Малкольм Хэй

КРОВЬ БРАТА ТВОЕГО

К оглавлению

Часть 1

Да не наступит на меня нога гордыни, и рука грешника да не изгонит меня.

Псалмы, 35:12

И обратился я, и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их — сила, а утешителя у них нет. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе. А блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал, кто не видел злых дел, какие делаются под солнцем.

Екклезиаст, 4:1-3

ЗЛАТОУСТ

Никому и ничему не дано избегнуть вечного наказания, которым история карает зло.
Лорд Эктон *1

Люди не рождаются с ненавистью в сердце. Они заражаются ею от других людей. Микроб ненависти нередко внедряют сознательно, а иногда и бессознательно, родители или учителя. У взрослых, если их не спасает интеллект или сильно развитое нравственное чувство, мало шансов избежать заражения. Болезнь может поразить страну подобно эпидемии, и тогда какой-либо класс общества, религия или народ могут стать объектом общей ненависти. При этом никто толком не сумеет объяснить, откуда она возникла. Появятся самые различные мнения на этот счет, возникнут даже споры о подлинных причинах этого явления, но никто не сможет предугадать его неотвратимых последствий.

Ибо ненависть следует извращенными путями, как сказал бы Св. Павел, если бы он писал свое Послание к коринфянам *2 сегодня, — она возносится вместе с гордыней, радуется несправедливости и пренебрегает истиной. Три вещи опасны для мира: безверие, отчаяние и ненависть, но самая опасная из них — ненависть.

Весной 1945 года три грузовика, каждый из которых вез по 8—9 тонн человеческого пепла, выехали из концентрационного лагеря Заксенхаузен и сбросили свой груз в канал, чтобы скрыть масштабы происходившего в этом концлагере уничтожения евреев. Когда на Нюрнбергском процессе немецкого генерала спросили, как могли совершаться подобные вещи, он ответил: "По-моему, если годами и десятилетиями проповедовать доктрину, что евреи, в сущности, не люди, подобный результат неизбежен". Этот ответ поразительно точен, но требует некоторого дополнения. Доктрина, которая привела к такому результату, проповедовалась не годами и даже не десятилетиями — она проповедовалась не одно столетие и на протяжении средневековья много раз грозила истреблением еврейскому народу. "Евреи, — писал Леон Блуа *3, — самые подлинные свидетели гонений средневековья, ненавидевшего их во имя любви к Богу и столь часто желавшего истребить их. В те времена убийства евреев оправдывались тем, что они "не люди" и, если воспользоваться лексиконом Рейха, "неспособны к адаптации": они не вписывались в средневековую концепцию "всемирного государства"4.

Совершенное немцами преступление — геноцид, уничтожение целого народа, логически коренится в средневековой теории, утверждавшей, что евреи — изгои, осужденные Богом на вечное рабство, и сам геноцид подготовлен предшествующими периодами истории. Более того, ответственность за немецкий план уничтожения целого народа, едва не увенчавшийся успехом, нельзя возлагать лишь на Гитлера и его подручных или только на немецкий народ. План этот чуть не увенчался полным успехом потому, что никто не помешал его осуществлению.

"Когда Солона *5 спросили, — писал Ричард Бентли *6, — что могло бы избавить мир от несправедливости, он дал замечательный ответ: 'Если бы стоящие в стороне способны были почувствовать то же, что жертвы несправедливости'". Об ответственности тех, кто "стоял в стороне" и бездействовал при осуществлении немецкого плана, говорил Ян Масарик *7. Он заслуживает такого упрека меньше, чем другие политические деятели Европы того времени — при его помощи многие тысячи евреев были спасены от немецких газовых камер. Масарик сказал:

"Я не специалист по Ближнему Востоку и ничего не знаю о трубопроводах. Но один образ преследует меня постоянно: желоб, по которому столетиями льется еврейская кровь; прежде это происходило периодически, а с 1937 по 1945 год — ужасным непрерывным потоком. Я не могу, не хочу забыть этот чудовищный факт. Я со стыдом опускаю голову как один из тех, кто позволил произойти величайшему из массовых убийств, вместо того, чтобы мужественно и решительно выступить против готовивших его, пока еще не было поздно". Даже после Нюрнбергских законов 1935 года *8 для евреев, бегущих от фашистского террора, официально были закрыты границы всех стран, хотя некоторые из них, случалось, приоткрывали для беглецов "черный ход".

В 1938 году представители 32 стран собрались в Эвиане на конференцию (Эвианская конференция) для обсуждения проблемы беженцев. Ими был сформирован постоянный межправительственный Комитет по делам беженцев *9 для осуществления необходимых приготовлений, позволяющих принять иммигрантов из Германии. "Вплоть до августа 1939 года Комитет не преуспел в изыскании возможностей для иммиграции, хотя велись переговоры с Доминиканской республикой. Северной Родезией, Филиппинами и Британской Гвианой" (158, 52)10.

Американский писатель спрашивал в 1938 году:

"Что же делать с миллионами этих людей, бьющихся, как обезумевшие животные, в стены своих душных темниц? Христианский мир фактически бросил их на произвол судьбы и почти не испытывает угрызений совести при виде этой ужасной катастрофы. Западные евреи замкнулись в своем чопорном самодовольстве и ограничиваются великодушной благотворительностью" (197, 487).

До тех пор, пока нацисты не установили контроль над большей частью Западной Европы, их политика в отношении евреев состояла, главным образом, в изгнании их из Германии. Однако победы 1940 года открыли новые возможности: было решено изолировать евреев в гетто Польши и прилегающих к ней территорий. Там были сделаны приготовления к "окончательному решению", которое было объявлено в 1942 году и приводилось в действие в Германии и оккупированных ею странах. "Что с ними делать?" — спрашивал 16 декабря 1941 года генерал-губернатор оккупированной Польши Ганс Франк. Немцы уже тогда не скрывали своих планов. "Я должен попросить вас, господа, — сказал губернатор, — отбросить всякую жалость. Мы должны уничтожать евреев, где бы мы их ни находили".

В 1941 году Гитлер еще выжидал, что же собирается предпринять христианский мир. Если бы союзники открыли для евреев въезд в свои страны, по меньшей мере миллион человек, в том числе сотни тысяч детей, были бы спасены. Но все границы были закрыты. Мало кто испытывал сострадание к обреченным.- В Палестине, в том уголке земли, который был отведен евреям решением Лиги Наций *11, морские и сухопутные границы бдительно охранялись британскими войсками. Множество евреев, особенно польских, избегли бы надвигающегося кошмара, "если бы у них была возможность, — писал в 1938 году Жак Маритэн *12, — если бы другие страны открыли для них свои границы". В то время, и даже позже, правительство Германии не препятствовало эмиграции евреев; и в 1939, и в 1940 году оно еще было согласно выпустить их на определенных условиях. "Союзникам было сказано, что если евреи Германии получат сертификаты на въезд в Палестину или визы в любую другую страну, они смогут выехать. Но эти клочки бумаги, необходимые для спасения людей, так и не были выданы, хотя было ясно, что в Германии евреев ожидает смерть" (173, 68)13.

Виз и сертификатов не выдавали даже ради спасения детей. В апреле 1943 года шведское правительство обратилось к правительству Германии с просьбой разрешить выезд 20 тысяч детей из Германии в Швецию на время войны, оговорив, что после войны Швеция не будет нести за них никакой ответственности.

Они были бы спасены, если бы британское правительство согласилось выдать им сертификаты на въезд в Палестину. "Но даже судьбы 20 тысяч детей, — сказал британский министр в палате представителей, — не позволяют правительству Ее Величества отступить от политических принципов, одобренных парламентом".

Примерно в то же время, в 1943 году, немцы рассматривали внесенное Красным Крестом и Великобританией предложение об эвакуации 70 тысяч детей из Румынии в Палестину. Переговоры тянулись с обычной волокитой. А тем временем иерусалимский муфтий *14 и бывший премьер-министр Ирака, жившие тогда в Берлине под покровительством нацистской верхушки, убедили немцев отвергнуть этот план. И 70 тысяч детей были отправлены в газовые камеры.

Немецкими фашистами было уничтожено более миллиона еврейских детей; это число было бы гораздо меньше, если бы другие государства приложили усилия для их спасения. Но они этого не сделали. Детей отнимали у родителей и отправляли в переполненных поездах смерти к крематориям Освенцима и Треблинки, ко рвам, где расстреливали евреев Польши и Западной России.

Немецкий способ захоронения трупов в общих рвах был значительным "усовершенствованием" старой и считавшейся негуманной системы, когда каждого обреченного заставляли рыть для себя могилу. Убийство и захоронение двух миллионов человек представляли собой серьезную организационную проблему — не хватало рабочих рук. У еврейских женщин и детей, ослабленных пытками и заключением в концлагерях, не было сил копать землю; мужчины, занесенные в списки подлежащих "особой обработке", были настолько изнурены непосильной работой и голодом, что с трудом могли передвигаться. Огромные братские могилы были очевидной необходимостью. Однако "немецкий гений" проявился и здесь. Было решено, что перед расстрелом жертвы должны сами спускаться в ров; таким образом, отпадала необходимость перетаскивать трупы и сбрасывать их в братские могилы. Сотни таких рвов есть по всей Центральной Европе. Впоследствии фашисты начали использовать для уничтожения людей свои хорошо известные "эффективные научные методы". Одна из самых больших братских могил, в Керчи, была обследована в 1942 году специальными экспертами советской армии:

"Было установлено, что этот ров, длиной в 1 км, шириной в 4 м и глубиной 2 м, был переполнен телами женщин, детей, стариков и подростков. Возле рва были лужи замерзшей крови. Детские шапки, игрушки, ленты, оторванные пуговицы, перчатки, бутылки для молока и соски, детские ботинки, калоши вместе с оторванными ногами и другие останки человеческих тел лежали рядом. Все было забрызгано кровью и мозгом".

Свидетельство о событиях, происходивших в местечке Дубно на Украине, возвращает нас еще к одному эпизоду хроники человеческих преступлений. Это свидетельство принадлежит немцу Герману Грэбе, управляющему строительными работами в Дубно. 5 октября 1942 года он, как обычно, пришел в свою контору и там услышал от мастера о страшных событиях, происходящих поблизости. Фашисты уничтожали всех евреев округа, около 5 тысяч человек. Ежедневно они расстреливали полторы тысячи евреев.

Происходило это в окрестностях Дубно; там были вырыты три больших рва по 30 метров длиной и 2 метра глубиной каждый. Грэбе и мастер поехали к месту расстрела. Они увидели длинную земляную насыпь высотой больше двух метров, возле насыпи стояло несколько грузовиков, набитых людьми. Охранники с плетками выгоняли людей из грузовиков. У всех жертв были пришиты к одежде желтые лоскуты — еврейский знак *15. Из-за насыпи слышались частые выстрелы. Эсэсовцы подогнали к насыпи мужчин, женщин и детей и приказали им раздеться. Было приказано снять и аккуратно сложить обувь, одежду, белье. Большие груды одежды и гора обуви уже лежали здесь. Матери раздевали маленьких детей "без криков и слез", — рассказывал Грэбе спустя пять лет. Они дошли до такой степени человеческого страдания, когда уже нет слез и все надежды утрачены. "Они стояли семьями, целовали друг друга, прощались и ждали". Ждали сигнала от эсэсовца с плеткой, стоявшего у насыпи. Так продолжалось около четверти часа, пока с другой стороны насыпи не затихли выстрелы. Грэбе рассказывает:

"Я не слышал ни жалоб, ни мольбы о милосердии. Я обратил внимание на семью из восьми человек: мужчина и женщина, обоим на вид около пятидесяти лет, со взрослыми детьми и внуками. Рядом пожилая женщина с седыми волосами держала на руках младенца, напевая и покачивая его. Младенец смеялся и лепетал. Муж и жена смотрели друг на друга со слезами на глазах. Отец держал за руку мальчика лет десяти и нежно говорил с ним; мальчик с трудом сдерживал слезы..."

Тут раздался крик эсэсовца: пора было вести следующую партию. Отсчитали двадцать человек и погнали их за насыпь. Обойдя насыпь, они увидели ужасный ров около 30 метров длиной и 3 метров глубиной. "Люди были плотно прижаты друг к другу и лежали грудами, так что были видны только их головы. Почти у всех по плечам струилась кровь". Они были убиты выстрелами в затылок. "Некоторые из расстрелянных еще шевелились. Некоторые подымали руки и двигали головой, показывая, что они еще живы".

Ров был уже почти заполнен; в нем было около тысячи тел. Эсэсовец-палач сидел на краю рва с автоматом на коленях и курил сигарету. Новую партию из двадцати человек, среди которых была та семья и седая женщина с младенцем, раздетых, согнали вниз по глиняным ступеням в стенке рва и заставили вскарабкаться на тела мертвых и умирающих. Они легли среди трупов. "Некоторые гладили тех, кто еще был жив, и тихо говорили с ними". Наконец, эсэсовец, бросив сигарету, начал стрелять. Грэбе заглянул в яму и "увидел дергающиеся тела одних и уже неподвижные — других, лежавших поверх горы трупов".

Евреи, убитые таким способом в Дубно, были еще счастливцами. Они избежали пыток в лабораториях, где немецкие врачи ставили опыты, изучая продолжительность агонии человеческого тела. Они не испытали леденящего ужаса гибели в газовых камерах, где сотни людей, стиснутых до предела, ожидали, когда камера заполнится отравляющим газом. Сотрудники немецкого лагерного персонала выжидали десять-пятнадцать минут, прислушиваясь к затихающим крикам. Наконец, можно было открыть дверь и войти туда.

Разгрузка газовой камеры была пыткой для других узников, которые были обречены на гибель в одной из следующих партий. Группа из четырех человек по команде надзирателей открывала дверь и входила в камеру. Одетые в особую санитарную форму, в высоких резиновых сапогах и кожаных рукавицах, они вытаскивали трупы длинными металлическими крюками. Другая группа молодых мужчин грузила трупы на тележку и везла в крематорий; и все они знали, что скоро придет и их очередь.

Ответственность за эти злодеяния, позорящие человечество, лежит не только на Гитлере и людях, сидевших на скамье подсудимых в Нюрнберге. Другой трибунал будет судить свидетелей Катастрофы, в частности, некоторых англичан, которые видели, что начались убийства и отворачивались с чувством скрытого удовлетворения. "Еврейская кровь, пролитая нацистами, — писал Ж.-П. Сартр *16 в "Портрете антисемита", — запятнала нас всех".

Максим Горький более тридцати лет тому назад сказал, что одно из величайших человеческих преступлений — безразличие к судьбе других. Об ответственности безразличных за несколько лет до заключительного акта трагедии говорил Жак Маритэн. "Видимо, существует некое состояние человеческого ума, — сказал он в лекции, прочитанной в Париже 5 февраля 1939 года, — при котором, не одобряя крайних мер против евреев... и не декларируя антисемитизма, человек позволяет себе наблюдать еврейскую драму с безразличием рационалиста, хладнокровно следующего своим путем".

Именно безразличие, холодная отчужденность наблюдателей позволила Гитлеру превратить Европу в еврейское кладбище. Один из современников Катастрофы, англичанин Джеймс Парке, который многие годы "испытывал те же чувства, что и жертвы злодеяния", возлагает моральную ответственность за происшедшее на христианство. "Более шести миллионов преднамеренных убийств, совершенных в наши дни, в рамках нашей цивилизации, являются следствием того представления о евреях, ответственность за которое, в конечном счете, несет христианская церковь, того отношения к иудаизму, которое не только характерно для христианской церкви, но изначально восходит к самому Новому завету", — писал доктор Джеймс Парке (137, 167).

Вчитайтесь в слова одного из бывших узников Освенцима, не пытаясь сразу же найти оправдательные аргументы:

"Немецкая ответственность за эти преступления, как бы велика она ни была, — лишь вторичная ответственность. Она является чудовищным следствием общепринятой традиции, сформированной христианством. Разве можно забыть, что христианская церковь, особенно начиная с 11 века, проводила политику унижения евреев, политику еврейских погромов. У некоторых христианских народов она сохранилась и в новое время, она и сегодня существует в католической Польше. Гитлеровская система — лишь копия этой политики, доведенная до жестокого совершенства" (87, 572).

Даже в странах, не знавших погромов, именно холодное отчуждение большинства сделало возможной еврейскую трагедию в Европе.

"Я убеждён, — писал Пьер ван Паассен, — что Гитлер не смог бы совершить и не совершил бы с евреями того, что произошло... если бы мы сами активно не подготовили для этого почву нашим собственным недружелюбным отношением к евреям, нашим эгоизмом и нашим антисемитским воспитанием, вынесенным из церкви и школы" (136, 45).

Почва была подготовлена ненавистью, имеющей длительную историю. Ядовитые семена были посеяны очень давно, еще во времена раннего христианства.

Миллионы детей всех национальностей впервые услышали о евреях из рассказа о порочных людях, убивших Христа: был осужден евреями, распят евреями. Потом они узнавали, что Бог покарал этих порочных людей и навсегда проклял их народ, поэтому они стали изгоями и не могут жить вместе с христианами. Когда дети вырастали, они начинали размышлять о смысле учения Христа, о Его жизни, смерти и воскресении. Потом для кого-то из них христианство могло стать лишь формальностью, но большинство продолжало исповедовать его в степени, достаточной для того, чтобы сохранить ненависть к вероломному еврейскому народу, народу христопродавцев и богоубийц.

Хотя распространенное представление о том, что "евреи распяли Христа", восходит к ранним временам христианской церкви, оно не находит ни малейшего подтверждения в тексте Нового завета. Евангелисты Св. Матфей, Св. Марк и Св. Лука постоянно старались подчеркнуть, что еврейский народ, их собственный народ, по большей части не ведал о происходящих событиях и не нес ответственности ни за арест, ни за суд, ни за казнь Иисуса. Рассказ Св. Матфея об этих событиях недвусмысленен. В двадцать шестой главе своего Евангелия он прямо пишет о том, что "евреи" не имели отношения к заговору против Христа, объясняет, кто были заговорщики и почему им приходилось действовать тайно. "Тогда собрались первосвященники и книжники и старейшины народа во двор первосвященника, по имени Каиафы, и положили в совете взять Иисуса хитростью и убить" (Матф., 26:3-4). Они опасались, что "евреи" могут обнаружить их козни и поднять мятеж.

Заговор, завершившийся казнью на Голгофе, начал складываться на собрании во дворе Каиафы. Эти люди замыслили дело, которое, как они знали, не встретит народного одобрения. Еврейский народ не желал того, что они собирались совершить. Они не представляли ни двух миллионов евреев, живших в то время в Палестине, ни миллиона евреев, живших в Египте, ни нескольких миллионов евреев, рассеянных по всей Римской империи. По меньшей мере три четверти всех этих людей прожили жизнь и умерли, ни разу не услышав имени Христа.

Заговорщики не выражали воли и большинства евреев Иерусалима. Они, как объясняет Матфей, боялись захватить Иисуса в праздничный день, "чтобы не сделалось возмущения в народе" (Матф., 26:5), должны были действовать быстро и избегать огласки. Они прибегли к услугам толпы бездельников и негодяев, которую всегда легко возбудить для совершения грязных дел, и с ее помощью создать видимость народной поддержки. Эта толпа составляла большинство среди присутствовавших на суде, и это они отвечали Пилату, пытавшемуся умиротворить их и спасти Иисуса; их слова доподлинно приводит Матфей: "И весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших" (Матф., 27:25).

И хотя Матфей разъясняет, что "весь народ" означал лишь тех, кто присутствовал, когда "первосвященники и старейшины возбудили... просить Варавву, а Иисуса погубить" (Матф., 27:20), его рассказ в течение столетий использовался бесчисленными христианскими проповедниками для разжигания ненависти и оправдания еврейских погромов. "О, проклятый народ, — гремел с кафедры Боссюэ *17, — твоя просьба исполнится в полной мере: эта кровь будет преследовать тебя до отдаленнейших поколений, пока, наконец, Господь, утомившись отмщением, не обратит в конце времен свое сердце к жалким остаткам твоего племени".

Св. Марк также пишет, что еврейский народ не имел никакого отношения к заговору, а если бы узнал о нем, воспротивился бы ему силой. "Услышали это книжники и первосвященники и искали, как бы погубить Его; ибо боялись Его, потому что весь народ удивлялся Его учению" (Марк, 11:18). "И старались схватить Его, но побоялись народа" (Марк, 12:12). Они хотели захватить и убить Его, но "говорили: не в праздник, чтобы не произошло возмущение в народе" (Марк, 14:2).

И в Евангелии Св. Луки ясно различаются отношение к Иисусу заговорщиков и народа. "Первосвященники же и книжники и старейшины народа искали погубить Его, и не находили, что бы сделать с Ним, потому что весь народ неотступно слушал Его" (Лука, 19:47-48). "И искали в это время первосвященники и книжники, чтобы наложить на Него руки, но побоялись народа..." (Лука, 20:19). "И искали первосвященники и книжники, как бы погубить Его, потому, что боялись народа..." (Лука, 22:2).

Христианская традиция, возлагающая на евреев вину за смерть Христа, впервые намечается в четвертом Евангелии. Для Св. Иоанна эра и события, предшествующие христианству, не представляют особого интереса. В отличие от остальных евангелистов, он пишет с позиций, внешних по отношению к еврейству и даже враждебных ему. Он уже отчужден от еврейского мира, и его Евангелие содержит первые намеки на враждебность, первые признаки религиозной юдофобии. Он, как правило, использует слово "иудеи" и в тех случаях, когда контекст и сопоставление с другими Евангелиями позволяют заключить, что речь идет о действиях или мнениях первосвященников и старейшин.

В то время как Матфей, Марк и Лука, словно предвидя будущие обвинения против своих соотечественников, пытались заранее опровергнуть их, Иоанн навязчивым употреблением слова "иудеи" внушает читателю мысль о виновности всего народа. Например, Матфей говорит, что Иисус исцелил сухорукого в субботу, "фарисеи же вышедши имели совещание против Него, как бы погубить Его" (Матф., 12:14). Иоанн, повествуя о тех же событиях, обвиняет не фарисеев, а "иудеев": "Посему иудеи говорили исцеленному: сегодня суббота; не должно тебе брать постели... и стали иудеи гнать Иисуса и искали убить Его за то, что Он делал такие дела в субботу" (Иоанн, 5:10, 16).

Когда Иоанн рассказывает историю об исцелении слепого, вначале он упоминает о "фарисеях", однако затем пишет, что родители исцеленного "боялись иудеев" (Иоанн, 9:22), хотя из контекста ясно, что они боялись фарисеев. В той же главе мы читаем, что:

"иудеи сговорились уже, чтобы, кто признает Его за Христа, того отлучать от синагоги". Этот "сговор" был не между иудеями, а между первосвященниками и старейшинами. В десятой главе, посвященной описанию деятельности этой политической группы, Иоанн сообщает, что "...опять произошла между иудеями распря... Многие из них говорили: Он одержим бесом и безумствует... И ходил Иисус в Храме, в притворе Соломоновом. Тут иудеи обступили Его и говорили Ему: ...если Ты Христос, скажи нам прямо... Тут опять иудеи схватили каменья, чтобы побить Его... Иудеи сказали Ему в ответ: не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, но за богохульство..." (Иоанн, 10:19-33).

Описывая казнь Христа, Иоанн тщательно подбирает слова. Он особо подчеркивает, что Христос был распят не евреями, а римскими воинами. "Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его... и хитон... И так сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий... Так поступили воины" (Иоанн, 19:23-24). Однако в рассказе Иоанна об аресте, суде и смерти Иисуса ответственность, насколько может заключить читатель, возлагается на весь еврейский народ: на первый план выступают действия "иудеев", что, судя по остальным Евангелиям, безосновательно.

Лагранж предположил, что Иоанн пользуется словом "иудей" как литературным приемом во избежание бесконечного повторения слов "первосвященники и книжники" (100, 131). Жаль, что эта интерпретация не приходила в голову никому из ранних отцов церкви *18. Когда в начале 3 века Ориген *19 (135, IV:8) писал, что "евреи... пригвоздили Христа к кресту", он тоже мог подразумевать что-нибудь отличное от того, что писал, однако на протяжении многих веков все христиане понимали его слова буквально. Как признал современный английский историк, "преступление группки первосвященников и старейшин в Иерусалиме было вменено христианской церковью в вину всему еврейскому народу" (65, 3).

Эта традиция передавалась без особого внимания к действительным фактам и к тому, как они изложены в евангелиях. Так, в 13 веке благочестивый монах Жак де Витри отправился в Святую землю, посетил Голгофу, где, как он повествует в своей "Истории крестовых походов", он сел и погрузился в размышления "на том самом месте, где евреи делили одежды Христа и бросали жребий о Его хитоне". Примечательно, что средневековые писатели, повествуя о чем-либо, что могло, по их мнению, пробудить симпатии христиан к евреям, называли их не Judaei, a Hebraei (не иудеи, а евреи). Например, Жак де Витри описывает, как Иисуса при въезде в Иерусалим приветствовали Hebraei; эта терминология до сих пор сохранилась в церковной литургии Вербного воскресенья: "Plebs Hebraea cum palmis obviam venit" ("Народ еврейский вышел навстречу с пальмовыми ветвями"). Сочинения средневековых мистиков, в которых религиозное чувство выражено в наиболее популярной форме, показывают, как ненависть превратилась в постоянного спутника набожности. Английская отшельница Юлиана из Норвича, чьи "Шестнадцать откровений божественной любви" (1373) настоятель Индж характеризует как "одну из ценнейших жемчужин средневековой религиозной литературы", отвергает в своей христианской любви только одну часть человечества: "Хотя Откровение было дано мне силами добра, в котором нет места злу, я ни в чем не уклоняюсь от веры, которой научила меня Святая церковь...

В своем Откровении я не видела евреев, погубивших Его, однако я твердо знаю, что за это они прокляты и осуждены навечно, а спасения удостоились лишь те, кто по Его милости обратился к истине".

Эти слова выглядят так, словно они были добавлены Юлианой по совету ее духовника или религиозного цензора, с удивлением обнаружившего, что в "Откровениях божественной любви" вовсе не упомянута та роль, которую, по средневековому убеждению, в распятии Иисуса сыграли евреи. Правда, это упущение было исправлено позже мистической писательницей Мерджери Кемпе. Описывая Страсти Господа, представшие ее духовному взору, она следует всеобщему убеждению, что к кресту Иисуса пригвоздили евреи: "Она видела, как жестокие евреи положили Его драгоценное тело на крест и, схватив длинный гвоздь... с превеликой низостью и жестокостью вонзили Ему в руку". Вид евреев, забивающих гвозди, возбуждал одновременно ненависть и благочестие. Анонимный автор начала 16 века упоминает "церковь, в которой находилась деревянная скульптура, изображающая еврея, стоящего перед Спасителем с молотком в руке".

Благочестивая изобретательность достигла новых высот в Испании, где в первой четверти 18 века, через два столетия после изгнания всех евреев, рядом с христианской верой и предрассудками по-прежнему процветала ненависть. Сборник популярных в средние века фаблио, изданный в 1728 году и озаглавленный "Centinela contra Judaeos" ("Сто басен против евреев"), возрождал веру в то, что некие евреи, "родившиеся с червями во рту... вели свое происхождение от еврейки, приказавшей кузнецу, ковавшему гвозди для распятия Иисуса, сделать их тупыми, дабы увеличить Его страдания". В 17 веке рьяный католик, пытавшийся обратить Спинозу *20 в христианство, увещевал его не забывать "ужасные и несказанно жестокие кары, доведшие евреев до столь бедственного и страшного положения за то, что они распяли Христа".

Чтобы укрепить эту традицию, христианские комментаторы все больше отдалялись от прямого смысла евангельского текста и иногда подставляли слово "евреи" там, где даже Иоанн писал "первосвященники и книжники". Например, аббат Проспер Геранжер, рассказывая о Марфе, Марии Магдалине и Лазаре, сообщает больше, чем написано в Евангелии Св. Иоанна. В частности, он пишет, что "Мария Магдалина знала о замысле евреев погубить Иисуса, ибо Святой Дух сошел на нее" (81, 251). Это не совпадает с повествованием Иоанна, согласно которому убийство Иисуса было замышлено не евреями, а "первосвященниками и фарисеями" (Иоанн, 11:47).

В России народная вера породила ту же ненависть, что и в Западной Европе. Когда императрице Елизавете (1741 — 1761) предложили открыть доступ в страну евреям, мотивируя это экономическими выгодами государства, она ответила: "Я не желаю никаких выгод от врагов Христовых". Спустя более ста лет, в 1890 году, Александру III был представлен проект официального донесения, в котором рекомендовалось несколько ослабить репрессивные меры против евреев в Российской империи. Царь написал на полях проекта: "Однако нельзя забывать, что евреи распяли Христа". Православным постоянно напоминали об этом: "Представители придворного духовенства публично проповедовали, что христианин не должен вступать в дружеские отношения с евреем, ибо евангелие велит 'ненавидеть убийц Спасителя'" (56, 2, 379).

В начале нынешнего столетия основатель и глава "Аксьон Франсез" Шарль Моррас *21 пришел к выводу, что антисемитизм евангелий недостаточен, он предпочитал следовать средневековой традиции. Утверждая, что он католик, Моррас тем не менее готов был пренебречь свидетельствами всех евангелистов. "Неужели я отрекусь, — писал он, — от всех церковных соборов, пап и суждений многих великих людей и доверюсь россказням четырех безвестных евреев?" (178, 175)22.

С отдаленнейших времен и до наших дней читатели четырех евангелий за редким исключением воспринимают выражение "евреи" буквально. Безусловно, литература христианства на протяжении многих столетий участвовала в создании традиции, принесшей безмерные страдания множеству людей, традиции, согласно которой "еврейский народ осудил Христа на распятие" (18, 1, 75). Иосиф Клаузнер *23 пишет:

"Евреи как народ были гораздо менее виновны в смерти Иисуса, чем греки как народ были виновны в смерти Сократа *24.

Но кто теперь думает об отмщении соотечественникам Сократа, нынешним грекам, за его кровь? Однако на протяжении последних девятнадцати веков мир не переставал мстить за кровь еврея Иисуса его соотечественникам-евреям, и они расплачивались и продолжают расплачиваться за это реками крови" (99, 348).

Степень ответственности евреев за арест, суд и распятие Христа была определена высшим авторитетом христианской церкви. Св. Петром *25, чье суждение показывает, сколь пристрастен был евангелист Иоанн. Петр говорил о вине "мужей Израильских", обращаясь к ним, собравшимся в "притворе Соломоновом" (Деян., 3:12); то есть он обращался к конкретным людям, действительно виновным в совершившемся. Св. Петр знал о роли, которую они сыграли в заговоре и на суде; они, по его свидетельству, были соучастниками преступления. Однако заключительные слова Петра часто предают забвению: "Впрочем, я знаю, братия, что вы, как и начальники ваши, сделали это по неведению" (Деян., 3:17).

Конечно, неведение, которое Маймонид *26 определяет как "отсутствие знания вещей, знание которых достижимо" (111,51), служит оправданием только тогда, когда оно не ведет к преступлению. Возможно, Абеляр *27 излишне широко толковал принцип: "где есть неведение, нет прегрешения", когда утверждал, что власть предержащие Израиля действовали,"руководствуясь рвением в соблюдении своих законов", а потому на них не следует возлагать никакой вины. Однако христианская традиция, особенно в первые столетия христианства фактически игнорировала утверждение Св. Петра, что "власть предержащие" действовали в неведении. Св. Иоанн Златоуст *28 резко противоречит Петру, когда пишет в своей Восьмой проповеди, что "евреи... грешили не по неведению, а в полном знании". Однако, какова бы ни была степень виновности "власть предержащих", нет ни малейшего основания исключать из их числа тех, за кого молил на Голгофе Иисус: "Отче! Прости им, ибо не знают, что делают" (Лука, 23:34). В евангельском тексте эти слова, несомненно, относятся к римским воинам, а не к евреям.

Распространенное в средние века убеждение, против которого выступал Абеляр и защитником которого был Св. Бернар *29, состояло в том, что "евреи" все виновны, что они действовали по злому умыслу, поэтому вина их навеки ложится на весь еврейский народ. Все евреи из поколения в поколение осуждены влачить рабство у христианских владык. Св. Петр полагал иначе. Если бы христиане помнили его слова, история евреев в их долгом изгнании была бы, возможно, другой, и западная цивилизация, может быть, не стала бы свидетельницей того варварства, к которому пришли немцы с их газовыми камерами и лагерями смерти.

Вопреки сказанному Св. Петром, в христианском мире существовало убеждение, что всякий, будь то христианин или язычник, кто преследовал или убивал евреев, действовал как орудие Божьего возмездия. Живший в начале 13 века хронист удивлялся терпению Бога, "который ждал 49 лет после распятия евреями Христа, чтобы покарать их" (187, 11). Согласно Флёри, автору труда по истории церкви, написанному в первой трети 18 века, но не утратившему значения и сейчас, Бог "начал наказывать" евреев в 38 году христианской эры. В тот год в Александрии разразились антиеврейские беспорядки. Флакк, римский наместник в Египте, тайно поддерживал погромщиков и не принял действенных мер, чтобы помешать толпе сжигать синагоги, взламывать еврейские лавки и выбрасывать на улицу товары. Флакк проявил "нейтралитет", разоружая не смутьянов, а их жертвы. "Он произвел обыски в еврейских домах под предлогом разоружения населения, причем нескольких женщин, отказавшихся есть свинину, увели и подвергли истязаниям"30. Множество людей было убито, и их тела таскали по улицам. "Таким способом, — писал Флёри в 1732 году, — начало обнаруживаться божественное воздаяние евреям" (66, 1, 32).

Разрушение в 70 году Иерусалимского храма *31 и беспощадное уничтожение более миллиона человек в глазах многих благочестивых христиан было частью плана божественного воздаяния. "Евреи, — писал автор "Священной истории" Сульпиций Север, — были таким образом наказаны и рассеяны по всему свету только потому, что наложили свои безбожные руки на Христа". Это толкование событий повторялось на протяжении веков. Одно из тяжелейших оскорблений здравому смыслу и исторической истине бросил Боссюэ. В своих многочисленных проповедях и в 11 главе II части "Рассуждения о всеобщей истории" он поведал о кровавом ужасе того, что он называл "божественным воздаянием проклятому народу". Тезис о "воздаянии" мы встречаем и 300 лет спустя в "Истории Франции", предназначенной для юношества (1947):

"Наказание евреев-богоубийц не заставило себя долго ждать. Через 36 лет после смерти Спасителя римский император Тит захватил Иерусалим и до основания разрушил еврейский Храм. Рассеянные по всему миру евреи так больше никогда и не смогли вновь стать народом. Они скитались по свету, как проклятые, вызывая презрение других народов".

Итак, все еще есть люди, верящие, что евреи были обречены на изгнание из Палестины потому, что разгневали Бога своими делами.

Но если бы все народы подвергались изгнанию по этой причине, вряд ли многие из них жили бы сейчас на своей земле. "Проклятие, — как заметил Ж.-П. Сартр, — было географическим".

Были ли события 70 года результатом божественного воздаяния или нет, но то, что реально произошло, передавалось и истолковывалось неверно. После разрушения Иерусалима "евреи" не были изгнаны из Палестины. Тем не менее средневековые христиане верили, а многие современные христианские писатели продолжают повторять и теперь, что евреи были рассеяны по миру именно тогда. "Тит разрушил Храм Ирода, — пишет Х.В.Мортон, — и рассеял евреев по свету" (129, 40). Отдав должное этой общепринятой традиции, он через несколько страниц повествует о восстании евреев в Иудее, происходившем намного позже *32. Римляне подавили этот мятеж с обычной для них жестокостью: "Юлий Север начал беспощадную войну... в которой... было убито 580 тысяч человек" (129, 55). Если римляне вырезали четверть населения (хотя это, вероятно, преувеличение, то в Палестине через 50 лет после разрушения Храма оставалось более двух миллионов евреев. Следовательно, Тит не "рассеял этот народ по всему свету".

После разрушения Храма евреям еще разрешалось жить в Палестине (всюду, кроме Иерусалима). На протяжении первых столетий новой эры они занимались главным образом земледелием и не имели никаких национальных и политических прав *33. Государственное признание христианства еще больше ухудшило их положение. Под христианско-римской властью евреи были абсолютно бесправны. Им было запрещено служить в армии, и таким образом, как заметил Св. Иероним *34, "они лишились возможности отстаивать свою честь". В 4—5 веках законы Римской империи позволяли евреям заниматься только самыми унизительными видами работ, их практически низвели до положения рабов, чтобы убить в этом народе всякую надежду на восстановление политической и национальной свободы.

Вследствие такого законодательства и в результате церковной пропаганды уже во второй половине 5 века слово "еврей" широко использовалось как бранное (57, 3, 300). В собрании писем и постановлений, известном как Кодекс Феодосия *35, этому слову впервые официально был придан бранный смысл, сохранявшийся в христианском мире на протяжении более тысячелетия: "Даже имя их ужасно и отвратительно"36. "Само слово "еврей", — писал английский автор конца 18 века, — долгое время связывалось с представлением о позоре, лжи, низости и беспринципности". "Во всем мире, — писал епископ Т. Ньютон в 1765 году, — с евреями обращаются, как с существами особого рода" (134, 101).

Люди, санкционировавшие это унижение и угнетение еврейского народа, были убеждены, что выполняют волю Бога. Церковные историки объясняли страдания евреев, в которых зачастую были повинны сами христиане, божественным промыслом и воздаянием за грехи. В первом разделе своей "Церковной истории" Евсевий *37 пишет, что хочет "рассказать о несчастьях, обрушившихся на весь еврейский народ сразу же после заговора евреев против нашего Спасителя" (1:1). В следующем поколении Созомен *38 начинает свою "Церковную историю" выражением удивления по поводу упрямого отказа евреев принять христианство.

"Я не раз задумывался над тем, как это может быть, что другие люди готовы уверовать в Сына Божьего, Который есть Слово, а евреи столь не склонны к вере" (1:1).

Действительно, их трудно было убедить. На них не производило впечатления множество чудес, которые, по мнению христиан, должны были любого убедить в правоте христианства. Пример такого упрямства евреев приводит церковный историк Сократ *39. Он сообщает, что в правление Юлиана Отступника *40 евреи попытались восстановить в Иерусалиме свой Храм, и тогда "на их одеждах появились светящиеся изображения креста, которые они тщетно старались счистить или смыть вечером" ("Церковная история", 111:20). Люди, которых не может убедить такое чудо, определенно не пригодны для жизни в христианском обществе. Некоторые из верующих полагали, что подобное упрямство следует карать смертью и что убивать евреев — богоугодное дело.

Но есть более современное оправдание массовых расправ, к которому часто прибегают христиане: евреи сами провоцировали беспорядки, а погромы были лишь ответной мерой на них. В тех местах, где евреи были достаточно сильны, они иногда могли быть зачинщиками беспорядков. История их изгнания из Александрии, возможно, была бы менее поучительной с христианской точки зрения, если бы сохранилось не только свидетельство Св. Кирилла, но и еврейские свидетельства. Многие обвинения против евреев в эпоху раннего христианства основываются на сообщениях их врагов; сегодня уже нелегко установить, где в них кончается правда и начинается злонамеренная ложь. Упоминавшийся выше церковный историк Сократ обвиняет евреев в том, что в городе Инместар они привязали к кресту христианского мальчика и забили его до смерти плетьми. "Еврейские обитатели этого места, — пишет он, — поплатились за преступление, совершенное в ходе этой их благочестивой забавы" ("Церковная история", VII: 16). Возможно, что эта история правдива, но возможно также, что кто-нибудь выдумал ее, а Сократ повторил выдумку, чтобы оправдать последующую массовую резню.

Таким образом, в распоряжении христиан было два оправдания преследования евреев: либо христиане действовали в целях самозащиты, либо выполняли волю Бога. В учениях ранних отцов церкви чаще встречается второе объяснение. К насилию не побуждали прямо. Афанасий *41 не призывал людей выйти на улицы и избивать евреев. Он только сказал, что "евреи более не народ, избранный Богом, а властители Содома и Гоморры"42 (Послание X, 338 г.), и задал многозначительный вопрос: "Разве не достаточно пророчеств осуществилось, чтобы они не могли безнаказанно отвергать веру?" ("Трактат о Преображении", XL: 7).

Когда Св. Амвросий *43 сказал своей пастве, что еврейская синагога — "вертеп безбожия, прибежище безумцев, осужденное самим Богом", никто не удивился, а когда толпа пошла и сожгла синагогу, Св. Амвросий взял на себя ответственность за эту беззаконную выходку. "Я заявляю, что это я поджег синагогу или, по меньшей мере, велел сделать это, чтобы не оставалось места, где отвергают Христа. И если мне возразят, что не я поджигал синагогу, я отвечу, что она загорелась по воле Бога" ("Послание к императору Феодосию"). Он сказал императору, что нельзя наказывать поджигателей синагоги, ибо это — справедливое воздаяние евреям за то, что при императоре Юлиане они сжигали церкви.

"И кроме того, — добавил он, — раз в синагоге не было никаких ценностей, что могли потерять евреи вследствие пожара?" Когда же евреи обратились с жалобой к императору, тот возмутился их дерзости. Он заявил, что евреям нет места в храме правосудия, ибо нельзя верить ни одному их слову. "Какова цена клятвы тех, кто своим лжесвидетельством оклеветал даже Христа!" Тем не менее император, не одобрявший призывов к беспорядкам, распорядился охранять синагоги от ярости толпы. И тогда он получил письмо с просьбой отменить распоряжение о наказании поджигателей. Письмо пришло оттуда, откуда его никто не ждал — с вершины столпа, на котором обретался Св. Симеон Столпник. Этот аскет, знаменитый тем, что 36 лет прожил на вершине колонны высотой в 25 метров, "отказался, — как заметил Дж. Ф. Аббот, — от всей мирской суеты, сохранив только ненависть к евреям" (1). И он был не единственным святым, который не смог отказаться от такого соблазна, как антисемитизм.

В 4 веке милосердие и даже святость редко распространялись на отношение к евреям. Святой Григорий Нисский *44 со всей мощью своего красноречия обрушил на евреев всеобъемлющее обвинение:

"Богоубийцы, убийцы пророков, враги Господа, богоненавистники, люди, выказавшие презрение к закону, недруги милосердия, враги веры своих отцов, заступники дьявола, змеи, клеветники, богохульники, люди, чьи души блуждают во мраке, фарисейская закваска, сборище демонов, грешников, порочных, побивающих камнями и ненавидящих праведность" (79, 685).

Подобное сгущение красок, возможно, грешило против милосердия, однако не было столь пагубно для души, как нынешнее лицемерие, выставляющее ранних отцов церкви в качестве непреходящих образцов подлинно христианского поведения. "Наш долг, — писал в 17 веке Баснаж *45, — извинить экзальтацию отцов церкви, а не искать ей оправдания, дабы их авторитет не побуждал к подражанию нынешних духовников и не укреплял ненависти и мстительности в сочинителях" (14, 553).

Один из величайших отцов церкви. Св. Иоанн Златоуст, всю свою жизнь как в церкви, так и за ее стенами, стремился реформировать мир. Христианские писатели самых различных толков единодушно восхищаются его горячей любовью ко всему человечеству. "Златоуст, — писал один протестантский теолог, — был одним из самых красноречивых проповедников, которые когда-либо, начиная с апостольских времен, несли людям откровение божественной истины и любви" (169, 357). "Светлая, жизнелюбивая и тонкая душа, — писал кардинал Ньюман, — чувствительное сердце, характер, способный на сильное чувство и порыв, и все это возвышено, преображено и облагорожено небесной благодатью — таков был Св. Иоанн Златоуст" (133, 2, 234).

Однако в нежной душе этого проповедника, несшего людям откровение истины и любви, таилась жестокая ненависть. "Следует признать, — писал один честный французский агиограф *46, — что в проповедях против евреев он позволял себе заходить слишком далеко, следуя велению овладевшей им страсти" (146, 97). Следует признать больше того.

В бранных выпадах против евреев Св. Иоанна Златоуста не превзошел ни один проповедник, чьи проповеди дошли до нас. Конечно, нужно принять во внимание условия того времени, страстную веру, опасение, что молодые побеги христианской религии могут пострадать от слишком тесного контакта с евреями, однако ничто не может оправдать того факта, что эти проповеди наполняли души христиан ненавистью, которую те передали своим детям, а через них — грядущим поколениям. Более того, в школах и семинариях эти проповеди столетиями служили образцами красноречия, по ним священники учились проповедовать и по ним же учились ненавидеть.

Когда Златоуст говорит о еврейских синагогах, в его речи трудно почувствовать "небесную благодать". "Синагога хуже публичного дома... это притон негодяев, логово диких зверей... капище демонов, поклоняющихся идолам... прибежище бандитов и развратников, пристанище дьяволов".

"Синагога, — сказал он своей пастве в другой проповеди, — это место преступного сборища евреев... убийц Христа... дом, который хуже винной лавки... воровской притон; это дом позора, убежище несправедливости, укрытие дьяволов, логово предательства". И, исчерпав свои ораторские ресурсы, он заключил: "Какое бы еще более ужасное имя ни было найдено, оно никогда не будет худшим того, чем то, которого заслуживает синагога".

Эти проповеди не были забыты, как не исчезло и презрение к иудаизму среди христиан, хотя произнесены они были более пятнадцати веков назад. "Синагога сродни проклятию. Упорная в своем заблуждении, она отказывается слышать и видеть; она умышленно извратила свои суждения, она загасила в себе свет Святого Духа, она все глубже и глубже утопает во зле и, в конце концов, низвергнется в бездну" (82, 105). Св. Иоанн Златоуст был прав, предполагая, что грядущие поколения подыщут еще более ужасные проклятья. "Симпатия к евреям, — писал Леон Блуа, — постыдна... Даже собаки презирают тех, кто не испытывает инстинктивного отвращения к синагоге".

Некоторые христиане полагали, что синагога заслуживает уважения хотя бы потому, что в ней хранятся книги Ветхого завета. "Вовсе нет! — возражал им Св. Иоанн Златоуст. — Именно поэтому ее следует ненавидеть еще больше, так как евреи пользуются этими книгами, намеренно извращая их смысл. Что до меня, то я ненавижу синагогу... и ненавижу евреев по той же самой причине".

Нетрудно представить себе, какое действие подобные проповеди оказывали на темпераментную восточную паству. Иоанн Златоуст утверждал, что не только каждая синагога, но и всякий еврей — творение дьявола: "Я бы сказал то же самое и об их душах". Он сказал куда больше. Он заявил, что христианам не подобает общаться с людьми, падшими ниже самых мерзких животных. "Разврат и пьянство уподобили их похотливым козлам и свиньям. Они думают лишь об одном: как бы набить брюхо, напиться, убить кого-нибудь или причинить вред, как те негодяи, которых изображают на подмостках".

Следующий отсюда вывод очевиден: не случайно некоторые евреи сбились с пути и ведут себя, подобно козлам и свиньям; все евреи живут именно так потому, что они — евреи.

В различных вариантах эта идея была и остается основой юдофобии; ее и до сих пор разделяет множество людей, осознанно, а порой — бессознательно.

Типичный пример такой предвзятости, еще более опасной, когда она не осознана, мы находим в жизнеописании Св. Иоанна Златоуста, написанном английским священником В. Р. В. Стефенсом в 1872 году. "Даже если допустить, что проповедник позволил себе некоторое преувеличение, — пишет он, — все равно обличения Златоуста позволяют заключить, что еврейские обитатели Антиохии были низкими и порочными людьми" (168, 133). Нет никакого сомнения, что в своем большинстве они были именно таковы; но таковы же были в своем большинстве и христиане. Однако, по мнению Св. Иоанна Златоуста, а вслед за ним и преподобного Стефенса, евреи Антиохии жили подобно козлам и свиньям, потому что были евреями, тогда как о христианах он рассуждает совсем иначе. "Масса так называемого христианского населения, — объясняет преподобный Стефенс, — была заражена распространенными пороками: неумеренным стремлением к роскоши и чувственным наслаждениям, эгоистической жадностью и тщеславием". Было бы удивительно прочесть в современной газете, что "так называемое еврейское население Лондона или Парижа, зараженное распространенными пороками — стремлением к роскоши, чувственным наслаждениям и жадностью, — заполонило черный рынок". Про еврея никогда не скажут "так называемый", если он ведет себя недостойно. Если же еврей поступает хорошо, люди говорят, что он поступает как христианин. В 12 веке, когда некоторые христиане поступали дурно. Св. Бернар Клервоский не назвал их "так называемыми" христианами; он просто говорил, что они ведут себя, как евреи. Порочность евреев заключается не в их поведении, а в их еврействе. Таково было учение Св. Иоанна Златоуста.

Он говорил своим прихожанам, что евреи — это люди, одержимые злым духом, привыкшие убивать и разрушать. "Нам нельзя даже здороваться с ними, нельзя перекинуться несколькими словами". В своих проповедях Иоанн использовал все бранные слова, какие только мог подобрать. Он называл евреев "похотливыми, прожорливыми, жадными, вероломными разбойниками". Он был первым христианским проповедником, который называл весь еврейский народ "богоубийцами". Кажется, что никто, даже в новое время, не ненавидел евреев сильнее его. "Евреи убили Сына Божьего! Как же вы смеете участвовать в их праздниках?.. И вы еще смеете общаться с этим народом убийц и палачей!.. О еврейский народ! Тот, Кого вы распяли, был сильнее вас, и Он уничтожил и рассеял вас...".

Все евреи виновны. Бог наказал их, и наказание будет длиться вечно. Бог осудил их, как утверждал Златоуст, терпеть на земле адские муки, он обрек их на бедствия, которые будут длиться, пока существует мир. Обрисовав те бедствия, которые, согласно плану божественного воздаяния, евреи испытали под властью Рима, он с торжеством указывает на их нынешнее состояние: "Смотрите, как Иудея стала пустыней и как все, что было у этого народа, пришло в запустение и обратилось в руины!" Более того, он предсказывает, что бедствиям этим не будет конца. "Участь твоя, еврейский народ, становится все более и более гибельной, и на лицах сынов твоих нельзя заметить ни проблеска надежды".

Подобная логика вполне оправдала бы немецкий геноцид. Св. Иоанн Златоуст мог бы произнести впечатляющую проповедь у массовой могилы в Дубно. Он мог бы объяснить, что за мстительный Бог покарал маленького еврейского мальчика, пытавшегося удержать слезы, чтобы не показать немцам своего страха, и младенца, и ту несчастную семью — всех, кто сошел в ров. И, действительно, в его "Шестой проповеди против евреев" есть слова, подходящие для подобного случая:

"Но, — говорят евреи, — люди, а не Бог причинил нам все бедствия. Нет, напротив, это Бог наслал на них бедствия. Если вы приписываете всю это людям, задумайтесь: даже если бы люди дерзнули на такое, они не смогли бы совершить этого без воли Божьей".

Другой отрывок из этой проповеди мог бы пригодиться адвокатам на Нюрнбергском процессе:

"Итак, когда скажет тебе еврей: 'Люди пришли к нам с войной, люди злоумышляли против нас', — ответь ему: 'Никогда люди не пришли бы к вам с войной, если бы на то не было Божьего соизволения'".

"Златоуст был одним из тех непреклонных святых, принципы которых для того и существуют, чтобы проводить их в жизнь" (57, 1, 52). Сразу же по прибытии в Константинополь в 398 году он убедил императора отменить ряд изданных им прежде законов, благоприятных для евреев. Несколько лет спустя, когда Златоуста изгнали из столицы, эти законы были восстановлены. Он ненавидел евреев и делал все, чтобы заставить весь мир ненавидеть их. Но даже и этого ему было мало. Он говорил евреям, что Бог лишил их народ законного наследия. "Почему же Он обездолил вас? Да разве непонятно, что Он сделал это потому, что возненавидел и отверг вас навсегда?" ("Шестая проповедь против евреев"). Даже если учесть все принятые объяснения: особенности эпохи, благочестивое рвение, восточное красноречие, словам Златоуста трудно найти оправдание. Его осуждение народа Израиля именем Бога не было забыто. Оно способствовало укреплению традиции ненависти, традиции, которая с благословения церкви прошла через средневековье и омрачила всю историю Западной Европы. На протяжении многих столетий евреев преследовало эхо слов, сказанных Иоанном Златоустом: "Бог ненавидит вас".

КРОВЬ БРАТА ТВОЕГО

Невозможно или невероятно трудно словами изменить то, что издавна стало частью человеческого характера.

Гийом дю Вер *2

Во времена раннего средневековья, с 6 по 10 век, жизнь евреев в Западной Европе была относительно спокойной. Доктрина, отказывающая им в человеческих правах, была уже принята во всем христианском мире, но постоянных организованных гонений еще не было. Считалось, что этот народ продолжает существовать благодаря беспредельной милости Бога, сохраняющего его как свидетельство христианской правоты. Рассуждая о евреях, ссылались на слова Св. Павла в его Послании к Галатам: "Изгони рабу и сына ее, ибо сын рабы не будет наследником вместе с сыном свободной" (4:30). Поэтому, во исполнение заветов Писания, евреи должны были жить, как изгои.

Традиция враждебности по отношению к евреям, перешедшая от отцов церкви к новой Европе после падения Рима, не могла бы выжить без активной поддержки церкви. Карл Великий *3 оценил практические выгоды, которые могли принести экономике трудолюбивые евреи, по той же причине его сын Людовик заботился о соблюдении их интересов. Он назначил особого чиновника, носившего титул "Магистер юдеорум", в обязанности которого входила защита евреев от рьяных миссионеров. Однако архиепископ Лиона Св. Агобард *4 направил Людовику несколько посланий о еврейском "высокомерии" (De Insolentia Judaeorum, 826 — 828 годы), протестуя против учреждения этой должности. Во все исторические периоды, когда церковники писали о "высокомерии" евреев, это было верным признаком того, что светские власти обращались с евреями по-человечески. Хотя в одном из этих посланий архиепископ писал императору, что в глазах Бога евреи стоят ниже грешников Содома и Гоморры, один современный французский автор полагает, что Агобард вовсе не нападал на евреев, а лишь пытался защитить христиан, советуя им обращаться с евреями "благоразумно и человечно" (89, статья "Агобард"). Св. Агобард использовал слова "благоразумие и человечность" в особом церковном смысле, как явствует из его яростного послания епископу Нарбонны, которого он распекал за терпимое отношение к евреям. Агобард заимствовал большую часть своих обвинений из Второзакония *5:

"Таким образом, знай, почтенный отче, что все, о чем говорят их законы, проклято, и,словно в одеяние, облачено в проклятие, которое наполняет, как вода, самые их внутренности, и как масло, — их кости; они прокляты в городах и в полях, прокляты их приход и их уход, проклят всякий рожденный ими, плоды их полей и приплод их стад; прокляты их винные погреба, их закрома, их амбары, их пища и даже остатки их пищи, и никто из них не может избежать этого ужасающего и страшного проклятия, кроме как с помощью Того, кто — проклятие для нас" (121, 5, 200-201). "Выразим же сожаление, — писал Баснаж, цитирующий это великое проклятие, — по поводу слабости величайших из людей. Что за желчь разлита в душах святых епископов!" Как показывает письмо, раздражение святого епископа вызвал тот факт, что и в городах, и в деревнях евреи жили в благополучии, а не как изгои, что они возделывали землю, владели стадами, закромами, винными погребами и амбарами. Они не занимались ростовщичеством и торговлей подержанным платьем — это были занятия, до которых их низвели несколько столетий спустя.

Пытаясь обнаружить хоть какие-то следы терпимости к евреям в эпоху средневековья, один французский историк недавно заметил, что если бы этой терпимости не было, евреи просто не выжили бы. Светские и церковные власти могли легко уничтожить этих неверных, которые были малочисленны и беззащитны. "Их полное истребление было бы тем более простым делом, что повсюду все слои общества с энтузиазмом приняли бы в нем участие" (4, 94).

Ни про один период средневековья нельзя сказать, что повсюду все слои общества жаждали истребить евреев. Люди, действительно выражавшие такое желание или пытавшиеся сделать это, не родились с ненавистью в крови, а евреи не были столь презренными и омерзительными созданиями, что никто не мог удержаться от ненависти к ним. Ненависть была следствием церковной пропаганды, которая не всюду была одинаково действенной. В Испании ни один общественный класс, за исключением церковников, не выказывал ни малейшей склонности напасть на евреев, чьи разум и трудолюбие способствовали процветанию страны. В те времена испанцы проявляли терпимость, и привить им национальную ненависть было не так-то просто.

Однако папская власть считала процветание евреев явлением, противным Священному Писанию, и видела в нем угрозу христианскому миру. Еврейская культура и ученость угрожали распространиться к северу от Пиренеев. Папа Григорий VII (Хильдебранд)6 делал все от него зависящее, чтобы предотвратить эту опасность. В 1081 году он писал Альфонсу VI Кастильскому:

"Мы увещеваем Ваше Величество не терпеть более, чтобы евреи господствовали над христианами и управляли ими. Ибо допускать, чтобы христиане находились в подчинении у евреев и исполняли их приказания, равносильно принижению Божьей церкви и возвеличиванию сатанинской синагоги. Потакать желаниям врагов Христа — значит оскорблять самого Христа" (Regesta, IX:2).

Папские увещевания почти не имели успеха. Хотя усилия духовенства разжечь ненависть и привели к нескольким погромам, в Испании в средние века евреи жили более благополучно, чем где бы то ни было в Европе. Такое положение вещей зачастую, но не всегда, вызывало недовольство пап. "Я осознал потрясающее величие тех отдаленных времен, — писал Леон Блуа, — когда папы служили защитой евреев от ярости всего мира". То, что "осознал" этот непоследовательный и зачастую плохо осведомленный борец за справедливость, представляет собой, однако, лишь часть дела. Нередко сами папы были ответственны за "ярость всего мира", от которой евреи искали защиты. Когда люди тех отдаленных времен, воспламененные церковными проповедями и папскими посланиями, преступали дозволенные границы угнетения евреев и начинали убивать их, тогда и только тогда папы принимали меры, чтобы предоставить жертвам некоторую защиту от обрушившейся на них стихии. "Общие запреты дурно обращаться с евреями стоили немногого, когда прелаты и священники без устали сеяли враждебность в народе, а папы угрожали тем правителям, которые отваживались вмешиваться и защищать несчастных" (103, 1, 82).

Возможность влиять на умы и души людей целиком принадлежала церковникам: проповеди, хроники, мистерии и даже церковные церемонии — все служило для разжигания ненависти в народе. Проповедники с ужасающим, иногда просто садистским натурализмом рассказывали о страданиях Христа, в которых они обвиняли евреев того давнего времени и всех их нынешних потомков. Столетиями в Страстную неделю епископы города Безье произносили проповеди, в которых призывали паству отомстить своим соседям-евреям, так что избиение евреев стало обычной частью празднования Страстной недели. В Тулузе вошло в обычай ежегодно на Пасху затаскивать в церковь Св. Стефана еврея и перед алтарем давать ему пощечину. Эта церемония иногда производилась с излишней энергией. Однажды, повествует монах-хронист, не выражая при этом ни малейшего неодобрения, знатный дворянин, исполнявший этот обряд, "выбил глаза и мозги этому предателю, и он тут же упал замертво... Его собратья из синагоги вынесли тело из церкви и предали земле" (3, 3, 52).

Иногда было достаточно малейшего предлога, чтобы началась резня. В 1021 году, во время празднования Пасхи, в Риме произошло землетрясение, сопровождавшееся сильным ветром. Евреев обвинили в том, что своими магическими действиями они вызвали землетрясение и ветер. После того как нескольких из них убили, "ярость ветра улеглась" (3, 3, 52). Десятью годами ранее, когда храм Гроба Господня в Иерусалиме был разрушен халифом, в этом жителями Орлеана были усмотрены козни евреев. Многие евреи в Орлеане были убиты, а нескольким, как назидательно отмечает хронист, удалось спастись, "ибо их существование необходимо как вечное доказательство их вины, напоминание и свидетельство о пролитой крови Христа" (72, 3, 7).

Мрачный период еврейской истории в средневековой Западной Европе открывается Первым крестовым походом (1096 — 1099), начавшимся и завершившимся массовой резней. "Люди, принявшие крестовый обет, — писал лорд Эктон, — с утра, сразу после причащения, отправлялись истреблять евреев и без устали занимались этим целый день". Они убили около 10 тысяч человек. Когда летом 1099 года Готфриду Бульонскому *7 после героического приступа удалось овладеть Иерусалимом, он всю первую неделю посвятил истреблению жителей города. Евреев заперли в синагоге и сожгли здание.

"Если Вам угодно знать, что сделано с обнаруженным в Иерусалиме неприятелем, — писал Готфрид папе, — да будет Вам известно, что в притворе и Храме Соломона *8 мерзкая кровь сарацинов *9 доставала до колен наших коней". "А затем, — пишет Мишле *10, — когда они сочли, что достаточно отомстили за Спасителя, то есть когда в городе нельзя было найти ни одного живого человека, они со слезами на глазах отправились на молебен к Гробу Господню".

В Англии призывы к Первому крестовому походу, видимо, не произвели особого впечатления, и евреи продолжали жить здесь в добрососедских отношениях с христианами. Возможно, это объяснялось влиянием кентерберийского епископа Ансельма", святого, чья любовь к людям распространялась и на евреев.

Сохранилась история, подобную которой трудно найти в анналах средневековья, — история о дружбе английского аббата с еврейским раввином. Вестминстерский аббат Гилберт Криспин был воспитанником монастыря Бек в Нормандии, где одним из его наставников был Св. Ансельм. В 1077 году Гилберт стал послушником, а спустя 12 лет был направлен в Вестминстер. Он умер в 1121 году и был похоронен в Вестминстерском аббатстве в Лондоне; там до сих пор сохранилась надгробная плита с его изображением. В отчете, посланном им Ансельму, содержится рассказ о его встрече с раввином и о состоявшемся между ними публичном религиозном диспуте. Гилберт познакомился с "неким евреем", культурным и образованным человеком, который часто посещал его в аббатстве для обсуждения деловых вопросов, но большую часть времени говорил о религии. Они решили провести диспут, на который оба пригласили своих друзей. Аббат составил отчет об этом диспуте и отправил его Ансельму с сопроводительным письмом.

"Я шлю на Ваше отеческое суждение свой небольшой труд. В нем я записал аргументы, которые привел один еврей против нашей веры в защиту своих собственных законов, а также мои ответы, в которых я защищал нашу веру от его доводов. Не знаю, где он родился, однако мне известно, что образование он получил в Майнце; он сведущ даже в наших законах и книгах, и его разум отточен на Писании и на диспутах с нами. Он часто по-дружески захаживал ко мне, по делам или просто проведать меня, ибо нуждался во мне для решения определенных деловых вопросов; и всякий раз, как мы встречались, мы вскоре начинали дружески беседовать о Священном Писании и о вере. Однажды Бог дал, как мне, так и ему, больше досуга, нежели обычно, и мы принялись задавать друг другу вопросы. А поскольку его доводы были последовательны и логичны, и он с не меньшей последовательностью повторил те возражения против нашей веры, что высказывал и прежде, а также поскольку мы, со своей стороны, отвечали на каждое его возражение и, по его собственному признанию, наши ответы не в меньшей степени опирались на свидетельства Священного Писания, некоторые из присутствующих попросили, чтобы я записал все сказанное, ибо это может пригодиться в будущем и другим..."

Возможно, Гилберт был несколько обескуражен результатом диспута, поскольку счел нужным добавить в свою пользу: "Как бы ни был скромен мой труд, но по Божьей милости один из лондонских евреев обратился в христианскую веру и, приняв в Вестминстере монашеский обет, остался у нас". Монастырь был единственным прибежищем для обращенных евреев. Становясь христианами, евреи, согласно закону, отдавали королю все свое имущество. Но даже крестильная купель не обеспечивала им благорасположения христианского общества. В письмах Св. Ансельма упоминается другой еврей, по имени Роберт, приблизительно тогда же принявший христианство, по-видимому, тоже под впечатлением диспута между раввином и аббатом. Однако новые христианские друзья Роберта обращались с ним дурно. Св. Ансельм направил настоятелю Кентербери Арнульфу письмо, в котором умолял опекать новообращенного и его семью: "Ради Бога, пусть ни бедность, ни какие-либо иные стесненные обстоятельства, которые мы в силах предотвратить, не вызовут в нем сожаления в том, что он отвернулся от закона своих отцов... Не допускайте, чтобы он и его маленькая семья страдали от жестокой нехватки чего-либо; пусть он испытывает радость, что от неверия пришел к истинной вере; докажите своим благочестием, что наша вера ближе к Богу, чем еврейская... Ибо мое сердце болит при мысли о том, что он страдает от недостатка в пище и в одежде. Если Вы любите меня, утешьте боль моего сердца..."

В истории, рассказанной Гилбертом Криспином, так же, как и в письмах Св. Ансельма, видны столь редкие среди аббатов и видных церковников 12—13 века душевная доброта и человечность по отношению к евреям. Обычно историки представляют Св. Бернара Клервоского как великого друга и защитника евреев Рейнской области от рьяных крестоносцев, которые грозили полностью уничтожить еврейские общины прирейнских городов. Эти события происходили примерно через 40 лет после смерти Св. Ансельма. Однако в письмах и проповедях Св. Бернара нет и следа сочувствия к страданиям преследуемых людей, ни одного слова, указывающего на дружелюбие к ним.

Одной из наиболее примечательных личностей среди жертв этих погромов был родившийся в Германии и долгие годы (вероятно,, еще при жизни Гилберта Криспина) живший в Англии раввин, который на старости лет вернулся в Германию, чтобы помочь в несчастье своему народу. В "Мартирологе" Эфраима из Бонна *12 сообщается, что в 1146 году некий Шимон ха-Хасид возвращался из Англии, где прожил много лет. Он направлялся в свой родной городок Тревес, но был убит близ Кельна крестоносцами, подстрекаемыми цистерцианским *13 монахом Ральфом, который проповедовал там крестовый поход. Некоторые подробности этого события сохранились в составленной на основании сообщений Эфраима из Бонна хронике еврейских страданий — "Эмек ха-Баха" ("Юдоль плача"), автором которой был врач и историк 16 века рабби Иосеф ха-Кохен *14.

"А случилось это в месяце Элуле, когда священник Рудольф (да настигнет и покарает его длань Господня!) прибыл в Кельн. Тогда рабби Шимон покинул город, чтобы вернуться в свой родной Тревес, ибо там был его дом. И праздношатающиеся бездельники окружили его и стали понуждать креститься, но он не подчинился им. Тогда подошел к нему иноверец с лицом, искаженным злобой, и, не посмотрев на преклонный возраст рабби, отсек ему голову и поставил ее на углу крыши, а тело несчастного было брошено, подобно навозу, который никто не убирает. Когда же услышали о том евреи, печаль овладела их сердцами; трепетали и дрожали они от страха и ужаса... Горько плакали люди, главы же общины предстали перед бургомистром и ходатайствовали перед ним; и тот вернул им останки праведника, и они похоронили его на принадлежащем им кладбище". Резня евреев Кельна и других германских городов летом 1146 года была организована Рудольфом (или Ральфом), цистерцианцем, который, по всей видимости, без разрешения покинул свой монастырь в Клерво, чтобы вербовать в Германии добровольцев для освобождения Святой земли. Он призывал немцев сначала истребить врагов Христа в своей собственной стране. Биография этого деятельного монаха неизвестна. Вмешательство Св. Бернара положило конец его деятельности, однако погромы были приостановлены лишь частично. Хронисты того времени сообщают об этой истории в обычном для них назидательном духе, а современные историки, как правило, следуют их примеру.

Когда папа Евгений III поручил Бернару Клервоскому проповедовать Второй крестовый поход (1147 — 1149), тот начал свою проповедь с Везеля в Бургундии, где его пламенные речи побудили несметное множество людей принять крестовый обет. Хотя они просили, чтобы он сам повел их в Святую землю, Бернар отказался, ссылаясь на слабое здоровье. Ему не удалось найти никого, кто мог бы заменить его. Поход закончился весьма плачевно, в чем многие обвиняли Бернара. Возможно, ему все-таки следовало отправиться с ними. Человек, основавший 160 монастырей, даже если и не мог возглавлять поход, безусловно обладал незаурядными организаторскими способностями, а ореол его святости, сила его личности и уважение к его слову могли бы дисциплинировать войско и его командиров. Однако еще прежде, чем предприятие было начато, его успех был поставлен под угрозу действовавшим в прирейнских областях монахом Ральфом, который обратил боевой пыл добровольцев от неверных в Палестине на евреев у себя дома.

Обычно монах не мог оставлять монастырь без согласия аббата или, по крайней мере, без его ведома. В ответе на письмо майнцкого архиепископа, жаловавшегося на Ральфа, Св. Бернар отрицал, что наделил того полномочиями проповедника. Автор "Кембриджской истории средних веков" ставит под сомнение его правдивость и отказывается верить, что монах отправился с такой миссией без разрешения: "Эмиссар Св. Бернара, клервоский монах, нанес ущерб делу, когда, вместо того, чтобы выступить против неверных мусульман, обратился против евреев". Однако письмо Св. Бернара не дает оснований видеть в Ральфе его эмиссара. Вероятно, монах покинул свой монастырь вместе с каким-нибудь проповедником, не получив никаких полномочий, и решил действовать самостоятельно.

Многие церковные историки рассматривают деятельность Ральфа как своего рода несчастную случайность, происшедшую из-за фанатизма одного-единственного человека, а не как характерное и неизбежное явление 12 века, хотя фактически это именно так. "Какой-то невежественный монах, — писал Неандер, — по имени Рудольф, выдвинулся на первый план в качестве проповедника крестового похода" (131, 217). Нет никаких свидетельств, что Ральф был невежественен, а если он и был таковым, то виноват в этом был его настоятель. Представление, что монахи, которые не были невежественными, отказались бы от участия в подобной кампании, не выдерживает никакой критики. Ральф встретил широкую поддержку со стороны монастырей и местного духовенства. На пути в Германию он прихватил в качестве переводчика настоятеля одного из бельгийских монастырей. Возможно, Неандер хотел сказать, что Ральф был невежественен, ибо не знал немецкого языка, однако и Св. Бернар не знал немецкого. История самостоятельной деятельности Ральфа явно неполна. Мы не знаем подробностей начального этапа его похождений, о которых хронисты того времени не были осведомлены или умалчивали.

Св. Бернар привлек множество добровольцев, объявив, что награда за убийство неверного — место в раю, а Ральф поведал своей пастве, что к этим неверным ведет долгий путь, к тому же они воинственны и хорошо вооружены; гораздо надежнее и не менее достойно награды убивать безоружных евреев у себя дома. Народ, подготовленный к восприятию этой идеи столетиями церковной пропаганды, не заставил себя долго упрашивать: началась массовая резня в Шпеере, Кельне, Майнце и многих других городах Германии. Когда до Бернара дошли известия о погромах, он после некоторого промедления, очевидно, удостоверившись в фактах, направил послание архиепископу Майнца и энциклику *15 "К владыкам и дражайшим отцам, архиепископам, епископам со всем причтом и благочестивым народом Восточной Европы и Баварии".

Эти епископы были не способны пресечь резню, и нет свидетельств, что они серьезно попытались помешать ей. Св. Бернару пришлось самому отправиться в Германию. Он объехал прирейнские земли, в которых его враждебно встречали возбужденные толпы. Тем не менее, ему удалось помешать полному истреблению евреев. Они не забыли этого. "Если бы милосердный Бог не послал нам этого священника, — писал в 16 веке рабби Иосеф ха-Кохен, — ни один еврей не избежал бы смерти".

И все же усилия Св. Бернара были не вполне успешны. После его отъезда из Германии в феврале 1147 года крестоносцы напали на евреев Вюрцбурга, убили более двадцати из них, а остальных подвергли жестоким истязаниям. Приблизительно в то же время подобные события происходили и во Франции. "Не так далеко от Клервоского монастыря, почти на глазах у его аббата Бернара, дикие банды крестоносцев безнаказанно продолжали свое кровавое дело" (77, 3, 355). Этих головорезов нельзя было остановить посланиями и проповедями, нужны были более решительные меры. Св. Бернар сделал выговор Ральфу и отослал его назад в монастырь, хотя его следовало бы судить и повесить. Тем не менее несомненно, что вмешательство Св. Бернара спасло жизнь многим сотням евреев. Его проповеди вряд ли могли повлиять на толпу, тем более, что он не знал немецкого языка. Но ему удалось втолковать германским епископам, что их обязанность — положить конец жестокостям, за которые они тоже несли ответственность.

При составлении своей энциклики Св. Бернар столкнулся с дилеммой. Он знал, что погромы в Германии ставят под угрозу успех крестового похода, однако явно опасался сказать что-нибудь, что могло бы нанести ущерб вербовке добровольцев или создать впечатление, будто с евреями следует обращаться как с равными. Четыре пятых послания занимает призыв к походу. О погромах Бернар прямо не говорит. Нет сомнения, что у него были веские политические причины для такой сдержанности. Он начинает с совета баварцам оставить их неразумный обычай сражаться друг с другом и призывает их записываться в Божье войско. Возможно, не без сарказма, понятного лишь немногим из его читателей, Бернар пишет: "Теперь, о храбрый рыцарь, о воинственный герой, ты нашел поле боя, на котором можешь сражаться, не подвергая себя опасности: победа принесет тебе славу, а смерть — награду. Если ты предусмотрительный торговец, если ты любишь блага этого мира, смотри не упусти выгодной сделки, на которую я указываю тебе. Прими знак креста — и ты заслужишь прощение любого греха, в котором признаешься и покаешься".

Вопроса о резне Бернар касается весьма дипломатично: "Мы с радостью слышим, что ваши сердца полны религиозного рвения, однако плохо, если такое рвение лишено мудрости". Он объясняет, что убивать евреев — ошибка, так как их существование помогает укреплению христианской веры: "Взгляните на страницы Священного Писания. Я знаю, какие пророчества о евреях содержатся в псалмах: "Бог даст мне смотреть на врагов моих, — говорит церковь. — Не умерщвляй их, чтобы не забыл народ мой" (Псал., 58:11-12). Они для нас — живой знак Страстей Господних. Для того-то они и рассеяны повсюду, чтобы нести наказание за столь великое преступление и быть свидетелями нашего искупления" (117, Послание 363, "К клирикам и мирянам Восточной Франции"). Использование Св. Бернаром религиозного, а не морального довода было, возможно, лучшей тактикой при обращении к фанатикам, которых убедили в том, что убийство евреев — их религиозный долг. Он откровенно и безбоязненно сказал толпе: "Вам не должно убивать евреев, не должно преследовать или изгонять их". Эти увещевания подкреплялись цитатами из Священного Писания, однако среди них не было одной необходимой: "И сказал Господь Каину...: 'Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли'" (Быт., 4:9-10). Эти слова Св. Бернар цитировал лишь тогда, когда убивали христиан. Свои увещевания не преследовать и не изгонять евреев, совершенно не соответствовавшие средневековым убеждениям и практике. Св. Бернар объяснял тем, что если с евреями обращаться слишком жестоко, обратить их в истинную веру будет весьма трудно. "Если евреи будут совершенно принижены, как же сможет произойти их избавление и обращение в христианство?" Такие уступки духу времени, несомненно, были проявлением вынужденной осмотрительности. Св. Бернар защищал евреев из чувства долга, однако без излишнего энтузиазма. В его энциклике нет ни малейшего выражения сочувствия их страданиям, однако он заступается за них, взывая к справедливости и человеколюбию. При этом Св. Бернар снимает с евреев обвинение в грабительском ростовщичестве, которое тогда, как и всегда, служило одним из распространенных предлогов для их преследования.

"Я не распространяюсь, — пишет он, — насчет того прискорбного факта, что там, где нет евреев, христиане жидовствуют еще хуже, чем евреи, выжимая проценты" I6. Он настаивает и на том, что евреев следует щадить: поскольку те не могут себя защищать, их жизнь в некотором роде священна. "И это тоже признак христианского благочестия — идти войной на гордеца и щадить униженного, в особенности же тех, чьей плоти был Христос". Письмо заканчивается словами утешения крестоносцам, которым отныне возбранялось упражнять свое искусство владения мечом на беззащитных гражданах: "От них же вы можете потребовать, чтобы все те, кто принял крестовый обет, были освобождены от уплаты взятых под проценты денег". Крестоносцы, таким образом, могли теперь заставить евреев оплачивать расходы на поход в Святую землю. Уведомление, что всякий, кто принял крестовый обет, тем самым освободился от долгов как евреям, так и христианам, естественным образом резко увеличило число добровольцев; к ним теперь присоединялись и те, кто испытывал денежные затруднения. Даже сегодня на таких условиях повсюду было бы легко завербовать множество людей. Характерно, что Св. Бернар укоряет Бога за то, что в крестовом воинстве можно было встретить подонков всей Европы: "Каких же путей к спасению не испробовал Господь, если наконец призвал на служение убийц, грабителей, прелюбодеев, клятвопреступников и виновных во всяких иных преступлениях!" Ни у кого в Европе не было причины горевать об отбытии крестоносцев. "В высшей степени радостные и спасительные последствия, — писал Св. Бернар, — заключаются в том, что среди такого множества отправляющихся на Восток людей лишь немногие — не негодяи, не бродяги, не воры или убийцы, клятвопреступники или прелюбодеи, и от их ухода проистекает двойное благо, двойная радость. В самом деле, они доставляют столько же радости тем, кого покидают, сколько и тем, кому они отправляются помогать" (117, "О славе нового ополчения, к воинам Храма", V:10). Современник этих событий, фрейзингенский епископ Отто, примерно так же комментировал набор в крестовое воинство: "Благодаря возвращению на путь истинный, что могло быть только делом рук Божьих, воры и разбойники отвратились от дурных дел и поклялись пролить свою кровь за Иисуса Христа". На добровольцев не возлагалось обязанности отправиться в Святую землю в определенный срок; более того, они всегда могли получить освобождение от обета, уплатив деньги или убедив кого-нибудь отправиться вместо них. Многие, освободившись от долгов, предпочли остаться дома, где они могли безнаказанно грабить и убивать, так как судебные власти не имели права арестовывать принявших крестовый обет без разрешения папы. А папа тем временем послал в Англию эмиссара для освобождения от крестового обета "по получении денег", что, как писал Матфей Парижский *17, заставило многих удивляться "ненасытной жадности папского двора" ("Великая хроника", 111:373-374).

Крестовый поход предоставлял множество возможностей для наживы тем, кто не участвовал в нем или только сопровождал крестоносцев. Однако евреи были не единственными, кто наживался на войне. Во время Третьего крестового похода (1189 — 1192) многие предприимчивые христиане были уличены в торговле с неприятелем и справедливо осуждены Четвертым латеранским *18 собором: "Кроме того, мы подвергаем отлучению от церкви и предаем анафеме тех ложных и нечестивых христиан, которые, действуя против христиан и самого Христа, переправляют сарацинам оружие, железо и дерево для строительства галер. Мы также постановляем, что те, кто продают им галеры или корабли, и те, кто служат кормчими на пиратских кораблях сарацин, а также те, кто содействуют или советуют им в строительстве машин или в любых других вещах во вред Святой земле, должны быть наказаны лишением имущества и обращением в рабство". Этот декрет был объявлен во всех средиземноморских портах. Христианам было запрещено в течение четырех лет "посылать корабли через море или отправляться в земли сарацин, живущих в восточных областях... чтобы вышеупомянутые сарацины лишились великой помощи, которую они привыкли из этого извлекать".

Идею заставить евреев оплачивать расходы на осуществление крестового похода пропагандировал Благочестивый Петр *19, писавший из своего уютного монастыря в Клюни: "Почему бы не заставить евреев внести наибольший вклад в средства на ведение священной войны? Они — грабители, и сейчас представляется подходящий случай, чтобы заставить их вернуть награбленное. Вот прекрасный способ наказать безбожие этих нечистых богохульников!" (Приблизительно 800 лет спустя у верховного комиссара Палестины генерал-лейтенанта сэра Эвелина Баркера возникла та же идея, которую он высказал своим офицерам в весьма сходной форме. В циркуляре от 26 июля 1946 года он сообщил, что намеревается наказать евреев "тем способом, какой этот народ ненавидит более всего, — ударить его по карману и этим выказать наше презрение к нему".)

Св. Бернар начинает свое письмо к майнцкому архиепископу таким образом, который, во всяком случае для современного читателя, показывает, что предмет, о котором идет речь, не слишком важен; у аббата есть другие, более насущные дела. "Мой ответ, — пишет Св. Бернар, — по необходимости краток вследствие множества обременяющих меня забот". Жалоба архиепископа на действия Ральфа, по всей видимости, была в первую очередь связана не с его погромной кампанией, ибо Св. Бернар продолжает: "Кто я такой... что архиепископ должен обращаться ко мне с жалобой на пренебрежение его властью и несправедливость по отношению к его епархиальному престолу?" Очевидно, архиепископ жаловался Бернару, что клервоский монах действовал на Рейне от имени своего настоятеля. Бернар всячески отрицает свою причастность: "Тот человек, о котором Вы пишете в Ваших письмах, не послан ни человеком, ни в качестве человека, ни для человека, ни даже Богом" (117, Послание 365). Более того. Св. Бернар обвиняет Ральфа в том, что он "кощунственный обманщик, которым овладел дух лжи". Поэтому весьма вероятно, что монах, выдумав какую-нибудь правдоподобную историю, покинул монастырь с разрешения настоятеля, возможно, не имея еще никаких определенных планов; прибыв же в прирейнские земли, он встретил там местных антисемитов и воспользовался случаем, чтобы удовлетворить свое честолюбие.

Св. Бернар не говорит о монахе, как обычно говорят об убийце. Он называет его "человеком, лишенным разума и скромности". Он даже допускает, что Ральфа следует обвинить в отсутствии такта. "Его глупость вознесена, как свечи в канделябре, так что все могут ясно видеть ее". Три обвинения упоминаются в письме в хронологическом порядке: "Три вещи в нем более всего достойны порицания: беззаконное присвоение права проповедовать, его презрение к власти епископа и, наконец, его подстрекательство к убийству". Затем Св. Бернар цитирует несколько отрывков из Священного Писания, например, Евангелие от Матфея: "...все, взявшие меч, мечом погибнут" (26:52), — стих, который можно было бы понять как предостережение архиепископу не трогать провинившегося монаха. Далее следует гуманное утверждение, что евреев лучше обращать в христианство, чем убивать: "Разве церковь не торжествует над евреями в тысячу крат больше, ежедневно уличая их в их заблуждении и обращая их к вере, чем если бы все они однажды были истреблены мечом?" Св. Бернар приводит также строки псалмов: "Не умерщвляй их" (Псал., 58:12) и, пожалуй, менее подходящий для обвинения в убийстве: "Господь созидает Иерусалим, собирает изгнанников Израиля" (Псал., 146:2). Он указывает, что если бы все евреи были убиты, эти пророчества лишились бы своего смысла.

В глазах Св. Бернара, как следует из его письма, основное преступление Ральфа состояло в том, что в его проповедях был дух ереси: "Не ты ли превратишь пророков в лжецов и обесценишь все сокровища, благочестие и милость Иисуса Христа? Твое учение — не твое, а твоего искусителя, который послал тебя, и не удивительно, что ты подобен своему владыке, ибо он с самого начала был человекоубийца, обманщик и прародитель лжи".

Это осуждение убийства, облеченное в библейские слова, могло произвести, впечатление на средневекового читателя. Конечно, в наше время его вряд ли сочли бы достаточным для обвинения монаха, ответственного за убийство сотен беззащитных мужчин, женщин и детей. Окончательное суждение Св. Бернара сурово, однако в нем не упомянуто ни убийство, ни подстрекательство к убийству. Он подчеркивает лишь грех монашеского ослушания и попытку воспрепятствовать свершению библейского пророчества: "О, устрашающее знание, о, адская мудрость, противная пророкам, враждебная апостолам, извращение благочестия и милосердия. О, нечестивый еретик, богохульствующий обманщик, замысливший прискорбные дела и совершивший богопротивные поступки. Я бы хотел, но боюсь сказать более того".

Конец письма, как и его начало, создают впечатление, что, по мнению его автора, вся эта история не слишком значительна и вышедший из повиновения монах был просто неблагоразумен: "Подводя краткий итог всему тому, что я думаю об этом деле, я скажу следующее: этот человек думает, что он велик, он одержим духом дерзости. Его слова и действия показывают, что он ищет великой славы, но не располагает ничем, чтобы добиться ее. Прощайте".

Трудно сказать, почему Св. Бернар боялся "сказать более того"; возможно, он опасался обвинения во вмешательстве в дела, подлежащие юрисдикции майнцкого архиепископа, на территории которого Ральф совершил свои проступки. Ральф был из породы негодяев, которые в 1946 году оказались на скамье подсудимых: ральфы 20 века — немцы "без разума и без скромности", немцы, которые "вознесли свою глупость, как свечи в канделябре", немцы, чья "адская мудрость противна благочестию и милосердию". Св. Бернар сказал бы много "более того", если бы жертвами резни были не евреи, а христиане. Даже бесчеловечные действия не заставили его прямо осудить то разжигание ненависти к еврейскому народу, которым в это время энергично занимался его друг, клюнийский аббат Благочестивый Петр, возбуждая в толпе низменные страсти.

Сдержанность протеста Св. Бернара против резни евреев в прирейнских землях следует сравнить с его негодованием по поводу убийства сен-викторского духовника магистра Томаса, совершенного по наущению парижского архидьякона Теобальда Нотьера за 12 лет до погромов на Рейне. Архидьякон приказал двум своим племянникам убить духовника, а затем, спасаясь от возмездия, бежал в Рим. Тогда Св. Бернар написал папе. Он не характеризовал Нотьера как человека "без разума и без скромности", вознесшего свою глупость, "как свечи в канделябре". "Это дикое животное, — написал он, — бежало к Вам в поисках защиты". Св. Бернар не цитировал строки из псалмов, а нашел в четвертой главе книги Бытия более подходящие к случаю слова: "Голос крови брата твоего вопиет... от земли". И в гневе на священника-убийцу, поднявшего руку на христианина, Св. Бернар поминает недобрым словом евреев, хотя, казалось бы, здесь они вовсе ни при чем: "Если Теобальд ответит, что это не он нанес удар, я, Бернар, возражу ему: 'Действительно, ударил не ты, но это сделал твой друг и ради тебя... Если простить тебя, то нельзя обвинять и евреев в смерти Христа, ибо они были достаточно осмотрительны, чтобы не запятнать свои собственные руки'".

О монахе, побудившем толпы немцев к убийству не только старого рабби Шимона, но сотен еврейских мужчин, женщин и детей, Св. Бернар сказал, что он лишен "разума и скромности", и тот был с позором возвращен в свой монастырь. Архидьякон же, бывший соучастником убийства христианина, не мог отделаться столь легко. Св. Бернар умолял папу вынести преступнику такой приговор, чтобы "будущие поколения услышали не только о том, сколь дерзко было преступление, но и о том, сколь ужасно было наказание" (117, Послание 158, 1133 год).

В 12 веке убийство христианина считалось более серьезным преступлением, чем убийство еврея. Это различие сохранялось не только на протяжении всего средневековья, но и много позднее. Как замечает Гиббон *20, средневековые хронисты относились к резне евреев "весьма хладнокровно". И даже в 18 веке многие ученые авторы зачастую видели в убийстве евреев лишь излишнее усердие в добродетели, ложно направленное религиозное рвение. В своей "Истории церкви" Флёри пишет о "неразумном рвении монаха, по имени Ральф", а Мабийон в предисловии к изданию трудов Св. Бернара говорит, что "некий монах, по имени Ральф, проповедуя крестовый поход... побудил христиан начать с убийства некоторого числа евреев. Св. Бернар в письме осудил его рвение"21.

Средневековое представление о том, что жизнь евреев имеет меньшую ценность, чем жизнь христиан, бытовало и в нашем столетии, еще до появления Гитлера. Г.К.Честертон *22 одобрил бесчинства крестоносцев в заказанной ему одной известной английской газетой книге, которую он написал во время своей поездки в Палестину в 1920 году. Он признавался, что взялся за нее без всякого предварительного знакомства с предметом. "Мне было сделано превосходное предложение написать книгу о Иерусалиме, — писал он Морису Берингу *23. — Я намереваюсь написать что-нибудь полуисторическое и впечатляющее об этом месте". В этом "полуисторическом и впечатляющем" произведении, названном "Новый Иерусалим", он оправдывает убийства евреев во время Первого крестового похода как "вид демократического насилия" и сожалеет, что убийц нельзя канонизировать.

"Канонизация такой толпы невозможна и встретила бы сопротивление современного общественного мнения, главным образом потому, что, отправляясь в Святую землю, они дали выход своему инстинкту демократического насилия, убивая разного рода процентщиков. Этот образ действия наполняет современное общество гневом, смешанным с тревогой. Мой извращенный инстинкт заставляет меня оплакивать скорее смерть множества погибших крестьян, чем нескольких убитых ростовщиков". Лишь немногие критики нашли изъяны в этом "полуисторическом и впечатляющем" произведении. Жорж Гойо принял его совершенно всерьёз и рекомендовал французским читателям те страницы "Нового Иерусалима" Г. К. Честертона, которые посвящены крестоносцам и в которых "чувствуется привкус парадоксальности и проницательная историческая интуиция" (76, 210). Хотя Честертон считал, что погибшие в бою крестоносцы заслуживают большего сочувствия, чем хладнокровно убитые безоружные люди, его любовь к парадоксам вряд ли завела бы его столь далеко, чтобы оплакивать смерть павших в бою немецких солдат более горько, чем смерть евреев, отправленных ими в газовые камеры.

Немецкие крестоносцы убили старого рабби Шимона потому, что он был евреем; обвинения в ростовщичестве, как указал Св. Бернар, были просто оправданием грабежа и насилия. Евреи были не единственными жертвами этих бандитов. Английские крестоносцы, которые были ничем не лучше и не хуже других, перед тем, как отправиться в путь, также "закаляли" свои мечи в крови безоружных евреев; а когда в 1190 году они добрались до Лиссабона (Третий крестовый поход), жителям города "пришлось взяться за оружие, чтобы защитить своих жен и имущество" (105, 2, 250).

Неважно, был ли цистерцианский монах Ральф невежественен и было ли ему дозволено проповедовать, — его проповедь не могла бы возбудить фанатизма немецкой толпы, если бы души этих людей не были уже заражены ненавистью. Ральф не смог бы натравить толпу на евреев, если бы почва не была хорошо подготовлена негативным отношением к евреям церкви и антисемитским воспитанием в школах и монастырях.

Евреи привлекали внимание Св. Бернара потому, что он питал надежду обратить часть из них в христианство. Скорее по этой причине, нежели из гуманности, он вмешался, чтобы защитить их от слишком жестоких преследований. Известная степень "унижения врагов Христовых" была религиозной необходимостью. Еврей, живущий в роскоши или хотя бы в достатке, воспринимался обществом как оскорбительное явление. Евреи должны были влачить жалкое существование, чтобы вид их бедствий свидетельствовал о правоте христианства. "Мы читаем, — писал через 50 лет Петр из Блуа, — о Страстях Христовых не только на страницах их книг, но и на их лицах". То была доктрина, которой Св. Бернар обучал в Клерво. Он произносил проповеди, внедрявшие в души монахов убеждение, что евреи — не люди. Сохранилось несколько проповедей такого рода, и они почти столь же яростны, как проповеди Иоанна Златоуста: "О грубый, тупой коровий ум, не видящий Бога даже в делах рук Его! Возможно, евреи скажут, что я глубоко несправедлив, называя их ум коровьим. Но пусть они прочтут то, что говорит Исайя, тогда они увидят, что ум их еще меньше коровьего. Ибо Исайя говорит: "Вол знает владетеля своего, и осел — ясли господина своего; а Израиль не знает Меня, народ Мой не разумеет" (Ис., 1:3). Вы видите, евреи, что я более сдержан, чем ваш собственный пророк: я сравнил вас с безмозглыми животными, а он поставил вас еще ниже..." (117, Проповедь 60).

Как и все его современники. Св. Бернар был убежден, что евреи отказывались принять христианство не вследствие каких-либо изъянов в христианской догматике или образе жизни, а потому, что Бог ослепил их. Дискуссия о личной ответственности "слепца" началась еще во времена Св. Августина *24 и позволила выявить целый ряд тонких диалектических различий. Нет сомнения, однако, что нелепо говорить об ответственности целой общины, насчитывавшей несколько миллионов человек, и всех их бесчисленных потомков за действие, в котором были виновны — вследствие своей слепоты или по какой-то другой причине — в лучшем случае несколько сотен человек. Обвинять весь еврейский народ, как обвинял его Св. Бернар, в "животной глупости" и "слепоте столь же великой, сколь и плачевной", означало сводить христианскую диалектику на примитивный уровень.

"Животная" природа евреев была излюбленной темой благочестивых писателей средневековья. Петр из Блуа, автор трактата "Против вероломных евреев", использовал прилагательное "животный" в его наиболее оскорбительном смысле и, уснащая сочинение цитатами из ранних отцов церкви, писал о евреях как тупых животных, не способных рассуждать разумно. Он порицал христиан, вступающих в споры с евреями, этим "жестоковыйным и подлинно животным" народом. Петр много лет прожил в Англии, где занимал должность архидьякона в Бате. Затем его обвинили в совершении "позорного преступления" и перевели в Лондон, где он получал столь мизерное жалование, что его не хватало на жизнь. Петр писал к папе с просьбой об увеличении жалования, и, возможно, именно финансовые трудности заострили его перо против евреев. Может быть, одно из этих "вероломных животных" отказалось ссудить его деньгами.

В другой проповеди Св. Бернар объяснял монахам, а заодно и всему миру, внимавшему его словам еще многие столетия, что евреи — ничтожный и бесплодный народ, который заслуживает такого же проклятия, каким Христос проклял бесплодную смоковницу: "О, злое семя! Как производишь ты столь грубые и жесткие плоды? И впрямь, что не грубо и не жестко в этом народе — посмотрим ли мы на их занятия или же на их склонности, на их разум или даже на обряды, которыми они почитают Бога. Ибо занятие их — войны, и все желания их — богатство; единственная пища для их самодовольного ума — буква закона, а их богопочитание — бесконечное количество зверским способом забитого скота" (117, Проповедь 60).

Среди монахов, внимавших этой и подобным проповедям, был реалист Ральф, впитавший всю эту риторику и сделавший из нее практический вывод, что убивать этих людей — богоугодное дело. Ибо Св. Бернар сказал, что они — убийцы: "Народ, чьим отцом был не Бог, а дьявол; человекоубийцы, как и он, от начала бывший человекоубийцей" (117, Проповедь 29). Согласно Евангелию от Иоанна (8:44), так говорил Иисус евреям, собравшимся в Иерусалимском храме. Следуя обычному приему христианских комментаторов, Св. Бернар распространил эти слова на весь еврейский народ не только того времени, но и всех грядущих времен. В 1941 году Юлиус Штрайхер *25 воспользовался тем же диалектическим приемом, призывая "уничтожать тот народ, чьим отцом является дьявол".

Пока в Клерво Св. Бернар объяснял монахам, что евреи хуже животных, его друг Благочестивый Петр с еще большим жаром проповедовал ту же идею монахам в Клюни. Клюнийский аббат пользовался репутацией одного из добрейших людей в мире, человека редкой кротости, истинного христианского милосердия. "Миролюбец, — писал аббат Вакандар, — один из наиболее миролюбивых людей своего времени. Человек безграничного милосердия" (183, 1, 100). Хотя доброта мешала ему одобрять убийство, его протест против учиненной крестоносцами резни евреев не был слишком горячим. Его "безграничное милосердие" не распространялось за ту границу, за которой находился еврейский народ. "Я не требую от вас убийства этих проклятых созданий... Бог не желает уничтожить их... Их следует подвергать ужасным мучениям и сохранять для еще большего позора, для жизни еще более горькой, чем смерть" (186, 89).

Евреи не могли рассчитывать на милосердие тех, кто внимал этим проповедям или читал трактаты аббата из Клюни: "К вам, к вам, евреи, обращаюсь я, к вам, которые до нынешнего дня не признали Сына Божьего. Сколь долго еще вы, злосчастные негодяи, будете отрицать истину? И впрямь, я сомневаюсь, подлинно ли евреи — люди". На самом же деле аббат не сомневался на этот счет, ибо он продолжал: "Я выволакиваю чудовищного зверя из его логова и вывожу его на осмеяние на арену мирового амфитеатра, дабы все могли видеть его. Я вывожу тебя, еврей, тебя, грубое животное, на всеобщее лицезрение" (117, "Трактат против евреев").

Было бы странно утверждать, что проповеди Благочестивого Петра или Св. Бернара могли оказывать сдерживающее влияние на обращенный не по адресу пыл крестоносцев. Представление, что евреи — грубые животные, имело практические следствия. "Когда в 1212 году городской совет Парижа под страхом отлучения от церкви запретил христианским повивальным бабкам принимать роды у евреев, этот акт показал, что евреи официально были признаны менее достойными человеческого сочувствия, чем животные" (103, 1,81).

В широко известной истории Франции, опубликованной в 1901 году Лависсом, есть любопытное упоминание об убеждении Св. Бернара, что евреи — хуже животных: "В душе этого человека (Св. Бернара) гнездились любопытные парадоксы. Мягкость, набожность, доброта, распространяющаяся и на животных, и на евреев (что характерно для эпохи средневековья), сочетались со страстностью..." Эта фраза, повидимому, означает, что средневековые святые были способны любить не только людей, но и животных, и евреев, все же предпочитая при этом евреям животных. Для Леона Блуа мысль, что кто-нибудь может любить евреев больше, чем животных, и даже вообще любить их, казалась абсурдной. "Строго говоря, я хорошо знаю, — писал он в книге, которую считал своим лучшим произведением, — что выражение "наши братья" применимо к евреям лишь в таком же смысле, как оно применимо к растениям или животным... Но любить евреев как таковых — против этого восстает сама природа. Такая любовь — чудесный избыток высшей святости или совершенно нереальной религиозности" (28, 42).

В 12 веке не только евреев стоило упрекать в том, что "их глаза были покрыты пеленой". Безразличие Св. Бернара к жизни и литературе вне его собственных церковных интересов было таким же, как у большинства других церковников его времени. Тем не менее трудно поверить, что он ничего не знал о высоком уровне культуры, достигнутом евреями в Испании, где им все еще позволялось жить более или менее так же, как и другим людям. Св. Бернар определенно должен был слышать о Габироле *26, чья слава была повсеместной, хотя, возможно, ему и не было известно, что Габироль был евреем.

Монахи Клерво и Клюни были бы удивлены, узнав, что главное стремление этого еврейского поэта и философа (известного в христианских странах как Авицеброн) — не прибыль, а мудрость:

Как откажусь я от мудрости?
Я заключил с ней завет.
Она — моя мать, а я ее возлюбленный сын;
Она обвила мою шею своими драгоценностями.
Сброшу ли я эти славные украшения?
Пока моя жизнь принадлежит мне,
дух мой будет стремиться В ее небесные высоты.
Я не успокоюсь, доколе не найду ее истоков *27.

Св. Бернар, возможно, никогда не слышал имени своего современника Иехуды ха-Леви *28. В 12 веке во Франции лишь немногие ученые знали еврейский язык, а монахам Клерво было запрещено изучать этот язык у евреев. Поэтому вряд ли кто-нибудь мог обучить их, кроме Абеляра, который немного знал иврит, и Элоизы *29, которая, как говорили, читала на иврите так же свободно, как на латыни. Более того, цистерцианским монахам запрещалось читать или писать стихи. Правда, Св. Бернар сделал исключение для себя и сложил несколько гимнов, не имеющих, впрочем, литературной ценности.

Иехуда ха-Леви родился в Толедо в 1086 году, в то время, когда евреи могли жить там спокойно. На протяжении многих лет он занимался врачеванием в своем родном городе, а достигнув 50 лет, отправился морским путем в страну Израиля. Все, что следует знать о его жизни, любви к Богу, непоколебимой вере в божественную справедливость, выражено в его стихах с таким величием и простотой, которые до тех пор можно было найти только в библейских псалмах. Его "Песнь к Сиону" стала частью еврейской литургии и на протяжении столетий читалась в синагогах:

Сион, неужто ты не спросишь О судьбах узников твоих, Которых вечно в сердце носишь Среди просторов мировых?

Во всех концах чужого света
Ночами чудишься мне ты,
Прими из дальних мест приветы
И мир от пленников мечты,
Чьи слезы горькие врастают
В твои зеленые холмы
Росой Хермона и блистают,
Тоскою сладкою полны *30.

Иехуда ха-Леви не просто летописец бедствий, меланхолически оплакивающий несчастную судьбу народа Израиля. Он — пророк, сказавший своему народу слова, которые тот помнил в мрачнейшие периоды страданий, помнил в лагерях послевоенной Европы, где содержались люди, пережившие нацистский режим, бездомные, лишенные отечества, накануне дня долгожданного возвращения в Эрец-Исраэль:

О Сион, вершина красоты! На тебе почивают любовь и нега С древних времен, и души твоих спутников доныне неотрывны от тебя. Они рады твоему благополучию, они скорбят о твоем запустении, Они оплакивают твои руины. Это они в темнице плена тоскуют по тебе, обращаясь в молитве, Где бы они ни находились, к твоим вратам. Твои многочисленные стада, изгнанные и рассеянные По холмам, не забыли твоей овчарни.

Евреев, перенесших пытку долгих лет нацистской диктатуры, поддерживала надежда, вера и любовь к Сиону, которую они разделяли с Иехудой ха-Леви, а не, как утверждают некоторые из их врагов, надежда на то, что их освободят и позволят отправиться в Америку "делать деньги":

Они спрашивают о пути к Сиону, они молятся, обратив к нему лицо, Дети, изгнанные из его пределов, но не снявшие с себя своего украшения, Того прекрасного украшения, за которое их восхваляют, за которое их убивают, Сокровища, полученного на Хореве *31, которым они сильны и горды.

Несущие иго рабства, они не перестанут взывать к Тебе, Доколе Ты не положишь конец нашему рабству и не дашь утешение опустошенной земле.

20 января 1947 года еврейский иммиграционный чиновник, посетивший лагеря для перемещенных лиц в Европе, заявил в Гиват-Бреннере *32 в Израиле, что большинство уцелевших — религиозные евреи и сионисты. Один из них сказал: "Я три года жил, питаясь помоями, и единственное, что поддерживало во мне жизнь, — моя сионистская надежда".

Мужчины и женщины с выжженным на руке лагерным клеймом, освобожденные союзными армиями, однако еще три года содержавшиеся за колючей проволокой, не нуждались, вопреки утверждениям одного английского еженедельника, в "сионистской пропаганде", чтобы обрести "эмоциональную причину" для решения ехать в Палестину *33.

Они были воодушевлены "пропагандой", продолжавшейся среди евреев диаспоры многие столетия. Ха-Леви оставил свою прибыльную медицинскую практику в Толедо "по эмоциональным причинам". Согласно легенде, вскоре по прибытии в страну Израиля он был убит арабским всадником; обратив предсмертный взор на развалины Иерусалима, он повторил последние строки своей "Песни к Сиону":

Как счастлив тот, кто ждет и верит
В твой наступающий рассвет,
Как счастлив тот, кто в этот берег
Навек впечатает свой след.

И кто, ведомый древним кличем,
Узрит, добытые в бою,
Твое забытое величье
И юность древнюю твою *34.

Склонности этого "вероломного" еврея не были склонностями к наживе, и его стихи содержат множество идей, которые Св. Бернар не мог бы назвать грубыми или низкими:

Господь, вот пред Тобою все мое желание, Которое, увы, я не могу изречь. Молю Тебя я об одном мгновении благосклонности, а затем я готов умереть. О если бы была удовлетворена моя мольба! О если бы мог я вручить Тебе остаток моего духа! Тогда я смог бы уснуть, и мой сон был бы сладок. От Тебя вдали я живу, постоянно умирая, Когда же я с Тобой, я жив, хотя и должен умереть.

Этот "чудовищный зверь", этот еврей, "грубое животное", извлеченное из логова и выставленное на осмеяние на арене мирового амфитеатра, было способно в своих стихах несколько возвыситься над животным и, вопреки утверждению Св. Бернара, буква закона не была единственной пищей для "его надменного ума":

Я жажду найти источник истины жизни, Ибо я томлюсь пустотой и тщетностью бытия. Моя единственная цель — узреть лик моего Царя, Лишь Он и никто другой вселяет в меня трепет. О если бы я узрел Его во сне! Я спал бы вечно и никогда не просыпался. О если бы я мог носить Его образ в моем сердце! Я никогда не оторвал бы от Него моего взгляда.

Еврейские поэты средневековья находились вне поля зрения европейской культуры частично из-за языкового барьера, но главным образом из-за той традиции, которая отказывается признавать или предавать огласке любой успех евреев, за исключением успехов в коммерции или ростовщичестве. "За пределами христианства, — писал французский литературный критик Барби д'0ревилль, — нет культуры, нет живой и глубокой поэзии". Один из авторов французской "Католической энциклопедии" в статье "Иудаизм" утверждал, что иудаизм "остался сухой смоковницей, которую Иисус проклял в своей земной жизни". "Проклиная смоковницу, — писал другой французский автор тридцатью годами позже, — Иисус осуждал закоснелую бесплодность Израиля" (39, 127). Почти все современные христианские комментаторы, как католические, так и протестантские, единодушно следуют отцам церкви, видя в сухой смоковнице аллегорический образ Израиля. Однако Лагранж, считая такую интерпретацию допустимой, указывает, что она не имеет никакого текстуального обоснования. Многие комментаторы все еще продолжают вкладывать в слова Христа смысл, который является следствием их собственного презрения к еврейскому народу. "Проклятие смоковницы, — писал преподобный д-р Ричард Дауни, — явно служит символом судьбы иудаизма... с его нелепыми утверждениями и бесплодием".

Было бы интересно узнать, что именно все эти авторы понимают под "закоснелой бесплодностью Израиля". Разве народ Израиля не был духовно наиболее активным народом мира до наступления христианской эры? А после ее наступления евреев постоянно держали в униженном состоянии при помощи специально разработанного церковного законодательства; повсюду евреи страдали от вспышек террора; одна страна за другой изгоняли их, оставляя без крова и средств к существованию. Наконец, их почти полностью уничтожили жители страны, которую в 1948 году один английский генерал характеризовал как "христианскую и цивилизованную". После всего этого упрекать такой народ в "закоснелой бесплодности", пренебрегая его высокими достижениями в области религии, философии и науки, и повторять этот упрек в 1948 году — значит прибавлять еще одно оскорбление к и без того безмерной несправедливости.

Наивное презрение к бесплодному народу в духе Св. Бернара звучит в словах преподобного У. Б. Морриса, который явно не сознавал, что в его словах кроется зародыш антисемитизма: "В то время как духовно евреи — наиболее бесплодный и отсталый из народов, в борьбе за материальные сокровища мира они являют собой устрашающее знамение; в этой борьбе успех евреев столь огромен, что в глазах большинства людей он представляется сверхъестественным" (127, 57). Выдающийся английский доминиканец Бед Джаррет также разделял мнение, распространенное среди английских католиков благодаря Хилари Беллоку *35, о том, что евреи больше всего любят деньги и более, чем христиане, стремятся к наживе. "Я должен признаться, — писал этот доминиканский монах в иезуитском журнале "Мане" в сентябре 1921 года, — что я был потрясен, обнаружив, что иудаизм все еще можно считать религией. Об иудаизме можно думать в финансовых, или политических, или художественных категориях, или, возможно, как о мудром санитарном кодексе, но вряд ли как о религии". Через 20 лет после этого высказывания "мудрый санитарный кодекс" давал утешение обреченным, которых везли в битком набитых товарных вагонах по христианской земле к газовым камерам Освенцима. Они пели песни Израиля, читали по-еврейски молитвы, обращенные к Богу — те же молитвы, которые католический священник Бед Джаррет обязан был ежедневно читать по своему требнику. Один из немногих выживших писал:

"Я не могу не вспоминать тех часов без душевной боли. Я помню бедную женщину, еврейку, напуганную депортацией, утешавшую своего перепуганного ребенка, семилетнего сына Эммануэля, словами, которые я без колебания назвал бы возвышенными: "Ты не должен плакать, Эммануэль. Бог с нами. Он был с нами, когда мы пришли сюда, и Он будет с нами, если нам придется уйти. Он будет в поезде, который увезет нас отсюда. Он будет с нами всегда и повсюду". Еврейка, простая еврейка, как был "простым евреем" Иисус; но не успел еще остыть пепел миллионов еврейских мучеников, а благочестивая традиция оскорблений и бесчестных обвинений уже возродилась"(87, 381).

Несмотря на злодеяния Торквемады *36, несмотря на огонь и пытки и менее жестокие способы грабежа и преследований путем экономических санкций и изгнаний, несмотря на толпы отчаявшихся людей, крещенных под страхом смерти, иудаизм выжил как религия. И возможно, нет ничего удивительного в том, что ученый доминиканец, знакомый с историей собственного ордена, был поражен, обнаружив, что иудаизм не уничтожен полностью.

"Мир присвоил нашего Бога, — сказал Ахад-ха-Ам *37, — а затем упрекает нас в том, что мы потеряли Его". Существование средневековой еврейской литературы было неизвестно в первой четверти нашего столетия не только доминиканским монахам, но и людям иной, более современной культуры. "Невозможно отрицать, — писал Джордж Мур, — что в средневековой Европе, в период с 6 по 12 век, не было ни искусства, ни литературы" (122, 2, 421). Не будет ли правильнее сказать, что древняя традиция презрения была все еще столь сильна, что образованные христиане даже после того, как они утратили религиозную веру, были неспособны заметить евреев, если только те не были ростовщиками? Эта традиция строилась не только на преувеличениях пороков, но и на постоянном игнорировании достоинств и достижений еврейского народа. С 12 и до конца 19 века о еврейской литературе редко упоминали в христианских школах. В 16 веке Эразм Роттердамский *38 не смог нарушить эту традицию. Он соглашался с Бернаром, сравнившим евреев с бесплодной смоковницей. Он "начал присматриваться к ивриту", но, "испугавшись чуждости заключенной в нем мысли", отступил. Очевидно, он полагал, что изучение еврейского языка — пустая трата времени, ибо с эпохи Ветхого завета евреи не создали ничего, достойного чтения. В 1518 году он писал другу:

"Я бы хотел, чтобы Вы больше занимались греческим, чем Вашими еврейскими штудиями, хотя и не считаю их вредными. Но я считаю этих людей, с их в высшей степени холодными историями, лишь напускающими туману; Талмуд, каббала, Тетраграмматон *39 — пустые имена. Я скорее предпочел бы видеть Христа зараженным идеями Дунса Скота *40, чем всем этим вздором" (Письмо от 15 марта 1518 года).

Незнание достижений евреев в сфере литературы можно обнаружить и в среде образованных людей нашего времени. Жером и Жан Таро *41, получившие образование в парижском лицее Луи ле-Гран в конце 19 века, были удивлены, что евреи, которые испытали столько бедствий, не создали великой поэзии. "Израиль терпел бедствия, но не создал поэму о своей несчастной судьбе" (176, 55).

В шумихе 12 века музыку Давидовой арфы *42 расслышал всего лишь один человек — Пьер Абеляр, который, хотя и не был канонизирован, снискал вместе с великой Элоизой признание и любовь потомков. Было время, когда его либеральные идеи грозили стать популярными. Его поражение объясняется главным образом энергичным сопротивлением Св. Бернара, который, когда Абеляр апеллировал к Риму, добился от папы осуждения его сочинений прежде, чем дело было передано на рассмотрение папского трибунала. Бросающаяся в глаза незаконность папского вердикта не укрылась от взгляда Вакандара, который деликатно заметил: "Поспешная акция Иннокентия II поставила под угрозу ту репутацию глубокой мудрости, которая сопровождает все решения Святейшего престола" (183, 2, 165).

Абеляр был единственной значительной личностью средневековья, дерзнувшей открыто выступить против средневековой антиеврейской традиции. Он подрывал самые ее основы, заявляя, что еврейский народ не несет ответственности за смерть Христа. Он напугал многих своих современников и особенно монахов Клюни и Клерво, написав, что если судьи, вынесшие приговор Иисусу, верили в его виновность, с их стороны было бы тяжким грехом вынести ему оправдательный вердикт.

Теологам всегда было легко находить ошибки в учении Абеляра. Да и сам он признал, что иногда слишком беспечно высказывал свое мнение, и всегда заявлял о своей готовности принять (и фактически принял) вердикт церкви относительно своих взглядов. Однако Св. Бернар никогда не упоминал имени Абеляра, не прибавив какого-нибудь нелестного эпитета. Современные агиографы редко приводят цитату о различии между этими двумя людьми, кратко и откровенно сформулированную бенедектинскими авторами "Литературной истории Франции":

"Нежное сердце и ищущий ум ввели Абеляра в заблуждение; его оппонент был хорошо защищен от этих соблазнов: от первого его спасал аскетический образ жизни, от второго — строгая приверженность общепринятым концепциям, непреодолимый страх ко всякому новому мнению и даже к исследованиям, чреватым новшествами" (84, 13, 139).

Судьбу евреев в Европе с 12 по 16 век решали не "нежные сердца и ищущие умы", а жесткая политика Св. Иоанна Златоуста и Св. Бернара. В начале 13 века на Четвертом латеранском соборе эта политика получила официальное одобрение церкви.

ВСЕМИРНЫЕ СКИТАЛЬЦЫ

Полною ненавистью ненавижу их:
Враги они мне.
Псалмы, 138:22

Средневековые папы часто, хотя и не всегда успешно, выступали в защиту евреев от насилия, однако весьма редко осуждали злую волю, неизбежным следствием которой было это насилие. Единственное папское послание, напоминающее об основной христианской заповеди: любить ближнего, как самого себя, — было бы более полезно, чем перечни тех видов насилия, которые запрещены или которые можно применять по отношению к евреям лишь в ограниченной форме.

Вскоре после восшествия в 1198 году на папский престол Иннокентия III к нему обратились с просьбой о помощи французские евреи. Часть крестоносцев решила отметить свое близящееся, несмотря на неоднократные отсрочки, отправление в Святую землю истреблением "неверных" у себя дома. Папа ответил евреям эдиктом, известным под названием Constitutio pro Judaeis, "самой достопамятной хартией еврейских свобод" (40, 7, 634). Первый из эдиктов на эту тему был издан еще в 1120 году папой КаликстомП. Обнародовав свой эдикт, как пишет современный историк папства, "Иннокентий принял под свое особое покровительство преследуемых евреев" (112, 12, 286). Таково общее мнение авторов 19 века, среди которых были и те, кто критически относился к католической церкви. "Следует отдать должное памяти Иннокентия, — писал один из них, — признав, что он был терпим к евреям и даже требовал к ним своего рода уважения, как к живому свидетельству христианства".

Однако утверждать, что Иннокентий III или любой другой средневековый папа был "терпим к евреям", было бы неверно, если понимать слово "терпимость" в его современном смысле. Папы никогда не рассматривали иудаизм как зло, подобное ереси, которую иногда приходилось терпеть, если ее искоренение было связано с еще большим злом. Еретиков терпели только тогда, когда их было невозможно уничтожить. С евреями дело обстояло иначе. Сознавая, что в основе христианства многое заимствовано из иудаизма, церковь признавала право евреев на жизнь и на сохранение своей религии. Еврей и христианин были из одной и той же семьи — оба были потомками Авраама *2. Поэтому Constitutio pro Judaeis был не манифестом терпимости, а подтверждением прав евреев, наиболее важным из которых было право на жизнь. Однако оно было ограничено оговоркой, которую часто делали еще отцы церкви: жизнь евреев должна быть жизнью бедствий и унижений. Дети рабыни должны жить в подчинении у рожденных свободной женщиной. Понятие "покровительство" применимо к любому действию Иннокентия III в пользу евреев лишь в ограниченном смысле, а утверждение насчет "особого покровительства" совершенно безосновательно.

Иннокентий исполнял долг покровительства по отношению к евреям без особого энтузиазма. Безоговорочное осуждение убийц и выражение сочувствия жертвам были бы в это время уместнее, чем повторение осторожных формулировок папы КаликстаП, постановления которого начинаются с удивительной для нас рекомендации, что евреев можно преследовать, но не слишком сильно. "Хотя еврейское вероломство достойно безоговорочного осуждения, тем не менее благочестивым христианам не следует жестоко угнетать их, ибо через них доказывается истинность нашей собственной веры". История последующих столетий показывает, как эту фразу понимали ревнители веры, считавшие, что применительно к врагам Христа никакие преследования не могут быть слишком жестоки, и разбойники, стремившиеся заполучить еврейское имущество. В Constitutio pro Judaeis папский запрет на убийство евреев выглядит так, как будто он основывается не столько на их человеческих правах, сколько на интересах церкви:

"Так говорит пророк: "Не убивай их, дабы никогда не забыли Твоего закона"; а иными словами можно сказать: 'Не уничтожай евреев совсем, дабы христиане никогда не могли забыть Твой закон, который, хотя сами евреи и не понимают его, начертан в их книгах для тех, кто способен понять его...'"

Запрет полного уничтожения народа мог быть понят как ограничение его права на жизнь. Конечно, ни один папа или католический теолог не отрицал за евреями этого права, как не отрицали и христианские правители вплоть до появления Адольфа Гитлера. Иннокентий предписал благочестивым христианам правила поведения, которые включали следующие запреты:
1. Христианам нельзя использовать принуждение, чтобы заставить евреев креститься.
2. Христианам нельзя ранить и убивать евреев или грабить их.
3. Когда евреи празднуют свои праздники, нельзя нападать на них с палками или камнями.
4. Нельзя осквернять кладбища евреев или выкапывать похороненные там тела с целью вымогания денег у родственников умерших.

К этой полной оговорок хартии вольностей было добавлено, что она применима лишь к "тем евреям, которые не злоумышляют против христианской веры". Эта поправка была весьма полезной для крестоносцев и всех тех, кто считал, что "евреи" постоянно строят козни против христианской веры. Мерзкая практика выкапывания трупов и возвращения их за выкуп могла продолжаться без помех (как это и было на самом деле), так как бандиты, грабившие, убивавшие евреев или выкапывавшие трупы, могли заявлять, что их жертвы были злоумышленниками или богохульниками. Тем не менее, если бы эти четыре гарантированные свободы соблюдались, евреи могли бы жить в условиях не меньшей безопасности, чем их христианские соседи. Однако время было таким, что не позволяло соблюдать эти гарантии, — в полном соответствии с провозглашенным папой принципом, что евреи, осужденные Богом на вечное рабство, должны вести жизнь более жалкую, чем христиане. Если бы запрет насильственного крещения соблюдался, евреи освободились бы от угрозы, которая для многих из них была страшнее смерти. В принципе, еще до того, как Св. Фома Аквинский *3 сформулировал положение, что "вера не может быть принудительной, так как является актом воли", теологи придерживались подобного взгляда. Однако на практике эта очевидная истина не принималась во внимание. Так, в 6 веке король Хильперик *4 заключил в тюрьму упрямого еврея, по имени Приск, чтобы, как заметил Григорий Турский *5, "заставить его верить вопреки самому себе". Многие века теоретический принцип, согласно которому применение силы воспрещается, не слишком защищал сопротивляющиеся жертвы от рьяных христиан.

Теологи спорили о том, законно ли крестить еврейских детей без согласия их родителей. Дунс Скот полагал, что законно, если существует согласие какой-либо общественной власти, выступающей in loco parentis (вместо родителя). Окончательное решение было таково: хотя подобное крещение незаконно, оно, тем не менее, всегда действительно; поэтому крещеные еврейские дети рассматривались как христиане и были обязаны подчиняться церкви. И часто случалось, что похищенному или иным способом крещенному еврейскому ребенку не давали вернуться к матери.

Утверждение, что душа еврея не может быть спасена от вечных мук иначе, нежели путем крещения, принадлежало Св. Фульгенцию, жившему в 6 веке. "Твердо верь и не сомневайся, — писал этот выдающийся отец церкви, — что не только все язычники, но также и все евреи... оставившие эту жизнь вне лона католической церкви, оставляют ее, чтобы отправиться в вечное пламя, уготовленное дьяволу и его воинству" (81, "О вере").

Крещение, силой навязанное взрослым людям, никогда не считалось действительным. Церковь не одобряла ни грубой процедуры, принятой Хильпериком, который сам затаскивал евреев в купель и держал их головы под водой, пока священник совершал обряд, ни еще более суровой меры Карла Великого, который, победив в 785 году саксов, распорядился, чтобы все пленники, отказавшиеся креститься, были умерщвлены (38, 591). Однако всякое экономическое давление считалось допустимым. Хотя папа Григорий Великий *6 порицал епископов Арля и Марселя за насильственное крещение евреев, он дал особые привилегии своим арендаторам в папских имениях в Сицилии при условии принятия ими таинства причастия. "Если они от этого не станут подлинными христианами, — писал он в послании к управителю сицилийских поместий Петру, — то их дети будут законно крещены и приведены в христианскую веру". В первом десятилетии 11 века епископ Лиможа предложил евреям своего города выбирать между крещением и изгнанием. Двое или трое согласились креститься, а остальные вместе с женами и детьми "бросились искать убежища в других городах; некоторые же предпочли перерезать себе горло, нежели креститься" (3).

Иннокентий III явно избегал осуждать использование некоторых форм принуждения. Он разъяснял, что есть различные степени и виды насилия и некоторые из них допустимы. "Те, кто крещены, хотя бы и против их желания, подлежат юрисдикции церкви уже потому, что приняли это таинство, и потому по праву могут быть принуждены к соблюдению христианской веры". Это правило распространялось на те случаи, когда еврей вследствие экономического принуждения выражал желание креститься, а затем раскаивался в своем решении. Тем не менее, в октябре 1201 года папа ясно заявил, что силу использовать нельзя. "Нет сомнения, что насильно принуждать к принятию христианства тех, кто не желает этого, противно нашей вере". Однако папа признавал, что существует разница между "различными видами нежелающих и различными видами принужденных", а его определение "принуждения" было довольно ограниченным. Очевидно, пытка не считалась насилием, ибо папа полагал, что "всякого, кто обращен в христианство насильственно, под страхом или пыткой, можно заставлять соблюдать веру, рассматривая его как выразившего условное желание, хотя в абсолютном смысле он не желал этого".

В средние века слово "страх" часто означало "страх пытки", и современному человеку трудно провести грань между таким "страхом" и "абсолютным принуждением". Однако папа Николай III в 1278 году постановил, что те, "кто из страха, а не по абсолютному принуждению приняли крещение, а затем вернулись к своей еврейской слепоте, должны быть переданы светским властям". Долг светских властей состоял в том, чтобы сжигать евреев заживо. Это же правило относилось и к тем, кто из страха позволил крестить своих детей. Десять лет спустя папа Николай IV постановил, что с евреями, которые приняли крещение, чтобы избежать преследований, а затем отступились от веры, следует поступать, как с еретиками. В средние века папские декреты никогда реально не защищали евреев от насильственного крещения.

Еще в конце 17 века некоторые теологи придерживались взгляда, что угроза изгнания и конфискации имущества не является формой принуждения. Такие меры были не более, чем "святой строгостью", и рассматривались как "убеждение, а не насилие и принуждение" (14, 637). Когда человек должен был принять крещение, потому что иначе у него отбирали детей и имущество, а его самого изгоняли, он, по мнению этих теологов, вовсе не подвергался принуждению. Это рвение превращать евреев в христиан — поодиночке или целыми группами, правдами и неправдами, насилием или угрозами — приняло особые масштабы в Испании в 15 веке. Св. Винсент Феррер *7 и другие проповедники отправляли тысячи перепуганных до смерти людей к купелям, где священники "превращали" их в христиан. Теологи могли постановить, что такое крещение имеет законную силу, однако невозможно отрицать, что эта политика или даже угроза применения силы противоречат не только здравому смыслу, но и решениям Никейского собора. В 787 году собравшиеся на этот собор епископы и теологи постановили (канон VIII), в частности, что евреев не только нельзя принуждать войти в лоно церкви, но даже если они и выразят такое желание, перед крещением следует тщательно выяснить причины этого решения. "Если же кто-нибудь из них обратится в христианство искренне и в полном убеждении и заявит об этом от всего сердца... такого еврея следует принять в лоно церкви и позволить ему пройти обряд крещения".

Хотя в средние века папы утверждали, что людей не следует крестить против их воли, они не могли пресечь практику насильственного крещения. Простодушная вера крестоносцев не знала тонких различий между степенями принуждения и нежелания. Если у еврея были деньги, ему предлагали креститься, а когда он отказывался, ему отрубали голову. Таким образом, одним махом крестоносцы получали не только полезное прибавление к житейским благам мира сего, но и гарантировали себе спасение души в грядущем мире. Если же случалось, что под угрозой пытки или смерти жертва соглашалась принять крещение, за новообращенным внимательно наблюдали и при первых же признаках недостаточного энтузиазма в исповедании новой веры обвиняли в отступничестве, что означало потерю имущества, а возможно, и самой жизни.

В 12 веке многие евреи Франции достигли значительного материального благополучия, однако их общественному положению, имуществу и жизни постоянно угрожали зависть или фанатизм части их христианских соседей. Обращение в христианство и конфискация имущества часто шли рука об руку. Весной 1182 года французского короля Филиппа Августа *8, которому тогда было 17 лет, убедили изгнать из страны проклятый народ. "Он ненавидел евреев, — сообщает хронист того времени, — и ему неоднократно доводилось слышать, что они хулят имя Иисуса Христа". Эти обвинения использовались для оправдания грабежа:

"Встав в позу ревнителя благочестия, этот король изгнал евреев из своего королевства; он конфисковал их недвижимость, позволив им продать движимое имущество и забрать с собой вырученные деньги; это поставило евреев в крайне затруднительное положение, так как люди, воспользовавшись ситуацией, отказывались покупать или платить. Историки сообщают, что изгнанников грабили и довели их до столь отчаянного положения, что для многих оно было совершенно непереносимо. Многие погибли, подобно Иакову Орлеанскому, которому отрубили голову в городе, где он родился и от названия которого получил свое имя" (14, 637). Это изгнание массы трудолюбивых граждан вызвало экономический упадок в стране. Поэтому в 1198 году король Филипп Август решил предложить евреям вернуться, что было встречено папой Иннокентием III без одобрения. Зажиточный еврей был опасен, хотя и полезен принцам и прелатам, нуждавшимся в деньгах; а вид благочестивого еврея, счастливо живущего в лоне своей семьи, воспринимался как вызов христианскому миру. Рабам, осужденным Богом на вечные страдания, нельзя было позволять пользоваться жизненными благами, наслаждаться семейным счастьем. Папа никогда не выказывал признаков сочувствия к их страданиям. Он рассылал послания не с тем, чтобы спасать евреев от гонений, а с тем, чтобы упрекать властителей, обращавшихся с ними слишком мягко. Папа заботился о том, чтобы им никто излишне не покровительствовал. Если бы проповедники оставили евреев в покое, те прекрасно ужились бы со своими христианскими соседями. Лучшим доказательством того, что евреи вели себя, как добропорядочные граждане, и редко совершали тяжкие преступления против закона, служит тот факт, что обвинения против них в папских документах обычно носят достаточно общий характер. В 1205 году Иннокентий направил два важных послания: одно — французскому королю, а второе — санскому архиепископу и парижскому епископу. Речь в них шла о евреях. Событие, которое папа, величайший юрист средневековья, упроминает в этих посланиях, заслуживает большего внимания, чем то, которое ему обычно уделяют историки.

Письмо к французским иерархам начинается пространным повторением того, что уже было высказано предыдущими папами и самим Иннокентием III в Constitutio pro Judaeis об осуждении евреев на вечное рабство "за то, что они распяли Христа", и лишь "благодаря благочестивому христианскому милосердию им дозволено жить". Папа указывает, что евреи не выказывают ни малейшего признака благодарности за такое великодушие; напротив, "хотя они милостиво допущены в наше общество, они воздают нам так, как принято воздавать у них за гостеприимство, как говорится, "подобно змее на чреслах, огню во чреве". Главное или, по крайней мере, занимающее в письме самое значительное место обвинение против евреев сегодня выглядит явно недостаточным для их публичного осуждения. Папа возражает против найма евреями христианских кормилиц. Ему стало известно, что на Пасху в еврейских домах кормилицам иногда велят "сцеживать молоко в отхожие места в течение трех дней, прежде чем снова приступить к кормлению младенцев". Вдобавок, "евреи совершают также и другие отвратительные и неслыханные преступления против христианской веры". Средневековый читатель, конечно же, предполагал, что евреи замышляли какие-то другие неслыханные дотоле мерзости. Письмо заканчивается повелением, которое архиепископ должен был передать королю: принять меры, чтобы евреи не смели "распрямлять шею, на которой лежит ярмо вечного рабства", и требованием запретить им нанимать христианских кормилиц "и вообще христианских слуг". Если же евреи не исполнят этого повеления, следует принудить их. "Мы наделяем вас полномочиями под угрозой отлучения от церкви запретить христианам вступать в какие бы то ни было деловые связи с евреями".

История о кормилицах, сцеживающих молоко в отхожие места, могла иметь фактическое основание. Трудно поверить, однако, что еврей, даже в средние века, когда предрассудки были характерны не только для христиан, мог открыто запретить кормилице кормить младенца после того, как она получила Святое причастие. Нет сомнения, что в ту эпоху люди сказали бы, что евреи тайно убеждены в правоте христианского представления о таинстве причастия, однако из преступного упрямства отказываются войти в лоно церкви. Есть, однако, другое, более правдоподобное объяснение.

Христианская Пасха приблизительно совпадает с еврейским праздником Песах *9, во время которого евреям предписывается есть только неквашенный хлеб *10. Если в этот период кормилица настаивала на том, чтобы есть обычный хлеб, ее хозяева считали, что ее кровь и молоко осквернены, и возражали против того, чтобы она кормила ребенка в Песах. Такой запрет мог привести к домашним ссорам: хозяйка дома могла сказать кормилице, что если та отказывается есть неквашенный хлеб, ей следует на несколько дней прекратить кормить младенца. Кормилица же, покинув дом, могла рассказывать об этой истории в том виде, который казался ей правдоподобным, и таким образом возложить вину на хозяйку дома.

Более рациональная причина запрета евреям нанимать христианских кормилиц — опасение, что, находясь в услужении у евреев, христианская женщина может потерять веру или добродетель, или и то и другое вместе, — не выдвигалась на первый план. Цель папского письма состояла в дискредитации евреев, и упоминание об обращении в иудаизм или соблазнении еврейским хозяином христианской кормилицы тоже было бы действенным. Но история о христианских женщинах, вынужденных сцеживать молоко в отхожее место, лучше всего подходила для антиеврейской пропаганды, стремившейся представить евреев чудовищами, втайне творящими преступления столь ужасные, что о них нельзя даже упоминать вслух".

Послание к французскому королю сформулировано с большей строгостью и содержит дополнительные и более серьезные обвинения против евреев, которые якобы все время богохульствуют, лихоимствуют и убивают. Сейчас они начинают возвращаться во Францию, и король явно дает им слишком большую свободу. По этой причине папа взял на себя труд заново изложить дело перед королем. Он пишет Филиппу, что "властители, предпочитающие наследникам распятого Христа потомков распинавших Его, против которых и по сей день кровь Иисуса вопиет к Отцу Небесному; властители, предпочитающие людям, освобожденным Сыном Божьим, евреев, как будто сын рабыни может стать наследником вместе с сыном свободной, — такие властители наносят тяжелейшее оскорбление величию Божию". Однако эти соображения не имели отношения к экономической ситуации во Франции, где благодаря своим коммерческим способностям "потомки распинавших" оказались совершенно незаменимы. С другой стороны, они конкурировали с христианскими торговцами и, что еще хуже, лишали церковников монополии в сфере коммерции, управления недвижимостью и других экономических областях, где умение читать и писать было необходимо. И папа продолжает пространно излагать историю "еврейских дерзостей". Во-первых, он обвиняет евреев в лихоимстве, употребляя это слово в значении, которое впоследствии было определено в 1246 году на церковном соборе в Безье как "взыскивание одолженной суммы". В "лихоимстве" были виновны в равной степени и евреи, и христиане. Церковь все еще вела явно безнадежную войну против ростовщичества. Папа писал:

"Знайте же, что до Нас дошли известия, что во французском королевстве евреи стали столь дерзки, что при помощи своего порочного лихоимства, взыскивая не только проценты, но и проценты с процентов, овладевают церковной собственностью и христианским имуществом. Так среди христиан свершается то, против чего предупреждал пророк применительно к евреям:

'Наследие наше — в руках чужих, дома наши — у тех, кто не жил в них'".

Но это была лишь одна сторона дела. Французский король, как и сам папа, не мог вести дел, не имея средств; однако никто, будь то еврей или христианин, не предоставил бы денег без выгоды для себя. Если евреи были вытеснены из всех сфер экономической деятельности, за исключением торговли деньгами, лишены гражданских прав и неоднократно названы в официальных документах изгоями, не было ничего удивительного в том, что некоторые из них искали возможности выжать соки из "высших существ", снизошедших до них, чтобы одолжить денег. Более того, Артур Дж. Бальфур *12 верно заметил:

"Если вы заставите множество людей стать ростовщиками, некоторые из них наверняка окажутся лихоимцами" (11, 262). В средние века жалобы на грех лихоимства обычно слышались лишь тогда, когда подходило время платить долг, а должник либо не мог, либо не хотел выполнять свои обязательства перед кредитором. Когда дела шли хорошо, когда на взятые у евреев или христиан под проценты деньги строились церкви и монастыри или дело оказывалось достаточно прибыльным, чтобы выплатить долги, на лихоимство не жаловались. У папы было не больше оснований жаловаться на лихоимство французских евреев, чем на лихоимство французских христиан, ответственность за души которых лежала на нем.

Гораздо серьезнее было обвинение в богохульстве. Это понятие можно было трактовать достаточно широко, а в средние века это преступление зачастую наказывалось смертью; нередко такое обвинение служило удобным предлогом для того, чтобы лишить евреев папского покровительства, а затем ограбить их. Представление Иннокентия о богохульстве было достаточно широким для того, чтобы причислять к нему большинство суждений евреев о христианской вере. Папа жаловался королю:

"Они хулят имя Бога и публично оскорбляют христиан, говоря, что те верят в простолюдина... но мы не допускаем, что Он был простолюдином по происхождению или по поведению. В самом деле, они и сами не могут отрицать, что Он был жреческого рода и царской крови, а Его манеры были превосходны и подобающи". Очевидно, Иннокентию было нелегко защищать свою позицию. Обвинения в лихоимстве, богохульстве и найме христианских кормилиц вряд ли могли произвести должное впечатление на короля. Поэтому в заключение своего письма папа приводит еще одно обвинение, которое не могло не вызвать среди христиан, с почтением внимавшим каждому папскому слову, страха и ненависти к отверженному народу. Папа обвинил евреев в том, что те постоянно убивают христиан, когда у них есть возможность сделать это, не будучи уличенными. Папе рассказали (это могло быть правдой) о "неком бедном ученом, чей труп был найден в еврейском отхожем месте", и папа уверял французского короля и весь христианский мир, что это род преступлений, которые евреи совершают постоянно. "Евреи, — заявлял папа, — пользуются любой возможностью тайно убивать христиан, которые позволяют им жить в своей среде". Даже приняв во внимание эпоху и благочестивое рвение, трудно найти оправдание подобному утверждению. Еще труднее объяснить, почему Иннокентий написал французскому королю, что если тот запретит службу у евреев христианским кормилицам, ему будет даровано полное отпущение грехов. Папа заверял, что если король "положит конец дерзостям евреев в этих и подобных делах... мы присовокупим к этому отпущение грехов".

Поведение евреев зачастую давало папе основание для оправданного возмущения. В письме графу Неверскому от 17 января 1208 года он с характерным для стиля этой эпохи пафосом протестовал против действий евреев, причинявших церкви массу беспокойств. Гражданские власти и "некоторые правители", затрудняясь вести свои дела из-за недостатка средств и лишившись возможности взять ссуду после церковного запрета, стали назначать евреев своими управляющими. Когда эти управляющие описывали заложенные "поместья и замки", они отказывались платить церковную десятину с перешедшей в их руки собственности, позволяя таким образом "правителям" уклоняться от уплаты церковных сборов и налогов. Несмотря на такие провокационные действия, папа не рекомендовал казнить преступников, а намекал, что им следует возобновить свои скитания. "Евреев, против которых свидетельствует кровь Христа, не следует убивать, дабы христиане не забывали закона Божьего; им должно оставаться скитальцами до тех пор, пока на их лицах не проступит печать позора". Это был весьма суровый совет, если учесть, что вся вина этих людей состояла в том, что они помогали своим правителям обходить церковные правила уплаты десятины. "Арфы церкви умолкли", — заявлял папа, ибо церковники лишились причитающегося им дохода.

В первые годы своего правления Иннокентий III надеялся на обращение евреев в христианство, и вполне вероятно, что именно разочарование в этой надежде вызвало его ярость против тех, кого невозможно было ни убедить, ни принудить войти в лоно церкви. В сложном переплетении противоречивых политических, экономических и церковных интересов папа никогда не переставал выказывать отеческой заботы о благополучии обращенных в христианство евреев. Результат был невелик. Вопреки наложенной на них обязанности присутствовать на проповедях, вопреки различным степеням принуждения, экономическому давлению и даже угрозам пытки и смерти, лишь очень немногие евреи согласились переменить свою старую религию. Те же, кто по внутреннему убеждению или по какой-либо другой причине принял христианство, оказались в весьма затруднительном положении: без друзей, без средств к существованию и зачастую даже без пищи и одежды. Их было так мало, что не возникло никакого сообщества, которое взяло бы их под опеку. Они оказывались бременем для местных епископов, зачастую относившихся к ним с антипатией. Недоверие пустило в христианских душах столь глубокие корни, что даже после того, как новообращенные проходили обряд крещения святой водой, многие христиане продолжали взирать на них с подозрением или презрением. Однако Иннокентий делал все от него зависящее, чтобы помочь им. В его письмах упоминаются три обращенных еврея: один в Англии и двое во Франции. Папа написал несколько писем епископу Отюна, жестоко укоряя его за отказ помочь обращенному еврею и его дочери, непрестанно взывавших к Риму с просьбой о денежной помощи.

В том же году (5 декабря 1199) папа написал в Лейчестерский монастырь, требуя помочь человеку, который "вместо того, чтобы купаться в благовониях роскоши, принял таинство крещения, следуя увещеваниям одного знатного человека", а теперь находится в отчаянном положении. В письме к архиепископу Санса Петру Корбельскому (от 10 июня 1213 года) Иннокентий рассказывает еще одну, к сожалению, незавершенную историю о новообращенном. Французский еврей, по имени Исаак, прибыл в Рим со своей семьей и здесь принял христианство. Причиной его решения послужили не убедительные аргументы римских церковников или великолепие папского двора, а чудо, о котором рассказывает папа со слов новообращенного. "Мы прилагаем к этому документу то, что Мы услышали от него, ибо отрадно рассказывать о чудесах Господних":

"Некая христианская женщина, проживая в доме отца этого человека, была совращена евреями и отступила от католической веры, так что, подпав под влияние еврейского заблуждения, постоянно утверждала, что Иисус не может ни помочь, ни повредить ей и что хлеб со стола ничем не отличается от гостий *13 с алтаря. Боясь наказания, грозящего ей в случае, если бы она публично отрицала христианскую веру, она отправилась вместе с прихожанами в церковь на случившийся тогда праздник Воскресения Христова и, приняв причастие, спрятала гостию за щекой". Принеся гостию домой, женщина отдала ее Исааку.

До сих пор история развивается в соответствии с традиционным трафаретом. Читатели, знакомые с подобными рассказами, естественно, ожидали, что гостия начнет кровоточить и вся семья Исаака, пав на колени, поймет, что произошло чудо. Однако события развивались не столь просто и еще более невероятным образом, чем в средневековых историях такого рода.

Когда Исаак собирался положить гостию "в пустую шкатулку, которую он держал в шкафу, в дверь дома постучали; опасаясь нечаянного посетителя, он второпях положил гостию в другую шкатулку, где у него хранилось семь парижских ливров, а затем пошел открывать дверь. Когда он вернулся к шкафу и не нашел гостий в пустой шкатулке, куда, как он думал, он положил ее, он заглянул в другую шкатулку, в которой держал деньги, и обнаружил, что она наполнена не монетами, а облатками. Удивленный и трепещущий, он созвал друзей и, рассказав им о случившемся, начал в их присутствии перебирать облатки, чтобы найти ту влажную, которую принесла во рту женщина: он надеялся, что после того, как он достанет ее из шкатулки, остальные облатки вновь превратятся в монеты. Когда же ему так и не удалось отличить эту облатку от остальных, собравшимся стало ясно величие Божьего чуда и они приняли решение перейти в христианство".

Любопытно попытаться представить, что же на самом деле могло случиться в ту пасхальную неделю в доме Исаака. Хитрый новообращенный мог придумать всю эту историю от начала до конца, однако это кажется маловероятным. Среди множества объяснений наиболее вероятным представляется следующее.

Приняв иудаизм, но желая сохранить это в тайне, женщина отправилась на Пасху в церковь, чтобы не дать повода к толкам: соседи пришли бы в ярость, узнав о ее отступничестве. Когда же она возвратилась из церкви, кто-то распустил слух, что она украла гостию для колдовских целей своих еврейских друзей. Доверчивые соседи, которые, возможно, к тому же завидовали достатку Исаака, с готовностью поверили слуху, и арест женщины был неминуем. Она пришла к Исааку и поведала об опасности. Он прекрасно понимал, каковы могут быть последствия подобного обвинения. Отрицать вину было совершенно бесполезно, в любую минуту разъяренная толпа могла уничтожить дом вместе с его обитателями. Все члены семьи собрались, чтобы обсудить, как спасти женщину и самих себя. Поскольку отрицать обвинение в святотатстве было бесполезно, Исаак решил, что лучше всего будет запутать дело и предупредить события, выдумав потрясающую историю о чуде. Изобретательному Исааку не составило большого труда раздобыть неосвященные облатки, которые он и положил в шкатулку вместо монет. Все остальное было проще простого: он созвал соседей и показал им, как Бог наказал его за его еврейское лихоимство, превратив монеты в облатки.

Тем не менее, положение Исаака все еще оставалось опасным. Конечно, женщина была спасена, и теперь все они были христианами. Необычность и исключительность его истории гарантировала на первых порах всеобщее доверие, однако вскоре люди могли впасть в сомнение. Возможно, и папа не был вполне уверен в правдивости всей этой истории; несомненно, в доме еврея случилось что-то необычное, но нельзя было точно знать, что именно. Тем не менее, это событие служило прославлению города и папского двора, где обращение евреев было столь же редким, сколь и чудеса. Исаак и его семья должны были испытывать неловкость; все они получили тщательные наставления в новой вере и, вне всякого сомнения, находились под неусыпным надзором, чтобы выявить любое отклонение от христианского образа жизни. Им помогли вернуться домой, о чем они, по всей видимости, и просили.

Папа, взявший на себя все расходы, был рад избавиться от них. Он скоро понял, что "новую поросль такого рода" следует укреплять "не только росою учения, но и земными благами", и распорядился, чтобы архиепископ обеспечил их "всем необходимым для жизни... и они не были бы вынуждены вновь беспокоить Апостольский престол". Так они вернулись в Сане, а папе пришлось оплатить дорогу. Что рассказал Исаак озадаченному архиепископу, оставляет широкие возможности для новых измышлений. Что же касается Иннокентия, то он, кажется, что-то заподозрил. В конце своего письма архиепископу он намекает, что не вполне уверен в том, что же на самом деле произошло: "После того, как Вы установите больше правды о вышеупомянутом чуде, напишите Нам со всеми подробностями".

Поскольку еврейский народ отказывался принять христианство, Иннокентий видел в нем врага не только религии, но и того общественного порядка, который он стремился установить. "Он был убежден, что только папская власть может обеспечить совершенствование моральной и религиозной жизни в мире, и потому папа должен направлять жизнь людей при помощи церкви" (40, 6, 8). Для него было нестерпимо существование группки людей, столь непоколебимо враждебной идеалу мира, объединенного под его духовной эгидой. Но так как Бог в Своей непостижимой милости не велел уничтожать этих людей, Иннокентий считал, что его обязанность — ослабить их, насколько это в его силах. Торговые запреты, отверженность в обществе, изгнание со всех государственных постов служили основным и весьма действенным оружием в борьбе папы против евреев. Он был полон решимости обличить их перед всем миром, сделать объектом всеобщего презрения и повсеместной ненависти — "заклеймить их лица печатью позора". Эту политику унижения диктовали не эмоции — это была политика защиты христианского мира, в котором было столь трудно поддерживать единство, от людей, отказывающихся стать частью христианского сообщества и этим угрожавших его безопасности.

В 1215 году Четвертый латеранский собор под предводительством папы принял этот план. Четыре заседания были посвящены обсуждению еврейской проблемы. Участники (их было больше тысячи человек) начали с обсуждения сложного вопроса о лихоимстве; решение, к которому они пришли, состояло в осуждении злоупотреблений, но не самой практики ростовщичества. Евреям было запрещено требовать "тяжелый и неумеренный процент"; запрет этот относился и к христианам, о которых, однако, говорилось в более мягких выражениях: "властителям" рекомендовалось "не восставать за это на христиан, а скорее стараться удерживать от этого евреев".

Отношение собора к евреям было последовательно враждебным. На трех следующих заседаниях был принят целый ряд унизительных и дискриминационных постановлений. Евреям запрещалось появляться на люди в определенные дни, в особенности на Пасху. Им не разрешалось по воскресеньям облачаться в свои лучшие наряды. Тех, кто "дерзко богохульствует" (опасная своим всеобъемлющим характером формулировка), "светские власти должны были наказать подобающим образом". Евреи изгонялись со всех общественных должностей, а деньги, которые они заработали, должны были быть переданы христианам. Постановления были специально сформулированы так, чтобы распалить народ. Евреев следовало "опозорить" и удалить "с должностей, которые они бесстыдно присвоили".

Из всех постановлений Четвертого латеранского собора, принятых с целью изгнать евреев из общества и опозорить их в глазах христиан, наиболее действенным было постановление, обязывавшее евреев носить на одежде отличительный знак, подобно прокаженным или проституткам. "Совершенно очевидно, — деликатно замечает французский историк, — что наличие этого знака не преследовало цели побудить католиков искать общества евреев" (33, 47). Евреи не подчинились этому унижению без борьбы, и на первых порах далеко не везде удавалось заставить их носить отличительный знак. Однако самого факта подобного распоряжения церковного собора было достаточно, чтобы убедить людей, что евреи — народ изгоев, отмеченных Каиновой печатью.

Четвертый латеранский собор определил судьбу евреев на многие столетия; евреи продолжали скитаться по миру, лишенные всех прав, дома и безопасности; в любое время — в годину относительного спокойствия и в годину гонений — с ними обращались, как с существами низшего порядка.

ЗНАК ПОЗОРА

Что? Приводите ваше Писание в оправдание ваших преступлений? Не проповедуйте мне то, что от меня и узнали. Некоторые евреи, как и все христиане, порочны, Но даже если племя, из которого происхожу я, Было целиком проклято за грех, Должно ли за их преступление судить меня?
Кристофер Марло *1, "Мальтийский еврей"

Вероятно, можно простить королей и прелатов за пренебрежение к папским посланиям, требующим воздерживаться от дурного обращения с евреями, которые в тех же посланиях неизменно характеризуются как люди "вероломные, упрямые, неблагодарные и заносчивые".

Определение "вероломный" постоянно сопутствовало слову "еврей". На протяжении столетий (вплоть до 1948 года) в официальную церковную литургию Страстной пятницы входила молитва за "вероломных евреев": "Oremus et pro perfidis Judaeis..." ("Помолимся же и за вероломных евреев"). В действительности слово "perfidia" было употреблено в литургии в значении "лишенный веры", "неверующий". Однако на протяжении веков оно употреблялось и понималось церковниками и их паствой в ином, уничижительном смысле — "вероломный". В конце 13 века христианам иногда предписывалось не молиться за евреев слишком горячо. Не удивительно, что при чтении этой молитвы в церкви миряне отказывались преклонять колена и до 1948 года ее произносили стоя. "Молясь за вероломных евреев, — объяснял католический теолог отец Констан, — верующие не становятся на колени, как они делают во время других молитв, потому что евреи оскорбили Спасителя вероломным и издевательским коленопреклонением"2. Более того, отец Констан заявлял, что "церковь всегда исходит из предпосылки, которую она считает несомненной, что всякий еврей склонен к предательству", и именно по этой причине "церковь не считает возможным... в наиболее торжественном месте литургии молить о милосердии к евреям, не прибавив к их имени справедливое определение: 'Огеmus et pro perfidis Judaeis'" (44, 239).

Это употребление слова "perfidia" в церковной литургии и неправильный перевод, придающий ему уничижительный смысл, еще более увековечивали ненависть в людских умах. Слово было не только неправильно переведено, но и истолковано церковью вопреки свидетельствам евангелий о том, что Христос был распят римскими воинами, а не евреями. В "Литургическом ежегоднике" Проспер Геранжер начинает свой комментарий к молитвам на Страстную пятницу следующими словами: "Церковь, не колеблясь, включает в литургию молитву за потомков убийц Иисуса" (81, 484). Итак, вопреки свидетельству Св. Иоанна-евангелиста, написавшего, что "это сделали" римские воины, христиане вплоть до 1948 года молились, с неохотой и не преклоняя колен, не за потомков римлян — итальянцев, а за "вероломных евреев".

Евреев обвиняли в "упорстве", потому что их не убеждали аргументы христиан и средневековые чудеса. С другой стороны, считалось, что Бог ослепил их и ожесточил их сердца, — действие, которое, по логике вещей, снимало с них всякую ответственность за это жестоковыйное упорство. Характерно, что в предыдущую эпоху в том же обвиняли и первых христиан. "Если христиане упорствовали, я приказывал казнить их, — писал Плиний *3 римскому императору, — ибо я не сомневался, что их упорство — лишь тупое упрямство, заслуживающее наказания". Когда в 1135 году Иннокентий II прибыл в Париж, еврейская община преподнесла ему Свиток Закона (Тору), облаченный в шелковое покрывало. Папа проявил к евреям интерес и благосклонность; он поблагодарил их и сказал, что "надеется, что Бог снимет пелену с их глаз". Ответ раввинов не сохранился, но они могли бы ответить тем же вопросом, который впоследствии задал Поль Клодель *4: "А вы, зрячие, на что употребили вы свет?"

Еще одно распространенное обвинение против евреев гласило, что они заносчивы и неблагодарны. В этих пороках римляне обвиняли своих рабов, а в новое время богатые бездельники — уволенную прислугу. Евреи "неблагодарны" потому, что не ценят дарованного им права на жизнь; они "заносчивы", потому что отказываются признать свою неполноценность, на которую их осудила церковь.

При чтении некоторых папских установлении и решений церковных соборов начинает казаться, что церковь ставила перед собой цель заставить христиан чувствовать презрение и даже ненависть к еврейскому народу. В этих документах евреи почти всегда характеризуются как извращенные, упрямые и порочные люди, осужденные на жалкое существование, а долг христианских властителей, как указывали церковные авторитеты, — следить за тем, чтобы божественный приговор исполнялся должным образом. В 1222 году английский епископ Оксфорда издал предписание, запрещающее христианам под страхом отлучения от церкви продавать евреям съестные продукты, но король отказался санкционировать это варварское предписание. Порой местные церковные соборы сами пытались защитить евреев от насилия. "Мы строжайше запрещаем, — заявили епископы в Type в 1236 году, — крестоносцу или какому-либо другому христианину покушаться на жизнь еврея, сечь его, посягать на его собственность, отнимать ее или наносить ему какой-либо другой ущерб".

По-видимому, обречь евреев на жалкое существование было все же недостаточно; некоторые церковники учили, что долг хорошего христианина — ненавидеть их. С наибольшей резкостью это сформулировал клюнийский аббат Благочестивый Петр, заявивший, что обязанность христиан — ненавидеть евреев, но не убивать их:

"Execrandi et odio habendi sunt Judaei, non ut occidantur admoneo" ("Евреев должно проклинать и относиться к ним с ненавистью, однако я не призываю убивать их"). Св. Фома Аквинский, чье мнение имело больший авторитет, чем мнение рьяного аббата, утверждал, что евреев "не следует лишать божественных и естественных прав". Однако эта уступка, кажется, не включала права на добрососедские отношения с христианами, ибо Фома Аквинский согласен с общепринятым в ту эпоху взглядом на неравенство евреев и на право христиан пользоваться их собственностью при условии, что такое пользование умеренно и оставляет евреям средства для существования.

В средневековом обществе отношение к ним немногим отличалось от отношения к домашним животным в наше время. Евреев следовало держать в подчинении, для этого допускалась умеренная строгость; сравнительно с домашними животными евреи обладали единственным преимуществом — их запрещалось убивать. Этот принцип был четко выражен линкольнским епископом Робертом Большеголовым *5: "Как богоубийцы, до сих пор продолжающие хулить Христа и насмехаться над Его Страстями, они должны пребывать в плену у земных владык. Неся на себе печать Каина, осужденные скитаться по свету, они должны обладать и привилегией Каина: никому нельзя убивать их". Но "привилегия Каина" не всегда предохраняла евреев от рвения тех, кто хотел заполучить их деньги. Иннокентий III постановил, что те, кто "богохульствуют", не подпадают под привилегии, даваемые эдиктом Constitutio pro Judaeis. До нас не дошло ни одного средневекового судебного документа об убийцах евреев и их оправданиях при расследовании дела, но можно с уверенностью предположить, что богохульство было наиболее частым обвинением против людей, которых они убивали и грабили.

Хотя Constitutio pro Judaeis предоставлял еврейскому народу весьма слабую защиту, папский двор был единственным двором Европы, куда они могли обращаться за помощью в отчаянном положении; и тот факт, что они столь часто прибегали к этому средству, указывает, что иногда такие обращения увенчивались успехом. Например, когда подданные Людовика Святого *6 начали избиение евреев, папа Григорий IX 7 написал гневное послание французскому королю и иерархам. Как обычно, прежде чем отправиться в Святую землю, крестоносцы пробовали свое оружие на евреях. Уцелевшие обратились к папе. Григорий был поражен ужасной новостью: крестоносцы значительно превысили ту меру угнетения евреев, которая была определена Иннокентием III, они хотели "почти совершенно" истребить евреев. В ходе этого неслыханного взрыва жестокости и безумной вражды погибло 5 тысяч человек. Одни получили смертельные ранения, других затоптали копытами коней. Разговоры о благочестии, служившие прикрытием этих жестокостей, не обманули Григория. Он писал епископам, что такие поступки не следует объяснять религиозными мотивами. "Мерзко и постыдно обойдясь с оставшимися в живых после резни, они забрали и промотали их имущество". Среди этих убийц, несомненно, было множество фанатиков, действительно веривших, что они поступают угодным церкви образом. Им внушали, что следует позволять этим людям жить, потому что некоторые из них в конце концов перейдут в христианство; потому они решили, что тех, кто упрямо отказывается креститься в соответствии с христианской верой и законом, можно убивать. Именно такое объяснение приводили французские крестоносцы. "Чтобы скрыть столь бесчеловечное преступление под покровом добродетели и найти оправдание своим безбожным поступкам, они утверждали, что сделали вышеназванное и угрожали совершить еще худшее потому, что евреи отказываются креститься".

Папа отправил копию своего послания Людовику Святому, прибавив настоятельный совет строго наказать виновных в преступлениях, "столь несказанно оскорбительных для Господа". Однако, когда евреи были в беде, Людовик Святой не проявлял к ним ни малейшего милосердия, если только не видел возможности их обращения в христианство. Он приглашал к своему столу христианских бедняков и проявлял добродетель самоуничижения, омывая ноги прокаженным. Но поучал своих подданных, что вместо споров с евреями следует вонзать им в брюхо меч по самую рукоятку. "Так говорю я вам, — заявил король, — да не станет никто из вас, если только он не просвещенный служитель церкви, спорить с евреем, но когда мирянин слышит о поругании христианского закона, пусть защищает его своим мечом, вонзив его как можно глубже во внутренности хулителя". Выражение "когда он слышит о поругании христианского закона" могло относиться ко всякому высказыванию, отрицающему истинность христианского учения. Подлинный смысл слов короля состоял в том, что он не одобрял участия несведущих мирян в религиозных диспутах, а его предложение, чтобы рыцари отвечали на критику мечом, вполне соответствовало практике средневековья.

Жуанвиль пространно описывает сцену, которая побудила Людовика Святого дать свой знаменитый совет. Двух еврейских раввинов пригласили в монастырь для участия в религиозном диспуте. Их доводы вызвали гнев воинственного рыцаря, который стал колотить их палкой по голове и не успокоился, пока не выгнал их вон. Бедняги-раввины не могли ответить рыцарю и Людовику Святому; ответом могли бы послужить строки Иехуды Алхаризи *8 из "Спора между мечом и пером". Меч в этом диалоге похваляется своей силой, на что Перо отвечает ему:

Я молчу, но когда я делаю смотр своим войскам, в сердца гордецов вселяется страх. Мои творения обогащают умы царей, а мои слова служат утехой сердец. Не моей ли силой свет зиждется на справедливости, и можно ли найти несправедливость в моих деяниях и трудах? Мною начертал Всевышний Десять заповедей и вручил их на горе Хорев моим хозяевам. Когда повсюду вздымается меч, я возношу над ним свой стяг. Когда же, полный гордыни, он приходит сразиться со мной, я выпрямляюсь во весь рост, и он падает ниц.

На папское повеление крестоносцам вернуть евреям их разграбленное имущество никто не обратил внимания. Через несколько лет, в 1253 году, король попытался изгнать из Франции всех евреев. Этот план был результатом весьма своеобразного благочестия: "Ибо сарацины намекнули королю, — писал Матфей Парижский, — что мы не слишком почитаем и любим нашего Господа Иисуса Христа, если терпим в своей среде Его убийц". Людовик Святой не придал значения словам нескольких мудрых советников, убеждавших его, что ссуживание денег под проценты — экономическая необходимость и что без этого невозможно процветание ни ремесел, ни земледелия. Поддержку в своей борьбе против ростовщичества король получил от своих подданных, настроенных куда менее идеалистически, чем он: от аристократов, стремившихся избавиться от своих кредиторов, от торговцев, опасавшихся еврейской конкуренции, и от христианских ростовщиков. И случилось так, заключает Матфей Парижский, "что каорсинцы моментально заняли места и должности изгнанных евреев". Эти итальянские ростовщики держали в Каорсо банковскую контору, служившую центром их финансовых операций во Франции, Англии и Германии. Многие жители Каорсо участвовали в этой коммерческой деятельности, и Данте помещает их за это в своем Аду рядом с содомитами (37, 152).

В средние века ссудное дело было нелегким ремеслом, а высокие ставки, иногда доходившие до 50—80%, не следует сравнивать с процентными ставками современных банков. Процент устанавливался королевским эдиктом. Короли и правители брали себе значительную часть дохода контор еврейских ростовщиков, которые с юридической точки зрения были королевской собственностью, а иногда конфисковывали и самый их капитал. Из-за церковного запрета христианские ростовщики также подвергались значительному риску; им приходилось действовать скрытно, и они славились своим лихоимством. Средневековый хронист Джеффри Парижский писал, что в сравнении с христианскими конкурентами еврейские ростовщики были людьми, с которыми было легче иметь дело:

Ибо евреи были гораздо мягче и добродушнее В подобных делах, Нежели христиане ныне.

Любопытное смешение коммерции и религии представлено в рассказе о благочестивом ростовщике. Он включил в свои молитвы просьбу о помощи против еврейских конкурентов: "Прости нас. Господи, за наши прегрешения, как мы прощаем им за прегрешения против нас; эти проклятые евреи замыслили сокрушить нас, ссужая нашим клиентам деньги под более низкий процент. Возлюбленный Боже, помни, что они распяли Тебя, и прокляни их" (63, 3, 411).

Англичане горько сетовали, когда после 1290 года *9 они попали в лапы хищных христианских ростовщиков. "Они хуже евреев, — писал Томас Вильсон, — ибо в любой христианской стране у евреев можно получить ссуду под 10 процентов, а иногда даже и под 6, а английские ростовщики не знают Божьего милосердия и им главное — побольше содрать с вас" (193, 252). Епископ Роберт Большеголовый, никогда не славившийся дружелюбным отношением к евреям, по свидетельству Матфея Парижского, незадолго до смерти призывал "устыдить христианских ростовщиков, которые вовсе лишены милосердия, и обращаться не к ним, а к евреям".

Обвинения в бессовестном лихоимстве, часто выдвигаемые против средневековых евреев, а иногда и против христиан, основаны на незнании экономических условий того времени. Ростовщики были обязаны часть прибыли отдавать в государственную казну, сам процент ссуды устанавливался королевской властью. Налог на доходы банкира был произвольным и иногда оборачивался конфискацией не только прибыли, но и самого капитала. "Нет такого банкира в Лондоне или страхового агента у Ллойда, — писал в 1804 году Томас Уитерби, — который был бы готов рисковать, как рисковали евреи, хотя они брали при этом меньший процент" (194, 27).

Распространенное мнение о том, что в средние века ростовщичество было занятием исключительно евреев, наживавшихся на честном труде христиан, — одна из излюбленных тем современной антисемитской литературы. Но никогда в средние века у евреев не было монополии на ростовщичество. "Роль, которую евреи играли в кредитной системе средневековой экономики, — писал X. Пиренн, — определенно преувеличена и в сравнении с масштабами итальянского кредита выглядит незначительной" (144, 133). В конце 13 века финансовые рынки Европы контролировались христианскими дельцами. Свидетельство Матфея Парижского показывает, что христианские ростовщики в Англии своей алчностью превосходили любого еврея:

"В те дни (1235) каорсинцы стали столь страшной чумой, что во всей Англии трудно было найти человека, в особенности прелата, который не запутался бы в их сетях. Сам король был их неоплатным должником. Они опутывали нуждающихся в их услугах, скрывая свое лихоимство под личиной торговли... В тот год епископ Лондона Роджер, человек достойный и ученый, видя, как эти каорсинцы, ведя в высшей степени бесстыдный образ жизни, бессовестно на глазах у всех взыскивают свои проценты и разоряют благочестивый народ всевозможными неправдами, накапливая деньги и закабаляя многих людей, пришел в совершенную ярость". Однако каорсинцы встретили проклятия епископа "насмешкой, презрением и угрозами"; они обратились к римскому двору, и епископ "был вызван в Рим для расследования оскорбления, нанесенного им папским торговцам".

Матфей Парижский сообщает также о жалобе епископа Роберта Большеголового на папскую поддержку христианских ростовщиков, которые вытеснили евреев. "Ныне коммерсанты или менялы Его Святейшества открыто действуют в Лондоне, вызывая возмущение евреев. Они строят всевозможные гнусные козни против служителей Святой церкви, а особенно — против монахов; угрожая разорением, они заставляют давать ложные показания и подписывать фальшивые бумаги". Во избежание формального обвинения в ростовщичестве они использовали всевозможные бесчестные уловки. Так, если кто-нибудь хотел взять ссуду в 100 марок, он вынужден был дать расписку в получении 100 фунтов, причем даже если он хотел погасить долг незамедлительно, кредитор требовал 100 фунтов, а не 100 марок. "Эти условия, — писал хронист, — были хуже еврейских, ибо еврей с учтивостью получит назад ссуженную сумму, требуя на нее лишь процент, пропорциональный сроку ссуды".

Итальянцы в сравнительно короткий срок завладели английским денежным рынком, так как могли сочетать ростовщичество с торговлей. Они не страдали от запретов, ограничивающих сферу их деятельности исключительно кредитными операциями. Более того, они пришли в Англию как папские агенты, собирающие налоги в пользу Святейшего престола, что, между прочим, давало им в руки огромные суммы денег. В 1228 году несколько флорентийских семейств поселились в Лондоне в качестве банкиров короля Генриха III, а двадцать лет спустя так разбогатели, что вызывали зависть англичан. "Эти чужеземные ростовщики, — писал Матфей Парижский, — столь умножились и разбогатели, что построили себе в Лондоне великолепные дворцы и решили остаться здесь навсегда".

Прелаты не дерзали слишком жаловаться, ведь каорсинцы были папскими агентами; не смели выражать свое неудовольствие и миряне, потому что каорсинцы снискали покровительство некоторых знатных особ, чьи деньги, по словам современника, они вместе с папскими ссужали под проценты. Некоторые из этих ростовщиков все же попали под суд по обвинению в "осквернении английского королевства позорным ростовщичеством" и были заключены в тюрьму. Евреи злорадствовали, ибо, как писал Матфей Парижский, "теперь не только они одни были на положении рабов". Но итальянцы вышли на свободу, уплатив значительные суммы, и беспрепятственно продолжали свои кредитные операции. Более экономика Англии не нуждалась в услугах евреев, и они лишились даже видимости защиты. Преследуемая церковью и государством, еврейская община Англии во второй половине 13 века была постепенно доведена до такой нищеты, что порой даже сердца христиан наполнялись состраданием к ее бедствиям. Матфей Парижский, веривший, как и большинство его современников, что по воле Бога эти люди должны вечно страдать, выражает некоторое сочувствие их судьбе. Из записей в его "Хронике" за 1252 — 1256 годы видно, что король не давал евреям спокойно жить в Англии, однако и не позволял им покинуть страну; его политика была похожа на политику Гитлера в 1935 году:

"Король отобрал у евреев всю собственность, которой владели эти порочные люди; он не только, как это бывало раньше, содрал с них шкуру — он вытянул из них кишки. Этот ненасытный охотник за золотом обобрал как христиан, так и евреев, отняв у них деньги, пищу, драгоценности, причем с такой алчностью, что казалось, что новый Красе восстал из мертвых".

Евреи были теперь столь бедны, что король принялся за грабеж христианских жителей Лондона, угрожая им, "как низшим из рабов; и впрямь казалось, что на них смотрят почти так же, как и на народ рабов — евреев".

1254 год: "Король обратил свою ярость против порочного еврейского сброда с такой силой, что они прокляли свою жизнь". Наконец, евреи попросили разрешения покинуть Англию в ответ на требование короля под угрозой заточения и смерти выплатить ему крупную денежную сумму. "Как может король, — сказали они, — любить или щадить нас, если он губит свой собственный народ? У него есть папские агенты, накапливающие горы денег. Пусть король положится на них... ибо это они погубили и разорили нас". Просьба их была отклонена под тем предлогом, что евреям некуда идти. "Куда вы, порочные, можете убежать? Французский король ненавидит и преследует вас, он изгнал вас навсегда. В конце концов, — заключает Матфей, — жалкие остатки их жалкой собственности, которые позволяли им хоть как-то жить, были отняты у них силой".

Королевская политика экономического уничтожения евреев получила поддержку со стороны местных церковников, но окончательный удар был нанесен в следующем, 1255 году: "Когда подошел Великий пост, король с превеликой настойчивостью потребовал от вконец обнищавших евреев немедленно уплатить 8 тысяч марок, угрожая в противном случае повесить их". Евреи опять просили разрешения покинуть страну: "У нас не осталось никакой надежды свободно дышать здесь; папские ростовщики вытеснили нас; поэтому позвольте нам уйти и искать себе какого-нибудь другого пристанища". У них не было надежды вернуться в собственную страну. В 13 веке и на протяжении многих последующих веков Палестина была закрыта для евреев еще надежнее, чем в годы гитлеровского террора и британского мандата. Время от времени некоторым евреям удавалось вернуться туда, но они всегда рассматривались как "нелегальные иммигранты".

В Англии евреи были целиком во власти короля, они не имели права покидать страну без королевского разрешения. Теперь, когда из них выжали почти все соки, король передал их своему брату, графу Ричарду, чтобы тот "мог выпотрошить тех, с кого король уже содрал шкуру". Граф не мог извлечь из них никакой пользы. Он пощадил их, как пишет Матфей Парижский, "приняв во внимание уменьшение их влияния и их позорную бедность". Позже, в 1290 году, когда Эдуард I изгнал их из Англии, они жили уже в полной нищете.

Итальянцы, граждане Рима или Флоренции, прибывшие в 13 веке в Англию в поисках удачи, были встречены народом без особого радушия, хотя вечно нуждавшиеся в деньгах короли отнеслись к ним благосклонно. Английские церковники ненавидели их, хотя никто не обвинял их в грехах их предков — римских воинов, распявших Христа. Грабительские методы итальянских ростовщиков воспринимались мирянами и некоторыми церковниками как ненасытное вымогательство пап. Возможно, именно итальянские ростовщики заронили то семя враждебности английской церкви к папскому престолу, которое впоследствии вызвало ее разрыв с Римом. Еще до конца 13 века итальянские финансисты успели прочно обосноваться в Англии. Влиятельная флорентийская семья торговцев и ростовщиков Фрескобальди имела собственное представительство в Лондоне и ссужала короля Эдуарда I значительными суммами.

Эти успехи итальянских банкиров требовали от них значительных усилий. Как итальянцам удалось "завоевать" Англию, рассказывает совладелец фирмы, Джованни Фрескобальди, подытоживший в поучение соотечественникам свой деловой опыт в стихах:

Совет тем, кто отправляется в Англию:

Оденьтесь в темные одежды, будьте приниженны, Глуповаты на вид, а на деле хитроумны; Да обрушатся беды на голову англичанина, досаждающего вам. Избегайте неприятностей и воинственных людей; Щедро тратьте деньги и не выглядите скаредами; Платите в установленный срок; будьте любезны, взыскивая долг, Делая вид, что вы вынуждены востребовать деньги. Не задавайте ненужных вопросов; Покупайте все, что кажется вам доходным; Держитесь подальше от придворных, Следите за тем, кто пользуется влиянием. Разумней действовать заодно с соотечественниками Да не забывать пораньше запирать на засов свои двери.

Если бы это "наставление" сочинил еврей, оно, возможно, заняло бы более заметное место в английских хрестоматиях по истории. Его снабдили бы соответствующим комментарием о еврейской хитрости и двуличии в денежных делах, а может быть, и о еврейской манере действовать заодно, чтобы обманывать простодушных англичан. Большинство авторов, обвиняющих евреев в низменном пристрастии к деньгам, как правило, умалчивают об итальянских ростовщиках, чью деятельность один из исследователей средневековой экономики оценил как возвышенное призвание: "Энергия, искусство и предприимчивость, — писал он, — превратившие итальянцев в банкиров Европы, — это лишь другая сторона той жизненной активности, которая произвела на свет очищающую страсть "Новой жизни" и гневные обличения и сумрачные образы "Ада"10 (150, 133).

Мнение, что евреи особенно склонны к ростовщичеству и по природе более корыстны, чем люди иных культур, возникло в Англии из предрассудка, которому способствовали не только предвзятость некоторых историков, но и неблагосклонное отношение к ним литературы — от Шекспира до Диккенса. Евреи, обрабатывавшие свою землю, когда Англия еще была страной лесов и болот, являются, с точки зрения Голдвина Смита, сбродом, который "за кулисами сцены христианской доблести и возвышенного идеала терпеливо занимался своим пламенным финансовым промыслом" (166, 1, 108).

В средние века евреи часто обирали соседей, прибегая к лихоимству и бесчестным поступкам, однако нет никаких сведений о том, что они прибегали ради этого к насилию или пыткам. В легенде, из которой Шекспир позаимствовал своего Шейлока", злодей, требующий у должника расплатиться куском собственного тела — не еврей, а христианин. Люди, ссужавшие деньги даже под высокие проценты, наверняка были лучшими гражданами, чем те, кто обогащался, пытая свои жертвы до тех пор, пока они не отдавали все свое имущество. Этот способ добывать деньги, санкционированный, а иногда и практикуемый церковными властями, был широко распространен на протяжении многих веков. "Признания, оправдывавшие преследования и ограбление евреев, — пишет Марио Эспозита, — всегда добывались при помощи угроз и пыток" (61, 790).

Папа Григорий откликнулся на сообщение о жестокости французских крестоносцев, которые, используя религиозную нетерпимость короля, под пытками вымогали у евреев деньги. В письме к архиепископам и епископам Франции от 6 апреля 1233 года папа использовал слово "perfidia" в его исконном смысле — "неверие" и заявил, что это неверие не следует рассматривать как причину для непреодолимой розни. Он провозгласил моральный запрет убийства:

"Хотя неверие евреев следует осуждать, тем не менее их связь с христианским миром полезна и в известном смысле необходима, ибо они тоже являют образ нашего Спасителя и были созданы Творцом всего человечества. Поэтому избави Боже, чтобы они были истреблены Его собственными творениями, в особенности теми, кто верует в Христа... ибо праотцы евреев были друзьями Бога, и их потомков следует сохранить..."

Некоторые французы полагали, что так как евреи были осуждены Богом, то нет ничего дурного в том, чтобы довести их до нищеты или ограбить. Папа писал, что это неверно. Его уведомили, что "некоторые христиане во французском королевстве... преследуют евреев и наносят им ущерб... мучают их ужасными пытками... Некоторые из этих господ жестоко свирепствуют... они вырывают евреям ногти и зубы и применяют к ним другие бесчеловечные пытки". Григорий терпеливо разъяснил, что эти поступки порочны. Свое послание к епископам он заключил разумным советом: "Христиане должны относиться к евреям с таким же милосердием, какое, как мы надеемся, будет проявлено и к христианам, живущим в языческих странах". Но подобные проповеди редко бывали действенны.

Как правило, папы не принимали энергичных предупредительных мер для предотвращения преследований евреев. Мягкость их посланий, возбраняющих дурное обращение с евреями, следует сравнить с горячностью жалоб на дурное поведение самих евреев. Протест Григория против вырывания зубов и ногтей у евреев заканчивается советом, чтобы епископы "предупредили всех благоверных христиан и наставили их не наносить евреям вреда, не грабить их имущества и не изгонять их в расчете на добычу". И в тот же день, 6 апреля 1233 года, папа направил тем же архиепископам и епископам послание с жалобой на обычные беззакония евреев: найме христианских кормилиц и т.п. Однако здесь он не предлагал переубедить и "наставить" евреев. В резких выражениях папа потребовал "полностью пресечь это, чтобы они (евреи) не посмели вновь распрямить шею, на которую наложено ярмо рабства... Вы можете обращаться за помощью к светской власти".

Месяц спустя он повторил почти то же самое в письме к компостельскому архиепископу. Испанские евреи жили в это время в относительной безопасности и, что еще хуже, в достатке — такое положение казалось церкви возмутительным. "Так как их собственный грех обрек их на вечное рабство, — начинает папа письмо, — евреи должны признать справедливость своего положения и жить, не беспокоя тех, кто принимает и терпит их из одной только доброты". В Испании, по его словам, "евреи стали столь высокомерны, что не опасаются совершать поступки, которые не только неподобающи, но и непереносимы для верующих в Христа". Читатель может предположить, что евреи виновны в вырывании ногтей и зубов христиан. Но "поступки", на которые указывает папа, не имели столь варварского характера. Евреи отказывались носить позорный знак, дерзали занимать общественные посты и по-прежнему нанимали для своих детей христианских кормилиц. "Ко всему прочему, — добавлял Григорий, — они лихоимствуют и совершают другие несказанные преступления против католической церкви".

Эти послания, во многом повторявшие друг друга, периодически рассылались папскими чиновниками, когда папа находил, что положение в христианском мире требует большей строгости к неверным евреям. Повторные запрещения найма христианских кормилиц, возможно, были следствием какого-то скандального события и, появившись однажды в папском письме, с тех пор постоянно упоминались, как будто это событие произошло совсем недавно. Даже в последней четверти 16 века история о вылитом в отхожее место молоке в который раз была использована папой Григорием XIII как обвинение против евреев. Ее приводили очень часто, хотя ни время этого преступления, ни место, где оно произошло, никогда не упоминались; даже имя преступника ни разу не было названо.

У папы Григория были серьезные основания не выдвигать на первый план ростовщичество как один из еврейских грехов; он знал, что монополия на эту запрещенную деятельность больше не находится в руках евреев, к тому же и сам он иногда обращался к ним за ссудами (37, 143). Как обойти церковные запреты, знал любой. Церковь вела ту же борьбу, которую вела когда-то синагога, и она проиграла ее по тем же причинам, что и синагога. Вопреки усилиям раввинов заставить свой народ подчиняться Моисеевым законам против ростовщичества, еврейские юристы, как показывает Талмуд, нашли законные пути обходить этот запрет (123, 2, 145).

Папа писал христианским владыкам, предупреждая их, что недопустимо позволять евреям жить на равных с христианами правах. Он упрекал архиепископов и епископов Германии за то, что в их стране евреи живут лучше, чем заповедано Богом. Они допущены на административные должности, они отказываются носить еврейский знак, а у некоторых из них даже есть христианские рабы. И держатся евреи со своим обычным высокомерием: "Не имея в сердце благодарности за оказанную им милость и не помня благодеяний, они платят оскорблениями за доброту и воздают безбожным презрением за добро — они, которым только из милости позволяется жить среди нас, которым вследствие их греха следует постоянно чувствовать на себе ярмо рабства". Более того, хорошие отношения между евреями и христианами в Германии иногда приводили к религиозным осложнениям. "Некоторые христиане, — жаловался папа, — по собственной воле стали евреями". Он заканчивает письмо запрещением религиозных диспутов с евреями, "дабы простодушные люди не низверглись в пучину заблуждения".

Страх перед последствиями религиозных дискуссий между христианами и евреями был одной из главных причин этого запрета. В средние века по своему культурному уровню и знанию Библии евреи, как правило, намного превосходили христиан, которые были не очень сведущи даже в собственной религии. Изоляция евреев, исключение их, насколько возможно, из общества считались необходимыми для охраны христианских душ. Именно поэтому в 1223 году Парижский собор запретил христианам служить у евреев, "дабы из-за внешнего благообразия их закона, который они порочным образом толкуют, евреи не увлекли бы живущих вместе с ними христиан в бездну неверия в Христа".

Чтобы избавиться от посягательства крестоносцев и гнета церковного законодательства, многие евреи начали переселяться в Восточную Европу. Они нашли убежище, а на краткое время. даже покой в Польше. Однако тень Четвертого латеранского собора преследовала их повсюду. Хотя по экономическим соображениям светские власти Польши готовы были предоставить пришельцам гражданские права, церковные власти были полны решимости исключить евреев, как прокаженных, из христианского общества. В 1266 году собор в Бреслау *12 постановил, что евреям нельзя жить рядом с христианами, ибо коренное население "могло пасть жертвой предрассудков и дурных обычаев живущих среди них евреев" (56, 1, 49). Собор подтвердил все ограничения и запреты папы Иннокентия III против евреев. Венский собор 1267 года продолжил эту политику "в высшей степени опасного плана преследования и полной изоляции евреев и, как следствие этого, создания атмосферы враждебности вокруг них" (118, 3, 202). Логика постановлений Четвертого латеранского собора с неизбежностью вела к образованию еврейских гетто.

В 1239 году был найден новый повод для разжигания общественного негодования против евреев и углубления пропасти между ними и их христианскими соседями. Крещеный еврей Николай Донин составил и направил папе Григорию формальное обвинение против Талмуда — свода религиозных высказываний и законов более чем тысячелетней давности. Гейне характеризовал Талмуд как "еврейский католицизм — готический собор, который, хотя и перегружен наивным и гротескным орнаментом, все еще восхищает своим парящим в небесах величественным блеском". Видимо, папа знал о Талмуде очень мало; судя по тону его письма, о существовании этой книги он знал понаслышке. Однако он написал французским епископам уведомление о том, что евреи "ныне следуют предписаниям новой книги, называемой Талмудом, которая несказанно богохульственна и оскорбительна", и приказал передать все еврейские книги "нашим дорогим чадам: доминиканцам и францисканцам". Аналогичные распоряжения были направлены в Англию, Испанию и Португалию, но лишь французский король принял меры: 24 воза еврейских книг были сожжены. Это было началом гонения на еврейскую литературу, продолжавшегося несколько столетий. В 16 веке доминиканцы в последний раз возглавили эту безуспешную борьбу в союзе с невежественным еврейским отступником Иоанном Пфефферкорном, которому, как писал Эразм Роттердамский, переход в христианство не принес никакого духовного блага: "Ex scelerato Judaeo sceleratissimus Christianus" ("Из мерзкого еврея — мерзейший христианин").

Хотя церковники не смогли уничтожить Талмуд, им удалось вызвать против него предубеждение, существующее и поныне. Ложные представления о тексте и учении Талмуда, появившиеся в 13 веке, иногда и до сих пор встречаются в школьных хрестоматиях по истории. Католическая цензура, пекущаяся о вере и нравственности, к сожалению, редко обращает внимание на ложь, если она не затрагивает интересов христианских народов. Еще в середине 19 века Р.Ф.Рорбахер мог утверждать, что "Талмуд не просто дозволяет, он советует и даже повелевает еврею обманывать и убивать христиан при всякой возможности. Это — несомненный факт, заслуживающий внимания народов и королей" (156, 16, 406). В 1880 году французский специалист по истории 13 века Ноэль Валуа заявлял, что попытка уничтожить Талмуд была мерой самозащиты: "Единственная вина церкви состояла в том, что она пыталась защитить себя, а евреям следовало бы напомнить, что хотя христиане и терпели их присутствие, они не намеревались терпеть их наглость".

Папские декреты 13 века ясно обнаруживают решимость церкви привести еврейскую общину к интеллектуальной и социальной изоляции. Гонение на Талмуд было частью этого плана, попыткой подорвать самые устои существования этой общины, оправданием вмешательства в частную и религиозную жизнь. Предполагалось, что эта политика мелочного преследования и угнетения сломит еврейское сопротивление обращению в христианство: если сделать их жизнь несносной, то с течением времени они решат принять христианство.

Церковная защита еврея от насилия следовала не из признания его естественных человеческих прав, а из теологических доводов и понятий, которые оставляли мало безопасности в жестоком, фанатичном мире. И действительно, исключение евреев из общечеловеческого закона было, наконец, открыто провозглашено в 1268 году в Брюннском законе о евреях, гласившем: "Евреи лишены их естественных прав и осуждены на вечные бедствия за их грехи". Структура средневекового общества вытесняла их, даже если папы делали попытки встать на их защиту. "Феодальные власти согнали их с земли, а горожане вытеснили из торговли и ремесленного производства. Вследствие этого нормальная интеграция евреев в обществе стала невозможной" (71, 200). Включиться в средневековое христианское общество можно было только путем крещения, считавшегося необходимым условием спасения души в этом и будущем мире. Тот, кто не был крещен, был исключен тем самым из братства людей. Поэтому вторая великая заповедь еврейского Закона, которую Иисус заповедовал своим последователям: "Возлюби ближнего своего, как самого себя", — не относилась к евреям. Их не считали "ближними". Наоборот, по свидетельству средневекового стихотворца, их ненавидел и Бог, и люди:

Многие ненавидят их, да и я их ненавижу, И Бог ненавидит их точно так же, как я. И весь свет должен ненавидеть их.

План Иннокентия III был успешно осуществлен на протяжении одного поколения. Евреи были исключены из общественной жизни и жили изгоями, в бедствиях, на которые, по общему мнению, они были обречены самим Богом. "Сколь бы они ни были несчастны, — писал Матфей Парижский, — никто не считает их достойными жалости". Это была трагедия народа, о которой скорбел один из величайших религиозных поэтов средневековья Иехуда ха-Леви:

Я лишен права на братство людей,
Я угнетен бременем и игом их гордыни;
Я наказан жестокой карой,
Изгнанный и заточенный в темницу,
мучимый и отринутый всеми;

У меня нет ни поводыря, ни вождя,
нет у меня ни царя, ни князя,
И когда на меня восстает мой враг,
мой Оплот покидает меня.

В объединенном католическом обществе евреям не было места. Однако, пресекая все их общественные связи с христианами, церковь, в сущности, потеряла больше, чем выиграла. Политика угнетения евреев, предложенная Иннокентием III и принятая Четвертым латеранским собором, не могла быть проведена в жизнь без ущерба для христианской нравственности. Хотя Григорий IX принимал меры для ограждения евреев от насилия, его публичные высказывания не способствовали искоренению в христианах презрения и ненависти к ним. Этот конфликт предвещал ужасное будущее.

УБИЙСТВЕННАЯ ЛОЖЬ

Брат Бернадин: ...тогда иди со мной и помоги мне обвинить еврея.
Брат Джакомо: Почему? Что он сделал?
Брат Бернадин: Вещь, которую я страшусь назвать.
Брат Джакомо: Неужели он распял ребенка?

Кристофер Марло, "Мальтийский еврей"

В начале своего понтификата Иннокентий IV относился к евреям с тем же презрением, что и его предшественники. Он говорил о них как о дерзких и вероломных рабах, отказывающихся смириться с положением, на которое они были осуждены Богом. В письме к французскому королю от 9 мая 1244 года папа жаловался, что в придачу к неподобающему высокомерию, евреи виновны и в "несказанных преступлениях":

"Порочное вероломство евреев, с глаз которых наш Спаситель до сих пор не снял пелену слепоты... мешает им подобающим образом осознать, что лишь из одной жалости благочестивые христиане приняли их к себе и позволяют им жить среди нас. Вместо этого эти вероломные люди совершают такие гнусности, о которых жутко рассказывать и страшно слышать".

Все это — повторение сетований Григория IX в характерном для эпохи риторическом стиле. Что касается "несказанных преступлений", то папа не вдавался в подробности; по-видимому, они были столь ужасны, что о них нельзя было рассказать, не оскверняя чистых душ верующих. Что же могло быть причиной той таинственности, с которой в папском письме говорилось о главном обвинении? Возможно, евреи продолжали нанимать христианских кормилиц и совершали с ними "множество позорных деяний". Возможно, в некоторых еврейских домах происходили скандалы из-за "гнусности", совершенной еврейским мужчиной и христианской женщиной, а в таких случаях нередко трудно обвинять только одну из сторон. Папа обвинял евреев и в пренебрежении их собственной религией, ибо, "презрев закон Моисея, они следуют некоей традиции своих старейшин". Это обвинение связано с деятельностью еврейских сектантов, утверждавших, что учение каббалы является ортодоксальным иудаизмом. Вмешательство папы в диспут между сторонниками и противниками каббалы было следствием глупости Соломона из Монпелье *2, неосмотрительно обратившегося к доминиканцам за помощью в борьбе против учения Маймонида *3. Папа велел положить конец "еврейским гнусностям". Их следует строго наказывать за найм христианских слуг. Книги Талмуда следует конфисковывать и сжигать. Евреев надлежит поставить на место и заставить "понять, что они рабы тех, кого освободил Христос". Библейские тексты, начиная с книги Бытия (21:10) и кончая посланиями апостола Павла ("К Галатам", 4:30), служили на протяжении всего средневековья оправданием и достаточным основанием для веры в то, что евреи действительно народ изгоев.

В 1245 году после политического конфликта с императором папе пришлось покинуть Рим и обосноваться в Лионе. С этого времени его отношение к французским евреям изменилось, оно стало почти дружественным. Тогда, как и позднее, многие считали, что евреи подкупили папу. Этот вывод, не подтвержденный никакими свидетельствами, основан на убеждении, что в евреях не может быть ничего хорошего, а если кто-нибудь относится к ним хорошо, то его подкупили. Иннокентий был не единственным, кого тогда обвинили в продажности. "Евреи, — писал доминиканский историк отец Мортьер, — купили за золото совесть архиепископа... Вместо аргументов они располагали силой, превосходящей самые строгие логические понятия, — золотом. А золота они не жалели" (128, 1, 428). К сожалению, цена, уплаченная за совесть архиепископа, осталась неизвестной. У отца Мортьера нет доказательств этой "сделки"; но если она действительно была совершена, то продажа совести больше дискредитирует продавца, чем покупателя.

12 августа 1247 года папа отправил тогдашнему королю Франции Людовику Святому послание относительно Талмуда; тон его сильно отличался от того, в котором было написано послание из Рима двумя годами ранее. "Мы не хотим, — писал папа, — лишать евреев их книг, если из-за этого они лишатся своего Закона". Иннокентий велел своему легату *4 Эду де Шаторо изучить эти книги и дать заключение о них. Легат не одобрял умеренности папы и даже намекнул, что того подкупили. Легат писал:

"Дабы еврейская злостность и лживость не одурачили никого в этом деле, я довожу до сведения Вашего Святейшества, что в понтификат Св. Григория некий прозелит, по имени Николай (Донин), уведомил названного папу о том, что евреи, не удовлетворяясь древним законом, продиктованным Моисею Богом, и даже вовсе пренебрегая им, заявляют, что Бог дал... иной закон, который называется Талмуд". Легат указывал, что для папского престола "было бы позорно и стыдно, если бы книги, подобные тем, что были справедливо преданы огню в присутствии множества ученых и клириков Парижа, были возвращены по папскому распоряжению еврейским старейшинам, ибо подобная терпимость могла бы быть истолкована как знак одобрения". После этого вступления легат цитировал всевозможные церковные авторитеты, а в конце письма выражал согласие дать заключение о книгах, которые он уже заранее осудил: "Я обратился к еврейским старейшинам с просьбой показать мне Талмуд и все их прочие книги, и они представили мне пять толстенных томов, которые я тщательно исследую в соответствии с Вашим повелением".

Все попытки Иннокентия IV защитить евреев наталкивались на противодействие папских чиновников. Поэтому нет ничего удивительного в том, что борьба папы против фанатизма и глупости редко приносила плоды. Возможно, его первое послание французскому королю относительно "потрясающих гнусностей" не претендовало на слишком серьезное отношение к себе со стороны адресатов; это письмо могли составить в секретариате, вышколенном папой Григорием IX. В других посланиях папы, посвященных более серьезным темам, нет столь смехотворных преувеличений. Выражения: "высокомерное вероломство", "пелена слепоты", "осужденные на рабство" — были столь же формальными, незначащими, как и выражения любезности: "наш достопочтенный брат епископ" или "наш дорогой сын король".

Послания Иннокентия IV наваррскому королю о евреях Наварры представляют собой замечательный исторический документ. Историки почти не обращают внимания на эти послания, хотя в 1865 году французский исследователь Ф.Буркело заметил, что буллы Иннокентия IV "проникнуты чувством справедливости и терпимости, замечательными в любую эпоху, а особенно в 13 веке". В этих посланиях нет ни презрительных выражений, ни упоминания о неблагодарных рабах, ни намека на справедливость угнетения евреев. Напротив, папа писал:

"Христианской вере подобает предоставлять евреям необходимую защиту от преследователей... Знайте же, что Мы услышали от некоторых евреев Наваррского королевства, возносивших хвалы Вашему Величеству. Они сказали, что Вы показали себя мягким и милосердным властителем и что Вы обращаетесь с ними человечно и милостиво, заботитесь о них сами и побуждаете к этому других. Все это служит к Вашей чести и славе".

Силой своего непререкаемого авторитета и мягкостью тона, столь редкой в посланиях Иннокентия III и Григория IX, папа фактически осуждает древнюю традицию ненависти: "По этой причине, во имя почтения к Апостольскому престолу и к Нам лично, Мы просим и настоятельно убеждаем Ваше Королевское Величество хранить их, их детей и их имущество, как Вы по Вашей благости хранили их до сих пор".

Узнав, что предписания его предшественников относительно насильственного крещения не всегда соблюдались, Иннокентий умолял короля сделать все, что в его силах, чтобы "предотвратить всякое насилие над евреями в деле крещения их детей, ибо крещение должно быть добровольным, а не насильственным". Он призывал короля защищать евреев от алчности христиан. Эти письма могут удивить читателя, воспитанного на исторических сочинениях, в которых евреи всегда представлены как жадные лихоимцы, губящие любую страну, которая дала им приют. Иннокентий IV хорошо знал истинное положение дел и то, что происходит и происходило с первых веков христианства. Метод шантажа, использовавшийся христианскими бандитами для обирания евреев, облегчался существованием церковного запрета на кредитные операции. В середине 13 века никто не принимал всерьез церковных запретов на ссуду денег в рост. Однако эти законы заставляли людей обращаться на "черный рынок", где можно было занять денег не только у евреев, но и у христиан, хотя последние обычно ссужали их под более высокий процент. Проценты на ссуду, если сравнивать их с нынешней банковской практикой, были высоки, однако риск был тоже велик.

Шантажисты, которых осуждал папа, не интересовались прибыльностью капитала или процентом ссуды. Они ссужали у евреев деньги, а когда подходило время платить, обращались к светским или церковным властям с жалобой на незаконность самой сделки и непомерно высокие проценты. Если такая жалоба не помогала, они распространяли клеветнические слухи, провоцировали беспорядки, а иногда выдвигали против кредитора обвинение в ритуальном убийстве. Если им удавалось получить поддержку толпы, они избавлялись от кредитора и долга, да еще получали прибыль, разграбив его имущество. Вне всякого сомнения, угрозы повернуть дело таким образом было достаточно, чтобы кредитор умерил свои требования или вовсе отказался от них. Шантаж — искусство, известное с древности. Папа был полон решимости пресечь подобную практику не только из-за ее несправедливости (хотя это было его главным мотивом), а еще и потому, что она наносила вред экономике. В июле 1247 года он вновь обратился к христианам с требованием справедливо платить долги: "Хотя названные евреи честно ссужают свои деньги этим христианам, последние, чтобы лишить их всего их состояния... отказываются возвращать им их деньги..."

Иннокентий яснее, чем большинство его современников, понимал экономическую важность соблюдения законности и ту существенную роль, которую играл капитал в развитии торговли и земледелия. Его не вводили в заблуждение попытки скрыть циничный грабеж под маской веры. Ему только что сообщили об антиеврейских выступлениях во Франции: 26 марта 1247 года в городке Вальреа (Воклюз) исчезла двухлетняя девочка Мэлла; на следующий день ее труп был найден в канаве неподалеку от города. Разнесся слух, что ребенка похитили и убили евреи, использовавшие его кровь в ритуальных целях. Трех человек арестовали и пытали до тех пор, пока не получили ложных признаний в виновности. После этого многих местных евреев схватили, пытали и казнили. 28 мая Иннокентий направил два возмущенных письма венскому архиепископу. В резких выражениях папа осудил "жестокость христиан, обуреваемых завистью к имуществу евреев и жаждой их крови, без суда и следствия грабящих, пытающих и убивающих". Они не только пытают и сжигают без суда этих несчастных, но и "насильно заставляют их детей креститься".

В отличие от своего предшественника Григория IX, Иннокентий не тратил времени на просьбы к архиепископу "наставить" благочестивых христиан. Папа распорядился, чтобы "прелаты, дворяне, приходские священники... и другие нарушители спокойствия были утихомирены церковными наказаниями". Во втором письме, написанном в тот же день, Иннокентий приводит ужасающий рассказ о событиях, изложенных в "обращении евреев всей венской провинции, зачитанном в Нашем присутствии". Здесь, как и в переписке с наваррским королем, папа пользуется сведениями, полученными от депутации евреев. Возможно, что при папском дворе была создана своего рода комиссия для расследования еврейской проблемы, заслушивания жалоб и выработки практических мер.

С евреями Вены обошлись с жестокостью, не имевшей себе равной ни до того, ни после того — вплоть до прихода Гитлера. Дворянин Драконе де Монтобан, крестоносец, совершивший поход в Святую землю с Людовиком Святым, упомянут папой как предводитель христианских разбойников. Нынешняя французская аристократия иногда кичится своим происхождением от предков такого рода. 18 мая 1247 года папа писал:

"Дворянин Драконе отобрал у евреев имущество и бросил их в ужасный застенок; не дав им права законно протестовать и доказывать свою невиновность, он некоторых зарубил, некоторых сжег на костре, оставшихся мужчин кастрировал, а женщинам отрезал груди. Он подверг их также и многим другим пыткам, пока, как сообщают, не заставил их произнести признания, против которых восставала их совесть, ибо они предпочитали быструю смерть продолжению пыток и мучений..."

Епископ не помогал благородному дворянину, хотя весьма возможно, что в большом зале замка Драконе, где происходил "суд", присутствовали и священнослужители. Церковники воздерживались от пролития крови, но участвовали в дележе добычи; они заключили всех оставшихся в живых евреев под стражу ради их "охраны". "Как будто ради того, чтобы заставить пострадавших принять новое страдание, — продолжал папа, — наш достопочтенный брат епископ Сен-Поль-Труа-Шато, коннетабль Валентинуа, равно как и некоторые другие знатные лица этой провинции, воспользовавшись таким предлогом, бросили в застенок всех проживающих в их землях и владениях евреев, предварительно обобрав их до нитки". Иннокентий распорядился, чтобы его "достопочтенный брат епископ Сен-Поль-Труа-Шато" и другие мародеры вернули евреям награбленное. Папа не имел права совершать суд над Драконе и его бандитами, и, кажется, они отделались лишь внушением. Очевидно, что подлинным мотивом действий знати и дворянства Вальреа была алчность.

Венский архиепископ не предпринял ничего. Он отказался вернуть евреям их имущество и позволить им жить в мире, а пять лет спустя, когда они были окончательно разорены и отнять у них было уже нечего, он с согласия папы изгнал их из своей провинции. При этом венский архиепископ объяснял Иннокентию, что из-за присутствия в его области евреев "души христиан подвергаются серьезной опасности". Хотя трудно вообразить, что могло быть для их душ более пагубным, чем совершенные уже преступления, папа уступил просьбе архиепископа, и несчастные евреи были принуждены снова возобновить свои скитания по свету.

В Германии обвинение в ритуальном убийстве было главным, хотя и не единственным поводом для волны погромов, прокатившихся по всей стране и угрожавших евреям полным уничтожением. Тогда они обратились за защитой к папе. В письме, адресованном архиепископам и епископам Германии (5 июля 1247), Иннокентий вновь говорил о жестокости и алчности. "Евреи в Германии, — писал он, — угнетены, подвергаются голоду, заточению и многим другим несправедливостям и тяготам, многообразным наказаниям, их предают позорнейшей смерти; так что они живут хуже, чем их предки под властью египетского фараона". Папа советовал архиепископам "выказать к евреям благорасположение и милосердие и не допускать дальнейших издевательств над ними". Совет такого рода, обращенный к германским князьям и прелатам, был бесполезен.

Но самое главное Иннокентий совершил тогда, когда опубликовал свою замечательную буллу *5, воспрещающую христианам прибегать к кровавому навету *6 как предлогу для пыток, грабежа и убийства беззащитных людей. "Среди громовых отлучении и вихрей честолюбии, — писал Милман, — было столь важно услышать этот еще слабый голос человечности, справедливости и милосердия". Голос слышался, но ему не внимали, хотя папское распоряжение было сформулировано столь четко, что никто не мог оправдаться непониманием: "И да не посмеет никто обвинять их в использовании человеческой крови для религиозных обрядов... ибо в Фульде и некоторых других местах многих евреев убили под этим предлогом. Мы строго воспрещаем повторение подобных вещей" (23, 1, 424).

События в Фульде произошли приблизительно за десять лет до этого, в 1236 году, там "34 еврея обоего пола были зарублены крестоносцами, потому что в день Святого Рождества два еврея жестоко убили пятерых сыновей мельника". Евреев обвинили в том, что они собрали кровь своих жертв для ритуального обряда. Папа знал, что в Фульде, в Вальреа, во Франкфурте и других местах причиной убийств стала христианская алчность. Но и после смерти несчастные жертвы не могли избегнуть христианской алчности. В той же булле Иннокентий повторяет запрет, изданный его предшественниками, и осуждает "порок и алчность дурных людей... которые дерзают осквернять еврейские кладбища или выкапывают из могил похороненные там тела, чтобы затем вымогать у их родственников деньги". Речь идет о преступном промысле, запрещенном за 50 лет до того Иннокентием III, но так и не прекратившемся. Неизвестно, как наживались на этом; возможно, евреям приходилось платить деньги за возвращение тела и возможность перехоронить его. Хотя папы неоднократно выражали свое отвращение подобными действиями, они не осуждали доктрину, которая в глазах преступников делала такие поступки извинительными; доктрину, согласно которой евреи были изгоями, рабами, самое существование которых — результат терпимости христиан. Зарабатывавшие на выкапывании еврейских трупов вампиры, несомненно, могли успокоить остатки своей совести тем, что евреи не принадлежат к человеческому роду.

Эти отвратительные истории о христианских охотниках за трупами, разрывающих могилы и выставляющих на продажу мертвые тела, свидетельствуют, что в средние века многие были заражены той алчностью, которую историки зачастую объявляли специфически еврейской чертой.

Спустя 20 лет другому папе, Григорию X7, пришлось упрекать свою паству в поступках, почти столь же отвратительных, как осквернение кладбищ. Иногда христиане зарывали трупы своих умерших детей на еврейских кладбищах, а затем вымогали деньги, угрожая обвинить евреев в убийстве детей с целью использования их крови в своих пасхальных ритуалах. 7 октября 1272 года Григорий Х писал:

"Случается, что некоторые отцы умерших детей или другие христиане, являющиеся врагами евреев, тайно прячут мертвых детей и пытаются вымогать у евреев деньги... Они самым ложным образом утверждают, что сами евреи похитили их детей и принесли в жертву их сердце и кровь".

Отец Милман приводит рассказ об императоре Фридрихе II8, который, видимо, имеет отношение как раз к такого рода событию.

"Фридрих II, человек в высшей степени необычный, еще более усилил сомнения относительно его приверженности христианству, возникшие из-за его непокорности папе: он вступался за осужденный народ, что считалось нехристианским поведением. Однажды ему сообщили, что на Пасху в еврейском доме нашли трех мертвых христианских младенцев, на что император философски ответил: 'Так пусть их похоронят!'" (119,3, 198). Григорий Х издал разумное постановление, чтобы при обвинении евреев в ритуальном убийстве свидетельства христиан не принимались в расчет, если против обвиняемого не свидетельствует такое же число евреев.

Иннокентий тщетно угрожал отлучением тем, кто игнорировал его декреты. Никто так и не был отлучен от церкви; поговаривали, что папа подкуплен евреями; кровавый навет продолжался из века в век, сея среди христиан страх, подозрения и ненависть. К концу 13 века на его счету был уже длинный список человеческих страданий.

Обвинение в похищении детей, их убийстве после пыток и использовании их крови для религиозных обрядов — самый сильный из когда-либо изобретенных методов разжигания ненависти. На протяжении столетий это обвинение поддерживало и временами с новой силой разжигало народную ненависть к евреям в Западной Европе; оно дожило и до наших дней и оказалось наиболее действенным из ядов, использованных нацистами, чтобы одурманить немецкий народ и толкнуть его на совершение зверств, которые могут легко посрамить даже самые лютые жестокости средневековья.

История, состряпанная обращенным в христианство евреем, монахом Теобальдом, была впервые записана английским бенедиктинцем Томасом Монмаутским незадолго до проповеди Второго крестового похода в середине 12 века. Мальчик, по имени Уильям, был найден мертвым в лесу близ города Норвича. Несколько месяцев спустя Томас Монмаутский обвинил евреев в смерти мальчика. Он заявил, что они заманили ребенка в дом, подвергли его пыткам, а затем распяли. Эта история вначале не встретила одобрения у вышестоящих иерархов, но вскоре была с энтузиазмом принята многими малограмотными церковниками, монахами и приходскими священниками, воспользовавшимися ею как новым поводом для нападок на "врагов Христа". Более того, культ первого ребенка-мученика, блаженного Уильяма, оказался крайне доходным. Томас Монмаутский, человек недалекого ума, видимо, не подозревал об ужасных последствиях своей фантастической истории, и было бы несправедливо считать его ответственным за происшедшее. Обвинять следует людей, среди которых было много церковников высокого ранга, использовавших эту историю для раздувания "мощного пламени простодушных предрассудков, иррациональной ненависти и ненасытной жажды крови, которое не угасло до сих пор, хотя с того времени, как Томас впервые взял в руки перо, прошло более семисот лет" (93, XIV).

Первая трагедия кровавого навета во Франции произошла в Блуа в 1171 году. Некий конюх сообщил, что видел, как еврей сбросил в Луару тело ребенка. Тела найти не удалось. Никаких других свидетельств преступления не существовало. Несмотря на это, 51 еврей — 34 мужчины и 17 женщин — подверглись пытке и были сожжены. За два десятилетия эта история распространилась по всему христианскому миру. С церковных кафедр рассказывали, как принято у евреев выражать свою ненависть к Христу: раз в год, предпочтительно на Пасху, они распинают младенца. Для многих религиозно настроенных людей средневековья это действие казалось вполне подобающим для евреев. Поминовение Страстей и смерти Христа стоит в центре христианского ритуала, и некоторым христианам казалось естественным, что в центре еврейского ритуала должна стоять "антицеремония", оскверняющая этот ритуал. Еще в недавнее время один доминиканский автор объяснял, что еврейское ритуальное убийство — своего рода извращенная месса, "которую служат в память распятого Христа, чтобы до скончания века хранить память об ужасном преступлении на Голгофе... Евреи, если им это удается, освящают каждый год богоубийства принесением в жертву христианина" (44, 246).

Никакая ложь, ни древняя, ни новая, не оказала на общественную и политическую жизнь Европы влияния, сравнимого с историей, пущенной в обращение Томасом Монмаутским. В 1182 году, когда он, возможно, был еще жив, французский король Филипп Август изгнал из своей страны евреев, потому что верил, что они похищают и распинают христианских детей.

"Король, — писал Флёри в 1732 году, основываясь на хрониках того времени, — ...испытывал ужасное отвращение к евреям, ибо слышал от придворных, что евреи Парижа имеют обыкновение ежегодно в Страстную пятницу приносить в жертву христианина. В правление его отца многих евреев уличили в этом преступлении, а в церкви Св. Иннокентия почитались мощи младенца Ричарда, убитого и распятого евреями. По свидетельству Роберта, аббата Мон-Сен-Мишель, у могилы младенца-мученика свершилось несколько чудес. Автор той же хроники упоминает о сожжении в 1171 году в Блуа нескольких евреев, а также об убийстве в 1144 году ребенка (Уильяма) в Норвиче, в 1160 году — в Глочестере, а в 1181 году — ребенка, по имени Ричард" (66, 16, 507-508)).

Эта легенда была жива во Франции и в 18 веке. Флёри приводит необычный довод в пользу истинности подобных историй. "Евреи, — пишет он, — утверждают, что их оклеветали. Но почему же христиане всегда обвиняли их в совершении убийств именно в это, а не в какое-нибудь другое время года; видимо, они имели для этого определенные основания?" Эта клевета стала орудием, полезным для королей и церковников. Когда в 1492 году Фердинанд и Изабелла *9 изгнали евреев из Испании, "им удалось вызвать широкие антиеврейские настроения с требованием их изгнания только благодаря всенародной огласке обвинения евреев в человеческих жертвоприношениях" (106, 216).

Иннокентий IV не выносил в своей булле окончательного заключения, он не утверждал, что все обвинения такого рода — ложь; у него не было аргументов для такого категорического утверждения. Он писал, в первую очередь, для того, чтобы напомнить верующим о заповеди "не лжесвидетельствуй". Сам он, очевидно, не верил, что в этих обвинениях, во многих случаях связанных с торговлей трупами, есть хоть капля истины. Но его протест против этих мерзостей не оказал заметного влияния на страсти и предрассудки эпохи. В 1255 году, через восемь лет после обнародования осуждавшей кровавый навет папской буллы, в Линкольне состоялся судебный процесс против евреев, обвиненных в принесении в жертву христианского ребенка. Рассказ современника, хрониста Матфея Парижского, показывает, что со времени Томаса Монмаутского вымысел разросся и пополнился новыми подробностями.

Евреи Линкольна, как повествует Матфей, похитили восьмилетнего мальчика, по имени Хью, и, "заперев его в отдаленной комнате, кормили его молоком и другой детской пищей, и в то же время направили почти во все английские города, где жили евреи, приглашения прислать представителей на совершение жертвоприношения. Они сообщали, что оно должно состояться в Линкольне, где у них припрятан ребенок для распятия. Один из евреев Линкольна играл роль судьи-Пилата *10. Мальчика подвергли всевозможным пыткам: его били, пока не пошла кровь и он не посинел, увенчали терниями, подвергали насмешкам и плевали ему в лицо. Затем распяли его и пронзили его сердце копьем. Когда он испустил дух, его тело сняли с креста и выпотрошили". Тем временем шли поиски пропавшего мальчика, и наконец его тело нашли в колодце. Тогда кто-то вспомнил, что слышал о подобной находке в лесу возле Норвича около ста лет назад. Джон Лексингтонский, "человек ученый, рассудительный и благоразумный", предположил, что мальчика убили евреи. Этот ученый муж сказал, что "они, не задумываясь, совершают подобные вещи". Немедленно арестовали нескольких евреев, один из которых "под угрозой пытки и смерти" сознался во всем в надежде, что его пощадят. Но негодяя "привязали к конскому хвосту и приволокли к виселице". 96 человек были отправлены в Лондон, где 18 из них, "богатейшие и знатнейшие из евреев города Линкольна... были повешены и отданы во власть ветрам".

Матфей Парижский намекает, что главными зачинщиками всей этой расправы были христианские ростовщики; конечно, им это было на руку, как никому другому. "Если евреев, — заключает Матфей, — мог случайно пожалеть кто-то из христиан, то уж конечно их соперники — каорсинцы не уронили ни одной слезы. 70 евреев из числа осужденных "коллегией 25 рыцарей" были освобождены по ходатайству францисканцев. Этот акт францисканского милосердия не встретил одобрения в народе. Как всегда, говорили, что евреи подкупили монахов. "Святые братья (как говорят люди, если только следует верить молве в таких вещах), будучи подкуплены, освободили их из тюрьмы и спасли от заслуженной смерти".

Однако хронист не побоялся выразить свое убеждение в том, что францисканцы действовали из возвышенных соображений: "Я полагаю, — писал Матфей, — что, пока люди дышат воздухом этого мира, у каждого есть право на собственное мнение". Тем не менее, видимо, и он находился под впечатлением свидетельств обвинения, хотя эти свидетельства состояли лишь из "признания" "под угрозой пытки и смерти" одного-единственного человека. "Ведь эти евреи, — говорю я, — были найдены виновными присяжными на суде на основании заявления еврея, первым повешенного в Линкольне".

Возведенный благочестием верующих в ранг мученика, Хью многие столетия почитался как Маленький святой Хью Линкольнский; в его память и в память о чудесах, случившихся у его могилы, была поставлена церковь — знаменитое во всем христианском мире место паломничества, где молились, умилялись чудесами и укрепляли ненависть. Чосер *11 увековечил эту ужасную историю в "Кентерберийских рассказах". Христианская религия и литература совместно пользовались самой отвратительной и действенной в истории человечества клеветой. "В общем, — писал Чарлз Лэм *12 в "Несовершенных симпатиях", — я не испытываю к евреям дурных чувств... и могу вступать в дружеские отношения с любым представителем этой нации. Но, признаюсь, я не могу войти в их синагогу. Меня удерживают древние предрассудки. Я не могу сбросить с себя бремя истории Хью из Линкольна".

Хотя в течение столетий паломники посещали церковь Маленького святого Хью Линкольнского и платили церковникам, вся эта история была трагическим фарсом. Не было никаких свидетельств, кроме полученных под пыткой, что мальчик был убит, а не погиб в результате несчастного случая.

По всем областям Европы этот культ младенцев, со статуями, чудесами и паломничеством, питал ненависть, все глубже внедрявшуюся в христианские души. Пилигримы возвращались домой не как свидетели еще одного проявления святости, а как обличители непостижимой порочности евреев. Каждый паломник был апостолом ненависти. В одном важном отношении эти истории отличались от других, посвященных рассказу о житии и прославлению того или иного святого; цель их состояла в очернении евреев. Эти легенды не свидетельствовали об истинности христианской веры или об идеале святости; культ младенцев-мучеников возбуждал в умах верующих не столько благочестие и любовь к Богу, сколько чувство ненависти и жажду мести.

Кровавые наветы стали столь часты, что трудно перечислить их все. Число людей, убитых без суда и следствия по этому чудовищному обвинению, невозможно установить. В 1279 году в Лондоне обвиненные в распятии христианского ребенка евреи были разорваны лошадьми. На Пасху 1283 года близ Майнца нашли мертвого ребенка; 10 евреев были растерзаны разъяренной толпой. В 1285 году в Мюнхене по той же причине толпа сожгла синагогу, в которой погибло 180 евреев. В следующем году в Обервезеле жестоко убили 40 евреев. В истории человеческой ненависти нет ничего подобного этим продолжавшимся 700 лет преследованиям тысяч невинных людей на основании нелепых обвинений, никогда не подтвержденных ничем, кроме признаний под пыткой.

Хотя в средние века людей, против которых не было достаточных улик, редко подвергали допросу, евреев это установление не слишком выручало: считалось, что они могут быть виновны в любом преступлении против христианина или против христианства. Предполагалось, что они постоянно злоумышляют против христианской веры и всякий раз, когда собираются вместе, чтобы защитить друг друга, плетут заговоры. Поэтому время от времени следовало принимать меры самозащиты. Когда против еврея, обвиненного в каком-либо преступлении, например, в похищении ребенка, не было конкретных свидетельств даже с точки зрения средневекового суда, его могли признать виновным на основании универсальной презумпции еврейской порочности. В некоторых странах еще несколько лет назад существовала подобная практика. В ходе ставшего знаменитым суда *13 многие французы утверждали (а некоторые утверждают и до сих пор), что нет необходимости в доказательствах: достаточно знать, что подсудимый — еврей.

Между 1144 и 1490 годами церковь канонизировала множество младенцев-мучеников, почитавшихся "блаженными". Эти "маленькие святые" совершили множество чудес, и их культ существовал столетия; даже культ Св. Ниньо из Ла-Гардии, хотя нет свидетельств, что он был убит, а не стал жертвой несчастного случая. Тот факт, что его тело не было найдено, не повредил популярности этого мученика, а напротив, даже разжигал воображение верующих. В 1785 году приходской священник Ла-Гардии писал, что "то, что Бог уподобил Ниньо Христу и на третий день вознес его тело на небеса, служит предметом общей веры". За не найденного младенца-мученика отомстили 16 ноября 1491 года, когда инквизиция арестовала пятерых евреев (из них трое были конверте, т. е. принявшие христианство); трое были удушены, а затем сожжены, а двое других разорваны на куски раскаленными щипцами. Все это дело было инсценировано Торквемадой, чтобы снискать поддержку своей борьбе за изгнание евреев из Испании. "Хотя было бы преувеличением утверждать, что этим он завоевал согласие Фердинанда на изгнание евреев, нет сомнения, что это событие сыграло большую роль" (103, 1, 134).

История Блаженного Андрея Риннского (1482) — еще одна легенда из этого ряда. Не было ни обвинения, ни суда, ни приговора. В 1754 году Бенедикт XIV14 даровал отпущение всех грехов тем, кто посетит Риннскую церковь в Тироле, где почитались мощи мученика. В булле Beatus Andreas ("Блаженный Андрей") от 22 февраля 1755 года папа не выражал ни малейшего сомнения относительно еврейской традиции ритуальных убийств. Однако нет никаких свидетельств, которые могли бы быть признаны судом, доказывающих, что хоть один из этих погибших детей был убит евреем или евреями. "Нет ни одного факта, — подытожил аббат Вакандар, — историческая достоверность которого была бы установлена" (184, 367). Но те, кто хочет верить во что-нибудь, не нуждаются в свидетельствах. Простое повторение одних и тех же обвинений принимается как своего рода свидетельство.

Должно быть, разум иезуитского журналиста, сотрудника "Ла Чивильта Каттолика" был совершенно затуманен антисемитизмом: в 1881 году он написал серию статей, в которых вера в ритуальные еврейские убийства выражена с полным пренебрежением к принципам исторического критицизма. "Нет никакой моральной возможности, — заявил этот автор, — допустить, что столь непрерывные, повсеместные и многовековые убеждения и традиция существуют без всякого реального основания... Вера в зверские поступки евреев в средние века должна была хотя бы частично опираться на факты, потому что она вызывала такое сильное возмущение народа и королей". Подобный аргумент повторяется в популярном английском издании 1901 года: "Трудно отрицать справедливость всех этих историй, которые столь совпадали в деталях и повторялись столь часто" (180, 1, 579).

Так возникает легенда. Когда самые фантастические утверждения повторяются достаточно часто, они становятся "хорошо известными" и начинают служить подтверждением для других подобных утверждений. Иногда этот процесс длится несколько поколений. А. Б. Паджин (1812 — 1852), более известный как архитектор и археолог, чем как историк, полагал, что "нет каких-либо серьезных оснований" не верить в историю Маленького святого Хью, потому что "хорошо известно, что евреи в разные времена совершали подобные зверства". По его мнению, они были достойны мучительной смерти: "Отрадно, что виновные в этом ужасном варварстве были наказаны мучительной смертью".

Преподобный Урбан Батлер, автор статьи "Маленький святой Хью Линкольнский" в "Католической энциклопедии", понимал, что пришло время отказаться от утверждений, которые стало слишком трудно защищать. Однако он не отступил, не дав последнего боя: "Сегодня нет никакой возможности удостовериться, — писал он, — есть ли доля истины во всех этих обвинениях против евреев". Это уклончивое допущение по стилю напоминает ответ британского министра на щекотливый запрос члена Палаты общин. По-видимому, д-р Батлер писал бы менее уклончиво, если бы он защищал от навета не евреев, а католиков.

Когда отсутствие свидетельств в том или ином конкретном случае становилось уж слишком очевидным, церковные авторитеты, способствовавшие учреждению многочисленных местных культов младенцев-мучеников, оказывались в затруднительном положении. Но и здесь существовал выход. Дело в том, что этих младенцев канонизировали по способу, известному у теологов как "эквивалентная канонизация". Иными словами, это было просто узаконенное признание церковными авторитетами культа, возникшего без официальной санкции. После официального признания такой культ нельзя было ставить под сомнение, не вызвав при этом церковного порицания; то же правило касалось и событий, которые привели к его возникновению или послужили основой для его одобрения.

Впоследствии некоторые теологи при обращении к этим культам были смущены отсутствием достоверных фактов. Несмотря на это, один иезуитский автор сообщал читателям в феврале 1900 года, что непогрешимость католической церкви в вопросе канонизации "безусловна, как сама вера" и "абсолютно достоверна". Всякий католик, отрицающий эту непогрешимость, "совершает тяжкий грех против христианской веры".

Поистине удивительно, что подобные теории дожили до 20 века, вопреки тому факту, что в 1758 году Святейший престол официально осудил культ "младенцев-мучеников" и вновь подтвердил ложность всех обвинений в ритуальном убийстве. В том же году этот вопрос вновь стал на повестку дня из-за возобновления еврейских преследований в Польше, где с начала 18 века процессы по обвинению в ритуальном убийстве происходили почти ежегодно. История мук, которые претерпели жертвы этих процессов, рассказана С.М.Дубновым *15. В 1747 году в Заславе "все обвиняемые были приговорены к чудовищной казни, возможной лишь у дикарей. Некоторые были посажены на железный кол, медленно входивший в тело, так что казнь была длительной и мучительной. С другими обошлись не менее людоедски: с них полосами содрали кожу, вырезали сердца, отрубили руки и ноги и пригвоздили к виселицам". В 1753 году 24 еврея были обвинены в Житомире. "Одиннадцати удалось бежать, а остальные спаслись, приняв христианство" (56, 1, 177). Еврейские общины обратились к Святейшему престолу с просьбой о защите. В 1758 году кардинал Ганганелли (впоследствии папа КлементХ1У) представил отчет, в котором показал ложность обвинений в ритуальных убийствах и признал недействительными все случаи детского мученичества, за исключением двух: Андрея Риннского и Симеона Трентского. Однако и в этих двух случаях, относительно которых сейчас ясно, что они не меньший вымысел, чем все остальные, отчет отвергал ритуальные мотивы убийства.

Культ Симеона Трентского (1475) был официально признан лишь сто лет спустя после его смерти. Папа Сикст IV, в понтификат которого мальчик "принял мученическую смерть", отказался признать его святым, а последующие папы повторили запрет. Однако в 1588 году папа Сикст V16 уступил народной вере и ненависти к евреям, и с тех пор имя Симеона Трентского поминается 24 марта в католическом мартирологе. История Симеона следует обычной средневековой схеме.

Согласно записанной в Тренте вскоре после трагического события истории, еврейский врач заманил и похитил христианского ребенка двух с половиной лет отроду накануне еврейского праздника Песах. После того, как мальчика распяли и собрали его кровь, синагогальные служки некоторое время прятали тело, а затем бросили его в канал. Но преступление было раскрыто, когда подозреваемые признались под пыткой. После признания виновных подвергли ужасному наказанию, а у могилы младенца-мученика произошло множество чудес.

"В средние века подлинность подобных преступлений, — заметил епископ Тэрстон, — повсеместно принималась на веру". Трентский епископ Хиндербах направил папе отчет о мерах, принятых после убийства Симеона Трентского.

Наиболее видный член местной еврейской общины Шмуэль был арестован и в течение нескольких дней подвергался допросу. После первой пытки он потерял сознание и был отнесен в камеру. На следующий день его раздели, привязали руки к ногам и подвесили на перекинутой через блок веревке, так что его суставы почти лопались. Он все еще отпирался. Тогда веревку начали натягивать и отпускать, и от этих рывков он потерял сознание. Спустя три дня повторили ту же пытку. Его поднимали "на высоту, вдвое превышавшую длину его рук", и несколько раз рывком опускали, а затем оставили висеть около получаса. После трехдневного перерыва пытку возобновили. К его носу подносили железный таз с верящей серой. Наконец, "между голенями ему привязали кусок дерева, чтобы увеличить его вес и сделать боль сильнее", и стали дергать его вверх-вниз, а затем оставили висеть четверть часа. После этого стали вновь дергать его вверх-вниз, пока, наконец, "его сопротивление не было сломлено". Вероятно, Шмуэль отказался от своего признания, так как в отчете указывается, что спустя два месяца его снова пытали: "ему положили подмышки два вынутых из кипятка яйца", и он согласился "рассказать всю правду при условии, что ему пообещают сжечь его, а не подвергнуть какой-либо другой казни". 23 июня он был сожжен на костре. Со всеми другими евреями, даже с теми, кто согласился на крещение, обошлись таким же образом. Некоторых вместо сожжения подвергли колесованию.

Доминиканец Бед Джаррет попытался успокоить современных читателей, которых сообщения об этих пытках могли привести в ужас; он утверждал, что в средние века люди были не так чувствительны к боли, как в последующие столетия. Это утверждение безосновательно; но даже если допустить, что это так, нет никаких моральных оправданий для людей, будь то священники, епископы или папа, ответственных за такие жестокости. Если бы евреи так мучили христиан, отец Джаррет вряд ли с такой легкостью утверждал бы, что допрос не был так мучителен, как кажется в наши дни. Тот факт, что многие тамплиеры *17 под пыткой признали свою вину, а затем отказались от своих признаний, прекрасно свидетельствует, что и в средние века люди боялись пытки и испытывали боль точно так же, как и мы. "Если бы меня вновь подвергли такой пытке, — говорил тамплиер Понсар де Гриси, — я бы отрицал все, что я говорю сейчас. Я готов испытывать мучения, если они кратковременны; пусть они отрубят мне голову или сварят живьем во славу ордена, но я не могу переносить такого длительного мучения, какому меня подвергали на протяжении моего двухлетнего заключения" (102, 382). Те, кто прощают подобные поступки или косвенно упоминают их, не осуждая при этом в самых резких выражениях, сопричастны вине и поддерживают в душах людей зло, которое сделало возможным такую ненависть и жестокость в прошлом, а в недавнее время привело к совершению в огромном масштабе еще худших зверств.

Еще в 19 веке многие австрийские католики почитали Симеона Трентского как святого. Каноник Иозеф Декерт, разжигатель расовой ненависти, осужденный австрийским судом за злонамеренную клевету, опубликовал в 1893 году брошюру "Ритуальное убийство Симеона Трентского". Ее бесплатно раздавали прихожанам венских церквей. Такие брошюры писали не по религиозным мотивам. За несколько лет до этого в Австрии была предпринята попытка разжечь ненависть к евреям путем возрождения веры в совершение ими ритуальных убийств. В нынешней исторической перспективе это событие лишено значимости, однако оно представляет собой часть древней истории политической и религиозной ненависти, которая во многих европейских странах превратилась в эпидемию. Проповедники, преследующие религиозные или политические цели, всегда могут пробудить ее и превратить в массовое безумие.

Некий каноник Ролинг, глава одной из религиозных общин в Австрии, заявил, что ему удалось обнаружить новое свидетельство истинности обвинений евреев в ритуальном убийстве. В этой истории, изложенной в "Словаре апологетики" каноником Верне, нет и намека на то, что Ролинг был виновен в чем-то большем, нежели в филологической ошибке:

"Профессор Пражского университета каноник А. Ролинг вообразил, что обнаружил в Талмуде текст, позволяющий заключить, что еврейского ребенка можно принести в пасхальную жертву, если его отец не возражает против этого; а так как евреи приносили в жертву своих собственных детей, они тем более могли приносить в жертву неевреев... Книга Ролинга "Талмудический еврей" вызвала резкую критику... Главным критиком был Ф.Делич... на самом деле талмудический текст не имеет того смысла, который ему приписал Ролинг". Тот, кто читает эту краткую справку, может не понять ее истинного смысла. Читатель может предположить, что профессор проявил некоторую небрежность и сделал простительную ошибку, когда "вообразил, что обнаружил" в Талмуде нечто, что оправдывало его обвинения. Каноник Берне умолчал о самом важном: Ролинга обвинили не в ошибке, не в том, что он "вообразил", что открыл нечто, а в фальсификации талмудических текстов. Каноник Берне должен был знать и сказать своим читателям, что Ролинг и его сподвижник д-р Юстус были жуликами, зарабатывавшими на распространении клеветы на евреев. Трудно, пожалуй, найти более яркий пример умолчания истины, чем отсутствие в "Словаре апологетики" упоминания о знаменитом скандале, в центре которого стоял Ролинг.

Лживые измышления Ролинга, подкрепленные его собственными мошенническими сочинениями, стилизованными под цитаты из Талмуда, дали в руки французских и немецких юдофобов полезное оружие. Теперь они могли ссылаться на авторитет, который трудно было не признать католикам, — католического священника и профессора знаменитого университета. Однако австрийский раввин д-р Иосеф Блох публично объявил Ролинга "лжецом, клеветником и фальсификатором". Профессор подал на раввина в суд за оскорбление, но в последний момент отказался от своего иска и был присужден к уплате всех судебных издержек. Берлинский профессор Штрак выступил со следующим обвинением: "Я во всеуслышание обвиняю профессора и каноника А. Ролинга в фальсификации и крупном мошенничестве. Я готов доказать это обвинение перед любым судом". Автор книги "Шахматы лжецов Ролинга и Юстуса" Франц Делич знал, что его противником был не ученый, совершивший ошибку, а лживый мошенник, негодяй, знавший иврит достаточно хорошо, чтобы его подделка была принята за истину людьми, не знакомыми с этим языком. Делич был возмущен не только тем, что еврейский народ подвергся лживым нападкам со стороны человека, который был католическим священником, но и тем, что университетский профессор позорил свое звание и копрометировал науку. Написав "Шахматы лжецов Ролинга и Юстуса", Делич не "принял участие в споре", не выступил с "резкой критикой"; он вывел на всеобщее обозрение подлость двух известных мошенников.

Хотя клевета Ролинга была разоблачена учеными, которые снизошли до того, чтобы обратить на него внимание, тот разряд читателей, для которых писал Ролинг, вовсе не был смущен. Кажется, многие из них были действительно убеждены, что всякая гуманитарная наука, если она не воинственно антисемитская, оплачивается еврейскими деньгами. В начале христианской эры произошло событие, почти тождественное случаю с Ролингом. Если на место Ролинга поставить Апиона Грамматика, а на место Делича — еврейского историка Иосифа Флавия *18, древнее и новое события окажутся схожими почти во всех деталях.

Один из древнейших проповедников антисемитизма, Апион из Александрии (ум. в 45 г. н.э.), знал, как найти подход к воображению доверчивых людей, прельщенных его тщеславной и претенциозной ученостью. Его обвинение против евреев не отличалось от обвинений, которые повторяются из века в век и до сих пор используются антисемитами; они представляют собой набор клеветнических измышлений против еврейского народа, обвинение его в нелояльности и грубые извращения его религиозных обрядов и веры.

Историк и воин Иосиф Флавий в сочинении "Против Апиона" говорит о том, что тот обвинял евреев в обрядах, включающих ритуальное убийство. Нападки Апиона на евреев были полны самой нелепой лжи. Текст сочинения Апиона не сохранился, однако его содержание частично известно нам из ответа, который, к счастью, решил написать Иосиф. "Сознаюсь, — писал Иосиф, — что меня одолевали сомнения относительно Апиона Грамматика, следует ли мне трудиться опровергать его... ибо большая часть того, что он говорит, — совершенное непотребство и, сказать правду, показывает, что он — совершенный невежда".

Иосиф ответил Апиону главным образом из-за выдвинутых тем обвинений касательно "священных очистительных обрядов вместе с другими ритуальными законами храмового богослужения". В соответствии с восточной традицией, Апион опубликовал свои утверждения о преступных обрядах евреев в виде собрания историй. Некоего грека нашли лежащим на кровати в тайнике еврейского храма, рядом стоял стол со всевозможными лакомствами. Когда его нашли, этот человек рассказал, что его неожиданно схватили иноплеменные люди, спрятали в храме и "откармливали этими странными блюдами, стоящими перед ним". Постепенно им овладели подозрения, и он "стал расспрашивать приходивших к нему служителей; те сообщили ему, что его так откармливают... чтобы выполнить некий еврейский закон; что евреи имеют обыкновение каждый год ловить иноплеменника-грека и откармливать его, а затем отводят его к некому дереву, чтобы убить его и принести в жертву; там они совершают принятые у них торжества и вкушают от внутренностей жертвы..." Указав читателям на абсурдность этой истории, Иосиф заключает, что "позорно Апиону излагать лживую историю... Подобные наветы против нас уже принесли несказанные бедствия..."

Однако вопреки тому, что утверждал Иосиф и множество других достойных людей после него, доверчивое большинство продолжало читать сочинение Апиона и верить в его лживые вымыслы, а евреи продолжали вследствие этого столетиями страдать от "несказанных бедствий". Тацит *19 не усомнился повторить эти клеветнические наветы, хотя, вероятно, и знал ответ Иосифа Апиону. "Среди всех народов, — сказал Исаак Дизраэли *20, — евреи находили злокозненных апионов" (88, 213).

Одно из современных звеньев в длинной цепи ненависти — подделка, совершенная в конце 19 века лидером французских юдофобов Эдуардом Дрюмоном. "Факт убийства христианских детей евреями, — писал он, ссылаясь на авторитет Ролинга, — столь же очевиден и несомненен, как солнечный свет... То, что евреи в средние века постоянно совершали ритуальные убийства, неоспоримо доказано". Он заверял своих читателей, что и человеческие жертвоприношения в лесах Западной Африки, "по всей вероятности, совершаются под руководством людей семитско-еврейского происхождения" (55, 321-324). Возможно, многие образованные французы, читавшие этот вздор, пожимали плечами и считали его бессмыслицей, не имеющей никакого значения. Однако они ошибались. Значение и опасность подобных измышлений кроются как раз в их явной абсурдности. Ибо человеческая доверчивость не знает границ, а сознание большинства людей — полуобразованных или невежественных — зачастую можно поразить и впечатлить лишь фантастической ложью.

Как заметил Сидней Дарк, деятельность Дрюмона во многом подготавливала почву для появления Гитлера. Нацисты шли по проторенной дороге. Посредством широкой камлании в печати им удалось оболванить сознание немцев. В 1936 году, спустя 700 лет после обнародования в Германии декрета папы Иннокентия, осуждавшего кровавый навет, популярная немецкая газета "Дер Штюрмер" опубликовала иллюстрации, изображающие евреев, сосущих кровь христианских детей. Фальшивые цитаты, взятые якобы из Талмуда, и кровавый навет, с которым тщетно боролись папы, заняли почетное место в пропаганде ненависти, которая сделала возможным убийство такого масштаба, которого не знала история человечества. Роль веры в кровавый навет как часть процесса моральной деградации немецкого народа осознал д-р Сесил Рот, с замечательной проницательностью предрекший его последствия. В 1934 году он писал:

"Нацистская пропаганда в Германии время от времени предупреждает немцев, что на Пасху, вследствие потребностей еврейского культа, следует особенно хорошо присматривать за детьми; не следует удивляться, если такое полуофициальное одобрение в недалеком будущем приведет Германию к великой трагедии, напоминающей самые черные страницы средневековой истории" (155, 17).