту во время гражданской войны в Испании, но крик Троцкого меня буквально парализовал»[372].

Вспоминая об этих минутах, Седова рассказывала: «Я услышала ужасный, потрясающий крик. Не отдавая себе отчёта, чей это крик, я бросилась на него. Между столовой и балконом, на пороге, у косяка двери, опираясь на него... стоял Лев Давидович... с окровавленным лицом и ярко выделяющейся голубизной глаз без очков и с опущенными руками... Я обняла его... Мы отошли на несколько шагов и Л. Д. с моей помощью опустился на пол, на дорожку

– Наташа, я тебя люблю... – он сказал это так неожиданно, так значительно, почти строго, что я, без сил от внутреннего содрогания, склонилась к нему...

– Знаешь, там, – он глазами указал на дверь своей комнаты, – я почувствовал... понял, что он хочет сделать... он хотел меня... ещё раз... но я ему не дал, – говорил спокойно, тихо, прерывающимся голосом»[373].

Тем временем в кабинет ворвались охранники, которые стали жестоко избивать «Джексона». В этот момент покушавшийся – в первый и последний раз – потерял контроль над собой, однако, не забыв о том, что не должен говорить по-испански. Он кричал на французском языке: «Они заставили меня сделать это... Они держат в тюрьме мою мать. Они собираются убить её... Пожалуйста, убейте меня! Я хочу умереть!»[374]

Услышав крики «Джексона», Седова спросила Троцкого: «Что делать с этим? Они его убьют». «Нет... убивать нельзя, надо его заставить говорить», – всё так же с трудом, медленно произнося слова, ответил мне Л. Д. »[375].

Услышав это, охранники стали добиваться от убийцы признаний в том, что он действовал по приказу ГПУ. Не вполне прийдя в себя от шока, но твёрдо помня легенду, «Джексон» ответил, что его послало не ГПУ, а какой-то человек, которого он не знает, но который заставил его это сделать.

Вскоре приехал доктор, который, осмотрев рану, сказал Троцкому, что она «не опасна». «Л. Д. принял это спокойно, почти равнодушно, как будто другого мнения от врача в таком положении и нельзя ожидать, – вспоминала Седова, – но, обратившись к Джо (Хансену) по-английски и указав на сердце, он сказал: «Я чувствую здесь... что это конец, на этот раз они имели успех»... Меня он щадил»[376].

Затем прибыла полиция, отправившая жертву и исполнителя террористического акта под усиленной охраной в больницу. Там Троцкий подозвал Хансена и продиктовал ему: «Пожалуйста, скажите моим друзьям, что я уверен в победе Четвёртого Интернационала... Идите вперёд!»[377]

Вскоре Троцкий впал в бессознательное состояние, из которого его не вывела срочно проведённая операция. «Не спуская глаз, всю ночь я сидела над ним, ждала «пробуждения», – рассказывала Седова. – Глаза были закрыты, но дыхание, то тяжёлое, то ровно-спокойное подавало надежду. Так прошёл и наступивший день. К середине его, по определению врачей, наступило улучшение. Но к концу дня внезапно произошла резкая перемена в дыхании больного: оно стало быстрым, быстрым, внушающим смертельную тревогу... Его приподняли. Голова склонилась на плечо. Руки упали, как после распятия у Тициана на его «Снятии с креста». Терновый венец умирающему заменила повязка. Черты лица его сохранили свою чистоту и гордость. Казалось, вот он выпрямится и сам распорядится собой. Но глубина поражённого мозга была слишком велика. Пробуждения, столь страстно жданного, не свершилось»[378].

В 7 часов 25 минут вечера 21 августа 1940 г. Троцкий скончался.

 

XII Письмо убийцы Описывая главные задачи операции «Утка», Судоплатов отмечал: «Важно было также выдвинуть подходящий мотив убийства, с тем чтобы скомпрометировать Троцкого и таким образом дискредитировать его движение. Убийство должно было выглядеть как акт личной мести Троцкому, который якобы отговаривал Сильвию Агелофф выйти замуж за Меркадера. Если бы Меркадера схватили, ему надлежало заявить... что Троцкий пытался уговорить его войти в международную террористическую организацию, ставившую своей целью убийство Сталина и других советских руководителей»[379].

В этих целях было сфабриковано письмо Меркадера на французском языке, которое раненый Меркадер поспешил передать работнику медицинской кареты, увозившей его в больницу, и содержание которого вскоре стало достоянием гласности.

В письме автор, называвший себя бельгийским подданным Жаком Морнаром, писал, что хочет «объяснить людям свои мотивы, побудившие его осуществить акт возмездия». Он «сообщал сведения о своих родителях-бельгийцах, о своей учёбе в Бельгии и Франции, о возникшем у него интересе к политической деятельности троцкистов, о своём знакомстве с некоторыми представителями этого движения». Он утверждал, что некий «ведущий член IV Интернационала» (не названный им по имени) предложил ему выехать в Мексику и войти в контакт с Троцким. От этого человека им якобы был получен канадский паспорт на имя Фрэнка Джексона и деньги на поездку.

Далее автор письма обстоятельно излагал мотивы убийства: в результате личного знакомства и «частых дискуссий» с Троцким он постепенно начал разочаровываться в теории и практике троцкизма. Он обнаружил, что Троцкий «был пожираем ненавистью и жаждой мщения» и вступил в заговор с «некоторыми лидерами капиталистических стран». А после того, как Троцкий стал уговаривать его отправиться в Советский Союз для совершения «серии (!) покушений» против различных лиц и в особенности против Сталина, он принял решение устранить этого злодея. В этом ему должен был помочь «иностранный парламентский комитет великой державы» (о каком комитете и какой державе идёт речь, в письме не упоминалось. – В. Р.).

Дополнительным мотивом убийства «Морнар» называл требование Троцкого «покинуть свою жену», поскольку она присоединилась к группе Шахтмана.

Кроме того, в письме говорилось о том, что симпатии Троцкого были на стороне Альмазана и что, вероятно, Троцкий принадлежал к группе заговорщиков, намеревавшихся убить Ломбарде Толедано и Авило Камачо, кандидата в президенты Мексики. Эта часть письма ставила целью настроить против Троцкого мексиканское общественное мнение.

Наконец, «Морнар» сообщал, что партия Троцкого была очень бедна (это заявление противоречило «признаниям» на московских процессах, согласно которым Троцкого и троцкистов финансировали все крупные капиталистические державы) и что лишь «консул одной великой иностранной державы», часто навещавший Троцкого, может ответить на вопрос, откуда брались деньги на охрану дома.

Последние слова письма были как бы скопированы с судебных речей Вышинского: «История оправдает меня за то, что я устранил злейшего врага рабочего класса»[380].

Салазар легко определил, что письмо было напечатано на пишущей машинке за много дней до того, как под ним была поставлена карандашом подпись «Жак» и дата «20.08.1940».

Письмо «Морнара» Д. Кэннон назвал «глупой попыткой полицейского ума восстановить подлоги, дискредитированные в глазах всего света»[381].

Спустя много лет Диего Ривера говорил советскому журналисту Папорову: «Текст письма был неграмотен. Полиция могла цепляться к каждой фразе. Например, Джексон утверждал, что он разочаровался в Троцком. Когда успел, если в общей сложности общался с Троцким четыре часа? Джексон утверждал, что Троцкий предложил ему отправиться в Россию, чтобы совершить там ряд убийств руководителей партии и Красной Армии. Когда и как Троцкий мог доверить такое неизвестному человеку, с которым – это показывают записи в книге внутренних охранников – Троцкий находился наедине всего десять минут 17 августа»[382].

На первом допросе, проведённом Салазаром в приёмном покое больницы, убийца, обретя вновь спокойствие и выдержку, сообщил, что его настоящее имя – Жак Морнар Вандендрейш.

На очной ставке с потрясенной Сильвией, требовавшей от него назвать подлинные причины убийства, «Джексон» (теперь уже «Морнар») повторил изложенную в письме версию и добавил, что Троцкий уговаривал его отправиться в Россию через Шанхай и обещал оплатить ему дорогу.

Первая часть легенды «Морнара» была разоблачена уже в самом начале следствия, когда Салазар пригласил посланника Бельгии в Мексике на очную ставку с «Морнаром». Бельгийский дипломат привёл много фактов, свидетельствующих о том, что «Морнар» не является бельгийцем и все его сообщения о своих родителях и своём пребывании в Бельгии вымышлены.

Ещё до того, как следствие отвергло версию о «Морнаре» как «разочарованном троцкисте», ещё тогда, когда Троцкий находился в госпитале, его секретарь Джозеф Хансен сделал заявление для прессы, в котором главное внимание уделялось характеристике убийцы, причём эта характеристика была составлена в унисон с письмом «Морнара» и была как нельзя более благоприятна для сталинистской пропаганды.

Хансен заявил, что «Троцкий знал лично убийцу более шести месяцев перед убийством», что «Джексон пользовался доверием Троцкого из-за его связи с троцкистским движением во Франции и США», «часто посещал дом Троцкого» и «был известен, как щедрый финансовый сторонник троцкистского движения».

На самом деле «Морнар» был человеком, совершенно чужим Троцкому. Он не являлся членом IV Интернационала и вошел в дом Троцкого, не имея каких-либо рекомендаций от европейских или американских троцкистов. Троцкому и его окружению не было известно о каких-либо связях «Морнара» с троцкистским движением во Франции. Во время своих приездов в Нью-Йорк «Морнар» не вступал ни в какие контакты с Социалистической Рабочей Партией США. Он встречался с Троцким на протяжении всего 11 недель (а не шести с лишним месяцев). Троцкий не только не питал доверия к «Джексону», но высказывал прямые подозрения относительно него. Что же касается «финансовой щедрости» «Джексона», то она ограничивалась только словами: он никогда не вручал никаких денег Троцкому или близким к нему людям, да Троцкий никогда не принял бы их от этого сомнительного «сторонника»[383].

Лживое заявление Хансена немедленно было растиражировано американской прессой, а это в свою очередь дало возможность советской и коминтерновской печати, со ссылкой на буржуазные газеты, широко распространять версию об убийстве Троцкого одним из его близких приверженцев.

Через два дня после смерти Троцкого в «Правде» появилась краткая заметка: «Лондонское радио сегодня сообщило: «В Мексике в больнице умер Троцкий от пролома черепа, полученного во время покушения на него одним из лиц его ближайшего окружения». Рядом с этой заметкой была напечатана статья «Смерть международного шпиона», начинающаяся словами: «По сообщению американских газет, на Троцкого, проживавшего последние годы в Мексике, было совершено покушение. Покушавшийся – Жак Морнар Вандендрейш – один из ближайших людей и последователей Троцкого». Вслед за этим в статье кратко излагалась – в духе «Краткого курса истории ВКП(б)» – биография Троцкого, завершавшаяся словами: «Троцкий запутался в собственных сетях, дойдя до предела человеческого падения. Его убили его же сторонники... Троцкий... стал жертвой своих же собственных интриг, предательств, измен, злодеяний»[384].

Волкогонов, ознакомившийся со сталинской правкой на корректуре статьи, писал, что Сталин сделал в ней только ряд вставок, касающихся Троцкого: «Организатор убийц», «Он учил убийству из-за угла», «Троцкий организовал злодейское убийство Кирова, Куйбышева, Горького», «С печатью международного шпиона и убийцы на челе» и т. п.[385]

Ещё дальше пошли некоторые издания зарубежных коммунистических партий. Так, американская «Дейли Уоркер» уже 22 августа поспешила заявить, что «Джексон был секретарём Троцкого на протяжении многих лет»[386].

Активную лепту в распространение сталинской версии о причинах убийства Троцкого внесла мексиканская сталинистская печать. Правда, непосредственно после убийства Компартия и Толедано осудили покушение, обвинив в нём провокаторов, заинтересованных в том, чтобы замарать доброе имя Мексики. Однако спустя несколько дней коммунистические и ломбардистские газеты принялись на все лады излагать содержание письма, написанного убийцей в своё оправдание, и изображать Меркадера заядлым троцкистом, разочаровавшимся в своём вожде.

После смерти Троцкого госдепартамент США продолжал проявлять интерес к судьбе Харта и к обстоятельствам убийства Троцкого вообще. В этой связи он сотрудничал с Хансеном, который в сентябре 1940 года посещал американское посольство. 3 сентября Хансен встретился с сотрудником ФБР Макгрегором в американском консульстве и сообщил ему о существовании трёх неопубликованных работ Троцкого... На следующий день Хансен вручил их Макгрегору... Через 5 дней Хансен передал Макгрегору новые материалы, найденные им в письменном столе Троцкого[387]. Отчёты о его сообщениях внимательно изучались в Госдепартаменте. Перед отъездом из Мехико Хансен просил Макгрегора, работавшего в качестве диппредставителя США в Мехико, установить конфиденциальным путём связи со спецслужбами в США. 25 сентября американский консул Джордж Шоу обратился к главе безопасности Госдепартамента в Вашингтоне Раймону Мэрфи с просьбой принять Хансена для получения от него информации. В письме Мэрфи, направленном 28 сентября Шоу, говорилось, что Хансен должен войти в контакт с директором Нью-Йоркского отделения ФБР Сакеттом.

Сообщения Сакетта дошли до Рузвельта, который поручил Гуверу, директору ФБР, заняться этим делом*. 9 декабря сотрудник ФБР сообщил Гуверу о встрече агента ФБР Стара, Кэннона и Хансена в штаб-квартире Социалистической Рабочей Партии. Хансен передал ФБР документ о сети агентов НКВД в США. Однако в интервью, данном в 1977 году комиссии Международного комитета IV Интернационала, Хансен заявил, что не предпринимал никаких попыток установить контакт с ФБР[388].

 

XIII Чем занимался Cталин после убийства Троцкого «История – большая искусница связывать разное значением и ценой в один нерасторжимый узел, – писал советский историк Гефтер. – И тут она соединила днями: уничтожение Троцкого – и явный надлом столь невероятно до тех пор складывавшегося в его, Сталина, пользу соотношения сил во всемирной схватке. Сладость личного триумфа – и явный сигнал бедствия. Услышал ли? Или торжество от достижения сокровенного (Троцкого нет, нет навсегда!) притупило его чутьё?»[389]

Под «явным надломом» благоприятного для Сталина международного положения Гефтер, очевидно, имел в виду появление первых трещин в советско-германских отношениях. Но Сталин отказывался адекватно реагировать на эти тревожные сигналы, продолжая надеяться на то, что события будут развиваться по прежнему сценарию: Германия будет захватывать новые территории в Европе военной силой, а Советский Союз – «мирным» путём, что приведёт к разделу Европы, а затем и всего мира между антикоминтерновскими державами и Советским Союзом. Поэтому никаких активных дипломатических акций в дни, непосредственно последовавшие за гибелью Троцкого, им осуществлено не было. Зато пристальное внимание Сталина в эти дни было направлено, как это ни удивительно, на расправу с второстепенным писателем Авдеенко за его сценарий «Закон жизни».

Судьба Авдеенко была не совсем ординарной. На рубеже 30-х годов был объявлен так называемый «призыв ударников в литературу». Согласно этому лозунгу, сами рабочие-ударники должны были описывать свои трудовые подвиги. Вслед за этим им должна была оказываться «творческая помощь», с тем чтобы за их счёт пополнялись ряды советских писателей. Из всех потуг создать в ходе этой кампании нечто, напоминающее художественное произведение, выделилась лишь одна повесть под названием «Я люблю», принадлежащая двадцатипятилетнему рабочему магнитогорского комбината Авдеенко. После издания огромным тиражом этой повести, в апологетических тонах описывающей будни «Магнитки», перед Авдеенко открылась головокружительная карьера. Он был избран членом Союза советских писателей, назначен спецкором «Правды» по Донецкому краю, получил шикарные квартиры в Москве и Макеевке. Когда же обнаружилось, что под умелым руководством Мехлиса Авдеенко научился особенно удачно льстить Сталину (так, в выступлении на Съезде советов он обещал, что первым словом, которое произнесёт его будущий сын, будет слово «Сталин»), его стали «для знакомства с капиталистической действительностью» посылать в заграничные круизы и командировки, позволили приобрести редкий в то время зарубежный автомобиль «Бьюик».

За короткое время, помимо множества сервильных статей и очерков, Авдеенко написал несколько графоманских «полотен», последним из которых был сценарий «Закон жизни». Однако фильм, спешно созданный по этому сценарию, вызвал недовольство Сталина. Чтобы «наказать» Авдеенко, Сталин прибегнул к своему излюбленному приёму – неожиданно сбросить человека с вершин карьерного успеха и благополучия в грязь и позор.

Сам Авдеенко узнал о постигшем его остракизме, находясь в Киеве, когда 15 августа увидел, как тщательно заклеиваются свежие афиши с анонсом о появлении фильма на экранах города. Затем он узнал, что сотрудники НКВД на мотоциклах объезжают кинотеатры города, опечатывая коробки с кинолентами «Закона жизни». В тот же день он прочёл анонимную разгромную статью в «Правде» – «Фальшивый закон», которая, как он вскоре узнал, была напечатана по личному заданию Сталина, отредактирована и дописана им. Наконец, ему была доставлена правительственная телеграмма с предписанием Жданова явиться в ЦК.

Девятого сентября Авдеенко был вызван на заседание Оргбюро ЦК, которое продолжалось с 5 часов вечера до 12 ночи. После занудного вступительного слова Жданова и бичующих выступлений приглашённых на заседание членов Президиума Союза советских писателей на сцене внезапно появился Сталин. Расхаживая около трибуны, он несколько раз прерывал выступавших и разражался длинными монологами. В них он не ограничивался репликами типа: «Авдеенко – человек в маске, вражеское охвостье. Говорят, он был рабочим. А разве мы не знаем таких случаев, когда бывший рабочий становился нашим заклятым врагом?» Сталин подробно рассуждал о Шекспире, Гоголе и Чехове, доводил до сведения присутствующих, какой манере письма отдаёт предпочтение[390].

Сразу же после заседания и в последующие дни Авдеенко ожидал ареста. Но Сталин ограничился на этот раз более «мягкими» санкциями. В «Правде» была помещена заметка: «Ввиду того, что, как выяснилось в последнее время, ряд произведений писателя Авдеенко носят не вполне советский характер, а в некоторой части даже антисоветский характер, редакция «Правды» постановила исключить писателя Авдеенко из списка корреспондентов «Правды» и отобрать у него корреспондентскую карточку»[391]. Вслед за этим Авдеенко был исключён из партии, из Союза писателей и выведен из состава Макеевского горсовета как «лишённый доверия избирателей». Его семья была выселена в Макеевке из квартиры и дачи и переселена в бывшее овощехранилище. Все его книги были изъяты из библиотек.

Размышляя спустя много лет над причинами расправы над ним, Авдеенко писал: «Какое зловещее совпадение! В одно и то же августовское время убит Троцкий, а я распят на страницах любимой «Правды». Как неожиданно, как страшно время соединило две судьбы, абсолютно чуждые друг другу... Не время соединило мою беду с бедой Троцкого, а одна и та же карающая, мстящая рука. Понял задним числом и причину необыкновенного, сильнейшего возбуждения Сталина в ту ночь, когда встретился с ним, когда подвергся расправе. Возбудила хозяина кровь Троцкого, его разрубленный череп, предсмертные крики»[392].

Раздражение и гнев Сталина были, по-видимому, во многом вызваны беспокойством по поводу того, не будут ли пойманы соучастники убийства и не «расколется» ли Меркадер, сообщив следствию подлинные мотивы и имена организаторов террористического акта.

Как сообщил 5 марта 1954 года Эйтингон, вечером 20 августа, когда мексиканское радио передало подробности покушения на Троцкого, он и «Мать» немедленно покинули Мексику, выехав на Кубу[393]. Через несколько дней об этом было сообщено Сталину.

Однако и это известие не внесло полного успокоения в жизнь Кремля. Соучастники убийцы, находившиеся за пределами СССР, могли быть арестованы и открыть на следствии подлинную причину убийства и имя убийцы. Как вспоминал Судоплатов, «мне было официально объявлено, что людьми Эйтингона и их работой наверху довольны, но участники операции будут награждены только после возвращения в Москву... Берия спросил меня, удалось ли Каридад, Эйтингону и Григулевичу спастись и надёжно спрятаться. Я ответил, что у них хорошее укрытие, неизвестное Меркадеру»[394].

Это свидетельство говорит о том, что у главных организаторов убийства оставались опасения относительно поведения Меркадера на следствии. Некоторое успокоение принесли первые сообщения о том, что Меркадер точно придерживается в своих показаниях изготовленной для него в НКВД легенды. 19 сентября 1940 года Берия послал спецсообщение Сталину и Молотову: «НКВД направляет вам в переводе с английского письмо, найденное мексиканской полицией в кармане арестованного Жака Морнара. Письмо добыто агентурным путём»[395].

Лишь в июне 1941 года, после возвращения Эйтингона и К. Меркадер в Москву, Берия направил Сталину следующее представление к правительственным наградам: «Группой работников НКВД в 1940 г. было успешно выполнено специальное задание. НКВД СССР просит наградить орденами Союза ССР шесть товарищей, участвовавших в выполнении этого задания. Прошу вашего решения». На этом документе Сталин наложил резолюцию: «За (без публикации)».

В закрытом Указе Президиума Верховного Совета СССР награждёнными орденами значились: К. Меркадер, Судоплатов, Эйтингон, Григулевич, Василевский и Пастельняк (двое последних были работниками советских резидентур в Париже и Нью-Йорке, внесшими важную лепту в подготовку и организацию террористического акта)[396].

 

XIV Деятельность НКВД по борьбе с «троцкистами» после смерти Троцкого Согласно данным, приведённым в книге Волкогонова, вскоре после получения известия об убийстве Троцкого Берия, исходя из указаний Сталина, отдал распоряжение о «ликвидации в лагерях активных троцкистов». Накануне войны по лагерям прокатилась ещё одна, малозаметная волна, сметающая последних осуждённых, причисленных к «активным троцкистам»[397]*.

После смерти Троцкого не прекратилось внедрение агентов НКВД в зарубежные троцкистские организации, особенно в Социалистическую Рабочую Партию США. Судоплатов относил такие акции к «важным приоритетам в работе советской разведки в 1930-1940-х годах» потому, что Сталин хотел получить информацию о том, что будет происходить в троцкистских кругах после убийства Троцкого: «Будут ли троцкисты обладать силой и представлять угрозу для СССР без своего лидера?» Поэтому Сталин регулярно продолжал читать сообщения, приходившие от агента, который сумел проникнуть в редакцию троцкистской газеты, издававшейся в Нью-Йорке. «От него, – вспоминал Судоплатов, – мы получали информацию о планах и целях их движения и строили соответственно свою деятельность по борьбе с троцкизмом. Нередко Сталин имел возможность читать троцкистские статьи и документы ещё до того, как они публиковались на Западе»[398].

В ходе расследования, проведённого в семидесятых годах Международным комитетом IV Интернационала на тему «Безопасность и IV Интернационал», были обнаружены многочисленные факты, свидетельствующие о проникновении агентов НКВД в американское троцкистское движение. Используя материалы архивов Госдепартамента и «шпионских процессов» 50-60-х годов в США, а также свидетельства очевидцев, МКЧИ обнародовал имена советских резидентов и американских агентов, информировавших их о деятельности троцкистов в США.

В конце 30-х годов резидентом, непосредственно занимавшимся американским троцкистским движением, был уже упоминавшийся Г. Рабинович, официально действовавший под прикрытием звания главы представительства Советского общества Красного Креста в США, а перед завербованными им агентами выступавший под именами Роберта, Джо и Джона Рича. 31 августа 1940 года секретарь Троцкого Хансен заявил Макгрегору, что агент ГПУ «Джон» предлагал ему выйти из троцкистской партии и вступить в Компартию США. В шпионскую сеть, созданную Рабиновичем, входили, в частности, Руби Вайль, а также Сильвия Франклин, внедрённая в аппарат Социалистической Рабочей Партии США и ставшая секретарём её руководителя Джеймса Кэннона[399]. В 1950 году бывший редактор газеты «Нью Уоркер» Буденц сообщил Комиссии палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности, специально изучавшей вопрос «Американские аспекты убийства Троцкого», что Сильвия Франклин передавала советской внешней разведке документы партии, включая переписку Троцкого с троцкистами всего мира. Кэннон с негодованием отверг это разоблачение на основании того, что оно принадлежало платному агенту-информатору ФБР, и посчитал его провокацией. Однако на процессах 1960-1962 годов сама Сильвия Франклин вынуждена была признаться в том, что в конце 30-х и в 40-х годах выполняла задания советской разведки.

С конца 20-х годов в международном троцкистском движении активно действовали в качестве агентов-провокаторов братья Соболевичусы, носившие партийные клички Сенин и Велл, а позднее, после переезда в США, принявшие имена Джек Собл и Роберт Соблен.

В 1929 году Соболевичусы примкнули к левой оппозиции. Тогда же Собл был исключён из КПГ. В 1931 году он был завербован ГПУ. В конце 20-х – начале 30-х годов он встречался с Седовым в Берлине, в 1931 году посетил Троцкого в Принкипо, а в следующем году беседовал с ним в Копенгагене, куда Троцкий выезжал для чтения лекций. После этой беседы Троцкий назвал Соболевичусов сталинистскими агентами. Обо всех контактах с Седовым и Троцким Собл подробно докладывал ГПУ.

28 апреля 1936 года Седов писал Виктору Сержу: «Что касается Сенина, то это не только провокатор, но и перебежчик, совершенно открыто перешедший на сторону сталинцев за границей. И только оторванность от заграницы – где мы опубликовали о нём в нашей печати – дала ему возможность гастролировать в Париже.

Я его видел раз в Берлине. Он на меня произвёл неблагоприятное впечатление, никаких связей, поручений и пр. я ему не давал. Да и он тогда не склонен был их брать, ибо в ту пору, по всему, был просто трусливым обывателем, а провокатором стал позже. Если он, по приезде в Россию, сослался на меня или на нас, так он это делал в качестве провокатора. И так как он не имел никаких, да и не мог иметь, доказательств, что он действует в союзе с нами за границей, то доверия само по себе он не заслуживал»[400].

В 1933 году Собл приехал в Советский Союз, где работал в газете «Бакинский рабочий», а затем в издававшейся в Москве на немецком языке газете «Дейче Централ Цайтунг». В 1934 году Собл вместе со своей многочисленной семьей был переправлен в США, причём перед его выездом из СССР он был принят Берией, который сказал ему: «Я слышал о Вашей полезной работе для партии. Товарищ Сталин помнит Ваше имя и заслуги, которые принадлежат Вам в борьбе против заклятого врага нашего государства Троцкого»[401].

В 1943 году Собл вступил в контакт с советским резидентом Зубилиным, Шаляпиным и Худенко, которым в дальнейшем передавал информацию о лицах, симпатизирующих троцкистам. За это он получал деньги, предназначенные ему и его соучастникам. НКВД передало Соблу своих агентов, в результате чего возникла шпионская группа внутри американского троцкистского движения, включавшая около 10 человек.

Разыскав Зборовского, исчезнувшего на некоторое время из поля зрения советской агентуры, Шаляпин связал его с Соблом. Представляя Зборовского Соблу, Шаляпин назвал его «нашим старым агентом». После этого, по словам Собла, он встречался со Зборовским не менее 40-50 раз. Зборовский регулярно передавал ему информацию о троцкистах и русских эмигрантах и получал за это под расписку ежемесячно 150 долларов.

В 1945-1946 годах Собл передал всех своих агентов в троцкистском движении Соблену. В конце 40-х – начале 50-х годов ФБР тщательно разрабатывало шпионскую сеть Собла-Соблена. Собл был арестован в 1957 году.

НКВД вербовал агентов разного рода. Одни из них были головорезами, способными и готовыми на убийство. Другие были способны на выполнение более «мягких», но зачастую не менее важных заданий – поставку необходимой информации. К таким принадлежал и Марк Зборовский.

Ещё в 1939 году один из парижских агентов НКВД докладывал в Москву, что наибольшая опасность «Тюльпану» (кодовая кличка Зборовского) исходит от «Соседки» (кодовая кличка Л. Эстрин), но «Тюльпан» «совершенно недооценивает» эту опасность[402].

Однако Эстрин (сменившая фамилию после вступления в брак с меньшевиком-эмигрантом Давидом Даллиным) сохранила полное доверие и дружеские чувства к Зборовскому. Она специально ездила в 1941 году во Францию, чтобы раздобыть ему визовые документы, а после его приезда в США нашла ему работу. Она же ввела его в круг американских троцкистов.

На допросе в ЦРУ в 1965 году Орлов заявил, что, по его мнению, Лола Даллин знала всё о подлинном статусе Зборовского как советского агента и более того – она сама была советским агентом. Однако в подтверждение этого Орлов смог сообщить лишь то, что Лола в одной из бесед с ним сказала, что была знакома с офицером НКВД Брюнном, курировавшим агентов из числа эмигрантов[403].

Во время войны Зборовский поддерживал отношения с бывшим секретарём Троцкого, а затем секретарём IV Интернационала по международным связям Ж. Хейженоортом.

В 1953 году Орлов впервые сказал эмигранту-меньшевику Абрамовичу, что «Марк», которого он знал только по имени, – давний агент-провокатор НКВД. В 1954 году, узнав от Даллиных фамилию «Марка», Орлов обратился к своему адвокату и рассказал ему о Зборовском, чтобы адвокат сообщил о последнем ФБР.

В конце 1954 года Зборовский был впервые допрошен агентами ФБР. Зборовский уверял, что порвал связи с ГПУ в 1938 году, и теперь он – «лояльный американец». Он не назвал имена Собла и других своих соучастников[404].

В начале 1955 года американский журналист Генри Кассой опубликовал в журнале «Нью Лидер» статью о Зборовском на основе сообщений Орлова. В марте 1956 года в том же журнале Давидом Даллиным была опубликована статья «Марк Зборовский – советский агент».

По делу Зборовского состоялись слушания в сенатской юридической подкомиссии – на закрытой сессии в 1955 году и на открытой сессии в 1957 году – с участием Орлова и Л. Даллин как свидетелей. Когда Зборовский стал отпираться от предъявленных ему обвинений, было зачитано письмо о его агентурной деятельности, переданное Соблом главному советскому резиденту в США Зарубину (Зубилину) через члена его группы Б. Морроса. В письме Собл сообщал о разоблачении Зборовского Орловым и просил Зарубина «принять самые настоятельные меры», с тем чтобы помочь ему (Соблу) избежать разоблачения. Однако Моррос оказался двойным агентом, в результате чего это письмо легло на стол директора ФБР Гувера.

После этого Зборовский сознался, что в 1943 году к нему подошёл незнакомый человек и сказал: «Наконец-то мы нашли Вас». Далее этот человек заявил: «Пришло время работать» – и потребовал восстановить старые связи с американскими троцкистами и русскими эмигрантами[405].

В ходе слушаний о Зборовском выяснилось, что в 1946 году он информировал резидентов НКВД о предстоящем невозвращенчестве работника торговой миссии СССР в США Кравченко, что вызвало панику в советском посольстве и недоверие к этой информации. Когда же эта информация подтвердилась, Зборовский, которому Кравченко доверял, стал докладывать советской агентуре о поведении Кравченко, передавал через Собла рукопись книги, над которой тот работал.

Затем ему было поручено вступить в троцкистскую партию и сообщать о ней информацию изнутри[406].

В 1958 году Зборовский был судим, приговорён к пяти годам тюремного заключения. После поданной им апелляции был снова судим и приговорён к меньшему сроку, который отбыл не полностью.

И до, и после ареста научная карьера Зборовского складывалась весьма благоприятно. Он работал в американских университетах, занимал высокий пост в Правительственном департаменте умственного здоровья, откуда получал щедрые федеральные гранты, был близок с Маргарет Мид и другими видными американскими антропологами. После освобождения из тюрьмы он работал в медико-антропологическим департаменте Еврейского медицинского центра[407].

Ещё одним платным агентом НКВД в США был Флойд Кливиленд Миллер, вначале работавший под руководством Рабиновича и прослушивающий телефонные разговоры Кэннона. Вскоре Миллер стал главой троцкистской фракции в Интернациональном профсоюзе моряков и редактором газеты этого союза. Он передавал советской агентуре имена моряков-троцкистов, плавающих на американских судах в советские порты Мурманск и Архангельск. В результате этого органы НКВД – КГБ наблюдали за поведением этих людей, особенно – за их встречами с советскими гражданами (это служит косвенным свидетельством того, что троцкистская литература переправлялась в СССР даже в 40-е годы).

Не зная всего этого, руководство Социалистической Рабочей Партии США сохраняло своё доверие к Миллеру и даже направило его в 1944 году в Мексику, чтобы обсудить с Седовой вопрос о публикации книги Троцкого о Сталине.

В 1953 году в Мюнхене был убит бывший личный секретарь и охранник Троцкого Залус, самый первый иностранный доброволец, который присоединился к нему в изгнании. В 18 лет Залус был делегатом интернациональной конференции молодых коммунистов в Москве. После разрыва с официальной чехословацкой коммунистической группой «Руде право» Залус организовал журнал левой оппозиции «Ингра»[408].

В марте 1953 года, через несколько дней после смерти Сталина, тогдашний министр госбезопасности СССР Игнатьев в донесении, направленном Маленкову, Берии, Молотову, Булганину и Хрущёву, сообщал: «Ликвидация Залуса осуществлена через агента МГБ, немца по национальности, всыпавшего ему 13 февраля с. г. специальный препарат, вызывающий смерть через 10-12 дней. Вскоре после этого Залус заболел и в одном из госпиталей Мюнхена 4 марта с. г. умер. При проверке через различные источники выяснилось, что отравление Залуса не вызвало у противника каких-либо подозрений. Врачи констатировали, что его смерть наступила в результате воспаления лёгких»[409].

В 1954 году Миллер передал ФБР подробное заявление о своей шпионской деятельности.

 

XV Отклики на гибель Троцкого На протяжении пяти дней тело Троцкого, окружённое друзьями, находилось в помещении городской ратуши Мехико. Мимо него в скорбном молчании прошли не менее сотни тысяч человек. Вслед за этим в Мехико состоялась многотысячная похоронная процессия, превратившаяся в грандиозную антисталинскую манифестацию. Мексиканское правительство взяло на себя расходы и ответственность за проведение траурных мероприятий.

Президент Карденас по политическим соображениям не участвовал в прощальной церемонии, но в день смерти Троцкого он оставил в дневнике следующую запись (впервые опубликованную в книге его дневниковых записей, вышедшей в свет в 1972 году): «Дела и идеи народов не исчезают со смертью их лидеров, наоборот – утверждаются ещё больше кровью жертв святого дела. Кровь Троцкого станет удобрением в сердцах людей его родины»[410].

Телеграммы с выражением сочувствия и соболезнования помимо отдельных лиц прислали секции IV Интернационала, а также испанская ПОУМ, Независимая рабочая партия Великобритании, Революционно-социалистическая рабочая партия Голландии, Независимая социалистическая партия Италии и другие левые организации. Некролог Цейлонской троцкистской партии был озаглавлен «Убийство Троцкого – дело злодейских рук Сталина»[411].

В заявлении центрального комитета Социалистической Рабочей Партии США, озаглавленном «Мы обвиняем Сталина!», говорилось: «Авангард передового человечества навсегда лишён неутомимых трудов Троцкого, его неподкупной преданности. Утрачен его мудрый совет, воодушевление его непреклонного мужества. Но вечными останутся плоды его сорокалетнего труда и бесстрашной борьбы... Нет такой силы на свете, которой удалось бы уничтожить то плодотворное наследство, которое он оставил нам, – дар его несравненного гения делу человечества... Мы не забудем последнего завета тов. Троцкого: «Скажите нашим друзьям – я уверен в победе Четвёртого Интернационала. Вперёд!»[412]

Глубокими мыслями была насыщена страстная и проникновенная речь Джеймса Кэннона «Памяти Старика», произнесённая 28 августа на массовом траурном митинге в Нью-Йорке. Кэннон подчёркивал, что «Троцкий считал идеи величайшей на свете силой. Творцы идей могут быть уничтожены, но сами идеи, раз пущенные в обращение, живут своей собственной жизнью. Это было центральной, доминирующей концепцией тов. Троцкого. Не раз он пояснял нам: «Не партия создаёт программу (идею), а программа создаёт партию». В личном письме мне он писал: «Мы оперируем самыми правильными и могучими идеями при недостатке сил и материальных средств. Но в конце концов правильные идеи всегда побеждают и находят для себя необходимые материальные силы и средства».

Поэтому Троцкий, по словам Кэннона, считал, что «его главное значение – не в его физической жизни, не в его эпических подвигах, размахом и величием которых он превосходит все героические фигуры истории, но в том, что он оставит после себя, когда убийцы выполнят своё дело»[413]. Такого же мнения, пусть не всегда сознательно, а интуитивно придерживались его противники. Поэтому символичный характер носит тот метод, который они избрали для его убийства.

«Великий мозг Троцкого – вот чего так страшились его враги. С ним они не могли совладеть. Ему они не находили ответов. В ужасающе-чудовищном способе, которым они убили его, таится глубокий символ. Они ударили по его мозгу! Но богатейшие продукты этого мозга живут. Они уже вырвались, их никогда не поймать, никогда не уничтожить»[414].

Кэннон выражал уверенность, что «миллионы людей будущих поколений будут разыскивать все данные о нём, каждое слово, каждое впечатление, бросающее свет на него, на его идеи, его цели и его личную жизнь». Главной целью жизни Троцкого было создание гармоничного общества, в котором люди связаны между собой глубоко человеческими отношениями. Сам Троцкий «был уже и по своему уму, и по образу жизни человеком коммунистического будущего... Многое отойдёт из нашей ужасной эпохи... но дух коммунистического человека, который тов. Троцкий олицетворял, – он не умрёт!»[415].

Кэннон напоминал, что трагический путь Троцкого был устлан неисчислимыми утратами. «Троцкого убили не одним ударом, не в тот момент, когда убийца, агент Сталина, вонзил острие топора в его затылок. Этот удар был только последним ударом. Его убивали постепенно, его убивали много раз. Семь раз его убивали, когда убили семь секретарей его. Четыре раза его убивали, когда убили его дочерей и сыновей. Его убивали, когда истребляли его старых сподвижников по Русской революции... Все ресурсы могущественного государства, приведённые в движение ненавистью и мстительностью Сталина, были направлены на уничтожение одного человека, без средств, окружённого только небольшой группой приверженцев»[416].

Кэннон считал, что с убийством Троцкого самый тяжёлый удар понёс русский народ. «Но тот самый факт, что после одиннадцати лет (изгнания) сталинская камарилья вынуждена была убить Троцкого, что она вынуждена была протянуть руку из Москвы, сосредоточить все свои усилия, чтобы покончить с Троцким, – это самое лучшее доказательство того, что Троцкий живёт в сердце русского народа»[417].

Непоправимый удар нанесён и международному троцкистскому движению, ученикам Троцкого, которых он воспитал более чем в тридцати странах. «Только совсем немногие из товарищей знали Троцкого лично. И всё же его знали везде: и в Китае, и за широкими морями в Чили, в Аргентине, Бразилии, Австралии, почти во всех странах Европы, в Соединённых Штатах, Канаде, Индокитае, Южной Африке»[418].

 

XVI «Завещание» В конце февраля – начале марта 1940 года Троцкий составил документ, названный им «Завещанием». В этом документе нет каких-либо политических выводов и оценок, советов сторонникам и т. д. Имущественным вопросам посвящены всего три строки (Троцкий сообщал, что передает всё имущество, которое останется после его смерти, и все свои литературные права Н. И. Седовой). «Завещание» написано в то время, когда Троцкий уже ожидал близкого покушения, но в нём говорится не о возможном террористическом акте, а об ожидании скорого конца от кровоизлияния в мозг («это самый лучший конец, какого я могу желать») и о возможности самоубийства в случае, если склероз примет затяжной характер и приведёт к длительной инвалидности.

«Завещание» носит по преимуществу личный и мировоззренческий характер. Уделив несколько слов благодарности друзьям, которые оставались верны ему в самые трудные часы его жизни, Троцкий с особенной теплотой пишет о Н. И. Седовой (в мировой литературе и в биографиях великих людей найдется немного таких проникновенных слов любви и нежности, которые человек в ожидании скорой кончины посвящает спутнице своей жизни, проведшей рядом с ним почти сорок лет).

Главное, на мой взгляд, что содержится в «Завещании», – это краткое выражение Троцким своего мировоззренческого и нравственного кредо, которому он оставался верен перед лицом приближающейся смерти. «Я умру пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом и, следовательно, непримиримым атеистом. Моя вера в коммунистическое будущее человечества сейчас не менее горяча, но более крепка, чем в дни моей юности... Эта вера в человека, в его будущее даёт мне сейчас такую силу сопротивления, какого не может дать никакая религия».

В «Завещание» как бы неожиданно вкрапливается лирический фрагмент, навеянный конкретным и случайным обстоятельством, но в конечном счёте «работающий» всё на ту же тему: «Наташа подошла сейчас со двора к окну и раскрыла его шире, чтоб воздух свободнее проходил в мою комнату. Я вижу ярко-зелёную полосу под стеной, чистое небо над стеной и солнечный свет везде. Жизнь прекрасна. Пусть грядущие поколения очистят её от зла, гнёта, насилия и наслаждаются ею вполне»[419].

Находясь в Мексике, Троцкий получал письма из многих стран мира. Ни в коей мере не пытаясь исчерпать содержания этой переписки, которая ещё ждёт своего тщательного исследования, расскажу только о двух письмах, полученных Троцким в 1939 году (ответов Троцкого на эти письма, хранящиеся в его архиве, мне не удалось обнаружить). В первом из них Галина Юркевич (по-видимому, русская эмигрантка, проживавшая во Франции) писала по просьбе своего друга – французского писателя Ж. М., мобилизованного в армию: «Если чудом выйдет из этой резки цел и невредим, единственное его желание – это попасть в Мексику и продолжать работать... Для моего друга будет большой радостью получить от Вас письмо. Это поможет переносить все неприятности... Как бы мне хотелось слышать Ваше мнение о том, что происходит в Европе. Здесь никто ничего не понимает»[420].

Другое письмо пришло от Ф. Х. Бертума – участника гражданской войны, члена ВКП(б) с 1919 года, капитана дальнего плавания Черноморского пароходства. Обращаясь к Троцкому как к «старейшему революционеру и лидеру идейных коммунистов», Бертум рассказывал о горестных перипетиях своей судьбы. В начале 1938 года он прибыл в Роттердам для капитального ремонта парохода «Днепрострой». Спустя несколько месяцев, когда ремонт закончился, он получил распоряжение сдать пароход своему старшему помощнику, а самому отправиться в Москву. Ещё через 2 дня он получил известие о гибели своей жены в одесском НКВД. Естественно, что Бертум отказался ехать в Москву и стал очередным «невозвращенцем», поскольку рассматривал полученный им приказ как «вызов на расстрел». Единственной «виной», которую он мог числить за собой, Бертум считал свои правдивые рассказы голландским рабочим о том, что творится в СССР.

На этом страдания Бертума не окончились. Голландская полиция, пренебрегая правом убежища, несколько раз высылала его в Бельгию, откуда, продержав некоторое время в тюрьме, его возвращали обратно в Голландию. Всё это время Бертум чувствовал усиленную слежку за собой со стороны агентов НКВД.

«Уверяю Вас, Лев Давыдович, – писал Бертум, – что я не провокатор и не подставное лицо, а самая настоящая жертва и мученик сталинской тирании... Участь эта в последние годы постигла десятки тысяч лучших идейных российских коммунистов. Наряду с этим, десятки тысяч коммунистов и миллионы рабочих, крестьян и интеллигентов томятся и погибают в сталинских отдалённых концлагерях при самых кошмарных тяжёлых условиях». Обращаясь к Троцкому, Бертум выражал веру в «торжество Вашей идеи и справедливость над Вами»[421].

Такое отношение к Троцкому сохранилось и в СССР. Пока не найдены прямые свидетельства переписки Троцкого со своими советскими единомышленниками в середине и конце 30-х годов. Зато существует волнующий документ: письмо Троцкого советским рабочим «Вас обманывают!» Этот документ является косвенным свидетельством того, что даже после большого террора, казалось бы, выжегшего всех, имевших какое-либо отношение к «троцкизму», работы Троцкого продолжали переправляться в СССР. В письме имеются прямые указания на «надёжных революционеров, готовых рисковать собою за дело социализма», которые доставят это письмо в СССР, на «верных и надёжных людей, в частности... моряков (очевидно, иностранных судов, прибывающих в Советский Союз. – В. Р.)», через которых советские люди смогут «устанавливать связь с... революционными единомышленниками в буржуазных странах. Это трудно, но это возможно»[422].

Письмо Троцкого, написанное в апреле 1940 года, уже через несколько месяцев дошло до своих адресатов. На траурном митинге, посвящённом гибели Троцкого, Д. Кэннон рассказывал, что за несколько дней до этого трагического события редакция «Бюллетеня оппозиции» получила письмо из Риги, авторы которого сообщали, что «открытое письмо рабочим СССР» «они заучили наизусть, слово за словом, и будут передавать его из уст в уста». «Воистину, мы уверены в том, – комментировал это сообщение Кэннон, – что слова Троцкого будут жить в Советском Союзе дольше, чем кровавый режим Сталина»[423].

 

 

--------------------------------------------------------------------------------

* Такого рода взгляды имели хождение в марксистских диссидентских кругах и в последующие годы. Как отмечал Д. Белл, «идея, что в Советском Союзе возникла новая форма общества, не являющаяся ни капитализмом, ни социализмом, была широко распространена среди социалистов и марксистов не сталинской ориентации в 40-50-е годы» (Bell D. The Post-Industrial Society: The Evolution of an Idea Survey. 1971. P. 143). Однако, несмотря на живучесть этой идеи, её сторонники не могли противопоставить что-либо существенное аргументации Троцкого, его концепции двойственного характера советского общества и государства: с одной стороны, промежуточная между капитализмом и социализмом формация, с другой стороны, политическая тирания, наиболее жестокая из всех встречавшихся в истории.

* Идея о том, что не владение собственностью, а контроль над средствами производства становится решающим фактором в современном обществе, была развита в работах Бернхема и в вышедшей после войны книге М. Джиласа "Новый класс".

* В 1938 году численность безработных в США достигла 16 млн человек (Всемирная история. Т. IX. М., 1962. С. 412).

* Так до 1944 г. назывался г. Тернополь.

* Росси и Аббиат были кличками агента иностранного отдела ОГПУ В. Правдина, с 1938 года жившего в СССР (Кривицкий В. Я был агентом Сталина. М., 1996. С. 374).

* Именно эту особенность революции не понимают нынешние антикоммунисты, усматривающие во всех событиях Октябрьской революции одно лишь проявление воли большевиков, вернее – их руководящего центра. Вот почему, например, авторы многочисленных работ о казни царской семьи как бы «забывают» о настойчивых требованиях уральских рабочих покончить с династией Романовых, способной стать знаменем контрреволюционных сил.

* Здесь Троцкий в целях доказательства своего тезиса даже допустил терминологическую ошибку (если исходить из его собственных взглядов). В десятках своих работ он уделял немало страниц доказательству того, что советская бюрократия не является классом.

* Эти выделенные мною слова характеризуют политические качества не только Сталина, но и его наиболее выдающихся преемников – Хрущёва и Горбачева, конечно, не обладавших его криминальными свойствами, но и лишённых многих его сильных сторон – твёрдости, уверенности, собранности в решающие моменты и т. д.

* Рассказывая в статье «Сверхборджиа в Кремле» о существовавших у членов партийной верхушки подозрениях относительно отравления Сталиным Ленина, Троцкий писал: «Точно свинцовая туча окутывала историю смерти Ленина. Все избегали разговора о ней, как если б боялись прислушаться к собственной тревоге. Только экспансивный и разговорчивый Бухарин делал иногда с глазу на глаз неожиданные и странные намёки.

– О, Вы не знаете Кобы, – говорил он со своей испуганной улыбкой. – Коба на всё способен». (Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М., 1991. С. 78). По-видимому, слухи о подобных бухаринских высказываниях дошли до Сталина.

* В действительности разрыв Троцкого с Риверой произошёл как раз в связи с тем, что последний яростно нападал на Карденаса как «пособника сталинистов», а в кампании по выборам президента поддерживал Альмазана. В специальном заявлении Троцкий выразил сожаление по поводу позиции Риверы и заявил в связи с этим, что отныне не может поддерживать «моральную солидарность» с ним и пользоваться его гостеприимством (до этого Троцкий проживал в доме Риверы) (Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 475).

* По-видимому, речь идёт о Карлосе Контрерасе. «Имя его впервые получило печальную известность во время гражданской войны в Испании, где Контрерас, в качестве комиссара пятого полка, был одним из наиболее свирепых агентов ГПУ» (Бюллетень оппозиции. № 85. С. 11).

* В ходе следствия, проведённого ФБР, была выявлена причастность к первому покушению на Троцкого американца Джорджа Минка. По мнению ФБР, именно Д. Минк, один из агентов ГПУ, был главным дирижёром нападения наТроцкого. Об этом сообщил отцу Шелдона Харта его друг, директор ФБР Гувер. К сожалению, я не располагаю другими данными, подтверждающими причастность Минка к этому делу. Джордж Минк, член Американской компартии, имел связи с СССР с 1921 года. Работал в Профинтерне и Коминтерне. В 1936 г. он был лидером международной коммунистической организации в Копенгагене, являющейся связующим звеном между Коминтерном и местной компартией. В 1936 г. его арестовали по подозрению в шпионаже. В ходе расследования была обнаружена его связь с советским резидентом Разведуправления А. Улановским, действующим под псевдонимом Шерман и возглавлявшим шпионскую группу в Дании (Вопросы истории. 1995. № 4; Огонёк. 1990. № 3. С. 10-13. Улановские Н. и М. История одной семьи. М. 1994. С. 154-155).

* Но и на этом борьба с «троцкизмом» внутри страны не закончилась. После войны, уже в 1947 году, Сталин отдал распоряжение «о создании тюрем и лагерей самого строгого режима для особо опасных государственных преступников, и в первую очередь для «троцкистов...» (Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. М. 1994. С. 203). И хотя Волкогонов относится к такой "перестраховке" достаточно иронично, не допуская мысли о том, что в действительности могли ещё существовать троцкисты – по его мнению, даже в середине 30-х годов их насчитывалось всего 300-400 человек, – этот факт говорит о реально существовавшем сопротивлении вплоть до самой смерти Сталина. Подтверждением этой мысли может служить раскрытие в 1951 году двух молодёжных троцкистских организаций в Москве и Ленинграде, лидеры которых были расстреляны. Как вспоминает член московской организации "Союз борьбы за дело революции" М. Улановская, в их группе, считавшей себя троцкистской, не только ставилась целью борьба с существующим режимом, но и обсуждался вопрос о физическом устранении Сталина (Улановские И. и М. История одной семьи. М. 1994. С. 297).

 

--------------------------------------------------------------------------------

[1] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 13.

[2] Там же. С. 14.

[3] Там же. С. 13.

[4] Там же. С. 16.

[5] Там же. С. 18.

[6] Там же. С. 19.

[7] Там же. С. 15.

[8] Там же. С. 17.

[9] Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 103.

[10] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 17.

[11] Там же. С. 27-28.

[12] Там же. С. 25.

[13] Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 105.

[14] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 25.

[15] Там же. С. 27.

[16] Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 191-192.

[17] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 17.

[18] Бюллетень оппозиции. 1940. № 81. С. 9.

[19] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 12.

[20] Бюллетень оппозиции. 1940. № 85. С. 7.

[21] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 27.

[22] Там же. С. 25.

[23] Там же. С. 29.

[24] Бюллетень оппозиции. 1939. № 79-80. С. 3.

[25] Там же. С. 3.

[26] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 157-158.

[27] Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 63.

[28] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 28.

[29] Бюллетень оппозиции. 1939. № 74. С. 11.

[30] Бюллетень оппозиции. 1939. № 79-80. С. 5.

[31] Там же. С. 5.

[32] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 17.

[33] Бюллетень оппозиции. 1939. № 79-80. С. 6.

[34] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 11.

[35] Бюллетень оппозиции. 1939. № 79-80. С. 3.

[36] Там же. С. 2-3.

[37] Тамже. С. 5.

[38] Там же. С. 1.

[39] Там же. С. 3.

[40] Там же. С. 7.

[41] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 26.

[42] Бюллетень оппозиции. 1939. № 79-80. С. 4.

[43] Бюллетень оппозиции. 1939. № 74. С. 11.

[44] Бюллетень оппозиции. 1940. № 81. С. 12.

[45] Там же. С. 12.

[46] Там же.

[47] Цит. по: Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. N. Y., 1973. P. 262.

[48] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 175-176.

[49] Бюллетень оппозиции. 1939. № 79-80. С. 2.

[50] Серж В. Дело Тулаева. Челябинск, 1991. С. 272.

[51] Там же. С. 273.

[52] Wehner H. Zeugnis. S. 274-275.

[53] Ibid. S. 360.

[54] Ibid. S. 355.

[55] Треппер Л. Большая игра. С. 87-88.

[56] Там же. С. 110.

[57] Там же. С. 88.

[58] Перро Ж. Красная капелла — Иностранная литература. 1990. № 2. С. 228.

[59] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 152-153.

[60] Там же. С. 154.

[61] Там же. С. 155.

[62] Там же.

[63] Бюллетень оппозиции. 1940. № 84. С. 22.

[64] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 160.

[65] Там же. С. 153.

[66] Там же. С. 154.

[67] Там же. С. 153.

[68] Там же.

[69] Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 1990. С. 411.

[70] Бюллетень оппозиции. 1940. № 84. С. 28-29.

[71] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 156-157.

[72] Там же. С. 164, 165.

[73] Бюллетень оппозиции. 1940. № 84. С. 35.

[74] Там же. С. 27.

[75] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 156.

[76] Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 188.

[77] Бюллетень оппозиции. 1940. № 84. С. 19.

[78] Там же. С. 19.

[79] Там же. С. 28.

[80] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 261.

[81] Бюллетень оппозиции. 1940. № 84. С. 34.

[82] Бюллетень оппозиции. 1940. № 82-83. С. 10-11.

[83] Цит. по: Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 526-527.

[84] Правда. 1940. 2 августа.

[85] Откровения и признания. С. 221, 222.

[86] Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 546.

[87] Там же. С. 619.

[88] Там же. С. 628.

[89] Коминтерн и вторая мировая война. Ч. I. С. 455.

[90] Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 400.

[91] Там же. С. 394-395.

[92] Некрич А. 1941. 22 июня. 2-е изд. С. 128.

[93] Цит. по: Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. С. 122.

[94] Откровения и признания. С. 223.

[95] Советско-нацистские отношения. С. 206.

[96] Советско-нацистские отношения. С. 206-207.

[97] Там же. С. 209.

[98] Новая и новейшая история. 1995. № 4. С. 77-79.

[99] Откровения и признания. С. 75-76.

[100] Советско-нацистские отношения. С. 220.

[101] Там же. С. 226.

[102] Там же. С. 228-231, 233.

[103] Там же. С. 236.

[104] Там же. С. 250.

[105] Бережков В. Как я стал переводчиком. Сталина. С. 53.

[106] Советско-нацистские отношения. С. 247.

[107] Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. С. 52.

[108] Известия. 1940. 15 ноября.

[109] Бережков В. Просчёт Сталина. — Международная жизнь. 1989. № 8. С. 21.

[110] Откровения и признания. С. 227.

[111] Вопросы истории. 1990. № 8. С. 60.

[112] Цит. по: Карпов В. Маршал Жуков: Его соратники и противники в дни войны и мира. М., 1994. С. 184-185.

[113] Симонов К. Заметки к биографии Жукова. Военно-исторический журнал. 1987. № 9. С. 49.

[114] Советско-нацистские отношения. С. 251.

[115] Там же. С. 251-252.

[116] Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. С. 58-59.

[117] История второй мировой войны. 1939-1945. Т. 3. М. 1974. С. 231; Вопросы истории. 1997. № 2. С. 5.

[118] Откровения и признания. С. 108.

[119] Вопросы истории. 1997. № 2. С. 12.

[120] Вопросы истории. 1990. № 8. С. 59.

[121] Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 630.

[122] Вопросы истории. 1990. № 8. С. 60.

[123] Вопросы истории. 1992. № 2-3. С. 77.

[124] Карпов В. Маршал Жуков. Опала. М., 1994. С. 373.

[125] Вопросы истории. 1990. № 8. С. 71.

[126] Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 238-239.

[127] Канун и начало войны. С. 316.

[128] Карпов В. Маршал Жуков. Опала. С. 369-370.

[129] Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1988. С. 300.

[130] Цит. по: Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. С. 343.

[131] Цит. по: Канун и начало войны. Документы и материалы. С. 325.

[132] Правда. 1941. 13 января.

[133] Откровения и признания. С. 234.

[134] Гиренко Ю. Сталин-Тито. С. 86-87.

[135] Советско-нацистские отношения. С. 305-307.

[136] Правда. 1941. 30 апреля.

[137] Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 2. С. 661-662, 714.

[138] Цит. по: Сиполс В. Тайны дипломатические. Канун Великой Отечественной. М., 1997. С. 309.

[139] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 30.

[140] Откровения и признания. С. 239.

[141] Там же. С. 240.

[142] Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. С. 59.

[143] Треппер Л. Большая игра. С. 122-123.

[144] Некрич А. 1941. 22 июня. Изд. 2. С. 142.

[145] История второй мировой войны. 1939-1945. Т. 3. С. 282.

[146] Там же. С. 287-288.

[147] Исторический архив. 1995. № 2. С. 26.

[148] Нева. 1993. № 7. С. 283.

[149] Исторический архив. 1995. № 2. С. 26.

[150] Там же. С. 29.

[151] Источник. 1997. № 5. С. 116.

[152] Исторический архив. 1995. № 2. С. 30.

[153] Вопросы истории. 1990. № 9. С. 61-62.

[154] Некрич А. 1941. 22 июня. Изд. 2-е. С. 129-131.

[155] Военно-исторический журнал. 1995. № 3. С. 41.

[156] Новое время. 1991. № 19. С. 40.

[157] Новая и новейшая история. 1997. № 5. С. 115-116.

[158] Справка КГБ «О разведывательной деятельности органов госбезопасности накануне нападения Германии на Советский Союз». — Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 221.

[159] Свободная мысль. 1995. № 2. С. 24.

[160] Исторический архив. 1995. № 2. С. 15.

[161] Новая и новейшая история. 1997. № 4. С. 97.

[162] Там же. С. 103.

[163] Там же. С. 103-104.

[164] Исторический архив. 1995. № 2. С. 16-21.

[165] Откровения и признания. С. 82.

[166] Правда. 1989. 22 июня.

[167] Откровения и признания. С. 240.

[168] Карпов В. Маршал Жуков. С. 210.

[169] Горчаков О. Haкануне, или Трагедия Кассандры. — Горизонт. 1988. № 7. С. 62.

[170] Карпов В. Mapшал Жуков. С. 211.

[171] Советско-нацистские отношения. С. 323-325, 331.

[172] Вишлёв О. Почему же Сталин медлил в 1941 г. (Из германских архивов). — Новая и новейшая история. 1992. № 2. С. 85, 88-90.

[173] Вишлёв О. Была ли в СССР оппозиция «германской политике» Сталина накануне 22 июня 1941 года. По документам германских архивов. — Новая и новейшая история. 1994. № 4-5. С. 253.

[174] Новая и новейшая история. 1992. № 2. С. 86.

[175] Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. С. 62.

[176] Откровения и признания. С. 78.

[177] Цит. по: Вишлёв О. Почему медлил И. В. Сталин в 1941 г.? (Из германских архивов). — Новая и новейшая история. 1992. № 1. С. 97-98.

[178] Дружба народов. 1988. № 3. С. 236.

[179] Вопросы истории. 1992. № 2-3. С. 77.

[180] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 52.

[181] Военно-исторический журнал. 1988. № 12. С. 51.

[182] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 254-255.

[183] Ibid. P. 274.

[184] The Case for a Comission of Inquiry. N. Y., 1976. P. 14.

[185] The Indictment Stands. Security and the Fourth International. N. Y., 1977. P. 31.

[186] Бюллетень оппозиции. 1937. № 62-63. С. 24.

[187] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. М., 1997. С. 109.

[188] Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. М., 1994. С. 307, 337; How the GPU Murdered Trotsky. Documents from 1975, the first year of the investigation by the International Committee of the Fourth International. N. Y., 1981. P. 91-92.

[189] Чейз У. Троцкий в Мексике. К истории его нелегальных контактов с правительством США (1937-1940). Отечественная история. 1995. № 4. С. 84.

[190] Там же. С. 86, 87.

[191] Бюллетень оппозиции. № 84. С. 9.

[192] Отечественная история. 1995. № 4. С. 88, 96.

[193] Архив Троцкого. № 4885.

[194] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 255.

[195] Ibid.

[196] Отечественная история. 1995. № 4.

[197] Бюллетень оппозиции. № 85. С. 9.

[198] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. М., 1994. С. 190-191.

[199] Бюллетень оппозиции. № 74. С. 14.

[200] Бюллетень оппозиции. № 85. С. 3.

[201] Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. С. 104.

[202] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 176.

[203] Бюллетень оппозиции. 1940. № 84. С. 2.

[204] Там же. С. 8.

[205] Бюллетень оппозиции. 1939. № 75-76. С. 9.

[206] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 252.

[207] Бюллетень оппозиции. 1940. № 87. С. 8.

[208] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 234.

[209] Там же. С. 134-135.

[210] Бюллетень оппозиции. 1936. № 52-53. С. 27.

[211] Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 1990. С. 409.

[212] Там же.

[213] Там же. С. 403.

[214] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 251-252.

[215] Троцкий Л. Д. К истории русской революции. С. 408.

[216] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 278.

[217] Роговин В. Была ли альтернатива? «Троцкизм»: взгляд через годы. М., 1992. С. 70-73, 156-163.

[218] Волкогонов Д. Ленин. Кн. 2. М., 1994. С. 347.

[219] Там же. С. 346-347.

[220] Там же. С. 348.

[221] Там же. С. 347.

[222] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 71-72.

[223] Вопросы литературы. 1989. № 6. С. 159.

[224] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 254. См. также:Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 94-96.

[225] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 255.

[226] Троцкий Л. Д. К истории русской революции. С. 403.

[227] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 253.

[228] Там же. С. 256.

[229] Там же.

[230] Там же.

[231] Там же. С. 256-257.

[232] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 79.

[233] Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. С. 311.

[234] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 100. Д. 247610. Л. 32.

[235] Московские новости. 1992. № 31. С. 10.

[236] Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России. СПб., 1993. С. 293-299.

[237] Эндрю К. и Гордиевский О. КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева. — Nota Bene, 1992. С. 172

[238] Судоплатов П. Разведка и Кремль. М., 1996. С. 92.

[239] Известия. 1945. 11 июля.

[240] Воскресенская З. Под псевдонимом Ирина. М., 1997. С. 266.

[241] Ваксберг А. Нераскрытые тайны. М., 1993. С. 299.

[242] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 109.

[243] Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. С. 310.

[244] Эндрю К. и Гордиевский О. КГБ. С. 185.

[245] Латинская Америка. 1993. № 3. С. 63.

[246] Папоров Ю. По следу призрака Троцкого. — ЛГ-досье. 1994. № 8. С. 23.

[247] Волкогонов Д. Несостоявшееся покушение. — Известия. 1993. 11 июня; Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 390-392.

[248] Латинская Америка. 1993. № 3. С. 66, 70.

[249] Там же. С. 65.

[250] Игнатьев О. Шаманы, вожди и партизаны... — Правда 5. 1996. № 11.

[251] Бюллетень оппозиции. 1940. № 86. С. 6-7.

[252] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 101.

[253] How the GPU Murdered Trotsky. N. Y., 1981. P. 105.

[254] Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. С. 315-316.

[255] Сикейрос Д. Меня называли лихим полковником. Воспоминания. М., 1986. С. 221.

[256] Там же. С. 222-223.

[257] Там же. С. 224.

[258] Там же. С. 223.

[259] Цит. по: Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 277.

[260] Сикейрос Д. Меня называли лихим полковником. С. 225.

[261] Там же. С. 232, 240.

[262] SedovaN. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 277.

[263] Ibid.

[264] Комсомольская правда. 1989. 22марта.

[265] Ваксберг А. Нераскрытые тайны. С. 22.

[266] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 104.

[267] Нева. 1989. № 3. С. 203.

[268] Эндрю К. и Гордиевский О. КГБ. С. 188.

[269] Цит. по: Верников. «Мавр сделал своё дело». Известия. 1991. 30 июля.

[270] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 104.

[271] Там же. С. 104-105.

[272] Там же. С. 106.

[273] Там же.

[274] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 275.

[275] Trotsky's Assassin at Large. Security and the Fourth International. N. Y., 1977. P. 2.

[276] Ibid. P. 5.

[277] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 105-106; Trotsky's Assassin at Large. P. 7.

[278] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 107.

[279] Там же. С. 107, 109.

[280] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 94.

[281] Известия. 1991. 30 июля.

[282] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 81-82.

[283] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 95.

[284] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 85.

[285] How the GPU Murdered Trotsky. P. 103, 104.

[286] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 101.

[287] Бюллетень оппозиции. № 85. С. 10.

[288] Нева. 1989. № 3. С. 204-205.

[289] Бюллетень оппозиции. № 85. С. 10-12.

[290] Там же. С. 10-11.

[291] Там же. С. 11-12.

[292] Там же. С. 12.

[293] Там же. С. 11.

[294] Там же. С. 10-11.

[295] Там же. С. 11-12.

[296] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 190.

[297] How the GPU Murdered Trotsky. P. 253.

[298] Эндрю К. и Гордиевский О. КГБ. С. 185.

[299] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 85-86.

[300] Бюллетень оппозиции. № 87. С. 7.

[301] Бюллетень оппозиции. № 85. С. 9-10.

[302] Там же. С. 10.

[303] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 180.

[304] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 86.

[305] Бюллетень оппозиции. № 87. С. 8.

[306] Trotsky's Assassin at Large. P. 12, 23.

[307] How the GPU Murdered Trotsky. P. 116.

[308] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 260.

[309] Огонёк. 1990., № 34. С. 13.

[310] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 191.

[311] Бюллетень оппозиции. 1940. № 86. С. 5.

[312] Огонёк. 1990. № 34. С. 13; Огонёк. 1990. № 37. С. 10.

[313] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 260.

[314] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 86.

[315] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 101.

[316] Папоров Ю. По следу призрака Троцкого. — ЛГ-досье. 1994. № 8. С. 23.

[317] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 101.

[318] Бюллетень оппозиции. № 87. С. 8.

[319] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 187-189.

[320] Бюллетень оппозиции. № 86. С. 4-5.

[321] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 259.

[322] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 184-185.

[323] Архив Троцкого. № 4885.

[324] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 177-178.

[325] Там же. С. 186.

[326] Огонёк. 1990. № 34. С. 12.

[327] How the GPU Murdered Trotsky. P. 104.

[328] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 260, 261.

[329] Бюллетень оппозиции. № 86. С. 6.

[330] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 87.

[331] Там же. С. 89.

[332] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 99.

[333] Там же. С. 101.

[334] Троцкий Л. Д. Дневники и письмаМ" С. 188-189.

[335] Огонёк. 1990. № 35. С. 23.

[336] Отечественная история. 1995. № 4. С. 93.

[337] Trotsky. Stalin's Gangsters. London. 1977. P. 83.

[338] Отечественная история. 1995. № 4. С. 94-95.

[339] Бюллетень оппозиции. № 85. С. 7.

[340] Там же. С. 8.

[341] Бюллетень оппозиции. 1940. № 86. С. 9.

[342] Там же. С. 10.

[343] Там же. С. 9.

[344] Там же. С. 10.

[345] Там же. С. 11.

[346] Там же. С. 14.

[347] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 192.

[348] Бюллетень оппозиции. 1940. № 85. С. 10.

[349] Jean van Heijenoort. With Trotsky in Exile. From Prinkipo to Coyokan. London, 1978. P. 147.

[350] How the GPU Murdered Trotsky. P. 95, 103.

[351] Glotser A. Trotsky. Memoir and Critique. N. Y., 1989. P. 293.

[352] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 103.

[353] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 264.

[354] How the GPU Murdered Trotsky. P. 106.

[355] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 264.

[356] Trotsky's Assassin at Large. P. 16.

[357] Бюллетень оппозиции. № 85. С. 1.

[358] Бюллетень оппозиции. № 84. С. 8.

[359] Бюллетень оппозиции. № 85. С. 3.

[360] Бюллетень оппозиции. № 84. С. 5.

[361] Там же. С. 6.

[362] Архив Троцкого. № 8227.

[363] ЛГ-Досье. 1994. № 8. С. 23.

[364] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 265.

[365] Бюллетень оппозиции. № 85. С. 3.

[366] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 265.

[367] Труд. 1994. 22 февраля.

[368] The Indictment Stands. By the International Committee of the Fourth International. N. Y., 1976. P. 14.

[369] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 90.

[370] Бюллетень оппозиции. 1940. № 85. С. 1-2.

[371] Там же. С. 1-2.

[372] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 91.

[373] Бюллетень оппозиции. 1940. № 85. С. 4.

[374] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 268; How the GPU Murdered Trotsky. P. 118, 122.

[375] Бюллетень оппозиции. 1940. № 85. С. 4.

[376] Там же. С. 4.

[377] Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 271.

[378] Бюллетень оппозиции. № 85. С. 5.

[379] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 90.

[380] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 102; Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 524; Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 272-273.

[381] Бюллетень оппозиции. № 84. С. 8.

[382] Огонёк. 1990. № 37. С. 11.

[383] Trotsky's Assassin at Large. P. 4.

[384] Правда. 1940. 24 августа.

[385] Волкогонов Д. Ленин. Кн. 2. С. 42.

[386] Trotsky's Assassin at Large. P. 35.

[387] Отечественная история. 1995. № 4. С. 95.

[388] The FBI and Joseph Hansen. N. Y., 1978. P. 8.

[389] Гефтер М. Из тех и этих лет. С. 262.

[390] Авдеенко А. Наказание без преступления. М., 1991. С. 217, 218.

[391] Правда. 1940. 12 сентября.

[392] Авдеенко А. Наказание без преступления. С. 206.

[393] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 104.

[394] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 91.

[395] Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 103.

[396] Книга исторических сенсаций. М., 1993. С. 130; Московские новости. 1992. № 31. 2 августа.

[397] Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. С. 92.

[398] Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 89.

[399] The Gelfand Case. A Legal History of the Explosure of US Government Agent in the Leadership of the Workers Party. Detroit. 1985. P. 217.

[400] Архив Троцкого. № 13224.

[401] How the GPU Murdered Trotsky. P. 136.

[402] Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. С. 307.

[403] Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. М., 1995. С. 475.

[404] How the GPU Murdered Trotsky. P. 206, 210.

[405] Ibid. P. 145.

[406] Ibid. P. 177.

[407] Ibid. P. 29,204-211.

[408] Revolutionary History. Vol. 4. P. 167.

[409] Московские новости. 1992. 2 августа.

[410] Цит. по: Папоров Ю. Огонёк. 1990. № 37. С. 12.

[411] Revolutionary History. Vol. 6. № 4. P. 67-68.

[412] Бюллетень оппозиции. 1940. № 84. С. 2.

[413] Там же. С. 5.

[414] Там же. С. 7.

[415] Там же. С. 9.

[416] Там же. С. 6, 8.

[417] Там же. С. 7.

[418] Там же.

[419] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 194.

[420] Архив Троцкого. № 2131.

[421] Там же. № 320.

[422] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 177.

[423] Бюллетень оппозиции. № 84. С. 7.

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова