Мария Андреева, Анна Можайская

Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

(История отношений с двумя петербургскими семьями)

...«Потом Господь привел меня к отцу Феодору Андрееву,

ярчайшей звезде богословия и пастерства»...

Из письма М. В. Юдиной к Архимандриту Герасиму (Прокофьеву) 26 января 1965 года

Знакомство М.В.Юдиной с нашей семьей произошло вне мира музыки, хотя в семьях нашего отца Федора Константинович Андреева и нашей матери Наталии Николаевны Фроловской музыки было много. Сестра отца, Вера Константиновна, училась в Петербургской консерватории сначала у А.Н. Есиповой, а потом у Л.В. Николаева, но была изгнана за свое социальное происхождение в послереволюционные годы. Ее отец был состоятельным купцом. Однако музыка давала впоследствии ей средства к жизни. Любил играть и наш отец. Хорошей музыканткой была и наша бабушка со стороны матери Екатерина Константиновна Она предпочитала классическую серьезную музыку. Но ко времени по явления у нас Юдиной бабушкин рояль был уже продан. Мы даже не уверены, что отец когда-либо слышал игру Марии Вениаминовны.

Первое, что мы твердо усвоили, начиная осознавать окружающий нас мир, это то, что наш отец, о. Феодор, человек необыкновенный. Его все любят и почитают. К нему тянутся и поэтому вокруг нас всегда много людей. Отец любил нас. Часто занимаясь с нами, он не прекращал серьезной беседы. Над нами витали имена русских философов, богословов, историков, ученых, иерархов Церкви. Порой эти имена воплощались и в образы. Многие из них стали вскоре запретными, но прочно засели в нашей памяти.

Наша семья жила в кв. № 7 на четвертом этаже дома 21-а по Лиговке на углу Жуковской против Греческой церкви св. мученика Дмитрия Салунского, окруженной пихтовым садиком. Теперь на место церкви втиснуто огромное, плоское здание концертного зала Октябрьский. Вот этой квартире суждено было стать на несколько лет одним из духовных центров Ленинграда.

Отец Феодор служил в Сергиевском всея артиллерии соборе и, как в своем письме к нам вспоминал академик Д.С. Лихачев, «был в 20-х годах знаменитейший проповедник, на проповеди которого в Сергиевскую церковь, угол Литейного и Сергиевской, стекалась вся интеллигенция Петрограда».

С ростом популярности о. Феодора как проповедника и духовника количество народа, посещающего нашу квартиру, все прибывало. Кто

642//643

только не шел к отцу за советом, поддержкой и утешением в это тяжелое время начала гонения на Церковь. «Хотелось бы всех поименно назвать». Многие вскоре исчезли навсегда.

Первым исчез из нашей квартиры мамин брат Михаил Николаевич Фроловский. Его арестовали в апреле 1925 года по «лицейскому делу» и сослали на Соловки. Это дело было связано с тем, что 19 октября, в день лицейской годовщины, был обычай служить панихиду по всем почившим лицеистам. Последняя состоялась в 1924 году. Дядя Миша, как бывший лицеист, был активным ее организатором. Вот и получил 5 лет лагерей. Он писал стихи.

...Спит тюрьма и тяжко дышит,

Каждый вздох — тоска и стон,

Неподкупный камень слышит,

Богу все расскажет он...

Великий Четверг 1925г.

В освободившуюся комнату мама пригласила поселиться своего товарища по Богословскому институту молодого филолога крестника и воспитанника св. о. Иоанна Кронштадского Николая Александровича Александрова. «Дядю Колю» мы воспринимали как члена семьи. Он оставался ближайшим другом нашей матери в течение всей ее жизни. После маминой смерти (он пережил ее на два года) дядя Коля писал, вспоминая все доброе, что она для него сделала: «Странен бех, пригласила в комнату брата на лиговской квартире, дала близость к мужу, его кабинету: его мыслям и его замечательным друзьям». О Н.А. Александрове вспоминает в своей книге «Из дум о былом» Николай Павлович Анциферов, известный историк и краевед, участник кружка «Воскресение», в котором состояла Юдина. Наши родители познакомились с ним летом 1925 года в Царском Селе. Он не был духовным сыном о. Феодора, и мы не помним его у нас на городской квартире, но дружба его с мамой, основанная на взаимном уважении и доверии, подкрепляемая редкими встречами и эпистолярным общением, сохранялась до самой его смерти. Мария Вениаминовна также была его большим другом и почитательницей.

Тогда же в Царском Селе состоялось знакомство с о. Феодором психиатра и филолога Ивана Михайловича Андреевского. Он горячо привязался к отцу и стал постоянным нашим гостем. Это была яркая, но противоречивая личность. И жизнь он прожил яркую и долгую.

Нам запомнились его постоянные споры с Николаем Александровичем по религиозным, философским и литературным вопросам. Они были различны как «лед и пламень». У Ивана Михайловича была одна особенность. Он мог что-нибудь придумать, сфантазировать, а потом легко и искренно в это поверить. Так, уже будучи после войны в Америке, он распространял легенду, будто бы в Ленинграде в 20 — 30-х годах существовала «Катакомбная церковь». Конечно, в пору гонений богослужения и даже таинства совершались и во внецерковных условиях, например, в лагерях, но организации «Катакомбная церковь» тогдa не существовало.

643//644

Однажды вечером по какому-то делу к о. Феодору пришла немолодая дама с очень прямой осанкой. («Тетя Надя даже перед Богом не может головы склонить», — говорила, наблюдая ее в церкви, А.С. Ругевич). Это была младшая дочь известного генерала М.Г. Черняева Надежда Михайловна. Незадолго перед этим она похоронила в Тюмени свою сестру-близнеца Татьяну, находившуюся в тюрьме за участие в одной из религиозных общин. Надежда Михайловна поехала в Дивеево с намерением принять постриг, но опоздала — монастырь вскоре закрыли. Придя к нам, она торопилась и отказалась пройти в комнаты. Отец вышел с нами на руках. Увидев близнецов, Надежда Михайловна восприняла это как указание на ее христианский долг и приняла в нашем воспитании самое непосредственное и живое участие. Мы храним о ней благодарную память.

Частым гостем у нас в городе и на даче был Михаил Александрович Новоселов. Его с о. Феодором связывала давняя дружба еще с тех пор, когда отец был студентом Московской Духовной Академии. Мы его очень полюбили и стали звать «дедушкой». Дети чутки на доброту и чистоту души. Новоселов в эти годы скрывался. Он появлялся неожиданно, жил у нас несколько дней и снова исчезал. Хорошо помним его в последний приезд летом 1928 года. Вот он сидит за садовым столом на даче в Тайцах и беседует с владыкой Дмитрием (Любимовым) и отцом. Мы смотрим на них из окна мансарды, и эта картина кажется мирной и уютной.

После войны, когда ходило много мифов, появился миф о тайном посвящении М.А. Новоселова в сан епископа с именем Марка, еще в начале 20-х годов. Наша мать и все близко знавшие Михаила Александровича считали этот слух совершенно неправдоподобным. Было известно, как пишет Бердяев, что Новоселов «епископов в грош не ставил и рассматривал их как чиновников синодального ведомства». В этом можно убедиться, прочитав его «Письма к друзьям».

Вспоминая свое самое раннее детство, мы видим два добрых лица наших «домашних врачей»: Бориса Александровича Георгиевского, маминого дальнего родственника, и его коллеги по Боткинской больнице, Анны Сергеевны Ругевич, внучки Антона Рубинштейна. Ее с нашей семьей связывала и дружба с Верой Васильевной Грабовской, также маминой родственницей. Ругевич училась с ней в Медицинском институте. Вера Васильевна была второй женой основателя, профессора и проректора Богословского института Ивана Павловича Щербова (1873-1925). Иван Павлович был дружески связан с В.В. Розановым, М.А. Новоселовым, П.А. Флоренским. Особенно дорог он был о. Феодору, чьим первым наставником в богословских науках он был и указал истинный путь светскому юноше. О. Феодор после кончины своего старшего друга посвятил ему следующие стихи:

Мудры, как змеи, как голуби, просты.

Не сокрушат и надломленной трости,

И на распутье не слышен их глас.

Но это — соль и светильники мира.

Гости почтенные брачного пира,

Мудрые девы в полуночный час.

644//645

Теперь они оба покоятся на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.

Как все дети, мы врачей побаивались, но в Анне Сергеевне было столько искренней доброты. Она так нежно и ласково прикасалась к маленькому пациенту, что мы только радовались ее приходу. Живя в соседней улице, она часто нас навещала и скоро стала своим человеком в семье.

О. Феодор был духовником Анны Сергеевны. Она записывала его проповеди и беседы, которые он вел дома с близкими людьми. К сожалению, после ее смерти эти записи затерялись. С мамой ее связывала принадлежность по рождению к одной среде петербургского служилого дворянства, одинаковый фундамент культуры, знание европейских языков, широта интересов и любовь к литературе и поэзии. И красота обеих была «восточного типа», как следствие разноплеменности их предков, Анна Сергеевна и привела в наш дом своих невельских друзей: Марию Вениаминовну Юдину и Михаила Михайловича Бахтина.

В Невель Анна Сергеевна (тогда еще Ребезова) приехала в 1920 году на стажировку, заканчивая Медицинский институт, и начала работать врачом в предместье города. Невель она выбрала не случайно. Сюда в свое бывшее именье Гагрино перевез из революционного Петрограда свою семью ее зять Борис Николаевич Можанский, муж ее младшей сестры Веры. Теперь общеизвестно, насколько насыщенной была в те годы духовная жизнь невельской интеллигенции. Анна Сергеевна сблизилась с бахтинским кружком и познакомилась с Марией Вениаминовной. Семью доктора Юдина хорошо знали и Можанские. В Невеле решилась и судьба Анны Сергеевны. В 1922 году она вышла замуж за Владимира Зиновьевича Ругевича, тогда студента Политехнического института, гостившего в имении своей матери Отрадное. Ругевич был семью годами моложе своей жены. Спортсмен, «шармер», человек неврастенического склада, склонный к богеме, он казался полной противоположностью своей умной, собранной, волевой, сильной и несколько строгой жене. Однако брак оказался счастливым, хотя и бездетным. В этом немалую роль сыграли ум и такт Анны Сергеевны.

Молодые поселились в Петрограде в квартире Ругевичей на улице Восстания, 17 (б. Знаменской). Анна Сергеевна обожала мужа и старалась сделать его жизнь содержательной и интересной. Она поощряла его занятия музыкой и спортом и даже современными танцами: фокстротом и чарльстоном. В их квартире кроме рояля появилась фисгармония. Они часто приглашали друзей. Когда бывала Юдина в этом «салоне Ругевичей», как его называл М.М. Бахтин, устраивались маленькие музыкальные вечера. Конечно, играла Мария Вениаминовна, играл на фисгармонии хозяин дома, приходила с органолой ближайшая подруга хозяйки Анастасия Георгиевна Колтовская (как потом выяснилось, она состояла с нами в дальнем родстве). Пела обладательница красивого контральто, одна из сестер Тагац — Евгения Александровна. Здесь она познакомилась со своим будущим мужем, красивым, вальяжным молодым биологом Иваном Ивановичем Канаевым, товарищем Ругевича. Канаевы стали ближайшими, пожизненными друзьями Марии Вениаминовны и постоянными посетителями ее концертов. Иногда

645//646

И.И. любил подшутить над ее чудачествами, но всегда был готов помочь и помогал.

Разумеется, Мария Вениаминовна и прежде слышала о талантливом богослове, профессоре Богословского института, Ф.К. Андрееве. Ну, хотя бы от своей крестной матери, Е.О. Оттен, слушательницы института. Возможно, она и сама слышала его выступления в церквах, в Доме Ученых и других местах. Но вот она узнала о нем как о строгом духовнике, а она искала строгого руководства. И не обманулась. В конце жизни она собиралась написать об о. Павле и об о. Феодоре, но не успела. Об этом можно горько сожалеть.

Надо сказать, что при жизни отца мы были весьма избалованы его «тужилками», как называла его поклонниц наша няня Наталия Захаровна. М.В., как мы теперь понимаем, была страшно занята своими профессиональными делами и ей некогда было с нами возиться, и ее отношение к нам носило несколько формальный характер. Мы это чувствовали и ее не жаловали. Особенно после одного случая. Нам были отданы на растерзание два огромных тома годовой подписки журнала «Нива». Мы любили раскрашивать в них картинки цветными карандашами. Вот как-то Мария Вениаминовна и застала нас за этим занятием. С искренним намерением расположить нас к себе, она уселась перед нами на низенькую скамеечку, взяла «Ниву» и стала нам помогать. Мы молча наблюдали, страшно огорченные — она выбрала самые лучшие картинки.

Следом за ней у нас появилась замечательная пара молодых девушек. Высокая, спортивного склада Шура (Александра Никитична Maкарова — иранистка) и маленькая, кругленькая, хорошенькая Леля с живыми черными глазами (Елена Михайловна Сосновская, дочь народовольцев и крестница В.Г. Короленко). Обе они не обращали внимания на свою внешность, и мы до сих пор помним их видавшие виды нелепые шляпы, нахлобученные явно без участия зеркала. Но лица их дышали такой добротой, им так явно было весело с нами, что мы стали воспринимать их как своих подруг, тем более что были лишены общества сверстников.

Бедная Шура погибла от голода в блокаду, спасая маленькую дочку Лели, Машу. Светлая ей память. Вторую меньшую девочку Лелешу пыталась спасти в больнице А.С.Ругевич, но не смогла.

Леля была ученицей и подругой Марии Вениаминовны. Кажется, она единственная называла М.В. «Машкой». Леля была очень одаренным человеком. Не менее способная к живописи, чем к музыке, она училась у художника Павла Кузнецова и работала с ним в Средней Азии. В описываемый период Леля занималась биологией. Мы, будучи у них в гостях, с упоением рассматривали в микроскоп срезы препарированных лягушек. У нас она встретилась с И.М. Андреевским и впоследствии стала его второй женой. Все ее таланты ушли на воспитание дочери — будущего талантливого филолога и незаурядного человека. Героическими усилиями Марии Вениаминовне удалось вывести Лелю с дочкой из осажденного города в Москву. Вся история их отношений состояла из периодов ссор и примирений.

В памяти всплывает лицо красавицы Анны Карпека (будущей Артоболевской), ученицы Юдиной. К о. Феодору она приходит, как духовная дочь о. Анатолия Жураковского.

646//647

Постоянно бывает у нас семья Дягилевых, наших родственников: Валентин Павлович, Александра Алексеевна и два их сына подростка, Сережа и Вася. О. Феодор — духовник всей семьи. Для Дягилевых в течение всей жизни существуют две точки опоры: Церковь и Музыка. Когда у нас служатся молебны, Валентин Павлович дирижирует хором. В 1928 году он будет расстрелян на Соловках. Жена его и младший сын арестованы и сосланы в Сибирь. В Ленинграде остался Сережа — будущий талантливый музыкант. Его срок пришел в 1937 году, а пока он счастлив познакомиться у нас с М.В. Юдиной, уже известной как выдающаяся пианистка.

Но самым дорогим и почитаемым гостем в нашем доме был о. Павел Флоренский. Отец очень его любил. Его имя произносилось дома с большим пиететом. Он тогда уже находился на гражданской службе. Несмотря на то, что они с отцом пошли разными путями, дружба их не была нарушена. Приезжая в Ленинград в командировку, о. Павел всегда останавливался у нас.

Его помещали в папином кабинете. Это была большая комната в два окна с тяжелыми плюшевыми занавесками, массивным письменным столом, под которым мы любили прятаться, большим жестким кожаным диваном с высокой прямой спинкой-полкой и огромным Вольтеровским креслом. Над диваном висела большая картина в широкой черной раме, по которой бежал выпуклый рисунок из дубовых веток с желудями. Это была копия поленовской «Грешницы», выполненная итальянским карандашом о. Феодором еще в юности. Вдоль стен стояли книжные шкафы с дверцами из матового стекла с узором.

Отец давал нам полную свободу и мы часто обитали в его кабинете, но, видимо, при приездах о. Павла мы туда не допускались. Мы помним его только входящим, проходящим и уходящим.

В своих воспоминаниях об о. Павле мама писала: «Помню, что последний раз, когда о. Павел был у нас, они могли разговаривать одни. О. Феодор лежал больной. И вот я сидела с детьми и слышу, как они разговаривают и вдруг перешли на философские термины, и я ничего уже не понимала, а только почувствовала, как же они снисходительны к людям, когда просто разговаривают с нами».

В один из приездов о. Павла, в 1927 году с ним у нас встретилась Мария Вениаминовна. Эту встречу она считала важнейшей в своей жизни.

Летом 1927 года о. Феодор был арестован в первый раз. Продержали его в тюрьме около двух месяцев и отпустили под расписку о невыезде за недоказанностью обвинения».

Когда он находился еще в тюрьме, вышла знаменитая Декларация митрополита Сергия (Страгородского), взбудоражившая все умы. Мама неоднократно говорила, что о. Феодор был аполитичен. Но Церковь была для него превыше всего, и он принял самое деятельное участие в движении сопротивления против церковной политики митрополита Сергия. Участники этого движения стали называться «иосифлянами» по имени митрополита ленинградского Иосифа (Петровых), выступающего против всяких компромиссов с властью. Их оппоненты назывались «сергиянами». Митрополиту Сергию были направлены письма-обращения с попыткой отвратить его от избранного им пути, ведущего к церковному расколу. Автором обращения

647//648

от духовенства и мирян был о. Феодор. Недавно нам удалось получить текст этого документа. В нем отец, в частности, писал: «...Мы ждем от Вас простого свидетельства Вашей совести... можно ли нам ждать от Вас возврата нашего святого бесправия или мы будем вынуждены прекратить каноническое общение с Вами...» Митрополит Сергий отказался отречься от Декларации. Отложение состоялось.

В это время после закрытия Сергиевского собора о. Феодор служил уже в храме Воскресения Христова (Спас-на-крови), который имел статус кафедрального собора епархии. Этот храм стал оплотом «иосифлянства». М.В.Юдина пела в великолепном хоре храма.

Количество посетителей в нашей квартире все возрастало. Она в известных органах называлась «штабом» и, как выяснилось позже, подвергалась постоянной слежке. Особенно много приходило духовенства за разъяснением и советом по вопросу канонического обоснования отложения от местоблюстителя. Приезжали батюшки из разных мест России. Все они, как писала Мария Вениаминовна, стали «подвижниками и мучениками, праведниками и страстотерпцами».

Хотелось бы подчеркнуть, что все усилия «иосифлян» и других «непоминающих» были направлены на сохранение чистоты духовной жизни, а не на борьбу с советской властью, как это утверждалось на последующих многочисленных процессах. И не существовало никакой организации, объединяющей этих людей. Их объединяла только вера и молитва. По свидетельству современников, в ту пору в иосифлянских храма богослужения совершались особенно благоговейно. Участники и присутствующие на них предчувствовали грядущие испытания и просили у Господа помощи и поддержки.

В сентябре 1928 года. о. Феодор был вновь арестован. В этот день к нему приехал о. Анатолий Жураковский из Киева. Когда пришли за отцом, о. Анатолия укрыли за дверью в проходной комнате, где висел телефон. К счастью, пока длился обыск, телефон ни разу не зазвонил и жизнь на свободе о. Анатолия была продлена на два года.

«Мы все волновались наподобие эпохи Вселенских Соборов», — вспоминала об этом времени М.В. Юдина.

7 декабря, в день памяти св. великомученицы Екатерины, о. Феодора и всех взятых вместе с ним выпустили из тюрьмы «не найдя компромата». Тогда еще такое случалось.

Отец с отроческих лет страдал пороком сердца. Тюрьма, лишения, постоянное переутомление подрывали его слабое здоровье. Beсной 1929 года Великим Постом он простудился на многочасовой исповеди в холодном храме и слег с воспалением легких. Болезнь осложнилась тяжелейшим эндокардитом. Около него были известные врачи. За ним ухаживала опытная сестра милосердия Н.М.Черняева. Спасти его было уже невозможно. У него не оставалось жизненных сил. 23 мая 1929 года о. Феодор скончался.

Чувствуя приближение смертного часа, он не переставал размышлять о судьбе Церкви. Он говорил жене: «Я все думаю о происшедших событиях. И вот, проверяя себя перед лицом смерти, одно могу сказать: с тем умом и с той душой, которые дал мне Господь, я иначе поступить не мог».

648//649

...Мы сидим на широком подоконнике и смотрим, как, пересекая Лиговку, тянется бесконечная похоронная процессия нашего отца и медленно уходит по 2-ой Рождественской в сторону Александро-Невской лавры....

За нами стоит молодая киевлянка Валентина Николаевна Ждан. Она провела ночь у гроба о. Феодора в храме Воскресенья и вот осталась с нами. Валя Ждан появилась у нас впервые в 1927 году, когда приезжала к о. Феодору по поручению своего духовника о. Анатолия Жураковского. Теперь она совсем обосновалась в Ленинграде, сдружилась с М.В. Юдиной и А.Д. Артоболевской (тоже киевлянкой). Мы к ней очень привязались. Это тоже была связь на всю жизнь...

2 октября 1998 года мы проводили в последний путь В.Н.Яснопольскую (бывшую Ждан). Ее прах покоится на Северном кладбище под Петербургом, там же, где и прах нашей матери и сестры о. Феодора.

В нашей квартире произошли перемены. Еще в марте этого года был арестован наш дорогой дядя Коля, Н.А. Александров. О. Феодор благословил его двустворчатым складнем, который он сохранил в течение своего долгого пути по тюрьмам и лагерям. В его комнате некоторое время жил жених Вали Ждан, красивый, веселый математик Сергей Леонидович Яснопольский. Потом в проходной комнате поселился брат Вали, в будущем известный кинематографист Виталий Ждан, который через несколько лет, когда нашу семью выслали, переселил в освободившиеся комнаты своих родителей и младшую сестру.

В 1929 году произошли большие перемены и в семье Анны Сергеевны Ругевич. В Невеле скончался муж ее сестры, Борис Николаевич Можанский, и Вера Сергеевна с детьми переехала в Ленинград. Ругевичи приютили осиротевшую семью в своей тесной квартире и приняли живое участие в воспитании племянников: 16-тилетнего Мити и 13-тилетней Верочки. Вера Сергеевна поступила на работу переводчиком технической литературы и очень преуспела в этой специальности.

Маму как «лишенку» на работу не принимали. Она пробовала себя в иконописи, поскольку имела некоторые навыки, работая до замужества реставратором в Русском музее. Чтя память мужа, Наталия Николаевна не оставляла церковно-общественные дела, и в этом ей помогала Валя Ждан. Летом после кончины о. Феодора его вдова ездила в Загорск к о. Павлу Флоренскому по его приглашению. А следующим летом она дважды навещала митрополита Иосифа (Петровых) в Моденском монастыре под Устюжной. В начале осени в 1930 году, в день Рождества Богородицы, наша мать была арестована. Снова обыск. Кабинет отца был опечатан и конфискована библиотека и архив. В декабре арестовали и Валю Ждан.

Мама проходила по сфабрикованному делу «Истинно православной церкви». Следствие было начато в Ленинграде, а затем Наталию Николаевну перевели в Москву на Лубянку. К делу были привлечены достойнейшие люди. Среди них замечательный выдающийся мыслитель, философ, ученый Алексей Федорович Лосев и его жена астроном Валентина Михайловна. С ней Наталья Николаевна была знакома. Лосева однажды приехала к о. Феодору за духовной поддержкой. Теперь они встретились в камере. Следствие длилось около года. Дна месяца мама провела в одиночке. где у нее случился первый приступ эпилепсии. Впоследствии болезнь вер-

649//650

нулась и уже ее не оставляла. Маме было присуждено 5 лет лагерей. При ее неописуемой неприспособленности к жизни в бытовом отношении, она легко бы могла погибнуть в лагерных условиях. Спасла ее Мария Вениаминовна, выхлопотав через Екатерину Павловну Пешкову замену лагерей вольной высылкой на 3 года в Алма-Ата. Много лет спустя мама спросила ее, как это было. «Ну, меня взял под одну руку Шапорин, а под другую Алексей Толстой, и мы пошли к Горькому. И я играла...» После этого визита Мария Вениаминовна поехала «с отчетом» к о. Павлу в Загорск. «Горький плакал?» — спросил он. «Плакал». «Ну и хорошо».

Перед этапом (очень тяжелым) бабушка возила нас в Москву на Лубянку на свидание с мамой. Осталось в памяти пустое казенное помещение, узкий коридор с шагающим конвойным и за ним в маленьком окошке прекрасное лицо нашей матери. Она плачет и ничего не может сказать... Смутно вспоминается, что бабушка возила нас в Загорск к о. Павлу. С его благословения Мария Вениаминовна выехала вслед за этапом, увозившим маму в Алма-Ата. Там у Юдиной были и другие друзья среди ссыльных.

Мария Вениаминовна провела в Алма-Ата несколько недель, пока мама устроилась на работу и они не подыскали ей сносное жилье (об этом есть в ее воспоминаниях). Следующим летом к маме ездила Е.М. Сосновская.

После маминого ареста нашей опекуншей стала бабушка Екатерина Константиновна. Она работала бухгалтером в Академии Наук. А за наше воспитание, точнее, перевоспитание решительно взялась Надежда Михайловна — «Тетя Надя».

Мы полюбили ее беззаветно. У тети Нади был врожденный педагогический талант. В основе ее метода лежало спартанское воспитание, которое она получила сама. За 6 лет ей удалось из избалованных «батюшкиных дочек» создать существа, подготовленные к встрече с весьма суровой действительностью. Она заронила в нас стремление к самостоятельности, отсутствие страха перед любым трудом и уменье рассчитывать только на собственные силы.

Надежда Михайловна в юности проявляла большие способности к музыке. Она училась в Москве у Зверева и хорошо помнила Сережу Рахманинова. Однако ее старший брат, Преображенский офицер, воспротивился профессиональному обучению сестры, заявив, что в противном случае он вынужден будет покинуть полк. Дури всегда хватало.

В начале Первой мировой войны Надежда Михайловна и ее покойная сестра закончили курсы сестер милосердия и всю войну работали в санитарном поезде в.к. Марии Павловны. Тогда сестры милосердия носили длинные, откинутые на спину черные косынки. Тетя Надя до конца жизни носила эту косынку. Многие старые петербуржцы запомнили ее высокую, стройную фигуру с развевающейся черной косынкой и легкой, быстрой походкой.

Окончив срок ссылки, мама вернулась. В Ленинграде жить ей было запрещено. В Алма-Ата она приобрела специальность почвоведа и теперь работала на различных геологических станциях в области, приезжая в город на выходные дни.

650//651

Вспоминаем, что в эти годы мы были в гостях у Марии Вениаминовны и у Анны Сергеевны. Вот мы с бабушкой в очень большой комнате с двумя высокими окнами на набережной Невы. В комнате два рояля. За одним из них сидит Мария Вениаминовна. Бабушка благоговейно слушает, а мы тихо рисуем на крышке второго рояля, покрытого толстым слоем пыли.

У Анны Сергеевны мы были уже постарше. Возможно, пришли одни. В двух комнатах тесно и многолюдно. Все с нами ласковы. Но мы ничего не замечаем. Мы зачарованы фисгармонией, на которой играет Владимир Зиновьевич. До сих пор в ушах звучат ее красивые трубные звуки.

В марте 1935 года в нашу семью пришла новая беда. В городе проводилась очередная кампания. Из него выселялся «социально опасный элемент». Под это определение, среди многих тысяч, попала и наша бабушка со своими двумя сестрами, как генеральские дочери. Срочно продавалось, раздавалось и просто бросалось имущество. Бабушки уехали в Чебоксары, и мы их больше не видели. А мама с нами и старым сундуком отправилась в Брянск к своему брату Михаилу Николаевичу, который, отбыв срок в лагере, поселился там в семье своей жены. Мы простились с нашей дорогой няней, незаметно ведшей дома все хозяйство, и с тетей Надей, увозя ее наставления. Начались годы странствий.

Той же осенью маму пригласила на работу на строительство канала Москва — Волга в системе НКВД Валя Ждан. Сама она, освободившись из лагеря в Дмитрове, осталась на строительстве вольнонаемной. И мама решилась.

Приехав в Москву, она на 2-3 недели «подбросила» нас к Анне Михайловне Флоренской, пока оформлялась на работу и искала жилье. В Загорске нас приняли просто и радушно. Мы быстро освоились в доме, о котором слышали рассказы с раннего детства. Здесь мы нашли и двух новых товарищей — младших детей о. Павла — Мику и Тику Флоренскиx. Это событие нашей жизни нашло отражение в переписке о. Павла с семьей: «...Живут ли с вами твои новые подруги, — обращается о. Павел к Тике, — кланяйся им от меня, если они помнят меня. Но, наверное, забыли, они видели меня, когда были совсем малы...» (Письмо № 30 от 1935, IX, 16).

Его нельзя было забыть. Однажды Н.А. Александров, вернувшись домой на Лиговку вскоре после ухода о. Павла, взволнованно спросил маму: «У нас был о. Павел? Я сейчас встретил на улице человека с лицом мудреца».

Мама сняла комнату в большой зимней даче проф.-химика И.П. Лосева на Влахернской (теперь Турист), в двух остановках не доезжая Дмитрова. Дача стояла в овраге возле ж.д. станции и была окружена огромным запущенным садом, составлявшим для нас целый мир. Здесь мы прожили два года. Оказавшись втроем с мамой, мы скоро поняли ее полную беспомощность в хозяйственных делах, и инстинкт выживания заставил нас взяться за дело самим. Не имея ни опыта, ни руководства, мы действовали методом проб и ошибок, смело берясь за все дела, внося в них элемент игры. Мы научились пилить и колоть дрова, топить печь, мыть полы, готовить пищу, стирать, ставить самовар. Мы в свои 12 лет

651//652

даже начали понемногу шить, что очень нам впоследствии пригодилось. В первый год мы посещали местную школу, а следующий — в Дмитрове. К поезду мы летели, услышав его гудок на предыдущей станции Икша, где первое время работала мама.

Годы, проведенные нами в Подмосковье, были годами наибольшей душевной близости мамы и Марии Вениаминовны. Она бывала у нас часто. Иногда приезжала поздно с ночевкой. К этому времени хозяева уже спускали овчарку Руслана свободно бегать вдоль проволоки, натянутой у крыльца дома. Руслана Мария Вениаминовна очень боялась. Она в темноте пробиралась к нашему окну и стучала. При общем веселии мы помогали ей в него влезть. Пили чай из самовара под керосиновой лампой, и у них с мамой начинались бесконечные разговоры. На нас они не обращали внимания. Иногда речь шла и о сердечных делах гостьи. Нас это шокировало: старухам под сорок лет и рассуждают о любви.

Появилась у нас и «тень» Юдиной — молодая арфистка, студентка консерватории Ксения Ивановна Гриштаева (в замужестве Заринская), по матери двоюродная сестра М. Ростроповича. Ксения была горячей поклонницей Юдиной и, преследуя ее, старалась сблизиться со всеми ее друзьями. Это было «восхитительное существо», как отозвалась о ней Анна Ахматова, к которой Ксения была отправлена Юдиной с каким-то поручением.

Ксении было 19 лет. Жизнерадостная, непосредственная, необыкновенно отзывчивая и деятельная, она приносила с собой много радости, живя у нас иногда по нескольку дней. Маму она называла «Ваше Величество» и развлекала рассказами о Консерватории и об общих знакомых, а нам она стала прекрасным товарищем. Она приводила нас во MXАТ и в Большой зал Консерватории, устраивая нас на приставных стульях или просто на ступеньках.

Вообще годы, прожитые на Влахернской, несмотря на наше трудное, полуголодное существование и на то, что на фоне прекрасной природы Подмосковья мы постоянно наталкивались на сторожевые вышки, колючую проволоку и толпы в серых бушлатах, сопровождаемые конвоем, были весьма плодотворны для нашего общего развития. Нами никто специально не занимался, но мы слушали беседы, никогда не касающиеся бытовых тем, содержательные, интересные. Мы читали все книги, попадающие в наше жилище. Их обычно приносил Н.А. Александров, который, по совету мамы, также работал в Дмитрове. Книги были его страстью, и где бы он ни жил, он быстро ими обрастал. Мама ездила с ним в Москву в театр, на концерты, в гости. Дядя Коля и Ксения читали стихи. Мы часто слышали имена Флоренского, Лосева, Бахтина, Анциферова и др. Это и были наши университеты.

По окончании строительства канала большая часть инженерно-технического персонала уехала на очередную стройку НКВД в Куйбышев. Уехала и В.Н. Ждан. Николай Александрович перебрался во Владимир, он не хотел отдаляться от Москвы. Там его ожидал новый арест и третий срок лагерей. Маму же перевели в Щелоково. где строилась водопроводная станция. Ей дали комнату в большом деревянном бараке. Преимущества нашего нового жилья были большие: близость к Москве, отсутствие забот о дровах и электрическое освещение.

652//653

Мария Вениаминовна по-прежнему часто бывала у нас, бывали и мы у нее. От ее жилища осталось только общее впечатление: рояль, много книг, нот и очень красивые чайные чашки, которые она, кстати, дарила и маме. Она познакомила нас со своим младшим братом Борисом. Мы его невзлюбили. Как-то Мария Вениаминовна повезли нас на пасхальную службу в отдаленную церковь, где-то в предместье. Ее брат дразнил нас, что пойдет в школу и расскажет, что мы верим в Бога и посещаем церковь. Слушая эти речи, она говорила: «Не обращайте на него внимания», так как знала, что он никуда не пойдет. Но мы далеко не были в этом уверены и боялись. Время было грозное. Шел 1938 год. Мама говорила: «Мы живем между молотом и наковальней». Весной ее уволили, и она уехала в Куйбышев на стройку Гидроузла, оставив нас на попечении Марии Вениаминовны заканчивать седьмой класс школы.

Это была весьма своеобразная опека. Первым делом опекунша отобрала у нас все оставленные мамой деньги. Она появлялась 2-3 раза в неделю и привозила кучу сладостей, которые быстро исчезали и мы сидели на бобах. Выручила Ксения, научив нас печь дешевые и вкусные лепешки. Так продолжалось, пока не явилась, «как божья гроза», Надежда Михайловна. Сохранилась записка к ней Юдиной на открытке, изображающей Иова Многострадального: «Не нашла другой бумаги. Приветствую дорогих тетю Надю и девочек. Привезла (раз теперь здесь Надежда Михайловна, незачем управлять делами) оставшиеся ваши 140 р. и 100 р. — мой долг Надежде Михайловне... Приеду 20-го вечером попозднее, чтобы обо всем поговорить с Надеждой Михайловной. Крепко целую. М.В». Тетя Надя поехала с нами и нашими пожитками к маме в Куйбышев.

Тогда мы и не знали, что в это же время Мария Вениаминовна совершила один из своих благородных, смелых и добрых поступков. Осенью 1937 года в Ленинграде был арестован Владимир Зиновьевич Ругевич. Анне Сергеевне, как жене репрессированного, грозила высылка из города. Сроки были жесткие, и уже к месту ссылки были отправлены вещи малой скоростью. (Они так и пропали). Мария Вениаминовна горячо взялась хлопотать за своего друга. Внучку Антона Рубинштейна удалось отстоять — в тот год отмечалось 75-летие Петербургской Консерватории. После войны Анна Сергеевна получила справку о смерти своего мужа в 1943 году, но теперь стало известно, что В.3.Ругевич был расстрелян через два месяца после ареста.

Итак, мы обосновались в нынешней Самаре и, как оказалось, надолго. Мама очень тосковала без общения с близкими по духу людьми. В 1940 году она поехала в отпуск в Москву. Там она виделась много и с Марией Вениаминовной. Встречи эти были грустные — незадолго до приезда Наталии Николаевны в горах погиб Кирилл Салтыков.

Мы проучились последние три года в пятой по счету школе. Она оказалось лучшей из всех предыдущих и по своей атмосфере, и по своим замечательным учителям, многие из которых были из немцев Поволжья.

17 нюня 1941 года мы окончили школу. Через пять дней началась война...

В марте 1945 года одна из дочерей Наталии Николаевны вернулась в Ленинград студенткой ЛИСИ. Ее сердечно приняла к себе Надежда

653//654

Михайловна. В первые же дни она увидела афиши концерта М.В. Юдиной. С молодой самоуверенностью и в восторге от предстоящей встречи с близким человеком она тотчас отправилась разыскивать Марию Вениаминовну и нашла ее репетирующей в безлюдном, темном Большом зале филармонии. Мария Вениаминовна была неприятно озадачена появлением незваной гостьи, но, узнав, смягчилась и пригласила на свой концерт.

Среди публики на концерте молодая особа увидела Анну Сергеевну. Она подошла и представилась. Анна Сергеевна искренно обрадовалась, познакомила со своей сестрой Верой Сергеевной и пригласила запросто приходить к ним.

И вот, поднявшись по крутой черной лестнице на четвертый этаж дворового флигеля дома № 17 по ул. Восстания, она во второй раз оказалась в квартире Ругевичей. Уже не было ни фисгармонии, ни рояля, потолки и стены были закопчены, и в кухне дымила огромная плита. Но тогда не обращали внимания на бытовые неурядицы. Главное, что все члены семьи были живы и вновь недавно собрались вместе. Анна Сергеевна не оставляла город во время блокады, продолжая работать в Боткинской больнице. Ее племянник, молодой инженер-электрик Дмитрий Борисович Можанский, был со своим институтом эвакуирован в Казань. К нему весной 1942 года приехали еле живые мать и сестра Вера Борисовна. В конце войны Вера уехала в Самарканд, где находилась Академия Художеств, которую она заканчивала по архитектурному факультету. И вот теперь все вместе. Анну Федоровну познакомили с правнуками Антона Рубинштейна и приняли очень радушно.

Через полтора года состоялась свадьба Дмитрия Борисовича Можанского и Анны Федоровны Андреевой. В ближайший свой приезд в Ленинград Мария Вениаминовна, узнав о соединении двух дружественных ей семей, появилась на ул. Восстания, сняла с себя большую брошь-камею и подарила молодой женщине, сказав при этом: «Ты вся какая-то заревая!». Вообще она была необыкновенно щедра на похвалу и добрые слова, часто при этом используя непривычные выражения и не боясь преувеличений, иногда чрезмерных.

В последующие годы, бывая в Ленинграде, Юдина старалась, хотя бы ненадолго, заглянуть к Анне Сергеевне. Принимали ее запросто на кухне в нашем «семейном клубе». Мария Вениаминовна тогда «кипела» в новой музыке и много о ней говорила. Ее молча слушали, но не разделяли ее увлечений. Внучки Антона Рубинштейна не принимали даже музыки Шостаковича. Она была им чужда. Фанатично любящая музыку и из всей семьи наиболее музыкально одаренная, Верочка остановилась на Скрябине. Помним, сколько было возмущения, когда Юдина, в запале спора, как-то заявила, что «музыка Чайковского и Рахманинова насквозь физиологична». Анна Сергеевна в знак протеста встала и ушла в свою комнату.

Мы же из любви к Марии Вениаминовне и из любопытства не пропускали ни одного ее концерта. Запомнилось, как мы начали приобщаться к «новой» музыке. Юдина пропагандировала тогда молодого композитора А. Волконского. В Малом зале филармонии состоялся кон-

654//655

церт, в котором исполнялась его соната для ф-но и альта. Публики собралось много. Наши места были в конце зала. Мы настроились вполне доброжелательно... И вот Мария Вениаминовна усаживается за рояль и, помедлив, берет сильный аккорд, альт отвечает ей нестройным, как нам кажется, звуком и умолкает. Пианистка уже сердито играет музыкальную фразу, и опять альт играет невпопад. Одна из нас поворачивается к сестре: «Послушай, это становится неприличным. Неужели они не могли сыграться раньше!» «Тише, — отвечает сестра, — это уже идет соната». И тогда от сознания своего невежества нас разобрал неудержимый смех. На нас оборачивались, шикали — мы не могли остановиться. ...Прошло года два, и мы привыкли к новой гармонии. Мария Вениаминовна победила.

Все это происходило уже после того, как в середине 50-х Наталия Николаевна со второй дочерью Марией Федоровной вернулась в родной город. После войны они ежегодно часть отпуска проводили в столице, чтобы повидаться с московскими друзьями (в том числе, разумеется, и с Марией Вениаминовной), связь с которыми никогда не прерывалась. Вспоминаются два забавных эпизода, связанные с трогательной заботой Марии Вениаминовны о своем младшем брате.

Как-то Борис Вениаминович оказался в очередном финансовом кризисе. Мария Вениаминовна прислала Анне Сергеевне письмо с убедительной просьбой срочно собрать определенную сумму и передать «Борьке». В письмо были вложены открытки-обращения ко всем работающим членам семьи и о, нонсенс! к Н.М. Черняевой (она никогда ее не получила) с просьбой принять участие в этой акции. Деньги немедленно дала Анна Сергеевна, и они были доставлены по адресу, а их потерю тетке компенсировал Дмитрий Борисович. Все посмеялись и забыли. Это был единственный случай, когда Юдина обратилась к Анне Сергеевне с подобной просьбой.

Следующий кризис уже касался семейных дел Бориса. Мария Вениаминовна явилась неожиданно очень взволнованная и огорченная и принялась горячо уговаривать Марию Федоровну и Веру Борисовну, если ее брат разведется, незамедлительно выйти за него замуж. «Совершить это богоугодное дело». Она говорила о том, какой он интересный человек, джентльмен и как ей хочется, чтобы рядом с ним была бы порядочная женщина из культурной и близкой ей семьи. К счастью, все обошлось, и мы долго веселились по поводу несостоявшегося сватовства.

Что греха таить? Много ходило рассказов и шуток о якобы чудачествах Юдиной, но ни мама, ни Анна Сергеевна никогда в них участия не принимали.

В 1957 году вернулся из Сибири полностью реабилитированный Сергей Валентинович Дягилев с женой Милицей Владимировной и двумя дочками: Леной и Машей. Это уже был зрелый музыкант и талантливый дирижер. Он быстро восстановил старые родственные и дружеские связи. Бывая с хлопотами о жилье и работе в Москве, он навещал и Марию Вениаминовну. У них оказалось много общего во взглядах и интересах, и она ценила эти беседы. Особенно их соединяло восторженное отношениe к творчеству Стравинского.

655//656

Недавно старшая дочь С.В. Дягилева, Елена Сергеевна, рассказала нам, как она сама впервые увидела М.В. Юдину. Приводим этот рассказ целиком, как еще одно свидетельство доброты Марии Вениаминовны.

Сережу Дягилева арестовали в 1937 году на последнем курсе консерватории. Его жена, ожидавшая ребенка, уехала к своим родителям в Новгород и оказалась в оккупации. Оставляя город, немцы угнали в Германию на работы и Милицу Владимировну с маленькой дочкой. Много они претерпели и в конце войны оказались в Берлине. Выла возможность податься на Запад, как это сделал И.М. Андреевский, но сердце подсказывало молодой женщине, что муж ее жив. И она вернулась в Россию. Сердце не обмануло. Сережа, окончив срок, работал в Норильске дирижером. Прежде чем двинуться к нему, его жена с дочкой прожили некоторое время в Ленинграде у ее ближайшей подруги по консерватории Евгении Исаевны Божно. Сюда и зашла как-то Юдина навестить хозяйку. Мария Вениаминовна вспомнила Сережу, которого встречала у нас на Лиговке, и с участием выслушала историю злоключений его семьи. Наконец, она обратила внимание на тихо сидевшую Леночку. Девочка оживилась и стала гостье петь. «Какой верный слух. Какие чистые интонации», — сказала Юдина матери. «Послушайте, оставьте ее у меня. Я ею займусь, пока вы устроитесь в Сибири». Разумеется, Милица Владимировна не могла лишить счастия отца увидеть дочку. Но отправляясь в Сибирь, они проездом остановились на 2-3 дня у гостеприимной Марии Вениаминовны.

23 сентября 1958 года скончалась после долгой тяжелой болезни Анна Сергеевна. Полтора года она лежала в своем отделении в Боткинской больнице. Мария Вениаминовна успела ее навестить, и это последнее свидание оставило у нее тягостное впечатление. Больше она на Знаменской не бывала.

Наша мама, вернувшись в Ленинград, уже не работала. Наученная горьким опытом, она уничтожала все получаемые ею письма. Но, к счастью, Н.А. Александров с 1955 года письма уже сохранял. Незадолго до своей смерти он вернул нам письма к нему Наталии Николаевны за 1955-1970 годы. В них мама постоянно вспоминает всех общих друзей. Так мы узнали, что она довольно часто виделась с Юдиной и в Ленинграде, и бывая в Москве. Но мы уже не были свидетелями этих встреч и не знаем, о чем они беседовали.

Мы теперь видели Марию Вениаминовну в концертах и при редких поездках в Москву у нее дома.

...Как, кажется, это было недавно. Обычно звонил на Знаменскую И.И. Канаев: «Вы знаете, что приезжает с концертом Мария Вениаминовна? Будет играть Шуберта». И вот мы, близкие, друзья, знакомые и поклонники Юдиной, в праздничном настроении заполняем наш нарядный белоколонный Большой зал филармонии. Сколько знакомых лиц! И какие лица! Здесь собралась настоящая петербургская интеллигенция. Обмениваемся приветствиями, улыбками, договариваемся о встрече в антракте. Наконец зал затихает. Появляется Мария Вениаминовна. В каких-то неопределенного фасона разлетающихся черных одеждах она быстро идет к роялю, скупо кланяется, поправляет табурет, бросает на рояль носовой платок, немного медлит... и возносит нас в мир своей му-

656//657

зыки... По окончании программы она на «бис» играет еще целое отделение. Иногда она называет исполняемую вещь. Слышат не все, и по залу пробегает волна легкого шепота... Но вот концерт окончен... Публика нехотя поднимается, а мы, друзья и близкие, тянемся в артистическую «на поклон». Мы, молодежь, не любим эту церемонию. Мария Вениаминовна, слегка возбужденная, стоит посреди комнаты и принимает поздравления. Увидя нас, она возглашает: «А вот и потомки Рубинштейна!» Затем следуют лестные слова в наш адрес. Нам неловко, и, дождавшись, когда ее внимание переключится на вновь вошедших, мы тихонько ускользаем...

Внучки Антона Григорьевича никогда не подчеркивали свое родство с ним, как и наша мать то, что она была правнучкой К.А. Тона, автора и строителя храма Христа Спасителя. Скорее даже избегали этого. Мария Вениаминовна, напротив, никогда не забывала упомянуть о родстве своих друзей и знакомых с какой-либо знаменитостью. Вряд ли это было проявлением снобизма. Нам кажется, что она необыкновенно ценила и почитала всякий большой талант, яркую индивидуальность, блестящий ум и пр. и ждала того же от других.

Были мы и на ее последнем концерте в Ленинграде в Концертном зале у Финляндского вокзала, и впервые увидели с грустью, как она постарела. Но играла, как прежде. Особенно запомнились в ее исполнении экспромты Шуберта. Так никто больше не играл...

В этот же приезд Мария Вениаминовна навестила маму в старинном доме на набережной Невы. Этот дом был отделен двумя мостами от того дома, в котором когда-то мы с бабушкой были у нее в гостях. Это было последнее их свидание. 7 марта 1970 года Наталия Николаевна скончалась.

Летом, будучи в Москве, Мария Федоровна была у Марии Вениаминовны, и та прочла ей свои прекрасные воспоминания о современниках, а также поделилась планами написать об о. Федоре... Осенью ее не стало.

Закончим словами поэта:

О милых спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет,

Но с благодарностию: были.

Февраль 1999

Примечания

Пу6ликуется впервые.

Мария Федоровна Андреева, Анна Федоровна Можанская (урожд. Андреева) — дочери первого духовного руководителя М.В. Юдиной, о. Федора Андреева — правнучки А.Г. Рубинштейна, они являются авторами публикаций, посвященных А.Г.Рубинштейну, Ф.К.Андрееву, М.В. Юдиной, архитектору К.А. Тону.