МИСТИЦИЗМ

Таково психологическое объяснение странных и болезненно переживаемых эпизодов из жизни святых, не говоря о не менее духовной жизни многих "светских", которых при этом трудно назвать святыми. Ведь бывает и так, что после долгих лет, прожитых в строгом соответствии с требованиями трансцендентального уровня, когда осознание "присутствия Бога" постоянно нарастало и углублялось, весь приобретенный внутренний опыт внезапно улетучивается и человека спасает от краха лишь то, что вопреки всем "разумным доводам" он держится своих прежних убеждений. [4] Все великие созерцатели, которым было суждено достичь высот мистического развития, выходят из этого периода невзгод – каким бы продолжительным и ужасающим он ни был, – словно пройдя через Чистилище. Для них этот период является вратами к более высоким состояниям. Личности же менее героического духовного склада если и входят в ночь вообще, могут не вынести ее опасностей и искушений. Это великое испытание представляет собой "распутье" на духовном пути. Здесь мы прощаемся с "мистиками природы" и мистическими поэтами, а также всеми теми, кто однажды причастился к озаренному видению реальности и в одном этом находил удовлетворение. Через глухую ночь могут пройти лишь сильные духом, те, кто стремится не познавать, но быть.

Таким образом, мы вправе ожидать, что наряду с "утверждениями" мистической жизни существуют ее "отрицания", представляющие серьезную опасность для тех, чья психика не слишком устойчива. Прогресс в созерцании, например, отмечен точно таким же чередованием света и тени – вначале это контраст между "утешением" и "засухой", а затем – между "безвидным созерцанием" и яркими проблесками Реальности. Это же наблюдается у индивидов с явно неустойчивой психикой: очередной радостный экстаз у них быстро сменяется страданиями и отрицательными эмоциями. Состояния мрака и озарения сосуществуют в них, контрастно чередуясь в течение достаточно длительного периода. Многие провидцы и люди искусства расплачиваются за мощные всплески созидательной энергии подобным образом – мучительными периодами бессилия и подавленности.

Можно сказать, что частые перепады между состояниями радости и страдания обычно наблюдаются в начале Мистического Пути: между очищением и озарением, а также между озарением и глухой ночью, так как в эти состояния душа, как правило, погружается постепенно. Мистики называют такие перепады "любовной игрой", когда Бог как бы играет в прятки с ищущей Его душой. Я уже приводила характерный пример из жизни Ралмена Мерсвина, который в промежутках между обращением и глухой ночью – то есть вплоть до самого поступления в "школу страдной любви" – постоянно прозябал в подобном состоянии дисгармонии. Так, г-жа Гийон в мельчайших подробностях перечисляет свои симптомы и страдания во время приближения и протекания ночи, названной ею Мистической Смертью, и связывает ее начало с появлением у того, кто ее переживает, повторяющихся кратковременных периодов притупления чувств и состояния разбитости, которое авторы книг по аскезе называют "засухой". В этом состоянии душа теряет всякий интерес к божественным принципам и энергиям, еще недавно пронизывавшим ее жизнь. Такого рода разбитость следовала за "озаренным" периодом радости и умиротворения и была реакцией на него. Г-жа Гийон говорит об этом так: "Присутствие Бога не покидало меня ни на миг. Но как дорого мне приходилось платить за это счастливое время! Ибо это присутствие, казавшееся мне полным и совершенным – и тем более совершенным, чем более оно было тайным, устойчивым, неизменным и далеким от обычно воспринимаемого органами чувств, – было всего лишь прелюдией к тому великому упадку духа, который длился много лет без малейшего просвета и каких-либо надежд на его окончание". [5] Поскольку г-жа Гийон никогда не стремилась контролировать свои состояния и всячески подгоняла свои описания под собственные представления о "безропотной душе" как "флюгере Божьем", она предоставила нам по-своему ценный материал для исследований в данной области.

"Я испытывала, – говорит она, – поначалу длительные, а под конец почти непрерывные периоды подавленности, которые иногда, впрочем, перемежались захлестывающими и переворачивающими душу приливами Твоей благодати. Эти переживания были очень яркими и впечатляющими, и мне сразу становилось ясно, что Ты всего лишь скрыт от моих глаз, но не потерян. Ибо хотя во времена подавленности мне и казалось, что я навсегда потеряла Тебя, какая-то внутренняя, неведомая для души поддержка все же оставалась, и душа осознавала ее лишь по ее временному отсутствию. Каждый раз, когда Ты снова возвращался с возросшей силой благодати, Ты возвращался также в большей славе. Таким образом, в несколько часов Ты сторицею воздавал мне за все потерянное и восстанавливал то, что лежало в руинах моего неверия". [6]

Здесь мы сталкиваемся с тем, что в психологическом плане является хрестоматийным примером колебаний сознания в преддверии нового состояния. Прежнее равновесие, которое было установлено притяжением к центру положительных эмоций, теперь потеряно. С другой стороны, еще не воцарилось новое равновесие, которое устанавливается одержимостью отрицательными эмоциями. Г-жа Гийон стоит – или, точнее, раскачивается – между двумя мирами, оказавшись беззащитной жертвой своих собственных неустойчивых и неконтролируемых душевных и духовных состояний. Однако мало-помалу центр тяжести маятника сдвигается в сторону состояния исчерпанности, которое "становится практически непрерывным", тогда как проблески озарения дают о себе знать все реже и наконец вовсе исчезают, – воцаряется новое состояние, и глухая ночь вступает в свои права.

Здесь мы развили теорию о том, что с психологической точки зрения глухая ночь представляет собой состояние отчасти усталости, а отчасти переходное. Эта теория зиждется на представлении, что в это время у многих субъектов наблюдаются психические расстройства и рецидивы "нравственного падения". Когда человек переживает глухую ночь, складывается впечатление, что все у него "идет не так". Такого человека преследуют порочные помыслы и непреодолимые искушения, у него начинается серия неудач не только в духовной, но и в мирской жизни. Так, Люси-Кристина говорит: "Часто во время великих испытаний скорбью я повергаюсь в такой непроглядный духовный мрак, что кажусь себе безнадежно потерянной среди ложных представлений и иллюзий, бесстыдно обманывающей себя и других. Из всех испытаний это самое ужасное". [7] У тех, кто переживает описываемую фазу внутреннего развития, часто бывают нелады со здоровьем, они становятся "странными", друзья отворачиваются от них. Интеллектуальная жизнь таких людей стремительно деградирует. Выражаясь их собственными словами, можно утверждать, что в этих столкновениях с многочисленными "внешними и внутренними препятствиями" они в самом деле переживают "премногие испытания".

Отметим также, что "испытания" в своей совокупности означают отсутствие гармонии между душой и окружающим ее миром. Никакие испытания не являются для нас опасными, если мы знаем, как с ними справиться. Обстоятельства воздействуют на нас тогда, когда мы не соответствуем им – когда они чрезвычайно суровы или же когда мы очень слабы. Справедливость этого заключения становится очевидной по мере углубления в другие переживания г-жи Гийон. Скрупулезность и детальность описания ею своих духовных скорбей делают ее автобиографию уникальным психологическим документом для изучения закономерностей протекания глухой ночи в устремленной к Богу, но все еще ослепленной собою душе.

По мере того как чувство присутствия Бога постепенно слабело, душевный и нравственный хаос все чаще воцарялся в душе г-жи Гийон, оборачиваясь переживанием непоправимой оставленности Богом. "Как только я понимала, что счастлива, добродетельна или вижу нечто прекрасное, мне казалось, что я незамедлительно бросаюсь в другую крайность. Создавалось впечатление, что это мимолетное, но все же вдохновленное любовью переживание было дано мне лишь для того, чтобы я могла пережить его противоположность. Мне было дано ясное видение Божьей чистоты, но при этом я лишь убедилась, что сама становлюсь все более порочной. Между тем это видение является в высшей степени очищающим, однако тогда я была далека от понимания этого... Мое воображение пребывало в состоянии ужасного смятения и не давало мне покоя ни на миг. Я не могла сказать ни слова о Тебе, Господи, поскольку сама стала неописуемо глупа, равно как и не могла постичь ничего из того, что говорилось о Тебе другими... Я находила себя неверной по отношению к Богу, нечувствительной к Его Милости. Я не могла припомнить ни одного доброго дела, которое совершила в своей жизни. Добро представлялось мне злом, и – что было ужаснее всего – мне казалось, что это состояние никогда не кончится". [8]

Она пребывала в убеждении, что и этот мир, и иной, божественный, ополчились против нее. Пошатнувшееся здоровье, потеря друзей и домашние неприятности – все это вошло в ее жизнь и вносило свою в лепту в перипетии духовного развития. Самоконтроль практически отсутствовал, появилась рассеянность. Ей казалось, что простой здравый смысл совершенно оставил ее и она столь беспомощна, что не способна даже внимать церковной службе, что она не может молиться, творить добрые дела и постоянно отвлекается на мирские вещи, от которых отреклась, но до конца еще не освободилась. Изысканные умственные построения ее прежней мистической жизни лежали в руинах, а достигнутое ранее высокое состояние сознания развеялось без следа.

"Нет ничего более обескураживающего для души, которая верила, что достигла высот на пути совершенствования, – патетически восклицает г-жа Гийон, – чем видеть, как все ее надежды рушатся в один миг!" [9]

Обучаясь в "высшей школе" духовной жизни, Сузо тоже прошел не только через искушения и отчаяние, но и через всевозможные испытания и неурядицы во внешней жизни: его преследовали разные трудности, клеветнические измышления и даже физические страдания. "В то время можно было подумать, – говорит он, – что Бог позволил и людям, и бесам подвергать Своего слугу ужасным пыткам". [10] Это ощущение враждебности окружающего мира, неопределенности Эго и его беспомощности перед лицом внешних обстоятельств напоминает смущение, робость и нервическую чувствительность подростка. В обоих случаях подобное ощущение возникает по одной и той же причине – вследствие хаоса, который воцаряется, когда прежнее равновесие уже нарушено, а новое еще не найдено. Душа, для которой характерно движение к высшим уровням реальности, теряет и оставляет позади себя некоторые элементы этого мира: она вырастает из них, хотя некогда была к ним столь привязана. Это напоминает переход ребенка из детского сада в школу. Разрушение и созидание в данном случае идут рука об руку, и поэтому истощение и отмирание озаренного сознания является первым этапом в движении души к иным центрам сознания. Таким образом, ощущение потери и несоответствия, сопутствующее отмиранию старого сознания, становится косвенным стимулом для роста нового. Душа оказывается втиснутой в новый мир, в котором она чувствует себя неуютно, потому что не определила своего места в последующей, взрослой жизни.

"Ты был младенцем у моей груди, беспомощным младенцем, – говорит Сузо Вечная Мудрость. – Теперь же я отнимаю тебя от груди". В последовавших за этим мраке и хаосе, которые наступают, когда привычные ориентиры утеряны и душе ничего не остается, как отдаться неизбежному процессу преображения сути вещей, возникает контакт с неусыпным Духом Жизни, который вынуждает к переходу на новый, более высокий уровень, чтобы душа могла не просто видеть Реальность, но и быть ею.

Таким образом, с психологической точки зрения глухая ночь души наступает в результате исчерпания прежних ее ресурсов и необходимости их обновления под знаком радикальной смены ориентации. Глухая ночь представляет собой "нарастающую боль" при естественном развитии души к постижению Абсолюта. Великие мистики, эти творческие гении в области человеческой психологии, инстинктивно пытались извлечь из этих психологических потрясений пользу для человеческого духа. Наряду с душевными перепадами, взлетами и падениями, через которые неустойчивая психофизическая система устремляется к поиску новых центров сознания, происходит нарастание новых духовных потенций. Gyrans gyrando vadit spiritus. Механизм сознания корежится от перенапряжения и, кажется, вот-вот распластается на старом и более низком уровне, на котором исключены даже проблески восприятия уровней трансцендентных. Это напоминает ребенка, впервые поставленного на ножки, который чувствует себя куда менее комфортно, чем на руках у матери.

"Ведь окуная душу в глубины ее прежней животной природы, Бог не просто лишает ее всех удобозримых проявлений света и милости, но и отнимает у нее способность свершать какие-то дела в своем высочайшем духе, а также утешать себя помыслами о Его любви", – говорит опытный духовный наставник Августин Бейкер, предвосхищая построения современных психологов. "Неудивительно, – продолжает он, – что прежний мир в душе оказывается утраченным, и она больше не способна заглянуть в себя. Ее одолевают греховные побуждения и порочные помыслы, и справиться с ними ей так же трудно, как в начале ее духовного пути, а может быть, еще труднее... Возвышаясь в духе, она видит лишь облака и тьму. Она ищет Бога, но не может найти даже самых слабых следов Его Присутствия. Что-то удерживает ее от исполнения греховных намерений, но что это такое, она сама не знает, ибо ясность духа отнята у ее разума. Воистину она теперь там, где наиболее удалена от духа и его деяний – я разумею те, которые зримы земными глазами". [11]

Этот период хаоса и страданий может длиться несколько месяцев и даже лет, прежде чем сознание снова станет целостным и подчинит свою деятельность новому центру. Как бы то ни было, чаще всего вначале дает о себе знать негативная сторона этого новообразуемого центра и соответствующего осознания Абсолюта. Это значит, что душа постигает неудовлетворительность прежнего состояния задолго до того, как в ней откроется возможность восприятия в новом, более высоком состоянии. Это постижение может принимать две формы: объективную, – она выражается в удаленности или отсутствии Абсолюта, которого ищет душа; и субъективную, которая проявляется в слабости и несовершенстве души. Обе разновидности понимания являются непосредственным побуждением к действию. Они представляют собой нечто подобное соблазну Богоборчества [Divine Negation], опыт которого душа должна испытать, чтобы победить и попросту изжить его. Следовательно, глухая ночь во многих отношениях является результатом действия естественных причин и, в свою очередь, способствует производству мистической энергии, что объясняет некоторые ее сверхъестественные проявления.

Здесь, как и на остальных этапах Мистического Пути, мы должны избегать обобщений, сводящих опыт глухой ночи к некоему общему для всех переживанию. Слишком уж часто исследователи довольствуются, по причине его простоты, этим лаконичным и по видимости универсальным определением состояний, которые возникают при одних и тех же условиях и сопровождаются одинаковыми симптомами у всех, кто через них проходит. Для таких исследователей глухая ночь – не более чем общее название для болезненных состояний, которые сопровождаются отрицательными эмоциями и, как правило, возникают в промежутке между озарением и жизнью в единении. Между тем различные созерцатели интерпретировали опыт "ночи" по-разному, ведь за озарением каждого типа следует соответствующего типа "тьма".

У людей одного типа темперамента преобладает эмоциональный аспект переживания – тоска влюбленной по внезапно утраченному Возлюбленному, – тогда как у других на первый план выходит интеллектуальная пассивность и замешательство. Некоторые, подобно св. Иоанну Креста, переживают глухую ночь как "пассивное очищение", как состояние ничтожества и беспомощности, в котором душа не делает ничего, а лишь предоставляет Жизни идти своим чередом. Для других, подобных Сузо, вообще для отважных мистиков немецкой традиции она представляет собою время напряженной деятельности и внутренних борений вокруг необходимости "полного самоотречения", которое является, по сути, приготовлением к жизни в единении. Все те черты характера, которые оказались незадействованными при первом очищении души – остались, так сказать, лежать в углу, когда сознание поднялось на более высокие уровни озаренной жизни, – теперь пробуждаются от сна и освобождаются от инерции прежних иллюзий в процессе последовательного согласования с другими.

Таким образом, глухая ночь представляет собой естественный для человека процесс, в ходе которого душа, возомнившая было себя столь духовной, столь прочно утвердившейся на сверхъестественных уровнях, оказывается вынужденной оглянуться, чтобы, забыв о недавней своей жизни в Свете, взрастить в себе те качества, которые сделают ее достойной Света. Только таким образом, преображением всего человека, последовательным и скрупулезным культивированием в себе всех так называемых "духовных" качеств, можно достичь Обóжения, – приобщения к Богочеловечеству. Обóжение есть единственная надежная лестница, ведущая мистика к Реальности, оно подразумевает преображение человека "в соответствии с образом, явленным ему на горе". "Человеческое во мне, – обращается к Сузо Вечная Мудрость, – есть стезя, по которой должен пройти каждый, кто желает обрести то, что он ищет". [12] Пожалуй, запечатленное в этом изречении категорическое требование может служить пробным камнем для различения подлинной мистической жизни и ее всевозможных имитаций. Во время очищения душа впервые протирает зеркало восприятия и, как следствие, в минуту озарения видит Реальность. При этом она выходит за пределы ограничений того восприятия, которое характерно для "естественного" человека, окруженного всевозможными чувственными иллюзиями. Теперь для нее пришел черед быть реальностью, а это совсем не так просто. Для это нужно пройти через еще одно, более глубокое очищение – не только органов восприятия, но и самого храма души, того "сердца" личности, которое является источником воли и любви. В ходе испытаний и страданий ночи душа теряет из виду Бесконечное и вновь сталкивается с ограничениями конечного. Она теряет способность действовать и учится открываться потоку большой Жизни, чтобы быть. "В конце такого длительного и беспощадного преображения, – говорит Люси-Кристина, – насколько более кроткой становится душа в руках Бога, насколько менее привязанной ко всему, что не есть Бог! Она ясно видит в себе плоды смирения и терпимости, постигает Пустоту [Nothingness], свою и всех вещей, и по мере этого чувствует, как ее любовь прямо и непосредственно восходит к Богу". [13]

Чтобы уточнить ход нашего рассмотрения, вспомним, что мистическая жизнь есть жизнь любви, что Объект мистического поиска и периодических прозрений вызывает у того, кто Его ищет, благоговение и пробуждает в нем самые возвышенные устремления. "С Тобою эта темница станет цветущим садом, о Восхититель Сердец! С Тобою ад станет раем, о Вдохновитель Душ!" – говорит Джалаладдин Руми в знаменитой поэме "Месневи". Таким образом, для мистика, который однажды сподобился Видения Райского Блаженства, не может быть большего несчастья, чем исчезновение этого Объекта из сферы его сознания, потеря сопровождающего Друга, угасание Света. Поэтому, какой бы вид ни приняла глухая ночь, она влечет за собой великие страдания, которые намного страшнее, чем все, что человеку удалось пережить на пути очищения. Тогда, прилагая усилия, душа отрывалась от несовершенного. Теперь же она потеряла Совершенство и осталась в полной беспомощности и тоске, ибо Сокровище исчезло, и душа вся охвачена недоумением и чувством несправедливости к ней Самого Божества. Нам теперь следует рассмотреть несколько типичных проявлений этого ее самоощущения на уровне поверхностного сознания.

"Для страждущей души, – говорит св. Иоанн Креста, – самым очевидным представляется убеждение, что Бог презрел ее. У нее не остается сомнений в том, что Бог бросил ее во тьму, бросил как самую презренную вещь... Тень смерти преследует душу, и она ощущает лишь адские муки, ибо покинута Богом, лишена Его милости и наказана Его гневом. Все это и много более этого чувствует душа, потому что ее преследует ужасное подозрение, что отныне так будет вечно. То же чувство покинутости присутствует в ней и в отношении всех других существ. Ей кажется, что даже друзья и близкие смотрят на нее с презрением". [15]

Мы видим это на примере г-жи Гийон, глубоко переживавшей потерю интуитивного видения Бога, что непосредственно связывалось у нее с ужасами ночи. "Сначала Ты глубоко ранил меня, как я уже описала, а затем Ты начал, о Господи, удаляться от меня. И боль Твоего отсутствия была для меня тем более невыносима, что Твое присутствие казалось мне столь сладостным, а Твоя любовь столь нерушимой... Твой путь, о Господи, пока Ты не ввел меня в состояние смерти, был путем умирающей жизни: Ты то скрывался от меня, оставляя меня наедине с моими бесчисленными слабостями, то снова являлся мне с еще большей нежностью и любовью. Чем ближе душа подходит к состоянию смерти, тем глубже она погружается в одиночество, тем больше она истощает свои духовные силы. По мере приближения к состоянию полной покинутости ее радости становятся все более редкими, но и все более чистыми и глубокими". [16]

Когда воцаряется эта полная покинутость, или "мистическая смерть", тогда не только приходит ощущение "отсутствия Бога", но и кажется, что исчезла безличностная опора, трансцендентное Основание, или Искра души, на которой человек уже привык основывать свое представление о жизни. Таким образом, исчезает сама возможность поддерживать контакт с духовным миром, и поэтому душа во всех отношениях кажется "мертвой". "Когда овладевает оставленность Богом, – вопрошает де Коссад, – что остается делать? Живи себе в простоте и покое, как Иов на пепелище, и повторяй: "Блаженны нищие духом, те, кто не имеют ничего, но владеют всем, ибо угодны Богу". "Откажись от всего, останься нагим и нищим, – вторит Герсон, – и тогда в Боге ты будешь обладать всем". "Бог, Который есть Тот, Кто ощущает, вкушает и наслаждается, – говорит Фенелон, – воистину есть Бог, но Бог искушающий душу Своими дарами. Во тьме, в покинутости, в забвении, в омертвении привязанности – Бог в ином обличье, Бог высочайший и единственный и недоступный разумению..." Так стоит ли бояться смерти, если она дает нам подлинную милость и жизнь божественную?". [17]

"Это, – говорит св. Иоанн Креста, – одно из самых ужасных очистительных страданий. Душа открывает в себе зияющую пустоту на месте трех видов благ: естественных, временных и духовных, без которых не может не чувствовать себя совершенно несчастной; напротив, она находит себя в самом центре ничтожества и несовершенства, где она обречена на непонимание и прозябание в духовном мраке". [19]

"Когда лето на исходе и осень близка, – говорит Рейсбрук, – солнце входит в созвездие Девы, которое называется так потому, что это время года бесплодно, как девственница". В процессе развития души существует такой же период, который можно назвать осенью, когда летнее тепло идет на убыль.

"Здесь завершается, достигая совершенства, годичный цикл движения солнца. Подобно этому, когда прекрасное солнце Христа достигает зенита в сердце человеческом, как я учил об этом на Третьей ступени, оно затем начинает опускаться, умеряет блеск своих божественных лучей и покидает человека; и тогда тепло и страстность любви Христовой идут на убыль. Между тем это сокрытие Христа, уход Его света и тепла есть тайное провозвестие Его возвращения в новом обличье. Тем самым Христос в человеке как бы говорит ему: "Следуй за Мною тому пути, который Я указал тебе", и тогда человек, обратясь, видит себя бедным, ничтожным и покинутым. При этом все бурное и страстное рвение его любви ослабевает: лето постепенно переходит в осень, и его пышное цветение сменяется великим запустением. И тогда человек начинает жаловаться и роптать на свой скорбный удел, ибо где теперь пыл его любви, чувство близости к Богу, благодарение Ему и радостная Ему хвала? Где теперь внутреннее утешение, тайное ликование и неописуемая сладость богообщения? Как случилось, что все это теперь изменило человеку? А пылкая страстность его любви и все те дары, которые он ощущал ранее, – каким образом все это теперь умерло в нем? Он чувствует себя невеждой, забывшим все свои знания и труды... и в этом ничтожестве рождается страх затеряться и испытание великим сомнением. Так человек, достигнув бездны отчаяния, еще чувствует под собой землю на самом ее краю". [21]

Аналогичный опыт переживала и св. Тереза, хотя она не считает его этапом своего естественного развития и приписывает его Дьяволу, равно как и все другие видения, необъяснимые с ее точки зрения. "Скованная душа, – говорит она, – теряет контроль над собой и больше не может думать ни о чем, кроме тех преград, которые Бог воздвиг перед ней. Эти видения по своей сути иллюзорны, нелогичны и бессвязны, они лишь связывают душу, вследствие чего она не имеет никакой власти над собой. Тогда, как мне кажется, она становится игрушкой в руках бесов и не может бежать от них. Описать страдания души в этом состоянии невозможно. Она во всем ищет хоть какого-то облегчения, но Богу угодно, чтобы она не могла найти его. Свет разума, выражающийся в свободе воли, хотя и остается, становится смутным. В такие минуты мне кажется, что на глазах чешуя... Всевозможные искушения осаждают разумом и затмевают его, так что памятование о Боге представляется чем-то едва заметным вдали". Заторможенность и сумеречная инертность распространяются на все обычные душевные процессы, которые таким образом подвергаются косвенному воздействию общего разлада во внутренней жизни. "Если душа попытается искать избавления от огня, например, в душеспасительном чтении, то она при этом не найдет облегчения, поскольку создается впечатление, что читать в таком состоянии ей вообще не под силу. Однажды мне пришло в голову прочесть жизнеописание святого, чтобы отвлечься от своих забот и вдохновиться знанием тех трудностей, которые довелось пережить ему. Четыре или пять раз я перечитала четыре или пять строк, и, хотя они были на испанском, после чтения я их понимала не лучше, чем раньше, так что я отказалась от этой затеи. Со мной такое случалось не единожды". [24] Если это нам что-то и напоминает, то разве лишь феномен "безвидного созерцания". Омраченность рассудка, с которой мы тогда имели дело, распространилась теперь на деятельность всего поверхностного разума. Облако Неведения, кажется, нависло над душой и всю ее поглотило. В созерцании, этом "пути внутри пути", отражаются некоторые черты, присущие мистической жизни в целом. В обоих случаях путь к Свету лежит через смиренное отвержение себя перед хаосом и неведением, порождаемым "Тьмою". Насколько невыносимыми для деятельных от природы, здоровых и цельных натур могут быть то напряжение и то отчаяние, которые переживает душа в этой тьме, дает понять одно из полуюмористических признаний св. Терезы. "Тогда Дьявол, – отмечает она, – подослал ко мне столь злобных духов уныния и раздражения, что мне казалось – я готова пожирать людей". [25]

Все эти разновидности "тьмы", с сопутствующим чувством бессилия и отчаяния, хорошо знакомы многим мистикам. Бессилием и отчаянием терзались Сузо и Ралмен Мерсвин, о них постоянно упоминает Таулер, а Анжела Фолиньоская говорит об "оставленности Богом, которая хуже преисподней". Мы видим, что и Мехтильде Магдебургской, отличавшейся в общем жизнерадостным и веселым нравом, потеря и отсутствие умолкшего Бога доставляли не меньшие страдания. "Господи, – говорится на одной из ее страниц, – Ты отнял у меня все, что я имела от Тебя, но по Своей милости оставил мне то, чем обладает от природы даже собака: в несчастье, когда не остается никаких утешений, я тоже могу оставаться верной Тебе. Этого я желаю более ревностно, чем Твоего Царствия Небесного!" [26] В подобных высказываниях нам открывается весь "жизненный смысл" глухой ночи: в этой "школе страдной любви" обучают самоотверженной верности и постоянству.

"Пока длится это страдание, – говорит она, – мы не можем даже вспомнить о своем существовании, ибо в один миг все способности души оказываются настолько скованными, что, как бы мы ни поступали, наши страдания будут лишь возрастать. Не думаю, что здесь я преувеличиваю – напротив, все, что я говорю, звучит слишком слабо, поскольку для полноценного описания мне не хватает соответствующих слов. Я говорю об оцепенении органов чувств и всех способностей души, кроме тех, которые способствуют углублению страданий. Разумение видит, что причина страданий души – в ее отделенности от Бога; и, являя Себя душе, Господь усиливает эти страдания. Таким образом, страдания возрастают до такой степени, что, как бы человек ни сдерживал себя, из его груди вырываются непроизвольные крики, и их не в силах подавить даже привыкший к страданиям, ибо речь идет не о телесных болях, а о мучениях в глубинах души. Так человек на себе узнает, насколько сильнее телесных страданий могут быть страдания душевные".

Настойчивое болезненное сосредоточение на чувстве оставленности Богом, которое переживается в "темном экстазе", часто включает в себя все психофизические симптомы экстаза.

"И хотя это состояние длится недолго, начинает казаться, что тело сейчас разорвется. Пульс при этом настолько слабый, что человек как бы достигает грани смерти, и это так и есть, ведь когда естественное тепло убывает, тело начинает жечь изнутри тепло сверхъестественное. Возникает чувство, что если этот жар хоть немного усилится, то Бог вот-вот утолит стремление души к смерти... Ты можешь сказать, что в таком стремлении увидеть Бога очевидно явное несовершенство, и спросить, почему душа не подчиняется Его воле, если она всецело отдалась Ему. Ранее душа радостно подчинялась и всю свою жизнь посвящала служению Богу, однако теперь она больше не в силах это делать, ибо ее разум дошел до такого состояния, что она больше не может властвовать над собой и думает лишь о своем наваждении. Оказавшись лишенной Царственной Благодати, душа вопрошает себя: в чем смысл дальнейшей жизни? Она чувствует себя необычайно одинокой и не встречает понимания ни у одной земной твари, равно как она не нашла бы себе успокоения, мне кажется, и в обществе небожителей, ибо и среди них нет ее Возлюбленного. Она подобна человеку, подвешенному в воздухе, который не может ни коснуться земли, ни вознестись на небеса. Она сгорает от неутолимой жажды, но нигде не может найти воду. А жажда эта такова, что выносить ее невозможно, и от нее же нет спасения. Душа не смогла бы утолить ее никакой водой, кроме той, о которой Господь говорил самаритянке, однако как раз в этой воде ей отказано". [28]

Глухая ночь может проявляться по-разному: в виде "оставленности Богом"; ощущения безнадежной греховности, темного экстаза; потери душой былых привязанностей, мира и радости; а также в виде механического перехода на более низкие ментальные и духовные уровни. Все эти переживания, по мнению мистиков, составляют аспекты или части одного и того же процесса радикального очищения подлинного основания личности – ее воли, – ибо лишь после этого она может окончательно слиться с Богом, "в Ком пребывала изначально". Смысл этого этапа Мистического Пути в том, чтобы излечить душу от присущего ей пристрастия искать и находить удовлетворение в духовных радостях, в склонности принимать радость от созерцания Реальности за саму Реальность. Если на пути очищения начинается переоценка ценностей и упорядочивание многоразличных привязанностей, то глухая ночь есть углубление и завершение этого процесса. Восходящая душа должна оставить все свои детские увлечения, преодолеть до конца духовную алчность и сделать свою любовь во всех отношениях беспристрастной, непоколебимой и отважной. Высшим условием причастности человека к Реальности является полный отказ от индивидуалистических представлений, от примитивного эгоистического поиска личного удовлетворения, которое искажает великий поток Божественного Света. Это верно не только в отношении полной причастности к Реальности, которая проявляется лишь у великих мистиков, но даже в отношении попросту бескорыстных усилий, благодаря которым искушенные в науках и искусствах становятся для Вечного Блага тем же, "что для человека его рука".

"Не питай глупых надежд на то, что Бог всегда будет угождать Своим детям, – говорит Таулер, – так же, как и вначале, сияя у них в душе и воспламеняя их сердца. Он делает это для того, чтобы приманить их к Себе, подобно тому как ловчий призывает к себе сокола ярким плащом... Мы должны пробудиться и вдохновиться, научиться жить без умствования, приятных чувств и человеческого тепла. Мы должны служить Богу с великим прилежанием и не ожидать от него наград". [29]

Этот мужественный взгляд на глухую ночь как на великое испытание, которое помогает нам закалить свой характер, особенно характерен для немецких мистиков. "Зерцало кротких душ" утверждает, что в ходе этого испытания "душа презревает свою гордыню и довольство собой, которые давали ей возможность радоваться беззаботно". С подобным же мнением мы встречаемся у Сузо, которому в минуту горя ангел вместо сентиментальных утешений дал суровый приказ: "Viriliter agite!" – "Будь мужчиной!"

"Лишь тогда мы сполна познаем любовь Бога как Его дети, – продолжает Таулер, – когда нет больше ни прозябания, ни процветания, ни счастья, ни невзгод, ни горя, ни вражды – ничего, что притягивает нас к Нему или от Него отстраняет. Что мы должны тогда переживать – никто не скажет, однако это будет нечто лучшее, чем все то, что мы познали, когда огонь любви впервые вспыхнул в наших сердцах и пробудил в нас великие чувства, притом что не было тогда еще в нас должного смирения". [30]

При озарении душа окунается в Несотворенный Свет, постигая Божественную Природу как блаженство, которым она наслаждается. Прежде ее открытие трансцендентному ощущалось как углубление личного видения и личная радость. Таким образом, в этом на первый взгляд безличностном состоянии Я, меня и мое хотя и одухотворялись, но все-таки наличествовали. Умерщвление же чувств теперь более чем оправдано богатством и насыщенностью душевной жизни. Однако душа должна полностью преодолеть зависимость от личного удовлетворения, прежде чем станет возможным ее подлинное и постоянное единение с Абсолютом, прежде чем вся душа научится жить на более высоких уровнях, где, полностью отдаваясь Воле Бесконечного, она преобразится в Боге и сольется с великой жизнью Всего. Искра души, быстро прорастающее зерно Богочеловечества должны так заполонить все уголки внутреннего мира, чтобы душа могла сказать вместе со св. Катериной Генуэзской: "Мое "я" есть Бог, и я не знаю другой себя, кроме себя в Боге". [31]

Многочисленные, на грани и за гранью отчаяния испытания глухой ночью составляют этот последний и решительный этап очищения, в ходе которого растворяется и исчезает отделяющая от Бога самость, коль скоро душа жаждет лишь одного – Божественной Любви. Причем даже эта жажда – которая в сущности есть стремление обрести совершенное счастье, поскольку именно Божественная Любовь дает душе все, – воспринимается великими мистиками как несовместимая с самоотверженной любовью.

"Внутреннее удовлетворение и радость, о которых я здесь вам поведал, – говорит Уильям Лоу, – это всего лишь удовлетворение и радость, а не святость, не благочестие, не совершенство. Они посылаются лишь в испытание от Бога, поощряя к поиску святости и совершенства духовного... Они призваны убедить нас, что мы воистину еще младенцы, а не возмужавшие сыны Божий... Лишь то есть Царство Божье, что открывается в душе человека, когда он забывает заботу о себе и руководствуется одной лишь любовью и волей, когда у него не остается никаких стремлений и желаний, кроме тех, что исходят из Любви Божьей и полностью подчинены Божьей Воле... Все это можно выразить так: ничто не отделяет нас от Бога, кроме нашей собственной воли, или, еще лучше: наша воля и есть наша удаленность от Бога. Беспорядочность, развращенность и непостоянство нашей природы коренятся в неощутимой, но несомненной закрепощенности нашей воли, воображения и желаний, которые определяют нашу жизнь. Мы живем для самих себя, являясь своим собственным центром и собственной окружностью, и действуем, повинуясь своей воле, воображению и желаниям. Единственное зло в нас – то, которое проистекает из слепой заботы о себе и самолюбия, когда для себя мы все во всем... Быть по всей видимости смиренным, кротким, набожным и долготерпеливым, гонимым за свои добродетели – еще не означает победить себя. Напротив, всем этим питается наше слепое духовное я, вся жизнь которого состоит в обретении этих качеств, составляющих, по их обретении, пищу самодовольству. Ибо под этими показными добродетелями – темное основание, на котором они покоятся. В них присутствует наша забота о себе, которая в той же мере не дает нам приблизиться к Царству Небесному, что и грубость телесной плоти. Через что нам суждено пройти и что должно пережить при последнем очищении, которым подсекается и извлекается из нас глубочайший корень ослепленности собою вплоть до духовного мира, а также каким образом мы сможем вынести все эти испытания – и то, и другое нельзя знать заранее". [32]

Таким образом, в испытаниях к ее научению приходит душе черед оставить "свой центр и окружность", приходит время сделать последний шаг к отвержению себя и тем обрести великую, непоколебимую безмятежность. В глухой ночи жаждущая и измученная душа, переживая страдания, которые "уже сами по себе суть молитва", учится принимать отсутствие любви во имя Любви и опустошенность во имя Полноты. Она умирает, не уповая на новую жизнь, и теряет, не надеясь ничего обрести. Она с ужасом наблюдает, как самые надежные основания трансцендентальной жизни рушатся под ней и она погружается во тьму, которая, по всей видимости, не предвещает новой зари. Это испытание немецкие мистики именуют "высшей школой подлинного отречения" или "школой страдной любви" – последней проверкой на подлинное самоотречение, мужество и духовное дерзание. Хотя это переживание пассивно в том смысле, что душа не может ни войти в него, ни выйти из него по своей воле, оно развивает в ней деятельное начало, в котором она становится непоколебимой, и является необходимым условием жизни духовной по преимуществу. Так, когда св. Катерину Сиенскую одолевали отвратительные видения греха, ее глубинное Я вело ее к отважному принятию этих изощренных пыток, которые были подлинным испытанием для ее целомудренной и утонченной души. Роль этих испытаний состояла в том, чтобы привести ее в состояние, в котором она перестанет сопротивляться и воскликнет: "Я избрала страдания, чтобы утешиться!", – после чего видения сразу исчезли. Но еще более поучительно то, что, когда она спросила: "Где Ты был, о Господи, когда эта мерзость истязала меня?", Божественный Голос ответил ей: "Я пребывал в твоем сердце".

"Чтобы возвысить душу над несовершенством, – говорит Глас Божий св. Катерине в одном из ее "Диалогов", – Я покинул ее, лишив былых утешений... И это Я сделал для того, чтобы поучить ее смирению и побудить ее искать Меня в истине, чтобы утвердить ее в свете праведной веры и подвести к благоразумию. Тогда, если она любит Меня без помыслов о себе, обладает даром живой веры и ненавидит свою чувственность, да возрадуется она в часы скорби, почитая себя недостойной благоденствия и спокойствия ума. Теперь Я поведаю тебе вторую из трех вещей, о которых говорил ранее, – о том, как душа достигает совершенства и что она делает по этом достижении. Зная, что Я покинул ее, она при этом не будет устремлять взор свой в поисках Меня, а смиренно продолжает трудиться. Она остается заточенной в доме своих знаний и пребывает там до тех пор, пока не посетит ее Святой Дух, то есть Я, который есть Огонь Любви... Вот что душа делает, чтобы возвыситься над несовершенством и обрести совершенство, и именно с этой благой целью – открыть для нее совершенство – Я покидаю ее, хотя милость Моя и тогда пребывает с нею незримо. Вновь и вновь Я оставляю ее, чтобы она могла зреть свои прегрешения и, оставаясь безутешной и страждущей, могла уразуметь свою слабость и понять, насколько далека она от постоянства и усердия. При этом она проникает к самым истокам духовного самолюбия, ибо цель и смысл всего ее самопознания в том, чтобы вознестись над собою, воссесть на престоле совести и не давать несовершенной любви господствовать в душе. Руководствуясь наставлениями и порицаниями, должно душе углубиться к истокам самолюбия, вооружась мечом самоотречения и деятельной любви". [33]

"Углубиться к истокам самолюбия, вооружась мечом самоотречения и деятельной любви" – в этих словах мы видим мистическое объяснение и обоснование того горького презрения к себе и той беспомощности, которые царят в душе во время глухой ночи. В действительности это чувство, как утверждают мистики, является признаком прогресса – свидетельством глубокого проникновения в сферу реальности, в которой душа не может чувствовать себя уютно и потому начинает все более ясно осознавать всю глубину несоответствия между этой Совершенной Реальностью и собственным несовершенством.

Душа пребывает во тьме потому, что ослеплена ярким Светом, который не в силах выносить, – той "Божественной Мудростью, которая для души является не только ночью и тьмой, но и ее томлением и мучением".

"Чем ярче свет, тем сильнее он слепит глаза тому, кто к нему не привык, и чем дольше мы пытаемся смотреть на солнце, тем меньше его видим и тем глубже мрак в наших слабых глазах. Так же и с божественным светом созерцания: попадая в глаза несовершенной души, он преисполняет ее духовной тьмой, причем не только в силу своей яркости, но и потому, что сковывает естественные способности души. Страдания, которые при этом переживает душа, во многом сходны со страданиями слабых или больных глаз, внезапно ослепленных ярким светом. Эти страдания оказываются особенно мучительными, когда этот очищающий свет встречает на своем пути еще несовершенная душа. Ибо в этом чистом свете, который озаряет ее несовершенства и тем самым изгоняет их, душа постигает себя столь порочной и ничтожной, что ей даже начинает казаться, будто Сам Бог восстал против нее... Слепое и жалкое заблуждение! Столь велики при этом слабости и несовершенства души, что десница Бога, столь легкая и ласковая, представляется ей тяжелой и беспощадной, хотя в действительности она едва прикасается к душе, притом весьма милосердно. Ибо если Он касается души, то делает это не в наказание, а для того, чтобы одарить ее своей милостью". [34]

Таким образом, глухая ночь, с какой точки зрения на нее ни взглянуть, представляет собой состояние конфликта, внутренней несовместимости с наличествующими обстоятельствами. Душе, ставшей на путь прямого контакта с Абсолютом, которому суждено оказаться Источником ее радости и жизненных сил, "легкое и ласковое прикосновение" Направляющей Любви представляется невыносимо тяжелым. "Самоопустошение" и "очищение воли", которые при этом совершаются, представляют собой отчаянную попытку вернуть гармонию, изгнать из души то, что превращает в муку радость созерцания чистого света Реальности, то, что упорно держится в ней и препятствует постижению ее тождественности с Божеством. При этом душа так глубоко вовлекается в великий поток духовной жизни, а ее трансцендентальные способности проявляются столь однозначно, что этот процесс рано или поздно заканчивается независимо от ее желания. Именно поэтому авторы книг по аскетике иногда называют этот процесс "пассивным очищением" – в том смысле, что пока субъект чувствует себя кем-то, его эгоизм еще дает о себе знать и он не может достичь того основания, на котором его естество сольется с Божественным Бытием.

Человек должен полностью перестать думать о себе, даже если в мыслях он привык к самоумалению. Он должен искоренить все свои эгоистические побуждения, в том числе личное, т.е. опосредованное эгоизмом желание ощущать присутствие Бога. Только в этом случае он сможет достичь гармонии с Реальностью. Преодоление эгоизма подразумевает "опустошение души", полное и безусловное предание себя великому потоку Абсолютной Жизни, о чем можно прочесть у авторов многих мистических сочинений. Здесь, как и на этапе очищения, условием выхода на более высокие уровни бытия есть смерть: отречение, уничтожение привязанности, освобождение места. Нищета духа восходит на Крест и обретает там полную опустошенность, в отказе от всяких надежд на духовное вознаграждение. Духовное удовлетворение должно теперь пройти тот же путь, что и удовлетворение чувственное. Даже стремление сознательно идти на жертвы и накладывать на себя жесткие ограничения исчезает, а его место заполняется полной трагизма апатией и абсолютной беспомощностью. Девиз мистика: "Я ничто, я не имею и не желаю ничего" должен теперь не просто выражать непривязанность к чувственным впечатлениям, но и полную поверженность в смирении перед Сущим.

В нравственном плане это душевное состояние, к достижению которого направлены эти внутренние испытания, представляет собой глубочайшее смирение. "Все сводится, – говорит Таулер, – к бесконечному утопанию к бездонной пустоте". И продолжает:

"Если бы человек спросил: "Господи, Кто же Ты, если я могу надеяться достичь Тебя лишь непроторенной стезей страданий?" – Господь бы ответил ему: "Я есмь Бог и Человек, но превыше всего Бог". Когда бы человек с готовностью ответил из глубины своего сердца: "Я же ничто, и даже менее ничто", – все тотчас свершилось бы, ибо Лик Божий может явить себя лишь там, где ничего нет. [35] Учителя твердят, что с введением новой формы старая должна выйти из употребления... Подобно этому я говорю: если человеку суждено облачиться в Бытие, должны исчезнуть все образы, которые он получил в своем ли восприятии, или в познаниях, или в трудах, или в самообуздании, или в самодовольстве. Когда св. Павел ослеп, он увидел Бога. Так же и Илия – когда он закрыл лицо покрывалом, Бог явился ему. Все крепкие скалы должны быть разрушены, все, на чем может почивать дух, должно быть устранено. И когда все формы прекратили свое существование, преображение человека совершается в мгновение ока. И тогда ты можешь войти, и войдя, услышишь, как Отец твой Небесный говорит тебе: "Ты будешь называть Меня Отцом и будешь входить ко Мне всегда, погружаясь каждый раз все глубже, все ближе. Ты будешь окунаться в неведомую и безымянную бездну, и в ней, превыше всех сил и чудес, всех образов и подобий, ты будешь терять, отвергать и даже сокрушать себя". В этой потерянности ничего не будет видно, кроме основания, которое покоится на самом себе. Везде тебя будет окружать одно Бытие, одна Жизнь. Вот каков смысл сказанного об этом, что тогда в человеке больше нет ни познания, ни любви, ни чувств". [36]

Очевидно, что радикальные изменения в характере человека, которые сопутствуют процессу искоренения эгоизма, не могут протекать без потрясений. Они знаменуют собой отрицательный аспект "обóжения", в ходе которого для человека исчезают "все образы, которые он получил в своем ли восприятии, или в познании, или в трудах, или в самообуздании, или в самодовольстве". Душа не ведает больше о "себе" и "моем", она теряет, отвергает и сокрушает себя, "погружаясь каждый раз все глубже, все ближе" к Единому. Так продолжается до тех пор, когда ничего уже больше не видно, "кроме основания, которое покоится на самом себе" – основания души, на котором она достигает единения с Богом.

"Везде тебя будет окружать одно Бытие, одна Жизнь", – в этих словах итог всей мистической деятельности. Речь идет о состоянии равновесия, в направлении которого движется – или, лучше сказать, прокладывает себе путь – душа через мрак и страдания глухой ночи.

"После многих умираний, – говорит г-жа Гийон в одном из наиболее поэтических своих отрывков, – душа в конце концов обретает покой в руках Любви, однако она не в состоянии осязать эти руки... Когда в огненной пустыне душа превратится в горсть праха, в этой горсти останутся семена бессмертия, которые сохранились в этом огне и взойдут, когда наступит их время. Однако душа не ведает об этом и не надеется больше увидеть себя живою". Более того, "оказавшись в пустыне, душа живет в ней, не лелея никаких желаний выйти из этого состояния и возродиться вновь, ибо теперь она лишь прах. Она должна стать тем, чего больше не существует, чтобы Поток мог низринуться и затеряться в Море, не обретаясь больше ни в каком "я". И тогда он и Море станут единым целым". [37]

А вот что говорит об "опустошенной душе" Хилтон:

"Чем менее она помышляет, что любит или видит Бога, тем ближе она к дару блаженной любви. Ибо тогда любовь начинает созидать и господствовать в душе, заставляя ее забыть себя, чтобы свершать и созерцать лишь деяния любви. И тогда душа чем больше страждет, тем больше приносит плода, и этим являет образец совершенной любви". [38]

Таким образом, "мистическая смерть", или глухая ночь, представляет собой некий неизбежный этап перехода от множественности к Единству, сближения и единения души с Абсолютом, что и представляет собой цель мистической эволюции человека. Это мучительный, окончательный разрыв с иллюзорной жизнью в мире становления и уход души из него в жизнь вечную; тем более мучительный, что в этом мире коренятся все ее естественные потребности и желания, ему соответствуют ее интеллект и органы чувств. Теперь же душа погружается в Мир Бытия, в котором, слабая и ослепленная, она поначалу находит лишь "тьму". Без огня невозможна никакая трансмутация, говорят алхимики. Нет креста – нет и венца, говорят христиане. Все великие эксперты духовной жизни – каковы бы ни были их вероисповедания, символика и толкования – едины в своих описаниях этого потрясения и испытания одиночеством и страданиями, в своем воззрении на глухую ночь как на необходимый этап на пути от Множественности к Единству. Все они видят подлинную цель души в том, чтобы она, пройдя через все испытания, очнулась на пороге новой жизни – жизни в сокровенном единении с Реальностью. Вознесению предшествует погребение, говорят мистики-христиане, на языке своей веры привыкшие описывать жизнь как мистерию. Глухая ночь в большей мере, чем какие-либо другие этапы этой мистерии, подтверждает незыблемость закона, который гласит, что душа должна "потерять, чтобы найти, и умереть, чтобы жить".

Обычно глухая ночь, как мы уже видели, наступает незаметно. При этом способности и интуиции души мало-помалу ослабевают, периоды ясности становятся все более редкими, до тех пор пока не воцарится "мистическая смерть", или состояние полной утраты. По аналогии с этим, когда ночь начинает отступать перед первыми проблесками жизни в единении, процесс перехода также обычно протекает медленно, хотя он и может быть отмечен, как у Ралмена Мерсвина, видениями и экстазами. [39] Постепенно утвердившие глухую ночь силы хаоса и разрушения слабеют, в разверзшейся пустоте рождается полнота, а Облако Неведения все чаще озаряется лучами света.

В таком случае лишь ценою полного и окончательного отвержения себя, к которому понуждает душу глухая ночь, она может приобщиться Вечности. Отречение от прежних ценностей приводит к открытию новых. По мере продвижения вперед Трансцендентное Я – искра души, достигающая единения с Абсолютной Жизнью, – все более овладевает личностью и заполняет ее. При этом происходит последовательное преображение души под знаком Вечности. Это "Великое Делание", осуществляемое на последней стадии внутреннего преображения личности, свершалось в страданиях и безнадежности глухой ночи, оно сопровождалось угасанием духовного сознания, воли и любви. Душа выходит из испытания глухой ночью уже не обособленной и замкнутой в себе, а Новым Человеком, преображенное человеческое начало которого подразумевает жизнь в единении с Абсолютной Жизнью Бога.

"Сначала в двух обителях души [чувственной и духовной], – говорит св. Иоанн Креста, – должно навести покой и порядок, чтобы они слились и стали одно в этой безмятежности, а их слуги – способности, желания и страсти – должны погрузиться в глубокое спокойствие, которое не в силах поколебать ничто небесное или земное. Лишь только свершится это, тотчас Божественная Мудрость соединится с душой узами любовного обладания и исполнится то, о чем сказано в Книге Мудрости: "И мрак [Он] сделал покровом Своим, сению вокруг Себя мрак вод, облаков воздушных. От блистания пред Ним бежали облака Его, град и угли огненные. Возгремел на небесах Господь, и Всевышний дал Глас Свой..." (Псал. 17:12-14). Та же истина явлена нам в Песне Песней, где Невеста, убежав от тех, кто сорвал с нее покрывало и ранил ее, молвила: "Но едва я отошла от них, как нашла того, которого любит душа моя" (Песн. 3:4)". [40]

*  *  *

До сих пор мы рассматривали глухую ночь души, так сказать, с академической точки зрения, пытаясь описать и проанализировать ее на материале литературных источников, а не самой жизни. Однако такой подход имеет свои очевидные недостатки, когда речь идет о естественном процессе, когда же он применяется к духовной жизни конкретного человека, эти недостатки становятся еще более заметными. Это тем более поучительно, что избранная нами в качестве "примера из жизни" г-жа Гийон не может быть причислена к безупречным свидетелям, какими бы многообещающими для исследователя мистических состояний ни казались ее самонаблюдения. Ее болезненная сентиментальность и нелепое "духовное высокомерие", т.е. попросту гордыня, не могут быть сброшены со счетов и должны постоянно учитываться при оценке подлинности ее психологических описаний. Если же мы хотим получить более полное представление о глухой ночи как этапе развития живой души, мы должны рассмотреть этот этап не абстрактно, а в его контексте, а именно изучить все реакции души на ее обычное окружение тогда, когда она проходит через глухую ночь, а не только уяснить ее отношение к осознанию Божества.

Посему в завершение этой главы мы рассмотрим "состояние страдания" в том виде, в каком оно проявилось в жизни мистика, чья пылкая, впечатлительная и поэтическая натура откликалась на все аспекты созерцательного опыта, на каждое настроение и каждую эмоцию, каждую перемену в его душе. Этот конкретный пример – жизнь Сузо – выбран мною прежде всего потому, что духовная биография этого человека изобилует многими интересными и необычными случаями и показывает нам глухую ночь не просто как последовательность особых настроений и событий, но и как фазу роста, во многом обусловленную характером индивида. Вторая причина такого выбора, т.е. жизненный опыт Сузо как иллюстрация вышеочерченных принципов, состоит в том, что сведения о нем можно получить из первых рук, поскольку они содержатся в его чрезвычайно интересной автобиографии, текст которой почти свободен от искажений, из ложного благочестия обычно вносимых составителями жизнеописаний.

Начиная с 22-й главы, "Жизнь" Сузо раскрывается читателю как один из ценнейших документов, которым только можно располагать для изучения Мистического Пути. В нем запечатлено – возможно, даже выразительней и глубже, чем того желал сам автор, – преображение сознания и реакции его натуры на те бесконечные испытания, через которые проходила его душа. В этом отношении опыт Сузо гораздо ценнее свидетельств св. Терезы и г-жи Гийон. На страницах, оставленных Сузо, можно шаг за шагом проследить мужественную борьбу и великие дерзания духа, благодаря которым сами описания этих очистительных испытаний столь содержательны и намного более привлекательны для читателя, нежели, например, смущающие своей непосредственностью признания св. Терезы о "темных экстазах" ее ненасытных желаний, или выморочные, на грани ханжества откровения г-жи Гийон относительно пользы отречения и "святой пассивности".

Глава, открывающая описание исполненной лишений "второй мистической жизни" Сузо, называется "О том, как Слуга был приведен в Школу Подлинного Отречения". Характерно, что это переживание описано им в виде последовательности драматических видений, которые носили "динамический" характер, столь характерный для кризиса, связанного с переходом на новый уровень мистического сознания. Сам переход последовал за длительным периодом чередующихся проблесков озарения и попыток посвятить свою жизнь очищению, – периодом, который длился у него, по его собственным словам, от восемнадцати- до сорокалетнего возраста и составлял его первый этап мистической жизни. К концу этого времени Бог показал ему, что "посланные Слуге испытания и наказания – только начало и что они лишь помогли ему обуздать в себе строптивого чувственного человека. После этого для дальнейшего следования по Пути он должен был найти новую точку приложения своих усилий". [41] На примере двух подобных видений – этих ярких духовных переживаний – мы видим, что мистическое сознание Сузо опережало в своем развитии его характер и предвосхищало будущие духовные запросы. И видения каждый раз имели целью донести до его непокорного поверхностного сознания некоторые сведения об этом. Растущее мистическое сознание всегда указывало Сузо те ограничения, которых сам он ранее не замечал. Этому мистическому зрению была открыта страна души в ее подлинном виде – путь, который следовало одолеть для обретения подлинной свободы, а также разница между качеством этой свободы и достигнутым Сузо уровнем совершенства. Первым из этих видений было видение Высшей Школы, вторым – то, в котором он был призван облачиться в рыцарские доспехи.

"Однажды после утрени, сидя на своей скамейке, Слуга погрузился в глубокие раздумья и внезапно был восхищен превыше своих чувств. Его внутреннему взору предстал прекрасный юноша, который, низойдя с небес, сказал Слуге: "До сей поры ты пребывал в Низшей Школе и уже многому в ней научился. Ступай теперь за мной, и я приведу тебя в высшую из школ, которые можно найти в мире. [42] В ней ты постигнешь те науки, которыми сможешь обрести подлинное успокоение в Боге и в которых найдешь венец твоим святым начинаниям". Тогда, преисполнившись радости, Слуга поднялся на ноги, и юноша взял его за руку и повел в духовную страну, обещав показать прекрасный дом, населенный небожителями, ибо живут в этой стране лишь те, кто преуспел в постижении тайн духа. Когда они прибыли, их тотчас встретили радушными приветствиями небожители, которые сразу направились к высшему Наставнику и сообщили ему, что прибыл еще один человек, который стремится овладеть тайнами его науки и готов стать его учеником. Тогда тот сказал: "Пусть предстанет предо мною, чтобы я мог увидеть, достоин ли он обучения". Когда же этот высший Наставник увидел Слугу, он дружески улыбнулся и сказал: "Вижу, что наш гость может преуспеть в высших науках, если только с честью выдержит испытание, ибо надобно прежде испытать его внутренне".

Слуга не уразумел этих загадочных слов и, обратясь к юноше, который привел его, спросил: "Растолкуй мне то, что я слышал: не постигаю, что же есть сия Высшая Школа и о каких науках ты говорил мне?" На что юноша ответил: "В сей Школе научают искусству самоотречения, что можно сказать и другими словами: здесь воспитывают таких самоотверженных людей, чтобы могли они действовать бесстрастно и непоколебимо везде, где Бог является Сам или в лице Своих творений, чтобы могли они, насколько это возможно, превзойти узы плоти и превозмочь немощь человеческую". Вскоре после этого Слуга пришел в себя... и, говоря сам с собою, сказал: «Обратись к себе внутренне, и ты увидишь, что много еще в тебе осталось своеволия. Ты уразумеешь, что, невзирая на все свои самоограничения, ты все еще одержим собой и не можешь устоять перед мирской суетой. Ты подобен кролику, притаившемуся в кустах, который боится даже шороха листьев. Нет ни дня, чтобы ты не дрогнул перед несчастьями, стоит им лишь коснуться тебя; ты бледнеешь при виде тех, кому можешь быть неугоден, и бежишь малейшей угрозы. Когда ты должен дать нелицемерный о себе отчет по всей истине, ты скрываешься. Когда хвалят тебя, ты счастлив; когда поносят, полон уныния. Воистину тебе есть чему поучиться в Высшей Школе»". [43]

По прошествии нескольких недель Сузо получил видение еще более яркое – урок, который призван был его научить душевной смелости и чистоте. Как-то он наслаждался отдыхом, который дал себе наконец после многих трудов обуздания плоти. Сидя на кровати, он размышлял над словами Иова о "наемнике": "Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника?" [44]

"Во время этого размышления он снова был восхищен превыше своих чувств, и вот вновь явился ему отважный и красивый юноша, несущий в руках шпоры [45] и к ним доспехи, какие подобают рыцарю. Он подошел к Слуге, облачил его в кольчугу и сказал: "О рыцарь! Доселе ты был всего лишь оруженосцем, однако нынче Бог благоволит тебе, и ты получишь рыцарское посвящение". Когда Слуга взглянул на эти шпоры, его сердце преисполнилось удивлением, и он молвил: "О Господи, скажи, что выпало на мою долю? Кем суждено мне стать? Воистину ли я теперь буду рыцарем? Мне более по душе оставаться тем, кем я был". И он сказал юноше: "Если в самом деле воля Божья на то, чтобы мне быть рыцарем, то лучше бы мне получить эти шпоры в награду на поле боя, ибо так более подобало бы рыцарю". На эти слова юноша с улыбкой молвил: "О том не тревожься! Впереди тебя ждут многие битвы. Всякий, кто желает быть достойным звания воина Господня, должен пройти через сражения столь ужасные и кровопролитные, что их не знали даже славные рыцари прошлого, о которых слагают песни. Не думай, что Бог желает избавить тебя от твоего бремени: напротив, Он лишь заменит его таким, которое будет тяжелее прежнего". Тогда Слуга воскликнул: "О Господи, покажи мне мои испытания, чтобы я мог знать о них заранее!" Тогда ответил Господь: "Лучше тебе ничего не знать, ибо тогда ты будешь сомневаться. Однако из многих страданий, через которые тебе суждено пройти, Я скажу тебе о трех. Вот первое. Доселе ты сам бичевал себя своею собственной рукой и потому из жалости к себе мог прекратить, когда тебе это казалось нужным. Теперь же Я возьму тебя из твоих рук и беззащитного брошу в руки чужих людей, которые будут бичевать тебя без пощады. Суждено тебе увидеть, как исчезает твое доброе имя. Суждено тебе быть презренным в глазах слепцов, и будешь ты страдать от них больше, чем от острых оконечностей своего креста. [46] Когда ты сам подвергал себя наказанию, ты восхищался и ликовал. Теперь же ты будешь посрамлен и уничтожен. Вот твое второе испытание: хотя ты и навлекал на себя многие беды, милость Бога всегда была твоей опорой и твоим вдохновением. Теперь же суждено тебе находить лишь предательство, великие несчастья и страдания там, где ожидал увидеть верность, утешение и любовь. Твои тяготы будут столь многочисленны, что всякий, кто хоть немного любит тебя, проникнется состраданием. И вот третье испытание: до сих пор ты был словно младенец у материнской груди, беспомощный младенец. Ты пребывал в божественной благодати, как рыба в воде. Теперь же все это Я отниму у тебя. Ибо воля Моя в том, чтобы ты лишился этого и страдал от одиночества, чтобы покинули тебя и люди, и Бог, чтобы ополчились на тебя друзья врагов твоих. Итак, все, что ты будешь делать, чтобы обрести радость и утешение, не удастся тебе, а все, что досаждает тебе и доставляет мучения, будет приумножаться"". [47]

В этих строках визионер Сузо дает поэтическое описание глухой ночи, подобно тому, как ее описывали св. Иоанн Креста, г-жа Гийон, де Коссад и многие другие исследователи этого состояния сознания. Апатия и одиночество, покинутость Богом и людьми, тенденция событий развиваться "неправильно", лавина неожиданных испытаний и невзгод – все вносит свою лепту в общую атмосферу. Такому от природы впечатлительному человеку, как Сузо, преследующие его неудачи и душевный хаос должны были доставлять особое страдание. Его преследовали сомнения, доводили до отчаяния искушения, мучила такая глубокая депрессия, что, казалось, "на сердце камень величиной с гору". [48] Эти страдания длились около десяти лет. Они усиливались и превращались в пытки под воздействием внешних обстоятельств, таких, как болезни и наветы клеветников, хотя иногда, как и в годы очищения, некоторое облегчение приносили видения и откровения.

У Сузо была врожденная склонность к затворнической жизни, к тайному аскетизму, к грезам наяву, вспышкам ревностного благочестия и многочасовым восторгам, в течение которых он общался со своей возлюбленной Вечной Мудростью. По натуре художник и поэт и вместе с тем монах-затворник, этот совершенно непрактичный человек всячески избегал мира людей, внушавшего ему, как каждому мечтателю, лишь страх и антипатию. Теперь же его сокровенное Я вынудило его выступить против своих личных предпочтений. Как ангел, который воззвал к нему в час полного изнеможения и ничтожества: "Будь мужчиной!", [49] это Я побуждало к решительным действиям, толкая его к активной деятельности, изгоняя из обжитой, хотя и не слишком уютной кельи в круговорот человеческой суеты. Бедняга Сузо был почти не приспособлен к этому круговращению, о чем свидетельствуют многочисленные описания его злоключений, представленные в автобиографии. Глухая ночь была для него прежде всего "ночью действия", и чем решительнее он вынужден был действовать, тем беспросветней и невыносимей становилась его жизнь. Одна за другой все главы его автобиографии посвящены описаниям страданий Слуги, в котором, едва он вошел в мирскую жизнь, почти сразу обнаружилась вся его врожденная наивность, так что он быстро потерял репутацию мудрого и благочестивого человека, которую снискал в годы затворничества.

Ему были несвойственны легкомысленное веселье и детская беспечность, послужившие для первых францисканцев поводом к тому, чтобы называть себя юродивыми во Христе. Пылкому воздыхателю Вечной Мудрости весьма нелегко было утратить авторитет, взамен получив неприязнь и даже презрение окружающих. Он приводит удручающий своей обширностью список приобретенных врагов и перечень клеветнических измышлений, которые преследовали его, пока он постепенно не взрастил в себе невозмутимость стойкого рыцаря, который "с Вечной Мудростью на щите странствует по жизни". [50]

Сузо был врожденным романтиком. Мечта о духовном рыцарстве преследовала его, вновь и вновь в своих описаниях реалий мистической жизни он прибегает к образу рыцарской схватки. И в то же время едва ли найдется идеал, менее совместимый с фигурой этого мечтательного, робкого и мнительного доминиканского монаха, этого упоенного "миннезингера Святого Духа", отчасти поэта, отчасти метафизика, болезненного и одержимого мистическими порывами, инстинктивно избегающего каких-либо контактов с окружающими.

Кроме того, Сузо обладал весьма ранимой натурой: он тяжело переживал каждую свою неудачу, и каждой гранью своей личности он спешит поведать благосклонному читателю о своих несчастьях. Среди тех, кто устремлен к трансцендентному, мир не видал еще мистика более простодушного, в котором человеческое начало было бы выражено более ярко. Благодаря бесхитростной откровенности его описаний мы знаем его куда лучше, чем многих других прославленных созерцателей. В одной из глав его книги автор с безыскусной достоверностью повествует о том, как при переправе через озеро Констанс встретил великолепного рыцаря и был глубоко взволнован его рассказом о славных подвигах и опасностях рыцарской жизни. Беседа мужественного воина и впечатлительного мистика полна красноречивых подробностей. Сузо полностью захвачен тем, что расписывает ему попутчик, восхваляющий тяжелые испытания, несгибаемую стойкость рыцарей и великую славу, к которой они стремятся. Но наиболее поразило его услышанное о силе духа воинов, которые в бою не обращают внимания на раны.

"Разве не простительно человеку дать волю слезам, пусть невольно показав тем самым, как тяжко ему пришлось?" – спрашивает он.

"Нет, – отвечает рыцарь. – Даже если, как нередко бывает, воина поразили в сердце, он не подает вида. Воин неизменно бодр и никогда не унывает, иначе он покроет себя позором, лишившись доброго имени и своего Кольца".

"Эти слова весьма смутили Слугу, повергнув его в раздумья, и, издав невольный вздох, он про себя сказал: «О Господи, если рыцари мира сего должны так страдать, чтобы завоевать столь малую награду, то что уж говорить о нас, ревнующих о вечном воздаянии! О Господь сладчайший, высочайшее свое упование я возлагаю отныне на то, чтобы быть достойным называться Твоим духовным рыцарем!»"

Между тем после, уже найдя свое призвание, Сузо вскоре столкнулся с неведомыми ему доселе испытаниями, которые заставили его позабыть об этом торжественном обещании, так что он вновь принялся роптать на свою судьбу. Однако со временем ему выпало пережить еще один экстаз, и при этом он услышал голос своего глубинного Я, который всегда почитал божественным. Этот голос с нескрываемой иронией спросил:

"Так где же теперь твоя рыцарская доблесть? Кто этот соломенный воин, это тряпичное пугало? Если ты будешь лишь с готовностью давать обещания, а затем забывать о них перед лицом страданий, ты никогда не завоюешь Кольцо Вечности, о котором мечтаешь".

"Увы, Господи! – в унынии отвечал Сузо. – Поединкам, в которых рыцарь должен биться во имя Твое, не видно конца!"

"Но и воздаяние, честь и Кольцо, которые Я даю Своим рыцарям, пребудут вечно", – ответил голос. [51]

По мере углубления мистического сознания у Сузо развивалась способность действовать в бесстрастии и долготерпении. Внутренний голос, обращавшийся к нему в видениях, был просто безжалостным. Он высмеивал его слабости, вдохновлял на более решительные действия и подталкивал к более полному самоотречению. "Почаще выходи в этот враждебный мир! Будь мужчиной!" Он понимал, что должен стать совершенной личностью, целостным человеком. Вместо того, чтобы спокойно сидеть в своей келье, втайне от всех предаваясь подвигам умерщвления плоти, он избрал другой путь. Он пошел на то, чтобы оторвать от себя свое слепое "я", делом испытать свое отречение и верность обету, находясь в самой гуще недружелюбной, а порою и откровенно враждебной толпы. Жизнь Сузо дает повод задуматься всем, кто считает мистическую жизнь пассивным процессом, протекающим вдали от реального мира, а глухую ночь – одним из самых болезненных его проявлений.

Интересно проследить, насколько человеческим и, на первый взгляд, не имеющим в себе ничего "мистического" было последнее испытание "Слуги", которое "положило конец его совершенствованию в школе истинного смирения". "Никто не приходит к высотам божественности, – сказала ему в одном из видений Вечная Мудрость, – и не вкушает неизреченного блаженства, не изведав прежде горечи и унижения человека во Мне. Чем выше они поднимаются, не пройдя через Мое воплощение в человеке, тем бедственней будет после их неизбежное падение. Ибо Мое воплощение в человеке есть стезя, по которой должен пройти всякий, кто желает обрести то же, что и ты. Страдание Мое – это врата, чрез которые надлежит войти всем". [52]

Впоследствии Сузо удалось "войти" в нерушимый внутренний мир и покой, достигнув единение с волей Божества, однако для этого он должен был узнать на себе весь страдный путь Богочеловека, подвергаясь самым мрачным и ужасным испытаниям, которые только могут выпасть на долю человека и в ходе которых его долготерпение и любовь прошли самую требовательную проверку. По мере этих испытаний на пути обóжения человеческого в человеке в них все более очевидна их цель – способствовать пробуждению тех элементов характера, которые даже при самом радикальном очищении, если оно происходит в затворничестве, остаются незатронутыми. При чтении автобиографии Сузо нашему взору предстает все более ясное видение "нового человека", который наполняет собою все косневшие в бездеятельности уголки прежней личности. Помимо своей воли, подчиняясь велению Вечной Любви, "Слуга Мудрости" все глубже погружается в необозримую человеческую жизнь. Отсутствие любимого им Бога как источника этой Любви и враждебность окружающих были теми основными факторами, которые на самом деле способствовали его совершенствованию. Мы видим почти воочию, как под влиянием этих обстоятельств происходил духовный рост Сузо, как крепли в нем смирение и решительность в делах веры и любви.

Весьма немногие страницы из жизнеописаний мистиков могут сравниться по своей проникновенности с приводимым ниже отрывком из книги Сузо, – главой одиннадцатой, "где говорится о необычных испытаниях, которые суждено было пережить Слуге". В ней автор повествует, как некая женщина со злым умыслом обвинила его в том, что он будто бы отец ее ребенка. Подобным заявлением, конечно, на репутации монаха был поставлен крест. "Этот навет был с тем большим усердием подхвачен молвой, – говорит Сузо со своей обезоруживающей простотой, – что во всей округе оклеветанный монах был известен своим благочестием". Позор буквально обрушился на голову несчастного Слуги, и "он был потрясен до глубины души". "Господи Боже мой! – восклицает он. – Ежечасно я славил имя Твое повсюду, всеми силами способствуя тому, чтобы повсюду любили и почитали Тебя, а Ты теперь счел нужным отнять у меня мое доброе имя!" Когда скандал был в самом разгаре, женщина, оклеветавшая Сузо, тайком явилась к нему и предложила убить ребенка, который послужил поводом для слухов. Тогда, как она уверяла, о случившемся вскоре забудут и репутация Сузо будет помалу восстановлена. Если же они не избавятся каким-либо образом от ребенка, то со временем Сузо вынужден будет признать себя его отцом и в дальнейшем, пока ребенок не вырастет, взять на себя все денежные расходы на его содержание. Против Сузо в это время была направлена всеобщая ненависть и он был близок к отчаянию, видя неотвратимый и столь бесславный конец всех своих начинаний. Он понимал также, что случившееся с ним бросает пятно на всех Друзей Бога, и все же нашел в себе силы достойно встретить искушение, смирившись и сказав в ответ: "Я верую в Отца Небесного, Который до сего времени давал мне от щедрот Своих все, что было мне нужно. Если будет на то Его воля, с Его же помощью я смогу и содержать другого подле меня". И он велел искусительнице: "Принеси младенца, чтобы я увидел его".

"Когда же она принесла младенца, он посадил его к себе на колени, и посмотрел на него, и тут ребенок ему улыбнулся. Тяжко вздохнув, он молвил: "Могу ли я погубить ребенка, который встречает меня улыбкой? Нет, нет, лучше пусть свалятся на меня все, какие ни есть, самые тяжкие испытания!" Обратив же свое лицо к крохотному созданию, он сказал: «Бедный малыш! Ты родился несчастным сиротой, ибо тот низкий и подлый человек, который и есть твой отец, от тебя отказался; твоя злая мать готова избавиться от тебя, как выгоняют из дому маленькую собачонку, которая опротивела хозяевам! Промысел Божий привел тебя ко мне, чтобы я стал твоим отцом. Что ж, я приму тебя от Бога, и только от Него. О милое моему сердцу дитя! Ты лежишь у меня на коленях и смотришь на меня, но не можешь вымолвить ни слова! Я же гляжу на тебя с разбитым сердцем, и на твое личико падают, как роса, мои слезы!.. Ты будешь моим сыном, чадо Бога всемилосердого, и пока небо ниспосылает мне кусок хлеба, я буду делить его с тобой во славу нашего Господа и буду безропотно сносить все испытания, которые выпадут на мою долю, дорогой мой сыночек!»"

Как не похоже это на прежнего Сузо, которого не интересовало ничего, кроме собственного спасения и доморощенно-эстетизированного благочестия!

История имеет продолжение: "И когда эта женщина, в своем жестокосердии помыслившая и возжелавшая даже погубить младенца, увидела эти слезы, когда она услышала эти добрые слова, она была столь тронута, что начала рыдать и причитать, так что Слуге пришлось ее успокаивать – в опасении, как бы кто не пришел на шум и не увидел их вместе. Когда же она перестала рыдать, он вернул ей ребенка и, благословив ее, сказал: «Да благословит тебя Бог милосердный, и да защитят тебя святые он всех зол земных!» И велел он женщине заботиться о ребенке, и стал давать ей деньги".

Неудивительно, что этим героически-жертвенным поступком репутация Сузо была уничтожена окончательно, так что даже ближайшие друзья оставили его, и ему едва удалось избежать отлучения от Церкви. Его мучения и тоска, его страх перед будущим продолжали расти до тех пор, пока не разрешились в результате кризиса.

"Его израненное сердце было разбито нескончаемыми страданиями, и он ходил стенающей тенью, как потерявший рассудок. Однажды он укрылся вдали от людей, где его никто не видел и не слышал... и в этих великих муках вдруг услышал, как Божественный Голос сказал у него в душе: "Где же теперь твои обеты и твое отречение? Где то бесстрастие равно при виде радостей и печалей, о котором ты с таким пылом говорил людям? Не знаешь ли, что человек может обрести покой только в Боге и должен доверяться лишь Ему одному?" И тогда он рыдая ответил: "Спрашиваешь Ты, где мое отречение? Но скажи мне вначале, где милость Бога к любящим Его?.. О Бездна непостижимая! Приди мне на помощь, ибо без Тебя я потерян и гибну! Ты ведь знаешь, что Ты – мое единственное утешение, в Тебе вся моя надежда и без Тебя я ничто. Внемлите мне, во имя любви Господней, все, у кого столь же ранены сердца! Смотрите! Да минует вас сия чаша позора, которую я пью по заслугам. Как легко мне было поучать других, и вот ныне, когда мое сердце истекает кровью, когда бременем страданий изнемогает моя душа, где достать мне силы быть верным своему отречению?" В таких страданиях миновал день, и наконец умолк истерзанный разум Слуги. Очнувшись, он поднялся с земли и, препоручив себя Богу, обратился к Нему со словами: «Если иного не дано, да будет воля Твоя»". [53]

За этим актом полного отвержения себя последовал экстаз, и из явленного в экстазе видения он узнал, что его испытания подходят к концу. "И Бог услышал Своего Слугу, и буря вскоре улеглась".

Так у Сузо, как и у св. Катерины Сиенской и других мистиков, к жизнеописаниям которых мы обращались, пытки глухой ночи предвосхищают, по существу мистический акт окончательного отвержения себя, то "да будет воля Твоя" которое знаменует собою смерть "я" ради новой и более глубокой жизни. Пройдя "школу подлинного отречения", душа обнаруживает себя на новых уровнях реальности, ценою полного самоопустошения обретая видение сокровенных путей Промысла Божьего.

Ведь тем-то и блаженно наше esse,
Что Божья воля руководит им
И наша с нею не в противовесе. [54]

Так у Данте говорит Пиккарда, провозглашая основной закон Рая. Сузо, проходя через страдания, тоже достиг состояния, в котором он может сказать: "La sua voluntate e nostra pace". Прежнее сосредоточение его сознания вокруг "духовного Л" достигло критического напряжения, и в этой точке последовало освобождение. После душевных бурь, которые во многом напоминают психологические потрясения, сопутствующие обращению, человек навсегда изживает "торгашескую любовь", а на ее месте внезапно возникает Любовь истинная – чистая, Божественная. Эта перемена дается ценой великих страданий, которым наградой служит открывшаяся "свободным душам" неисчерпаемая и отныне непреходящая радость. Мы можем изучать эти страдания, но природа божественной радости не поддается нашему наблюдению. Одно лишь мы можем сказать: в данном случае, как и во всех подлинно мистических достижениях, ясно виден крест; однако о том, что следует за ним, – о воскресении в жизнь вечную, как и о самой жизни вечной, – мы не имеем ни малейшего представления.

Поэтому можно предположить, что описанный Сузо процесс, в результате которого он утвердился на пути единения, читателю может показаться явным регрессом по сравнению со всем предыдущим.

"А после, – говорит Сузо как ни в чем не бывало, – когда Бог счел, что пришло время, Он наградил несчастного за все его страдания, и в душе Слуги с тех пор воцарился мир, и в обретенном покое он получил многие дары благодати, так что из самых глубин своей души восславил Господа, возблагодарив Его за все былые испытания, которые теперь не променял бы ни на что на свете. И тогда Бог показал ему, что, пройдя через унижения столь великие, Слуга многое уразумел и стал куда более достоин вознесения к Нему, нежели если бы это случилось после тех малых страданий, которые выпали на его долю с самой ранней юности". [55]