Михаил Эрперт

кандидат экономических наук

Род. 1960, СПб., Закончил Ленинградский финансово-экономический институт им.Н.А.Вознесенского (теперь - Санкт-Петербургский университет экономики и финансов.
Кандидат экономических наук. http://erpert2005.narod.ru/

Мифы и реальность либерального марксизма

Оп.: "Вопросы экономики", 2004, №№ 5,6

В статье Е.Гайдара и В.Мау «Марксизм: между научной теорией и «светской религией» (либеральная апология)»[1] утверждается, что «дальнейшее освоение марксовой методологии поможет лучшему пониманию истоков доминирования либеральных тенденций в экономике современных развитых стран, равно как и в посткоммунистической России. Она позволяет исследовать современные общественные феномены, в том числе объяснить, почему на рубеже XX – XXI веков восторжествовал либерализм. Это надо открыто признать, равно как и признать естественность и даже необходимость углубления исследовательской традиции, которая может быть охарактеризована как либеральный марксизм»[2].

Правда, делается это с оговорками, поскольку отнюдь не все составляющие марксизма предлагается взять с собой в светлое либеральное будущее. Е.Гайдар и В.Мау пишут, что «наиболее интересными и актуальными компонентами марксовой теории являются … философия истории как метод исторического анализа и теория экономической истории»[3]. Иначе они воспринимают прочие элементы марксизма, в т. ч. политэкономию, которая, по их мнению, «лишь стала логическим завершением рикардианства»[4]. И к тому же, «уже вышли в свет первые работы представителей австрийской школы, выполненные в рамках субъективной теории ценности, опубликованы продолжающие развивать классическую традицию труды Д.С.Милля, в которых он делает серьезный шаг за границы рикардианского мира»[5].

Сразу оговоримся, что саму постановку вопроса следует приветствовать. И следующие далее рассуждения – не столько критика, сколько искреннее желание способствовать становлению действительно марксистского направления в современной российской экономической науке.

Но при прочтении предложенного нам текста не может не возникнуть целый ряд вопросов, наиболее важные из которых хотелось бы рассмотреть. Разумеется, ввиду обширности темы, в небольшой статье это можно сделать лишь тезисно.

Вопрос I: Зачем российскому либерализму нужен марксизм?

На этот вопрос Е.Гайдар и В.Мау не отвечают. Они просто перечисляют проблемы, которые собираются решить с использованием марксистской методологии (т.н. «фундаментальные вызовы современности», к которым они относят глобализацию и неравномерность развития отдельных стран и регионов мира[6]) и ставят следующую проблему: «В какой мере при анализе данных процессов полезна марксистская методология? В какой мере марксизм сохранил свой прогностический потенциал? Ответив на эти вопросы, мы поймем, может ли марксистская доктрина служить аналитическим инструментом при изучении современных явлений»[7].

При этом остается непонятным, почему для тех же целей непригоден традиционный либертарианский инструментарий Мизеса и Хайека. Предположим, что анализ Е.Гайдара и В.Мау, действительно демонстрирует возможность применения отдельных положений Маркса при интерпретации современной истории. Но тем же целям вполне могут способствовать следующие рассуждения Хайека: «Наша цивилизация не только фактом возникновения, но и своим последующим самосохранением обязана некоему феномену, который точнее всего может быть определен как расширенный порядок человеческого сотрудничества, порядок, чаще и, возможно, не совсем удачно именуемый капитализмом. Для понимания нашей цивилизации необходимо уяснить, что этот расширенный порядок сложился не в результате воплощения сознательного замысла или намерения человека, а спонтанно: он возник из непреднамеренного следования определенным традиционным и, главным образом, моральным практикам. Ко многим из них люди испытывают неприязнь, осознать их важность они обычно не в состоянии, доказать их ценность неспособны. Тем не менее эти обычаи довольно быстро распространились благодаря действию эволюционного отбора, обеспечивающего, как оказалось, опережающий рост численности и богатства именно тех групп, что следовали им. Неохотное, вынужденное, даже болезненное привитие таких практик удерживало подобные группы вместе, облегчало им доступ ко всякого рода ценной информации и позволяло плодиться и размножаться, и наполнять землю, и обладать ею (Бытие, 1:28). Данный процесс остается, по-видимому, наименее понятой и оцененной гранью человеческой эволюции»[8].

Выводы из рассуждений Ф.Хайека достаточно прозрачны: там, где общество имеет возможность свободно следовать возникшим моральным практикам и порождать в ходе естественной конкуренции более совершенные моральные практики, там происходит рост богатства. Поэтому именно страны с либеральной экономикой достигли, в итоге, наилучших успехов в развитии. Поэтому наиболее развитые страны стараются формировать общие экономические и политические пространства (т.е. осуществлять глобализацию), ибо тем самым возникают более широкие возможности для конкуренции, а значит – и для постоянного совершенствования существующих моральных практик. А значит и Россию, если она встанет на путь создания либеральной экономики, войдет в процесс глобализации и откажется от социалистической привычки активного вмешательства в ход конкурентного отбора наилучших моральных практик, ждет та же счастливая судьба. Ибо, «анализ показывает, что, следуя логике спонтанно складывающихся моральных традиций в рыночной конкуренции … мы можем произвести и сохранить куда больше интеллектуальных и материальных благ, чем в условиях централизованно управляемой экономики»[9]. Приведенная схема – практически готовая «философия истории», но принципиально иная, чем у Маркса.

Но спора не получается: либеральный марксизм рождается как-то тихо, бесконфликтно, не как теоретическая система, а всего лишь как «исследовательская традиция». Так авторы рассматриваемой статьи пишут: «К.Поппер, в юности очарованный логикой К.Маркса, а затем посвятивший большую часть жизни полемике с ним, обращал внимание на завораживающее обаяние марксизма: его идеи создают ощущение, будто ты познал законы истории, увидел картину будущего»[10]. Но дальше – ни слова о том, кто все-таки прав – Маркс или Поппер?

Эта странная традиция заигрывания с Марксом идет от Йозефа Шумпетера, на которого часто ссылаются Е.Гайдар и В.Мау. Мало кто, кроме профессиональных марксистов, написал о Марксе столько восторженных слов. Так, по мнению Шумпетера, трудность анализа марксистской системы «заключается в том, что, разрезая систему Маркса на отдельные компоненты и определяя каждому из них отдельные ниши, … мы теряем нечто важное для его понимания. До некоторой степени сказанное относится к каждому автору: целое всегда больше суммы всех его частей. Но только в отношении Маркса потеря, которую мы несем, пренебрегая этим, жизненно важна, поскольку тотальность его видения сказывается в малейшей детали и является настоящим источником интеллектуального очарования, испытываемого каждым, — как другом, так и врагом, — кто тщательно изучит его работы»[11]. Тем не менее, когда он все-таки «разрезал» Маркса и рассмотрел его экономическое наследие по частям, то не нашел ни одного раздела, который можно было бы назвать правильным, не ошибочным, вносящим нечто новое.

Возьмем ту самую проблему, которую особо выделяют в марксизме Е.Гайдар и В.Мау. Это проблема материалистической интерпретации истории или, что почти то же самое, – проблема экономического детерминизма. Маркс в одном месте высказал эту идею кратко, но емко: «ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница – общество с промышленным капиталистом»[12]. Это означает, что формы общественных отношений зависят от развития технической базы производства. Знаменитый либерал Мизес, подверг за это Маркса уничтожающей критике: «Это чисто мистическая доктрина. Единственным аргументом в ее поддержку является обращение к диалектике Гегеля… Однако мистическая доктрина, основанная на интуиции, не утрачивает свой мистицизм путем ссылок на другую, не менее мистическую доктрину»[13]. Во всяком случае, все ясно. А вот лояльный Марксу Шумпетер утверждает, что «здесь подчеркивание важности технологического элемента доводится до опасных пределов, но с этим можно согласиться при условии, что технология - это далеко не все. … Проиллюстрировать можно тем же примером Маркса: система, характеризовавшаяся применением «ручной мельницы», создает такие экономические и социальные институты, которые делают неизбежным использование механических методов помола, и эту неизбежность ни индивиды, ни группы не в состоянии изменить. Распространение и работа «паровой мельницы» в свою очередь порождают новые социальные функции и места размещения производства, новые группы и взгляды, которые развиваются и взаимодействуют таким образом, что перерастают собственные рамки. В итоге мы имеем тот двигатель, который в первую очередь обусловливает экономические, а вследствие этого и все прочие социальные изменения, двигатель, работа которого сама по себе не требует никакого внешнего воздействия»[14].

В чем-то это рассуждение напоминает диагноз доброго психиатра. Действительно, человек, настаивавший, что ручная мельница порождает общественные институты (видимо, имелась в виду вся феодальная иерархия сюзеренитетов и вассалитетов, городские коммуны, католическая церковь и т.п.), которые с неизбежностью приводят к появлению «механических методов помола», в лучшем случае подлежит милосердию в виде изоляции от общества и интенсивного медикаментозного лечения. Правда, того же, очевидно, заслуживает и тот, кто утверждает, будто на изобретение паровой мельницы хоть какое-то влияние оказали казнь тамплиеров или триумф Монфора над альбигойцами.

Но из рассуждений Е.Гайдара и В.Мау мы так и не узнаем, кто здесь прав: сам ли Маркс, его яростный критик Мизес или его добрый доктор Шумпетер. Что же нам все-таки делать с этими пресловутыми мельницами? А куда девать убийственное обличение Хайека: «Идеи Юма, Вольтера, Адама Смита и Канта породили либерализм XIX века, а идеи Гегеля, Конта, Фейербаха и Маркса породили тоталитаризм XX века»[15]? Причем ясно, что Хайек имеет здесь в виду не пролетарскую революционность Маркса, а нечто иное (иначе, как сюда попал верноподданный монархист профессор Гегель?), связанное с чисто теоретическими «грехами».

Мы, правда, узнаем по этому поводу от Е.Гайдара и В.Мау, следующее: «либералы середины XX века искали свои пути противодействия теории «исторической неизбежности». Они апеллировали к единственному, что осталось в их распоряжении, – тезису о непредсказуемости технологического прогресса. Тем самым они отказывались признать то, что казалось тогда очевидным, – неизбежность смены рыночной демократии централизацией и тоталитаризмом… Главный аргумент либералов – ключевая роль в социально-экономическом развитии новых достижений науки и технологий. На человеческую историю всегда оказывал влияние общий, постоянно растущий багаж знаний, а отнюдь не методы, позволяющие предсказать количественные и качественные характеристики потока инноваций даже в недалеком будущем. Поэтому дать научный прогноз дальнейшего развития человеческой истории невозможно»[16]. Но с чем здесь «либералы середины XX века» спорили: Маркс никогда не утверждал, что ручная мельница с неизбежностью сменится мельницей паровой, а, следовательно – что общество с феодалом во главе сменится господством промышленных капиталистов. Он просто постулировал, что если в действительности изобретение паровой мельницы произошло, то это и породило капитализм. Если Мизес боролся с мельницами, то явно с ветряными. Но Е.Гайдар и В.Мау почему-то делают из этого иной вывод: «Либералы середины XX века оказались правы. Современные производительные силы требуют либерализма и демократии»[17]. Но если они правы, то причем тут Маркс?

Но Е.Гайдар и В.Мау, несмотря ни на что, хотят именно марксизма и ищут причину его исторических неудач. Они находят их в известных рассуждениях все того же Шумпетера о том, что марксизм является не только научной теорией, но и «светской религией». Но возьмите Адама Смита, который для всех без исключения экономистов – «наше все». И если быть до конца честным, то в области экономических наук рядом со «святым Марксом» сегодня надо бы водрузить на иконостас и «святого Маршалла», и «святого Кейнса», и самого «святого Хайека». Что уже говорить о знаменитой «святой троице» отцов маржиналистской революции – Джевонсе, Менгере и Вальрасе. Достаточно прочесть панегирик Й.Шумпетера в честь Вальраса[18], чтобы убедиться, что без истинно религиозного чувства тут не обошлось. И вот уже много-много лет все поклонники маржинализма уверенной рукой рисуют символы веры – т.н. кривые спроса и предложения, в которых спрос и предложения благ представляются почему-то функцией цены блага. Если бы они взяли на себя труд посмотреть, каким образом тот же Л.Вальрас «выводит» свою кривую спроса, то символ мог бы значительно померкнуть.

Так что объявлять войну «клерикализму» в экономической науке не так уж просто – слишком много мишеней. Если же рассуждать серьезно, любая теория поневоле обретает религиозную форму, т.е. заменяет знание верой. Общество вынуждено верить своим теоретикам точно так же, как оно вынуждено верить пилотам авиалайнеров. В противном случае каждому пришлось бы изобретать собственные теории и учиться управлять самолетом. Такая вера – просто факт, вызванный разделением труда. Конечно, не у всякой религия есть своя инквизиция (органы госбезопасности), но это, все же, другая история. Так что тот факт, что «марксистское учение сталкивается с кризисом, который связан с двойственной природой марксизма, смешением в нем двух взаимоисключающих компонентов – социальной теории и «светской религии»[19], не является какой-то особой «привилегией» учения Маркса – «каждый новый шаг вперед необходимо является оскорблением какой-нибудь святыни»[20].

Примерно то же самое происходит буквально на наших глазах с теорией «либералов середины XX века». Неоинституционализм, который получает от Е.Гайдара и В.Мау высокую оценку, во многом строится на отрицании этого самого либерализма. Как пишет, например, Дж.Ходжсон, многие сегодня убеждены «в насущной необходимости критического пересмотра некоторых основополагающих концепций экономической теории мэйнстрима. … Основная проблема связана с господствующей неоклассической традицией, восходящей к Уильяму Джевонсу, Альфреду Маршаллу и Леону Вальрасу и принимающей в наши дни разнообразные формы, в том числе монетаризм и школа «рациональных ожиданий». Кроме того, определенной критике подвергается важная австрийская школа, к которой принадлежат Карл Менгер, Людвиг фон Мизес и Фридрих Хайек и на которую до недавнего времени обращали мало внимания»[21]. При этом он же замечает, что «хотя экономические труды Маркса были написаны задолго до возникновения современного системного подхода, в них идеология этого подхода нашла такое отражение, какого редко удавалось достичь другим экономистам»[22]. И это написано именно об экономических трудах основоположника научного коммунизма, т.е. той самой архаичной микро- и макроэкономике, о которой Е.Гайдар и В.Мау отзываются столь негативно. Но, как выясняется, «несмотря на то, что неоинституционалисты подчеркнуто дистанцируются от марксова наследия, их взгляды на экономическое развитие близки к марксистским»[23].

Получается какой-то замкнутый круг, критика критической критики: сначала классическая политэкономия и марксизм, потом – маржиналистская революция, затронувшая всю экономическую науку XX века – и Маршалла, и Кейнса, и Хайека, и Шумпетера, затем появляется неоинституционализм, полностью или частично отрицающий вышеперечисленных, от которого просто рукой подать до … либерального Маркса.

Впрочем, если происходит такой «кругооборот», то пора бы уже определиться: либо «учение Маркса всесильно, потому что оно верно», либо его можно спокойно предоставить «грызущей критике мышей» и больше особенно не терзаться. Но, как это следует из статьи Е.Гайдара и В.Мау, существует и третий путь: взять философию истории – от Маркса, экономическую теорию – от Менгера, либерализм – от Поппера и Хайека, а теорию общественных форм (институтов) – от неоинституционалистов. И все это вместе назвать либеральным марксизмом.

В общем, что-то не вяжется. Не чувствуется у российских либералов здоровой внутренней потребности в марксизме. Пожалуй, лишь в одном месте Е.Гайдар и В.Мау делают попытку как-то объяснить этот интеллектуальный кульбит: «это тем более важно, что осколки марксизма глубоко укоренились в сознании наших сограждан, причем по преимуществу не в виде научной теории, а вульгаризованном, обращенным в культ наборе догм»[24]. Так и кажется, что обращение к Марксу преследует пропагандистские мотивы. Но, как предупреждал Шумпетер, «если бы Маркс был простым поставщиком фразеологии, он был бы сегодня мертв. Человечество не благодарит за этот сорт услуг и быстро забывает имена людей, которые пишут либретто для политических опер»[25].

Вопрос II: Пережил ли марксизм XX век?

Странно, но почему-то никто не обсуждает проблему актуальности платонизма или картезианства? Никто не пытается приспособить Вольтера для решения проблем глобализации и догоняющего развития. Пьеро Сраффа в минувшем столетии пробовал освежить рикардианскую политэкономию, вошел тем самым в историю, но – не более того. Идея, как говорится, не овладела массами. Марксизм в этом отношении абсолютно уникален. Более того: наследством старого коммуниста вдруг заинтересовались даже правые либералы.

Есть и иные удивительные странности марксистской системы. В статье Е.Гайдара и В.Мау особо выделяется проблема «прогностического потенциала» марксистской теории. Авторы достаточно скрупулезно выделяют те предсказания Маркса, которые не сбылись, и те, которые претворились в жизнь. И, положа руку на сердце, приходится признать, что последних оказалось много меньше. Маркс предсказывал торжество коммунизма и крах капиталистической системы – история распорядилась иначе. Маркс говорил, что коммунизм возникнет в результате роста противоречий по мере развития капиталистического производства, но социалистические эксперименты, как назло, возникали в относительно отсталых странах. Вывод как будто очевиден: в роли оракула Маркс значительно уступил Нострадамусу. Е.Гайдару и В.Мау удается, конечно, найти несколько удачных прогнозов. Тем не менее, любую другую теорию с таким отрицательным сальдо давно бы (и навсегда!) отправили на историческую свалку. Но с марксизмом этого почему-то не происходит, хотя никто не объясняет, кому нужна философская доктрина, стабильно дающая неверные прогнозы.

Разгадку живучести и интеллектуальной притягательности марксизма следует искать, видимо, не в т.н. прогностическом потенциале, а в выработанном Марксом историческом методе, согласно которому теория как система абстрактных категорий есть не что иное, как отражение истории. В отличие от Мизеса, который делил все теории на истинные и ложные[26], сам Маркс, как известно, считал теоретическую деятельность отражением действительной жизни, действительной истории: «Изображение действительности лишает самостоятельную философию ее жизненной среды. В лучшем случае ее может заменить сведение воедино наиболее общих результатов, абстрагируемых из исторического развития людей. Абстракции эти сами по себе, в отрыве от действительной истории, не имеют ровно никакой ценности. Они могут пригодиться лишь для того, чтобы облегчить упорядочение исторического материала, наметить последовательность отдельных его слоев. Но, в отличие от философии, эти абстракции отнюдь не дают рецепта или схемы, под которые можно подогнать исторические эпохи. Наоборот, трудности только тогда и начинаются, когда приступают к рассмотрению и упорядочению материала – относится ли он к какой-нибудь минувшей эпохе или современности, – когда принимаются за его действительное изображение»[27]. Много позже Маркс выскажет ту же мысль о необходимости перехода от историко-философской спекуляции к изображению истории в форме абстрактных категорий, проще и короче: «анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии»[28].

И если мы будем рассматривать Маркса не в качестве «святого», провозгласившего вечные истины, а ученого, выявившего законы становления определенного исторического феномена, все встанет на свои места. Одна и та же теоретическая система, следовательно, может верно отражать закономерности одного исторического периода, но затем неизбежно оказывается ошибочной вследствие изменения исторических условий. И было бы странным думать, что Маркса такая судьба может миновать.

Вопрос III: Какую историю объяснял Маркс?

На этот вопрос ответить проще всего: разумеется, историю европейского капитализма периода фабричного производства. Никакой другой истории там не было, и быть не могло. Конечно, отдельные пророки (вроде Жюля Верна) способны предвидеть отдельные элементы будущего технического развития, но предсказать его в комплексе, да еще с анализом социальных последствий технического переворота, становится задачей абсолютно нереальной. Это можем описать мы – с высоты своего исторического знания, но, конечно, не Маркс.

Итак, что же такое европейская капиталистическая фабрика середины XIX века? Обратимся к описанию, данному самим Марксом: «В расчлененной системе рабочих машин, получающих свое движение через посредство передаточных механизмов от одного центрального автомата, машинное производство приобретает свой наиболее развитый вид. На место отдельной машины приходит это механическое чудовище, тело которого занимает целые фабричные здания и демоническая сила которого, сначала скрытая в почти торжественно-размеренных движениях его исполинских членов, прорывается в лихорадочно-бешеной пляске его бесчисленных собственно-рабочих органов»[29]. Далее Маркс показывает, каким образом техническая база определяет организацию производства на такой фабрике, а также существующее внутри нее разделение труда: «Существенное различие наблюдается между рабочими, занятыми действительно при рабочих машинах (сюда же относятся некоторые рабочие, которые наблюдают за машиной-двигателем или ее заправкой), и простыми подручными (почти исключительно дети) этих машинных рабочих. К подручным же в большей или меньшей степени относятся и все feeders (которые просто подают в машину материал труда). Наряду с этими главными категориями выступает количественно незначительный персонал, который занят контролем за всеми машинами и постоянной их починкой, например, инженеры, механики, столяры и т.п. Это – высший, частью научно образованный, частью ремесленного характера слой работников, стоящий вне круга фабричных рабочих, просто присоединенный к нему»[30]. Мы видим, что подавляющее большинство работников фабрики занято малоквалифицированным, не требующим развития сложных навыков, простым трудом. И далее: «Поскольку совокупность машин сама образует систему разнообразных, одновременно действующих и комбинированных машин, постольку основанная на ней кооперация требует распределения разнородных групп рабочих между разнородными машинами. Но машинное производство уничтожает необходимость мануфактурно закреплять это распределение, прикреплять одних и тех же рабочих навсегда к одним и тем же функциям. Так как движение фабрики в целом исходит не от рабочего, а от машины, то здесь может совершаться постоянная смена персонала, не вызывая перерывов процесса труда»[31].

А теперь обратимся к теории. Если вспомнить теорию стоимости, которую Маркс излагает в «Капитале», то нетрудно убедиться, что все сказанное там относительно меновой стоимости, имеет отношение именно к такой форме производства и никакой другой. Стоимость товаров, по Марксу, определяется не трудом (как, кстати, у Рикардо), а т.н. абстрактным трудом, который выступает просто как затрата человеческих сил, одинаковый труд, всеобщий труд. И можно утверждать, что нигде труд подавляющего большинства работников не становится именно таким абстрактным трудом, как на капиталистической фабрике. Кстати, если в «Капитале» об этом прямо не говорится, то в более ранней «Нищете философии» Маркс указывает на такую интерпретацию совершенно определенно: «То обстоятельство, что мерой стоимости служит одно лишь количество труда безотносительно к его качеству, предполагает, в свою очередь, что стержнем производственной деятельности сделался простой труд. Оно предполагает, что различные виды труда приравниваются друг к другу путем подчинения человека машине или путем крайнего разделения труда; что труд оттесняет человеческую личность на задний план; что часовой маятник сделался точной мерой относительной деятельности двух рабочих, точно так же как он служит мерой скорости двух локомотивов. Поэтому не следует говорить, что рабочий час одного человека стоит рабочего часа другого, но верно будет сказать, что человек в течение одного часа стоит другого человека в течение тоже одного часа. Время – все, человек – ничто; он, самое большее, только воплощение времени. Теперь уже нет более речи о качестве. Количество одно решает все: час за час, день за день; но это уравнивание труда не есть дело вечной справедливости …; она просто-напросто факт современной промышленности.

На предприятии, работающим с помощью машин, труд одного рабочего почти не отличается от труда другого рабочего; рабочие могут различаться только количеством времени, употребляемого ими на работу»[32].

И хотя Маркс здесь еще не употребляет категорию «абстрактный труд», но сама постановка вопроса вполне понятна. Маркс совершенно ясно показывает, что определение меновой стоимости товаров количеством труда, рабочим временем, затраченным на производство товара, отнюдь не всеобщий и вечный принцип, а «факт современной промышленности», исторический продукт капиталистического фабричного производства. Отсюда, кстати, можно сделать вывод, что если такая капиталистическая фабрика с присущими ей формами разделения труда на каком-то этапе развития технологии отходит в прошлое, должна измениться и теория ценности. Вопрос только в том, должна ли она была измениться по Менгеру, Джевонсу и Вальрасу.

Вопрос IV: Почему не сбылись предсказания Маркса?

Е.Гайдара и В.Мау считают, что актуальность марксизма зависит, прежде всего, от того, насколько сохранился его прогностический потенциал. Однако всерьез говорить о реализации марксовых прогнозов, когда не сбылся главный – всемирная пролетарская коммунистическая революция – достаточно бессмысленно. Интереснее понять, почему революция не состоялась.

Проблема, как представляется, в том, что никакая, даже самая радикальная, пролетарская революция не способна изменить технический базис производства, систему разделения труда, а значит – и положение рабочего как придатка машины. Она может разрушить старый базис, но врядли – сформировать новый. А поскольку подавляющее большинство рабочих на капиталистической фабрике занято простым малоквалифицированным трудом, уровень их заработной платы сводится к некоему прожиточному минимуму, достаточному для поддержания жизни, но не более. И, как это ни печально, поскольку общий результат производства зависит здесь не от профессиональных умений рабочих, а от производительности машины, рост уровня их жизни не может иметь других последствий, кроме снижения уровня общественного накопления, а в конечном итоге – темпов экономического роста, снижения конкурентоспособности и т.п. Маркс оказывается перед главным, трагическим противоречием всей своей жизни: с одной стороны он видит, что капиталистическая фабричная промышленность есть продукт человеческой цивилизации, технического прогресса, а с другой – ее следствием становится действительное распространение нищеты, сконцентрированное в больших фабричных городах, а значит – взрывоопасное. Он совершенно отчетливо, более чем кто-либо, понимает, что существуют вполне реальные противоречия, разрешить которые практически невозможно и ситуация стремительно движется к социальному взрыву. Научная добросовестность Маркса не позволила ему, как делали предшествующие социалисты (которые описывали или пытались на практике основывать разнообразные икарии на свежем сельском воздухе, подальше от фабрик и грязных мостовых Манчестера) не заметить этого противоречия, но он так и не дал исчерпывающего ответа на вопрос, насколько приятен и прибылен станет труд подсобника после того, как сам Маркс станет премьером первого всемирного пролетарского правительства, а верный Энгельс – его министром обороны. Сравните страницы «Манифеста коммунистической партии» с сочной критикой язв капитализма с довольно бледной картинкой будущего коммунистического рая, и вы увидите разницу. Если отбросить общие фразы об отмене частной собственности, это просто банальное обещание будущих благ, напоминающее посулы кандидатов в депутаты: «В буржуазном обществе живой труд есть лишь средство увеличивать накопленный труд. В коммунистическом обществе накопленный труд – это лишь средство расширять, обогащать, облегчать жизненный процесс рабочих».

Лет через 30 после «Манифеста» Энгельс вернулся к этому же вопросу в «Анти-Дюринге» и в очередной раз торжественно провозгласил все тот же «символ веры»: «Овладев всеми средствами производства, чтобы общественно-планомерно распоряжаться ими, общество должно уничтожить господствовавшее до сих пор порабощение людей их собственными средствами производства»[33]. Энгельс, конечно, видел основную проблему: необходимость избавиться от того положения, в которое ставит работника капиталистическая фабрика. Но каким же образом? Он находит выход в том, что поскольку труд на фабрике не прикрепляет рабочего жестко к определенной операции, можно более или менее произвольно менять выполняемые им операции и даже трудиться в различных отраслях. И далее следуют длинные рассуждения об уничтожении различий между городом и деревней, равномерном распределении фабрик по всей стране, что должно обеспечить возможность для рабочего менять формы своих занятий: видимо сначала немного постоять у паровой машины, потом чуть-чуть попахать на свежем воздухе, затем пару недель попасти овец и т.п. «Вырастив новое поколение всесторонне развитых производителей, – возглашает Энгельс, – понимающих научные основы всего промышленного производства и изучающих практически, каждый в отдельности, весь ряд отраслей производства от начала до конца, оно (освобожденное от пут капиталистического производства, общество) может создать новую производительную силу…»[34]. Если это и есть то самое, что потом приобрело гордое звание научного коммунизма, то науке можно только посочувствовать.

Но оттого, что угрозу пролетарского бунта против нечеловеческих условий жизни приняли за неизбежную социальную революцию, не снимается проблема противоречий фабричной системы. Когда в результате технического переворота конца XIX – начала XX века фабричное разделение труда начало отмирать и постепенно стало возникать новое разделение труда, требующее роста квалификации работников, их общей и специальной образованности (токарь или фрезеровщик уже не являлись простыми придатками электрического токарного или фрезерного станка, но для этого вначале следовало изобрести такой станок), эмансипации рабочего как личности и члена гражданского общества. Тем самым наемный труд получил новое качество – самостоятельного и растущего в цене производственного ресурса, что привело к повышению жизненного уровня рабочих.

Но поскольку технический переворот произошел первоначально именно в передовых странах, отсталые страны (в процессе догоняющего развития) стали в наибольшей степени подвергаться риску испытать на себе всю методичную точность анализа, которому подверг капитализм Карл Маркс.

Вопрос V: Существует ли экономический детерминизм?

Е.Гайдар и В.Мау особо подчеркивают значимость проблемы экономического детерминизма как центрального пункта марксовой философии истории. Поскольку политэкономия Маркса ими оказалась отброшенной, это, в общем, единственное, что еще от Маркса осталось. Они, следовательно, пишут: «Важнейший тезис марксизма состоит в том, что производительные силы (или технологический базис) общества определяют его производственные отношения (экономические, социальные и политические институты). Это ключевой тезис, поскольку именно на нем основываются марксовы представления о законах общественного прогресса»[35]. И тут случился, пожалуй, единственный случай во всей истории всемирной философии: авторы принялись количественно измерять … философскую категорию. Они пытаются разрешить принципиальный, по их мнению, вопрос: «а как, по каким критериям оценить уровень развития производительных сил?»[36]. Далее формулируется гипотеза, что этот уровень можно измерить среднедушевым ВВП, который коренным образом влияет на форму политических институтов в обществе. Маленький среднедушевой ВВП дает нам, якобы, аграрную монархию, чуть больший – страну с авторитарным или тоталитарным режимом, ну а с совсем большим – высокоразвитую демократию. Возможно, что определенные статистические ряды и позволяют сделать подобные выводы, но если марксистский метод сводится лишь к формулировке таких гипотез, то игра явно не стоит свеч.

Не хочется спорить, но сам Маркс имел здесь в виду несколько иное. Возьмем все те же злосчастные ручную и паровую мельницы. Ручная мельница способна переработать небольшое количество зерна, достаточное для пропитания одной или нескольких семей. Она не может создать излишков продукции, которые затем можно было бы пустить в продажу. Ручная мельница – инструмент домашнего натурального хозяйства. Паровая мельница, ввиду ее намного большей производительности, создает огромные излишки муки, которые не может съесть ни один, даже самый прожорливый, мельник вместе с семьей и ближайшими соседями. Это значит, что единственный способ оправдать существование такой мельницы – продавать муку за деньги. Мука становится товаром. Но если во времена ручной мельницы хозяйка просто пекла хлеб из намолотой муки, то домохозяйка времен мельницы паровой должна уже иметь деньги, чтобы купить муку. Когда же аналогичные технические революции происходят во многих отраслях, мы имеем вполне готовое и все более развивающееся товарное производство. А развитое товарное производство есть не что иное, как капитализм. В общем, технология действительно породила определенные общественные отношения. Но дело здесь не в том, что паровые мельницы мелют больше муки (тут дело, скорее, в объеме предназначенного для помола зерна и в спросе на муку), а в общественных связях, при этом возникающих.

Характерно, что паровая мельница, по Марксу, рождает общество с промышленным капиталистом во главе, но он не уточняет, в какой политической форме это главенство осуществляется. Он считал это вторичным. С точки зрения традиционного марксизма, сама постановка проблемы соответствия формы политических институтов технологическому базису достаточно необычна. Марксу видит возможность преобразования действительности в «образовании класса, скованного радикальными цепями, такого класса гражданского общества который не есть класс гражданского общества; такого сословия, которое являет собой разложение всех сословий; такой сферы, которая имеет универсальный характер вследствие ее универсальных страданий и не притязает ни на какое особое право, ибо над ней тяготеет не особое бесправие, а бесправие вообще, которая уже не может ссылаться на историческое право, а только лишь на человеческое право, …;такой сферы, наконец, которая не может себя эмансипировать, не эмансипируя себя от всех других сфер общества и не эмансипируя, вместе с этим, все другие сферы общества, – одним словом такой сферы, которая представляет собой полную утрату человека и, следовательно, может возродить себя лишь путем полного возрождения человека. Этот результат разложения общества, как особое сословие, есть пролетариат»[37]. Следовательно, по Марксу, пролетариат стоит вне существующей правовой системы, вне политики, вне государства и освобождается, разрушив и то, и другое. Причем, это отнюдь не философская абстракция, ибо трудно представить себе гражданскую активность людей, практически лишенных образования, культурных влияний, выполняющих роль неквалифицированной прислуги при паровой машине по 12 – 14 часов в сутки. Естественно, что вся система общественных отношений в таком обществе сводится к системе производственных отношений, к отношениям, складывающимся на капиталистической фабрике[38], вернее на множестве разделенных на отрасли капиталистических фабрик. А все остальное, включая государство, право, культуру, выступает лишь продолжением отношений, возникших внутри фабричных стен, где, как уже было показано выше, все определяется именно технологическим базисом – той самой паровой машиной и присоединенными к ней рабочими орудиями. Именно она диктует форму разделения труда, организацию производства, экономические отношения. В конце концов, машинное производство исторически выступает в качестве самой крайней формы разделения физического и умственного труда, а следовательно – и разделения экономического базиса и общественной надстройки.

В общем, экономический детерминизм в его классической марксистской интерпретации – это опять-таки продукт середины XIX века. XX век показал, что все намного сложнее. Сегодня важно не только то, какой компьютер стоит на столе, а то, кто за этим столом сидит. Техническая база уже не определяет неотвратимо результаты и организацию труда. Общественные отношения перестали примитивно сводиться к чисто производственным. Более того: система общественных отношений, которую традиционный марксизм относил к надстройке, а именно политика, образование и воспитание, идеология, культура и т.п., становятся непосредственными факторами воспроизводства. Стирается само различие между производительными силами и всем тем, что существует в индивидуальном и общественном сознании, что подтверждается хотя бы самим использованием таких терминов как «социальные технологии» или «интеллектуальная собственность». И в этом смысле традиционный марксистский экономический детерминизм вообще теряет всякий смысл.

Если и может остаться что-либо от т.н. марксистской философии, то лишь одно: понятие о том, что «не сознание людей определяет их общественное бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»[39]. Но современное бытие, в отличие от бытия рабочего класса середины XIX столетия, не сводится только к материальным условиям производства и жизни. «История есть не что иное, как последовательная смена отдельных поколений, каждое из которых использует материалы, капиталы, производительные силы, переданные ему всеми предшествующими поколениями; в силу этого данное поколение, с одной стороны, продолжает унаследованную деятельность при совершенно изменившихся условиях, а с другой – видоизменяет старые условия посредством совершенно измененной деятельности»[40]. Но каждое следующее поколение получает от предыдущего не только «материалы, капиталы, производительные силы», но и сложившиеся формы общественного сознания – политическую систему, культуру, идеологию, науку, религию. Оно точно также усваивает их и точно также видоизменяет. В этом смысле феномены общественного сознания, созданные предыдущими поколениями, для нас столь же объективны, как добытый уголь или произведенные станки – все вместе для последующих поколений составляет то самое общественное бытие, которое и ложится в основу их сознания. А еще проще, «бытие людей есть реальный процесс их жизни»[41], заключающийся в воспроизводстве всех условий жизни, – и материальных, и политических, и духовных, и составляет действительную историю, которую невозможно подогнать под какую-либо философскую схему, в т.ч. и под схему экономического детерминизма.

Вопрос VI: Чем Карл Маркс может быть полезным правым либералам?

Коли уж говорить о либеральном марксизме, то Маркс может быть интересен не как предсказатель или творец вечных философских истин, а совсем иным: он последний крупный представитель классического направления экономической науки, в значительной мере завершивший процесс ее формирования. Той самой, между прочим, классической экономической науки, которая дала наилучшие и наиболее последовательные образцы действительного либерализма, в т.ч. знаменитый, идущий от французских физиократов, принцип laissez faire, laissez aller. И если уж либералы собираются говорить о Марксе серьезно, то невозможно обойти вниманием тот факт, что именно деятельность свободно развивающегося капитала, преодолевающего феодальные предрассудки и национальные границы, он считал наиболее значимым фактором технологического прогресса.

Сложность восприятия этой либеральной идеологии сегодня заключается отнюдь не в коммунистических взглядах самого Маркса, а, скорее, в коренном отличии классического либерализма от идеологии «либералов середины XX века». Классический либерализм, который Хайек называл рациональным либерализмом и критиковал именно за рациональность, видел возможность и необходимость свободы личности в наличии объективных законов, управляющих отношениями людей в обществе (т.н. естественных законов) и стремился к познанию этих законов. Классики утверждали, что сдерживание экономической и иной свободы мешает действию естественных законов и тем самым мешает развитию.

В противоположность этому, «либералы середины XX века» исходили из совсем иных предпосылок, а именно иррациональности и непознаваемости общественных процессов, возникающих спонтанным образом из субъективных представлений отдельных индивидов. Как говорил тот же Хайек, «люди обрели способность к созданию упорядоченных материальных структур, обеспечивающих им удовлетворение каких-то потребностей, потому что умели упорядочивать на основе тех или иных определенных принципов чувственные раздражители, поступавшие к ним из внешней среды»[42]. Причем эти чувственные раздражители неопределенны и не поддаются рациональной и объективной интерпретации. Отсюда и хайековская концепция индивидуальной свободы, которая «имеет смысл только тогда, когда есть место непредсказуемому»[43].

Короче, коли уж вести речь о либеральном марксизме, то надо говорить именно о Марксе и классическом либерализме, ибо это явления одной и той же гносеологической и культурной традиции, но врядли можно естественными методами произвести инбридинг Маркса с «либералами середины XX века».

И также, в конце концов, придется выбрать между классической традицией в экономической науке и маржинализмом. Ведь никакой особой марксистской философии истории, и сам Маркс это всегда подчеркивал, не может существовать. Его политическая экономия – это и есть философия истории, но изложенная языком абстрактных экономических категорий.

Е.Гайдар и В.Мау, говоря о политэкономии Маркса, попросту пересказывают версию, введенную в оборот Мизесом. Последний утверждал, что «его (Маркса. – М.Э.) собственные экономические идеи суть не более чем искаженная версия рикардианства. Когда Джевонс и Менгер провозгласили новую эру экономической мысли, карьера Маркса как автора экономических работ уже подошла к концу; первый том «Капитала» был опубликован за несколько лет до этого. Единственная реакция Маркса на предельную теорию ценности заключалась в том, что он отложил публикацию следующих томов своего основного труда. Они появились только после его смерти»[44].

Думается, что дело обстояло совсем наоборот. История распорядилась так, что в XX веке мир раскололся на сторонников Маркса и его противников, причем спор велся не столько оружием критики, сколько критикой оружием. Но за всю послемарксовую историю лишь один человек попытался дать не просто политическую или философскую критику марксизма, а противопоставить целостной системе его экономических категорий другую такую же систему. Благодаря этому он стал известен в ученых кругах не только как министр финансов австрийской империи, но и как великий экономист Ойген Бем-Баверк. Видимо именно поэтому австрийская экономическая школа и заняла свое место в истории. Это помогло в крестовом походе против марксизма, но превратило политическую экономию в самую странную из научных дисциплин, подвергнувшую остракизму собственную классику.

Поверив, будто субъективная теория ценности опровергла и Маркса, и всю классическую политэкономию, мы вообще лишаемся возможности говорить о любом марксизме, в т.ч. и либеральном. Если же мы остаемся на марксистской платформе, а значит – на платформе классической экономической науки, то надо ставить вопрос о том, что на смену экономической теории времен господства паровой машины должна прийти новая политическая экономия эпохи Интернета, космической связи и социальных технологий, создающих иные принципы разделения труда и, естественно, иные общественные отношения. Их изучение и покажет невозможность прогресса вне либеральной экономики и политической демократии.

* *

*

Отношения современной науки с Марксом мистические. Чудится, будто на Хайгетском кладбище лежит только тело старого коммуниста, но дух никак не найдет себе вечного покоя.

Усмирится ли когда сей буйный дух? Да, как и все духи. Но не ранее, чем Маркс найдет своего действительного критика. Как Платон нашел своего Аристотеля, Смит – своего Рикардо, а Кант – Гегеля.

Никакой марксизм в XXI веке, естественно, невозможен, несмотря ни на какие апологии. Нельзя вернуться к Марксу, его необходимо подвергнуть критике. Жаль, но заочная полемика с Марксом «либералов середины XX века», здесь нисколько не помогает. Если перефразировать Энгельса, они не одолели Маркса оружием критики, а просто отбросили его в сторону как нечто непригодное к употреблению. По их мнению, разумеется.

В чем же заключается марксизм? Без претензий на полноту и четкость формулировок, в следующем. Вот Шумпетер пишет, что экономика «непрерывно революционизируется изнутри благодаря новому предпринимательству, т.е. благодаря внедрению в существующую на каждый данный момент времени промышленную структуру новых товаров, новых методов производства или новых коммерческих возможностей. Любые существующие структуры, как и все условия функционирования бизнеса, находятся в непрерывном процессе изменения. Любая сложившаяся ситуация подрывается, прежде чем проходит время, достаточное, чтобы она исчерпала себя». Это совершенно марксистская картина современной экономики, из которой вдруг делается странный вывод: «Экономический прогресс в капиталистическом обществе означает беспорядок»[45].

Как представляется, Маркс сказал бы иначе: экономический прогресс уничтожает один порядок, но порождает другой. Беспорядок возможен, но не в действительности, а в голове – до тех пор, пока новый порядок не познан, не описан в системе логических категорий политической экономии.

[1] Вопросы экономики, 2004, №№ 5, 6

[2] Вопросы экономики, 2004, №6, с.56

[3] Вопросы экономики, 2004, №5, с.6

[4] Там же

[5] Там же, с.7

[6] Вопросы экономики, 2004, №6, с.28

[7] Там же

[8] Фридрих А. фон Хайек. Познание, конкуренция и свобода./ Составители Дарио Антисери и Лоренцо Инфантино, перевод С.А.Мальцевой – С-Петербург:, «Пневма», 2003, с.112

[9] Там же, с.113.

[10] Вопросы экономики, 2004, №5, с.5

[11] Й.А.Шумпетер. История экономического анализа: В 3-х т. / Пер. с англ. Под ред. В.С.Автономова. СПб.: Экономическая школа, 2001 г., т.2, с.504

[12] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 4. с. 133

[13] Мизес Людвиг фон. Человеческая деятельность: Трактат по экономической теории / Пер. с 3-го испр. Англ. Изд. А.В.Кураева. – М.: ОАО «НПО «Экономика», 2000, с.78

[14] Шумпетер Й.А. Капитализм, Социализм и Демократия: Пер. с англ. / Предисловие и общ. ред. В.С.Автономова. – М.: Экономика, 1995, с.43-44

[15] Фридрих А. фон Хайек. Познание, конкуренция и свобода., с.142

[16] Вопросы экономики, 2004, №6, с.54-55

[17] Там же, с.55

[18] «…В том, что касается чистой теории, по моему мнению, величайшим из всех экономистов является Вальрас. Его теория экономического равновесия объединяет в себе «революционную» креативность и классический синтез, это единственная работа из написанных экономистами, которая заслуживает сопоставления с достижениями теоретической физики. По сравнению с ней многие теоретические исследования данного периода — и более поздние, — какими бы ценными сами по себе и субъективно оригинальными они ни были, выглядят как лодки рядом с океанским лайнером, как неудачные попытки рассмотрения того или иного конкретного аспекта вальрасианской истины. Эта теория является важной вехой на пути экономистов к строгой или точной науке и, несмотря на свою устарелость в наши дни, все еще составляет основу большей части современных теоретических исследований» (Й.А.Шумпетер. История экономического анализа, т.3, с.1090-1091).

[19] Е.Гайдар и В.Мау. Марксизм: между научной теорией и «светской религией» (либеральная апология). Вопросы экономики, 2004, №5, с.27

[20]Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21. с.296

[21] Ходжсон Джеффри. Экономические теории и институты: Манифест современной институциональной экономической теории / Пер. с англ. – М.: Дело, 2003, с.28-29

[22] Там же, с.50

[23] Е.Гайдар и В.Мау. Марксизм: между научной теорией и «светской религией» (либеральная апология). Вопросы экономики, 2004, №6, с.34

[24] Е.Гайдар и В.Мау. Марксизм: между научной теорией и «светской религией» (либеральная апология). Вопросы экономики, 2004, №5, с.7

[25] Шумпетер Й.А. Капитализм, Социализм и Демократия, с.36

[26] Как утверждал Мизес, «попытка отделаться от теории, отсылая к историческим обстоятельствам ее появления, "духу" того времени, материальным условиям страны ее происхождения и к любым личным качествам ее авторов, является жалким паллиативом. Теория подлежит исключительно суду разума. Применяемая мерка – это всегда мерка рассудка. Теория или верна, или ошибочна». (Мизес Людвиг фон. Человеческая деятельность: Трактат по экономической теории, с.88)

[27] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3. с. 26

[28]Там же, т. 13. с. 6

[29] Там же, т. 23. с. 393

[30] Там же, с. 431

[31] Там же, с. 432

[32] Там же, т. 4. с. 89

[33] Там же, т. 20. с. 305

[34] Там же, с. 308

[35] Вопросы экономики, 2004, №.6, с. 28-29

[36] Там же, с.29

[37] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 1. с. 427-428

[38] Современная фабрика, «основанная на употреблении машин, есть общественное отношение производства, экономическая категория» (Там же, т. 4. с. 153)

[39] Там же, т. 13. с. 7

[40] Там же, т. 3. с. 44-45

[41] Там же, с. 25

[42] Фридрих Август фон Хайек. Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма. – Пер. с англ. – М.: Изд-во «Новости» при участии изд-ва «Catallaxy», 1992, с.31

[43] Фридрих А. фон Хайек. Познание, конкуренция и свобода, с.48

[44] Мизес Людвиг фон. Человеческая деятельность: Трактат по экономической теории, с.78.

[45] Шумпетер Й.А. Капитализм, Социализм и Демократия, с.68