Эрнст Аметистов

МОЯ РОДОСЛОВНАЯ

Ист.: http://www.terralegis.org/terra/amet/1amet02.html (2011, сайт посвящен Аметистову).

Эрнест Михайлович Аметистов

Ernest Ametistov

Дата рождения: 17.05.1934 [Ленинград]

Дата смерти: 07.09.1998 [Москва]

Российский юрист, профессор международного права, специалист по государственному праву. Судья Конституционного суда. Один из основателей общества «Мемориал», участник Московской Хельсинкской группы.

П Р Е Д И С Л О В И Е

В нашу пору только ленивые не пишут мемуары. Я долго был самым ленивым. Все ждал, когда же последний из знаменитых политиков, журналистов, полководцев опубликует свое главное, сокровенное. Ему устроят презентацию, рекламу, распродажу, бесплатную раздачу автографов... Народ читает, обсуждает, делится... А потом суматоха будней, всем не до того, все уже забыли про те автографы. Но вот наступает момент, когда народ чувствует - ему чего - то не хватает. Даже кроме невыплаченной зарплаты. Чего - то такого, к чему привыкли, а его нет. Некоторое время все ходят смурные, никак понять не могут: нет - то чего? И, наконец, самые догадливые догадываются: мемуаров больше нет, вот чего. Это что же, все все вспомнили? И больше вспомнить нечего? Это как же так? Конец истории, последние времена настают? Словом, смятение умов...

И вот тут выхожу я. Как говорится, весь в белом. Спокойно, граждане, произошла небольшая заминка , а сейчас все в порядке. История движется дальше в правильном направлении. И вот вам в подтверждение мой мемуар. В нем все написано, что, как и почему, почитаете и все поймете.

И вот презентации, банкеты, распродажи, автографы, литературные премии, букеры, пен-клубы, и все читают, обсуждают, делятся - ишь, как он того-то прописал, а этого - то как разделал под орех, ну, затейник! Ну, просто наш российский Шатобриан, а то и Казанова! И вот я знаменит, неповторимый и единственный.

Только все это мечты прекраснодушные, несбыточные. Потому что вспоминали и вспоминать будут во все времена и мемуарами заваливать книжные развалы. Так что монополистом мне в этом деле не бывать. А жизнь, видите ли, проходит. И в этой не такой уж долгой жизни мне довелось стать свидетелем, очевидцем, иногда и непосредственным участником событий, которые определили ход российской и во многом мировой истории второй половины ХХ века, а возможно и века ХХI.

Теперь осмелюсь высказать одну, далеко не самую свежую мысль. Меня, как и многих других до меня и во время меня (не плохо,а?), всегда поражала короткая память человечества - неспособность большинства людей усваивать уроки истории. И добро бы это касалось только будущих поколений, узнающих о прошлом из книг, кинофильмов и рассказов ветеранов. Но ведь вот они, мои современники, сами все видели своими глазами, сами все пережили. Ан нет, стоит пройти пять - десять лет, и все плохое забыто, а все, что можно было бы даже с большой натяжкой назвать хорошим, вспоминается, преувеличивается и воспевается всегда под один мотив: "раньше было лучше". Хотя на самом деле самое лучшее, что было раньше, - это наша молодость. И под этот мотив о прекрасном прошлом стремятся повторить не то самое хорошее (молодость - то не вернешь!), а напротив, самое гнусное. К счастью это далеко не всегда удается. Есть, видно, у истории некие фильтры, не пропускающие в будущее мусор прошлого. И создают эти фильтры те , кто все же усваивает уроки истории. Пусть их немного, но именно эти люди гарантируют нам саму возможность будущего. Для них и пишу.

Г л а в а п е р в а я

КТО Я?

Кто ты, русский иль еврейский?

Я - еврейский русский.

Кто ты,Слуцкий иль советский?

Я - советский Слуцкий.

(Старая эпиграмма)

Своим появлением на свет я обязан Великой октябрьской социалистической революции. Это заявление не следует понимать так, будто бы я - ровесник Октября. Нет, я родился на 17 лет позже, 17 мая 1934 года, в Ленинграде, где мой отец проходил в то время действительную воинскую службу на флоте, а мать работала учительницей в школе.

То был год ХYII съезда Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) - ВКП(б) (как говорил один среднеазиатский сатрап: "Да, здравствует ве-ка-пе и маленький "бе" в кабичках!"). На этом съезде любимец питерских коммунистов Сергей Миронович Киров, избранный в результате тайного голосования Генеральным секретарем партии, добровольно уступил свое место Сталину. В благодарность за это Сталин вскоре убил его руками мужа любовницы Кирова - партийного работника Николаева. Моя ленинградская приятельница рассказала мне эту версию в начале 60-х годов со слов своей матери, служившей личной секретаршей у Кирова.

Сталин узнал о тайной страсти своего главного конкурента от агентов ГПУ и решил использовать эту слабость партийного "жизнелюба" в политических целях. Киров, преднамеренно часто отсылая Николаева в командировки, посещал тем временем его жену - предмет своей любви. Услужливые чекисты известили об этом мужа - рогоносца и несколько раз пытались столкнуть его с Кировым in flagranti ( на месте преступления). Однажды для этого Николаеву, находившемуся в Мурманске, по приказу из Москвы был даже предоставлен самолет ( в начале 30-х годов - то!) якобы в связи со срочным вызовом из Ленинграда. Муж разминулся с уходившим любовником буквально на десять минут.

Николаева, однако, продолжали настойчиво наводить на цель, умело разжигая в нем ревность и неприязнь к Кирову разными способами, в том числе и посредством организованного чекистами увольнения с работы. Намекали и на высокое покровительство. А когда он свершил - таки свое черное дело, застрелив кумира ленинградских рабочих в коридоре Смольного, убийство из ревности срочно было переквалифицировано в террористический акт, а убийца объявлен агентом троцкистов. Он был застрелен сразу же после совершения преступления по пути в тюрьму. Затем были казнены чекисты, убившие Николаева, а также те, кто приказал им убить его, и т.д. Были уничтожены и многие другие люди, близкие к Кирову, среди них и мать моей приятельницы. Ее сначала исключили из партии за то, что не обеспечила безопасность патрона, а через несколько лет - в 1938 году - арестовали и убили в ГУЛАГЕ. До ареста она успела многое рассказать дочери и оставила некоторые документы и фотографии. Я не осмелился бы опубликовать эту версию своей ленинградской знакомой, если бы своими глазами не видел фотографию начала 30-х годов, где она, в возрасте 7 - 8 лет, сидит на коленях у Кирова. Рядом - ее мать и Николаев с женой. Видимо это была старая партийная компания...

* * *

Компания моих родителей была совсем иной.

По отцовской линии я происхожу из старого рода русских православных священников, проживавших в Воронежской губернии. Мой прапрадед по имени Кузьма родился в начале ХIХ столетия. Согласно семейному преданию,(которому я не очень-то верю!), он был незаконнорожденным сыном графа Орлова-Давыдова и его крепостной Вишневской, которую граф выкупил у польского магната Потоцкого. После рождения ребенка его мать получила вольную вместе со скромным содержанием, которое позволило впоследствии определить сына в духовную семинарию. По завершении учебы Кузьма Вишневский, в соответствии с существовавшим тогда обычаем, получил новую фамилию - Аметистов. Названия драгоценных металлов, камней и самоцветов служили источником многих церковных фамилий, наряду с латинскими корнями и евангельскими событиями (например, Сперанский, Вознесенский). При этом по фамилии иногда можно определить степень успехов вновь поименованного в учебе и поведении. Фамилия, производная от полудрагоценного камня аметист, свидетельствовала о том, что мой предок учился хорошо, но круглым отличником не был, иначе мог бы претендовать на Алмазова или Брильянтова. А вот уж какой - нибудь Чертков явно был двоечником и заядлым прогульщиком.

У Кузьмы Аметистова было три сына. Один из них - Сергей был домовладельцем в Екатеринодаре, другой - Александр - государственным служащим, достигшим высокого чина управляющего царскими имениями в Крыму, а третий - мой родной прадед Василий - служил протоиереем в городе Боброве Воронежской губернии. Одним из его детей - шести дочерей и двух сыновей - был мой родной дед Евгений, родившийся в селе Орловка Бобровского уезда 12 февраля 1884 года.

В 1906 году Евгений Васильевич Аметистов окончил полный курс Воронежской духовной семинарии "по первому разряду", как сказано в его послужном списке, и в июне того же года был "Преосвященным Агафодором, Епископом Ставропольским определен на псаломщическое место к Николаевской церкви станицы Усть - Лабинской " на Кубани. Менее чем через год он был уже священником в Михаило - Архангельском соборе города Темрюка, а затем на протяжении двадцати пяти лет служил в церквях различных кубанских станиц и города Краснодара.

В конце 1933 года дед Евгений был определен на высокий пост Епископа города Петрозаводска и всех приходов области. Здесь в 1935 году, когда мои родители привезли меня в годовалом возрасте показать дедушке и бабушке, мой дед крестил меня (наречен я был Ерастом или Эрастом). Здесь же в 1938 году он был арестован и расстрелян палачами НКВД.

Я долго не мог заставить себя ознакомиться с его делом, хотя такая возможность появилась для родственников репрессированных вскоре после августа 1991 года вместе с частичным раскрытием архивов КГБ. И хотя мне уже приходилось видеть достаточно много подлинных материалов такого рода - в ходе создания общества "Мемориал" и процесса "по делу КПСС" в Конституционном Суде, - но там речь шла о других, незнакомых мне людях, а здесь - родная кровь. Наконец, пару лет назад я все же запросил дело в ФСБ и прочел его в скорбной тишине единственного в своем роде читального зала на Кузнецком мосту, где вокруг меня тихо шелестели пожелтевшими листами архивных папок такие же, как и я, потомки давно загубленных жертв ГУЛАГА.

Деда арестовали 16 января 1938 года. На следующий день на первом допросе некий следователь Лаврухин предъявил ему обвинение в "участии в контр - революционной организации" и потребовал "дать показания по существу". Дед, естественно, с возмущением отверг всю эту чушь.

Следующий допрос, где к следователю Лаврухину присоединился лейтенант госбезопасности Гайлин, происходил ровно через неделю. Первое, на что я обратил внимание: изменилась сама подпись деда - буквы были кривые и дрожащие.

Можно себе представить, что именно делали с дедом в течение прошедшей недели в застенках НКВД, если на втором допросе он (впрочем, сам ли он или под диктовку?) уже красочно, во всех подробностях описывал, как в 1919 году был завербован деникинской контрразведкой, затем перекинулся к немцам, а в Петрозаводске сотрудничал естественно с финской контрразведкой, благо, что она под боком. Особенно хороши были секреты, которые он передавал заклятым врагам советского государства. Среди них фигурировали, например, сведения "о длине русла, ширине и глубине рек Неглинки и Лососинки, о мостах через эти речки в гор. Петрозаводске" , "о мощности хлебозаводов" , "о местонахождении почты, телеграфа и больниц города".

Но самое страшное началось на следующих допросах, когда дед стал одного за другим выдавать "завербованных им лиц" - каких-то несчастных рабочих Онежского завода и заготовителей грибов и ягод, а также своих коллег - священнослужителей. Я был в ужасе: конечно, кто может кинуть камень в людей, еженощно истязаемых сталинскими садистами, никто из нас не знает, как бы он повел себя и что бы наговорил под пытками. Но все же дед был служителем Господа и должен был держать перед Ним особый ответ...

Дело заканчивалось документом, который заслуживает того, чтобы привести его полностью.

Акт Сов. секретно.

1938 года марта 4 дня гор. Петрозаводск

Мы нижеподписавшиеся: нач. ОМЗ НКВД АК ССР Травин, оперуполномоченный 2 отд. УГБ сержант ГБ Татарский и комендант НКВД АК ССР Ефремов сего числа привели в исполнение постановление Народного комиссара Внутренних дел Союза ССР тов. ЕЖОВА и Прокурора Союза ССР тов. ВЫШИНСКОГО от 13 февраля 1938 г. (прот. № 36), на основании которого приговорен к ВМН - Расстрелу: Аметистов Евгений Васильевич, 1884 г. р.

Приговор приведен в исполнение в 05 часов.

Расстреляли: Нач. ОМЗ НКВД АК ССР (ТРАВИН) Оперуполн. 2 отд. (ТАТАРСКИЙ)

Комендант НКВД АК ССР (ЕФРЕМОВ)

Страна должна знать своих палачей...

А дальше в той же папке содержалось дело о реабилитации. Оно начиналось с письма моей бабушки Александры Ивановны Аметистовой от 11 сентября 1958 года прокурору гор. Петрозаводска, в котором она "убедительно" просила его "возбудить ходатайство перед кем следует о реабилитации моего мужа Аметистова Евгения Васильевича, служителя культа.., который ничем себя не скомпрометировал перед гражданской властью".

Затем шли многочисленные запросы Военного прокурора Северного Военного округа, возбудившего дело о реабилитации, в различные города и веси с целью найти следы хотя бы одного из тех людей, которых упоминал дед на допросах в качестве пособников в своей "шпионской деятельности". Из ответов выяснилось, что часть из них были расстреляны еще до его ареста, а другие никогда не проживали по указанным адресам. В одном случае отсутствовала даже улица, названная в его показаниях. Выходит, что дед называл своим мучителям имена либо мертвых, либо никогда не живших людей, просто выдумывал их. Вероятно, он рассчитывал на то, что до его смерти показания не успеют проверить. Так оно и вышло...

В протесте прокурора говорилось: "Обвинение Аметистова было основано только на его показаниях, которые по своему содержанию неконкретны, неубедительны и при проверке подтверждения не получили, доверия не заслуживают и основанием его обвинения являться не могут". В результате всего этого 19 января 1959 г. Военным трибуналом Северного военного округа "постановление от 13 февраля 1938 года, которым был осужден Аметистов Е.В., отменено и дело о нем производством в уголовном порядке прекращено на основании ст.4 п. 5 УПК РСФСР, т.е. за отсутствием в его действиях состава преступления. Аметистов Е.В. реабилитирован посмертно". Впрочем и здесь советское правосудие не могло обойтись без лжи, ибо вместе со справкой о реабилитации моя бабушка получила свидетельство о смерти своего мужа, в котором говорилось, что он умер от "сердечной недостаточности" в 1942 году...

Прости меня мой бедный дед Евгений, что я хотя бы на минуту усомнился в твоей порядочности. Не выдержав страшных пыток, ты оговорил себя, но не погубил невинных душ и чистым явился пред Господом, которому бескорыстно служил всю жизнь. Вечная тебе память...

Так случилось, что я пишу эти строки "в день 80-летия российской контрразведки", которая и в новой демократической России по-прежнему отсчитывает свои юбилеи со дня образования ВЧК - одной из самых преступных и кровавых организаций ХХ века. Эти люди до сих пор продолжают с гордостью называть себя "чекистами". Это все равно, как если бы работники Службы защиты Конституции в ФРГ называли себя "гестаповцами"...

* * *

Среди моих предков со стороны отца был один человек, не пожелавший стать бессильной жертвой большевиков и боровшийся с ними с оружием в руках. Это - двоюродный брат моего деда Евгения Васильевича, сын управляющего царскими имениями Александра Кузьмича Аметистова Тихон Александрович Аметистов.

Впервые я услышал о нем от своего отца в начале 60-х г.г. , когда уже можно было обсуждать подобные темы хотя бы вполголоса. Отец рассказал мне об одном из своих родственников дяде Тихоне, полковнике Добровольческой армии, который в 1919 году служил при штабе генерала Деникина в Екатеринодаре. По словам отца это был блестящий молодой офицер, пользовавшийся большим успехом среди екатеринодарских дам, к которым часто посылал с записочками своего десятилетнего племянника. Выполняя эти деликатные поручения, племянник иногда заходил к дядюшке в штаб на улице Красной и однажды был там представлен самому генералу Деникину. Антон Иванович погладил мальчика по головке и пожелал успехов в учебе. Так мой отец, можно сказать, был благословлен одним из самых стойких противников советской власти. После этого рассказа я иногда подтрунивал над отцом , называя его "Деникиным поглаженный".

Следы дяди Тихона терялись в Париже, где, как слышал отец, он был близок к высшей иерархии Русской православной церкви в эмиграции.

Эта история имела неожиданное продолжение. Однажды летом 1984 года мы с женой прогуливались в окрестностях Кисловодска. Решив выпить нарзана из придорожного источника, мы пристроились к небольшой очереди жаждущих. Это были по большей части пожилые люди, говорившие на очень правильном, хотя и несколько архаичном русском языке, однако, в одежде явно не отечественного производства. Рядом стоял автобус "Интуриста". Нетрудно было догадаться, что перед нами русские эмигранты старшего поколения, о чем я и сообщил в полголоса жене. Однако стоявшая впереди нас пожилая дама обладала по-видимому неплохим слухом и, обернувшись , с очаровательной улыбкой сообщила нам, что они - русские из Парижа и приехали по приглашению Московской патриархии как прихожане Русской православной церкви во Франции. Мы представились , завязался разговор. И тут я без особой надежды - прошло столько лет и Париж не маленький город - спросил об отцовском дяде Тихоне.

"Да ведь я его прекрасно знала! - воскликнула дама. - Это же друг моей юности. Он покровительствовал моей подружке Манечке и вообще был весьма склонен к женскому полу". Последнее замечание почему-то особенно убедило меня в том, что речь идет о моем кровном родственнике. Дама, тем временем, сзывала своих спутников: "Познакомьтесь, господа, это внук Тихона Александровича Аметистова. Какая удивительная встреча!"

Встреча действительно была удивительной. Через шесть с лишком десятков лет, после всех ужасов войн и революций, вопреки неприступным государственным границам и непримиримым идеологическим распрям я встретил здесь, в диких горах Кавказа, живых людей "с другого берега", знавших моего дальнего родственника, которого я никогда не видел и само упоминание о котором в течение многих лет было строгим табу в нашей семье. Это было одно из тех редких озарений, когда кожей чувствуешь, как тесен и вечен мир и как проходит прямо через тебя незримая связь времен и поколений, которую не в силах прервать ни полосатые шлагбаумы границ, ни череда мелькающих десятилетий.

Тихон Александрович Аметистов родился в 1884 году. Вначале он последовал фамильной традиции и закончил Духовную академию, но затем избрал военную карьеру. Вот его краткое жизнеописание, найденное мною в книге Н.Рутыча "Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных сил Юга России (Материалы к истории Белого движения"),Москва,1997, стр.27: "Полковник Генштаба. Окончил Николаевское кавалерийское училище и два класса Николаевской военной академии (1914). В начале первой мировой войны - штаб-ротмистр в Крымском конном Ее Величества полку. С 16 июля 1916 г. - старший адъютант штаба 9 -й кавалерийской дивизии. В Добровольческой армии - с конца 1918 г. Начальник разведывательного отдела штаба Крымско - Азовской Добровольческой армии, а затем на той же должности в штабе Крымско - Азовского отдельного корпуса (3 - го армейского). С 1921 г. - в эмиграции, во Франции. Многие годы состоял секретарем Епархиального управления при митрополите Евлогии. Скончался в Париже в 1941 году. Похоронен на русском кладбище в Сент - Женевьев де Буа".

Когда я впервые попал в Париж 1988 году, мои новые знакомые, которых я столь счастливо встретил под Кисловодском, - Тамара Владимировна и ее муж - бывший корниловский офицер Виктор Михайлович Феликсов представили меня многим русским эмигрантам "первой волны" и я понял, что моего дальнего родственника до сих пор помнят и чтут - наша фамилия открывала мне двери в весьма уважаемые дома. Выяснилось, что, находясь в своей должности секретаря митрополита Евлогия, возглавлявшего Русскую православную церковь в Западной Европе в 20 - 40 г.г., Т.А.Аметистов обладал большим влиянием, от него зависели многие и многим он помог, о чем люди с благодарностью вспоминали. Среди его деяний - активное участие в создании Сергиевского подворья на улице Кримэ в Париже, где до сих пор размещается православная Богословская академия.

Вот что пишет Владыко Евлогий в своих воспоминаниях о моем далеком родственнике: "...так как исполнявший обязанности моего управления в Берлине Деригин был человек неумный и плохо справлялся с делами, то я пригласил на эту должность (уже в Париже) Т.А,Аметистова, который усиленно меня об этом просил. Это был интересный субъект: очень способный, он после гимназии прошел курс СПб Духовной Академии, а затем поступил в кавалерийское училище; после училища он окончил Академию Генерального Штаба; участвовал в Великой войне, получил Георгиевский крест и окончил службу полковником. По своим способностям и разносторонней службе он был очень удобен...".

Мне пока не удалось узнать подробностей о его борьбе с большевиками в Гражданской войне, но достоверно известно, что он продолжал бороться с ними и в эмиграции. В 1924 году, когда Франция признала правительство большевиков, последние попытались прибрать к рукам русскую собственность во Франции, в том числе Св. - Александро-Невский храм на улице Дарю в Париже. Пытаясь решить дело через суд, большевики одновременно прибегли к своим излюбленным методам и завербовали среди эмигрантов - прихожан несколько своих агентов - провокаторов, чтобы внести раскол в православную общину и захватить храм явочным порядком. Один из этих провокаторов - бывший регент соборного церковного хора, проживавший в доме при церкви на улице Дарю, Огородников - не погнушался однажды использовать в своих целях даже силовые приемы . Вот как описывает этот эпизод парижский журналист Николай Росс ("Русская мысль", № 4181, 3 - 9 июля 1997 г., стр.13): "В мае 1926 года имел место инцидент, невольной жертвой которого оказался Тихон Александрович Аметистов, полковник Генерального штаба, окончивший также Духовную академию, бывший секретарь Высшего церковного управления на Юге России, а в то время секретарь Епархиального управления Западноевропейской русской православной епархии. Этого маленького ростом, резкого в обращении человека Огородников особо возненавидел: помимо своей основной должности, Т.А.Аметистов зорко и энергично исполнял комендантские обязанности на территории церковной усадьбы. Полковник Аметистов оставил о происшедшем красочную докладную записку, которую мы не удержимся привести полностью.

"В среду, 5-го мая, в 8 часов 30 минут утра я шел по церковному двору, направляясь к выходу. В это время с улицы входил во двор г. Огородников, проживающий в доме и присужденный судом к изгнанию из незаконно занимаемого им помещения. Войдя во двор и поравнявшись со мною, он без малейшего повода с моей стороны внезапно ударил меня с размаху по голове имеющейся у него в руках железной палкой.

Я схватил его за руки... В эту минуту моей борьбы с Огородниковым вошел, с улицы же, диакон Е.Вдовенко, которому я крикнул, что Огородников ударил меня палкой и что надо его задержать. Диакон Вдовенко бросился мне на помощь. И когда он схватил Огородникова за руку, то последний, вырвав руку , замахнулся своей палкой, но диакон Вдовенко успел вырвать у него палку и, обороняясь, нанес Огородникову два удара по котелку...

Огородников, получив удары своим же оружием, с криками бросился бежать и скрылся на лестнице.

Через некоторое время, он, бывший пьяным, вышел на улицу, был встречен мною и, несмотря на сопротивление, задержан мною в автомобиле, в котором он хотел скрыться от меня, и при помощи полицейского доставлен в комиссариат участка Св. Филиппа дю Руль. В участке Огородников бранился по-русски и угрожал мне, что я буду уничтожен...

Настоящее происшествие я рассматриваю как нападение советского агента на чина церковной администрации, каковым являюсь я, причем нападение это совершено на территории церковной усадьбы, где таким образом члены церковного управления, признаваемого французской властью, не являются в безопасности.

Я желаю получить разрешение на ношение оружия, так как живу один в коридоре, где обитают только два большевика - Соколовский и Огородников - и где у них по четвергам бывают сборища своих единомышленников".

Этот инцидент ускорил выселение советских агентов с церковной территории, а 5 апреля 1928 г. 3-я камера Гражданского суда департамента Сена постановила, что существующая община православных верующих "в качестве юридического лица, признанного законом, имеет одна право владения вышеуказанным имуществом", то есть зданием церкви на улице Дарю и окружающим ее земельным участком. Так что дед Тихон продолжал сражаться с большевиками в Париже не напрасно...

Говорят, что несмотря на свою жесткость, он был веселым человеком и его шуточки вспоминают до сих пор. Когда, например, после эвакуации из России часть эмигрантских приходов перешла под омофор греческой патриархии - родоначальницы православной ортодоксии - дед Тихон заметил: "Русскую церковь послали к матушке, а сами побежали к такой-то бабушке"...

Каждый раз, когда я бываю в Париже, я прихожу на русское кладбище в Сент - Женевьев де Буа к скромной могиле моего дальнего родственника - деда Тихона. Старенький кладбищенский священник служит панихиду, а я кладу на могилу горстку взятой с собой русской земли, букет цветов и какую - нибудь открытку с видом России - привет с Родины. А вот последний приют моего родного деда Евгения - хоть и на родной земле, да известен только Господу...

* * *

Мой отец - Михаил Евгеньевич Аметистов родился 14 февраля 1909 года в городе Темрюке на Кубани. Несмотря на благословение одного из вождей русской контрреволюции, он так и не стал врагом советской власти, хотя был гоним и унижаем ею в течение почти всей своей жизни. Самим фактом своего рождения в семье "социально - чуждых элементов" отец был обречен стать изгоем нового "общества социальной справедливости". В большой кубанской станице Сергиевской, где он с семьей оказался ко времени окончательной победы красных над белыми, "поповскому сыну" не позволили учиться даже в средней школе. Пришлось переправить мальчика обратно в Екатеринодар (теперь уже Краснодар) к родственникам, где он, скрывая свою социальную неполноценность, сумел все же получить среднее образование. Дальше этого дело не пошло. Все попытки поступить в высшее учебное заведение заканчивались провалом. Отца гнали с порога, лишь взглянув в анкету. Та же участь постигла его младшего брата и сестру. Дети священника не могли рассчитывать на университет, какими бы ни были их способности.

Между тем отца тянуло к литературе. Он писал неплохие стихи и мечтал видеть их опубликованными. Но для этого надо было стать "пролетарским поэтом". Отец переехал на нашу "историческую родину" - в Воронеж и работал там кочегаром на электростанции. В этом качестве ему и удалось опубликовать в местной прессе свои первые стихи под псевдонимом "Михаил Чужой". Псевдоним был выбран не столько из стремления к оригинальности, сколько в целях социальной маскировки. Любому опытному специалисту по выявлению "контры" не составляло труда догадаться о церковном происхождении подлинной фамилии отца.

Вот одно из первых его стихотворений, написанных в Воронеже, которое, вероятно, и послужило источником для отцовского псевдонима:

О РОДИНЕ

Равнинные дали! Чужой я для вас.

Полынная песня мне грусти не лечит.

Я родом оттуда, где ширит Кавказ

Гранитных предгорий могучие плечи;

Где плачут цикады, звенит коростель

В далеких раздольях пшеничного моря,

Где в праздник веселый казак и черкес

Пред девушкой смуглой об удали спорят.

Я родом оттуда, где гневна Кубань,

Где клекот орлиный чарующе нежен,

Где синий туман в предрассветную рань

Зарею разбросан на гроздья черешен;

Где кречет под солнце взмывает порой,

Где тянет с заливов соленою влагой,

Где в темных ущельях чеченец седой

Гоняет по скалам овечьи ватаги.

Я родом оттуда, где солнечны дни,

Где утро и полдень, как юноша, свежи,

Где ветер в кизилах о ветви звенит,

Усталого путника песнею нежа;

Где вечер бесшумный, как горный абрек,

Покроет вершины оранжевой ватой

И только вдали, где туманит Казбек...

Кармином застынет улыбка заката.

.............................................................

Унылые дали! Чужой я для вас!

Полынная песня мне грусти не лечит...

Я родом оттуда, где ширит Кавказ

Гранитных предгорий могучие плечи.

Впоследствии отцу с огромным трудом, но все же удалось стать профессиональным литератором и даже издать несколько скромных книжек стихов и прозы, весьма, кстати, лояльных к существовавшей системе. Но почти всю жизнь его неотступно преследовал кошмар социальной дискриминации. Любыми способами, в том числе и посредством частой смены места жительства, ему приходилось скрывать свое подлинное происхождение. А когда скрыть не удавалось, оно использовалось против отца в качестве средства запугивания и шантажа. Положение стало особенно угрожающим после ареста деда. Я думаю, что отец избежал общей участи лишь потому, что они с дедом жили в разных концах страны ( в 1936 году наша семья вернулась из Ленинграда в Воронеж), а также благодаря разгильдяйству чекистов и их перегруженности "работой".

Подлинным спасением для отца и многих подобных ему "лишенцев" стала, как это ни парадоксально, Вторая мировая война.

Отец был призван в армию на второй день войны и "с лейкой и блокнотом, а то и с пулеметом" - в качестве корреспондента фронтовой газеты - прошагал ее всю от звонка до звонка, получив десяток наград и две тяжелых контузии, от которых страдал все последующие годы и которые вероятно сократили его жизнь. Он испытал весь позор отступлений и поражений и всю радость последующих побед. Он участвовал в битве на Курской дуге и под Кенигсбергом, освобождении Белоруссии и Польши, воевал под началом Жукова и Рокоссовского. Особенно тепло вспоминал отец генерала Горбатова (инициалы!!!!!), в армии которого провел большую часть войны. Среди военных воспоминаний отца было и такое. Однажды перед наступлением армейская газета, корреспондентом которой он был, вышла с большим заголовком на всю первую полосу: "Сталинская наука побеждать!" Уже после того, как весь тираж был в пути на передовую, обнаружилось, что по вине невыспавшегося наборщика из слова "побеждать" выскочила буква "д". Все экземпляры газеты удалось срочно вернуть с дороги и сжечь, но к этому времени соответствующая информация уже поступила в СМЕРШ и редакция газеты в полном составе, включая моего отца, была арестована. Однако генерал Горбатов, узнав о происшествии, лично разогнал чекистов и освободил узников. При этом главный виновник - наборщик отделался лишь ударом знаменитой генеральской палки по спине.

Наверное, генерал Горбатов не мог забыть, что с ним самим проделывали чекисты перед войной - ведь он был одним из очень немногих, кто ни в чем не признался под пытками. Возможно, это и спасло ему жизнь. Пройдя через лубянские подвалы, он уже не боялся никого на свете и, спасая своих людей от неминуемой гибели, плевать хотел на СМЕРШ. В условиях войны такие вещи иногда сходили с рук. Вообще отец неоднократно говорил мне, что он никогда - ни до, ни после - не чувствовал себя таким свободным, как на фронте. Причем чем ближе к передовой, тем свободней. Наверное, в экстремальных условиях войны возрастало чувство собственной ответственности, раскрывались внутренние возможности людей, а вместе с ними уменьшалось или вовсе исчезало чувство привычного совкового страха. Да и меньше вокруг было тех, кого обычно следовало бояться, - они предпочитали отсиживаться в тылу.

Отец, как и его младший брат Виктор, закончил войну в Берлине. Наша фамилия красовалась на колоннах Германского рейхстага, что считается предметом особой гордости у советских ветеранов. Вот, что писал об отце и его брате известный советский поэт Евгений Долматовский в своей книге "Автографы Победы"( место и год изд.,стр.?????): "Интересно вспомнить, что в тот же день (7 мая 1945 года) мой друг с довоенных времен, воронежский поэт Михаил Аметистов направился в рейхстаг... Узнав, что мы все расписались на рейхстаге, Миша Аметистов решил последовать нашему примеру. Но подойдя к рейхстагу, он увидел свою редкую фамилию на колонне и узнал почерк младшего брата Виктора (инициалов на колонне не было) . Значит Виктор жив! Сведений о нем не имелось давненько, и мать писала Михаилу из Воронежа тревожные письма. И надо же - колонна рейхстага произвела такое успокоительное действие: она стала доброй вестью. Миша Аметистов, убедившись, что младший брат опередил его, расписываться уже не стал: столь приметной фамилии, по его убеждению, достаточно один раз появиться...".

Рейхстаг запомнился отцу не только радостным известием о потерявшемся на дорогах войны брате. Много раз он говорил мне: "Если бы ты знал, сколько народу зря положили, чтобы взять эти развалины. Люди, чудом уцелевшие в течение четырех страшных лет, погибли ни за что в самые последние дни войны. Ведь рейхстаг был полностью окружен и обречен. Если бы немцы не сдались, их можно было бы раздолбать артиллерией и авиабомбами с воздуха без малейших потерь с нашей стороны. Но был приказ Сталина - "водрузить знамя победы над рейхстагом". И во имя этой политической прихоти погубили несколько тысяч человек!". Впрочем это была лишь капля в море десятков миллионов людей, принесенных в жертву политическим прихотям "вождя народов"...

Отец вернулся с войны с гордо поднятой головой, быстро сбросил надоевшую униформу и щеголял в шикарном немецком костюме с галстуком ( к моему, впрочем, глубокому разочарованию: так хотелось пофорсить отцом - офицером, увешанным орденами, перед соседскими мальчишками!). Его охотно приняли на работу в областную газету, стали часто публиковать стихи и очерки. Казалось грех социально чуждого первородства был искуплен воинскими доблестями. На каком - то небольшом отрезке времени так оно и было. В момент наибольшей опасности на фронте Сталин, стремясь к "национальному единению", реабилитировал Русскую православную церковь и смягчил преследования по социальным мотивам. На смену пролетарскому интернационализму пришли лозунги великорусского патриотизма. Государственная канонизация имен великих российских князей и царских генералов, отличившихся в сражениях с чужеземными захватчиками, реанимация внешних атрибутов - погон, униформы и частично воинских званий прежней русской армии, пропаганда русских боевых традиций - все это как бы подводило черту под прошлым. Те из "бывших", кому посчастливилось уцелеть в пожаре войны, в последние военные и самые первые послевоенные годы не испытывали или испытывали в значительно меньшей степени гнет социальной дискриминации. Люди, прошедшие через огонь, воду и медные трубы, к тому же взглянувшие на "проклятый" мир капитализма, где, оказывается, все обстояло не так уж плохо и даже побежденные материально жили лучше победителей, эти, на время забывшие о "великом государственном страхе", люди возвращались на родину, опьяненные победой, доставшейся им жизнью и надеждами на лучшее, более свободное будущее. "Теперь все должно быть иначе", - говорил отец. Эти надежды подпитывались и заключенным в годы войны вынужденным союзом с западными демократиями. В результате всего этого советские граждане стали получать значительно больше интеллектуальной, культурной и материальной информации о подлинной жизни в других странах - они танцевали под джаз, смотрели "взятые в качестве трофеев" заграничные фильмы, носили вывезенную из Германии или присланную из США одежду и спасались от голода с помощью американской свиной тушенки и яичного порошка. Все это приводило к тому, что общество становилось чуть более открытым, что, в свою очередь, означало смертельную опасность для режима.

Не знаю, сознательно ли или чисто интуитивно почувствовали эту опасность Сталин и его компания, но всем наивным надеждам на большую степень свободы очень скоро пришел конец. Уже в 1946 году начались литературные чистки (преследования Зощенко и Ахматовой, постановления ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград"), а вскоре вновь на полную мощность заработала карательная машина МГБ, начались повторные аресты тех немногих, кто "открутил" свою десятку с 1937 года, и многих новых категорий мучеников - от так называемых пособников оккупантов до "безродных космополитов".

Над головой отца вновь стали сгущаться тучи. Сначала он подвергся критике за то, что слишком много внимания в своих публикациях уделял теме войны и вызванных ею страданий, тогда как "главная задача советских людей теперь - это восстановление разрушенного народного хозяйства". Затем люди из "органов" стали намекать ему, что несмотря на все его воинские подвиги, он был и остается сыном "врага народа", и требовали от него "сотрудничества", а проще говоря доносов на своих друзей - писателей. Воронежский поэт Анатолий Жигулин, сам прошедший все ужасы ГУЛАГа, которые он описал в своей повести "Черные камни", свидетельствует, что в конце 40 - х г.г. воронежские гебисты готовили дело местных писателей и партийных работников наподобие ленинградского. Одной из намеченных жертв должен был стать мой отец Михаил Аметистов, на которого уже были получены клеветнические показания (см. Анатолий Жигулин, Жертвы и палачи,"Литературная газета",20.06.1990, № 25 (5299), стр. 11).

Отец заметался и, как и в предвоенные годы, нашел выход в "перемене мест". Этому способствовал и возникший в то время разрыв между ним и моей матерью. И вновь начались его скитания: Махачкала, Краснодар, Волгоград... Но везде настигало его всевидящее око доблестных чекистов и снова начинались угрозы и шантаж... Они окончательно оставили отца в покое лишь в начале 60 -х г.г. в Москве, да и то благодаря стараниям высокопоставленной родственницы его второй жены.

Отец очень любил меня и никогда не бросал, несмотря на разрыв с матерью и появление другой семьи. Мы были настоящими друзьями. Помню, как он был рад и горд, когда я окончил университет - ведь во мне сбылась его неосуществленная мечта. Я благодарен ему за многое. Это он научил меня ненавидеть фашизм в любых его проявлениях. Через него влилось в меня наследие моих предков, их вера, их традиции, их опыт, их оптимизм и юмор, их семейные предания, песни, шутки и поговорки... А я передаю все это своей дочери и почти физически ощущаю как проходит через всех нас связь времен.

Отец умер в 1985 году буквально у меня на руках. Это видение преследует меня всю оставшуюся жизнь...

* * *

Моя мать - Раиса Соломоновна Иткина родилась 13 июля 1907 года в Воронеже. В отличие от отца известного политического деятеля ее отец был даже не юристом, а просто евреем - "Залманом Абрамовым Иткиным, мастером слесарного по починке швейных машин ремесла", что удостоверялось свидетельством, выданным ему в 1899 году Велыжской ремесленной управой. Свидетельство предоставляло моему деду со стороны матери право "производить оное ремесло с соответствующей вывеской, содержанием подмастерьев и учеников", то есть открыть собственное дело. Однако дед Залман ( в русской транскрипции - Соломон) от частно - предпринимательской деятельности решительно отказался и вплоть до начала 20 - х г.г. служил мастером по гарантийному ремонту в российском филиале всемирно известной фирмы "Зингер", чьи швейные машины можно и теперь обнаружить на всех меридианах - от эскимосских яранг до зулусских хижин.

И дед Соломон, и другие мои еврейские родственники относились к той, весьма значительной, если не преобладавшей части российского еврейства, которую Шолом Алейхем называл "людьми воздуха". Бесплодные мечтатели и доморощенные философы, они на словах затевали "мировые гешефты" и зарабатывали сумасшедшие деньги, на деле же влачили весьма скромное, если не жалкое существование.

Семейная легенда сообщает лишь об одном "настоящем еврее" в моей родне со стороны матери. Это был брат моей бабушки дядя Хаим, который, подобно царю Мидасу, умел делать золото из всего, к чему бы не прикасался. Во время Великой (первой мировой) войны он был пленен австрийцами, но уже через полгода ухитрился открыть кафе в Вене. Вернувшись на родину после войны, он вскоре стал процветающим нэпманом, а когда НЭП кончился, чекисты долго мытарили его, вымогая заработанные капиталы. Дядю Хаима неделями держали в тюремной камере, набитой , как сельди в бочке, такими же, как он, "паразитическими элементами". Нельзя было ни лечь, ни сесть, не давали ни еды, ни питья, но стойкий дядя Хаим не сдался и золота в ГПУ не отдал. И правильно сделал, потому что спас тем самым свою семью от голода и вымирания на пару десятилетий вперед.

Ибо вписаться в систему социалистического товарооборота дядя Хаим решительно не смог. Вместо того, чтобы просто воровать, как это делали торгующие , он без конца пытался что - то усовершенствовать, повышать эффективность, прибыль, "культуру обслуживания покупателей" и т. п., за что бывал регулярно бит и выгоняем с работы. Я помню его довольно крепким беспокойным стариком, мыкавшимся без дела и изводившим близких разговорчиками типа: "Вот если бы мне сдали в аренду тот магазин, я сделал бы из него ого - го какое заведение!". Однако до этого "ого - го" оставалось еще как минимум четыре десятилетия, которые прошли уже без дяди Хаима. Насколько я теперь понимаю, многие его "задумки", в том числе бригадный или семейный подряд в торговле и сервисе, на много лет предвосхитили идеи раннего периода перестройки.

В отличие от отца, первая половина жизни моей матери прошла в режиме относительного социального благоприятствования. Конечно, происходить из семьи ремесленника было хуже, чем из семьи фабричного рабочего, но неизмеримо лучше, чем из семьи священника.

Определенным плюсом служила и национальность матери. В эпоху расцвета пролетарского интернационализма дети Сиона, угнетавшиеся царским самодержавием, стали баловнями новой власти, тем более, что многие из них внесли в ее победу заметный вклад. Евреи составляли активный элемент в партии большевиков и других революционных партиях. Их было довольно много на руководящих постах нарождающейся советской номенклатуры - вплоть до самых высоких. Вот почему враги режима ассоциировали коммунистов с евреями, часто поступая с теми и другими одинаково беспощадно.

Много лет спустя - в конце 60 -х мой добрый приятель и чудесный поэт Александр Аронов, уставший от гнусного тупого антисемитства брежневской "эпохи", но, вероятно, не потерявший еще до конца так называемые "идеалы", прислал мне такие стихи:

Вот рвешься ты, немыслимая нить.

Мне без тебя не вынести конечно:

Как эти две звезды соединить -

Пятиконечную с шестиконечной?

Два мира, два признанья... Жизнь идет

И это все становится неважно.

Жиды и коммунисты! Шаг вперед!

Я выхожу. В меня стреляйте дважды.

Ответ был следующим:

Забудь завет обманутых отцов,

Посеявших на пустоши бесплодье.

Порви навек заклятое кольцо -

Сцепленье звезд, противное природе.

И в час, когда сопящая толпа

Обдаст тебя дыханием нечистым,

Не сетуй, что история слепа.

Умри жидом - так проще.

Аметистов.

Впрочем, возвращаясь к временам гражданской войны, справедливости ради следует отметить, что отнюдь не все руководители Белого движения поощряли антисемитские эксцессы в своих армиях. Генерал Деникин, рассказывая в своих воспоминаниях о зверствах большевиков, пишет: "Сколько жертв унес большевистский террор, мы не узнаем никогда (созданная в Добровольческой армии "Особая комиссия по расследованию злодеяний большевиков" исчисляла число жертв террора за 1918 - 1919 гг. в 1 млн. 700 тысяч человек). Безумная большевистская власть не щадила ни "алой", ни "черной" крови, земля оделась в траур, и приход армии - освободительницы отзывался как радостный б л а г о в е с т в измученных душах.

Иногда, впрочем, в этот радостный перелив врывались тревожные звуки н а б а т а... Так было в Екатеринославе, в Воронеже, Кременчуге, Конотопе, Фастове и в других местах, где набегающая волна казачьих и добровольческих войск оставляла и грязную муть в образе насилий, грабежей и еврейских погромов.

Никаких, решительно никаких оправданий этому явлению не может быть".(А.И.Деникин, Вооруженные силы Юга России. В кн. "Белое дело. Поход на Москву", М. "Голос", "Сполохи", стр.79).

Генерал Шкуро, вспоминая ситуацию в Екатеринославе после изгнания оттуда большевиков, приводит следующий эпизод: "Однажды в еврейском квартале начался погром. Толпа в несколько тысяч человек, в числе которых было десятка два казаков, разгромила несколько еврейских домов. При этом некоторые женщины были изнасилованы. Когда мне доложили об этом, я бросился туда со своей "волчьей" сотней и прекратил безобразие. Арестованные при этом коноводы и крикуны были преданы мною полевому суду. Среди них оказалось шестеро одетых в казачью форму. Из числа этих шести казаков пятеро оказались не казаками, а обывателями, переодетыми в казачью форму для этого случая. Эти шестеро погромщиков были повешены по приговору суда на городском бульваре с надписью: "За мародерство и грабеж"." (А.Г.Шкуро, Записки белого партизана. В кн. "Белое дело. Добровольцы и партизаны",Москва, "Голос","Сполохи",1996, стр.225).

Интересно, что такая позиция казачьего генерала подтверждается собственными воспоминаниями моей матери. В 1919 года она с семьей оказалась в освобожденном Конным корпусом Шкуро городе Острогожске Воронежской губернии. Верхние этажи дома, где они жили, были заняты генеральским штабом. Несколько раз к ним в полуподвал пытались ворваться пьяные казаки и каждый раз штабная охрана отгоняла их выстрелами в воздух по приказанию генерала.

Все это, впрочем, происходило несколько раньше. А в середине 20 - х гг. , когда моя мать окончила среднюю школу, судьбы людей решало, главным образом, социальное, а не национальное происхождение. Поэтому ей довольно легко удалось поступить в Воронежский университет. Здесь - то на одном из городских вечеров поэзии она встретила мрачноватого юношу, читавшего собственные стихи под загадочным псевдонимом "Михаил Чужой". То была любовь с первого взгляда, следствием которой явилось появление на свет автора этой книги. И теперь я задаю себе вопрос: "Мог ли в условиях дореволюционной России состояться брак сына православного священника и дочери еврейского ремесленника?" Думаю, что нет. Поэтому я и начал свои воспоминания с заявления о том, что своим появлением на свет обязан Октябрьской революции. Впрочем, это, пожалуй, единственный положительный результат указанного всемирно - исторического события для всей моей последующей жизни.

* * *

Мои первые детские воспоминания, как ни странно, также связаны с известными политическими событиями. Вот одно из них.

Летний вечер. Вся семья чаевничает за большим квадратным столом. По рукам ходит газета с фотографией, на которой один дядя пожимает руку другому. Моя бабушка, мать отца Александра Ивановна, вздыхает горестно: "Ох, обманет он его - болезного, обманет...". Я обеспокоен и пристаю с вопросами к взрослым - кто кого обманет и почему? От меня стараются отвязаться и замять тему. Через много лет отец объяснил мне, что разговор происходил в августе 1939 года, когда мне было пять лет, а на снимке Риббентроп обменивался рукопожатием с Молотовым в связи с подписанием советско - германского пакта о ненападении. Бабушка беспокоилась, что первый обманет второго. И ведь была права - обманул - таки!

Другая картинка. Мама собирается утром на работу и вертится перед зеркалом, разглядывая свое новое дивное пальто с серым каракулевым воротником и такой же муфтой. Бабушка бегает вокруг нее и приговаривает: "Иди скорее, ты опоздаешь, тебя посадят, торопись, ты опоздаешь, тебя посадят..." и т.д. Это 1940 год. Указ об усилении дисциплины, по которому десятки тысяч модниц, вроде моей мамы, загремели в лагеря за пяти - десятиминутные опоздания на работу. Маме, впрочем, повезло - она являлась на работу вовремя. Не повезло мне: на маминой муфте было некое невиданное чудо - зеленого цвета молния, с которой я, несмотря на запрет, играл и в конце - концов сломал. За это мама и бабушка меня выпороли - было больно и обидно. Впрочем, подвергли меня этой экзекуции тогда в первый и последний раз.

Солнечный летний день. Я играю с соседскими детьми во дворе. Из своего полуподвала выходит наш дворник и говорит: "Началась война с Германией. Скоро Гитлер сюда придет. Бегите домой прятаться". Дома все слушают по радио выступление Молотова. Женщины причитают: "Что теперь будет... Что теперь будет... ". Я, однако, настроен оптимистически. Выбегаю во двор и кричу дворнику: "Мы все равно победим и возьмем Берлин!" На этот раз оказались правы оба - и дворник, и я.

Через несколько дней мы с мамой провожали на фронт отца. Он угощал нас на вокзале вкусным горячим супом - лапшой из армейского котелка. Мне навсегда врезался в память вкус и запах этого супа и еще запах новой кожи его командирского ремня и кобуры от пистолета. С тех пор запахи - самое сильное средство в механизме моей памяти: почувствуешь знакомый запах и оживают яркие эмоциональные картинки давно забытого прошлого. Возможно, из меня вышел бы неплохой дегустатор...

С началом войны я стал стремительно взрослеть - все происходившее волновало меня - ребенка не меньше, чем взрослых людей, я старался следить за событиями и, забегая вперед, скажу, что до сих пор вспоминаю главные из них - разгром германских войск под Москвой, Сталинградскую битву, сражение на Курской дуге, переход германской границы, высадку союзников в Нормандии, взятие Берлина и, наконец, день капитуляции германских войск, прежде всего, по своим детским впечатлениям - радиопередачам, документальным фильмам, газетам, которые я слушал, смотрел, читал именно тогда. И лишь после этого всплывает информация, полученная в последующие годы.

Каждое утро начиналось с прослушивания сводок "От советского информбюро". Несмотря на бодрый тон диктора, сводки были неутешительными: Красная Армия отступала.

Уже в июле начались первые воздушные тревоги. Впрочем, иногда их не успевали объявить, и однажды среди бела дня прямо над нашим двором странно медленно, как в кошмарном сне, проплыл большой желтый самолет с двумя фюзеляжами и с черными крестами на крыльях. Слава Богу, он не стрелял. Потом говорили, что это был немецкий самолет - разведчик, так называемая "рама".

В нашем дворе выкопали "щели" - неглубокие траншеи, прикрытые сверху досками с дерном, - там мы должны были прятаться во время налетов. В это время по радио постоянно раздавались призывы к населению не поддаваться панике. Поэтому, когда завывали сирены воздушной тревоги и мама тащила меня в "щели", я на ходу кричал соседям: "Без паники, товарищи, без паники!" Несмотря на серьезность момента, никто не мог сдержать хохота.

На улицах Воронежа появились конные обозы с беженцами. Иногда они останавливались и в нашем дворе, а мы пускали беженцев ночевать. Это были измученные, усталые люди, говорившие по - русски со странным акцентом, как выяснилось, из Западной Белоруссии. Они рассказывали о бомбежках и пожарах, о гибели близких, о том, что они все потеряли. Одна из беженок - девочка на несколько лет старше меня - в благодарность за ночлег подарила мне альбом с иностранными марками, которых я до этого никогда не видел. С тех пор я стал собирать марки и остатки от этого альбома храню до сих пор.

Вскоре беженцами стали и мы. Как и предсказывал дворник, германские войска быстро приближались к нашему городу. Началась эвакуация крупных заводов и учреждений. Те, кто в них не работал, могли рассчитывать лишь на собственные ноги. Нам повезло: мама преподавала русский язык и литературу в Воронежской летной спецшколе - среднем военном учебном заведении, готовившем будущих курсантов летных училищ. Поздней осенней ночью, вместе с другими преподавателями и курсантами этого училища, мы погрузились в эшелон, состоявший из деревянных вагонов - теплушек, и тронулись в путь.

Караганда, куда нас привезли, запомнилась шахтами, колючей проволокой бесчисленных лагерей, окружавших город, жгучими морозами и буранами зимой, когда смыкавшаяся с небом снежная стена наступала из степи на наши бараки на краю пригородного поселка Михайловка, и гигантскими песчаными смерчами, внезапно налетавшими оттуда же из степи сухим, знойным летом. Только недели на две в конце апреля - начале мая степь внезапно расцветала бескрайними коврами голубых, фиолетовых, бирюзовых тюльпанов - до самого горизонта, и это была совершенно фантастическая картина - будто с иной планеты. А затем снова - на все короткое лето - невыносимый жгучий зной и пыль, в одночасье сжигавшие все это великолепие.

Еще Караганда запомнилась постоянным чувством голода. Нам хотя бы повезло - мы кормились в столовке спецшколы. Раз в день там можно было получить полтарелки баланды, где плавали несколько зерен риса и кусочков соленого огурца (это называлось "рассольник") ,а также - в качестве второго - немного перловой каши, которую курсанты называли "шрапнелью". Этого, конечно, не хватало, а купить что - либо съестное можно было только на базаре в "старом городе" за такие большие деньги, которых мы никогда и в глаза не видели. Зато там же можно было обменять еду на вещи. Туда и отправлялись раз в месяц мать и бабушка, чтобы произвести натуральный обмен и привезти пол-литровую банку топленого масла и немного мяса. Туда же и кануло постепенно почти все наше барахло, которое удалось захватить в эвакуацию, в том числе дивное мамино пальто и каракулевая муфта, явившаяся причиной несправедливой ( как я полагал) расправы надо мной за пару лет до этого. Мама носила теперь синюю летную шинель с голубыми петлицами и такого же цвета шапку - буденновку с шишаком на темени. Все это воинское обмундирование потом переходило ко мне и я еще долго донашивал его.

Результатами своих базарных экспедиций взрослые старались, прежде всего, подкрепить меня. Я тоже был понятливый и старался экономить драгоценные продукты. Помню, как научился равномерно размазывать на куске хлеба малюсенький кусочек масла. Эта привычка сохранилась на всю жизнь.

В 1942 году я поступил в первый класс местной начальной школы ( в то время в школу принимали не с семи, а с восьми лет), уже умея читать и писать. Поначалу было скучно - все, чему учили, я знал. Донимала школьная "дисциплина". Перед началом занятий и в конце каждой перемены все должны были становиться в строй в коридоре, маршировать на месте и входить в класс с пением песни: "В бой за родину, в бой за Сталина, боевая честь нам дорога. Кони сытые бьют копытами, встретим мы по- сталински врага".

В отличие от коней дети сытыми не были. С некоторыми, особенно из эвакуированных, случались во время уроков голодные обмороки. Поэтому время от времени школе удавалось получать для своих учеников талоны на "дополнительное питание", меню которого, впрочем, мало чем отличалось от того, что я получал в столовке нашей спецшколы.

Талоны выдавались наиболее истощенным школьникам, которые обычно определялись на глаз. У меня же, хотя под одеждой легко можно было пересчитать ребра, лицо от рожденья было круглым, а потому талоны на питание мне если и выдавали, то в последнюю очередь. Было обидно. Глядя в зеркало, я украдкой хлестал себя по щекам. Однажды застав меня за этим занятием, мама принялась утешать: "Ну, что же делать, ты не толстый, это у тебя такая конституция". Слово запомнилось, и при очередном распределении талонов, когда меня снова обошли, я повторил мамины слова учительнице. Она строго заметила: "У нас одна конституция - сталинская"... Таков был мой первый урок конституционного права.

Впервые я наелся досыта в 1944 году, когда мы довольно регулярно стали получать по карточкам американскую свиную тушенку в консервах и яичный порошок. Я думаю, что эта самая тушенка спасла от голода миллионы советских людей как в тылу, так и на фронте, что подтвердил мне впоследствии мой отец. Поэтому, когда в послевоенные годы появилось известное стихотворение Константина Симонова,(?) в котором он описывал, как во время боя погибла вся батарея и рядом с мертвыми бойцами валяется банка от американской свиной тушенки, а заокеанский капиталист наживается на нашем несчастье, я искренне возмутился. Как же так, ведь эта тушенка нас спасала. Пожалуй, то был первый или один из первых случаев, когда в мое сознание проникли червь сомнения в правдивости и справедливости существующей системы. Пропаганда вошла в вопиющее противоречие с моим собственным жизненным опытом. А это самое опасное для пропаганды.

Кроме продуктов, из Америки стали поступать и вещи - "американские подарки" (слова "гуманитарная помощь" тогда еще не были изобретены) - не новые одежда и обувь, вполне еще, впрочем, приличные, казавшиеся нам - раздетым и разутым - верхом роскоши. В кармане теплой клетчатой куртки я обнаружил маленькие открытки, на которых мускулистые мужчины и женщины под американским флагом подталкивали танки, пушки, самолеты, продукты и прочие предметы в сторону других мужчин и женщин, стоявших под советским флагом. Был там и текст по - английски, который я не смог прочесть за незнанием данного языка. Через много лет, познавши этот язык, я уяснил содержание текста на открытках. Там говорилось, что американские рабочие восхищаются мужеством советских людей, сражающихся с германским фашизмом, и стремятся помочь им всем, чем могут. А еще через много лет, впервые попав в США, я передал эти открытки сотрудникам Национального музея истории, что расположен на широком проспекте - бульваре Молл в Вашингтоне. Они были так растроганы, что слегка всплакнули, а потом записали историю моего детства на диктофон и выдали мне какой - то почетный сертификат, будто я пожертвовал им экспонат невероятной ценности. А может так оно и было?..

До чего же неистребимо хамство человеческое! Совсем недавно, в первые, самые тяжелые годы реформ миллионы людей в Европе и Америке, искренне обеспокоенных положением в России, посылали потоки гуманитарной помощи, которая спасала наиболее обездоленных, пострадавших вследствие внезапных перемен российских граждан - инвалидов, пенсионеров, сирот - от вполне реального голода. И помогла ведь спасти! Моя хорошая знакомая из германского города Трира, учительница русского языка Лиана Най - Линк буквально ставила на уши всю местную общественность, организовывая кампанию по сбору средств на покупку продуктов питания, одежды, лекарств и отправляя их вагонами в полюбившийся ей подмосковный город Троицк, со школами и детскими домами которого дружила ее гимназия. При этом сама спала в вагоне на ящиках и коробках, чтобы не разворовали их по дороге. И таких, как она, бескорыстных, добрых сердец, открытых навстречу любому несчастью в любой точке мира, на Западе пруд - пруди. Говорю, потому что знаю, - встречал их во множестве.

Только вчера это было! А сегодня подлая краснокоричневая сволочь, свора политических подонков поливает грязью самые нормальные, добрые проявления человеческой души, нагло лжет о каких - то там происках "мировой закулисы", а те самые старики, которых спасала гуманитарная помощь, им внимают и кивают головами. Бог их простит, старых людей. Но на ту же удочку клюет все больше высоких персон из правительственных кругов, распространяя байки о происках "коварного Запада" и свою параноическую НАТО - боязнь, разглагольствуя о так называемых "геополитических интересах России". Сколько ж можно наступать на одни и те же грабли!

... Самое страшное воспоминание о Караганде - депортация чеченцев. Их привезли в феврале или марте 1944 года и вместе с живыми людьми из вагонов выбрасывали мертвых. Стоял 30 - градусный мороз, а людей загоняли в деревянные бараки без отопления с большими щелями в стенах, сквозь которые задувал ветер и снег. Смотреть на это спокойно было невозможно и многие из эвакуированных - старожилов стали забирать к себе женщин и детей. У нас тоже жила до весны молодая чеченка , с двумя маленькими детьми, почти не говорившая по - русски. Нас поражала ее чистоплотность - при любой возможности она старалась купать детей, а до ветру ходила с большим медным кавказским кувшином, наполненным горячей водой - "удобства" были естественно на улице...

... В 1990 году, когда я баллотировался в народные депутаты Верховного совета РСФСР, в Москву стали приезжать армянские беженцы - от погромов в Сумгаите и Баку. Я посещал их в старом здании Лазаревского института, что в Армянском переулке, где их временно разместили, пытался помочь - деньгами, юридическими советами. Растерянные, всполошенные, все потерявшие люди, еще не до конца осознавшие, что собственно с ними произошло. Защемило сердце, вспомнилась эвакуация, все наше собственное беженство...

А через несколько дней выступаю на очередной встрече с избирателями. И какие - то крикливые тетки мне: "Если мы вас изберем, поможете выгнать из Москвы всех этих армяшек, этих черных? А то понаехали, жизни от них нет...". Сначала пытаюсь рассказывать им, что случилось в Баку, объяснять , что это, мол, несчастные люди, приехали не по своей воле, все потеряли. Вспоминаю, как сам был беженцем в годы войны, как мы помогали другим беженцам. Призываю к милосердию... В ответ: "Да что вы тут нам лапшу на уши вешаете, сказки рассказываете про царя Гороха, демагогию разводите, а черные, вон, все места на рынке заняли!"

Тут терпение мое кончилось: " Да пошли вы все туда - то и туда - то! Да мне стыд и позор на всю жизнь, если такие, как вы, за меня голосовать будут". Хлопнул дверью и ушел. Жена смеется: "Политик из тебя никудышный и выборы эти тебе не выиграть!" Так оно и случилось, о чем ни чуточки не жалею...

... Те, из чеченцев, кто пережил зиму, спаслись. За лето они, с помощью казахов, понастроили саманные лачуги, землянки. Мужчины пошли работать на шахты. Но сколько их погибло!... Помню, как весной мы с ребятами бегали по степи неподалеку от железнодорожной ветки, по которой привезли чеченцев, и то и дело в страхе шарахались в стороны - из - под таявшего снега появлялись обглоданные волками трупы.

Такие вещи навсегда остаются в генной памяти народа. Мне, очевидцу геноцида, которому подверг чеченцев сталинский режим, было, может быть, легче, чем другим, понять причины и истоки всего того, что происходило в Чечне с начала 90 - х г.г. Поэтому я искренне сочувствовал чеченцам и возмущался кровавой бойней, начатой федеральными войсками в конце 1994 года. В это время я находился в командировке в США и на пресс - конференции в Вашингтоне заявил, среди, прочего, что "никакая конституция не стоит человеческой крови". Понимая всю спорность этого заявления, я, тем не менее, повторил его на пресс - конференции в Москве в январе 1995 года - слишком сильны были эмоции от новогодней трагедии в Грозном! Эмоции мои, однако, враз кончились после басаевского налета на Буденновск. Стало ясно, что национально - освободительную борьбу чеченского народа постигла та же участь, что и многие другие подобные движения - она переродилась в терроризм. Терроризм же - и этому тоже не счесть примеров в мировой практике - убивает не только невинных людей, но и самые благородные идеи, ради которых он, якобы, осуществляется. Это дорога в никуда. О чем и свидетельствует тупик, в который все глубже погружается Чечня...

* * *

...Мы вернулись в разрушенный и сожженный Воронеж в августе 1944 года. Город являл собой фантастический конгломерат развалин самых различных форм и конфигураций, среди которых извивались освобожденные от завалов и мин бывшие улицы и проспекты. Из развалин доносился запах тления и время от времени там взрывались мины, оставленные немцами, или неразорвавшиеся советские снаряды - на этих "подарках" еще много лет гибли и калечились люди. Чаще всего это были любопытные мальчишки, копавшиеся в найденных боеприпасах, а позднее немецкие военнопленные и советские зэки, посланные на расчистку развалин.

Запомнились почти античные мраморные колонны бывшего обкома партии - посреди пустой площади! - и оставшаяся часть колокольни известного на всю Россию Митрофаниевского монастыря, стоявшего на одном из самых высоких городских холмов. Колокольня раскололась вдоль сверху донизу и в сумерках очертания оставшейся части удивительным образом напоминали монаха с посохом и в капюшоне. Народ, конечно, крестился и говорил, что это и есть сам святой Митрофаний. Обком, впрочем, вскоре восстановили в числе наиболее срочных объектов, куда входили также особняк первого секретаря данного обкома и естественно многоэтажная резиденция МГБ. Остатки же Митрофаниевского монастыря велено было взорвать, дабы не смущать советских людей религиозным дурманом. Теперь на этом месте главное здание Воронежского университета.

В многократно переписанной и перелицованной истории Отечественной войны о драматических боях в Воронеже говорится как - то мимоходом и сквозь зубы, но на самом- то деле они сыграли не меньшую роль в исходе войны, чем сталинградская битва, потому что здесь, как и в Сталинграде, ценой немыслимых усилий и жертв удалось остановить германские армии и дальше они уже не прошли. При этом так же, как и в Сталинграде, естественным пределом продвижения немцев оказалась река, в данном случае река Воронеж, делившая город на его правобережную и левобережную части. Правобережную часть немцы взяли, а левобережную так и не смогли. И разрушен город был процентов на 95, то есть не меньше, чем Сталинград. Сначала он весь выгорел под немецкими бомбами во время стремительного наступления германских войск в июле 1942 - го, когда они прорвали фронт на Дону, а затем дело довершили советские снаряды и бомбы, которыми восемь месяцев осыпала город с левого берега Красная Армия до самого его освобождения в феврале 1943 года. Тем не менее, Воронеж не попал в высочайше утвержденный Сталиным почетный список городов- героев именно потому, что его приказ не был выполнен полностью и город наполовину все же был сдан врагу.

Наш дом на улице 9 - го Января сгорел дотла и на первое время нас приютили родственники в пригородной деревне, а затем матери удалось каким - то чудом получить комнатку с кухней в полуразвалившейся деревянной халупе на окраине города в Гусиновской слободе. Там, неподалеку от старинной Успенской церкви, поставленной еще Петром Великим на берегу реки Воронеж в честь основания русского флота, и прошло почти все мое послевоенное детство.

Людей моего поколения иногда называют "детьми войны". Это верно, потому что мы были еще слишком малы, чтобы принять непосредственное участие во Второй мировой войне, и достаточно взрослыми, чтобы понимать все, что происходило в той войне и стать впоследствии, пожалуй, последними ее живыми свидетелями. При этом война для нас не кончилась 9 мая 1945 года. Она продолжалась и в последующие годы нашего детства, проведенного среди зловонных руин, и беспощадно напоминала о себе оторванными руками, ногами, а то и головами неосторожных сверстников, копавшихся в кучах оружия и боеприпасов, валявшихся на поле боя, воем соседских баб, получавших запоздавшие похоронки (ведь солдаты продолжали умирать в госпиталях и после войны), ночными, а то и дневными облавами "ангелов" из НКВД, которые повторно вылавливали демобилизованных солдат и офицеров, побывавших в немецком плену и "неосмотрительно" отпущенных домой из фильтрационных лагерей, заунывными песнями инвалидов, просивших милостыню на каждом углу, колоннами немецких военнопленных, ежедневно водимых по улицам на работу и с работы, и еще тем, что называется общим падением нравов. Культ грубой силы и жестокости царил и в школьных коридорах, и в кривых переулках Гусиновки. Некоронованными королями улицы были группы "блатных", щеголявших в кепочках в короткими козырьками и брюках навыпуск, заправленных в так называемые "прохаря", то есть сапоги. Они грабили, раздевали, избивали, а то и убивали одиночных прохожих, обчищали квартиры и продовольственные ларьки, устраивали настоящие побоища с соперничающими бандами за сферы влияния - и все это при полном равнодушии милиции, которая вообще не рисковала заглядывать в наши края.

Меня тоже чуть было не затянула эта блатная романтика.