Шейла Фицпатрик

СТАЛИНСКИЕ КРЕСТЬЯНЕ

К оглавлению

9. Злоба

Злобы, ненависти и ожесточения в десятилетие, последовавшее за коллективизацией, хватало в деревне с избытком. Государство начало коллективизацию и проводило ее в принудительном порядке, против воли крестьян, и нет сомнений в том, что именно государство и его уполномоченные служили главными мишенями для их негодования. Но не единственными — значительная доля крестьянской злости оказалась направлена на собратьев. Хотя коллективизация нанесла удар крестьянству в целом, это вовсе не значит, что она способствовала солидаризации деревни. Напротив, российское село (колхоз) 30-х гг. кажется местом, где вовсю процветали склоки и разброд, а взаимная поддержка и солидарность среди крестьян встречались редко. Разумеется, государство вряд ли могло приветствовать проявления подлинного духа солидарности в новых колхозах, поскольку это открывало бы возможность активного коллективного сопротивления и, вероятно, возрождало бы общинные традиции, которые государство предпочитало похоронить. Но не видно и никаких признаков того, что сами крестьяне стремились к единству и гармонии в деревне, которые пролили бы бальзам на раны, нанесенные коллективизацией. Наоборот, на протяжении всех 30-х гг. в российском селе, как кажется, царил дух неудержимой злобы.

Ряд обстоятельств вызывали или усиливали разлад в деревне. Во-первых, насилие и общее беззаконие, порожденные коллективизацией и в первой половине десятилетия главным образом находившие выражение в бандитизме, нападениях на советских работников и селькоров, стычках между коллективизированными и не-коллективизированными крестьянами, а во второй половине — в нападениях на стахановцев. Во-вторых, — неопределенный статус бывших кулаков и раскулаченных, постоянно создававший проблемы на протяжении всего довоенного периода. В-третьих, — сильнейшие внутрисельские раздоры, часто связанные с обидами и претензиями, возникшими в ходе коллективизации и раскулачивания, но подпитывавшиеся и стремлением соперничающих деревенских группировок захватить в свои руки контроль над ключевыми постами в колхозе. В-четвертых, — распространенная среди крестьян практика доносов и жалоб властям. Этот обычай имел некоторую историческую традицию, а вдобавок еще и поощрялся советским режимом.

ПРЕСТУПНОСТЬ И НАСИЛИЕ

Бандитизм, пышным цветом расцветший во время гражданской войны, но в 20-е гг. умерший, в результате коллективизации

261

возродился с новыми силами. Раскулаченные кулаки часто возглавляли банды, которые, как говорят, были меньше тех, что действовали в гражданскую, и насчитывали, как правило, от 2 до 5 человек. Согласно донесению органов внутренних дел Западной области в 1934 г., они были вооружены револьверами, обрезами и охотничьими винтовками, однако в среднем на каждую банду в данном регионе приходилось всего 1 — 2 единицы огнестрельного оружия. Колхозы и колхозные активисты служили главной мишенью их преступной деятельности, включавшей «зверские убийства» колхозных руководителей, физическую расправу с колхозниками, поджоги и прочие формы уничтожения колхозного имущества. Сводка 1931 г. по Сибири, где бандитов было особенно много, показывает, что от их налетов пострадало более 40% колхозов. В целом по Союзу, согласно колхозной переписи, проведенной весной 1931 г., каждый шестой колхоз подвергался бандитским нападениям1.

Хотя бандитизм, как негативное социальное явление, не слишком широко освещался в советской печати, время от времени в ленинградской газете «Крестьянская правда» появлялись яркие, живые рассказы на эту тему. Так, в одной деревне Порховского района (Ленинградская область) бандиты убили колхозного председателя и тяжело ранили районного милиционера. Председатель, коммунист-двадцатипятитысячник, услышал о том, что в доме одного из колхозников скрываются подозрительные личности. Придя туда с милиционером, он встретил двух вооруженных головорезов: М.Е.Орехова по кличке «Черт», не имеющего постоянных занятий и места жительства, и Филарета Дружинина по кличке «Поп», сына бывшего архиерея этого района. Орехов имел 5 уголовных судимостей, а Дружинин бежал из тюрьмы, куда попал за воровство в колхозе. При появлении председателя и милиционера двое бандитов открыли огонь из винтовок и затем скрылись. Орехова схватили почти сразу же, однако Дружинина задержали не раньше чем через несколько месяцев, на квартире его отца в Ленинграде, где милиция обнаружила 5 револьверов и большое количество боеприпасов2.

Месяц спустя та же газета рассказывала еще об одном случае бандитизма, на этот раз в Крестецком районе. Здесь бандитами были Алексей Столбнев, лицо без постоянных занятий и места жительства, и Васильев-Лаврентьев, названный «твердозаданцем», т.е. в глазах советской власти почти кулак. Оба сидели в тюрьме, вероятно, за какие-то прегрешения, связанные с коллективизацией, но бежали и нашли укрытие у родственников Столбнева, Петра и Марии Столбневых, подделав удостоверения личности на официальных бланках, которыми их снабдил бывший председатель сельсовета. Получив револьверы и обрез от Петра Столбнева, тоже имевшего в прошлом судимости за поджог и хулиганство, и боеприпасы от другого твердозаданца, они начали терроризировать местные колхозные кадры:

262

«С некоторых пор активистам-колхозникам Кушневеровского сельсовета Крестецкого района стало опасно выходить вечером на улицу и особенно проходить мимо леса. Из леса стреляли. Стреляли по тем людям, которые разоблачали классовых врагов, очищали деревню от хулиганов. Нападению подвергся коммунист Наумов, дважды стреляли в заведующего школой Бюнгера, случайно спаслись от смерти секретарь сельсовета Гаврилов и ветеринарный техник Ульянов...»3

Столбнев и Васильев-Лаврентьев одними из первых получили смертный приговор за бандитизм, введенный в РСФСР в марте 1935 г. и широко применявшийся, по крайней мере вначале. В Московской области 63% осужденных за бандитизм в течение месяца после принятия соответствующего постановления были приговорены к смерти. Применение смертного приговора за бандитизм, по-видимому, смущало юристов, однако, по всем признакам, пользовалось большой популярностью среди населения — центральный юридический журнал даже рекомендовал судьям не слишком идти в этом вопросе на поводу у настроений общественности4.

В 1937 г. органы внутренних дел Горьковского края рапортовали о ликвидации действовавшей долгое время банды Романова, прославившейся не только вооруженными грабежами в Воскресенском районе, но также поджогами и убийствами сельских активистов. По словам чекистов, банда возглавлялась кулаками и состояла из молодых уголовников, родители которых были «социально чуждыми» (по-видимому, кулаками, священниками, нэпманами и т.п. — все они занимали положение отщепенцев в советском обществе). Это одно из последних сообщений о бандитизме такого типа, с участием экспроприированных кулаков, мстящих колхозам, охватившем страну в первые годы после коллективизации. Впоследствии бандитизм еще продолжал мучить деревню, но принял более традиционную форму налетов и грабежей крестьянских селений, совершаемых разбойниками, скрывающимися в лесах^.

После коллективизации в деревне пышным цветом расцвело также «хулиганство». Это была новая форма антиобщественного поведения, разительно отличавшаяся от хвастливого иконоборчества, попрания родительской власти хулиганами-подростками в 20-е гг. Новое деревенское хулиганство имело мрачную, мстительную, антисоветскую окраску, и взрослые оказывались повинны в нем столь же часто, как и подростки. Как говорил в середине 30-х гг. один советский правовед, данный тип хулиганства, как правило, имел связь с протестом против хлебозаготовок или государственных посевных планов, в число его проявлений входили срыв колхозных собраний и физическая расправа с должностными лицами6. Крестьяне часто совершали хулиганские действия в состоянии опьянения, придававшем им смелость и позволявшем впоследствии отрицать наличие антисоветского умысла. В отличие от прежнего

263

деревенского хулиганства, представлявшего по сути вызов традиционным крестьянским ценностям и связывавшегося в сознании окружающих с комсомолом и просоветской ориентацией, новое хулиганство, по всей видимости, стало формой сопротивления крестьян государству, порожденной возмущением против коллективизации.

Угрозы колхозным руководителям, вспышки неповиновения при проведении хлебозаготовок, избиение активистов, срыв собраний — вот характерные проступки, преследовавшиеся в то время по закону как хулиганство. Юридический журнал приводит в пример случай в одном сельсовете, где администрация созвала собрание, чтобы организовать среди крестьян «добровольную» подписку на государственный заем. «Группа хулиганов», узнав об этом, «...ворвались на заседание, подняли дебош, разбили лампу и всех разогнали»; затем принялись громить здание правления. В другом случае хулиганские действия были совершены во время проведения хлебозаготовок: пьяный колхозник ворвался в амбар, где молотили зерно, «открыл стрельбу в колхозников, работавших на молотьбе, двоих ранил и сорвал молотьбу»7.

Особенно ярким примером хулиганства в знак неповиновения может служить поведение одного колхозника по фамилии Щед-ров, «...во время заготовок явившегося на работу пьяным»:

«Проезжая пьяным верхом на лошади, Щедров увидел комиссию по заготовкам картофеля, стал оскорблять ее и хулиганить, уселся на лошади лицом к хвосту и, проезжая по деревне, дергал лошадь за хвост, крича: "Вот как надо сдавать заготовки"»8.

Страдала деревня и от обычных форм хулиганства, являвшихся показателем упадка нравов среди населения. В деревне Аршиница Западной области 14-летний мальчик, сын твердозаданца, не вступившего в колхоз, застрелил 15-летнюю девочку во внезапном приступе злобы, без всякого определенного мотива. Расследование, проведенное обкомом, показало, что Аршиница и соседняя деревня печально прославились многочисленными случаями хулиганства. По словам 60-летней женщины из аршиницкого колхоза, «с наступлением вечера мы уже привыкли закрывать двери и окна. На огородах нельзя ничего садить. Нельзя слова сказать против хулиганов...»9.

Как ни странно, по-видимому, в 30-е гг., как и в 20-е, в деревнях не было регулярной милиции (или отделов НКВД), и немногочисленная районная милиция выбивалась из сил, пытаясь поддерживать порядок в окружающей сельской местности10. Неудивительно, что крестьяне то и дело жаловались: «Преступления у нас... остаются безнаказанными», — и предлагали различные способы, чтобы исправить положение дел, например, говорили, что самосуд, старую форму сельского народного правосудия, «нужно просто разрешить законом». В ходе обсуждения новой Конституции 1936 г. некоторые предлагали также дать работникам сельсоветов право арестовывать хулиганов и воров на месте, «а иначе они скроются и их больше не поймаешь»11. На практи-

264

ке, как явствует из многочисленных донесений и замечаний, администрация колхоза и сельсовета зачастую присваивала себе это право без всякой легальной санкции. Одним из последствий недостаточного внимания властей к поддержанию правопорядка в деревне было то, что каждому административному работнику приходилось исполнять обязанности милиционера.

В первой половине 30-х гг. вражда между колхозниками и единоличниками, не вступившими в колхоз, нередко вела к насилию и беспорядкам. Поступали сообщения о деревнях, где единоличники наклеивали колхозникам на окна листовки с угрозами убить их всех. В некоторых местах колхозники, вернувшись с поля, обнаруживали, что их личное имущество украдено, причем это были не обыкновенные кражи, а «более демонстративного порядка хищения, когда неподалеку находят похищенные предметы уничтоженными» *2.

Обычным делом в начале 30-х гг. были акты насилия в отношении колхозных руководителей и активистов. Особенно часто подвергались им председатели колхозов и сельсоветов, но учителя и прочие представители местной «интеллигенции» тоже рисковали. В одном уральском селе «группа пьяных колхозников с криками "кровопийцы" ворвались в Правление и пытались избить счетовода», а один разъяренный колхозник, явившись к председателю и не найдя его дома, в отместку избил его жену. В Кировской области в 1934 г. учительница была серьезно ранена, когда взорвали ее дом, якобы чтобы покарать ее как советскую активистку13.

Селькоры — внештатные корреспонденты газет, чьи разоблачения местных правонарушений вызывали сильное раздражение в деревне, — в начале 30-х гг. часто становились жертвами насилия. Приобретшее широкую известность дело такого рода — убийство Стригунова, колхозного бригадира и селькора из Воронежской области, находившегося в затяжном конфликте с верховодившей в деревне группировкой, пришедшей к власти и в колхозе. Безуспешные покушения на его жизнь имели место и зимой 1931 г., и осенью 1932 г. (тогда в него выстрелили через окно и промахнулись), наконец, летом 1933 г. он был убит. После этого газеты и органы правосудия развернули широкую кампанию по защите селькоров и ужесточению наказаний для тех, кто нападал на них. В 1932 г. в судах РСФСР рассматривались 462 таких дела; в 1933 г. только в первой его половине их было зарегистрировано 31314.

Во второй половине 30-х гг. колхозные стахановцы стали постоянными жертвами нападений со стороны остальных крестьян, завидовавших их привилегиям или возмущенных их сотрудничеством с советской властью. Стахановское движение, начавшееся в 1935 г. в промышленности и быстро распространившееся на сельское хозяйство, объединяло отдельных рабочих или колхозников, добровольно перевыполнявших нормы и повышавших производи-

265

тельность своего труда, и участники его публично прославлялись и вознаграждались государством. По идее, повышение производительности труда должно было достигаться с помощью усовершенствования или рационализации методов производства, но в колхозе это зачастую означало просто выполнение большего количества работы. Стахановцы-мужчины в сельском хозяйстве обычно были трактористами или комбайнерами, а женщины — игравшие в сельском стахановском движении куда большую роль, нежели в городском, — часто работали доярками или скотницами.

Стахановцев везде не любили, как штрейкбрехеров и виновников повышения норм, но в деревне подобное отношение проявлялось чаще и принимало более насильственные формы. Односельчане часто избивали и угрожали смертью известным стахановцам, когда те возвращались с областных или всесоюзных совещаний, где отмечались их достижения. На одного стахановца, не названного по имени, другой колхозник набросился «за то, что он в конце рабочего дня предложил докосить оставшиеся 2 га семенников клевера». Женщины-стахановки нередко подвергались поношению и прямым нападениям как со стороны других женщин, так и со стороны мужчин. В Сычевском районе Западной области летом 1937 г. были отмечены 19 криминальных инцидентов, связанных со стахановским движением в сельском хозяйстве. Типичные преступления против стахановцев — побои, оскорбления, всевозможные издевательства, порча льна, выращенного стахановскими отрядами. Жертвами главным образом становились женщины, нападавшими были мужчины!5.

Во время Большого Террора на селе появилась особая категория преступлений — преступления против жертв НКВД и членов их семей либо преступления, совершаемые лицами, заявляющими о своих связях с НКВД. Примером может служить попытка изнасилования колхозницы из Краснодарского края Елены Сусловой, муж которой незадолго до того был арестован как «враг народа». Как описывается в полуграмотном письме в «Крестьянскую газету», насильник, бывший председатель станичного совета Пантелей Павленко, «напился пьяный, часов в 8 вечера пришел на квартиру к Сусловой Елене и говорит: "Иди в стан, совет, вызывает тебя НКВД". Женщина испугалась, спрашивает зачем. Он отвечает, оттуда не вернешься, а на пути, говорит, все в моих руках, могу спасти тебя. Суслова стала просить его, он набрасывается на нее и начинает безобразничать. Суслова стала защищаться и стала просить его. Если ты упираешься, говорит Павленко, то будет хуже, посадим. Ты знаешь, сейчас сажают ни за что»16.

В другом случае, тоже описанном в жалобе, направленной в «Крестьянскую газету», банда молодых крестьян — по крайней мере один из них имел уголовное прошлое — в 1937 — 1938 гг. терроризировала деревню Малиновка Саратовской области более года, заявляя, что им ничего не будет, потому что у них связи в

266

районном отделе НКВД. Однажды они при свете дня вломились к колхознику Арсентию Byколову, требуя у него водку и закуску. «"В противном случае, — говорили они Вуколову, — мы дадим на вас материал, по которому вас выселят из Саратовской области". Причем Конюхов, Сапрыженков и Мельников говорили, что они в почете у руководителей района, особенно у одного работника следственного органа Аркадакского района»17.

ТЕНЬ КУЛАКА

Хотя кулаков в российской деревне экспроприировали и в большинстве случаев сослали или отправили в Гулаг, на том дело не кончилось. Их тень все 30-е гг. нависала над деревней. Раскулачивание оставило за собой кучу ходатайств, судебных дел, имущественных споров, рассмотрение которых затянулось на годы. Родственники сосланных и арестованных кулаков, заклейменные как пособники, прилагали все усилия, чтобы смыть с себя пятно. Некоторая часть кулаков, раскулаченных, но не арестованных и не сосланных, по каким-либо причинам решившая не следовать примеру большинства и не бежать в город, искала способ выжить в деревне. «Разоблачение» бывших кулаков, пытающихся скрыть свое истинное лицо, стало привычным ритуалом как в колхозах и совхозах, так и на городских предприятиях. Крестьяне, занятые внутренними склоками, поняли, что ни один аргумент не производит на советскую власть такого впечатления, как обвинение противника (неважно, обоснованное или нет) в «связях с кулаками».

Раз кулаки (реальные или воображаемые) сошли со сцены, их место заняла новая опасная категория: раскулаченные. Существование бывших кулаков порождало бесконечные правовые и административные проблемы. Надо ли разрешать им вступать в колхоз, если их поведение доказывает их внутреннее перерождение? Надо ли разрешать им возвращаться в свои деревни, если раньше они были сосланы? Могут ли они быть реинтегрированы в общество, и если да, то как и где? Несмотря на запрет на возвращение сосланных кулаков в родные деревни, кое-кто из них вернулся и был готов в любой момент, как только представится возможность, предъявить претензии на дом, конфискованный под колхозное правление, или самовар, ставший собственностью колхозника, а другие, поселившиеся в близлежащих городах, периодически наезжали в деревню, напоминая односельчанам о потенциальной возможности таких претензий. Некоторые бывшие кулаки во второй половине десятилетия вступали в колхозы, и, вероятно, на законных основаниях, хотя — следуя причудливо извращенной советской административной логике — законность их держалась в секрете. Кое-кто из них даже становился председателем колхоза, что не противоречило закону, но встречало глубокое неодобрение.

267

Партийное руководство проявляло неуверенность, и, по-видимому, мнения по вопросу о том, как быть с бывшими кулаками, разделились. Крестьяне же, со своей стороны, относились к потенциальному и фактическому возвращению раскулаченных очень настороженно. Объяснялось это не столько застарелой ненавистью к кулакам, сколько опасением, что с возвращением выселенных начнется новый виток взаимных обвинений, мести и встанут всевозможные щекотливые вопросы насчет проданного имущества, конфискованного у кулаков.

Политика в отношении бывших кулаков

Политика партии и государства в отношении кулаков в 30-е гг. (после окончания последней из кампаний по раскулачиванию в 1932 — 1933 г.) была заметно непоследовательной, а порой противоречивой. На повестке дня стояли два главных вопроса: можно ли полностью восстановить сосланных кулаков и их детей в гражданских правах, включая право на возвращение, и достойны ли бывшие кулаки и их дети стать членами колхоза.

Сосланные кулаки были по закону восстановлены в гражданских правах в мае 1934 г. — однако, как разъясняло дополнительное постановление в январе 1935 г., это не означало для них права покинуть место поселения. Таким образом, формальная уступка становилась по сути бессмысленной. Ссыльные не могли вернуться домой, и этот запрет оставался в силе до конца 40-х — начала 50-х гг. (хотя дети ссыльных получили свободу передвижения в 1938 г.)18.

Кажется, все-таки был момент, когда партийное руководство (или хотя бы часть его) подумывало о том, чтобы разрешить ссыльным кулакам вернуться в свои деревни. Яковлев, зав. сельскохозяйственным отделом ЦК, явно намекал на такую возможность в своей речи на Втором съезде колхозников-ударников, посвященной проекту Устава сельскохозяйственной артели. Однако делегаты встретили подобное предложение без всякого энтузиазма, и публично оно больше не выдвигалось19.

Что касается вопроса о праве бывших кулаков на членство в колхозе, то Устав сельскохозяйственной артели, утвержденный Вторым съездом в марте 1935 г., попытался его прояснить, но в результате только еще больше запутал. Яковлев, по всей видимости, и тут занимал «мягкую» позицию, предлагая принимать в колхоз бывших кулаков, которые действительно исправились. Именно такое прочтение соответствующего пункта Устава он дал позднее партийным активистам, но на самом деле в этом пункте говорилось несколько иное. Устав позволял вступать в колхоз детям кулаков, а также разрешал ссыльным кулакам и членам их семей вступать в существующие колхозы или создавать новые в местах

268

их поселения. О том, могут ли не сосланные кулаки вступать в колхоз в своей родной деревне, умалчивалось20.

В декабре 1935 г. какие-то подводные течения в политике партийных верхов вызвали новую попытку уточнить и разрешить кулацкий вопрос. По словам одного советского историка, ЦК решил снять запрет на прием бывших кулаков в колхоз в ходе дискуссий, приведших к принятию постановления о коллективизированном сельском хозяйстве в Нечерноземной полосе. Должно быть, ЦК вдобавок принял решение сохранить этот пункт в тайне от всех, кроме узкого круга коммунистического руководства: его нет в опубликованном тексте постановления, как нет и ссылок на него в тогдашней печати21.

Почти в то же время Сталин и Яковлев совместно поставили маленький спектакль на тему исправившихся кулацких детей на съезде стахановцев-комбайнеров. Один из делегатов, А.Г.Тильба из Башкирии, рассказал, что он, сын сосланного кулака, сам пробился в жизни, начав с работы на стройке, и стал комбайнером-рекордсменом в совхозе. Однако из-за его кулацкого происхождения местное руководство не хотело посылать его на всесоюзный съезд стахановцев, невзирая на все его достижения, и понадобилось вмешательство Яковлева, чтобы он получил приглашение22.

Когда Тильба закончил свой рассказ, Сталин ободряюще отозвался со своего места: «Сын за отца не отвечает». Это замечание было помещено в газетах наряду с отчетом о съезде, и слова Сталина быстро вошли в советский фольклор. Однако, что совершенно нетипично, советская печать не подхватила и не развила эту тему; встречались даже выражения несогласия с политикой ослабления бдительности по отношению к детям классовых врагов2-*.

Политика примирения с бывшими классовыми врагами все еще оставалась неизменной к моменту торжественного обнародования новой сталинской Конституции в 1936 г., несмотря на разлад и неуверенность, царившие за кулисами в течение двух лет ее составления. Конституция гарантировала избирательные и прочие гражданские права всем гражданам, включая бывших кулаков. Более раннее законодательство отчасти предвосхищало эту статью, но именно в ее появлении и коммунисты, и кулаки усмотрели некий поворотный момент. В Сычевском районе Западной области секретарь райкома собрал председателей сельсоветов и велел им уничтожить все списки кулаков, лишенцев и твердоза-данцев, которые остались в районе с начала 30-х гг. Официально принимать бывших кулаков в колхоз еще не разрешили, однако к 1937 г. подобная практика уже была широко распространена. Некоторые из них восприняли новую Конституцию как знак того, что пришло время ходатайствовать о возвращении конфискованных земли и имущества24.

Многие крестьяне, участвовавшие в организованном сверху всенародном обсуждении новой Конституции, выражали сомнения по поводу политики примирения с бывшими кулаками. Кулаки

269

злорадствуют, писал колхозник из Горьковского края, потому что видят в такой политике начало восстановления старого порядка. Они выжидают момента, чтобы отомстить всем, кто принимал участие в раскулачиваниях 1930 г. или получил от них какую-либо выгоду. Поэтому будет очень плохо, если бывшим кулакам станут доступны административные посты, даже позволять им голосовать и вьщвигать свои кандидатуры на советских выборах — преждевременно. Только дети кулаков, «та молодежь[, которая] уже впитала наши ценности и не разделяет взглядов своих отцов», готовы к этому. Нехорошо давать бывшему кулаку право избирать и быть избранным, писал другой крестьянин, потому что, даже если он кажется примирившимся с советской властью, внутри он «полон злобы и вражды... Он, несомненно, по старой привычке станет сбивать своим медным хвостом бывший трудящийся пролетариат, который не в редких случаях и сейчас еще не вполне стал зажиточным и среди которого есть много неграмотных и малограмотных»25.

Эти неутихающие подозрения вырвались наружу во время Большого Террора, как на местах, так и в центре. Как мы уже видели, в июле 1937 г. Сталин негласно распорядился выловить и расстрелять десятки тысяч вернувшихся из ссылки бывших кулаков и других «закоренелых преступников». Несколько месяцев спустя руководство Сычевского района, пытавшееся следовать политике классового примирения, было обвинено на местном показательном процессе в «создании хорошей обстановки» кулакам. Повсеместно поднялась новая волна террора против лиц, имеющих связи с кулаками или кулацкое прошлое, и унесла многих бывших «классовых врагов», ставших теперь «врагами народа»26.

Стратегии выживания

Большинство раскулаченных, но не сосланных и не посаженных в тюрьму кулаков бежали из деревни в город. Тем не менее, довольно много их осталось и в деревне, ведя существование отщепенцев (хотя порой и процветая). Одни остались в своих родных селах, другие перебрались к родственникам, живущим по соседству. Так как скот и инвентарь у них отобрали, в вступать в колхозы им в первые годы после коллективизации не разрешали, то снова завести хозяйство было трудно. Формальное положение о кулаках «3-й категории», обязывающее переселять их на бросовые земли в пределах района, на практике, по-видимому, мало что значило. В действительности бывших кулаков бросали на произвол судьбы. Они сами должны были искать не только способ поддерживать свое существование, но и жилье (поскольку их дома при раскулачивании отходили колхозу).

Что им было делать? Чтобы выжить, бывшие кулаки просто обязаны были так или иначе нарушать советские законы, и, разу-

270

меется, регулярно их нарушали. Кто-то приобретал участок земли, нелегально или окольными путями, и обрабатывал его. Часто для этого нужно было дать взятку председателю колхоза или сельсовета, поскольку колхозы вели весьма активный (хотя и совершенно незаконный) бизнес, сдавая в аренду участки отсутствующих. Практиковался и самовольный захват государственных земель. По сообщениям из Донецкой области в 1935 г., среди тех, кто незаконно завладевал участком государственной земли, строил на нем избу и амбар из ворованного государственного леса и начинал его возделывать, были местные «кулаки» (т.е., скорее всего, раскулаченные). Как отмечалось в одном негодующем письме, эти крестьяне, пока их не поймали с поличным, находились в наивыгоднейшем положении, не платя налогов и не получая ни посевных планов, ни заданий по госпоставкам27.

Некоторые бывшие кулаки переселялись в другую деревню и зарабатывали на жизнь промыслами, торговлей на черном рынке или (как сообщалось в одном случае) тренировкой лошадей; другие, используя личные связи, перебирались на новое место и вступали в колхоз. Ради того, чтобы купить дом в деревне — не говоря уже о приусадебном участке, — вершились всякого рода темные дела. Так, например, один бывший «кулак», по-видимому, деревенский сапожник, изгнанный из родного села, поселился в соседнем районе, где получил должность служащего с помощью своего покровителя-коммуниста, возглавлявшего местный отдел путей сообщения. Он завел также частную сапожную мастерскую, наняв двоих подмастерьев, торговал сапогами, семенами клевера с черного рынка (по 250 руб. за пуд), а иногда и водкой. На новом месте жительства колхоз дал ему участок земли, конфискованный у местного крестьянина (вероятно, после взятки колхозному председателю), вдобавок сельсовет дал добро на приобретение им фруктового сада28.

Конечно, многие раскулаченные уехали в город. Но это не значит, что они там затерялись. Город часто был близко, и переселившиеся туда кулаки периодически наезжали в родную деревню, в основном, с точки зрения властей, чтобы нервировать колхозников и строить всякие козни. М.Алексеев в своей автобиографической повести вспоминает о постоянных визитах в его саратовскую деревушку группы раскулаченных, которые жили теперь на окраине Саратова и успешно занимались торговлей на черном рынке. В газетной статье 1937 г., где речь идет об одной деревне Симферопольской области, отмечается, что «кулаки, высланные из деревни Стиля в период раскулачивания, часто наезжают в деревню» и что бывший деревенский мулла тоже побывал там и всячески поносил советскую власть в разговорах с сельчанами. Из деревни Моховатка Воронежской области все кулаки во время коллективизации уехали работать в Воронеж и другие города, но несколько лет спустя одна группа тайно вернулась ночью и избила до полусмерти одного из организаторов колхоза2^.

271

Раскулачивание начала 30-х гг. породило массу правовых, имущественных и семейных сложностей, дававших о себе знать на протяжении всего десятилетия. Некоторые раскулаченные фиктивно разводились, чтобы оставить имущество своим женам, хотя власти скептически взирали на подобные уловки. На Урале, к примеру, жена раскулаченного подала иск о возвращении ей конфискованного имущества мужа, мотивируя это тем, что сама она не крестьянка, а принадлежит к рабочему классу. (Иск был отклонен на том основании, что в последние 5 лет до раскулачивания она жила и работала как крестьянка и кулацкая жена30.)

Внимание центрального юридического журнала привлек один случай, когда жена кулака, подавшая иск о возвращении половины конфискованного имущества, воспользовалась лозунгом освобождения женщины: признавая, что муж ее в самом деле кулак, она заявляла, что в течение 20 лет совместной жизни была у него батрачкой, а не партнером-эксплуататором. Другая жена крестьянина, исключенная вместе с мужем из колхоза на том основании, что ее покойный свекор был торговцем, тоже, составляя ходатайство в Наркомзем, призвала на помощь квази-феминистскую фразеологию. Колхоз, утверждала она, не должен относиться к ней просто как к придатку своего мужа, их дела следует рассматривать отдельно. Какое бы ни было вынесено суждение о социальном положении мужа, писала женщина, сама она из семьи бедняков, свекра (умершего в 1922 г.) никогда не знала и поэтому «не могла заразиться его идеологией»31.

Сосланным кулакам возвращаться в свои деревни было запрещено. Но это не значит, что никто из них не возвращался. Многие тут же бежали из мест поселения, куда их отправляли как ссыльных или осужденных, правда, если они появлялись в родной деревне, их чаще всего ловили и высылали обратно. Такими неудачливыми беглецами были несколько братьев поэта А.Т.Твардовского. Ссыльные могли также покинуть место поселения, дав взятку председателю сельсовета, чтобы тот санкционировал их отъезд под предлогом отходничества. (Согласно недавним исследованиям, как раз в такого рода преступлении Павлик Морозов, знаменитый юный доносчик, обвинял своего отца, председателя сельсовета3^.)

Как ни парадоксально, официальный запрет на возвращение в свою деревню действовал только в отношении сосланных кулаков («второй категории») и не касался кулаков «первой категории», считавшихся столь опасными, что их отправляли в тюрьму или в лагерь. По крайней мере некоторые из них, отбыв 3—5 лет в заключении, возвращались домой и становились источником множества неприятностей и конфликтов33.

Вернувшимся, несомненно, безопаснее было жить не в своей деревне, где они были известны властям, а где-нибудь в другом месте. Такой путь избрал Пилюгин, крестьянин из Донецкой области, возвратившийся туда в 1934 г., после того как был выслан

272

ОГПУ несколькими годами раньше за агитацию против колхоза. Хотя семья Пилюгина не хотела расстаться с приусадебным участком в деревне, сам он решил, что благоразумнее будет куда-нибудь уехать. Пилюгин продал дом и участок односельчанину (совершив незаконную сделку) и подался в другой район области, где незаконно поселился на государственной земле и построил себе дом. (Будучи человеком с предпринимательской жилкой, он позднее продал и эти дом и землю еще кому-то за 400 руб., а затем начал все сначала***.)

Другие вернувшиеся кулаки показывались в деревне, только чтобы выправить документы, необходимые для новой жизни в городе. Например, в село Любыш Западной области возвратился в 1935 г. после 5 лет ссылки Василий Кузин, «известный кулак не только в Любыше, но во всем Дятьковском районе», бывший крупным торговцем и сдававший землю в аренду. Дочь его, по-видимому, была колхозной активисткой, а сын — членом партии. Кузин уговорил председателя сельсовета восстановить его с женой в списке граждан, имеющих право голоса, затем успешно выхлопотал себе паспорт и отбыл в ближайший город36.

Положение бывших кулаков улучшилось после того, как ЦК негласным постановлением в конце 1935 г. разрешил перековавшимся кулакам вступать в колхоз. Но данное постановление, разумеется, создало новые проблемы, и одна из наиболее досадных касалась бывшего жилья кулаков. Эти дома, конфискованные во время коллективизации, как правило, были лучшими в деревне. Они становились законной собственностью колхоза (хотя порой на них зарилось и захватывало их вышестоящее начальство), нередко отдавались под колхозное правление, клубы, школы, ясли и другие общественные учреждения. Кроме того, дома (но не участки, на которых они стояли) могли быть более или менее законно проданы. Когда же бывших кулаков принимали в колхоз, многие из них в первую очередь пытались вернуть себе прежнее жилище.

В 1936 г. в печати регулярно стали появляться сообщения о возвращении домов бывшим кулакам. Например, в Борисовском районе Курской области в 1936 г. и первой половине 1937 г. по меньшей мере 75 домов вернули кулакам, их бывшим владельцам, невзирая на протесты остальных сельчан; подобные же случаи, по словам газет, происходили повсюду в области36. Вероятно, чаще всего в действительности имела место продажа колхозом домов бывшим владельцам, хотя об этом редко говорилось открыто, но бывало и так, что раскулаченные (и те, кто по-прежнему жил в деревне, и те, кто не жил) воспринимали новую политику по отношению к кулакам как позволение ходатайствовать о безвозмездном возвращении имущества, неправомерно конфискованного у них во время коллективизации3?.

Передача домов редко обходилась без вражды и стычек, поскольку возвращение дома бывшему владельцу означало выселе-

273

ние нынешних его обитателей. Свое негодование по поводу возврата домов кулакам выражали крестьяне-свидетели на некоторых районных показательных процессах 1937 г. Так, например, на процессе в Курском районе местных руководителей обвиняли в потворстве бывшим кулакам, вернувшимся из ссылки и лагерей, заключавшемся в том, что последним позволили вступить в колхоз и в ряде случаев получить обратно свои дома; двое из облагодетельствованных таким образом кулаков проходили на этом процессе вместе с районным руководством. В Смоленской области во время такого же процесса крестьяне свидетельствовали об «огромном ущербе», нанесенном колхозам района бывшими кулаками, сделавшимися колхозными председателями38.

Крестьянин из Курской области написал гневное письмо в том же духе в «Крестьянскую газету», рассказав, как один предприимчивый колхозный председатель выкрутился во время неурожая 1936 — 1937 гг., приведшего колхоз на грань экономического краха и заставившего 20 семей бежать из области в поисках пищи и заработка. Этот председатель «начал вербовать кулаков в колхоз, говорить кулакам: "Выплачивайте за дома деньги и живите и ходите работать в колхоз"». Таким образом он продал бывшим кулакам 8 домов с прилегающими участками, обеспечив себе (будем милосерднее и скажем — колхозу), пожалуй, единственный существенный доход за весь год39.

Раз бывших кулаков принимали в колхоз, существовала возможность, что эти люди, многие из которых, должно быть, заправляли в деревне до коллективизации, снова займут руководящие должности. Разумеется, советская власть никак не могла приветствовать такое развитие событий. Приветствовали ли его крестьяне — другой вопрос, на который не так-то легко ответить. Поворот к расширению «колхозной демократии» в середине 30-х гг., придавший больше веса слову крестьян при выборах колхозного председателя, наверняка делал возможным переход власти к прежней деревенской верхушке. Насколько можно судить по имеющимся сведениям, кое-где так и было. Однако бдительность властей — а возможно, и неоднозначное отношение самих крестьян к возвращению кулаков — препятствовали широкому распространению этого явления.

Анализировать свидетельства о бывших кулаках в колхозном руководстве сложно, потому что крестьяне, когда писали доносы и жалобы на своего председателя (эта тема подробнее рассматривается ниже в данной главе), почти неизменно называли его «кулаком» , невзирая на его действительный социальный статус в прошлом, ибо это был хороший способ опорочить его в глазах властей. Тем не менее, зачастую можно выяснить, является ли такое обвинение более или менее справедливым или более или менее ложным, и, следовательно, сделать некоторые выводы о реальном положении дел.

274

Представляется в высшей степени невероятным, чтобы 100%-ный кулак — из тех, кто, как глава хозяйства, был раскулачен по 1 или 2 категории и сослан или заключен в тюрьму, — во второй половине 30-х гг., вернувшись в деревню, стал председателем колхоза40. Но был целый ряд сообщений о сыновьях сосланных кулаков на председательском посту и о колхозах, где председатель, не будучи сам кулаком, якобы являлся марионеткой «кулацкой клики». Помимо того, как мы увидим ниже, некоторые крестьяне жаловались на то, что и в колхозе остаются бедняками, а зажиточные хозяева, всегда заправлявшие в деревне, по-прежнему их третируют.

В одном колхозе Ленинградской области, к примеру, в 1935 г. один сын местного кулака был председателем, другой — бригадиром, а их отец, тоже колхозник, работал в колхозе свинопасом и получил в качестве премии (от сына-председателя) двух свиней. В другом колхозе, на этот раз в Западной области, председателем был сын бывшего старосты, недавно вернувшегося в деревню из тюрьмы, где отсидел срок за противодействие коллективизации. В Тамбовской области ряд руководящих постов, включая пост председателя колхоза, занимал в 30-е гг. сын зажиточного мельника и владельца сыроварни, благоразумно распродавшего имущество накануне коллективизации41.

В 30-е гг. нередко считалось, что человек, занимавший до коллективизации руководящую должность на селе — волостного старшины или сельского старосты, — все равно что кулак, и порой это служило основанием для раскулачивания. «Кто сидит заместителем председателя РИК'а? Давыдов Виктор — сын старшины», — писал один селькор, подводя итог своим рассуждениям, что в районном руководстве полно кулаков-вредителей. По меньшей мере в одном случае стихийные перевыборы председателя колхоза, проходившие в 1936—1938 гг. во многих селах, повели к замене непопулярного районного назначенца кандидатурой по выбору колхозников — бывшим старшиной^.

ДЕРЕВЕНСКИЕ РАСПРИ

Деревенское общество 30-х гг. было раздроблено, в нем кипели распри. Некоторые из них, несомненно, носили характер семейного или этнического соперничества, разделявшего деревню из поколения в поколение. Но многие склоки и взаимные претензии возникли в результате конфликтов, порожденных крупными общественными событиями. В первую очередь речь идет о коллективизации и раскулачивании, по самой своей природе вызывающих раскол, во время которых одни крестьяне улучшили свое положение, а многие другие были глубоко задеты. Важную роль играло и ожесточение эпохи гражданской войны, даже зависть и претензии времен довоенных столыпинских реформ не забывались.

275

Целью множества деревенских усобиц второй половины 30-х гг. была руководящая должность в колхозе и, следовательно, контроль над колхозным имуществом и распределением льгот. Раньше, во времена общины, руководящий пост не был связан с такими привилегиями, и обычно его не слишком домогались. Впрочем, при новом порядке у высокого поста имелись и свои недостатки — повышенный риск ареста. Если, как кажется, в 30-е гг. произошел настоящий взрыв распрей и фракционной борьбы на селе, то это, скорее всего, явилось результатом как распада традиционных общинных структур, способствовавших солидарности и единству деревни, так и того, что коллективизированная деревня получила в свои руки новое оружие (исключение из колхоза, доносы о кулацком происхождении или связях с врагами народа).

Сведение счетов

«К.Р.Бердников, помнишь, каким паразитом ты был до революции, как ты эксплуатировал деревню своей паровой мельницей... Помнишь, как твои закрома лопались от зерна, когда деревня пухла с голоду... Помнишь, как в годы гражданской войны ты брал у остальных ценные вещи за ведро картошки и выменивал целую упряжь за тарелку супа. Помнишь, как ты врывался в сельсовет, и сколько бедняков сажал в погреб и бил по морде... Можешь ли ты сосчитать, сколько батраков гнули на тебя спины?..

К.Ф.Петрин, не рядись в лохмотья бедняка. Они пропитались кровью коммунистов, которых ты предал в 1919 году... В 1919-м у тебя жили двое красноармейцев-коммунаров... Пришли казаки из банды Шкуро и Мамонтова, и ты свистел им и махал рукой... и показал, где прятались коммунары... Ты думал, люди об этом забыли. Нет, все это знают. Знают, что ты готов любого колхозника выдать белой сволочи...»43

Эти страстные обвинения были вывешены на стене в колхозе «Красный Октябрь» (бывшее село Ново-Животинное) Воронежской области в 1931 г., по-видимому, в связи с раскулачиванием Бердникова и Петрина. С помощью подобных упражнений в риторике какой-то местный мастер пера воспользовался случаем показать, что умеет выразить воинственное классовое сознание не хуже любого журналиста «Правды». Как бы то ни было, в Ново-Животинном, конечно, существовало ожесточение, восходящее ко временам гражданской войны. Порой это ожесточение имело еще более давнюю историю. В конце 30-х гг. один крестьянин в своем доносе на клику, заправляющую в его колхозе «Вал революции», припомнил не только то, что бухгалтер отступал вместе с армией Деникина, но и то, что председатель «до революции имел столыпинский участок 13 гектаров»44.

Затяжная вражда между С.Ф.Русановым и Федором Письменным в крымском колхозе «Красная Армия» была представлена

276

(по крайней мере сторонниками Русанова) как продолжение противоборства сторон в гражданскую войну. Русанов, бедняк, стоял за красных и был членом ревкома. Письменный происходил из зажиточной семьи, поддерживавшей белых; его брат, по словам авторов письма, командир карательного отряда Белой армии, был расстрелян коммунистами в 1921 г. В 20-е гг. Русанов, ведущий советский активист в селе, постоянно конфликтовал с местными кулаками, в том числе П.Л.Котовым, по поводу сдачи земли в аренду и эксплуатации бедняков. Когда началась коллективизация, Русанов вступил в колхоз и стал его председателем. Но и Письменный вступил в колхоз, так же как Котов и другие враги Русанова. У Письменного, «тонкого и хитрого человека», были друзья в сельсовете, и он сумел даже перетянуть на свою сторону некоторых бедняков. Когда в 1932 г. колхоз столкнулся с большими экономическими трудностями, Письменному удалось сместить Русанова с поста председателя. Русановский лагерь в ответ предал огласке историю распри в «Красной Армии» — изложенную выше — с явным намерением дискредитировать Письменного как кулака45.

Коллективизация породила новые претензии и поводы для вражды. Вступившие в колхоз первыми порой противостояли пришедшим позднее; родственники раскулаченных — тем, кто участвовал в этой операции или что-то выиграл от нее; а стукачи, особенно селькоры, доносившие на других крестьян, объявляя их кулаками, вызывали особую ненависть.

В первые дни существования колхоза «Красный кооператор» в Западной области молодой крестьянин по фамилии Борздов, комсомолец, участвовал в конфискации имущества зажиточного крестьянина Меркалова. Сын Меркалова, в середине 30-х все еще не вступивший в колхоз, затаил на него зло за это. Его вражда к Борздову все усиливалась из-за явных успехов последнего на поприще колхозного тракториста. В 1934 г. на годовщину Октябрьской революции Меркалов устроил попойку, пригласив Борздова и еще одного колхозника, Бандурина, уже проявлявшего раньше склонность к насилию и отсидевшего в тюрьме за нападение и оскорбление действием. В итоге Борздов был так жестоко избит Меркаловым и Бандуриным, что скончался от побоев46.

Подобных сообщений об актах мести за обиды, нанесенные во время коллективизации и раскулачивания, совершаемых порой спустя годы, было много. Например, партийный работник, расследовавший донос колхозника Кабанкова на председателя колхоза, пришел к выводу, что обвинения Кабанкова не обоснованы, а мотивом их послужило желание отомстить председателю за раскулачивание и высылку всех его дедов и бабок. Такой же мотив — «мстит за раскулаченного брата» — приписывался другому колхознику, постоянно жаловавшемуся на руководство своего колхоза47.

Коллективизация не только поставила одну семью против другой по разные стороны баррикад, пропасть пролегла и внутри

277

семей. Крестьяне — родители писателя Н.Воронова постоянно ссорились и в конце концов развелись из-за того, что отец ратовал за колхоз, а мать — нет. А вот более вопиющий случай — крестьянка, принадлежавшая к секте евангелистов и решительно выступавшая против колхоза, зарубила своего спящего мужа топором, по слухам, за то, что он был колхозным активистом. Павлик Морозов, знаменитый юный доносчик, о котором будет рассказано ниже в этой главе, был убит своими родными за донос на отца. Убийства в семьях, расколотых коллективизацией, распространились достаточно широко, чтобы заставить юристов спорить о том, должны или нет подобные случаи преследоваться как политические преступления48.

В Сибири разногласия по поводу коллективизации привели к братоубийству. Крестьянин-активист И.К.Коваль был одним из организаторов колхоза в селе Бажей. Его брат и другие родственники тоже сначала вступили в колхоз, но потом вышли из него и подговаривали выйти остальных. В отместку активист устроил обыск у брата. Было найдено припрятанное зерно, брата объявили лишенцем, ему грозили раскулачивание и высылка. В итоге, когда И.К.Коваль вместе с другим колхозным активистом во время уборочной страды 1932 г. сторожили на лугу колхозных лошадей и инвентарь, его брат и еще один родственник напали на них и забили до смерти49.

Там, где к конфликтам, связанным с коллективизацией, добавлялась межэтническая напряженность, возникала особенно взрывоопасная смесь. В качестве примера можно указать колхоз «Дзержинский» в Воронежской области, объединявший русских и украинских крестьян. Этот колхоз был организован в 1929 г. в селе Тумановка, бывшем крепостном селе семьи Тушневых, группой красноармейцев, уроженцев Брянской области. Позднее туда переселились несколько украинских семей из соседнего села. Три эти группы — тумановские крестьяне, брянский контингент и украинцы — так и оставались отграниченными одна от другой и антагонистическими, сводя на нет все усилия целого ряда председателей по эффективному управлению колхозом. Старожилы и брянцы, и те и другие — русские, иногда объединялись, ругая украинцев («вы, "хохлы", черт вас понаносил сюда»), но бранились и друг с другом:

«С первых дней организации коммуны и до сего времени не потухает вражда между старыми жителями сельца Тумановки, из которых три семьи во время коллективизации раскулачены и высланы и у которых остались ближайшие родственники, и прибывшими новыми семьями, которые организовали коммуну, часто в открытую ругаются, то старожилы говорят, вас черти принесли, если бы вас не было бы, то здесь и колхоза не было бы, а новые жители говорят старым, что это вам, говорят, не помещик Туш-нев, которому вы поклонялись и т.д. как богу и крали у него чего хотели»50.

278

«Классовая борьба*- в деревне 30-х годов

Теоретически коллективизация уравняла крестьянство и устранила прежние классовые конфликты в деревне между кулаками и бедняками. На практике же ситуация была сложнее. Во-первых, как говорилось в гл. 5, появилось классовое расслоение в колхозе между привилегированными группами, монополизировавшими административные посты и работу с техникой, и рядовыми колхозниками, трудившимися в поле. Правда, это расслоение смягчалось частой сменяемостью председателей и, следовательно, нестабильностью колхозной управленческой элиты.

Во-вторых, прежние крестьянские «классы» — частью реальные, частью выдуманные большевиками в 20-е гг., мысль о которых, однако, постоянно внедрялась в сознание крестьян с помощью неопровержимого факта раскулачивания, — продолжали свое призрачное существование в коллективизированном селе. Один из уникальных вкладов Сталина в марксистскую теорию — открытие, что с уничтожением социальных классов усиливается классовое сознание выживших их представителей51. Это положение, конечно, применялось к раскулаченным, чья прежняя принадлежность к социально-экономическому классу кулаков вроде бы больше не существовала. Но кроме того оно применялось, хотя и в меньшей степени, также к тем крестьянам, бедняцкий статус которых подтверждался их вступлением в колхоз на раннем этапе и назначением на должности в колхозной администрации и сельсоветах.

Мы уже сталкивались с некоторыми из многообразных случаев употребления термина «кулак» в речи крестьян 30-х гг. Термин «бедняк» встречался реже (поскольку имел позитивное, а не негативное значение и меньше годился для доносов), но, тем не менее, оставался в обращении. Он использовался главным образом для демонстрации лояльности и политической благонамеренности, как, например, в невольно комичной преамбуле к жалобе колхозницы Екатерины Беловой в Комиссию партийного контроля:

«Сама я по происхождению дочь бедного крестьянина... Все время была беднячкой и уже перед коллективизацией достигла положения ниже среднего крестьянского хозяйства»52.

Сельский руководитель-коммунист мог указывать на свое бедняцкое происхождение точно так же и с той же целью, с какой городской коммунист назвал бы себя «сыном рабочего класса». Низкое социальное происхождение служило порукой тому, что он не участвовал в делах старого режима, а продвижение в ряды новой элиты подразумевало, что он выиграл от революции и, следовательно, является пламенным советским патриотом.

Более удивителен второй случай употребления данного термина: находились крестьяне, все еще писавшие о себе как о бедняках в прежнем буквальном смысле слова (т.е. как о нуждающихся) 5 и даже 10 лет спустя после коллективизации и, более того,

279

заявлявшие, что более зажиточные семьи в деревне поносят их и смеются над ними, как до коллективизации. В одном письме 1938 г. крестьянин жаловался, что председатель колхоза, происходивший из зажиточной семьи, презирает бедняков и называет их «вредителями, лодырями и разлагателями»53.

Группа крестьян из колхоза «Серп и молот» Курской области писала в «Крестьянскую газету», что председатель, сын бывшего старосты, плохо обращается с бедняками в колхозе, особенно с семьей Гумниковых (которым принадлежат по крайней мере 3 из 5 подписей под письмом). Он (а возможно, его отец) точно так же вел себя до революции, когда «издевался над бедняками, выгонял бедных сирот [например, В.З.Гумникова] из хаты». И теперь продолжает в том же духе, не давая беднякам (в частности, Л.З.Гумникову) лошадь, чтобы поехать в больницу. Более того, он подвергает бедняков дискриминации, выдавая разрешение на отходничество только тем колхозникам, которые в состоянии дать ему взятку54.

Другая группа бедняков, из колхоза «Красная заря» Ленинградской области, жаловалась, что кулаки забрали власть в колхозе и систематически злоупотребляют ею:

«Председатель колхоза Михаил Парихин во всем потворствует кулакам и мошенникам. Бывший мясоторговец и владелец кожевенного завода кулак Тимофей Парихин приходится председателю двоюродным братом. В колхозе ему поручают самые выгодные и легкие работы... Бывшие бедняки Арсений Максимов, Мирон Голицын и др. имеют работу только летом, а зимой всю работу председатель колхоза распределяет между своими сватьями и кумовьями»55.

Молодые крестьянские активисты и селькоры, хотя и сравнительно немногочисленные, в деревенских сварах служили словно бы громоотводом, притягивающим к себе молнии. Один из них, Лебусенков, председатель сельсовета в Западной области, в 1936 г. написал в газету паническое письмо о преследовании его кулаками. Лебусенков был одним из трех коммунистов в районе. Его величайшим врагом в деревне был Петров, школьный учитель, до коллективизации являвшийся зажиточным крестьянином и продолжавший вести единоличное хозяйство, преподавая в школе. Вражда началась после того, как Лебусенков сообщил властям, что Петров бьет своих учеников, и тот получил выговор от районного отдела народного образования.

Петров по доколхозным или дореволюционным меркам был человек с положением: Лебусенков называет его «бывшим царским офицером», очевидно, имея в виду, что он выслужил чин во время Первой мировой войны. А его брат и племянник после раскулачивания стали бандитами, так что Лебусенков боялся за свою жизнь: «Прямо мне говорил Петров: "Я тебя еще живого не выпущу — имей в виду", — а у него брат и племянник — бандиты, и я боюсь...» После инцидента с Петровым Лебусенков чувствовал

280

себя обязанным уйти с поста председателя сельсовета, но боялся, особенно потому, что участвовал в раскулачивании в той же деревне:

«Ведь я человек не грамотный, молодой, могут отыграться на мне, это я понимаю, и особенно сейчас, нет у нас секретаря Райкома ВКП(б) т. Большунова, который бы, конечно, не отдал меня в плен кулакам и жуликам, а ведь я уже работаю 8 лет на Советской работе, много обострился с мужиками в момент раскулачивания, да и много людей мстят...»56

В сходной ситуации оказался еще один селькор, Максимов, молодой крестьянин из Дорогобужского района, который, вступив в 1932 г. в комсомол, прочел «книги Ленина, Сталина, Маркс Энгельса» (sic!) и убедился в реальном существовании классовой борьбы. Это заставило его написать районному прокурору донос на колхозного председателя, бывшего мельника по фамилии Ермаков, как на кулака, разбазаривающего и расхищающего колхозное имущество и отдавшего все лучшие должности в колхозе членам своей семьи (его мать занималась молокопоставками, сын был счетоводом, отец — колхозным сторожем, а жена заведовала молочной фермой).

Прокурор не отреагировал на сигнал Максимова, зато отреагировали Ермаковы. Максимова немедленно исключили из колхоза. Невзирая на неудачу, он остался в деревне, продолжая досаждать колхозному руководству. Он тайно «собрал актив колхоза около реки в лесочке». Он расследовал проникновение председателя украдкой, среди ночи, на колхозный склад. В этом последнем случае Ермаков, догадавшись, что за ним шпионят, взял ружье и выстрелил в Максимова. «Что теперь мне делать, — в отчаянии писал тот, — они стали мне угрожать убийством и поджогом моего дома»57.

В Калининской области одного селькора выжили из колхоза руководители, которых он критиковал, и вся тяжесть их гнева обрушилась на его 65-летнюю мать. Она написала в «Крестьянскую газету», рассказав историю своего преследования:

«Мой сын, Румянцев Иван, в течение долгого времени является селькором разных советских редакций. Посредством чего он разоблачал, невзирая на лица, все чуждое, что мешает развитию социалистического строительства. Но этому настал конец.

Я и мой сын в 1930 г. вступили во вновь организуемый колхоз "Победа", в котором честно работали до 1936 г. Как сына, равно и меня за последнее время правленцы изнуряли. На основе чего сын был вынужден подать заявление об отпуске его в город Ленинград на жительство, несмотря что я остаюсь одинокая. После отъезда сына меня, 65-летнюю женщину, правление колхоза вычистило с колхоза (те же люди, которых мой сын разоблачил). В то же время, т.е. в конце 1936 г., сельсовет начислил мне госплатежей 912 рублей, что противоречило всем советским законам. Срок уплаты дали в течение 24 часов. По истечении указанного

281

времени сельсовет произвел тщательный обыск в моем доме, взломали в амбаре замки и отобрали имущество вплоть до тельного белья...»58

Фракционный дух

«Вредный и беспринципный фракционный дух» царил, по заключению следователя НКВД, в мае 1936 г. в колхозе «Ленинские дни» Западной области. История конфликта в «Ленинских днях» восходила к периоду коллективизации, возможно, к антагонизму между тремя маленькими деревушками, объединенными в один колхоз. Он обострился в 1935 г., когда предводитель одной фракции Денис Дольниченков стал председателем. Семеро крестьян, занимавшие административные посты в колхозе, были его сторонниками и, очевидно, его креатурами, поддерживали его и двое рядовых колхозников. Оппозиционная фракция возглавлялась Петром Журавлевым, колхозным ревизором, о котором говорилось, что он инвалид, и состояла из 11 рядовых колхозников, включая трех братьев Журавлева. Остальные колхозники, кажется, всего 80 человек, сохраняли нейтралитет.

В августе 1935 г. Петр Журавлев, воспользовавшись своей должностью ревизора, сообщил в райсовет, что в поле осталось несжатым много хлеба. Было проведено расследование, повлекшее за собой увольнение бригадира Михаила Харитоненкова, принадлежавшего к фракции Дольниченкова.

Дольниченковская группировка восприняла это как крупную провокацию и нанесла ответный удар. В результате ее интриг братья Журавлева Николай и Егор в августе 1935 г. были отданы под суд за хулиганство, осуждены и посажены в тюрьму. Через 2 дня после вынесения приговора люди Дольниченкова инсценировали покушение на Харитоненкова и попытались свалить вину на Петра Журавлева, цитируя злобные угрозы, высказанные им вечером после осуждения братьев.

В марте 1936 г. Николай Журавлев, освобожденный из тюрьмы досрочно, вернулся в деревню. Он ухаживал за Екатериной Ивановой, племянницей знатной колхозницы Домны Голубевой, ударницы и депутата, не принадлежавшей ни к одной из фракций. Вечером в день его возвращения в клубе были танцы. После них Николай проводил Екатерину и Домну домой, и его пригласили остаться ночевать. Домна уступила влюбленным свою кровать и ушла спать в другую комнату. К несчастью, все забыли о слабоумной Домниной сестре Ульяне, делившей с ней спальню. Ульяна, которая не ходила на танцы и к моменту их возвращения уже спала, проснулась, «заметив на койке сестры "ненормальное", подняла шум и затем, выбежав на улицу, подняла тревогу», перебудив всех соседей. Не разобравшись, что происходит, Домна во-

282

рвалась в комнату и бросилась на Николая с палкой. Тот оттолкнул ее, она упала и сломала руку.

Фракция Дольниченкова увидела новую возможность дискредитировать Журавлевых и обвинила Николая в попытке убийства сельской активистки (Домны Голубевой). Но этот трюк не удался. По словам следователя НКВД, «конфликт был ликвидирован тем, что Журавлев женился на Ивановой Екатерине»59.

История в «Ленинских днях» выделяется тем, что участвовавших в ней явно интересовала борьба как таковая, а не достижение какой-либо цели. Более типично для враждующих сторон было иметь в виду ясную цель — добиться власти в колхозе и контроля над его имуществом и распределением должностей. Архивы «Крестьянской газеты» содержат множество примеров такого рода. Зачастую соперничающие фракции в селе/колхозе сменяли друг друга у кормила власти, словно при двухпартийной системе, где район играл роль электората. Одна фракция добивалась назначения своего ставленника председателем, раздавала своим членам самые важные и вожделенные посты, от бригадира до сторожа. Через некоторое время случались какие-нибудь неприятности — не выполнялись планы госпоставок, сгнивал урожай картофеля, слишком много колхозников уходили в отход, и колхоз оставался без рабочих рук, или руководство чересчур открыто проматывало колхозное добро. Противная сторона, видя в этом свой шанс, писала жалобы и доносы властям, которые проводили расследование и обнаруживали, что хищения и плохое управление действительно имели место. Район назначал председателя из оппозиционной фракции, и все начиналось сначала.

В некоторых случаях соперничающие фракции представляли разные социально-политические группы на селе. Так было, например, по словам райкомовских аналитиков, консультировавшихся с «Крестьянской газетой», в колхозе «Красный пахарь» Смоленской (бывшей Западной) области. «Кулацкую» фракцию возглавлял Т.И.Шалыпин, в прошлом твердозаданец. К «советской» фракции принадлежал бригадир Зуев, который «в прошлом... вел активную борьбу против кулацко-зажиточной части деревни, за что его и сейчас многие ненавидят». Вероятно, из-за своего прошлого Зуев не стал занимать пост председателя, когда его фракция была у власти. Эта честь досталась некоему Полякову, возможно, в прошлом зажиточному крестьянину, поскольку райком (поддерживавший его) не стал давать ему социально-политической характеристики. Конфликт Шалыпина — Зуева, развитие которого в эпоху Большого Террора очерчено в следующем разделе, годами то и дело возникал на повестке дня в районе, как сообщал страдальческим тоном «Крестьянской газете» заведующий отделом жалоб Смоленского райзо60.

Распри нередко порождали сильнейшее взаимное ожесточение. «Ненависть окружает меня за эти дела, если бы не кузнец, то давно бы выгнали», — писал крестьянин из Краснодара61. Ожес-

283

точение это отчасти следует объяснять чрезвычайной серьезностью ущерба, который враждующие стороны могли нанести друг другу. Набор карательных мер против своих врагов, непосредственно доступных руководству колхоза или сельсовета, варьировал от повседневной дискриминации (назначение на плохие работы, отказ дать колхозную лошадь или разрешение на отходничество) до серьезных санкций, таких как исключение из колхоза и конфискация имущества. А при поддержке района можно было наказать противников куда суровее — посредством уголовного преследования и приговора к заключению в тюрьму или лагерь: аппарат насилия Советского государства легко приводился в действие с помощью ловко составленного доноса или нужных связей в районе. Читая письма в «Крестьянскую газету», поражаешься тому, с какой беспощадностью и неистовостью воюющие колхозные фракции вновь и вновь наносили друг другу удары, либо непосредственно, либо манипулируя государственным аппаратом насилия.

Можно привести в пример 8-летнее сражение между руководством колхоза «Пролетарский рассвет» в Сталинградской области и колхозником А.С.Захаровым. Началось оно в 1930 г., по-видимому, в связи с коллективизацией. У Захарова, очевидно, вошло в обычай обличать грехи колхозных начальников, пользовавшихся покровительством руководства на районном уровне, как на колхозных собраниях, так и в письмах с жалобами в вышестоящие инстанции. В свою очередь, местное начальство завело обыкновение возбуждать против Захарова уголовное преследование, по каким обвинениям, нам неизвестно. За период 1930 — 1938 гг. Захаров 6 раз был под следствием, 3 раза осужден и в общем и целом провел в тюрьме 4 года. При последнем его аресте, в 1937 или 1938 г., его семью исключили из колхоза. Жена его продала все, что было, и уехала в свою родную деревню, в соседний район. Впрочем, Захаровым повезло: покровители их преследователей в районе пали жертвами Большого Террора. После этого Захарова выпустили из тюрьмы, и он перебрался в деревню жены, где смог вступить в колхоз «Комсомол»62.

ДОНОСЫ

Доносы — осведомление властей о проступках других граждан — в 30-е гг. стали элементом культуры быта российской деревни. Хотя наибольшую известность приобрела история юного доносчика Павлика Морозова, доносительство не было преимущественно свойственно подросткам, пионерам или комсомольцам. Большинство из писавших доносы, судя по почте «Крестьянской газеты», являлись простыми крестьянами, как правило, взрослыми мужчинами. В отличие от Павлика Морозова, донесшего на отца, большая часть корреспондентов «Крестьянской газеты» изо-

284

бличали своих начальников, а в отличие от писем селькоров 20-х гг., опиравшихся в своих доносах на советские, недеревенские ценности, в основе их обвинений лежала крестьянская, а не коммунистическая мораль.

Существовал ряд возможных мотивов написания доноса. Одним из них служила идеологическая преданность, как в случае с мифологизированным Павликом и многими реальными селькорами. Другим — поиски правосудия в стране, где правовая система действовала плохо. Третьим — личная злоба и сведение счетов. С функциональной точки зрения, на практику доносительства (поощряемую государством) можно смотреть «сверху вниз» как на механизм государственного контроля и средство выявления общественного мнения. Но возможен и взгляд на функцию доноса «снизу вверх»: если государство использовало подобную практику для контроля за своими гражданами, то и отдельные граждане могли использовать ее в целях манипулирования государством.

Павлик Морозов

Имя Павлика Морозова — мальчика, донесшего на своего отца-кулака и в отместку убитого дядьями в сентябре 1932 г., — известно всем советским людям. Павлик действовал, как утверждалось, подобно любому честному юному пионеру того периода, т.е. в ситуации, когда преданность семье вступила в конфликт с преданностью государству, благородно поставил интересы государства на первое место. Его убийство привело к организации показательного процесса в деревне Морозовых, Герасимовке, в Свердловской области, освещавшегося местными журналистами и привлекшего внимание ЦК комсомола. На Съезде советских писателей в 1934 г. М.Горький привел Павлика Морозова в пример как образец советского героизма, и на десятилетия он стал своего рода святым покровителем пионерской организации, его увековечивали в памятниках, превозносили на митингах и в детских кни-

Когда писатель Юрий Дружников в 70-е гг. тщательно исследовал легенду о Павлике Морозове, оказалось, что подлинная история событий несколько иная — но не менее интересная и характерная для того времени. Отец Павла, как выяснилось, не был кулаком. Он был председателем сельсовета в глухой деревушке на Северном Урале, еще не коллективизированной, служившей прибежищем для раскулаченных крестьян, высылавшихся из других частей страны. За несколько лет до случившегося Григорий Морозов оставил жену и детей и сошелся с более молодой женщиной из той же деревни. Возмущенному Павлу, старшему сыну лет 13 — 14, пришлось занять место отца в хозяйстве и управляться со злой (и, по всем свидетельствам, ленивой) матерью. Он не был

285

пионером, пионеров тогда среди крестьянских детей вообще было мало, не говоря уже о такой глухомани, как Герасимовка.

Павел не доносил, что отец прячет зерно, как часто полагают, хотя мысль о доносе, возможно, пришла ему в голову после того, как учитель в школе расспрашивал детей о потайных складах зерна в деревне. Он обвинил отца в том, что тот, будучи председателем сельсовета, выписал одному из недавно прибывших ссыльных кулаков справку, что он является герасимовским бедняком и ему разрешено покинуть деревню для занятий отходничеством. Может быть, донести на отца, бросившего семью, было собственной идеей Павла, а может быть, его подбили на это мать или двоюродный брат, который сам хотел стать председателем сельсовета. Так или иначе, в конце 1931 г. отец был арестован и бесследно исчез в лагере. Через несколько месяцев Павла и его младшего брата нашли в лесу убитыми. Кто именно их убил, неясно, но среди тех, кто обвинялся в этом преступлении, были дед и бабка Морозова со стороны отца, молодой двоюродный брат и два ДЯДИ64.

Примерно в то же время появились сообщения о ряде случаев идеологически мотивированного осведомительства среди подростков. Некоторых осведомителей хвалили и награждали: например, Сережа Фадеев, рассказавший директору школы, где его отец припрятал картофель, получил путевку в Артек, знаменитый пионерский лагерь в Крыму65. Но другие разделили судьбу Павлика Морозова.

Никита Сенин, 15-летний пионер из Западной области, охарактеризованный как школьный активист и прилежный ученик, еще в 13 лет стал селькором районной газеты. (Он также с 14 лет был корреспондентом Сухиничской метеорологической станции и, несомненно, прожил бы дольше, если бы ограничился записью информации о погоде.) В своих письмах Никита вскрывал злоупотребления в сельсовете, школе, на местной почте, которой заведовал «человек, полностью разложившийся» — с весьма уместной фамилией Кулаков, бывший также вожатым местного пионерского отряда. Никита написал на Кулакова донос в райком комсомола, где говорилось, что пионеры его деревни считают последнего неподходящим вожатым, потому что он пьет и бьет их. Будучи начальником почтового отделения, Кулаков, естественно, вскрывал и читал всю корреспонденцию, так что он узнал о поступке Никиты и пригрозил ему плохими последствиями, если он и дальше будет писать такие письма. В конце концов, Кулаков приобрел ружье (это обошлось ему в 150 руб.). Спустя несколько дней он упросил Никиту доставить мешок с почтой в райцентр, Козельск, подкараулил его на дороге и убил66.

Поток доносов крестьянских детей на своих родственников и соседей достиг пика в начале 30-х гг. Позже, несмотря на официальные славословия в адрес Павлика Морозова, такого рода действия поощрялись меньше и даже в какой-то степени не приветст-

286

вовались67. Во время Большого Террора от детей ожидалось изобличение отцов и матерей, арестованных как враги народа, но лишь после того, как свершился факт ареста, — их активно не поощряли давать ход делу, донося на родителей.

Письма крестьян о злоупотреблении властью

Наушничество являлось укоренившейся традицией в Советской (и даже досоветской) России. Рядовых граждан поощряли сигнализировать вышестоящему начальству о разложении и некомпетентности бюрократии низшего звена, и письма в газеты представляли собой один из общепринятых способов сделать это. Крестьяне-наушники, писавшие в газеты, в 20-е гг. получили название селькоров.

Фигура селькора ассоциировалась с советскими, передовыми ценностями и критикой деревенской отсталости и убожества. Он жил в деревне, но был там в какой-то степени чужаком, зачастую демобилизованным красноармейцем или учителем. Чувствуя внутреннее родство с новым строем и его революционными целями, селькор 20-х гг. хотел быть «глазами и ушами Советской власти» в деревне, т.е. разоблачать в письмах различные антисоветские и реакционные явления (засилье кулаков в общине и эксплуатацию бедняков; разложение и пьянство должностных лиц; коммунистов, позорящих партию тем, что избивают своих жен или крестят детей, и т.д.). По идее, то были не личные претензии селькора, а советские претензии, и селькор был не доносчиком и предателем крестьянской общины, а исключительно активным общественником и смелым гражданином. Конечно, крестьяне далеко не всегда смотрели на дело таким образом. Известные селькоры нередко подвергались остракизму, а порой и погибали от рук односельчан.

Традиция воинствующего селькорства еще процветала (хотя и с изрядными потерями) в годы коллективизации. Но к середине 30-х гг. она значительно ослабла, вероятно, потому, что многие естественные кандидаты на эту роль покинули деревню. Селькоры классического типа встречались все реже, и такие газеты, как «Крестьянская газета» или «Беднота», больше не хранили списков имен, адресов и биографических данных «наших» селькоров, как в 20-е гг. Термин «селькор» становился все неопределеннее и все чаще применялся к любому, кто был готов взять ручку и бумагу и купить 20-копеечную марку, чтобы отправить в газету письмо с разоблачением «злоупотребления властью». В 1938 г. примерно 2 из каждых 5 писем, получаемых газетой, попадали в рубрику «злоупотребление властью» и являлись по сути доносами на колхозных председателей и других административных работников68.

Кто писал эти письма? В противоположность дореволюционному обычаю составления крестьянских ходатайств, почти все пись-

287

ма приходили от отдельных лиц и маленьких групп, а не крестьянских общин в целом69. (В коллективной жалобе колхоза советская власть могла усмотреть подстрекательство к мятежу.) Среди авторов индивидуальных писем классические селькоры и истинные общественники составляли довольно незначительное меньшинство. Как уже отмечалось, классический селькор — теперь, в отличие от 20-х гг., почти всегда комсомолец или коммунист — являлся исчезающим, хотя еще и не совсем вымершим видом. Граждане-общественники — те, кто вроде бы не имел зуб на кого-либо и не преследовал личных целей, а заботился об исправлении несправедливостей и улучшении положения дел, — обычно представляли собой либо живущих в деревне пожилых людей, порой вышедших на пенсию рабочих, либо бывших сельчан, живущих в городе или служащих в армии, которых крестьяне попросили действовать от их имени. Самое трогательное впечатление производит пожилой крестьянин, написавший свою жалобу на злоупотребления в колхозе в середине родительского письма сыну-горожанину:

«Ты, сынок родимый Митя, сходи, что я тебя просил, в редакцию и объясни все, что я тебе писал, и попроси, чтобы обратили внимание, это вредительство надо выводить, тогда будем жить хорошо, а то они опять, кулаки, по-кулацки стали делать»70.

«Лжеселькорами» власти именовали довольно большое число категорий жалобщиков, располагавшихся на другом конце спектра: самозванцев, кляузников, ненормальных. Самозванцы — это те, кто пользовался самовольно присвоенным статусом селькора, оправдывая свои неудачи или плохую работу: например, крестьянин, жаловавшийся, будто его исключили из колхоза за то, что он сигнализировал о непорядках, тогда как на самом деле (по словам работника, проводившего официальное расследование) истинной причиной его исключения было то, что он не ходил на работу, притворяясь больным, и каждый летний день проводил на реке с удочкой71. «На меня гонение, как на селькора» — обычная песня тех, у кого было много взысканий и темных пятен в биографии.

Кляузники — деревенские сплетники (как правило, мужчины, вопреки расхожему стереотипу), собиравшие любые порочащие кого-либо сведения, даже самые тривиальные, и считавшие своим долгом давать им ход. Поначалу их письма, как правило, бывали посвящены какому-либо лицу, облеченному властью, председателю колхоза или бригадиру, но быстро сбивались на всякие посторонние темы вроде кражи капусты с чьего-то огорода. Кляузники часто упоминали о своем неустанном труде, заключавшемся в написании каждый год десятков писем в газеты, районные и областные органы власти, прокуратуру, НКВД и т.д.

Писали письма и ненормальные всякого рода, например, параноики вроде крестьянина Воробьева из Тамбовской области, жаловавшегося, будто другие колхозники с ним не разговаривают, чтобы довести его до болезни. «Почти каждый день он пишет

288

письма в органы, в письмах заявляет, что все районные руководители враги народа, — писал районный прокурор в «Крестьянскую газету». — Я предупредил Воробьева насчет его глупой писанины, отнимающей массу времени у следственных органов и других организаций, куда он пишет жалобы...»72. Еще один автор доносов был дискредитирован, когда журналист областной газеты приехал с расследованием в деревню и обнаружил, что имеет дело с фантазером, вообразившим себя директором школы и одновременно важным чином НКВД:

«Везде и всюду он заявляет колхозникам, что работал "начальником следственного органа", и что если у кого есть жалобы, пусть ему отдадут, а он их пустит в ход»73.

Три самые крупные категории авторов писем можно обозначить так: истцы, просители и интриганы.

Истцы считали свои законные права нарушенными в какой-то конкретной ситуации и добивались правосудия. Они, по всей видимости, использовали письма как замену судебных исков или дополнительную к ним меру — что лишний раз показывает, как плохо действовала в деревне правовая система74, — и предпочитали основывать свои аргументы скорее на букве закона, чем на принципах естественной справедливости. Истцы были грамотнее большинства авторов писем и писали более бесстрастным тоном. Главное место в этой группе занимали отходники, конфликтующие с колхозом.

Просителями были простые колхозники, считавшие себя бесправными жертвами местного начальства и взывавшие к властям «наверху», чтобы те исправили зло. Злом в их глазах было какое-либо нарушение справедливости или принятого порядка вещей, вне зависимости от того, являлось ли оно также нарушением закона или нет. Большинство среди просителей составляли рядовые колхозные работники, необразованные и неискушенные. Женщины были представлены в этой группе лучше, чем в других. Письма просителей обвиняли председателей и бригадиров в неоказании помощи в нужде; брани, побоях и оскорблениях; воровстве и обмане при начислении трудодней; кумовстве и, как правило, создании неравного положения колхозных дворов; в том, что они в своем колхозе «ведут себя как царьки».

Просители обращались к представителям государства и по другим поводам, например за помощью или советом. По возможности они делали это лично, а не только в письменной форме. Например, в 1933 г. политотделы МТС в Центрально-Черноземной области сообщали, что в день туда приходят по 15 — 20 колхозников с вопросами, просьбами и жалобами — в том числе, с удивлением отмечали они, с заявлениями о разводе75.

Интриганы соперничали с теми крестьянами, которые в текущий момент занимали важнейшие посты в колхозе и сельсовете. Они писали жалобы в надежде дискредитировать и добиться смещения этих должностных лиц и часто оказывались вовлечены в

289

порочный круг взаимных доносов и склок, описанных в этой главе выше. Как правило, уверенные в себе, умеющие выражать свои мысли, они вовсю пользовались советским жаргоном, их письма пестрели выражениями вроде «зажим критики», «контрреволюционный» и имели характер доносов в прямом смысле слова — передачи порочащей информации о других лицах в органы внутренних дел. Один сельский «интриган» из Западной области, Шишков, изобличал председателя сельсовета Ботенкова как «социально-чуждый элемент». В результате Ботенков был уволен, а председателем сельсовета назначен Шишков. Но Ботенков тоже был интриганом. Когда жена Шишкова, напившись в одном застолье, стала подпевать антиправительственные частушки, Ботенков тут же написал донос властям, надеясь добиться увольнения Шишкова и своего восстановления в прежней должности76.

Использование доносов

Писание доносов, ходатайств и жалоб в сталинской России имело то большое преимущество, что при этом были хорошие шансы получить желаемый результат. Власти внимательно читали такие письма граждан. Это была одна из немногих форм участия в политической жизни, доступных рядовым гражданам; и среди писем разного характера донос оставался самым мощным орудием.

Конечно, гарантий благоприятного исхода для авторов доносов и ходатайств не существовало. Даже если вышестоящая инстанция вмешивалась, выступая в защиту просителя, местные власти могли игнорировать ее указания. Что касается доносов, написание их было не лишено риска. В архивах «Крестьянской газеты» есть упоминания о ряде случаев, когда расследование, вызванное письмом крестьянина, заканчивалось арестом автора районным НКВД как смутьяна, тунеядца или представителя «социально-чуждого элемента»77. Частые просьбы, чтобы имя автора письма не называлось, отражали вполне обоснованный страх, что районные власти могут принять подобные меры, защищая себя и своих ставленников.

Однако спортивный шанс на успешный исход доносительства существовал, не только потому, что власти приветствовали информацию такого рода и предупредительно на нее откликались, но и потому, что режим подчинялся неким автоматическим рефлексам, которыми умный гражданин мог воспользоваться в своих интересах. Важнейшим из них являлась обостренная чувствительность в вопросе о классовых врагах. Если вы хотели руками государства устранить своего врага в деревне, достаточно было назвать его кулаком.

В 30-е гг. объявлять своих противников в деревенских распрях или борьбе за власть кулаками стало обычной практикой. В ряде

290

случаев такие заявления имели под собой некоторое основание: лицо, о котором шла речь, действительно до революции либо в 20-е гг. имело процветающее хозяйство или свое дело, либо кто-то из его ближайших родственников был раскулачен в начале 30-х. Но чаще имели место большие натяжки в самой тривиальной биографии, когда, например, какой-нибудь давно умерший дядя был торговцем или тещин брат — раскулачен.

Вся прелесть голословных утверждений о чьем-то «кулацком» происхождении заключалась в том, что можно было с уверенностью рассчитывать на самую энергичную реакцию советской администрации. Судя по поведению Западного обкома, известному нам благодаря Смоленскому архиву, власти неизменно посылали в деревню следователя, когда звучали такие заявления, и следователи добросовестно прокладывали путь через нагромождения обвинений и контробвинений, стремясь ухватить неуловимую истину в вопросе о том, кто кулак, а кто нет. Читая их многостраничные отчеты (которые, между прочим, содержат некоторые интереснейшие социологические исследования российской деревни 30-х гг.), трудно не увидеть, что партия, одержимая страхом перед кулаками, стала плясать под дудку крестьян, которые вертели ей, как хотели.

Та же мысль появлялась и у следователей, для которых подобные доносы стали удручающей рутиной. Вообще-то со стороны коммуниста — следователя или руководителя — было неразумно сразу отклонять доносы на «кулаков», поскольку он сам рисковал в таком случае быть обвиненным в том, что симпатизирует кулакам. Однако порой какой-нибудь руководитель все-таки нетерпеливо отмахивался от такого доноса, как это сделал районный прокурор, резко прокомментировавший письмо, которое переслала ему «Крестьянская газета», следующим образом: «Павлов кулаком никогда не был, и вообще в селении Меретяки кулацких групп не существует, а существует отсутствие труддисциплины, и нет дружественных связей среди колхозников»78.

Офицер НКВД, выехавший расследовать донос в колхоз «Ленинские дни» Западной области, тоже был настроен скептически. Отметив, что село погрязло в своего рода фракционной борьбе, в которой каждая сторона то и дело обвиняет другую в связях с кулаками и торговцами, он заключил, что обвинения эти в общем пустые, хотя и не всегда совершенно безосновательные. Но самое интересное в его рапорте то, что, несмотря на такой вывод и в целом положительное суждение о способностях председателя колхоза, на которого поступил донос, он все же рекомендовал сместить последнего. Из-за дореволюционных занятий своих родных торговлей, объяснял он, председатель всегда будет мишенью доносов со стороны своих соперников в этом разбившемся на фракции селе, и сохранение его на этом посту не стоит таких хлопот^.

Во времена Большого Террора доносы, где шла речь о связях с «врагами народа», неизвестных посетителях или каком-нибудь

291

сборище, которому можно было присвоить ярлык конспиративного, еще успешнее, чем обвинения в «кулацком» происхождении, провоцировали рефлекторную реакцию властей. Это не укрылось от крестьян-доносчиков, и многие из них мгновенно овладели соответствующей терминологией. Ближе к концу 1936 г. кто-то написал в «Крестьянскую газету», обвиняя председателя колхоза по фамилии Суханов «в сочувствии троцкистско-зиновьевскому террористическому центру», — НКВД счел обвинение беспочвенным, доложив в то же время, что в результате несчастного и его детей «травят» в селе и в школе80.

«Троцкист Я.К.Коробцов... стал на путь террора», — восклицал в начале 1937 г. один из корреспондентов «Крестьянской газеты», колхозник из Курской области81. (Это значило, как выяснилось, что Коробцов совершил нападение на колхозного сторожа, пытаясь украсть со склада семенное зерно.) Крестьянин из Краснодарского края, обвиняя правление своего колхоза в том, что оно платит по трудодням только натурой, а не деньгами, замечал:

«Вот, читая газету "Крестьянскую" о процессе вредителей, диверсантов, отъявленных убийц наших родных вождей, невольно и думаешь — нет ли и их здесь руки...»82

Ничто дальше в письме не заставляет предположить, будто сам автор принимал эту идею всерьез и собирался конкретизировать намек. Это была лишь уловка, призванная привлечь внимание властей и скорее побудить их расследовать финансовую деятельность колхозной администрации.

Сельским интриганам Большой Террор предоставлял золотой шанс прогнать действующих председателей колхоза и сельсовета, связав их с опальными «врагами народа» в районном руководстве. Это выглядело вполне правдоподобно, поскольку административные работники низшего звена почти всегда назначались районными руководителями и часто вполне заслуживали названия их клиентов в системе бюрократического патронажа. Есть много примеров переориентации давних деревенских распрей в соответствии с новым политическим моментом. Селькор, давно имевший зуб на парторга своего колхоза, писал, что теперь он понял: его враг все это время выполнял «троцкистские задания бывшего секретаря Райкома». Другие закоренелые склочники добавили новый аспект в свои доносы на руководителей колхоза, указывая, что те являлись протеже двух бывших районных руководителей, недавно разоблаченных как враги народа^.

10. Потемкинская деревня

ПОТЕМКИНСТВО

Если типичная российская деревня 30-х гг. была голодной, унылой, обезлюдевшей и деморализованной, то существовала и другая деревня, счастливая и процветающая, кишащая народом, оглашаемая веселыми звуками аккордеона и балалайки, — в воображении. Я называю ее потемкинской деревней, однако в советской жизни ее значение не ограничивалось созданием декоративного фасада, призванного произвести впечатление на важных гостей. Потемкинская деревня существовала в угоду образованному советскому обществу — и даже, в какой-то степени, в угоду крестьянам. Как и другие образы в стиле социалистического реализма сталинского периода, образ Новой Советской Деревни, так любовно создававшийся в газетах, кино, политических речах и официальной статистике, отражал не жизнь, как она есть, а ту жизнь, какую надеялись увидеть добрые советские граждане. Потемкинская деревня была как бы анонсом грядущих благ социализма1.

Много лет спустя один выходец из крестьян, чья успешная городская карьера началась в 30-е гг., вспоминал, в какое глубокое горе повергло его в 1936 г. заявление Сталина, отбросившего метафору социалистического реализма насчет «строящегося» в СССР социализма, о том, что социализм в основном уже построен:

«Я тогда только вернулся из своей вятской деревни, заброшенной в глуши лесов, отрезанной бездорожьем от мира. Там в избах — грязь, тараканы, из-за отсутствия керосина пришлось вернуться от лампы к лучине. Но я вроде бы ничего этого не замечал — ведь нам впереди светил маяк, светлое будущее, которое мы строим своими руками. Пусть нам придется трудиться с напряжением всех сил еще пять, десять лет, все равно мы своего добьемся! И вдруг оказалось: то, что меня окружает, — это и есть социализм, правда, построенный лишь в основном. Никогда — ни до, ни после — не переживал я такого разочарования, такого горя»2.

Среди крестьян, живущих в деревне, такая приверженность метафорам социалистического реализма встречалась редко, а то и вовсе не встречалась. На селе потемкинская картина крестьянской жизни воспринималась скептически и стала привычной мишенью крестьянских шуток и саркастических замечаний. Но в то же время потемкинство от случая к случаю приносило свои плоды крестьянам и в реальной действительности. Им порой перепадали крошки с богато накрытых столов потемкинской деревни. Некото-

293

рым из них доводилось пользоваться товарами и удобствами, в потемкинской версии доступными крестьянским массам, хотя в основном все эти блага приходили в деревню лишь в воображении крестьян.

Главную роль в создании потемкинской деревни играла пресса наряду с профессиональными писателями, артистами, кинорежиссерами. Публикуемая советская статистика, появлявшаяся в 30-е гг. под заголовками типа: «Наши достижения» или «Социалистическое строительство», в первую очередь служила потемкинским целям. Съезды крестьян-стахановцев, где рекордсмены — трактористы и доярки — с нежностью распространялись о премиях, полученных ими за работу, представляли собой еще одну сторону того же процесса.

После того как писатель Ф.Гладков навестил в 1935 г. свою родную деревню на Волге, он написал как потемкинский очерк о ней, так и куда более взволнованный рассказ, в котором внимание акцентировалось на заброшенности школы и тяжелом положении учителей3. В потемкинской версии он оперировал одним из излюбленных тропов сталинского социалистического реализма — антитезой деревенской нищеты в прошлом и колхозных триумфов в настоящем/будущем. Когда-то, писал Гладков, здесь были «нищие, жалкие поселения: чумазые мазанки, с гнилыми крышами, смердящие навозом, без палисадников. Улицы были голы, пыльны, скучны, неприветливы». Теперь все изменилось (меняется):

«Теперь почти в каждом селе видишь зеленые насаждения перед фасадом, фруктовые сады. Избы часто покрыты железом или новой чесаной под глину соломой, выбеленные или гладко обмазанные глиной, как отштукатуренные. Улица очищается, становится просторной, зеленой, площади обсаживаются деревцами... В окнах — белые занавески, часто тюлевые. На подоконниках — цветы».

Внутри на стенах висели «революционные картины, портреты вождей, фотографии», имелась книжная полка («колхозник много и жадно читает») с трудами вроде сталинских «Вопросов ленинизма». Повсеместно вошли в употребление велосипеды. Словом, «дыхание города чувствуется во всем, даже в облике и одежде колхозников».

Белые тюлевые занавески и цветы на подоконниках в потемкинской деревне были обычной деталью обстановки. В доме на столе часто красовались радиоприемник или швейная машинка, стояли кровати. Потемкинские дома строились по современному типу, делились на комнаты в отличие от традиционных крестьянских изб. Вот типичные сообщения местных газет из тех, что регулярно появлялись в печати, освещая перемены в крестьянском быту. Колхозник из Воронежской области Н.А.Федерякин, бывший бедняк, построил себе дом с 4 комнатами, железной крышей и оштукатуренными стенами; еще трое крестьян в том же колхозе строят «кирпичные дома из 3 — 4 просторных комнат».

294

И.Д.Балюк, колхозник с Алтая, купил в дом «мягкий диван, венские стулья, патефон». У Веры Панкратовой, ударницы из колхоза «Истра», по словам одной газеты, даже был телефон, который провели в ее избу в 1935 г. Она стала первой (и, скорее всего, единственной) крестьянкой в Горьковском крае, удостоенной такой чести*.

Потемкинский колхоз мог похвастать множеством новых административных зданий, культурных и медицинских учреждений, учебных заведений. Например, в одном сибирском овцеводческом колхозе-«миллионере», как с гордостью говорилось в письме члена этого колхоза, опубликованном в общесоюзной газете, было 15 общественных зданий, в том числе школа-семилетка, читальня, библиотека, роддом и ясли; колхоз имел 3 грузовика. Потемкин-ство не ограничивалось собственно деревней, оно шло и в поля. Тракторист, премированный за ударный труд, рассказывал на Втором съезде колхозников-ударников, какие удобства были у них созданы для тех, кому приходилось ночевать в поле в разгар сельскохозяйственной страды: «Была^ нас будка на 16 мест, в которой каждому трактористу была отведена отдельная койка; в будке были радио, патефон, часы и музыка»5.

Вероятно, то, о чем поведал сталинградский тракторист, имело место в одном отдельно взятом случае и вряд ли стало нормой. Однако в протоколах закрытого собрания, посвященного вопросу о формах оплаты работы председателей колхозов, сохранившихся в архиве Наркомзема, можно обнаружить более убедительные свидетельства того, что потемкинские приметы встречались не только в воображаемом, но и в реальном мире. Председатель колхоза из Винницкой области, не имевший оклада и получавший плату по трудодням, недовольно заметил, что районные власти не установили в его колхозе оклада никому, кроме музыканта, чья работа — великолепный пример потемкинства в реальной жизни — заключалась в том, чтобы играть веселые мелодии колхозникам, работающим на свекловичных полях6.

Музыка в потемкинском мире играла важную роль. Газеты часто помещали маленькие заметки о музыкальных занятиях колхозников и снабжении музыкальными инструментами сельских потребителей. В 1933 г. на одной фотографии с подписью: «Растет зажиточность колхозных масс, растет их культурный уровень» — красовался крестьянский мальчик, играющий на скрипке: это был ученик особой музыкальной школы для детей колхозников в г. Урюпинске на Нижней Волге. В 1937 г. сельские потребители в Западной области заказали 4 рояля; 50 пианино и 50 комплектов оркестровых инструментов были проданы в том же году колхозам Днепропетровской области; краснодарские колхозники приобрели более сотни комплектов оркестровых инструментов за первые семь месяцев 1938 г.7.

Местные партийные и правительственные органы несли ответственность за музыкальное образование и вообще культурное вос-

295

питание крестьянства. Партийная организация Московской области, всегда задававшей тон, в 1935 г. объявляла, что собирается организовать в колхозах, помимо 3000 хоров, 4000 драмкружков, 500 струнных ансамблей и 131 районного духового оркестра, еще и 100 фортепианных классов. Колхозников всячески поощряли создавать самодеятельные театральные коллективы, изокружки, оркестры и хоры. Лучшим участникам самодеятельности открывалась возможность ездить на областные и всесоюзные фестивали и конкурсы (как показано в кинофильме «Волга-Волга»)8.

Хотя в потемкинской деревне не забывали и о народном творчестве, в первую очередь акцент делался на высокую культуру. Например, в планы Московской областной парторганизации входило создание 100 колхозных кружков по изучению иностранных языков. Газеты с одобрением писали об инициативах колхозников Московской области и Саратовского края, организовывавших «Пушкинские комитеты» для подготовки к 100-летней годовщине гибели поэта и «Пушкинские уголки» в колхозных клубах. Еще более примечательную инициативу в сфере высокой культуры выдвинул один сельсовет в Курской области, проведший в 1936 г. местную конференцию «читателей произведений Анри Барбюса»9.

Еще одним из главных видов деятельности в потемкинской деревне был спорт. Памятный пример колхозной спортсменки — молодая колхозница с Кавказа Б.Ш.Мистостишхова, рассказавшая о своих достижениях на всесоюзном съезде стахановцев:

«МИСТОСТИШХОВА. В своем колхозе я рекордистка колхозных полей. Но я не только рекордистка колхозных полей, я готова к труду и обороне. (Указывает на значки "Готов к труду и обороне"10 и "Ворошиловский стрелок".)

СТАЛИН. Сколько вам лет?

МИСТОСТИШХОВА. 17 лет. Кроме того я рекордистка-альпинистка. Я вместе с товарищем Калмыковым первая взошла на высочайшую гору Европы — Эльбрус... Я готовлюсь сейчас прыгать с парашютом. До сих пор не успела потому, что после штурма Эльбруса не хватало времени. Но, товарищи, я заверяю товарища Ворошилова, что и в парашютном деле я буду впереди мужчин...»11

В 1936 г. представитель отдела физкультуры и спорта ЦК комсомола сказал на Всесоюзном съезде комсомола, что в стране вряд ли найдется колхоз, где нет группы физкультурников, площадок для волейбола и футбола — игр, еще совсем недавно неизвестных в деревне. (Такое откровенное потемкинство было ошибкой, потому что зал был полон истинных энтузиастов спорта, которые знали, что это неправда, и стали выкрикивать гневные опровержения. Данное заявление — чушь, сказал позднее один выступавший. «В большинстве колхозов мы не имеем ни физкультурных коллективов, ни физкультурных площадок».) В том же году Московская областная администрация заявила, что ею орга-

296

низовано почти 2000 спортивных соревнований в сельской местности12.

Такие количественные показатели культурного прогресса — проведено 2000 спортивных соревнований, организовано 3000 хоров, 100000 учащихся окончили школу, распространен 1 млн экземпляров газет — являлись важной стороной потемкинского «культурного строительства» в Советском Союзе. Статистика стала служанкой потемкинского предприятия. Где-то в эпоху коллективизации кардинально изменились функции советских статистических справочников. В 20-е гг. многочисленные статистические справочники предназначались для интеллигентов-марксистов (в том числе и в политическом руководстве), которым нужны были данные для социологического, политического и экономического анализа. В 30-е — сравнительно немногие издававшиеся справочники стали преимущественно источником статистических иллюстраций для пропагандистов и журналистов, пишущих о потемкинском мире. Предпочтение отдавалось статистике роста, как правило, выраженного в процентах от показателей какого-нибудь исключительно плохого года, например 1932-го. Излюбленными объектами такой статистики в деревне были образование и грамотность, стахановское движение, клубы и кружки, спортивные соревнования, чтение газет, количество радиоприемников и кинопроекторов и снабжение потребительскими товарами13.

В этой последней области в справочниках делался упор на «культурные» потребительские товары: велосипеды, мотоциклы, швейные машинки, карманные часы, будильники, радиоприемники, патефоны, духовые инструменты (для оркестров) и пианино. Во -всех случаях статистика показывала заметный рост производства и продажи в сельских кооперативных лавках. Например, в 1938 г. сельским потребителям было продано в 50 раз больше велосипедов и в 20 раз больше патефонов, чем в 1933 г. (Разумеется, в 1933 г. сельским потребителям были доступны лишь 5000 велосипедов и никаких пианино, мотоциклов, радиоприемников, швейных машинок, карманных часов и будильников14.) Несмотря на то что спрос на данные товары в 30-е гг. намного превышал предложение, они даже рекламировались в журналах и местных газетах, часто с фотографиями или рисунками изделий.

Если бы товары, направлявшиеся в сельские кооперативы, были равномерно распределены между советскими колхозами, каждый колхоз мог бы приобрести один мотоцикл и один патефон и почти каждый имел шанс заполучить одну швейную машинку и карманные часы. На каждый шестой колхоз приходился бы один будильник, а на каждый сотый — мотоцикл15. В действительности, конечно, многие из этих товаров улетучивались, даже не дойдя до сельского кооператива, или продавались горстке колхо-зов-«миллионеров» плодородного юга. Но в принципе — излюбленное советское выражение — они были доступны крестьянам. Для рядового колхозника стать владельцем часов, швейной ма-

297

шинки или железной кровати было маловероятно, но все-таки не совсем невозможно.

Крестьяне могли не только приобретать эти товары обычным путем, через торговую сеть, но и получать в качестве премии за отличную работу в колхозе. Такого рода премии давали колхозным ударникам и стахановцам. Премирование носило характер лотереи, т.е. при этом не учитывались конкретные нужды или пожелания премированного. Это было, пожалуй, справедливо, поскольку число колхозников, обладавших работающим мотоциклом или часами, без сомнения, неизмеримо уступало числу тех, кто мог претендовать на эти предметы. Функциональность не входила в число достоинств советских культурных товаров для села. Они являлись символами современности и социалистических надежд, а не предметами обихода.

Во второй половине десятилетия перечисление наград на всесоюзных и областных съездах стахановцев стало традиционной чертой — одним из обязательных ритуалов. Но еще прежде, чем подобная декламация превратилась в стандартную формулу, крестьянские делегаты на различных собраниях порой по собственной инициативе с гордостью упоминали о своих наградах:

«За мою работу два года бригадиром меня премировали 20 раз (аплодисменты). Все премии я перечислять не буду, но скажу: у меня не было хаты, меня колхоз премировал хатой, от края я получил велосипед, патефон, часы, от района — ружье»16.

Потемкинская деревня была связана с широким потемкинским миром огромных заводов и Современных технологий, о которых крестьяне знали, главным образом, понаслышке или из газет. Один из самых мощных символов этого широкого мира представлял собой самолет. В 20-е гг. крестьяне уже начали включать его в свой фольклор, а в 30-е им порой удавалось и увидеть его в натуре. Комсомольцам одного сельсовета Воронежской области удалось организовать полет на какие-то соревнования на самолете из областного центра, и они испытывали «великую гордость». В отсталом Вельском районе Западной области колхозники на полном серьезе собрали 22000 руб. на постройку самолета, который должен был называться «Вельский колхозник». (По последним сообщениям на эту тему, они все еще дожидались своего самолета; по-видимому, местные власти, чувствуя выспренность этого жеста, не спешили предпринимать конкретные шаги по превращению 22000 руб. в самолет17.)

Своего апофеоза потемкинская деревня достигла в кино. Сразу в нескольких фильмах второй половины 30-х гг. картина колхозной жизни была нарисована яркими красками, без полутонов, и сопровождалась непрерывными пением и танцами — нечто среднее между американским мюзиклом «Оклахома!» и массовой сценой из какой-нибудь оперы Римского-Корсакова. Фильм «Богатая невеста», снятый в Киеве в 1938 г. режиссером И.Пырьевым, с музыкой популярного композитора И.Дунаевского, тут же просла-

298

вился и получил в марте 1938 г. специальную премию Верховного Совета18. Следующей картиной того же режиссера стали «Трактористы», с музыкой братьев Покрасс. Фильм «Волга-Волга» (1938), снятый на «Мосфильме» Г.Александровым, с музыкой И.Дунаевского, относился к тому же жанру, хотя и не был непосредственно посвящен колхозу.

«Богатая невеста», которую критик того времени назвал жизнерадостной и реалистической картиной, «первой по-настоящему удачной кинокомедией на колхозную тему», являлась архетипом фильма в жанре «парень плюс девушка плюс трактор» эпохи 30-х гг.

Киновед Дж.Лейда так пересказывает ее сюжет:

«"Богатая невеста" — это Марина Лукаш, ударница в своем украинском колхозе. Колхозный счетовод видит в браке с ней наилучший шанс обеспечить свое будущее и, когда красивый тракторист начинает угрожать его планам завоевать Марину, счетовод искажает производственные показатели последнего, чтобы такой "позорный" работник представлялся явно неподходящей партией для получающей премии Марины. Но любовь и ревизоры торжествуют, и все это сопровождается песнями и танцами, от которых больше веет духом полей, нежели официальной помпой»19.

По мнению советского критика того времени, статус Марины как ударницы, вырабатывающей 400 трудодней в год, следовало отметить особо. Хотя отношения Павло Згары и Марины — их личное дело, пояснял он, но и коллектив имеет здесь свой законный интерес.

«"Выходишь замуж? Поздравляю! Ну, а ты узнала, какой он работник? На каком он счету в своей МТС — ударник он, стахановец или... лодырь?" — спрашивает бригадир... Личное ли это дело? Нет, не только личное. Бригада должна быть уверена в том, что Марина, выйдя замуж, останется такой же ударницей, как была»20.

Постоянно поддерживать потемкинский образ жизни — т.е. такой, который соответствовал бы «советским» ценностям и отвечал воззрениям образованных горожан на будущую жизнь села, — было не по силам почти всем колхозам, кроме очень немногих, по причинам экономического характера. Тем не менее, потемкинские эпизоды — воронежский полет на самолете, зимние эксперименты с самодеятельным театром, премирование швейной машинкой местной стахановки, вспышка спортивного энтузиазма, ведущая к приобретению волейбольного мяча, — случались в жизни всех колхозов, за исключением разве что самой глуши. Они происходили обычно по инициативе кого-нибудь постороннего и заканчивались, когда этот посторонний переключал свое внимание на что-то другое.

Крестьяне часто говорили о потемкинских представлениях с насмешкой, однако их отношение к ним — особенно к фильмам в голливудском стиле, с песнями, танцами и веселым смехом, царящими в потемкинской деревне, — не всегда бывало отрицатель-

299

ным. В конце концов, почему бы и не помечтать немножко? Тетка Варя, центральный персонаж повести Герасимова о Спасе-на-Пес-ках, по словам автора, ходила на каждый фильм, который крутили в деревне после войны, когда впервые удалось приобрести проектор. Сидя в первом ряду, с ребятишками, она внимательно смотрела музыкальные комедии о потемкинской деревне и шутила: «Вот и мы, говорят, скоро будем жить, как на картинах показывают»21 .

НОВАЯ СОВЕТСКАЯ КУЛЬТУРА

Ядром новой советской культуры на селе были собрания. В отличие от потемкинских товаров вроде радиоприемников и роялей, собрания являлись частью повседневной жизни колхозников — обязательные, постоянные, ритуализованные, они требовали от крестьян знания советских процедурных правил и семантических оборотов, доселе неизвестных. Наряду с чтением газет собрания представляли собой основной вклад коллективизации в культурную жизнь села.

Со времен революции собрания и публичные выступления всегда как магнитом притягивали незначительное меньшинство крестьян, жаждущих участия в политической жизни. «Когда в город поедешь, возьми меня с собой... — просил крестьянский парнишка заезжего городского комсомольца. — На оратора буду учиться». Бывшая батрачка, выступавшая на одном из всесоюзных съездов Советов, так рассказывала о своем вовлечении в общественную деятельность:

«"Лобанова любит ходить на собрания", — говорили обо мне женщины. И это была правда. Я почувствовала интерес к общественной деятельности и ходила на все собрания»22.

Сельские активисты вроде Лобановой в награду получали возможность присутствовать на все новых и новых собраниях, конференциях и съездах, все выше и выше уровнем. Чем уровень становился выше, тем дальше нужно было ехать — сначала в райцентр, потом в область и, наконец, — удел немногих счастливчиков — в Кремль, в Москву. Собрания служили естественной средой обитания для активиста, и, следовательно, опыт ведения собраний высоко ценился в этой среде. На Втором Всесоюзном съезде колхозников-ударников в 1935 г. в Москве на большинстве заседаний председательствовали крестьянские делегаты. Чувство ответственности и возбуждение, охватывавшие их от сознания того, что они ведут собрание, где присутствуют сотни людей, а Сталин и другие руководители партии сидят рядом в президиуме, очень живо переданы в ряде статей и интервью, опубликованных на первых страницах «Правды» и «Известий» («Заседание я вела

300

твердой рукой» — самодовольно гласил заголовок над рассказом колхозницы Т.П.Шаповаловой)23.

Большинство крестьян ходить на собрания не любили, но все же ходили, потому что присутствие на собраниях в колхозе и сельсовете считалось обязательным, а отсутствие могло быть расценено как политическая демонстрация. Местная администрация беспрестанно созывала собрания, как потому, что этого требовало вышестоящее начальство, так и потому, что считала проведение собраний своей работой и любила демонстрировать свою сноровку в этом деле. (Периодически вышестоящие руководители порицали подчиненных за чрезмерное увлечение собраниями, не приносящими конкретных результатов.)

Одна пожилая крестьянка высказала в разговоре с советским социологом предположение, что культура собраний, пришедшая в деревню вместе с коллективизацией, явилась причиной падения набожности:

«С колхозами вроде некогда нам стало думать о боге, о молитве и постах; днем работаешь, вечером по хозяйству хлопочешь, а там, смотришь — кино хорошее привезли или собрание назначили — надо идти. Перед сном лишь вспомнишь, что не помолилась сегодня. — Ну, думаешь, уже завтра помолюсь, так и откладываешь»^

Существовала или нет такая причинно-следственная связь, в любом случае правда то, что в результате повсеместного закрытия церквей, кабаков и прочих общественных мест собрание в колхозном клубе оставалось для крестьян одной из главных возможностей пообщаться в нерабочее время.

Самым важным колхозным собранием в году было общее собрание, на котором заслушивался годовой производственный отчет и проводились выборы правления и председателя. Проводились и собрания, где обсуждались с уполномоченными по государственным заготовкам планы поставок. Временами собрания, посвященные выборам и поставкам, бывали весьма оживленными и даже бурными, если колхозники решались оспорить выдвинутую районом кандидатуру председателя или протестовали против спущенных им планов госпоставок. Но как правило, они проходили монотонно, формально и по раз и навсегда установленному стереотипу.

Первую их часть занимали доклады председателя и ревизионной комиссии, неограниченные по времени, полные цифр и такого количества советского жаргона, какое только было доступно выступавшему. Порой основным оратором становился представитель района или МТС, приезжавший провести нового ставленника на пост председателя либо отчитать колхозников за опоздание с севом или чересчур массовый характер мелкого воровства во время уборочной, при этом председатель колхоза и бригадиры должны были выступать с «самокритикой», т.е. каяться и просить прощения за прошлые ошибки. Вторая часть собрания неизменно

301

включала формальную процедуру голосования: либо объявлялись кандидаты в правление и на пост председателя, с последующим голосованием простым поднятием рук, либо вносились предложения утвердить отчет председателя, принять обязательства колхоза по госпоставкам и т.д. В большинстве случаев все пункты равнодушно и привычно принимались25.

Районные ораторы периодически ездили по колхозам с докладами о текущем моменте и недавних партийных и правительственных постановлениях. В 1939 г. в Омской области, по данным одного из потемкинских статистических справочников, упоминавшихся выше, было прочитано 13 416 таких докладов. Как правило, они были нудными, лишенными всякой конкретики и связи с непосредственными нуждами крестьян, как признавали и партийные специалисты по агитации и пропаганде в центре. Реального обмена мнениями между оратором и аудиторией практически не было, и прения обычно проводились кратко и формально. Районные пропагандисты особенно любили рассказывать колхозникам о «международном положении», употребляя термины и географические названия, незнакомые и непонятные многим крестьянам. (Впрочем, популярность слухов и частушек, отражавших крестьянские представления о реальном международном положении, показывает, что доклады все же имели кое-какой эффект, хотя и не совсем такой, как было задумано26.)

Колхозными собраниями отмечались также советские памятные годовщины и революционные праздники. Главные советские и революционные праздники — годовщина Октябрьской революции (7 ноября), 1 мая, Международный женский день (8 марта), День Парижской Коммуны (18 марта) — как правило, до коллективизации в деревне не отмечались, разве что их праздновали несколько комсомольских энтузиастов, но село в целом участия в этом не принимало. В колхозе же эти праздники, наряду с памятными датами Кровавого воскресенья (9 января) и смерти Ленина (относимой то на 21, то на 22 января), отмечались, по заведенному порядку, торжественными собраниями в клубе27. Главная ответственность при этом, по всей видимости, лежала на учителе, по крайней мере в первые годы, когда официальная развлекательная часть программы революционных праздников обычно представляла собой какое-нибудь школьное представление или чтение стихов и, может быть, краткое выступление одного из местных руководителей, посвященное значению празднуемого события28.

Не считая официальных собраний, в 30-е гг. (но не раньше) в деревне по-настоящему отмечали по крайней мере два революционных праздника — 7 ноября и 1 мая.

Празднование годовщины Октябрьской революции, по-видимому, было введено на селе под сильным нажимом сверху после коллективизации и в первые годы не обходилось без тревожных явлений, таких как хулиганство и вспышки антисоветских настроений. В одних местах новый праздник пришелся по душе: напри-

302

мер, в колхозе «Красный боец» в 1931 г. по этому случаю закупили 100 литров водки и пили 5 дней, с 6 по 10 ноября. В других — колхозники роптали из-за отсутствия водки в магазинах. Одобрением властей, конечно, пользовалась официальная часть программы, а не последующее пьянство. Правилами государственной торговли в 1930 г. даже запрещалось продавать спиртное на 7 и 8 ноября, 22 января, 1 и 2 мая29.

Однако за несколько лет обычай отмечать праздник 7 ноября' попойками за счет колхозных средств явно стал во многих местах доброй традицией. Праздновали и 1 мая: «Будет колхоз делать обед, — писал старик-колхозник в 1938 г. своему сыну, — наварили пива и вина набрали по четвертинке на человека». За исключением торжественной части в клубе, советские празднества по форме сильно напоминали прежние религиозные. Не редкостью в эти дни были и случаи поджогов и насильственных преступлений30.

Тиражи газет в деревне резко выросли после коллективизации, от менее 10 млн экз. в 1928 г. до более 35 млн экз. в 1932 г. В одном зажиточном мелитопольском селе-колхозе, где в 1936 г. проводилось исследование читательского спроса, 412 из 555 дворов выписывали по крайней мере одну газету, а многие — две-три. Конечно, это была потемкинская статистика, но газеты, особенно «Крестьянская газета», в жизни крестьян имели реальное значение. Скорее всего, лишь горстка фанатичных поклонников упомянутой газеты относилась к ней с таким энтузиазмом, какой продемонстрировал делегат Второго съезда колхозников-ударников, сказавший, что она дала ему образование. Но десятки тысяч писем, приходивших в редакцию, свидетельствуют о наличии реальной связи между газетой и ее подписчиками — пусть даже самая важная информация шла от читателей к газете, а не наоборот31 .

Радио, по-видимому, играло менее важную роль, несмотря на широкую рекламу этого нового средства массовой мнформации. Даже в конце 30-х гг. только четверть всех сельских клубов имела собственные радиоточки, и они частенько выходили из строя. Из Московской области, например, в 1935 г. сообщали, что там действительно работает только треть радиоточек32.

В 30-е гг. впервые существенное воздействие на деревню оказало кино. Крестьяне обычно ездили смотреть его в райцентр, поскольку на селе все еще было сравнительно мало кинотеатров и проекторов (в 1937 г. — 13000 кинопередвижек и всего 2500 кинотеатров, оборудованных для показа звуковых фильмов). Репертуар был скудным. Западные фильмы больше не импортировались, а самые знаменитые советские ленты — в 1939 г., например, таковыми являлись «Петр Первый», «Александр Невский» и «Ленин в Октябре» — ходили в 800 — 850 копиях и демонстрировались снова и снова33.

303

Особенно полюбили кино молодые крестьяне. «Трудно передать, с каким восторгом относится к кино колхозная молодежь», — сказал один выступавший на Десятом съезде ВЛКСМ, описывая успех кинофестиваля в Воронежской области, который посетили тысячи энтузиастов из колхозов, насчитывавших 7000 юных и взрослых колхозников. Выборочный опрос, проведенный в 1938 г. среди молодых колхозников (в возрасте до 23 лет), показал, что почти все они в прошлом году побывали в кино, а 37% — 16 раз и больше. В среднем каждый из них видел 4 —5 из 11 фильмов, признанных в Советском Союзе лучшими, к которым относились, например, «Чапаев», «Великий гражданин» (драма о политической интриге, порожденной убийством Кирова), «Детство Горького» и «Богатая невеста»34.

Вообще говоря, понятие «новой культуры», пришедшей в советскую деревню после коллективизации, к деревенским школьникам применимо больше, чем к любой другой категории сельского населения. Именно эта группа с наибольшим энтузиазмом воспринимала поветрия и увлечения, приходившие в 30-е гг. из российского города: звуковое кино, спорт, прыжки с парашютом, дальние перелеты, арктические исследования. В одном из наиболее примечательных пассажей своих беллетризованных воспоминаний о крестьянском детстве М.Алексеев рассказывает, с каким жаром он и его 15 —16-летние сверстники предались этим «советским» увлечениям осенью 1933 г., когда начался новый школьный год и можно было выбросить из головы воспоминания о голоде, в предыдущем году унесшем жизни половины односельчан. Когда в райцентре шел фильм «Чапаев», вся школа, чтобы посмотреть его, провела ночь в сквере перед кинотеатром; герой картины «ворвался в наши души и навсегда покорил их». Когда ледокол «Челюскин» с экипажем полярников застрял во льдах, эти деревенские дети следили за драматической историей спасения экипажа (неделями освещавшейся советскими средствами массовой информации в сводках новостей) с тем же страстным вниманием, что и городские их сверстники:

«О челюскинцах и их спасителях мы узнали в поле, где сражались с... злющим сорняком, и орали "уРа" Д° хрипоты, когда последний челюскинец был снят со льдины и вывезен... на Большую землю. От великой радости мы не слышали даже зуда в ладонях, не чувствовали и усталости, просили бригадира, чтобы оставил нас на поле и ночью»35,

ЗНАТНЫЕ ЛЮДИ

В представлениях о советском крестьянине и его отношении к советской власти в 1935 г. произошел перелом. В первой половине 30-х гг. фигура колхозного активиста — находчивого, энергично-

304

го, несгибаемого, сознательно усвоившего советские ценности — предлагалась другим крестьянам в качестве образца для подражания. Были проведены и широко освещались два всесоюзных съезда активистов, или «колхозников-ударников», а также множество областных съездов. Второй всесоюзный съезд прошел в марте 1935 г., и его задачей было обсудить проект нового Устава сельскохозяйственной артели, подготовленный сельскохозяйственным отделом ЦК, и формально утвердить его от лица крестьянства. Но с принятой активистами на себя ролью представителей крестьянства возникли проблемы. Во-первых, многие из них были председателями колхозов и бригадирами, а не простыми колхозниками. Во-вторых, как показал Второй съезд, отношения активистов с пассивным (или враждебным) крестьянским большинством в период коллективизации оставили горькое наследие, в результате чего они не хотели и не могли представлять интересы большинства.

С появлением в 1935 г. стахановского движения образцовый тип колхозного активиста стал уступать место новым фигурам — «знатным людям» из крестьян. Активист жил в мире власти, естественной средой обитания знатных людей стал рекламный потемкинский мир. Типичные колхозные активисты принадлежали к мужскому полу и обычно были русскими, типичными знатными колхозниками стали женщины, часто представительницы какого-нибудь колоритного этнического меньшинства. Хотя, как правило, чтобы стать знатным, необходимы были производственные достижения, как только барьер был взят, основным занятием знатных людей (пока не прошла слава) становились присутствие на съездах и митингах, позирование перед фотографами и встречи с политическими руководителями. Одной из главных функций знатных людей всесоюзного уровня было давать Сталину возможность разыгрывать мудрого и заботливого вождя-отца со своими любящими дочерьми-крестьянками.

Хотя Второй съезд еще был достаточно самостоятельным собранием, с реальной повесткой дня, культ Сталина, в создании которого знатные люди из крестьян позднее сыграли существенную роль, уже был налицо. Сталин опоздал на полчаса на первое заседание редакционной комиссии, потому что фотографировался с делегатами. Как свидетельствуют многие рассказы, эти фото для делегатов имели огромное значение; те, кому удалось постоять рядом с ним или увидеть его вблизи, неизменно бывали глубоко взволнованыЗб. О том, как Сталин вошел и занял свое место в президиуме на третьем заседании, в стенографическом отчете говорится следующее:

«Его появление встречается бурными, долго не смолкающими аплодисментами. Раздается возглас одной из делегаток съезда: "Да здравствует наш вождь, великий учитель Сталин!"»37

Один из делегатов, отчитываясь перед своими односельчанами в Ленинградской области на чрезвычайно долгом, затянувшемся на 6 часов, вечере вопросов и ответов, подчеркивал символич-

305

ность того факта, что заседания съезда проходили в Кремле: «А разве это могло быть раньше? Разве нас бы пустили в этот дворец? Никогда!» Это, видимо, задело чувствительную струнку в душе его слушателей-крестьян, один из которых в истинно потемкинском духе осведомился, знают ли об этом событии в капиталистических странах Запада: «А заграничные послы были на съезде?» — спросил он с надеждой38.

Одна из первых и наиболее долговечных знатных колхозниц, Паша Ангелина, присутствовала на съезде в качестве делегата. Выступая разумно и по существу, она все же не преминула дать обещание вспахать на своем тракторе 1200 гектаров. Это, по-видимому, явилось первым шагом на поле обращенных к Сталину торжественных клятв повысить производительность труда, которое позже превратилось в арену состязаний39.

Когда стахановское движение в конце 1935 г. развернулось во всесоюзном масштабе, по-настоящему пышным цветом расцвели новые ритуалы с участием крестьян и руководителей. В промышленности, где движение зародилось, термин «стахановец» означал рабочего, перевыполнявшего норму за счет рационализации трудового процесса. Однако в сельском хозяйстве о рационализации речь могла идти в гораздо меньшей степени, и там термин «стахановец» мало отличался от предыдущего — «ударник». И стахановцы, и ударники в сельском хозяйстве были крестьянами, которых премировали за более высокую производительность и более упорный труд, чем у других. Им давали премии в виде швейных машинок и одежды, а кроме того, они получали в высшей степени вожделенную привилегию поехать на съезд стахановцев в районный или областной центр, а то и в Москву. В иерархии крестьян-стахановцев низы, совершавшие поездки и пользовавшиеся известностью лишь местного значения, продолжали работать на полях и фермах, где часто сталкивались со злобой и враждебностью со стороны остальных. Верхи же ездили на всесоюзные съезды стахановцев в Кремль40, где немногие избранные, бывшие достаточно привлекательными или остроумными, окутывались магической потемкинской дымкой, где они шутили со Сталиным и другими членами Политбюро, давали интервью журналистам и посылались в качестве знаменитостей в поездки по стране.

Конференции и съезды имели серьезное значение как часть советской системы поощрений, а также как торжественные постановки, в которых Советское государство выводило на сцену самых достойных и ярких своих граждан. Поэтому неудивительно, что крайняя бестактность одного местного руководителя, организовавшего «съезд лодырей», на который пригласили худших работников колхоза, заслужила резкий выговор ЦК партии41.

Ударники и стахановцы — вместе с разными другими «простыми людьми», которых прославляли в 30-е гг. средства массовой информации, такими как «матери-героини», — вошли в новую советскую категорию знатных людей. Две самые знамени-

306

тые крестьянки в этой категории — Паша Ангелина и Мария Демченко. Ангелина родилась в 1912 г. в бедной крестьянской семье греческого происхождения на Украине, вступила со своей семьей в колхоз в 1928 г., в следующем году стала трактористкой, а в 1933 г. организовала первую женскую тракторную бригаду в СССР. Демченко, того же года рождения, была комбайнером свекловодческого колхоза на Украине и начала движение «пяти-сотниц», торжественно заверив Сталина, что соберет не меньше 500 центнеров сахарной свеклы с гектара — почти в 4 раза больше средней нормы42. Обе эти женщины, явно обладавшие редкими способностями и инициативностью, выбрали профессию механизатора, где преобладали мужчины. Но многие другие знатные колхозницы были простыми доярками или свинарками, объяснявшими свои успехи нежной заботой о подопечных и любовью к Сталину.

Когда культ Сталина и съезды стахановцев были еще молоды, один советский журналист — явно завороженный новым ритуалом, но все же больше зритель, чем участник — написал по этому поводу почти антропологические наблюдения:

«То стихая, то нарастая, с новой силой вспыхивали аплодисменты в честь вождя народа товарища Сталина. Когда все еще стихало, из глубины зала кто-то вдруг крикнул взволнованным голосом по-казацки приветственный возглас в честь Сталина. Встали стахановцы, встал Сталин, вожди партии и правительства и долго, молча, горячо аплодировали друг другу...

Когда Серго Орджоникидзе закрыл вечернее заседание, тысячи людей поднялись, как один, и возгласы в честь Сталина, в честь нашей партии, огласили высокие своды зала. И так же, как и при утренней встрече, Сталин ответил стахановцам горячими аплодисментами, широким приветственным жестом простился с делегатами совещания...»43

Риторика и иконография культа Сталина многим обязаны этим стахановским съездам 30-х гг. Именно на них фотографы запечатлели новый имидж Сталина: добродушный, держащийся по-отечески, прямой без высокомерия и претензий, человечный вождь, легко смешивающийся со своим народом. В середине 30-х гг., до Большого Террора, Сталин в подобных случаях часто появлялся в компании других членов Политбюро, с которыми фотографировался всего лишь как первый среди равных (выходцам с Кавказа, Орджоникидзе и Микояну, вместе с общительным Ворошиловым лучше всех удавалось создать эту атмосферу непринужденного товарищества). Члены Политбюро слегка поддразнивали бойких девушек-стахановок и любезно ободряли робких. Отношения, проникнутые доверием, теплотой, чувством юмора, показаны, на фоне красот природы, на одной из известнейших икон того периода — сделанной Б.Игнатовичем в 1936 г. фотографии Сталина и комбайнера-стахановки Марии Демченко, подписанной: «Расцвет Советской Украины».

307

Разговаривая с крестьянками-стахановками, члены Политбюро употребляли фамильярное обращение «ты». Это явно должно было вызывать чувство неформальности, интимности общения, хотя циники могли бы дать другие толкования. В следующем обмене репликами между Сталиным и нервничающей девушкой-комбайнером семейный характер взаимоотношений настойчиво рекомендуется:

«ПЕТРОВА. Товарищи, я работаю на комбайне первый год. Скосила 544 гектара, получила 2250 рублей... Я волнуюсь, не могу говорить.

СТАЛИН. Говорите смелее, здесь все свои.

ПЕТРОВА. На будущий год я беру обязательство скосить 700 гектаров. Вызываю на социалистическое соревнование по Советскому Союзу всех девушек. (Аплодисменты.)

МОЛОТОВ. Хорошо выходит, говорите.

ПЕТРОВА. Я волнуюсь.

СТАЛИН. Ничего, ничего, хорошо выходит, посмелее... Здесь своя семья»44.

Для знатной колхозницы первая встреча со Сталиным была моментом огромнейшего ритуального значения, о котором рассказывали снова и снова, для некоторых — даже моментом самоосознания:

«И, когда товарищ Сталин говорил, что "только колхозная жизнь могла сделать труд делом почета, только она могла породить настоящих героинь-женщин в деревне", — я чуть не заплакала, потому что эти слова были словами о моей жизни и о жизни миллионов таких же, как я, женщин.

Я слушала товарища Сталина, и передо мной прошла вся моя жизнь с детства и до самой встречи с товарищем Сталиным...»45

Зачастую подобные повествования принимали сказочный характер; некоторые крестьянки-стахановки преуспели в этом направлении по крайней мере не меньше, чем псевдонародные сказители, публиковавшие эпические произведения во славу Сталина. Возьмем, к примеру, рассказ Марии Демченко о ее первой встрече со Сталиным на последующем съезде стахановцев:

«Вот они вышли к нам — товарищи Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Орджоникидзе, Микоян...

Товарищ Сталин стоял среди своих помощников веселый, махал нам рукой (вот так!) и внимательно, очень внимательно и как-то особенно приветно оглядывал колхозниц.

Когда аплодисменты утихли, он посмотрел на меня и проговорил:

— Ну что же, товарищ Демченко, рассказывай...

Все рассказала...

Я смотрю на товарища Сталина — как он слушает, и по лицу его вижу, что он не пропускает мимо ушей ни одного слова: то улыбнется, то задумается, то головой вот так: дескать, правильно!

После колхозниц стал говорить он сам.

308

Вся его речь, каждое его слово так мне легли в память, что не забыть мне никогда...

Под конец своей речи он посмотрел на своих соратников и проговорил:

— Ну, что же им?.. Немножко подумал, сказал: — — Надо им дать ордена... — Замерло сердце. "Неужели такое нам счастье, что не только мы видели товарища Сталина, не только разговаривали с ним, но и получаем от него награду, выше которой нет"...»

После того как медали были вручены и фотографии сделаны, Сталин подошел к Демченко и, как в русской сказке, предсказал ей будущее:

«Я говорю: "Товарищ Сталин, свое обязательство я выполнила. Хочу, чтобы вы мне дали какое-нибудь новое задание".

Он чуточку подумал, сказал:

— Учиться хочешь? — — Так хочу, что и рассказать не умею. — Он повернулся к своим соратникам, говорит:

— А знаете, товарищи, Демченко на учебу идет. Агрономом будет.

Тут мы с ним попрощались»46.

На съездах стахановцев обсуждение шло чисто риторическое, а не по существу, поэтому неудивительно, что именно там в первую очередь рождались льстивые эпитеты для Сталина. Крестьянки-стахановки оказывались самыми изобретательными на этот счет, в особенности нерусские, и некоторые из них были настоящими специалистами по дирижированию овациями толпы.

«Спасибо товарищу Сталину, нашему вождю, нашему отцу, за счастливую, веселую колхозную жизнь!..

Он, великий Сталин, внимательно слушает всех нас на этом совещании, любит нас великой сталинской любовью (бурные аплодисменты), день и ночь думает о нашей зажиточности, о нашей культуре, о нашей работе...

Да здравствует наш друг, наш учитель, любимый вождь мирового пролетариата товарищ Сталин! (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Крики "ура".)»47.

Главной представительской функцией всесоюзных съездов стахановцев было продемонстрировать зажиточное, демократическое Советское государство и счастливое крестьянство. Лейтмотивом их стал лозунг, взятый из речи Сталина на съезде ударников и ударниц комбайнеров 1 декабря 1935 г.: «Жить стало лучше, веселее »48.

Счастье могло пониматься по-разному, в частности как избавление от прежней нищеты. Члены тракторной бригады Ангелиной (в 1935 г. все в возрасте около 20 — 30 лет) на вопрос одной газеты, что в том же возрасте делали их матери, с пафосом отвечали:

309

«Мать с 13 лет ходила внаймы. Потом вышла замуж. Была красива, а то разве батрачку кто-нибудь бы взял? Осталась неграмотной.

Мать в мои годы (19 лет) работала по найму у помещика. От тяжкого труда у матери появились болезни: умерла она еще молодой, когда мне было только 6 лет»49.

Рассказывая историю своей жизни на съездах стахановцев, крестьянские женщины обязательно подчеркивали контраст между прошлыми мытарствами и нынешним счастьем:

«Я была батрачкой, осталась от отца четырехлетней сиротой и все время жила у чужих, работала в нужде, и никогда в моей жизни раньше не было веселых дней. Теперь я колхозница-ударница и знатный человек в своем районе...

Много я трудилась и тогда, когда была батрачкой, но за этот труд никто меня не уважал: ни хозяин, ни соседи. Только в колхозе завоевала трудом уважение к себе и полное равноправие со всеми колхозниками...»50

Изложение автобиографии и рассказ о своих производственных достижениях представляли собой два ключевых компонента стандартной речи на съезде стахановцев. Если выступали стахановки, особенно крестьянки, существовала еще одна важная деталь: перечисление материальных поощрений. Женщины откровенно гордились своими новыми вещами, что раньше вполне могло бы быть расценено как дух мелкобуржуазного стяжательства, партийные вожди нередко подбадривали их шутливыми репликами и вопросами.

«За ударную работу я получила в 1935 году от райкома партии и райисполкома премию в 700 рублей. На эти деньги я приобрела себе мебель. Кроме того, ко мне в квартиру провели телефон... От Народного комиссариата пищевой промышленности я получила 1000 рублей, а колхоз премировал меня домом и коровой...

Я сама за хорошую ударную работу три раза была премирована районными организациями, четыре раза — центральными организациями. Получила в премию кровать, патефон и другие необходимые культурные предметы. Я могу вам сообщить, что я теперь не живу в старой глинобитной избе, а я получила в премию дом европейского типа. Я культурно живу...

Все, что на мне надето, я получила в премию за хорошую работу в колхозе. Помимо платья и обуви я получила швейную машину в Нальчике...

За уборочную я премирована шелковым платьем стоимостью в 250 рублей»51.

Четвертым моментом в речах крестьянок-стахановок обычно было утверждение, что колхоз освободил их от гнета патриархальной семьи, поскольку в колхозе они самостоятельно зарабатывают трудодни. Эта тема получила свое канонические оформление в замечаниях Сталина на встрече со стахановками свеклович-

310

ных полей в ноябре 1935 г.52. Один пассаж, несомненно давший основную идею фильму «Богатая невеста», представляет собой пересказ Сталиным слов одной делегатки Второго съезда колхозников-ударников, с которой он разговаривал:

«Год тому назад никто ко мне на двор из женихов заглядывать не хотел. Бесприданница! Теперь у меня пятьсот трудодней. И что же? Отбою нет от женихов, хотят, говорят, жениться, а я еще посмотрю, сама выбирать буду женишков»5^.

Яковлев рассказывал о таком же разговоре с одной колхозницей:

«Я ее спрашивал между прочим, не вышла ли она замуж. Говорит — нет. Спрашиваю — почему? Говорит — "пары пока не находится, а торопиться мне некуда. Кабы было, как в 1929 году, за любого пошла бы с двумя детьми да со свекровью, а теперь — 600 трудодней!"»54

Тема освобождения пользовалась особенной популярностью среди стахановок, принадлежавших к этническим меньшинствам. Следующие две цитаты взяты из выступлений Паши Ангелиной и бригадира из Армении З.С.Будягиной:

«Ведь наши девушки-гречанки раньше не только не знали трактора, они боялись даже выходить на улицу, открыть свое лицо, посмотреть на мужчину. Раньше было так, что если девушка выйдет с открытым лицом на улицу и посмотрит на мужчину, то она уж не выйдет замуж, она — самая последняя девушка. А теперь благодаря нашему вождю и учителю товарищу Сталину девушки-гречанки добились такого положения, что мы сейчас идем впереди многих мужчин».

«Товарищ Сталин очень правильно говорил, что женщина раньше была угнетенной. В особенности это было видно в нашей армянской деревне, где женщина была настоящей рабыней. Сейчас наши колхозницы стали свободными, сейчас они иногда зарабатывают больше, чем мужья. А когда зарабатываешь больше, чем муж, как он сможет угнетать? Тогда у него язык становится короче » 55.

Многие стахановки говорили о конфликтах с мужьями, возникших в результате их освобождения в колхозе. Иногда отсталый муж становился наконец на верный путь, как в следующем, звучащем несколько свысока, рассказе:

«Когда я вступила в колхоз в 1929 году, мне приходилось бороться не только с отсталыми колхозниками, но и со своим родным человеком — мужем. Но я поборола его. Мой муж теперь вступил в колхоз и уже работает неплохо. В 1935 году он стал ударником, несколько раз премировался, получал хорошие премии»56.

В других случаях, как, например, в описанном стахановкой из Башкирии, освобождение жены приводило к распаду брака:

«...Меня выдали замуж. Выдали по старому, тогда еще не отжившему, обычаю, против моей воли.

311

Прожив с мужем полтора года, я разошлась с ним и стала самостоятельно работать в колхозе. Тут я получила возможность хорошо жить»57.

ВЫБОРЫ

Советские выборы в общем и целом принадлежали к потемкинскому миру. До 1937 г. делегаты на всесоюзные и республиканские съезды Советов избирались каждые два года на основе непрямых выборов, часто голосованием, причем по существовавшей избирательной системе не только были лишены права голоса кулаки и прочие «классовые враги», но также голоса городских рабочих имели значительный перевес над голосами крестьян58. Разумеется, сельские советы избирались непосредственно сельским населением, но нерегулярно (за все десятилетие такие выборы состоялись лишь три раза — в 1931, 1934 и 1939 гг.) и по заранее подготовленному списку кандидатов. Сельские выборы порой проводились с помпой: например, в 1934 г. в Рудненском районе для оживления избирательных собраний привлекли целый оркестр из местных музыкантов: гармониста, балалаечника, скрипача и литаврщика. Однако вплоть до 1937 г. демократический фасад был настолько хрупок, что правительственное постановление, отбирающее у сельсоветов полномочия по сбору налогов и передающее их району, поставило это решение в связь с новой (sic!) ролью сельсоветов «как выборных органов Советской власти в деревне» по новой Конституции59.

Демократический аспект республиканских и всесоюзных съездов Советов заключался преимущественно в избрании делегатами множества людей скромного общественного положения — крестьян, рабочих, женщин, представителей этнических меньшинств. Они входили в категорию знатных людей сталинской эпохи, которых мы уже встречали на съездах стахановцев и других мероприятиях. Группы колхозников-ударников, стахановцев и советских депутатов в значительной степени совпадали друг с другом. Ряд делегатов Второго съезда колхозников-ударников уже были делегатами съезда Советов или членами ВЦИК и ЦИК СССР: например, Диомид Сидоров, колхозный председатель-коммунист из Московской области, и Прасковья Фомина, беспартийная заведующая животноводческой фермой из Северного края, оба были членами ВЦИК; Тамара Шаповалова и Марфа Коняева, рядовые колхозницы из Воронежской и Киевской областей, беспартийные, — членами ЦИК СССР. Как простодушно рассказывала Шаповалова, ее в последнее время куда только не избрали: кроме ЦИК СССР, она была еще членом Воронежского облисполкома, райисполкома и правления своего колхоза — и все это, заявила она, без освобождения от полевых работ в колхозе^0.

312

Кандидатов для выборов в советы подбирали в соответствии с неофициально существовавшей системой квот, чтобы получить надлежащим образом сбалансированный список, как можно видеть из записки, под грифом «Совершенно секретно», партийного секретаря Западной области одному районному руководителю, советующей подобрать в качестве кандидатов для предстоящих выборов в советы «рабочих и работниц (лучших из стахановцев на производстве) — 7, колхозников и колхозниц 4 чел., представителей интеллигенции (инженеры, агрономы, учителя, врачи) 1 чел.» и добиться, чтобы в списке было по меньшей мере 3 женщины и чтобы не больше половины кандидатов были коммунистами и комсомольцами61.

Присутствие крестьян и представителей каких-нибудь экзотических племен, соответственно одетых, в качестве делегатов на съездах добавляло живые краски в обязательные газетные отчеты о заседаниях и производило глубокое впечатление на иностранцев, как отмечала А.Л.Капустина, колхозница из Ленинградской области, ставшая в 1935 г. депутатом ЦИК СССР:

«Я была 7 ноября в нашей Ленинградской области на празднике. На трибуне встретилась с иностранными рабочими и через переводчиков беседовала с ними. Я рассказала им, что в нашей стране женщины широко вовлечены в управление государством, что я, простая в прошлом, забитая женщина, являюсь членом союзного правительства... Они так удивлялись, что записали мой адрес, посмотрели мой документ, увидели мой значок и, наконец убедившись, покачали головой. Да, товарищи, для них это чудо, ибо там этого быть не может»62.

Между прочим, эта тема легла в основу одной из великих лент 30-х гг. «Член правительства» (1939), рассказывающей о колхознице, ставшей членом советского парламента^.

Новая Конституция все изменила — или казалось, что изменила. Еще в начале 1935 г. ЦК партии решил демократизировать избирательную систему, заменив непрямые выборы прямыми, введя тайное голосование и покончив с дискриминационным перевесом голосов городского населения над голосами сельского населения64. Затем появилась новая Конституция (проект ее был опубликован 12 июня 1936 г.), в которой провозглашалось, что все граждане страны имеют равные права и могут избирать и быть избранными «независимо от расовой и национальной принадлежности, вероисповедания... социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности»65. В начале 1937 г. было объявлено, что первые прямые выборы в Верховный Совет СССР состоятся в том же году.

Эти выборы будут демократическими, говорил Жданов Центральному Комитету партии на февральско-мартовском пленуме 1937 г. Они не только будут проводиться на основе всеобщего, равного и прямого избирательного права, с предоставлением права голоса бывшим классовым врагам и единым принципом

313

представительства66, но кроме того — чудеса, да и только! — за каждое место будут бороться несколько кандидатов, и не будет списков, подготовленных заранее партийными организациями. Такой переход не будет легким, предупреждал Жданов. Коммунисты должны научиться соревноваться с беспартийными кандидатами и быть готовы к тому, что какие-то коммунистические кандидаты провалятся на выборах. Они должны отказаться от привычного образа мыслей, сложившегося у них за годы удобного закулисного подбора кандидатов, избрание которых на практике было пустой формальностью67.

Разумеется, в изложенной Ждановым программе немедленной демократизации имелись некоторые ограничения. Во-первых, в 1937 г. должны были состояться выборы только в Верховный Совет, а не в местные советы68. Таким образом, они не затрагивали жизненных интересов избирателей и местных советских чиновников, о чьих местах непосредственно речь пока не шла. Во-вторых, коммунистическая партия не собиралась отказываться от практики нажима в тех ситуациях, когда появлялась угроза ее диктатуре. Жданов подчеркнул, что если новые процедуры будут способствовать демагогическим атакам на местных советских работников — если, короче говоря, все выйдет из-под контроля, — то партия должна, не колеблясь, принять решительные меры6^.

Что стояло за новой политикой и насколько серьезно собиралось партийное руководство проводить ее — вопросы, на которые пока нет окончательного ответа. Возможное объяснение таково, что в самом начале действительно существовало некое стремление к демократизации, однако к тому моменту, когда Жданов выступал на февральско-мартовском пленуме, оно уже почти исчезло, и программе следовали по инерции. Это был, следует напомнить, тот самый пленум, на котором Молотов, Сталин и Ежов выдвинули чудовищные обвинения во вредительстве и заговорщической деятельности против высокопоставленных коммунистов, дав тем самым сигнал к началу Большого Террора. При таком начале эксперимент по установлению советской демократии заранее был обречен на провал70.

Не прошло много времени, как появились первые тревожные признаки. Наппример, в аккоджинском колхозе Симферопольской области чтение и обсуждение Положения о выборах, организованное прямо в поле местным коммунистом Козловым, приняло совершенно не тот оборот, когда крестьяне решили устроить себе развлечение за счет Козлова. Все началось с того, что один член полевой бригады сказал: «Все, что вы нам здесь рассказываете, очень интересно, но желательно увидеть, как это выглядит на практике. Нельзя ли сейчас же провести пробные выборы?»

К этому предложению присоединились и другие колхозники, и Козлов наивно согласился провести шуточные выборы в сельсовет и его ревизионную комиссию. Затем были выдвинуты 9 кандидатов на 5 мест в сельсовете и 5 — на 3 места в ревизионной комис-

314

сии. И началась потеха: колхозники принялись за «гнуснейшее издевательство» над местными активистами и должностными лицами, бывшими в числе кандидатов. «Якобы в "шутку" обливали грязью председателя колхоза т. Дитрих, в прошлом батрака и тракториста. Они "отвели" его из "списка для тайного голосования"...»

Веселье продолжилось вечером в колхозном клубе, в присутствии колхозного парторга и представителя райкома. Шуточные выборы были проведены и, естественно, закончились поражением нынешнего руководства сельсовета. Представитель райкома решил замять дело, не предавая огласке. Но посоветовал коммунистам колхоза «больше не устраивать репетиции выборов»71.

Этот инцидент показывал скорее низкое мнение колхозников об активистах и коммунистах и их сардонический взгляд на потемкинские аспекты советской жизни, чем какие-либо серьезные планы в отношении предстоящих выборов в Верховный Совет. Но некоторые из собранных НКВД примеров «антисоветских» проявлений свидетельствуют о более зловещих настроениях части сельских избирателей. В Воронежской области кое-кто из крестьян говорил: «Жаль, что расстреляли зиновьевцев. Мы бы при новых выборах голосовали за них». Некие «контрреволюционные группы» в той же области призывали крестьян бойкотировать коммунистических кандидатов и выбирать «своих людей». Один говорил: «Теперь выборы будут тайные, и мы будем голосовать за своих людей, а не за коммунистов. За коммунистов подавляющее большинство населения голосовать не будет, и власть переменится». Другой, якобы когда-то поддерживавший Антонова, предводителя крестьянского восстания 1921 г. на Тамбовщине: «При перевыборах советов надо выбирать беспартийных и бывших кулаков. Эти люди умнее коммунистов и не желают чужого, а коммунисты только грабят народ» 72.

Согласно многим сообщениям, наиболее энергично ухватились за возможности, предоставляемые новой избирательной процедурой, верующие и священники, восстановленные в правах Конституцией 1936 г. Священники и пасторы поспешили предложить местным властям свои услуги в качестве агитаторов и пропагандистов новой Конституции и Положения о выборах, проводили с этой целью собрания в церквях и молитвенных домах и даже ходили по домам с пропагандой советских выборов73. Вдобавок некоторые из них поняли, что могут баллотироваться и сами, кандидатами от своих прихожан.

Согласно инструкциям, изданным летом 1937 г., кандидаты на выборы могли выдвигаться партийными и комсомольскими орга-низациямии, профсоюзами, промышленными предприятиями, колхозами и разными другими организациями, в том числе «другими организациями, зарегистрированными в установленном законом порядке»74. По-видимому, составители этих инструкций упустили из виду тот факт, что, поскольку советские законы требовали,

315

чтобы все религиозные организации регистрировались государством, буквальное толкование постановления давало право выдвинуть своего кандидата любому православному приходу страны. А вот от внимания верующих этот момент не ускользнул. Когда одна областная газета опубликовала стереотипную «разоблачительную» статью о сыне священника, какой-то читатель написал протестующее письмо, где говорилось, что статья полностью противоречит духу «новой, радостной для всех жизни», предопределенной Конституцией, которая гарантировала, что «не только сын, но и сам священник имеет право труда даже в верховных органах власти»75.

Скоро посыпались сообщения о том, что активность, проявленная священниками и верующими в связи с выборами, вовсе не объясняется чисто альтруистическими мотивами. В одном районе старообрядцы попытались организовать свой съезд, чтобы составить список кандидатов-старообрядцев в Верховный Совет. В другом баптисты и православная секта федоровцев решили вместе вступить в предвыборную борьбу и устроить штаб-квартиру в будке путевого обходчика на железной дороге. Распространялись «иерусалимские письма» и памфлеты со списками православных кандидатов. Священники читали проповеди, в которых разъясняли, что по Положению о выборах религиозные организации имеют право выдвигать кандидатов; на Украине священникам разных областей велели скоординировать свою предвыборную стратегию и совершить «предвыборные поездки». Проводились приходские собрания по выдвижению кандидатов; в церквях устраивались опросы для выяснения настроений народа. Когда заезжий лектор по атеизму спросил крестьян в одной деревне, за кого они будут голосовать на выборах, половина стала выкрикивать: «за отца Николая», тогда как другая половина пыталась их заглушить76.

НКВД доносил Сталину в октябре, что православные активисты и сектанты призывают крестьян голосовать против коммунистов и пытаются снова открывать церкви и молитвенные дома без официального разрешения77. В такой трактовке, как и в историях, рассказываемых газетами, лидерство приписывалось «церковникам», а крестьянам отводилась роль пассивно следующих за ними. Однако в действительности, возможно, часто бывало наоборот. В современной российской истории «церковники» если и руководили политическим движением в низах, то очень редко. Зато есть масса прецедентов, когда крестьяне выражали свой протест государству под маской борьбы за веру78.

Эта гипотеза получает подтверждение в поступившем в июне 1937 г. от одного сельского руководителя из Вельского района Западной области сообщении о том, что «люди, 20 лет не ходившие в церковь, теперь ходят». Далее он продолжает, обнаруживая смятение, гнев и страх, владевшие в то время многими коммунистами:

316

«Попы отвечают, что их выбрала масса, что, мол, у нас есть заявление от массы об открытии церкви, что это заявление в каком-то синоде. Я же таких, как председатель сельсовета, заявлений не видел и не знаю, и сомневаюсь, чтобы они подавали. Дальше так, товарищи, нетерпимо. Необходимо нам в будущем, прорабатывая решение партии, выявлять вредителей и их судить»7^

Этому совету вскоре последовали. К середине лета советское руководство было уже по-настоящему встревожено «оживлением» религии и его возможными последствиями на выборах. Первой его реакцией было развязать террор против православных иерархов. НКВД объявил о раскрытии ряда контрреволюционных заговоров, возглавлявшихся церковниками, обычно епископами и другими прелатами православной церкви, посылавшими священников как своих агентов вести подрывную деятельность в деревнях. В довершение повсеместно прошла, хотя и с куда меньшей оглаской, облава на странствующих богомольцев, сектантов и прочих в рамках «кулацкой операции»80. Наконец, снова началось закрытие церквей и преследование религиозной деятельности на местном уровне. В некоторых районах Западной области, как потом сообщалось, секретари райкомов создали особые отряды, единственной задачей которых было закрывать церкви. В одном районе, где поспешно принятое решение привело к закрытию всех церквей, «в работу включили избирательные комиссии, которые в своих сводках о ходе избирательной кампании регулярно сообщали о... закрытии церквей»81. (Впрочем, по прошествии нескольких месяцев подобные акции были осуждены как «перегибы» и кампания против церкви прекращена.)

Самым сокрушительным ответным ударом партийного руководства явилось изменение правил выборов в Верховный Совет в разгар избирательной кампании. Основных изменений было два. Во-первых, православные приходы и прочие религиозные организации безоговорочно исключались из числа организаций, имеющих право выдвигать кандидатов. А.И.Стецкий, зав. отделом агитации и пропаганды ЦК и один из главных составителей новой Конституции, разъяснил, что на самом деле Конституция вовсе не давала религиозным организациям права выдвигать кандидатов на выборы в советы. Он обвинил церковь и различные секты в неправомерном присвоении себе этого права и в том, что они «одурачивают» поддерживающий их простой народ. Спустя несколько месяцев — слишком поздно, чтобы это имело какое-то реальное значение, — работники агитпропа придумали лучший аргумент: выдвижение церковными группами кандидатов на выборы в советы нарушает конституционный принцип отделения церкви от госу-дарства8^.

Во-вторых, партийное руководство внезапно полностью отказалось от идеи выборов в Верховный Совет со многими кандидатами. Этот удивительный переворот, очевидно, произошел на пле-

317

нуме ЦК, состоявшемся 11 — 12 октября83. Решение не предавалось гласности до декабря, почти до самых выборов, когда не имеющие соперников кандидаты в каждом избирательном округе получили эвфемистическое название представителей «блока коммунистов и беспартийных». Предположительно сразу после октябрьского пленума местным партийным организациям были направлены секретные инструкции по поводу данного решения и его выполнения. Во всяком случае уже 21 октября газеты сообщили, что в трех московских избирательных округах прошли первые собрания по выдвижению кандидатов, где бесспорную победу одержали соответственно Сталин, Молотов и 34-летняя работница-выдвиженка, на тот момент председатель Таганского райисполкома, Прасковья Пичугина84.

Это значило, конечно, что выборы в Верховный Совет пойдут по прежнему потемкинскому пути, причем при значительном недовольстве со стороны крестьян и тревоге со стороны коммунистов-организаторов. Тысячи городских рабочих были отправлены агитаторами в деревню, чтобы бороться с «контрреволюционной клеветой» насчет выборов85.

«Клевета», тем не менее, продолжалась. В Воронежской области православные и баптисты агитировали против официальных кандидатов в Верховный Совет, в одном случае «даже на колхозном собрании». Монахини отвлекали колхозников от избирательной кампании, предрекая скорое наступление дня Страшного Суда. Священники ездили по деревням, советуя людям во время тайного голосования «вычеркивать в избирательных бюллетенях фамилии всех намеченных кандидатов, а вместо них вписывать другие фамилии»86. В селе Старый Оскол кем-то был предложен в качестве кандидата «некто Горозанкин — родственник одного из соучастников злодейского убийства С.М.Кирова», что, несомненно, повергло местное руководство в панику, когда данная связь обнаружилась. В колхозе «Победа» неизвестные саботажники сорвали плакаты, призывающие голосовать за «лучших людей» — расхожее выражение того времени, обозначавшее лояльных и праведно мыслящих граждан, формально беспартийных87.

Когда в конце года выборы наконец состоялись, «блок коммунистов и беспартийных» одержал громкую победу, якобы завоевав 90 млн из 91 млн поданных голосов. Таким образом, по крайней мере в потемкинском мире доверие крестьян к государству осталось незыблемым. Что же касается доверия государства к крестьянам, символически выражаемого количеством мест, предоставленных крестьянам в Верховном Совете, то кремлинологический анализ дает смешанные результаты. Крестьяне «завоевали» 27% мест в Верховном Совете, избранном в конце 1937 г. Это совсем не так впечатляет, как их представительство на Чрезвычайном съезде Советов, созванном в конце 1936 г. для ратификации новой Конституции, где крестьянами были 40% делегатов. С другой стороны, это намного лучше их представительства в прежнем

318

советском парламенте (ЦИК СССР), где было лишь 15% крестьянских депутатов88.

Для меньшинства крестьян, избиравшихся депутатами советов, получавших стахановские награды и фотографировавшихся со Сталиным на всесоюзных съездах, потемкинская деревня, несомненно, имела реальное значение, ибо они являлись ее воплощением в глазах внешнего мира. Конечно, их подлинные связи с другими крестьянами ослабевали, когда они становились знаменитостями. Даже если они не покидали деревню физически, их настоящей социальной средой, как правило, становились районные и местные сельские чиновники. А многие из них через несколько лет уезжали из деревни на учебу и, если возвращались, работали агрономами либо директорами МТС (как Мария Демченко и Паша Ангелина).

Крестьянству же в целом потемкинская сторона жизни порой служила источником развлечения или даже воодушевления, но чаще вызывала презрительное равнодушие, досаду или гнев.

«Дорогие вожди, Вы видите очень слепо, — писал сибирский крестьянин Сталину и Калинину в 1937 г., — Вы только слышите на разных всякого рода съездах, совещаниях какое-то количество во всем довольных людей в лице делегатов, а также вся наша пресса втирает Вам очки о колхозной деревне. Фактически в колхозах наблюдается печальная картина, особенно если сравнить с годами нэпа...»89

Другой колхозник, из Калининской области, заканчивал свое письмо в газету о положении в колхозе так:

«Вот, уважаемая "Крестьянская газета", какие у нас творятся безобразия, а родной наш учитель т. Сталин думает, у нас все в порядке, люди живут прямо в раю»90.

Если некоторые колхозники и полагали, будто на Втором съезде колхозников-ударников должны были присутствовать иностранные послы, чтобы своими глазами убедиться в том, что простые крестьяне заседают в Кремле, то многие другие весьма бесцеремонно высказывались по поводу самой необходимости этого съезда:

«Верховодцам коммунистам надо чем-либо заниматься, вот и выдумали новый устав, рисуют на бумаге зажиточную жизнь, а все это брехология»91.