Карен Хорни
К оглавлению
Глава 13
НЕВРОТИЧЕСКИЕ НАРУШЕНИЯ В РАБОТЕ*
У нарушений в нашей трудовой жизни могут быть разные источники. Они могут наступить в результате внешних условии, таких как экономическое или политическое давление, отсутствие покоя и уединения или времени, или (возьмем характерный и часто встречающийся современный пример) трудности, с которыми сталкивается писатель, когда он вынужден учиться выражать себя на новом языке. Трудности могут проистекать из условий культуры, например, таких как давление общественного мнения, заставляющее человека зарабатывать гораздо больше своих реальных потребностей, – как наш городской деловой человек, бизнесмен. Скажем, для мексиканского индейца такая установка не имеет смысла.
* Часть этой главы взята из статьи по данной теме, "Затруднения в работе" ("Inhibitions in Work"), опубликованной в "American Journal of Psychoanalysis", 1948.
Однако в этой главе я буду обсуждать не внешние препятствия, а невротические затруднения, поскольку они привносятся и в работу. Ограничим тему еще более: многие невротические нарушения в работе связаны с отношением к другим людям: старшим, младшим и равным по положению. И хотя мы фактически не можем четко отделить их от трудностей, касающихся самой работы, мы опустим эти последние здесь настолько, насколько это возможно, и сосредоточимся на влиянии внутрипсихических факторов на процесс труда и на отношение человека к труду. Наконец, невротические нарушения сравнительно неважны в любой рутинной работе. Их влияние возрастает в той степени, в какой работа требует инициативы, предвидения, ответственности, уверенности в своих силах, изобретательности. Поэтому я ограничу свои заметки такой работой, где мы должны подключать ресурсы нашей личности, – творческой работой, в широком смысле этого слова. В виде иллюстраций мной приведены примеры научной работы и художественного творчества, но сказанное можно приложить и к труду хозяйки дома и матери, и к работе учителя, бизнесмена, юриста, организатора.
Размах невротических нарушений в работе велик. Как мы сейчас увидим, не все они осознаются; многие проявляются в низком качестве проделанной работы или в недостатке продуктивности. Другие выражаются в различных расстройствах, связанных с работой, таких как сильнейшее напряжение, усталость, истощение, страхи, паника, раздражительность или осознанные страдания из-за затруднений в работе. Очень мало общих и достаточно очевидных факторов, которые были бы присущи в этом плане всем неврозам. Но помимо трудностей, неотделимых от данной работы, невротик всегда испытывает дополнительные, хотя и не всегда явные.
Уверенность в себе, служащая, видимо, залогом всякой творческой работы, у него всегда шаткая, неважно, насколько его подход к работе кажется самоуверенным или реалистичным.
Он редко дает адекватную предварительную оценку того, во что выльется данная работа; ее трудности, скорее, недооцениваются или переоцениваются. Нет, как правило, и адекватной оценки ценности проделанной работы.
Условия, при которых он может выполнить работу, в основном слишком жесткие. Они и более необычные и более неукоснительные, чем обыденные рабочие привычки здоровых людей.
Вследствие эгоцентричности невротика слаба его внутренняя готовность к работе. Вопросы, как он справится с ней, как он должен действовать, гораздо больше заботят его, чем сама работа.
Радость или удовлетворение, которые можно получать от подходящей работы, обычно отравлены для него, потому что работа идет слишком судорожно, слишком перегружена конфликтами и страхами или субъективно обесценивается.
Но как только мы отойдем от этих обобщений и рассмотрим в деталях, как именно проявляются нарушения в работе, мы больше удивимся их различиям при различных видах невроза, чем их сходству. Я уже упоминала различия по степени осознания существующих трудностей и по степени, в какой человек страдает от них. Но особые условия, при которых работа может или не может быть выполнена, тоже очень разнообразны. Это же относится и к способности прилагать постоянные усилиям, рисковать, планировать, принимать помощь, поручать работу другим и т.п. Эти различия определены в основном тем главным решением, которое нашел человек для своих внутрипсихических конфликтов. Мы обсудим отдельно каждую группу.
Захватнический тип, безотносительно его особых характеристик, склонен переоценивать свои способности или таланты. Он склонен также относиться к своей работе как к исключительно важной и переоценивать качество ее выполнения. Те, кто не склонен разделить его мнение о своей работе, кажутся ему или просто неспособными его понять ("вот перед какими свиньями приходится метать бисер"), или завистниками, которым нельзя давать веры. Любая критика, неважно насколько серьезная или добросовестная, ео ipso ощущается как враждебные нападки. И, в силу необходимости отбросить любые сомнения в себе, он склонен задумываться не о справедливости критики, а о том, как оградить себя от нее, так или иначе.
По той же причине его потребность в признании его работы, в любой форме, безгранична. Он склонен считать, что имеет право получать такое признание и негодовать, если оно не ожидается
Сопутствует этому его почти полная неспособность доверять другим, по крайней мере коллегам и сверстникам. Он может откровенно восхищаться Платоном или Бетховеном, но ему трудно оценить любого современного философа или композитора, тем более трудно, если тот представляет угрозу его собственному уникальному значению. Он может быть сверхчувствителен к тому, что в его присутствии хвалят чьи-то достижения.
Наконец, зов власти, характерный для всей группы, включает в себя неявное убеждение, что просто не существует препятствии, которые он не мог бы преодолеть силой воли или в силу своих выдающихся способностей. Надо полагать, что тот, кто первым выдвинул лозунг, висящий в некоторых американских учреждениях: "Трудное мы сделаем сейчас, невозможное – чуть погодя", принадлежал к данному типу. В любом случае, он один из тех, кто понимает этот лозунг буквально. Потребность доказать свою власть часто делает его изобретательным и побуждает приняться за такие задачи, за которые другие поостереглись бы взяться. Но она же таит опасность недооценки предстоящих трудностей. Нет такого дельца, которое он не провернул бы моментально, нет болезни, которую он не определил бы с первого взгляда, нет статьи или лекции, которую он не навалял бы тотчас же, нет такой поломки, которую он не устранил бы лучше любого механика.
Совместное действие этих факторов (переоценка своих способностей и качества проделанной работы, недооценка других людей и имеющихся трудностей и относительная невосприимчивость к критике) отвечает за то, что он часто не видит существующих в его работе нарушении. Эти нарушения различаются в соответствии с преобладанием нарциссических, перфекционистских или высокомерно-мстительных склонностей.
Нарциссичный тип, которого дальше всех уносит его воображение, демонстрирует их наиболее явно. При тех же примерно дарованиях, он наиболее продуктивный среди личностей, чье главное решение – захватить все вокруг. Но и он сталкивается с различными трудностями. Одна из них та, что он разбрасывается: его интересы слишком разнообразны, его силы уходят слишком во многих направлениях. Например, женщина считает, что должна быть совершенной хозяйкой, женой и матерью, еще она должна быть лучше всех одета, заседать во всех комитетах, приложить руку к политике и стать великой писательницей. Деловой человек, помимо того, что взял в свои руки слишком много предприятий, ведет широкую политическую и общественную деятельность. Когда, в конце концов, такой человек сознает, что ему не сделать столько дел сразу, он утешает себя тем, что все дело в его разносторонней одаренности. С плохо скрытым высокомерием он может выражать зависть к тем счастливым беднягам, у которых всего один дар. На самом деле, разнообразие его способностей может быть вполне реальным, но не оно источник проблемы. Она возникает из настоятельного отказа от осознания, что его достижениям есть предел.
Следовательно, временное решение ограничить свою деятельность, обычно временным и остается. Против всякой очевидности противоположного он быстро скатывается назад, к своему убеждению, что другие бы не могли делать столько дел сразу, а он, вот, может, и может в совершенстве. Ограничение своей деятельности пахнет для него поражением и презренной слабостью. Перспектива быть таким же, как другие люди, с такими же пределами возможностей, унижает его, а потому – нестерпима.
Другие нарциссичные личности растрачивают свои силы не на разные виды одновременной деятельности, а на то, чтобы успешно начинать и тут же бросать одно дело за другим. У одаренных молодых людей это все еще выглядит так, словно им просто нужно время, чтобы перепробовать всякие занятия, чтобы выяснить, что же их больше всего интересует. И только более внимательное исследование личности в целом может показать, верно ли это простое объяснение. Например, у него вспыхивает страстный интерес к сцене, и он пробует себя в качестве драматурга, первые попытки выглядят многообещающими – и вдруг он все бросает. Потом, тем же порядком, он пробует писать стихи или заниматься сельским хозяйством. Затем идет воспитание детей или медицина, все с тем же взлетом энтузиазма, сменяющимся потерей интереса.
Но такой же процесс может происходить и у взрослого человека. Он делает наброски к большой книге, создает какую-то организацию, у него широкие деловые проекты, он работает над изобретением – но снова и снова интерес испаряется, прежде чем хоть что-то сделано. Воображение рисует ему сияющую картину быстрых и величественных достижений. Но интерес куда-то пропадает при первой же реальной трудности, с которой приходится столкнуться. Однако его гордость не позволяет ему признать, что он убегает от трудностей. Потеря интереса помогает сохранить лицо.
Два фактора вносят вклад в лихорадочные метания, характерные для нарциссического типа вообще его отвращение к упорной проработке деталей и к последовательным усилиям. Первая установка уже в школьном возрасте подозрительна на невроз. У ребенка могут быть, например, идеи для сочинения, показывающие хорошее воображение, и в то же время он определенно бессознательно сопротивляется тому, чтобы написать его чисто и без ошибок. Та же неряшливость может снижать качество работы взрослого. Он может считать, что ему подобают блестящие идеи или проекты, а "отделывают" их пусть посредственные, обычные людишки. Следовательно, ему не трудно перепоручить работу другим, если только это возможно. Если у него есть подчиненные или сотрудники, которые способны довести идею до ума, все идет хорошо. Если же ему надо сделать работу самому (написать статью, разработать фасон одежды, составить документ), он может считать работу сделанной в совершенстве к своему полному удовлетворению, еще и не начав реальную работу по обдумыванию идеи, их проверке, перепроверке и собиранию воедино. То же может произойти и с пациентом в анализе. И здесь мы видим, что еще определяет его проблемы, помимо общих идей величия: ему страшно увидеть себя во всех подробностях.
Его неспособность к последовательным усилиям идет от тех же корней. Его особая гордость – "превосходство без усилий". Его воображение увлекает слава драматичная, необычная, а скромные задачи текущего дня кажутся унизительными. Соответственно, он способен к спорадическим усилиям: может быть энергичным и предусмотрительным в опасной ситуации, устроить грандиозный прием, в неожиданном приливе сил настрочить ответы на письма, которые копились месяцами и т.п. Такие усилия питают его гордость, а постоянные – только оскорбляют. Да каждый Том, Дик и Гарри могут чего-то достичь, корпя над работой каждый день! Хуже того, не прилагая никаких усилий к делу, он всегда отговаривается тем, что уж, конечно, достиг бы чего-то великого, если бы только постарался по-настоящему. Причина глубоко спрятанного страха перед постоянными усилиями в том, что они угрожают разрушить иллюзию неограниченной силы и власти. Давайте предположим, что человек хочет вырастить сад. Хочет он того или нет, но скоро ему придется понять, что земля не превратится в цветущий рай за ночь. Сад будет постепенно улучшаться – настолько, насколько он будет над этим работать. Такой же отрезвляющий опыт он получит, постоянно сидя над докладами и статьями, занимаясь хоть рекламой, хоть преподаванием. Есть фактические ограничения времени и сил, и что-то можно, а что-то уже нельзя сделать в рамках этих ограничений. Пока нарциссический тип держится за иллюзию беспредельности своих сил и достижений, он вынужден беречься от такого разочаровывающего опыта. Если же это не получается, он не может не страдать от него, как породистый рысак от воловьего ярма. Конечно, такое отношение к труду будет, в свою очередь, утомлять и изнурять его.
Подводя итог, скажем, что нарциссичный тип, несмотря на свои прекрасные задатки, часто разочаровывает результатами своей работы, потому что, в соответствии со своей невротической структурой, просто не умеет работать. Трудности поклонника совершенства, некоторым образом, противоположны. Он работает методично, и, скорее, слишком уж дотошен к деталям. Но он так стиснут тем, что дело Надо сделать и сделать Как Надо, что места для оригинальности и непосредственности просто не остается. Поэтому он делает все медленно и непродуктивно. Из-за своих требований к себе он легко перетруждается и страшно устает (как хорошо известные идеальные хозяйки), а в результате заставляет страдать других. Кроме того, поскольку он так же дотошно требователен к другим, как и к себе, он часто действует на них удушающе, особенно если он работает администратором.
У высокомерно-мстительного типа тоже есть свой актив и пассив. Среди остальных невротиков он самый лучший работник. Если бы не было странновато говорить о страсти по отношению к эмоционально холодному человеку, то можно было бы сказать, что у него страсть к работе. Из-за его неуемного честолюбия и сравнительной пустоты жизни вне работы, каждый час, когда он не работает, кажется ему потерянным. Это не значит, что он наслаждается работой (он не умеет наслаждаться ничем), но он и не устает от нее. Фактически он кажется неутомимым, как хорошо смазанная машина. Тем не менее, при всей своей работоспособности, продуктивности и часто при остром, критическом уме, работает он вхолостую. Я не говорю здесь о худшем варианте этого типа – человеке случая, которого интересует только внешний результат работы – успех, престиж, торжество – неважно, производит ли он мыло, пишет картины или научные статьи. Но даже если ему интересна сама работа, помимо славы, он часто останавливается на краю поля своей деятельности, не пытаясь дойти до его сути. Как учитель или социальный работник, он будет, например, интересоваться методиками преподавания или социальной работы, а не детьми или клиентами. Он, скорее, будет писать критические разборы, чем сам примет в чем-то участие. Он будет из кожи вон лезть, чтобы ответить на все возможные вопросы, чтобы за ним осталось последнее слово, но не попытается сам сказать новое слово. Короче, он заботится о том, чтобы владеть предметом, а не о том, чтобы обогатить его.
Поскольку его высокомерие не позволяет ему доверять другим, а своих идей у него недостает, он может легко присваивать идеи других, не сознавая этого. Но и тогда, в его руках, эти идеи превращаются во что-то механическое и безжизненное.
В противоположность большинству невротиков он способен хорошо и быстро планировать и может составить достаточно ясное представление о том, как будут развиваться события (и уверен, что его прогнозы всегда оправдываются). Поэтому он может быть хорошим организатором. Но его способность имеет ряд следствий. Ему трудно поручить работу другим. Высокомерно презирая людей, он убежден, что только он может все сделать как следует. Организуя что-то, он использует диктаторские методы: он склонен унижать и эксплуатировать, а не стимулировать; убивать радость и инициативу, а не пробуждать их.
Способность строить долгосрочные планы позволяет ему перенести временные неудачи сравнительно неплохо. Однако при серьезных испытаниях он может впасть в панику. Когда живешь почти исключительно категориями победы или поражения, возможность поражения, конечно, пугает. Но поскольку он Должен быть выше страха, он страшно сердится на себя за свой страх. Кроме того, в таких ситуациях (экзамены, например) он ненавидит тех, кто предназначен быть его "судьей". Все эти эмоции обычно подавляются, и результатом внутренней бури могут стать такие психосоматические симптомы, как головная боль, кишечные спазмы, сердцебиение и т.п.
Трудности смиренного типа почти точка в точку противоположны трудностям захватнического типа. Он склонен ставить слишком невысокие цели, недооценивать свою одаренность, важность и ценность своей работы. Его терзают сомнения и самоуничижительный критицизм. Ему далеко до веры в то, что он может невозможное, его легко захлестывает чувство "я не могу". Качество его работы не обязательно страдает, а вот он сам – всегда.
Личности смиренного типа чувствуют себя довольно легко и фактически работают хорошо, пока они работают для других: как домохозяйка, экономка, секретарь, социальный работник или учитель, медсестра или ученик (для восхищенного учителя). В этом случае на то, что у них существуют трудности, указывает хотя бы одна из двух часто встречающихся особенностей их работы. Во-первых, есть заметная разница между их работой в одиночку и совместно с другими. Антрополог, например, может во время полевых исследований быть неистощимо изобретателен, работая с местными жителями, но полностью теряется, когда дело доходит до формулировки его открытий; социальный работник может быть компетентен с клиентами или в качестве супервизора, но ударяется в панику, когда надо написать отчет или отзыв; студент-художник хорошо пишет в классе в присутствии педагога, но забывает все, чему выучился, оставаясь один. Во-вторых, они могут остановиться на уровне работы, который значительно ниже их способностей. Им и в голову не приходит, что они зарывают талан в землю.
Однако по разным причинам начать делать что-то самостоятельно они могут. Они могут продвинуться до того момента, когда уже потребуется писать или выступать публично; их честолюбие, в котором они себе не признаются, толкает их к более независимой деятельности; не в последнюю очередь, это может быть влиянием самых здоровых и самых неудержимых побуждений: талант рвется наружу и, наконец, заставляет их искать ему выражения. И тут, когда они пытаются выйти из тесных рамок, созданных "процессом усушки" в их невротической структуре, начинаются реальные трудности.
С одной стороны, их требования совершенства так же сильны, как и у захватнического типа. Но если те легко согреваются самодовольным удовлетворением от достигнутого превосходства, смиренный тип не устает себя ругать и всегда готов найти в своей работе промахи. Даже после хорошего выступления на публике (может быть, он устроил вечер или прочел лекцию) он все еще будет подчеркивать, что забыл то или это, не выделил четко того, что имел в виду, держался слишком робко или слишком нагло и т.п. Так начинается почти безнадежная битва, в которой он сражается за совершенство, повергая в прах самого себя. Вдобавок, требования достичь идеала питаются еще из одного источника. Его табу на честолюбие и гордость делают его "виноватым", если он стремится к личным достижениям, и только высшие достижения могут искупить вину. ("Если ты музыкант так себе, лучше уж тебе мыть полы".)
С другой стороны, если он перешагивает через эти самые табу, или, по крайней мере, начинает осознавать это, начинается саморазрушение. Это тот же процесс, который я описывала, говоря о соревновательных играх: как только такой тип личности понимает, что выигрывает, он не может больше играть. Таким образом, он все время стоит между пеклом и петлей, ему надо и на гору взобраться и носа не высовывать.
Дилемма вырисовывается четче всего, когда конфликт между влечениями к захвату и к смирению выходит на поверхность. Например, художник, пораженный красотой какой-то вещи, уже видит перед собой дивную композицию. Он начинает писать. Выходит прекрасно. Он в приподнятом настроении. Но потом, то ли слишком уж хорошо все пошло (лучше, чем он может вынести), то ли не достигнуто было совершенство, которое он видел перед собой вначале, но он начинает себе вредить. Он начинает улучшать картину. Она становится хуже. Тут он приходит в неистовство. Он продолжает "улучшения", но краски становятся все более скучными и неживыми. В одну секунду вещь погибла; он все бросает в полном отчаянии. Через некоторое время он начинает другую картину – только чтобы пройти через те же муки.
Точно так же писателю пишется легко, пока он не начинает понимать, что дело пошло и правда хорошо. С этого места (не понимая, конечно, что "опасным местом" стало само его чувство удовлетворения) он начинает придираться к себе. Возможно, он действительно дошел до трудного места, скажем, до описания того, как его главный герой должен вести себя в сложившейся ситуации; однако более вероятно, что эта трудность только кажется ему громадной, потому что ему уже мешает деструктивное презрение к себе. В любом случае он становится беспокойным, не может несколько дней засадить себя за работу, рвет в припадке ярости последние страницы в клочья. У него могут быть кошмары, где он заперт в одной комнате с маньяком, готовым убить его – простое и ясное выражение убийственности его злости на себя.*
* В статье "Затруднения в работе" я приводила оба примера, но говорила о таком поведении только как о реакции на то, что не было достигнуто ожидаемое совершенство.
В обоих примерах (а таких примеров можно легко привести множество) мы видим два отчетливых шага: творческий шаг вперед и деструктивный шаг назад. Обращаясь к тем личностям, в которых влечения к захвату были подавлены и возобладало влечение к смирению, мы скажем, что шаги вперед у них становятся крайне редкими, а назад – менее неистовыми и драматичными. Конфликт протекает более скрытно, весь внутренний процесс, разворачивающийся во время работы, перешел в хроническую форму и усложнился – распутать его стало еще труднее. Хотя в этих случаях нарушения в работе могут быть самой главной жалобой, их не так-то легко можно понять. Природа их выясняется только постепенно, после того как ослабнет вся невротическая структура.
Сам человек замечает, что, выполняя творческую работу, не может сосредоточиться. Он легко теряет мысль или у него пусто в голове; или мысли его шныряют по всяким повседневным мелочам. Он нервничает, суетится, тупеет, раскладывает пасьянс, звонит куда-то по телефону, хотя с этим можно было бы и подождать, подпиливает ногти, ловит мух. Он сам себе противен, делает героические усилия, чтобы начать работу, но скоро так устает, что вынужден бросить.
Не видя того, он стоит перед двумя своими хроническими препятствиями: самоумалением и неумением взяться за суть вопроса. Его самоумаление во многом происходит, как мы знаем, из его потребности не давать себе развернуться, чтобы не нарушить табу на что-то "вызывающее". Он, потихоньку от самого себя, подкапывается под себя, ругает, сомневается в себе – и это высасывает все его силы. (У одного пациента был характерный зрительный образ себя: у него на каждом плече висит по злому карлику, они беспрестанно пилят его и говорят ему обидные гадости.) Он может забыть, что он только что прочел, увидел, подумал, или даже то, что сам писал по данному вопросу. Он может забыть, что собирался написать. Все материалы для статьи лежат под рукой, но приходится долго рыться, прежде чем они найдутся, и, главное, они куда-то пропадают, стоит им только понадобиться. Точно так же, когда доходит до его выступления во время дискуссии, он начинает с ужасным чувством, что ему нечего сказать, и только постепенно оказывается, что у него есть много уместных замечаний.
Его потребность удерживать себя не дает ему, говоря другими словами, пользоваться принадлежащим ему богатством. В результате он работает с тоскливым чувством своего бессилия и незначительности. В то время как для захватнического типа все, что бы он ни делал, приобретает великую важность, путь даже объективно эта важность пренебрежимо мала, смиренный тип, скорее, извиняется за свою работу, пусть даже она объективно очень важна. Характерное его высказывание, что ему "надо" работать. В его случае это не выражение сверхчувствительности к принуждению, как в случае "ушедшего в отставку". Но он счел бы это слишком вызывающим, слишком амбициозным, если бы признался, что хочет чего-то достичь. Он не может даже почувствовать, что хочет сделать хорошую работу – не только потому, что его влекут строгие требования совершенства, но потому, что такое намерение кажется ему высокомерным и рискованным вызовом судьбе.
Его неумение взяться за суть вопроса обусловлено в основном его табу на все, что подразумевает напор, агрессию, власть. Как правило, говоря о его табу на агрессию, мы думаем, что он не умеет требовать, манипулировать другими, подчинять их. Но те же установки преобладают у него по отношению к неодушевленным предметам и интеллектуальным проблемам. Как беспомощен он может быть со спустившей шиной или с заевшей молнией, так и с собственными идеями. Его трудность не в том, что он непродуктивен. У него бывают хорошие свежие идеи, но ему трудно их ухватить, взяться за них, биться над ними, ломать себе голову и преодолеть проблемы, проверить их, придать им форму и связать воедино. Мы обычно не думаем о совершении этих операций, как о натиске, напоре, агрессивных шагах, хотя сам язык указывает на это; мы можем это понять, только когда эти шаги затруднены из-за общего запрета на агрессию. Смиренному типу может хватить храбрости высказать свое мнение, если он уж так далеко зашел, что оно у него имеется. Запреты обычно начинаются раньше – он не осмеливается прийти к заключению или иметь свое собственное мнение.
Эти препятствия сами по себе достаточны для медленной, с большими потерями времени, неэффективной работы или для того, чтобы вообще ничего не делалось. Можно в этом контексте вспомнить высказывание Эмерсона, что мы не совершаем ничего, потому что урезаем себя. Но мучается смиренный тип личности (и, в то же самое время, у него остается возможность что-то совершить) потому, что его влечет потребность в высшем совершенстве. Не только качество проделанной работы Должно удовлетворять его строгим требованиям; методы работы тоже Должны быть совершенными. Студентку-музыканта, например, спросили, работает ли она систематически. Она смутилась и ответила: "Не знаю". Для нее "работать систематически" означало сидеть, не вставая, за пианино по восемь часов, все время усердно занимаясь, вряд ли даже с перерывом на обед. Поскольку она не могла так предельно и непрерывно сосредоточиться, она накидывалась на себя и называла себя дилетанткой, которая никогда ничего не достигнет. На самом деле, она много изучала музыкальные произведения, их различное прочтение, движения правой и левой руки – другими словами, она могла бы вполне быть удовлетворена серьезностью своей работы. Имея в виду непомерные Надо, вроде вышеописанных, мы легко представим, сколько презрения к себе вызывают у смиренного типа обычно неэффективные способы его работы. Напоследок, для довершения картины его трудностей: даже если он работает хорошо или достигает чего-то стоящего, знать ему об этом не положено. Так сказать, его левая рука не должна ведать, что творит правая.
Он особенно беспомощен, принимаясь за творческую работу, например, начиная писать статью. Его отвращение к власти над предметом не дает ему все спланировать заранее. Следовательно, вместо того чтобы набросать план или полностью организовать материал в уме, он просто начинает писать. На самом деле, это вполне приемлемый путь для другого сорта людей. Захватнический тип, например, может так и поступить, без малейших колебаний, а его черновик покажется ему таким замечательным, что он и не станет продолжать работу над ним. Но смиренный тип полностью неспособен к черновикам, с их неизбежным несовершенством в формулировке мыслей, стиле и связности. Он остро чувствует каждую неуклюжесть, недостаток ясности или последовательности и т.п. По содержанию его критицизм мог бы стать уместным, но бессознательное презрение к себе, которое он вызывает, так мучительно, что он не может продолжать. Он говорит себе: "Бога ради, оставь ты это; всегда можно будет потом поработать", – но такой подход ему не помогает. Когда он начинает сначала, он опять может написать одно-два предложения или записывает несколько небрежных мыслей на тему. Только тогда, после большой траты труда и времени, может он наконец спросить себя: "Ну, что же на самом деле ты хочешь написать?" Только тогда он сделает грубый набросок, затем второй, более детальный, потом третий, четвертый и т.д. Каждый раз затаенная тревога, идущая от его конфликтов, немного затихает. Но когда доходит до окончательного оформления, готовности к отправке или к печати, тревога может снова возрасти, поскольку теперь вещь должна быть безупречной.
Во время этого болезненного процесса острая тревога может возникнуть по двум противоположным причинам: он впадает в беспокойство, когда дело затрудняется и когда дела идут слишком хорошо. Дойдя до запутанного вопроса, он может отреагировать шоком, рвотой, потерей сознания или его может "охватить паралич". Когда, с другой стороны, он понимает, что все идет хорошо, он может начать саботировать работу еще решительнее, чем обычно. Позвольте мне проиллюстрировать такой саморазрушительный отклик случаем одного пациента, чьи затруднения стали понемногу убывать. Он уже заканчивал статью и заметил, что некоторые параграфы, над которыми он работал, чем-то знакомы ему. Вдруг он понял, что уже один раз их писал. Порывшись на столе, он действительно нашел отличный черновик этих параграфов, сделанный им не далее, как вчера. Он, не ведая того, провел почти два часа, формулируя идеи, которые уже были им сформулированы. Потрясенный такой "забывчивостью" и думая о ее причинах, он вспомнил, что написал это место достаточно свободно и принял это за счастливый знак того, что он преодолевает свои трудности и становится способен закончить статью за короткое время. Хотя такие мысли имели солидную основу в действительности, это было больше, чем он смог вынести, и он устроил сам себе маленький саботаж.
Когда мы понимаем, какие ужасные препятствия приходится преодолевать в работе этому типу личности, становятся яснее некоторые особенности его отношения к работе. Одна из них – тяжелые предчувствия и даже паника перед началом участка работы, трудного для него: с точки зрения замешанных в этой работе конфликтов, она кажется ему невыполнимой задачей. Один пациент, например, регулярно простужался перед тем, как надо было читать лекцию или ехать на конференцию; другого тошнило перед премьерами; еще одна валилась с ног перед походом за покупками на Рождество.
Понимаем мы и то, почему он может делать работу только по кусочкам. Внутреннее напряжение, в котором он работает, так велико и стремится так вырасти во время работы, что он просто долго не выдерживает. Это приложимо не только к умственной работе, но происходит и с любой другой работой, которую он выполняет самостоятельно. Он может убрать в одном ящике стола, а другой оставить на потом. Он подергает сорняки в саду, копнет раз-другой и остановится. Он попишет полчаса-час, и должен прерваться. Но тот же человек может быть способен работать не отрываясь, когда делает что-то для других или вместе с ними.
И наконец, мы понимаем, почему он так легко отвлекается от своей работы. Он часто обвиняет себя в том, что у него нет настоящего интереса к работе, и это вполне понятно, потому что он часто ведет себя, как обиженный школьник, которого силой засаживают за уроки. На самом деле, его интерес может быть искренним и серьезным, но процесс работы изводит его даже больше, чем до него доходит. Я уже упоминала маленькие отвлечения от работы, такие как телефонный звонок или сочинение письма. Более того, в соответствии со своей потребностью угождать другим и завоевывать их привязанность, он слишком легко доступен для любых просьб со стороны семьи и друзей. В результате он иногда (по совсем другим, чем у нарциссического типа, причинам) слишком распыляет свои силы. И в довершение, зов любви и пола имеет для него силу принуждения, особенно в юные годы. Хотя любовь обычно все равно не делает его счастливым, она сулит исполнение всех его потребностей. Неудивительно, что он часто заводит стремительный роман, когда трудности в работе становятся нестерпимыми. Иногда это повторяется раз за разом: он поработает немного и даже что-то сделает, затем погрузится в любовь, иногда по типу болезненной зависимости; работа сходит на нет или становится невозможной; он вырывается из отношений, снова садится за работу – и так далее.
Подведем итог: любая творческая работа, которую смиренный тип личности делает самостоятельно, делается вопреки преградам, часто непреодолимым. Он работает не только при достаточно постоянных помехах, но также под гнетом тревоги. Степень страдания, связанного с таким процессом творчества, конечно, бывает различной. Обычно есть лишь короткие промежутки, когда он не страдает. Он может радоваться в то время, когда задумывает какой-то проект, так сказать, играет идеями, составляющими его, без того, чтобы рваться на части из-за противоречивых внутренних предписаний. У него может быть краткий жар удовлетворения, когда работа близка к завершению. Но после он склонен утратить не только чувство удовлетворения от сделанного, но и чувство, что это сделано им, несмотря на внешний успех или признание. Для него унизительно думать об этом, смотреть на это, потому что он не верит себе, что сделал это, раз завершил свой труд вопреки внутренним проблемам. Для него одно воспоминание о самом существовании этих проблем уже чистой воды унижение.
Естественно, при всех изводящих его трудностях, опасность не достичь ничего очень велика. Он может не осмелиться даже начать что-то делать самостоятельно. Он может все бросить в ходе работы. Качество работы само по себе может пострадать от тех мучений, с какими она выполнялась. Но есть шансы, что он, имея достаточно таланта и выдержки, сделает что-то по-настоящему хорошее, потому что, несмотря на поразительную неэффективность, он работает и работает.
Работе "ушедшего в отставку" мешают препятствия совсем другого рода, чем у смиренного и захватнического типов. Тот, кто принадлежит к группе "упорная отставка", тоже может успокоиться на меньшем, чем обещают его способности, и с этой стороны напоминает смиренный тип личности. Но со смиренным типом это происходит потому, что он чувствует себя в безопасности только в такой рабочей ситуации, когда он может опереться на кого-то, когда нравится и нужен всем, и, с другой стороны, его удерживают табу на гордость и агрессию. "Ушедший в отставку" довольствуется малым, потому что это неотъемлемая часть общего ухода от активной жизни. Условия, при которых он может работать продуктивно, тоже диаметрально противоположны условиям, необходимым для смиренного типа личности. Из-за его отчужденности ему лучше работается одному. Его чувствительность к принуждению затрудняет ему работу на хозяина или в организации с определенными правилами и распорядком. Однако он может "приспособиться" к такой ситуации. Он надел узду на желания и надежды и питает отвращение к переменам, а потому смиряется с неподходящими ему условиями. А поскольку ему не хватает соревновательности и он всячески избегает трений, он может поладить с большинством людей, хотя свои чувства он держит строго при себе. Но он ни счастлив, ни продуктивен.
Он предпочел бы работать по свободной лицензии, если уж ему приходится работать; но и здесь он легко чувствует, что его принуждают ожидания других. Например, крайний срок сдачи в печать, или отправки чертежей, или пошива заказа может быть хорош для смиренного типа, поскольку внешнее давление ослабляет его внутреннее напряжение. Без крайнего срока он будет улучшать свою продукцию до бесконечности. Он позволяет ему быть менее строгим и даже позволяет приложить к делу собственное желание чего-то достичь, сделать что-то, если работа делается для кого-то, кто этого ждет. Для "ушедшего в отставку" крайний срок – принуждение, которое его просто возмущает и может вызвать у него такое сильное бессознательное противодействие, что он станет вялым и ленивым.
Такое отношение к крайнему сроку окончания работы далеко не единственная иллюстрация его общей чувствительности к принуждению. Он отнесется так к чему угодно, что ему предлагают, просят, требуют, ждут от него, к любой необходимости, с которой он сталкивается – скажем, к необходимости поработать, если хочешь чего-то достичь.
Возможно, самое крутое препятствие для работы – его инерция, значение и проявления которой мы обсуждали.* Чем больше она захватывает его, тем больше он склонен все делать только в воображении. Неэффективность его работы в результате инертности отличается от неэффективности смиренного типа не только по своей причине, но и по своим проявлениям. Смиренный тип, которого дергают туда-сюда противоречивые Надо, трепыхается, как пойманная птичка. "Ушедший в отставку" кажется безразличным, безынициативным, медлительным физически или умственно. Он может все бесконечно откладывать или принужден записывать в записную книжку все, что он должен сделать, чтобы не забыть. И опять, в ярком контрасте со смиренным типом, картина меняется на противоположную, стоит ему заняться собственным делом.
* См. главу 11 об "уходе в отставку".
Один врач, например, был способен выполнять свои обязанности в больнице только с помощью записной книжки. Он должен был записывать каждого пациента, которого надо осмотреть, каждую летучку, на которую надо пойти, каждое письмо и отчет, которые надо написать, каждый препарат, который надо назначить. Но в свободное время он был очень активен: читал интересовавшие его книги, играл на пианино, писал на философские темы. Он делал все это с живым интересом и мог этим наслаждаться. Здесь, в своей собственной комнате, он мог быть самим собой – так он считал. Характерно, что он оказался способен на самом деле сохранить в целости большую часть своего подлинного я, только не позволяя ей соприкасаться с миром вокруг него. То же самое было с его деятельностью в свободное время. Он не собирался стать хорошим пианистом и не планировал опубликовать им написанное.
Чем более такой тип подходит к бунту против того, чтобы отвечать чьим-то ожиданиям, тем больше он склонен укорачивать любую работу, которая делается совместно с другими, или для них, или вставляет его в какие-то рамки. Он, скорее, урежет свои жизненные стандарты до минимума ради того, чтобы делать, что ему нравится. При том, что его настояящее я достаточно живо, чтобы расти в условиях большей свободы, такое развитие может дать ему возможность для конструктивной работы, для творческого самовыражения. Но это уже будет зависеть от его таланта. Не всякий, кто разорвал семейные узы и отправился к Южным Морям, становится Гогеном. Без таких благоприятных внутренних условий есть опасность, что он станет лишь грубым индивидуалистом, который получает определенное удовольствие, делая то, что от него не ждут, или живя не так, как обычно живут люди.
Работа для группы "барахтающихся в луже" не представляет проблем. Сам человек опускается, и его работа идет тем же путем. Он не сдерживает ни стремление к самоосуществлению, ни стремление к осуществлению идеального я, – он просто махнул на них рукой. Следовательно, работа становится бессмысленной, потому что у него нет ни намерения развивать заложенные в нем возможности, ни порыва к возвышенной цели. Работа может стать неизбежным злом, прерывающим "славное времечко, когда можно повеселиться". Она может делаться, потому что этого ждут, без всякого личного участия. Она может выродиться в добывание денег или престижа.
Фрейд видел, как часто невротики не могут работать, и признавал важность таких нарушений, ставя одной из целей своего лечения возвращение способности к работе. Но он рассматривал эту способность отдельно от мотивации, целей, установок по отношению к работе; от условий, в которых она может быть выполнена, и от ее качества. Он рассматривал, таким образом, лишь очевидные расстройства рабочего процесса. Такой взгляд на трудности в работе представляется слишком формальным. Мы можем охватить весь широкий ряд существующих нарушений, только приняв во внимание все упомянутые факторы. Иначе говоря, особенности работы и нарушений в ней не могут быть ничем иным, как выражением личности в целом.
Еще один фактор выступает четче, когда мы подробно рассматриваем все факторы трудовой деятельности. Тогда мы понимаем, что неверно думать о невротических нарушениях в работе вообще, а именно, о нарушениях, случающихся при неврозе per se. Как я упоминала вначале, очень мало что можно с осторожностью, оговорками и ограничениями утверждать обо всех неврозах. Мы можем получить точную картину нарушений в данном случае, только когда научимся различать виды трудностей, возникающих на основе разных невротических структур. Каждая невротическая структура создает свой особый набор трудностей в работе. Это соотношение такое однозначное, что когда нам известна данная структура, мы можем с большой точностью предсказать природу возможных нарушений. А поскольку при лечении мы имеем дело не с невротиком вообще, а с живым конкретным человеком, такое уточнение помогает нам не только быстрее увидеть конкретные трудности, но и глубже понять их.
Трудно передать, как много страданий причиняют невротику его затруднения в работе. Однако это не всегда осознанные страдания; многие люди даже не понимают, что им трудно работается. Но затруднения в работе неизменно приносят огромные потери человеческой энергии: напрасные потери сил в процессе работы; потери от того, что человек не осмеливается делать работу, соизмеримую с его способностями; потери от того, что не используются существующие ресурсы; потери от снижения качества работы. Для человека лично это означает, что он не может осуществить себя в важнейшей жизненной области. Но индивидуальные потери множатся на тысячи, и нарушения в работе становятся потерями человечества.
Не споря с самим фактом таких потерь, многие люди, тем не менее, обеспокоены отношением невроза к искусству или, точнее говоря, отношением творческих способностей художника к его неврозу. "Допустим, – скажут они, – что невроз приносит страдания вообще и трудности в работе в частности; но разве он не является необходимым условием для творчества? Разве большинство творцов не невротики? Если творческого человека проанализировать, разве это не уничтожит его способность к творчеству?" Хотя бы некоторая ясность у нас появится, если мы изучим эти вопросы по одному и во всех деталях.
Начнем с того, что вряд ли вызывает сомнения независимость наличия одаренности от невроза. Недавние эксперименты в системе образования показали, что большинство людей может рисовать, если их в этом как следует поддерживать, хотя и тогда не каждый может стать Рембрандтом или Ренуаром. Однако это не значит, что достаточно крупный талант всегда заявит о себе. Как демонстрируют эти же эксперименты, невроз в значительной степени не позволяет таланту проявиться. Чем меньше чувства неловкости, чем меньше робости, чем меньше попыток угодить ожиданиям окружающих, чем меньше потребность быть правым или совершенным, тем ярче выражаются какие бы то ни было дарования человека. Аналитический опыт еще подробнее показывает, как именно невротические факторы препятствуют творческой работе.
Пока что в опасении за сохранность творческих способностей видна или нечеткость мысли, или недооценка веса и власти существующего дара, то есть способностей к художественному выражению особыми средствами. Но здесь встает второй вопрос: допустим, сам по себе талант не зависит от невроза, но не связана ли способность художника к творческой работе с определенным невротическим состоянием? Чтобы ответить на него, нужно четче выделить, какие именно невротические состояния могли бы быть благоприятны для творческой работы. Преобладание склонности к смирению явно неблагоприятно. И фактически люди с такими склонностями не питают никаких подобных опасений. Они слишком хорошо знают ("на своей шкуре"), что это их невроз обрезал им крылья, это он не позволяет им осмелиться на самовыражение. Только люди с преобладанием влечений к захвату и группа "бунтарей", принадлежащая к типу "ушедших в отставку", боятся лишиться из-за анализа своих творческих способностей.
Чего же они на самом деле боятся? В рамках моей терминологии они считают, что даже если их тяга к власти может быть невротическая, это их движущая сила, она придает им храбрости и жару для творческой работы и позволяет им преодолеть все связанные с ней трудности. Или же они считают, что могут творить, только жестко оборвав все связи, соединяющие их с другими, и отказавшись беспокоиться о том, чего ждут от них окружающие. От этого их (бессознательный) страх, что, сдвинувшись на дюйм от чувства богоподобной власти, они утонут в сомнениях в себе и сгорят от презрения к себе. "Бунтовщик" считает, что станет налаженной машиной и так утратит свою творческую силу.
Эти страхи понятны, поскольку те крайности, которых они так боятся, в них есть, в смысле реальной возможности. Тем не менее, эти страхи основаны на ложном рассуждении. Мы видим эти метания из крайности в крайность у многих пациентов, когда они все еще так захвачены невротическим конфликтом, что могут думать только в рамках "или-или" и не способны увидеть реального выхода из своего конфликта. Если анализ идет должным образом и помогает, то им придется увидеть и испытать презрение к себе и склонность уступать, но, конечно же, они не останутся с такими установками навсегда. Они преодолеют компульсивные компоненты обеих крайностей.
Здесь возникает следующее возражение, более продуманное и относящееся к делу, чем прежние: если анализ сумеет разрешить невротические конфликты и сделать человека счастливее, не уйдет ли вместе с ними слишком много внутреннего напряжения, так что он будет довольствовать просто бытием, утратив внутренний порыв к творчеству? Я не знаю, так ли это вообще, но, даже если так, разве любое напряжение непременно должно быть следствием невротических конфликтов? Мне кажется, что в жизни хватает от чего напрячься и без них. И это особенно верно для художника, с его чувствительностью выше среднего не только к красоте и гармонии, но и к безобразию и страданию, с его повышенной способностью к эмоциональным переживаниям.
В возражении содержится специфическое предположение, что невротические конфликты могут быть продуктивны. Серьезно рассмотреть это предположение нас заставляют наши знания о сновидениях. Мы знаем, что в сновидениях наше бессознательное воображение способно находить решения внутреннего конфликта, издавна беспокоящего нас. Образы сновидений так насыщены, уместны, так четко выражают суть, что в этом отношении очень напоминают художественное творчество. Следовательно, почему бы одаренному художнику, владеющему изобразительными формами своего искусства и способному к необходимой работе, не создать поэму, полотно, музыкальное произведение эквивалентным путем? Лично я склонна поверить в такую возможность.
Но мы должны ограничить такое предположение следующими соображениями. В сновидениях человек может прийти к различным видам решений. Они могут быть конструктивными или невротическими, со множеством промежуточных вариантов. Этот факт нельзя считать не относящимся к делу и при оценке художественного произведения. Можно было бы сказать, что даже если художник хорошо представил нам только свое особое невротическое решение, оно может иметь мощный резонанс, потому что есть много других людей, склоняющихся к такому же решению. Но можно ли до конца верить тому, что говорят нам, например, полотна Дали или новеллы Сартра, при всем их художественном мастерстве и острой психологической наблюдательности? Чтобы быть верно понятой: я не считаю, что пьеса или рассказ не должны показывать нам невротических проблем. Напротив, когда большинство людей страдает от них, художественное изображение может многим раскрыть глаза на их существование и значение, прояснить их в сознании людей. И конечно же, я не считаю, что пьесы или рассказы, раскрывающие психологические проблемы, обязаны иметь счастливый конец. "Смерть коммивояжера", например, не заканчивается счастливо. Но она и не оставляет нас в заблуждении. Кроме того, что это обвинение обществу и образу жизни, это ясное заявление о том, что логически ждет человека, сбегающего в воображение (в смысле нарциссического решения) вместо того, чтобы хоть взглянуть на свои проблемы. Произведение искусства смущает нас, если мы не чувствуем позиции автора, или если он выдает и защищает невротическое решение как единственное.
Возможно, представленное возражение содержит ответ на еще один вопрос. Поскольку невротические конфликты или их невротические решения могут парализовать или исказить творчество художника, мы, конечно, не можем утверждать без ограничений, что они в то же время стимулируют его. Гораздо более вероятно, что большинство таких конфликтов и их решений неблагоприятно влияет на работу художника. Так где нам провести границу между теми конфликтами, которые могут давать все еще конструктивный толчок к творчеству, и теми, которые душат его, подрезают творцу крылья, снижают ценность сделанного им? Может быть, граница тут чисто количественная? Безусловно, нельзя сказать, что чем больше конфликтов у художника, тем лучше ему работается. Может быть, ему полезно иметь их немножко и вредно, если их многовато? Но тогда где граница между "многовато" и "немножко"?
При количественном подходе вопрос явно повисает в воздухе. Размышления о конструктивных и невротических решениях и о том, что в них заключено, указывают нам иное направление. Какова бы ни была природа конфликтов художника, он не должен погибнуть. Что-то в нем должно быть достаточно конструктивным, чтобы вдохнуть в него желание выстоять против них и выбраться из них. Однако это равнозначно той мысли, что подлинное я художника должно быть достаточно живым, чтобы действовать, несмотря на его конфликты.
Из этих размышлений следует, что часто выражаемое убеждение в ценности невроза для художественного творчества – необоснованно. Остается совсем неосязаемая возможность того, что невротические конфликты художника могут вносить вклад в его мотивацию к творчеству. Так, конфликты и поиск выхода из них могут быть темой его творчества. Живописец может, например, выразить свои личные впечатления от горного пейзажа, а может выразить и свой личный опыт внутренней борьбы. Но он может творить только до той степени, в которой живо его подлинное я, дающее ему способность к глубоким личным переживаниям и внезапным желаниям и возможность их выразить. Однако сами эти дарования подвергаются риску, поскольку при неврозе идет процесс отчуждения от себя.
И здесь мы видим слабость утверждения, что невротические конфликты – необходимая движущая сила для художника. В лучшем случае, они могут вызвать временное побуждение к работе, но сам творческий порыв и творческие силы могут исходить только от его стремления к самоосуществлению и присущей ему энергии. В той степени, в какой эта энергия направляется не на простое и непосредственное проживание жизни, а на необходимость что-то доказывать (а именно, что он тот, кем он не является), творческие способности художника обречены на умирание. Напротив, к нему может вернуться его продуктивность, когда во время анализа освободится его стремление (влечение) к самоосуществлению. И если бы силу этого влечения понимали, весь спор о ценности невроза для художника никогда бы и не возник. Художник творит не благодаря неврозу, а вопреки ему. "Своей непроизвольностью искусство обязано... творчеству личности, которая выражает себя".*
* Д.Макмюррей. "Рассудок и чувство".
Глава 14
ПУТЬ ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ТЕРАПИИ
Несмотря на то что иногда невроз вызывает острые нарушения, а иногда положение дел остается довольно статичным, заболевание по своей природе не подразумевает ни того, ни другого состояния. Это процесс, который нарастает по инерции и с собственной беспощадной логикой захватывает все новые области личности. Это процесс, порождающий конфликты и потребность в их решении. Но поскольку решения, которые находит невротик, чисто искусственные, то у него возникают новые конфликты, и они требуют новых решений, которые позволили бы ему более гладко функционировать. Это процесс, который уводит его все дальше и дальше от подлинного я и тем самым ставит под угрозу развитие личности.
Нам должно быть ясно, насколько сложен этот процесс, чтобы воздержаться от фальшивого оптимизма, сулящего быстрое и легкое излечение. Фактически слово "излечение" годится, только пока мы имеем в виду облегчение симптомов, вроде фобий или спазмов кишечника, а это, как нам известно, можно сделать разными путями. Но мы не можем "вылечить" неверный ход развития пациента. Мы можем только помочь ему постепенно перерасти свои трудности так, чтобы развитие могло пойти в более конструктивном русле. Мы не можем обсуждать здесь, как сложно определялась цель психоаналитической терапии. Естественно, для каждого аналитика эта цель вытекает из того, в чем он видит суть невроза. Пока, например, мы верили, что решающим фактором при неврозе являются нарушения человеческих отношений, целью терапии было помочь пациенту установить хорошие отношения с другими. Теперь, увидев природу и важность внутрипсихических процессов, мы склонны формулировать цель не путем исключения нежелательных факторов, а путем включения желательных. Мы хотим помочь пациенту найти себя и тем самым получить возможность работать над своим самоосуществлением. Его способность устанавливать хорошие человеческим отношениям – существенная часть самоосуществления, но последняя включает также способность к творческой работе и к принятию ответственности. Аналитик должен помнить о цели своей работы с самой первой сессии и до последней, поскольку цель определяет предстоящую работу и ее дух.
Чтобы получить самую первую оценку трудностей терапевтического процесса, мы должны подумать, что он включает в себя для пациента. Не входя в детали, пациент должен преодолеть все те потребности, влечения или установки, которые препятствуют его росту: только когда начинают рассеиваться его иллюзии о себе самом и его иллюзорные цели, у него появляются шансы овладеть заложенными в нем возможностями и развить их. Только в той степени, в какой он оставит свою ложную гордость, он сможет быть менее враждебным к себе, и его уверенность в себе окрепнет. Только когда его Надо потеряют свою власть, он сможет открыть свои подлинные чувства, желания, мнения, идеалы. Только встретившись лицом к лицу со своими конфликтами, он получит возможность стать подлинно цельной личностью – и так далее.
Но хотя это совершенно несомненно и ясно для аналитика, пациент так не считает. Он убежден, что тот образ жизни который он решил вести, правильный, и что только так он сможет найти мир в душе и осуществить себя. Он считает, что его гордость придает ему внутреннюю силу и достоинство, что без Надо его жизнь превратилась бы в хаос и т.п. Объективному постороннему наблюдателю легко сказать, что все эти ценности – ложные. Но пока пациент считает, что других у него нет, он должен за них держаться.
Более того, он должен держаться за свои субъективные ценности, потому что иначе подвергается опасности все его психическое существование. Решение, которое он нашел для своих внутренних конфликтов (мы кратко охарактеризовали его как выбор "власти", "любви" или "свободы"), не только кажется ему правильным, мудрым и желанным, но и единственно безопасным. Оно дает ему чувство цельности; перспектива столкнуться со своими конфликтами ужасает его – он полагает, что рассыпется от этого на части. Его гордость не только дает ему чувство собственного достоинства или значимости, но и охраняет его от столь же ужасной опасности быть поглощенным ненавистью или презрением к себе.
От понимания своих конфликтов или ненависти к себе пациент оберегает себя во время анализа теми особыми средствами защиты, которые доступны ему в соответствии с его невротической структурой в целом. Захватнический тип избегает осознания того, что у него есть какие-то страхи, чувство беспомощности, потребность в привязанности, заботе, помощи или сочувствии. Смиренный тип старательнее всего отводит глаза от своей гордости или от того, что он всеми силами стремится к собственной выгоде. "Ушедший в отставку", чтобы не всплыли его конфликты, ставит на них неподъемный груз вежливой незаинтересованности и лени. У всех пациентов избегание конфликтов имеет двойную структуру: они не позволяют конфликтующим тенденциям подняться к поверхности и не позволяют осветить их глубину никакой вспышке внутреннего озарения. Некоторые пытаются убежать ота конфликта, прибегая ко всеобъемлющей интеллектуализации или психической фрагментации. У других защита еще более диффузная и видна в бессознательном сопротивлении тому, чтобы обдумать что-либо до полной ясности, или в бессознательном цинизме (в смысле отрицания ценностей). И нечеткость мышления и циничные установки в этих случаях так затуманивают конфликт, что становится невозможно разглядеть его.
Всеми силами пациент стремится оградить себя от переживания ненависти или презрения к себе, а удастся ему это, зависит от того, избежит ли он осознания, что его Надо не выполняются. Следовательно, при анализе он должен бороться против любого реального понимания своих недостатков: с точки зрения его внутренних предписаний они являются непростительными грехами. Поэтому любое предположение по поводу его недостатков ощущается им как несправедливое обвинение, и он встает в защитную позицию. И будь защита воинственной или извиняющейся, она позволяет ему спрятаться от болезненного исследования истины.
Эта напряженная потребность пациента защитить свои субъективные ценности и уберечься от опасностей (или от субъективного ощущения тревоги и даже ужаса) отвечает за ухудшение его способности к сотрудничеству с аналитиком, несмотря на добрые сознательные намерения. Защищаться ему необходимо, и он выставляет защиту.
До сих пор мы видели, что защитные установки нацелены на сохранение status quo.* И это, в основном, характерно для большинства периодов аналитической работы. Например, в начальной фазе работы с "ушедшим в отставку" потребность пациента сохранить в неприкосновенности каждый кусочек своей замкнутости, отчужденности, своей "свободы", своей политики не-хочу или не-буду-бороться полностью определяет его установку по отношению к анализу. Но у захватнического и смиренного типов, особенно в начале работы, аналитическое продвижение задерживает другая сила. Как в жизни они открыты позитивным целям (достижение абсолютной власти, торжества или любви), так и в анализе они стремятся к ним всеми силами. Анализу предстоит убрать все преграды к их неомраченному торжеству или к достижению безукоризненной, волшебной силы воли; обаяния, перед которым никто не устоит; умиротворенной святости и т.п. Следовательно, здесь уже не просто пациент стоит на страже своих целей, а пациент и аналитик изо всей силы тянут в разные стороны. Пусть даже оба говорят об эволюции, росте, развитии, для них это совершенно разные вещи. Аналитик имеет в виду развитие подлинного я; пациент может думать только о совершенствовании своего идеального я.
* Я предлагала такое определение "сопротивления" в "Самоанализе". Глава 10: "Работа с сопротивлениями".
Все эти обструктивные силы присутствуют уже в мотивах обращения пациента за помощью к аналитику. Пациент хочет пройти анализ, чтобы избавиться от таких неприятностей, как фобия, депрессия, головная боль, трудности в работе, половые расстройства, повторяющиеся неудачи того или иного рода. Он приходит, потому что не может справиться с тяжелой жизненной ситуацией – жена изменяет, муж ушел из дома. Он может прийти и потому как смутно чувствует, что остановился в развитии. Все это, казалось бы, достаточные причины для прохождения анализа, не требующие дальнейшего исследования. Но, по только что упомянутым причинам, мы все же спросим: кто страдает? Сам человек, с его реальным желанием быть счастливым и расти, или его гордость?
Конечно, здесь нельзя провести особо четкую грань, но нужно помнить, что, в основном, это гордость делает некоторые существующие расстройства невыносимыми. Уличная фобия, например, может быть невыносима для человека, потому что задевает его гордость своей властью над любой ситуацией. То, что ушел муж, становится катастрофой, если фрустрирует невротическое требование честной сделки. ("Я была такой хорошей женой, я имею право на его преданность".) Сексуальные затруднения, не беспокоящие одного, будут невыносимы для другого, который должен быть образцом "нормальности". Остановка в развитии может так сильно расстраивать из-за того, что блеска без усилий как-то не получается. Роль гордости видна в том, что за помощью могут обратиться по поводу незначительного, но задевающего гордость нарушения (дрожат руки, в лицо бросается краска, страшно выступать перед публикой), легко проходя мимо нарушений гораздо более важных, но играющих слабую роль в решении пройти анализ.
С другой стороны, гордость не пускает пойти к аналитику тех, кому нужно и можно помочь. Их гордость своей самодостаточностью и "независимостью" превращает перспективу помощи в унижение. Обратиться за помощью недопустимо: нельзя "распускаться". Надо уметь со всем справляться самому. Гордость властью над собой не позволяет даже допустить существования каких-то там невротических проблем. В лучшем случае они придут проконсультироваться по поводу невроза приятеля или родственника. В таких случаях аналитик должен быть готов к тому, что это единственная возможность для них поговорить, хоть и не прямо, о своих собственных затруднениях. Гордость мешает им реалистически подойти к своим проблемам и получить помощь. Конечно, не какой-то особый вид гордости запрещает обращаться к аналитику. Мешать этому может любой фактор, вытекающий из решения внутренних конфликтов. Например, "уход в отставку" может быть так прочен, что они лучше махнут рукой на свои нарушения ("Уж так я создан"). Смирение не дает "эгоистично" сделать что-то для себя самого.
Обструктивные силы видны и в тайных ожиданиях пациента от анализа – я упоминала об этом, обсуждая общие трудности аналитической работы. Повторю, что он отчасти ожидает, что анализ должен устранить мешающие факторы, ничего не меняя в невротической структуре; а отчасти, что он должен сделать реальной бесконечную мощь его идеального я. Более того, эти ожидания касаются не только цели анализа, но и способа ее достижения. Редко встречается (если оно вообще есть) у пациентов неприятное предчувствие, что придется работать. Здесь замешано несколько факторов. Конечно, любому, кто только читал об анализе или пытался анализировать себя или других, трудно предвидеть тяжелую работу, с ним связанную. Но, как это бывает со всякой новой работой, со временем пациент усвоил бы ее содержание, если бы не вмешивалась его гордость. Захватнический тип недооценивает свои трудности и переоценивает свою способность их преодолеть. При его могучем уме или всесильной воле, он Должен суметь моментально напрячь их. "Ушедший в отставку", скованный ленью и параличом инициативы, ждет от аналитика волшебного ключика к его проблемам, и с терпеливым интересом постороннего наблюдает за ним. Чем более преобладают в пациенте элементы смирения, тем больше он ждет, что аналитик, поглядев, как он страдает и умоляет о помощи, просто возьмет, да и взмахнет волшебной палочкой. Все эти верования и надежды скрыты, конечно же, под слоем разумных ожиданий.
Тормозящий эффект таких тайных ожиданий достаточно очевиден. Неважно, возлагает ли пациент надежды на то, что желанный результат получится силой волшебства аналитика или его самого: слабеет его побуждение собрать необходимые для работы силы, и анализ становится, скорее, магическим процессом. Излишне говорить, рассудочные объяснения тут бесполезны, потому что нисколько не затрагивают внутренней необходимости волшебства, определяющей Надо и стоящие за ними требования. Пока эти тенденции действуют, требования быстрого излечения необычайно сильны. Пациент отворачивается от факта, что в сообщениях о мгновенных исцелениях говорится только об изменении симптоматики, и воодушевляется тем, что он принимает за легкий переход к здоровью и совершенству.
Формы, в которых может во время анализа проявляться действие этих обструктивных сил, бесконечно разнообразны. Хотя аналитику важно их знать, чтобы быстро их определять, я упомяну только о немногих из них. И я не буду обсуждать их, поскольку нас здесь интересует не аналитическая техника, а суть процесса терапии.
Пациент может спорить, стать саркастичным, вести себя оскорбительно; может спрятаться за фасадом вежливой уступчивости; может стать уклончивым, терять тему, забывать о ней; он может говорить со стерильной рассудительностью, будто все это касается не его; может отвечать вспышками ненависти или презрения к себе, тем самым предостерегая аналитика заходить дальше – и так далее. Все эти трудности могут проявиться в непосредственной работе над проблемой пациента или в его отношениях с аналитиком. В сравнении с другими человеческими отношениями, аналитические в одном аспекте легче для пациента. Аналитик меньше вступает с ним в игру, поскольку сосредоточен на том, чтобы понять проблемы пациента. В других аспектах они труднее, поскольку расшевеливают конфликты и тревоги пациента. Тем не менее, это человеческие отношения, и все трудности, какие только есть у пациента в отношениях с людьми, проявляются и здесь тоже. Упомянем только самые выдающиеся: компульсивная потребность пациента во власти, любви или свободе во многом определяет течение аналитических отношений и делает его сверхчувствительным к руководству, отвержению или принуждению со стороны аналитика. Поскольку его гордость обречена быть задетой в процессе анализа, он склонен легко чувствовать себя униженным. Из-за своих ожиданий или требований он часто разочарован и оскорблен. Поднявшиеся в нем самообвинения и презрение к себе вызывают в нем чувство, что его обвиняют и презирают. А когда его охватывает порыв саморазрушительной ярости, он легко становится бранчливым и держится оскорбительно по отношению к аналитику.
Наконец, пациенты регулярно переоценивают значимость аналитика. Он для них не просто человек, который в силу обучения и знания себя может помочь им. Неважно, насколько искушен пациент, втайне он относится к аналитику как к врачу, наделенному сверхчеловеческими способностями к добру и злу. И страхи, и ожидания, сливаясь, создают эту установку. Аналитик властен причинить им боль, раздавить их гордость, вызвать презрение к себе – но ведь и чудом исцелить! Короче говоря, это маг, во власти которого швырнуть их в ад и вознести на небеса.
Мы можем понять значение этих защит, взглянув на них с разных точек зрения. Работая с пациентом, мы поражаемся, как они затягивают аналитический процесс. Они затрудняют, а иногда делают невозможным для пациента самоизучение, самопонимание и изменения. С другой стороны, как признавал Фрейд, говоря о "сопротивлении", – они указывают нам прямую дорогу. В той степени, в которой мы постепенно понимаем те субъективные ценности, которые пациенту нужно защитить или приумножить, и ту опасность, от которой он ограждает себя, мы понемногу узнаем о том, какие силы движут им и каково их значение.
Более того, хотя защиты создают многосложные помехи лечению, и (наивно говоря) аналитику иногда хочется, чтобы их было поменьше, но если бы не они, процедура анализа требовала бы куда большей осторожности. Аналитик старается избегать преждевременных интерпретаций, но поскольку у него нет божественного всеведения, то не получается избежать и того, что иногда он задевает в пациенте гораздо больше того, с чем тот может справиться. Аналитик может сделать замечание, которое кажется ему безобидным, но пациента оно встревожит. Или, даже без всяких замечаний, в силу собственных ассоциаций или сновидений, пациенту могут открыться перспективы, которые лишь напугают его, не давая каких бы то ни было указаний. Следовательно, неважно, насколько обструктивно влияют защиты, в них есть позитивные факторы постольку, поскольку они являются выражением интуитивного процесса самозащиты, необходимого из-за хрупкости внутреннего состояния, созданного гордыней.
Любая тревога, возникающая в процессе аналитической терапии, обычно вызывает у пациента новую тревогу, поскольку он склонен расценивать ее как признак ухудшения. Но чаще это, на самом деле, не ухудшение. Значение тревоги можно оценить только в контексте ее возникновения. Она может означать, что пациент подошел к своим конфликтам или к своей ненависти к себе ближе, чем он может вынести в данный момент. В этом случае его привычный способ успокоить тревогу обычно помогает ему справиться с ней. Перспектива, которая, казалось, открывается перед ним, закрывается; у него не получилось ею воспользоваться. С другой стороны, возникновение тревоги может иметь глубокий положительный смысл. Она может указывать, что пациент теперь уже чувствует достаточно сил, чтобы отважиться на риск открытой встречи со своими проблемами.
Аналитическая терапия следует древним путем, нахоженным за века истории человечества. Словами Сократа и индийской философии, это путь к изменению через самопознание. Нов только метод самопознания, которым мы обязаны гению Фрейда. Аналитик помогает пациенту осознать все силы, действующие внутри него, обструктивные и конструктивные, и первые – победить, а вторые – мобилизовать. Хотя разрушительная деятельность обструктивных сил идет одновременно с созидательной деятельностью конструктивных, мы обсудим их по отдельности.
Когда я читала курс лекций по предмету этой книги,* после девятой лекции меня спросили, когда же, наконец, речь пойдет о лечении. Я ответила, что о нем речь и шла. Вся информация о возможных психологических осложнениях дает каждому шанс разобраться с самим собой. А когда мы спрашиваем здесь, что пациент должен осознать, чтобы искоренить гордыню и все, что из нее вытекает, мы так же можем ответить, что он должен осознать каждую грань того, что мы обсуждали в этой книге: свою погоню за славой, свои требования, свои Надо, свою гордость, свою ненависть к себе, свое отчуждение от себя, свои конфликты, свое особое их решение – и влияние, которое все эти факторы оказывают на его отношения с людьми и способность к творческой работе.
* В Новой школе социальных исследовании, в 1947 и 1948 гг.
Более того, пациент должен осознать не только эти индивидуальные факторы, но их связи и взаимодействия. Самое главное в этом плане – осознать, что ненависть к себе неразлучна с гордостью, и нельзя иметь только одну из них, без другой. Нужно увидеть каждый отдельный фактор в контексте всей своей невротической структуры. Например, пациенту придется увидеть, что его Надо определены особыми видами гордости и что их невыполнение влечет самообвинения, а те – потребность защититься от их бешеной атаки.
Осознать все эти факторы – это не получить информацию о них всех, а узнать их, приобрести о них знание. Как говорит об этом Макмюррей:
"Такую концентрацию на объекте, такое безразличие к обсуждаемому человеку, какие характерны для "информационной" установки, часто называют объективностью. Но на самом деле – это только обезличивание... Информация – всегда информация о чем-то, а не знание этого. Наука не может сделать так, чтобы Вы знали свою собаку, она может только рассказать о собаках вообще. Вы можете узнать ее, нянчась с ней во время чумки, уча ее, как положено вести себя в доме, играя с ней в мячик. Конечно, Вы можете использовать научную информацию о собаках вообще, чтобы лучше узнать свою собаку, но это другой разговор. Науке есть дело до общего, до более или менее универсальных характеристик предметов вообще, а не до отдельного случая. Но все реальное – всегда отдельный случай. Странно, но наше знание о вещи зависит от нашего личного к ней интереса". (Д.Макмюррей. "Рассудок и чувство".)
Но такое знание о себе включает следующие два фактора. Пациенту ничем не поможет общая идея, что в нем есть много ложной гордости, или что он сверхчувствителен к критике и неудачам, или что он склонен упрекать себя, или что у него есть конфликты. Поэтому, первый фактор – это осознание особенных путей, которыми все эти факторы действуют внутри него, и конкретных деталей их проявления в его отдельной жизни, прошлой и настоящей. Может показаться самоочевидным, что никому не помогут, например, сведения о Надо вообще или даже о том, что они есть и у тебя лично, и что нужно выяснять их особенное содержание, особенные факторы, которые делают их необходимыми, и конкретное влияние их на твою отдельную жизнь. Но сделать ударение на отдельном и особенном необходимо, во-первых, потому что по ряду причин (отчуждение от себя, потребность скрыть бессознательные притязания) пациент склонен к неопределенности или к безличности.
Во-вторых, знание о себе не должно остаться интеллектуальным знанием, хотя с такого уровня можно начать, а должно стать эмоциональным переживанием. Оба фактора тесно переплетены, потому что никто не может пережить, например, гордость вообще: пережить можно только свою гордость чем-то определенным.
Почему же важно, чтобы пациент не только раздумывал о силах, действующих в нем, а чувствовал их? Интеллектуальное понимание или познание какой-то вещи в строгом смысле слова – не "понимание" и не "познание" вообще: подумав о ней, мы ее еще не "поимели" и не "познали", она не стала живой для нас, не стала нашей. Может быть, умом-то пациент верно понимает проблему; но ум, как зеркало, не впитывает лучей света, а отражает их, поэтому и прилагает он такие "озарения" не к себе, а к другим. Или же его гордость своим умом овладевает им со скоростью света: он гордится, что для него воссияла истина, от которой другие отворачиваются и закрываются; он начинает крутить да вертеть свое открытие и выворачивает его так, что тут же его мстительность или, например, обидчивость, становятся полностью разумными реакциями. Или, наконец, власть чистого разума может показаться ему достаточной для изгнания беса проблемы: увидеть – это и есть решить.
В истории психоанализа интеллектуальное знание сперва казалось лечащим фактором. В то время оно означало появление детских воспоминаний. Переоценка интеллектуального знания в те времена просматривается также в предположении, что одного рассудочного признания иррациональности какой-то тенденции уже будет достаточно, чтобы все пришло в норму. Потом маятник качнулся в другую сторону: самым важным стало эмоциональное переживание, и с тех пор это всячески подчеркивалось. Фактически, это смещение акцентов представляется характерным для прогресса большинства аналитиков. Каждому из них, по-видимому, понадобилось самому открыть для себя важность эмоционального переживания.*
* См. Отто Ранк и Шандор Ференци. "Развитие психоанализа" (Otto Rank and Sandor Ferenczi. "The Developement of Psychoanalysis". Neurosis and Mental Disease Publ. №40. Washington. 1925). Т.Рейк. "Удивление и психоаналитик" (Theodore Reik. "Surprise and Psychoanalyst". Kegan Paul. London. 1936.). Дж.Г.Ауэрбах. "Изменение ценностей через психотерапию" (J.G.Auerbach. "Change of Values through Psychotherapy". Personality. Vol. 1, 1950.).
Более того, только пережив полностью иррациональность доселе бессознательных или полуосознанных чувств или влечений, мы постепенно узнаем, какой принудительной силой обладает наше бессознательное. Пациенту недостаточно согласиться с возможностью того, что его отчаяние из-за любви, оставшейся без награды, в реальности – чувство, что его унизили, потому что задета его гордость своей неотразимостью, или тем, что он владеет душой и телом другого человека. Он должен прочувствовать унижение и, позднее, власть его гордости над ним. Недостаточно краем глаза увидеть, что его гнев или самоупреки, возможно, сильнее, чем оправдано происшедшим. Он должен прочувствовать всю силу своей ярости или глубину презрения к себе: только тогда он как следует разглядит мощь (и иррациональность) некоторых бессознательных процессов. Только тогда у него появится мотив узнать о себе больше. 888
Важно также испытывать чувства в их правильном контексте и пытаться пережить те чувства или влечения, которые еще только понимаешь умом, но не чувствуешь. Вернемся к примеру женщины, испугавшейся собаки сразу после того, как она не смогла взойти на вершину горы – сам страх был прочувствован в полную силу. Ей помогла преодолеть этот страх мысль, что он – результат презрения к себе. Хотя последнее вряд ли было пережито, ее открытие все равно означало, что страх она испытала в правильном контексте. Но другие страхи продолжали находить на нее, пока она не почувствовала, до какой глубины презирает себя. А переживание презрения к себе в свою очередь помогло ей только тогда, когда она испытала его в контексте своего иррационального требования – владеть любой ситуацией.
Эмоциональное восприятие некоторых чувств или влечений, прежде бессознательных, может случиться внезапно и произвести впечатление разоблачения. Но чаще оно наступает постепенно, в процессе серьезной работы над проблемой. Сперва, например, пациент признает, что в его раздражительности есть элементы мстительности. Он может заметить связь между этим состоянием и уколом гордости. Но в какой-то момент он должен пережить, как сильно он задет, и как влияет на его чувства желание отомстить. Другой пример: он сперва может заметить, что в каком-то случае негодует и оскорблен больше, чем оно того стоит. Он может признать, что эти чувства возникли в ответ на разочарование в неких ожиданиях. Он соглашается с предположением аналитика, что это, может быть, неразумно, но считает свое негодование и обиду совершенно законными. Постепенно он сам будет замечать у себя ожидания, которые даже его поражают своей безрассудностью. Позднее он осознает, что это не безвредные желания, а, скорее, жесткие требования. Со временем ему откроются их размах и фантастический характер. Затем ему предстоит пережить, как он бывает полностью раздавлен или бешено разъярен, когда они фрустрированы. Наконец до него доходит их могущество. Но и в этот момент ему все еще далеко до переживания того, что он скорее умрет, чем откажется от них.
Последняя иллюстрация: он знает, что очень любит "устроиться" или что иногда ему нравится дурачить или обманывать других. По мере того как он все больше отдает себе в этом отчет, он может понять, как он завидует тем, которые "устроились" лучше него, и как он бесится, когда его дурачат или обманывают. Он все больше будет понимать, как на самом деле гордится своей способностью обманывать и надувать. И в какой-то момент его должно, что называется, до мозга костей пронять: его поглощает эта страсть.
Но что же делать, если пациент просто не испытывает определенных чувств, порывов, стремлений – или чего-то еще? Мы не можем, в конце концов, искусственно внушать чувства. И все же здесь немного может помочь совместная убежденность пациента и аналитика в желательности того, чтобы чувства (к чему бы они ни относились) появились и проявились в полную свою силу. Это настроит обоих на разницу между работой мысли и эмоциональной вовлеченностью. Кроме того, это возбудит их интерес к анализу факторов, связанных с эмоциональными переживаниями. Они могут быть различны по своему охвату, силе и роду. Аналитику важно установить, мешают ли они испытывать чувства вообще или только определенные чувства. Выдающаяся роль принадлежит неспособности или малой способности пациента переживать что-либо предосудительное. Одного пациента, который считал себя донельзя деликатным человеком, вдруг осенило, что он бывает неприятно деспотичным. Он поспешил с оценочным суждением, что это неправильная установка и что он должен это прекратить.
Такие реакции выглядят честным настроем против невротических тенденций и желанием их изменить. На самом деле в таких случаях пациента раздирают гордость и страх перед презрением к себе, а потому он поспешно пытается затушевать неудобную тенденцию, прежде чем успевает понять и прочувствовать ее во всей полноте. Другой пациент, у которого было табу на то, чтобы занимать выгодное положение или воспользоваться им, обнаружил, что под его сверхскромностью таится потребность искать свою выгоду; что фактически он приходит в ярость, если ничего не извлекает из сложившейся ситуации, и заболевает всякий раз, как побывает с людьми, некоторым образом лучше него сумевшими устроиться. И тогда он тоже, с быстротой молнии, заключил, что он мерзавец – и тем самым в корне пресек возможное переживание и последующее понимание подавленных агрессивных тенденций. Дверь захлопнулась также и для осознания существующего конфликта между компульсивной "неэгоистичностью" и равно жадным приобретательством.
Люди, которые думали о себе и почувствовали некоторые свои внутренние проблемы и конфликты, зачастую скажут: "Я так много (или даже – все) знаю о себе, и это помогло мне лучше владеть собой; но в глубине-то я остался все таким же беззащитным и несчастным". Обычно в таких случаях оказывается, что их внутренние озарения были как слишком односторонними, так и слишком искусственными, то есть они не были осознанием в глубоком и всеобъемлющем смысле, как здесь разъяснялось. Но допустим, что такой человек действительно прочувствовал действие некоторых важных сил внутри него и увидел их влияние на свою жизнь; как и насколько его озарения сами по себе помогают ему освободиться? Они, конечно, иногда расстраивают его, а иногда приносят облегчение, но что же они по-настоящему меняют в его личности? Вопрос этот с первого взгляда может показаться слишком общим, чтобы дать на него удовлетворительный ответ. Но я подозреваю, что мы все склонны переоценивать их терапевтический эффект. И поскольку мы хотим узнать точно, от чего он наступает, давайте исследуем изменения, которые они приносят с собой, то есть их возможности и границы этих возможностей.
Никто не может узнать о своей гордыне и нисколько не изменить свои ориентиры. Человек начинает понимать, что определенные его идеи о себе были фантастическими. Он начинает подумывать, что с такими требованиями, которые он предъявляет к себе, пожалуй, не справился бы никто, а требования, которые он предъявляет к другим, не только покоятся на шатком основании, но еще и нереальны.
Он начинает видеть, что необыкновенно гордится некоторыми качествами, которых у него нет, или, про крайней мере, нет в такой степени, как он считал – например, что его независимость, которой он так гордился, похожа, скорее, на чувствительность к принуждению, чем на реальную внутреннюю свободу; что он, фактически, не такой уж кристально честный, каким себе виделся, поскольку пронизан бессознательными претензиями: что гордясь своей властью, он не властен распоряжаться в собственном доме; что добрая доля его любви к людям (которая и превращает его в такого чудесного человека) – результат компульсивной потребности в любви или в восхищении.
Наконец, он начинает сомневаться в правильности своей системы ценностей и своих целей. Может быть, его самоупреки не просто признак нравственного чутья? Может быть, его цинизм не говорит о том, что он выше обычных предрассудков, а только удобный способ не считаться с собственными убеждениями? Может быть, считать каждого мошенником, это не чистая житейская мудрость? Может быть, он многое теряет от своей замкнутости? Может быть, власть или любовь – не единственный ответ на все вопросы"?
Все такие изменения можно описать как постепенную работу сверки с реальностью и проверки системы ценностей. Эти шаги постепенно подтачивают гордыню. Это совершенно необходимое условие для переориентации, являющейся целью терапии. Но пока что все они ведут к избавлению от иллюзий. И они одни не будут и не могут иметь законченного и продолжительного освобождающего эффекта (если вообще будут эффективны), если одновременно не делается конструктивных шагов.
Когда в ранний период истории психоанализа психиатры рассматривали анализ как одну из возможных форм психотерапии, некоторые отстаивали взгляд, что за анализом должен следовать синтез. Они принимали как данность необходимость определенных "разоблачений". Но после этого врач должен дать пациенту что-то позитивное, чем он мог бы жить, во что мог бы верить, для чего мог бы работать. В то время как такие предложения возникали, возможно, из неверного понимания анализа, и в них было много ошибочного, они были подсказаны хорошей интуицией. На самом деле, эти предложения более относятся к аналитическому мышлению нашей школы, чем школы Фрейда, потому что он видел процесс лечения иначе, чем видится нам: убрать препятствия, чтобы создалась возможность для роста. Главная ошибка тех предложений была в значении роли терапевта. Вместо того чтобы довериться конструктивным силам самого пациента, считалось, что врач достаточно искусственным путем, как deus ex machina, обеспечит ему позитивный жизненный путь.
Мы вернулись в старинной врачебной мудрости, что силы выздоровления присущи самому сознанию точно так же, как они присущи телу человека, и что в случаях телесных или душевных расстройств врач только протягивает руку помощи, чтобы удалить вредное и поддержать целебное. Терапевтическая ценность процесса освобождения от иллюзий состоит в том, что по мере ослабления обструктивных сил, конструктивные силы подлинного я получают возможность для роста.
Задача аналитика при поддержке этого процесса отличается от его задачи при анализировании гордыни. Та работа требует, помимо обучения технике, широких знаний возможных бессознательных хитросплетений и личного умения их открывать, понимать, расплетать. Для того чтобы помочь пациенту найти себя, аналитику также нужно добытое опытом знание о путях, которыми подлинное я может дать о себе знать, например, в сновидениях. Такое знание желательно, потому что эти пути вовсе не очевидны. Он должен знать также, как и когда привлекать сознание пациента к участию в процессе. Но важнее всего, чтобы сам аналитик был конструктивной личностью и считал, что его конечная цель – помочь пациенту найти себя.
Здоровые силы есть в пациенте с самого начала. Но в начале анализа их энергия обычно недостаточна, и надо их расшевелить, прежде чем от них будет реальная помощь в битве с гордыней. Следовательно, сперва аналитик должен просто работать, прилагая добрую волю или позитивный интерес к тому, что доступно для анализа. По каким-то причинам пациент заинтересован в том, чтобы избавиться от определенных нарушений. Обычно (опять же, по каким-то причинам) он действительно что-то хочет улучшить: свой брак, отношения с детьми, половое функционирование, способность читать, сосредоточиваться, общаться, зарабатывать деньги и т.п. Ему может быть интеллектуально любопытен анализ или даже он сам; бывает, пациенту хочется произвести на аналитика впечатление оригинальностью своего ума или быстротой, с которой он достигает внутреннего озарения; бывает, он хочет понравиться сам или быть превосходным пациентом. Может пациент и хотеть сотрудничать, даже страстно хотеть этого изначально, из-за своего ожидания, что воля аналитика или его собственная могут принести волшебное исцеление. Он может, например, понять один только факт своей сверхуступчивости или сверхблагодарности за любое уделенное ему внимание – и тут же "вылечиться" от нее. Такая мотивация не поможет пройти этап первичного разочарования, но ее достаточно для вступительной фазы, которая, в любом случае, не так уж трудна. Когда пациент узнает о себе хоть что-то, у него развивается интерес к себе на более солидной основе. Аналитику необходимо использовать эти мотивации как таковые, не обманываясь относительно их природы, и выбрать подходящее время для того, чтобы сами эти ненадежные мотивации подвергнуть анализу.
Казалось бы, чем раньше призвать к работе подлинное я, тем лучше. Но осуществимы ли такие призывы и имеют ли смысл, зависит, как и все остальное, от заинтересованности пациента. Пока его силы направлены на укрепление самоидеализации и, соответственно, на подавление подлинного я, эти призывы, скорее, бесполезны. Однако наш опыт такого рода невелик, и найдется, может быть, больше доступных путей, чем мы себе представляем. В начале работы, как и впоследствии, наибольшую помощь оказывают сновидения пациента. Я не могу здесь развивать нашу теорию сновидений. Достаточно упомянуть кратко ее основные положения: в сновидениях мы ближе к себе подлинным; сновидения представляют собой попытки решить наши конфликты невротическим или здоровым путем; в них могут действовать конструктивные силы даже в то время, когда они еще вряд ли заметны в чем-то другом.
Из сновидений с конструктивными элементами даже в самом начале анализа пациент может поймать видение мира внутри себя, мира особенного, его собственного и более верного его чувствам, чем мир его иллюзий. Бывают сновидения, в которых пациент в символической форме выражает жалость к себе за то, что он делает с собой. Бывают сновидения, где открывается глубокий кладезь печали, ностальгии, страсти; сновидения, в которых он борется за то, чтобы остаться в живых; сновидения, в которых он сидит в тюрьме и хочет выбраться на волю; сновидения, в которых он нежно выращивает какое-то растение или открывает комнату в доме, о которой и не знал раньше. Аналитик, конечно, поможет ему понять смысл этих символов. Но вдобавок он может подчеркнуть значение того, что в своих сновидениях пациент испытывает чувства или стремления, которых не осмеливается испытывать наяву. И он может задать вопрос, например, не является ли печаль более правдивым чувством пациента по отношению к себе, чем сознательно выражаемый им оптимизм.
Со временем становятся возможны другие подходы. Сам пациент может начать удивляться тому, как мало он знает о своих чувствах, желаниях, убеждениях. Тогда аналитик поддержит его озадаченность. Как он это сделает? Здесь нам кажется самым подходящим слово "естественно", которое так часто неверно употребляют. Для человека естественно (согласно его природе) чувствовать, что он чувствует, знать, на что он надеется и во что верит. И естественно удивляться, когда эти природные способности не работают. И если это удивление не возникает само, аналитик может пробудить его в нужное время.
Может показаться, что этого очень мало. Но так постигается не только общеизвестная истина, что удивление – начало мудрости; важно (и это более специфично), что пациент начал осознавать свое самоотчуждение, вместо того чтобы не обращать на него внимания. Эффект можно сравнить с тем, как юноша, выросший при диктатуре, вдруг узнает о демократическом образе жизни. Сообщение может поразить его немедленно; оно может быть принято скептически, потому что демократию дискредитировали в его глазах. Тем не менее, до него постепенно доходит, что он обделен чем-то очень хорошим.
Некоторое время такие замечания при случае, может быть, и все, что необходимо. Только когда пациент уже заинтересовался: "Кто же я?", – аналитик будет активнее пытаться довести до его сознания, как мало он знает или мало заботится о своих настоящих чувствах, желаниях, убеждениях. Вот иллюстрация: пациент испуган, когда видит в себе незначительный конфликт. Он боится, что у него начнется расщепление психики, и он сойдет с ума. К проблеме можно подойти с разных сторон, например, идя от его ощущения, что он находится в безопасности только когда все взято под контроль разума, или от его страха, что любой незначительный конфликт ослабит его в борьбе с внешним миром, который он воспринимает как враждебный. Фокусируясь на его подлинном я, аналитик сумеет разобраться, почему конфликт пугает пациента: из-за своего размаха или из-за того, что подлинное я пациента располагает еще слишком малыми силами, чтобы справиться даже с незначительным конфликтом.
Или, скажем, пациент не может выбрать одну из двух женщин. По мере продвижения анализа все более проясняется, что для него вообще чрезвычайно трудно полностью посвятить себя чему-либо или кому-либо: женщине, идее, работе или дому. И здесь аналитик сумеет подойти к проблеме с разных сторон. Во-первых, пока всеобщность затруднения не выявлена, нужно найти, что входит в частное решение. Когда начинает вырисовываться общая нерешительность, аналитику может открыться гордость пациента тем, что он может управиться со всем (как говорится, съесть пирог и сохранить до крошки), и, следовательно, необходимость сделать выбор создает у него чувство позорного падения. С другой стороны, с точки зрения подлинного я, аналитик предположит, что пациенту трудно посвятить себя чему-либо потому, что он слишком далек от себя, чтобы знать свои предпочтения и цели.
Пациент жалуется на свою уступчивость. В будни и выходные он обещает или делает ненужные ему вещи просто потому, что другие этого хотят или ждут. И здесь тоже, соответственно контексту в данное время, за проблему можно взяться с двух концов: пациент хочет избежать трений, не ценит своего времени, гордится своей способностью сделать все на свете. Однако аналитик сумеет просто задать вопрос: "А Вам никогда не случалось спросить у себя о том, чего Вы хотите или что считаете правильным?" Помимо пробуждения подлинного я таким косвенным путем, аналитик не упустит возможности явно ободрить пациента при любом признаке того, что тот проявил большую независимость мысли или чувства, принял на себя ответственность, заинтересовался правдой о самом себе, поймал себя на своих претензиях Надо или вынесениях вовне. Это включает поддержку любой попытки самоанализа в промежутке между сессиями. Более того, аналитик покажет или подчеркнет особое влияние таких шагов на отношения пациента с людьми: он стал меньше бояться других, меньше зависеть от них, а потому больше способен испытывать к ним дружеские чувства, сочувствовать им.
Иногда пациента и не нужно подбадривать, поскольку он и так чувствует себя свободнее и живее. Иногда он склонен преуменьшать важность пройденных шагов. Тенденцию отнестись к ним небрежно нужно анализировать, потому что она может указывать на страх, касающийся появления подлинного я. Вдобавок аналитик спросит пациента, что дало ему в данный момент возможность быть более непосредственным, принять решение или сделать что-то для себя. Такой вопрос может помочь понять, какие факторы отвечают за то, что пациенту хватило смелости быть самим собой.
Пациент понемногу обретает твердую почву под ногами, а значит и способность вступить в борьбу со своими конфликтами. Это не значит, что конфликты только теперь стали видны. Аналитик видел их давно, и даже пациент чувствовал их признаки. То же самое верно для любой другой невротической проблемы: процесс ее осознания – это пошаговый, постепенный процесс, а работа над ней идет в продолжении всего анализа. Но без уменьшения самоотчуждения у пациента нет возможности почувствовать эти конфликты своими – и сразиться с ними. Как мы видели, многие факторы вносят вклад в то, что осознание конфликтов становится разрушительным переживанием. И самоотчуждение среди них играет выдающуюся роль. Простейший путь понять эту связь – представить себе конфликт в рамках межличностных отношений. Положим, что человек теснейшим образом связан с двумя другими людьми (отцом и матерью или двумя женщинами), которые тянут его в разные стороны. Чем меньше он знает о своих чувствах и убеждениях, тем больше он будет метаться туда-сюда и разрываться на части. И напротив, чем тверже он укоренен в самом себе, тем меньше он будет мучиться от этих рывков и толчков.
Пациенты начинают осознавать свои конфликты очень по-разному. Они могли отдавать себе отчет, или только теперь начали это делать, о двойственности своих чувств в определенных ситуациях (например, это амбивалентные чувства к родителям, к супругу), о противоречащих друг другу установках по отношению к сексуальности или направлениям в научно-философском мышлении. Например, пациент может знать, что ненавидит мать и предан ей. Выглядит это так, будто он осознает конфликт, хотя бы по отношению к конкретному человеку. Но на самом деле он видит это так: с одной стороны, ему жалко мать – она мученица, а потому несчастна; с другой стороны, он в ярости от ее удушающих требований исключительной преданности. И обе реакции могут быть вполне понятными для человека его склада. Далее, то, что он принимает за любовь или сочувствие, становится яснее. Ему Надо быть идеальным сыном, он Должен принести ей счастье и удовлетворение. Поскольку это невозможно, он чувствует себя "виноватым" и удваивает внимание. Это Надо не ограничивается (как далее оказывается) единственной ситуацией; в жизни просто нет таких ситуаций, где бы ему не было Надо быть абсолютным совершенством. Тогда всплывает следующая составляющая конфликта. Он еще и достаточно замкнутый человек, со скрытым требованием, чтобы его не беспокоили и ничего от него не ждали, и он ненавидит тех, кто это делает. Прогресс здесь в том, что приписывая сперва свои противоречивые чувства внешней ситуации (характеру матери), он пришел к осознанию своего собственного конфликта в отношении к конкретному человеку и наконец – к пониманию главного своего конфликта, который заключен в нем самом, а потому разыгрывается во всех сферах его жизни.
Другие пациенты могут сперва лишь вспышками видеть противоречия в своей главной жизненной философии. Смиренный тип, например, может неожиданно понять, что в нем довольно много презрения к людям, или что он бунтует против необходимости быть с ними "вежливым". Или же у него может быть беглое осознание того, что он требует себе необыкновенных привилегий. Хотя сперва это не поражает его, даже как противоречие, не говоря уже о конфликте; он постепенно понимает, что это действительно противоречит его чрезвычайной скромности и любви ко всем на свете. Затем у него появляются преходящие переживания конфликта, такие, как слепая ярость на себя за то, что он "позволяет себя доить", когда в ответ на его компульсивную готовность помочь "любовь" не приходит. Он совершенно оглушен этим переживанием – и оно уходит в глубину. Затем могут появиться очертания его табу на гордость и выгоду, такие жесткие и иррациональные, что это начинает его удивлять. Когда подтачивается его гордость своей добротой и святостью, он может начать осознавать, что завидует другим; начинает видеть свою расчетливую жадность при получении и скупость при отдаче. Продолжающийся в нем процесс можно описать отчасти как расширяющееся знакомство со своими противоречивыми склонностями. И каким образом пойдет это знакомство, таким образом и ослабеет постепенно шок от увиденного. Динамически более важно, что став сильнее за время анализа, он способен уже понемногу смотреть в лицо своим противоречиям, – и, следовательно, работать над ними.
А некоторые пациенты так смутно видят и форму и значение своих конфликтов, что сперва непонятно, о чем же идет речь. Они могут говорить о конфликте между разумом и чувствами или между любовью и работой. В такой форме конфликт недоступен для работы над ним, поскольку ни разум с чувствами, ни работа с любовью не являются вещами несовместимыми. Аналитик пока еще не может подойти к конфликту прямо. Он только отмечает себе, что в этой области должен быть конфликт. Помня об этом, он пытается постепенно понять его содержание у данного пациента. Нередко пациенты сперва не считают свой конфликт личностным, а приписывают его внешним обстоятельствам. Например, женщины могут подводить под конфликт между любовью и работой культуральную основу. Они укажут, что женщине на самом деле трудно сочетать карьеру с ролью жены и матери. Постепенно до них доходит, что у них есть внутренний конфликт в этой области, и он важнее реальных внешних препятствий. Короче говоря, в своей любовной жизни они могут быть склонны к болезненной зависимости, тогда как в их работе видны все родимые пятна невротического честолюбия и потребности в торжестве. Эти последние тенденции обычно подавлены, но достаточно живы, чтобы допускать какую-то продуктивность – или, по крайней мере, успех. С точки зрения теории, они пытаются вложить все смирение в любовь, а все захватнические тенденции – в работу. На самом деле, провести четкую грань невозможно. И в ходе анализа становится ясно, что влечение к власти действует также и в их любовных отношениях, а склонность пренебрегать собой – в их карьере, в результате чего они все больше несчастны.
Пациенты могут также откровенно предъявлять то, что аналитику видится кричащими противоречиями в их жизненном пути и системе ценностей. Сперва они просто медовые, сама легкость, уступчивость, даже что-то жалкое может проглядывать в них. Затем на передний план выходит влечение к власти и престижу и может проявиться, например, в том, что они бьются за высокое положение в обществе, за победы над женщинами, с отчетливым оттенком садизма и хамства. Один раз они высказывают убеждение, что не вынесли бы недоброжелательства, а другой раз (не беспокоясь о противоречии) взрываются от дикой мстительной ярости. Или же, с одной стороны им хочется через анализ получить способность мстить, не дрогнув душой, а с другой стороны – святую отрешенность отшельника. И они просто не понимают, что эти качества, влечения или убеждения находятся в конфликте. Вместо этого они гордятся, что способны к такому размаху чувств или убеждений, к какому неспособны те, кто "топчется на узкой тропе добродетели". Внутренняя раздробленность доходит до крайностей. Но аналитик не может взяться за нее непосредственно, потому что пациенту требуется ее сохранить, пусть даже ценой невероятного притупления чувства справедливости и ориентации в системе ценностей, отбрасывания свидетельств реальности, увиливания от любой ответственности. Здесь тоже смысл и сила влечений к захвату и смирению постепенно будет обрисовываться все более четко. Но от одного этого не будет никакой пользы, пока не будет проделана большая работа над уклончивостью пациента и его бессознательной нечестностью. Обычно это включает работу над его чрезвычайно широким и упорным вынесением вовне, над тем, что свои Надо он выполняет лишь в воображении, над его изобретательностью в том, чтобы находить себе неубедительные извинения и верить в них, чтобы защититься от самообвинений. ("Я так старался, я болен, у меня столько неприятностей, я не знал, я ничего не мог, ведь уже есть улучшения" и т.п.) Все эти меры позволяют ему сохранить подобие внутреннего мира и спокойствия, но и ослабляют его нравственное чутье и, следовательно, способность почувствовать ненависть к себе и свои конфликты. Эти проблемы требуют продолжительной работы, но тем самым пациенты могут постепенно достигнуть достаточной внутренней цельности, чтобы осмелиться пережить свои конфликты и вступить с ним в схватку.
Подведем итог: конфликты, в силу своей разрушительной природы, затемнены в начале аналитический работы. Если их вообще можно разглядеть, то только в особых ситуациях, или же они видятся в слишком неясной, слишком общей форме. Они могут являться сознанию вспышками, слишком короткими, чтобы что-то переосмыслить. Они могут быть раздробленными. Перемены отношения к конфликтам во время терапии идут в следующих направлениях: пациент понимает их именно как конфликты и как свои личные конфликты; и пациент доходит до их сути: прежде он видел только их отдаленные проявления, теперь он начинает видеть, что же именно входит в нем в конфликт.
Хотя такая работа трудна и полна разочарований, она освобождает. Вместо готового ригидного решения, перед пациентом и аналитиком предстают конфликты, подвластные аналитической работе. Главное решение данной личности, ценность которого постоянно снижалась в процессе анализа, наконец лопается. Более того, раскрываются и получают возможность развития ранее непроявившиеся или мало развитые стороны личности. Несомненно, первыми всплывают на поверхность еще более невротичные влечения. Но это полезно, так как смиренной личности необходимо сперва увидеть собственную своекорыстную эгоцентричность, прежде чем создастся здоровое самоутверждение; он должен сперва испытать свою невротическую гордость, прежде чем приблизится к настоящему самоуважению. Соответственно, захватнический тип сперва должен почувствовать себя жалким, пережить острую потребность в других людях, прежде чем у него разовьется искренняя скромность и нежность.
Когда вся эта работа позади, пациент способен непосредственно взяться за самый общий конфликт – между гордыней и подлинным собой, между влечением довести до совершенства свое идеальное я и желанием раскрыть заложенные в себе потенциальные возможности. Происходит постепенное размежевание сил, центральный внутренний конфликт попадает в фокус работы, и главная задача аналитика в последующее время – следить, чтобы он в фокусе и оставался, потому что пациент склонен терять его из виду. Вместе с размежеванием сил наступает самый благоприятный, но и самый беспокойный период анализа (продолжительность его и степень напряженности могут быть различными). Напряженность работы – прямое выражения ярости внутренней битвы. Она соответствует фундаментальной важности того, что поставлено на карту. По сути, это вопрос: хочет ли пациент сохранить то, что еще осталось от величия и блеска его иллюзий, требований, ложной гордости, или же он сумеет принять себя как человека – со всей человеческой ограниченностью, со своими особенными трудностями, но и с возможностью роста? Я дерзну сказать, что нет более серьезного распутья на нашем жизненном пути.
Этот период характеризуется подъемами и спадами, часто быстро сменяющими друг друга. Иногда пациент делает шаг вперед, и мы можем это увидеть по многим признакам. Его чувства ожили; он ведет себя более непосредственно; он способен думать о конструктивных вещах, которые он сделает; он держится более дружественно или сочувственно с другими. Он живее осознает многие аспекты своего самоотчуждения, и сам ловит себя на них. Он может, например, быстро заметить, когда его "нет" в какой-то ситуации, или что, вместо того чтобы заглянуть в себя, он начал обвинять других. Он может понять, как мало на самом деле он сделал для себя. Он может вспомнить случаи, когда он был нечестен или жесток, с более строгим и мрачным суждением и сожалением, но без сокрушительного чувства вины. Он начинает видеть в себе что-то хорошее, осознавать у себя определенные достоинства. Он может воздать себе должное за упорство своих стремлений.
Этот более реалистичный подход к себе может проявиться и в сновидениях. Так, в одном из своих сновидений пациент увидел себя в символической форме: ему приснились летние домики, подразвалившиеся, потому что в них долгое время не жили, но сделанные из хорошего материала. Другое сновидение указывает на попытку отделаться от ответственности за себя, которую, в конце концов, пациент честно признал: ему снилось, что он подросток, и забавы ради запрятал в чемодан другого мальчика. Он не хотел причинить ему вреда и не чувствовал к нему вражды. Он просто забыл о нем, и мальчик умер. Спящий вяло пытается увильнуть, но тогда к нему обращается некое официальное лицо, исполняющее свои обязанности, и указывает ему, очень человечно, на простые факты и их последствия.
Такие конструктивные периоды сменяются откатом назад, существенной частью которого является возобновление приступов ненависти и презрения к себе. Эти саморазрушительные влечения могут переживаться как таковые, или могут быть вынесены вовне, через мстительность, чувство обиды, садистские или мазохистские фантазии. Или же пациент слабо осознает свою ненависть к себе, но остро чувствует тревогу, которой он реагирует на саморазрушительные импульсы. Наконец, даже тревога может не появляться как таковая, а только снова обостряются обычные защиты от нее – пьянство, половая активность, компульсивная потребность в обществе, самомнение или мстительность.
Все эти расстройства следуют за реальными переменами к лучшему, но чтобы оценить их точно, мы должны принять во внимание прочность улучшений и факторы, вызывающие "откаты назад".
Есть вероятность, что пациент переоценит достигнутый прогресс. Он забывает, так сказать, что Рим не в один день строился. Он уходит в "запой здоровья", как я в шутку это называю. Теперь он способен сделать многое, чего не мог раньше, и должен быть (и есть, в своем воображении) абсолютно приспособленным к жизни, совершенно здоровым человеком. В то время как, с одной стороны, он более готов быть самим собой, с другой стороны, он принимает это улучшение как последний шанс для воплощения в жизнь своего идеального я, в сияющей славе совершенного здоровья. И зов этой цели все еще имеет достаточно сил, чтобы затормозить прогресс – временно. Возбуждение приподнимает его над все еще существующими проблемами и придает ему, как никогда больше, уверенности, что теперь все трудности позади. Но при том, что общее его самопонимание теперь гораздо выше, чем раньше, такое состояние долго продолжаться не может. Он вынужден признать, что, несмотря на то, что он по-настоящему лучше действует во многих ситуациях, масса старых затруднений упорно не исчезает. Тем больнее ему столкнуться с собственной реальности – именно потому, что он чувствовал себя на высоте.
Другие пациенты, кажется, более трезвы и осторожны, признавая свой прогресс перед собой и аналитиком. Они скорее склонны приуменьшать размер улучшений, часто исподволь. Тем не менее, подобный "откат назад" может начаться, когда они сталкиваются с проблемой внутри себя или с внешней ситуацией, с которыми не могут справиться. Здесь происходит тот же самый процесс, что и в первой группе, но без прославляющей работы воображения. Обе группы еще не готовы принять себя с затруднениями и ограничениями (или без необычайных достоинств). Эта неготовность может быть вынесена вовне (я-то бы принял себя, да вот люди-то не хотят, если я не совершенство. Я им гожусь, только когда из ряду вон щедр, продуктивен и т.д.).
До сих пор мы видели, что резкое ухудшение вызывали трудности, с которыми пациент был еще не в силах справиться. Но сейчас мы рассмотрим случай, когда "откат назад" вызывают не трудности, которые пациент еще не перерос, а, напротив, определенный шаг вперед, в конструктивном направлении. Это не обязательно зримое действие. Пациент может просто посочувствовать себе и почувствовать себя в первый раз ни особенно чудесным, ни презренным, а борющимся и часто устающим от борьбы человеческим существом, кем он в действительности и является. До него доходит, что "это отвращение к себе – искусственный плод гордости", или что ему не обязательно быть исключительным героем или неповторимым гением, чтобы уважать себя. Подобным образом могут измениться и его сновидения. Одному пациенту приснился чистокровный рысак, который захромал и выглядел запущенным. Но он подумал: "А я его и таким люблю". Но после таких переживаний пациент может приуныть, потерять работоспособность, почувствовать общее разочарование. Оказывается, что его гордость возмутилась и взяла верх. Он страдает от острого приступа презрения к себе, и считает позором "так занизить свои цели" и "поддаться жалости к себе".
Часто "откат назад" происходит после того, как пациент принял обдуманное решение и сделал что-то конструктивное для себя. Для одного пациента, например, была шагом вперед приобретенная им способность отказаться уделить время другому, не чувствуя раздражения или вины, потому что он считал свою работу более важной. Другая пациентка смогла прекратить отношения с любовником, поскольку ясно поняла, что они основывались на ее и его невротических потребностях, утратили для нее значение и не сулили ничего в будущем. Она твердо держалась своего решения, и не причиняла лишней боли партнеру. В обоих случаях пациенты сперва были рады своей способности справиться с ситуацией, но скоро впали в панику; они испугались своей независимости, испугались, что стали "неприятными" и "агрессивными", ругали себя "эгоистичными скотами" и (какое-то время) всей душой хотели вернуться в безопасное убежище сверхскромного пренебрежения собой.
Подобный случай "отката назад" нуждается в более подробной иллюстрации, поскольку включает дальнейшие позитивные шаги. Мой пациент работал с братом, значительно старше него, в деле, которое они унаследовали от отца и успешно развивали. Старший брат был способным, вечно правым, подавляющим и имел многие типичные высокомерно-мстительные склонности. Младший брат всегда находился в его тени, был запуган братом, слепо им восхищался и, сам того не понимая, не шел своим путем, чтобы угодить ему. Во время анализа на передний план вышла оборотная сторона конфликта. Его настрой по отношению к брату стал критичным, открыто соревновательным и временами довольно воинственным. Брат реагировал на это; его реакция усиливала реакцию младшего, и скоро они едва могли разговаривать друг с другом. Атмосфера на работе накалилась; сотрудники и служащие разбились на два лагеря. Сперва мой пациент был даже рад, что он наконец может "постоять за себя" перед братом, но постепенно понял, что, кроме того, изо всех сил мстительно стремится стащить брата с его высокого кресла. После нескольких месяцев продуктивной аналитической работы над его собственными конфликтами, он, наконец, сумел взглянуть на ситуацию шире и понять, что на карту поставлено больше, чем личные амбиции и недовольство. Он увидел не только свой вклад в общее напряжение, но был готов к значительно большему – принять на себя ответственность за положение вещей. Он решил поговорить с братом, отлично зная, что это будет нелегко. В разговоре он не застращивал брата и не держался мстительно, но оставался на своих позициях. Тем самым открылась возможность будущего сотрудничества между ними на более здоровой основе.
Он знал, что провел разговор хорошо, и радовался этому. Но ближе к вечеру того же дня он почувствовал панику, его затошнило, и в предобморочном состоянии он был вынужден отправиться домой и лечь. Он, правда, не желал покончить с собой, но у него мелькала мысль, что он понимает самоубийц. Он пытался осмыслить свое состояние, снова и снова изучал мотивы, побудившие его завести этот разговор с братом, и свое поведение во время разговора, но не мог обнаружить ничего вызывающего возражения. Он был совершенно сбит с толку. Тем не менее, он смог заснуть и утром почувствовал себя гораздо спокойнее. Но проснулся он с воспоминанием о всех перенесенных от брата оскорблениях и с новым негодованием на него. Когда мы анализировали его чувства, мы увидели, что расстроен он был по двум причинам.
То, как он потребовал разговора, и в каком духе провел его, было диаметрально противоположно всей его (бессознательной) системе ценностей, в которой он жил прежде. С точки зрения его захватнических влечений он Должен был мстить и достичь мстительного торжества. Поэтому он осыпал себя бранью за то, что пресмыкался и глотал оскорбления. С другой стороны, с точки зрения остающихся еще тенденций к смирению, он Должен был кротко уступить и не выпячивать свои интересы. Тут он высмеивал себя: "Маленький братик захотел быть старше старшего!" Поняв эти причины, он стал иначе воспринимать свое поведение. Если теперь он вел себя высокомерно или умоляюще, то после мог расстроиться, но уже не так сильно, и причина этого, по крайней мере, больше не была для него загадкой. Любой человек, выбирающийся из такого конфликта, долгое время будет очень чувствителен к остаткам обеих тенденций (к мщению и к смирению), то есть будет упрекать себя, если они дают о себе знать.
В нашем случае важно то, что пациент не был мстительным и не улещивал, но самообвинения возникли без такого поведения. Но он предпринял решительный и позитивный шаг, уходя от этих тенденций; он не только действовал реалистически и конструктивно, но и по-настоящему ощутил себя и "контекст" своей жизни. А именно: он сумел увидеть и почувствовать свою ответственность за эту нелегкую ситуацию, и не как бремя или давление, а как составную часть своей личной жизни. Вот он, и вот ситуация, и он честно подошел к ней. Он согласился принять свое место в мире и ответственность, вытекающую из этого согласия.
Значит, он уже приобрел достаточно сил, чтобы сделать настоящий шаг к самоосуществлению, но еще и не подходил к тому конфликту между подлинным я и гордыней, который неизбежно расшевеливает такой шаг. Это жестокий конфликт, и именно его жестокость объясняет силу отката назад, происшедшего с ним накануне, когда он неожиданно столкнулся с этим конфликтом.
Находясь в тисках "отката назад", пациент, естественно, не знает, что с ним происходит. Он лишь чувствует, что ему хуже. Он может почувствовать отчаяние. Может быть, улучшение было только иллюзией? Может быть, он зашел слишком далеко, и ему уже нельзя помочь? У него возникают порывы бросить анализ, хотя их могло никогда не быть прежде, даже в самые тяжелые периоды. Он чувствует себя растерянным, разочарованным, обескураженным.
На самом деле, во всех случаях это конструктивные признаки того, что пациент бьется над выбором между самоидеализацией и самоосуществлением.
И, возможно, ничто не показывает яснее несовместимость этих влечений, чем внутренняя борьба во время "откатов назад", и тот дух конструктивных шагов, который вызывает эти "откаты". Они происходят не потому, что он видит себя более реалистично, а потому, что он готов принять себя со своими ограничениями; не потому, что он способен принять решение и сделать что-то для себя, а потому, что он готов обратить внимание на свои реальные интересы и принять на себя ответственность за самого себя; не потому, что он утверждает себя на деле, а потому, что он готов занять свое место в мире. Скажем кратко: это боли роста.
Но они приносят пользу только тогда, когда пациент осознает значение своих конструктивных шагов. Следовательно, тем важнее, чтобы аналитик не терялся перед "рецидивами", а видел бы в них колебания маятника сам и помогал увидеть пациенту. Поскольку "откаты назад" часто происходят с предсказуемой регулярностью, представляется разумным после нескольких раз предупредить пациента о следующем, когда он начинается. Может быть, это и не остановит "отката", но пациент не будет так беспомощен перед ним, если тоже будет понимать, какие силы действуют в нем в данный момент. Это помогает ему взглянуть на них более объективно. В это время, более чем когда-либо, аналитику уместно быть недвусмысленным союзником я, подвергающегося опасности. Если его взгляд и его позиция ясны, он может оказать пациенту поддержку, в которой тот так нуждается в это трудное время. Эта поддержка состоит, в основном, не в общих заверениях, а в том, чтобы указать пациенту на факт, что происходит последний бой, и показать, за что и против чего он сражается.
Каждый раз, когда пациент понимает значение "отката назад", он выходит из него сильнее, чем был раньше. "Откаты" становятся все короче и слабее. И напротив, хорошие периоды становятся все более явно конструктивными. Перспектива изменений и роста становится осязаемой и лежит уже в пределах его возможностей.
Но какая бы работа еще не предстояла (а ее никогда мало не бывает), подходит время, когда пациенту пора уже делать ее самому. Точно так же, как порочные круги втягивали его все глубже в невроз, теперь есть механизмы, работающие в противоположном направлении. Если, например, пациент снижает свои стандарты, не считая больше нормой абсолютное совершенство, то и его самообвинения снижаются. Следовательно, он может позволить себе быть честнее с самим собой. Он может исследовать себя, не приходя в ужас. Это, в свою очередь, делает его менее зависимым от аналитика и придает уверенность в собственных силах. В то же время слабеет и его потребность в вынесении вовне самообвинений. Так что он чувствует меньшую угрозу от других или меньшую к ним враждебность и способен испытывать к ним дружеские чувства.
Кроме того, постепенно растут смелость пациента и вера в свою способность поднять самому груз ответственности за свое развитие. Обсуждая "откаты назад", мы останавливались на чувстве ужаса, являющемся результатом внутренних конфликтов. Этот ужас уменьшается по мере того, как пациенту становится ясно, в каком направлении он хочет идти в жизни. И одно это чувство направления уже дает ему ощущение цельности и силы. Однако есть один страх, связанный с шагами вперед, который мы еще не вполне оценили. Это реалистичный страх не справиться с жизнью без подмоги невроза. Ведь невротик – это вообще-то волшебник, живущий силой своего волшебства. Каждый шаг к самоосуществлению означает таяние волшебных сил и переход на те, какие уж есть в нем на самом деле. Но видя, что можно, на самом деле, жить и без волшебства иллюзий, и даже еще и лучше, он приобретает веру в себя.
Более того, каждый шаг вперед создает у него чувство свершения, абсолютно не похожее на все, что он испытывал раньше. И хотя такие переживания сперва длятся недолго, со временем они учащаются и удлиняются. Но даже на первых порах они более убеждают его, что он на верном пути, чем все, что он может подумать сам, или скажет ему аналитик. Они открывают перед ним возможность чувствовать согласие с самим собой и с жизнью. Это, наверное, величайшее побуждение к работе над своим ростом, над более полным самоосуществлением.
Терапевтический процесс так чреват различными осложнениями, что пациент может и не достичь обрисованной выше стадии. Но когда он продвигается успешно, это приносит заметные улучшения в отношении пациента к самому себе, к другим и к работе. Эти улучшения не являются, тем не менее, критерием для окончания регулярной аналитической работы. Они лишь зримое выражение глубинного изменения. И только аналитик и сам пациент понимают, что это за изменение: это начало перемены ценностей, направления, целей. Фальшивая ценность невротической гордости пациента, призраки власти, полного отказа от себя, свободы теряют свою притягательность, и он все больше склоняется к воплощению своих реальных возможностей. Ему предстоит еще много работать над своей гордыней, требованиями, претензиями, вынесениями вовне и т.д. Но утвердившись прочно в самом себе, он видит их тем, чем они являются: помехой росту. Следовательно, он готов раскрывать их и преодолевать в свое время. И эта готовность уже не то (по крайней мере – не совсем то) нетерпеливое желание устранить несовершенства магическим путем. Начав принимать себя таким, как есть, со своими проблемами, он принимает и работу над собой как составную часть жизни.
Если говорить о предстоящей работе в позитивном смысле, то она касается всего, что входит в самоосуществление. По отношению к самому себе она означает стремление более ясно и глубоко испытывать свои чувства, желания, убеждения; найти доступ к своим ресурсам и использовать их конструктивно; яснее воспринимать направление своей жизни, с ответственностью за себя и свои решения. По отношению к другим – это стремление общаться с ними в соответствии со своими истинными чувствами; уважать в них отдельную личность со своими правами и особенностями; взаимодействовать с ними, а не использовать их как средство достижения своих целей. По отношению к работе это означает, что сама работа становится важнее, чем удовлетворение гордости или тщеславия, а цель ее теперь – открыть и развить то, чем ты одарен, и стать более продуктивным.
Развиваясь в таком направлении, он рано или поздно сделает шаги, выходящие за рамки чисто личных интересов. Вырастая из невротической эгоцентричности, он увидит и в своей личной жизни, и в мире вообще гораздо более широкие проблемы. От ощущения, что он уникальное исключение из правил, он перейдет к чувству, что он – часть гораздо большего целого. И он будет готов и способен принять свою долю ответственности за это целое и конструктивно сотрудничать с ним, как только сможет. Это может касаться (как в случае молодого бизнесмена) осознания общих целей группы, в которой он работает. Это может касаться его места в семье, в обществе, в политической ситуации. Этот шаг важен не только потому, что он расширяет личный горизонт, но и потому, что найдя или приняв свое место в мире, он обретает через активное участие в жизни чувство принадлежности к миру и внутреннюю уверенность, идущую от этого чувства.
Глава 15
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Теория невроза, изложенная в этой книге, развивалась постепенно из концепций, представленных в более ранних публикациях. В предыдущей главе мы обсуждали, что она дает для терапии. Остается рассмотреть теоретические изменения, происшедшие в моем образе мыслей относительно отдельных концепций и общего понимания невроза.
Вместе со многими другими,* кто пересматривал теорию инстинктов Фрейда, я сперва видела сердцевину невроза в межличностных отношениях. Обобщая, можно сказать, что я выделяла культуральные условия, продуцирующие невроз; а именно, особые факторы в окружении ребенка, стесняющие его психическое развитие. Поэтому вместо базальной уверенности в себе и других у него создается базальная тревога, которую я определила как чувство изолированности и беспомощности в потенциально враждебном мире. Чтобы базальная тревога была минимальной, спонтанное движение к людям, против них и прочь от них должно стать компульсивным. При том, что спонтанные направления движения совместимы, компульсивные вступают в противоречие. Создающиеся таким образом конфликты, которые я назвала основными конфликтами, являются результатом конфликта потребностей и конфликта установок по отношению к другим людям. И первые попытки их решения – это попытки достичь интеграции, дав полную волю некоторым потребностям и установкам и подавив остальные.
* Как и Э.Фромм, А.Майер, Дж.С.Плант, Г.С.Салливен.
Это обобщение центральной линии рассуждений, поскольку я уверена, что внутрипсихические процессы слишком тесно переплетены с теми, которые протекают в межличностных отношениях, чтобы совсем отойти от их рассмотрения. Эти взаимосвязи затрагиваются в различных местах. Упомянем только некоторые: я не могу обсуждать потребность невротика в привязанности или любую эквивалентную потребность, относящуюся к другим людям, без учета качеств и установок, которые он должен культивировать у себя для обслуживания такой потребности. А среди "невротических тенденций", перечисленных в "Самоанализе", некоторые имеют внутрипсихическое значение, скажем, компульсивная потребность в контроле (силой воли или рассудка) или компульсивная потребность в совершенстве. В этом отношении, разбирая самоанализ Клары (ее болезненной зависимости), я в сжатой форме представила работу многих внутрипсихических факторов, в том же контексте изложенную в этой книге. Тем не менее, в фокусе "Самоанализа" были межличностные факторы. Для меня невроз все еще был, по сути, нарушением межличностных отношений.
Первым определенным шагом за рамки этого определения стало утверждение, что конфликты с другими могут быть решены путем самоидеализации. Когда в "Наших внутренних конфликтах" я представила концепцию идеального образа себя, я еще не понимала полностью его значения. В то время мне представлялось, что это еще одна попытка разрешить внутренние конфликты. И сама интегративная функция идеального образа себя отвечает за то упорство, с каким люди за него цепляются.
Но в последующие годы концепция идеального образа себя стала центральным источником новых идей. Она в действительности оказалась входом во всю область внутрипсихических процессов, представленную в этой книге. Воспитанная в научном плане на концепциях Фрейда, я, конечно же, знала о существовании этой области. Но, поскольку интерпретации Фрейда в этой области не всегда были мне близки, она во многом оставалась чужой территорией.
Теперь я начинала понимать, что идеальный образ себя невротика не только создает у него ложное убеждение в своей ценности и своем значении; он, скорее, похож на чудовище Франкенштейна, которое со временем пожирает все лучшие силы своего создателя. В конце концов он присваивает и влечение человека к развитию и его стремление осуществить свои возможности. А это означает, что человек больше не заинтересован реалистически подойти к своим проблемам или перерасти их и раскрыть заложенное в нем; он привязан теперь к воплощению в жизнь своего идеального я. Новая цель включает не только компульсивное влечение к всемирной славе через успех, власть и торжество, но и систему внутренней тирании, с помощью которой он хочет переделать себя в нечто богоподобное; включает невротические требования и развитие невротической гордости.
Такое развитие первоначальной концепции идеального образа себя вызвало новые вопросы. Фокусируясь на отношении человека к себе, я поняла, что люди ненавидят и презирают себя с той же силой и с той же иррациональностью, с какой себя идеализируют. Эти две крайности некоторое время оставались для меня друг с другом не связанными. Но потом я увидела, что они не только взаимосвязаны, но являются двумя сторонами одного процесса. Тогда это стало главным тезисом в первоначальных набросках этой книги: богоподобное существо обречено ненавидеть свое наличное существование. С осознанием этого процесса в его единстве, обе крайности стали доступны для терапии. Изменилось и определение невроза. Невроз теперь стал нарушением отношения к себе и другим людям.
Хотя этот тезис до некоторой степени оставался основным, в последующие годы он развивался в двух направлениях. Вопрос подлинного я, всегда занимавший меня, как и многих других, снова выдвинулся вперед в моих размышлениях, и я постепенно увидела весь внутренний психологический процесс, начинающийся с самоидеализации, как рост отчуждения от себя. И что более важно, я поняла, что при окончательном анализе оказывается, что ненависть к себе направлена против подлинного я. Конфликт между гордыней и подлинным я я назвала центральным внутренним конфликтом. Таким образом, концепция невротического конфликта расширилась. Я определила его как конфликт между двумя несовместимыми компульсивными влечениями. Но сохраняя эту концепцию, я стала видеть, что это не единственный вид невротического конфликта. Центральный внутренний конфликт – это конфликт между конструктивными силами подлинного я и обструктивными силами гордыни, между здоровым ростом и влечением воплотить в жизнь совершенства идеального я. Следовательно, терапия стала помощью в самоосуществлении. Клиническая работа всей нашей группы подтвердила правильность вышеизложенного представления о внутрипсихических процессах.
Наши знания расширялись по мере того, как мы в своей работе переходили от общего к частным вопросам. Мой интерес сместился на различные "виды" невроза и невротической личности. Сперва они казались различиями в степени индивидуального осознания или в доступности того или иного аспекта внутреннего процесса. Постепенно, однако, я поняла, что они являются результатом различия псевдорешений внутрипсихических конфликтов. Эти решения предлагали новую (пробную) основу для выделения различных типов невротической личности.
Когда приходишь к определенным теоретическим формулировкам, возникает желание сравнить их с формулировками других людей, работающих в той же области. Как они видели эти проблемы? По простой, но неумолимой причине, что наше время и силы слишком ограничены, чтобы и работать продуктивно, и читать добросовестно, я вынуждена ограничиться указанием на сходство и различия с концепциями Фрейда в данной области. Но даже и такая урезанная задача оказывается очень трудной. Сравнивая отдельные концепции, вряд ли возможно отдать должное тонкости мысли, благодаря которой Фрейд пришел к определенным теориям. Более того, с философской точки зрения недопустимо сравнивать отдельные концепции, вырывая их из контекста. Следовательно, бесполезно входить в детали, хотя именно в интерпретации деталей различия особенно наглядны.
Когда я принялась за изучение факторов, входящих в погоню за славой, у меня были те же переживания, что и раньше, когда мне случалось начать путешествие по сравнительно новой области: я была в восхищении от мощи наблюдательности Фрейда. Она тем более впечатляет, что он был пионером в научной работе в неисследованных областях и работал вопреки давлению теоретических предрассудков. Он не увидел или счел неважными очень немногие аспекты проблемы. Один из них я описала как невротические требования.* Фрейд видел, конечно, что многие невротические пациенты были склонны ожидать невероятно многого от других. Он также видел, что эти ожидания могут быть настоятельными. Но, относясь к ним как к выражению орального либидо, он не признавал за ними особого характера "требований", то есть притязаний на осуществление того, на что как бы "есть право".** Не видел он последовательно и той ключевой роли, которую "права" играют при неврозах. Также, употребляя слово "гордость" в том или ином контексте, Фрейд все же не понимал особых свойств и последствий невротической гордости. Но Фрейд прекрасно видел и веру в волшебную силу, и фантазии о всемогуществе, и ослепленность собой или своим "идеальным эго" – самовозвеличивание, прославление своих "не могу" и т.п.; компульсивную соревновательность и честолюбие; потребность во власти, совершенстве, восхищении, признании.
* Харальд Шульц-Хенке был первым, кто осознал их значение при неврозе. По Шульцу-Хенке, у личности развиваются бессознательные требования из-за страха и беспомощности. Эти требования, в свою очередь, вносят громадный вклад в те всепроницающие затруднения, которые испытывает личность. X.Шульц-Хенке. "Судьба и невроз" (Harald Schultz-Hencke. "Schicksal und Neurose", 1931).
** З.Фрейд видел нечто похожее на требования единственно в контексте так называемой вторичной выгоды от болезни, которая сама по себе является наиболее сомнительной концепцией.
Эти многосложные факторы, которые наблюдал Фрейд, оставались для него разрозненными, не связанными между собой явлениями. Он не увидел, что они – поверхность одного мощного течения. Другими словами, он не увидел в их многообразии единства.
Три основных причины помешали Фрейду признать силу влечения к славе и его значение для всего невротического процесса. Во-первых, он не отдавал должного влиянию условий культуры на формирование характера человека – этот недостаток знания он разделял с большинством европейских ученых своего времени.* Последствием, интересующим нас в данном контексте, стало то, что Фрейд принял стремление к престижу и успеху, которое он наблюдал повсеместно вокруг себя, за универсальное, общечеловеческое свойство. Следовательно, компульсивное влечение, например, к превосходству, власти или торжеству, не привлекало его внимания как проблема для изучения, за исключением тех случаев, когда такое честолюбие не укладывалось в заданные образцы того, что почиталось "нормальным". Фрейд считал его проблемой, только когда оно принимало очевидно искаженные пропорции, или когда оно, проявляясь у женщин, не совпадало с условными рамками "женственности".
* См. К.Хорни. "Новые пути в психоанализе". Глава 10. "Культура и невроз", 1939.
Другая причина – это тенденция Фрейда объяснять невротические влечения как либидинозные феномены. Таким образом, самопрославление становится выражением либидинозного ослепления собой. (Человек переоценивает себя так же, как он мог бы переоценивать другой "объект любви". Честолюбивая женщина "на самом деле" страдает от "зависти к пенису". Потребность в восхищении – это потребность в "нарциссических поставках" и т.д.) В результате теоретический и терапевтический интерес направлялся на особенности половой жизни в прошлом и настоящем (то есть на либидинозное отношение к себе и другим), а не на особые качества, функции и последствия самопрославления, честолюбия и т.п.
Третья причина лежит в механистичности эволюционистского подхода Фрейда. "Такой подход подразумевает, что текущие проявления не только обусловлены прошлым, но не содержат в себе ничего, кроме прошлого; ничего реально нового в процессе развития не создается: то, что мы видим сегодня – лишь старое в измененной форме".* Это, согласно Вильяму Джемсу, "не что иное, как результат перераспределения изначального и неизменяемого материала". На почве таких философских предпосылок считается удовлетворительным объяснение чрезмерной соревновательности как результата неразрешенного Эдипова комплекса или соперничества сиблингов. Фантазии о всемогуществе считаются фиксациями или регрессом к инфантильному уровню "первичного нарциссизма" и т.д. Это согласуется с той точкой зрения, что только такие интерпретации, которые устанавливают связь с инфантильными переживаниями либидинозного характера, есть и могут считаться "глубокими" и достаточными.
* Цитата из работы "Новые пути в психоанализе". Глава 2: "Некоторые общие принципы мышления Фрейда".
С моей точки зрения, терапевтический эффект таких интерпретаций ограничен, если не прямо вреден для важных глубинных озарений. Давайте предположим, например, что пациент стал осознавать, что он склонен слишком легко чувствовать, что аналитик его унижает, и понял, что по отношению к женщинам он тоже пребывает в постоянном страхе перед унижением. Он не чувствует себя таким же "мужественным" или привлекательным как другие мужчины. Он может вспомнить сцены, где его унижал отец, возможно в связи с его половой активностью. На почве множества подробных данных подобного рода, относящихся к настоящему и прошлому, а также сновидений пациента ему дают интерпретации в таких направлениях: что для пациента и аналитик и другие авторитетные фигуры представляют собой отца; что в своем страхе пациент все еще следует своим инфантильным поведенческим стереотипам неразрешенного Эдипова комплекса.
В результате такой работы пациент может почувствовать облегчение, и чувство унижения может уменьшиться. Этот отрезок анализа отчасти оказался ему полезен. Он узнал о себе кое-что и понял, что его чувство унижения иррационально. Но без работы с его гордыней глубоких перемен вряд ли можно достичь. Напротив, весьма вероятно, что поверхностные улучшения во многом обязаны тому факту, что его гордыня не потерпит, чтобы он был иррационален, и в особенности, "инфантилен". И есть вероятность, что он лишь выработал у себя новые Надо и Нельзя. Ему Нельзя быть инфантильным и Надо быть взрослым. Ему Нельзя чувствовать себя униженным, потому что это инфантильно; и он больше не чувствует унижения. Таким образом, видимый прогресс на самом деле может быть новым препятствием для роста пациента. Его чувство унижения ушло в глубину, и возможность честно взглянуть на него значительно уменьшилась. Терапия пошла на пользу гордыне пациента, вместо того, чтобы работать против нее.
По всем этим причинам теоретического характера Фрейд не имел возможности увидеть влияние погони за славой во всей полноте. Те факторы захватнических влечений, которые он наблюдал, были для него не тем, чем они представляются нам, а дериватами инфантильных либидинозных влечений. Его образ мысли не позволял ему принять захватнические влечения в качестве самостоятельных сил, обладающих собственной величиной и чреватых последствиями.
Это утверждение становится яснее, когда мы сравниваем Фрейда и Адлера. Адлер внес громадный вклад в осознание важности влечений к власти и превосходству при неврозе. Однако Адлер был слишком занят механизмами достижения власти и утверждения превосходства, чтобы увидеть всю глубину личностного расстройства, которое они приносят, и, следовательно, во многом скользнул по поверхности затронутых проблем.
Нас тотчас поражает гораздо большее сходство моей концепции ненависти к себе и постулата Фрейда об инстинкте саморазрушения или инстинкте смерти. По крайней мере, здесь мы находим одинаковую оценку силы и значения саморазрушительных влечений. Похожими выглядят и такие детали, как саморазрушительный характер внутренних табу, самообвинений и порожденного ими чувства вины. Тем не менее, и в этой области есть значительные расхождения. Инстинктивный характер саморазрушительных влечений, как полагал Фрейд, ставит на них клеймо окончательности, фундаментальности. Если считать их инстинктивными, то они, конечно, не вырастают при определенных психических условиях и не могут быть преодолены при изменении этих условий. Их существование и действие тогда составляют атрибут человеческой природы. У человека остается, по сути, единственный выбор: страдать самому и разрушать себя или заставлять страдать других и разрушать их. Эти влечения можно смягчить, поставить под контроль, но в конечном счете они непременны. Более того, когда мы вместе с Фрейдом принимаем инстинктивное влечение к самоуничтожению, саморазрушению или смерти, мы должны рассматривать ненависть к себе, со всеми ее последствиями, лишь как выражение этого влечения. Та идея, что человек может ненавидеть или презирать себя за то, что он такой, какой есть, абсолютно чужда мышлению Фрейда.
Конечно, Фрейд (как и остальные, кто разделяет его основные положения) наблюдал ненависть к себе, но не осознавал ее многосложных скрытых форм и следствий. Как он интерпретировал, то, что кажется ненавистью к себе, "на самом деле" – выражение чего-то другого. Это может быть бессознательная ненависть к кому-то еще. И действительно случается, что при депрессии пациент обвиняет себя в том, что причинил зло другому человеку, которого он бессознательно ненавидит, поскольку ощущает фрустрацию своей потребности в "нарциссических поставках". Хотя так бывает не всегда, это стало основным клиническим базисом теории депрессии Фрейда.* Излагая ее вкратце, депрессант сознательно ненавидит и обвиняет себя, но фактически, бессознательно ненавидит и обвиняет интроецированного врага. ("Враждебность к фрустрирующему объекту оборачивается враждебностью к собственному Эго".**) Или же, то, что кажется ненавистью к себе, "на самом деле" процесс наказания со стороны Супер-Эго, а оно является интернализованым авторитетом. И здесь тоже ненависть к себе превращается в межличностный феномен: в ненависть к другому или в страх перед его ненавистью. Наконец, ненависть к себе рассматривается как садизм Супер-Эго, в результате регресса к анально-садистской фазе инфантильного либидо. Ненависть к себе, таким образом, объясняется не только совершенно иначе, но и природа явления считается совершенно иной, чем изложено выше.***
* З.Фрейд. "Скорбь и меланхолия".
** Цитата из работы О.Фенихеля "Психоаналитичекая теория невроза" (Otto Fenichel. "The Psychoanalytic Theory of Neurosis". W.W.Norton, 1948).
*** См. главу 5 "Ненависть и презрение к себе".
Многие аналитики, в иных отношениях мыслящие строго по Фрейду, отвергали инстинкт смерти по причинам, которые кажутся мне вескими.* Но если отбрасывать инстинктивную природу саморазрушения, мне кажется трудно ее вообще объяснить в рамках теории Фрейда. И я задумываюсь, не чувство ли, что иные объяснения неудовлетворительны, заставило Фрейда предположить существование инстинкта саморазрушения.
* Упомяну только работу О.Фенихеля "Психоаналитичекая теория невроза".
Другое отчетливое сходство существует между требованиями и табу, относимыми к Супер-Эго, и тем, что я описала как тиранию Надо. Но как только мы рассмотрим их значения, мы поймем, что и здесь есть расхождения. Начать с того, что для Фрейда Супер-Эго – нормальное явление, представляющее совесть и нравственность; оно невротическое, только если особенно жестоко и садистично. Для меня Надо и Нельзя, любого вида и в любой степени, всецело невротическое явление, противостоящее нравственности и совести. Согласно Фрейду, Супер-Эго – отчасти производная Эдипова комплекса, отчасти инстинктов (разрушения и садизма). С моей точки зрения, внутренние предписания – выражение бессознательного влечения человека переделать себя в того, кем он не является (богоподобным, совершенным существом), и он ненавидит себя за то, что не может быть таким. Среди многих выводов, следующих из этих расхождений, я упомяну только один. Рассматривая Надо и Нельзя, как естественное следствие особого вида гордости, мы можем точнее понять, почему одна и та же вещь может быть яростно желанной при одной структуре характера и строго запретной при другой. Та же возможность точного понимания предоставляется нам и при изучении разнообразных установок личности по отношению к требованиям Супер-Эго (или к внутренним предписаниям). Некоторые из них упомянуты в литературе фрейдистского направления:* это установки на уступки, подчинение, подкуп, бунт. Их или обобщают как присущие всем неврозам (Александер), или относят только к определенным симпатическим состояниям, таким как депрессия или невроз навязчивости. С другой стороны, в рамках моей теории неврозов, качество требований строго определено особенностями целостной структуры характера. Из этих различий следует, что и цель терапии в этом отношении разная. Целью Фрейда могло быть только уменьшение строгости Супер-Эго, тогда как моя цель в том, чтобы человек смог полностью обходиться без внутренних предписаний и обрел направление в жизни согласно его истинным желаниям и убеждениям. Этой возможности просто не существует в рамках мышления Фрейда.
* Ср. О.Фенихель; также у Ф.Александера "Психоанализ личности в целом".
Подводя итог, мы можем сказать, что при данных двух подходах наблюдаются и похоже описываются определенные личностные феномены. Но интерпретации их динамики и значения полностью различны. Если мы теперь оставим частные аспекты и рассмотрим весь комплекс их взаимосвязей, как он представлен в этой книге, мы увидим, что возможности для сравнений истощились.
Наиболее значительная взаимосвязь – это связь между погоней за безграничным совершенством и властью и ненавистью к себе. Еще в древности было понятно, что они неразделимы. Для меня лучше всего ее символизируют истории о договоре с дьяволом, суть которых всегда одна. Вот человек, испытывающий психическое или духовное расстройство.* Вот искушение, представленное в виде символа злого начала: дьявол, колдун, ведьма, змий (история Адама и Евы), антиквар ("Шагреневая кожа" Бальзака), циничный лорд Генри Уоттон ("Портрет Дориана Грея" Уайльда). Следуют обещания не только чудесного избавления от беды, но и безграничной власти. И об истинном величии свидетельствует то, что человек способен противиться искушению, как в притче о Христе. И наконец, назначается цена – представленная в различной форме утрата души (Адам и Ева утрачивают невинность своих чувств); именно ее предстоит уступить силам зла. "Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне", – говорит Сатана Иисусу. Ценой может стать психическое страдание в жизни (как в "Шагреневой коже") или муки ада. В "Дьяволе и Даниэле Уэбстере" мы видим блестяще изображенный символ того, как дьявол собирает грешные души.
* Иногда это расстройство может быть символизировано внешними несчастьями, как у Стефена Винсента Бене в его "Дьяволе и Даниэле Уэбстере". Иногда на него только указано, как в библейской притче об искушении Христа. Иногда кажется, что и нет никакого расстройства, но, как в старой Faustbuch и в "Докторе Фаустусе" Кристофера Марло, человека увлекает его страсть к славе мага. В любом случае, мы знаем, что такое желание возникнет у человека только при душевном расстройстве. В "Снежной королеве" Ганса Христиана Андерсена именно злой тролль, "сущий дьявол", первым сотворил кривое зеркало, осколки которого, попадая в сердце человека, искажали его чувства.
Та же тема, по разному символизированная, но постоянная в ее истолковании, снова и снова возникает в фольклоре, мифологии, теологии – где бы ни затрагивался основной дуализм добра и зла. Следовательно, она давно поселилась в сознании людей. И, может быть, приспело время, чтобы и психиатрия признала ее психологическую мудрость. Конечно, параллель с невротическим процессом, представленная в этой книге, поразительна: личность при психическом расстройстве претендует на безграничную власть, утрачивает свою душу и мучается в аду ненависти к себе.
Возвращаясь от затянувшегося метафорического изложения проблемы к Фрейду: Фрейд не видел ее, и мы сможем лучше понять, почему он не мог видеть ее, если вспомним, что он не признавал погоню за славой в качестве соединения неразрывно слитых влечений, которые я описала, а поэтому он не мог оценить и ее силу. Он видел ад саморазрушения достаточно ясно; но считая его выражением самостоятельного влечения, видел его вне контекста.
В иной перспективе, представленной в этой книге, невротический процесс – это проблема себя. Это процесс, начинающийся с отказа от реального себя ради себя идеального; потом идут попытки воплотить это псевдо-я вместо воплощения в жизнь своего подлинного человеческого потенциала; начинается разрушительная война между двумя я. Прекратить эту войну наилучшим или единственным доступным нам путем возможно, обретя свое подлинное я с помощью конструктивных сил, мобилизованных самой жизнью или терапией. В этом ключе проблема вряд ли прозвучала бы осмысленно для Фрейда. В его концепции "Эго" он изобразил "личность" невротика, который отчужден от собственных сил, истинных желаний, не принимает сам решений и не берет на себя ответственность, а только смотрит за тем, чтобы не слишком конфликтовать со своим окружением (соблюдает "принцип реальности"). Если это я невротика принять за его здоровую живую часть, то весь комплекс проблем подлинного себя (как его видели Кьеркегор или Джемс) не может возникнуть.
Наконец, мы можем взглянуть на процесс в перспективе нравственных или духовных ценностей. С такой позиции в нем есть все элементы настоящей человеческой трагедии. Как ни велика способность человека к разрушению, история все же говорит о его живом и неустанном стремлении к большему знанию о себе и мире вокруг себя, об углублении религиозных переживаний, о росте духовных сил и нравственной отваге, о больших достижениях в любых областях, о стремлении к лучшей жизни. И лучшие силы человека направляются на эти стремления. Интеллект и сила воображения помогают человеку увидеть то, чего еще не существует. Он выходит за свои границы или всегда способен к этому. У него есть ограничения, но не твердые и не окончательные. Обычно он не дотягивается до того, чего хочет достичь внутри или вне себя. Само по себе это еще не трагедия. Но внутренний психический процесс, который у невротика эквивалентен здоровым человеческим стремлениям – трагичен. Под прессом внутреннего расстройства человек начинает тянуться к бесконечному и неограниченному, чего ему достичь не дано, хотя его ограничения и не жесткие; и сам этот процесс разрушает его, смещая его высшее влечение к осуществлению подлинного себя на воплощение в жизнь идеального образа себя, и растрачивая тем самым тот потенциал, которым он реально обладает.
У Фрейда был пессимистический взгляд на природу человека, и на почве своих воззрений он и не мог иметь иного. Человек, как он видел его, был обречен на неудовлетворенность, каким путем он ни пойди. Он не может удовлетворительно изжить свои примитивные влечения, не вредя себе и культуре. Он не может быть счастлив, ни в одиночку, ни с другими. У него единственный выбор: страдать самому – или пусть страдают другие. И к чести Фрейда, что, глядя на вещи так, он не выворачивался с каким-нибудь бойким решением. На самом деле, в рамках его мышления нет выхода из выбора между двух зол. В лучшем случае можно достичь менее неблагоприятного распределения сил, большего контроля и "сублимации".
Фрейд был пессимистом, но он не видел в неврозе трагедию человека. Увидеть его как трагическую потерю человеческого опыта можно только при убеждении, что в человеке есть конструктивные, творческие стремления, и им препятствуют обструктивные или деструктивные силы. А Фрейд не просто не видел в человеке конструктивных сил; он отрицал их подлинность. В его системе мысли было место только деструктивным и либидинозным силам, их производным и сочетаниям. Творчество и любовь (Эрос) для него были сублимированными формами либидинозных влечений. В самых общих словах, то, что мы рассматриваем как здоровое стремление к самоосуществлению, для Фрейда было (и могло быть) только выражением нарциссического либидо.
Альберт Швейцер использует термины "оптимизм" и "пессимизм" в смысле "утверждение мира и жизни" и "отрицание мира и жизни". Философия Фрейда, в этом глубоком смысле, пессимистична. Наша, при всем понимании трагичности невроза, – оптимистична. |
