Яков Кротов. Эссе. Вспомогательные материалы: мистика.

Эвелин Андерхилл

МИСТИЦИЗМ

К оглавлению

Глава IV

ХАРАКТЕРНЫЕ ЧЕРТЫ МИСТИЦИЗМА

Мистицизм и магия; различие между ними. – Путь любви и путь познания. – Характерные черты мистицизма; трудности их определения. – Мистик достигает контакта с Абсолютом. – Мистик – это духовный гений. – Скрытое мистическое чувство – достояние каждого. – Оно есть источник искусства. – Мистики и художники; их общие черты и различия – Трудности мистического выражения. – Мистицизм и музыка. – Символическое выражение. – Видение. – Метод общения. – Внушающая роль символов. – Четыре характерные черты истинного мистицизма: (1) практицизм; (2) трансцендентность; (3) мистик – это влюбленный; (4) его цель – единение с Абсолютом. – Определение мистицизма. – Иллюстрация первой черты: св. Иоанн Креста; "Германская теология". – Иллюстрация второй черты: Таулер; Плотин. – Иллюстрация третьей черты: Ричард Ролл; Фома Кемпийский; Гертруда Мор. – Иллюстрация четвертой черты: Мехтильда Магдебургская. – Мистический путь. – Единство мистического опыта. – Пятая характеристика: незаинтересованность – Самоотречение. – Чистая любовь. – Резюме.

Духовная история человечества демонстрирует две различные фундаментальные позиции по отношению к невидимому и, соответственно, два способа, которыми человек пытается прикоснуться к нему. Мы будем называть здесь эти способы "магическим" и "мистическим". Однако сказав так, мы должны тут же добавить, что, хотя в крайних своих проявлениях эти два способа резко контрастируют, граница между ними определена не столь четко; исходя из одних и тех же положений, они часто вводят исследователя в заблуждение, так как используют один и тот же язык, инструменты и подходы. Поэтому многое из того, что в действительности является магией, совершенно необоснованно приписывают мистицизму. На самом деле они представляют собой два противоположных полюса одного и того же – трансцендентального сознания человечества. Между ними лежат все великие религии, которые можно описать в рамках нашей метафоры как области обычного обитания этого сознания. Таким образом, на одном конце шкалы чистый мистицизм "плавно переходит" в религию или, с другой точки зрения, произрастает из нее. Никакой глубоко религиозный человек не лишен налета мистицизма, и никакой мистик не может не быть религиозным, если не в теологическом, то по крайней мере в психологическом смысле этого слова. На другом конце шкалы, как мы увидим позже, религия столь же очевидно перетекает в магию.

Фундаментальное различие между магией и мистицизмом заключается в том, что магия хочет получать, а мистицизм хочет давать – бессмертные и антагонистические позиции, всплывающие в том или ином обличье во все времена. И магия, и мистицизм в своем полном развитии используют весь ментальный механизм, сознательный и бессознательный, для того чтобы добиться своей цели, – и оба утверждают, что дают посвященным способности, не известные обыкновенному человеку. Однако центры, вокруг которых группируются все эти механизмы, побудительные мотивы и результаты, к которым приводят эти способности, различаются в том и другом случае просто поразительно.

В мистицизме воля объединяется с эмоциями в страстном желании подняться над миром ощущений, для того чтобы Я могло достичь единения в любви с единственным, вечным и окончательным Объектом, чье существование мы интуитивно воспринимаем тем, что обычно называлось душой, а теперь чаще именуется "космическим", или "трансцендентальным" чувством. Это поэтический и религиозный темперамент, воздействующий на реальные уровни бытия.

В магии воля объединяется с интеллектом в страстном желании сверхчувственного знания. Здесь интеллектуальный, агрессивный научный темперамент стремится расширить поле сознания, чтобы включить в него сверхчувственный мир, – несомненная противоположность мистицизму, хотя часто использующая его название и стиль.

Позже мы еще рассмотрим подробно характерные черты и значение магии, сейчас же достаточно сказать, что в широком смысле мы можем охарактеризовать как магические все формы своекорыстного трансцендентализма. При этом не имеет значения, какие методы применяются – идет ли речь о заклинаниях древних магов, всеобщем молебне о даровании дождя в православии или о сознательных методах самогипноза последователей "Нового образа мысли" – и какой ожидается эффект, будь то появление ангелов, возможность преодолеть внешние обстоятельства или излечение болезни. Цель всегда заключается в одном и том же – намеренном экзальтировании воли до тех пор, пока она не преодолеет обычные ограничения и не принесет Я или группе что-то, чем они до тех пор не обладали. Магия – это индивидуалистская, или "стяжательская" наука; во всех формах она представляет собой деятельность интеллекта, ищущего Реальность либо для своих собственных целей, либо для целей всего человечества.

Мистицизм, чье великое имя слишком часто используют для обозначения подобной сверхчувственной деятельности, не имеет с ней ничего общего. В действительности он предполагает отказ от индивидуальности – жесткой отделенности от тех "Я, Мне, Меня", которые делают человека ограниченным и изолированным существом. Это в большой степени – движение сердца, пытающегося преодолеть ограничения индивидуальной точки зрения и отказаться от самого себя в окончательной Реальности не ради личного выигрыша, не ради удовлетворения трансцендентального любопытства, не ради того, чтобы вкусить радостей иного мира, но ради одной лишь потребности любить. Под словом сердце мы, естественно, понимаем не только "источник привязанности", "орган нежных чувств" и тому подобное, но скорее внутреннее святилище личности, глубокий корень его любви и воли, единственный источник его энергии и жизни. У мистика "любовь к Абсолюту" – не бесполезные и сентиментальные переживания, но жизненное чувство, которое любой ценой и через любые опасности стремится к единению с объектом любви. Поэтому, в то время как практика магии – так же как и научная практика – не влечет с необходимостью страстные эмоции, хотя, несомненно, и вызывает определенный интерес, мистицизм, как и искусство, не может без них существовать. Мы должны чувствовать, и чувствовать остро, если мы хотим подняться по этому трудному и героическому пути.

Таким образом, мы видим, что два рода деятельности – мистицизм и магия – соответствуют двум вечным страстям Я, желанию любви и желанию знания, отражая по отдельности стремление сердца и интеллекта к окончательной истине. Третья позиция по отношению к сверхчувственному миру – позиция трансцендентальной философии – вряд ли входит в круг тем, затрагиваемых нашим исследованием, поскольку это подход чисто академический, в то время как магия и мистицизм основываются на практике и опыте. Подобную философию часто ошибочно называют мистицизмом, потому что она пытается начертить карты земель, которые исследуют мистики. Ее достижения полезны – насколько вообще полезны все схемы – до тех пор, пока не претендуют на завершенность, ибо здесь единственный окончательный критерий – это личный опыт, личное исследование возвышенной и любящей истину души.

Что же тогда мы в действительности понимаем под мистицизмом? Слово, в равной мере употребляемое по отношению к действиям медиумов и экстазу святых, "культуре интеллекта" и волшебству, мечтательной поэзии и средневековому искусству, молитве и гаданию по руке, крайностям доктрины гностицизма и прохладным рассуждениям кембриджских платоников и даже – как это делает Уильям Джеймс – к высшим стадиям опьянения, [1] очень скоро перестает иметь какой бы то ни было смысл. Его использование только вводит в заблуждение несведущих людей, которые приходят к смутному представлению о том, что любая сверхчувственная теория или практика отчасти "мистическая". Поэтому необходимо, насколько это возможно, зафиксировать истинные черты этого явления и напомнить, что мистицизм в своей чистой форме есть наука об окончательном, наука о единении с Абсолютом и ничего более, а мистик – это тот, кто достиг такого единения, но вовсе не тот, кто об этом рассуждает. Не знать о, но быть – вот отличительная черта истинного посвященного.

Трудность заключается в том, чтобы определить точку, в которой сверхчувственный опыт перестает быть только практическим и интересным продолжением чувственного опыта – так сказать, расширением границ существования – и вступает в ту безграничную жизнь, где Субъект и Объект, желающий и желаемое есть одно. Два состояния разделяет не четкая линия, но бесконечный ряд градаций. Посему мы должны внимательно вглядеться во всех пилигримов на этой дороге, узнать, если сможем, причины, побудившие их отправиться в путешествие, карты, которые они используют, багаж, который несут с собой, и конец, которого они достигают.

Мы уже говорили, что конец, который предстает воочию взору мистика, – это сознательное единение с живым Абсолютом. Иногда он говорит о цели своих поисков как о "Божественной Тьме" [2] или "Бездне Божества", но это все тот же Абсолют, Несотворенный Свет, омывающий Вселенную, и мистик – превосходя, как обычно, все человеческие способности выражения – может описать его только как темный. Однако существует – должен существовать – контакт "в различимом где" между каждым индивидуальным Я и этим Высшим Я, этой Окончательностью. У мистика подобное единение носит сознательный, личностный и законченный характер. "Он ощущает, – говорит св. Иоанн Креста, – определенный контакт души с Божественным и таким образом чувствует и ощущает Самого Бога". [3] В большей или меньшей степени он прикасается к основному Бытию Божества – или, скорее, Оно прикасается к мистику, – а не только к его проявлениям в жизни. Именно это наиболее сильно и ярко отличает его от остальных людей и делает его науку, говоря словами Пэтмора, "наукой о самоочевидной Реальности". Вглядевшись вместе с мистиком в неисследованную основу, из которой проистекает Мир Становления, "вечно порождаемый в вечном Сейчас", мы сможем увидеть только леденящую тьму вечных отрицаний; но он за совпадением противоположностей узрит лик Совершенной Любви.

Точно так же, как гений в искусстве является предельным воплощением способностей, присутствующих в зачаточном состоянии в каждом человеке, мистика можно назвать предельным воплощением, активным выражением способности, скрытой в каждом представителе человеческого рода, – способности к восприятию трансцендентной реальности. Многие люди за всю жизнь так и не ощущают хотя бы прикосновения этого мистического чувства. Тот, кто влюблялся в женщину и ощущал – как действительно должен ощущать каждый влюбленный, – что за вуалью общего термина "девушка" скрывается чудесная и невыразимая словами реальность; тот, кто влюблялся в природу и видел "ландшафт, озаренный божественным светом", – чарующая фраза для того, кто этого не видел на самом деле, но всего лишь научное утверждение для остальных; тот, кто влюблялся в Святость или, как мы говорим, "испытал преображение", – все они в какой-то момент действительно познали один из секретов этого мира.

...Время от времени слышны трубы
Скрытых битв Вечности,
А затем потревоженный туман безжизненных пространств
Вновь стелется вокруг мелькнувших на мгновение орудийных башен.

В такие моменты "Трансцендентальное Чувство, нахлынувшее из другой "части души", шепчет Пониманию и Ощущениям, что они что-то упустили. Что? Ни много ни мало – тайный план Вселенной. А что это за тайный план? Другая "часть души" понимает его в тишине, таким, как он есть на самом деле, однако может рассказать о нем Пониманию только на символическом языке переводчика – Воображения, другими словами, – только с помощью Видения". [4]

Здесь, в этой искре "части души", где дух, как говорит религия, "покоится в Боге, Который сотворил его", скрыт тот родник, который в равной степени питает творческое воображение и мистическую жизнь. Вновь и вновь что-то жалит сознание, и человек оказывается на духовном уровне, ухватывает мимолетные проблески "тайного плана". И тогда намеки удивительной истины, единства, дышащего невыразимым покоем, светятся во всех творениях, пробуждая в Я чувство любви, обожания и благоговения. Жизнь человека обогащается, ломаются барьеры личности, человек ускользает из мира ощущений, поднимается до вершин духа – и на краткий миг входит в необъятную жизнь Всего.

Подобное предощущение Реального, лежащее в корне видимого мира и поддерживающее его жизнь, присутствует в измененной форме во всяком искусстве – вероятно, точнее бы было сказать "должно присутствовать", если это искусство достойно оправдания как возвышенная форма опыта. Именно это предощущение придает произведениям искусства присущую им жизненную силу, странную власть вызывать острые эмоции, наполовину мучительные, наполовину радостные, которые сбивают с толку более рациональных интерпретаторов. Мы знаем, что нас не могут удовлетворить ни картина, нарисованная с "фотографической точностью", ни здание, которое одновременно и красиво, и удобно, ни новелла, совершенно точно отражающая жизнь. Трудно сказать, почему это так, если только не предположить, что эти вещи пренебрегли своей обязанностью, заключающейся не в том, чтобы воспроизводить иллюзии обыкновенных людей, но в том, чтобы ухватить и передать нам нечто из "тайного плана", из той реальности, которую до некоторой степени способно воспринять сознание художника. "Живопись, так же как музыка и поэзия, существует и торжествует в бессмертных мыслях", – говорит Блейк. [5] "Сила, обогащающая жизнь", которая признается высшим качеством хорошей живописи, [6] берет свое начало из контакта разума художника с миром архетипов – или, если угодно, трансцендентным миром, истиной, лежащей в основе вещей.

Критик, в котором поэтическая одаренность создала необычный союз интуиции и учености, свидетельствует о той же истине, когда говорит об идеалах, влиявших на раннюю китайскую живопись: "В этой теории каждое произведение искусства понимается как воплощение гения ритма, проявляющего живой дух вещей с более ясной красотой и интенсивностью, чем громоздкие формы сложной материи могут быть донесены до наших чувств видимым миром вокруг нас. Картина мыслится как некий призрак из более реального мира существенной жизни". [7]

"Более реальный мир существенной жизни" – это как раз тот мир, где обитает "свободная душа" великого мистика, парящая как шестикрылый серафим пред ликом Абсолюта. [8] Художник также может пересечь границы этого мира в краткий миг творения, однако он не может оставаться там долго. Он возвращается к нам, принося известия с восклицанием Данте на устах:

Но собственных мне было мало крылий;
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий. [9]

Мистик может – и даже вынужден – сказать вместе со святым Бернардом: "Мои тайны – для меня". Как бы он ни старался, его запинающийся благоговейный лепет вряд ли поймет кто-нибудь, кроме тех, кто уже находится в пути. Однако художник не может позволить себе такого. На него возложена обязанность выражать хотя бы часть того, что он воспринимает. Он вынужден говорить о своей любви. В его культе Совершенной красоты вера должна уравновешиваться работой. С помощью холста и символов он должен донести свое свободное видение, мимолетный образ неопалимой купины, до остальных людей. Художник служит посредником между своими собратьями и Божественным, ибо искусство – это ниточка, связывающая видимость с реальностью. [10]

Однако мы не называем мистиком каждого, кто способен к частичному или художественному предощущению реальности, точно так же, как мы не называем музыкантом каждого, кто учится играть на рояле. Истинный мистик – это человек, у которого подобная способность превосходит чисто художественное состояние или состояние видений и поднимается до уровня гениальности; его трансцендентальное сознание способно доминировать над обычным, а сам он решительно бросается в объятия Реальности. Как художник состоит в определенных отношениях с миром явлений, воспринимая ритмы и открывая истину и красоту, скрытые от остальных людей, точно так же истинный мистик состоит в определенных отношениях с трансцендентным миром, где он ощущает совершенно реальные напряженность и восторг, которые мы, однако, не можем себе представить. Его сознание трансформируется определенным образом, он живет на совершенно другом уровне восприятия по сравнению с остальными людьми, и это, конечно же, означает, что он видит иной мир, ибо тот мир, который мы знаем, есть воздействие отдельных сторон реальности на нормальное неизмененное сознание. Поэтому мистицизм – это не изолированное видение, не мимолетный отблеск реальности, но законченная система жизни с собственными правами и обязанностями. И как остальные люди погружены в естественную или интеллектуальную жизнь и реагируют на нее, точно так же мистик погружен в духовную жизнь и реагирует на нее. Он стремится к тому окончательному отождествлению с интересами этой жизни, которое он называет "Единение с Богом". Мистиков называли одинокими душами, однако более правильно их можно было бы назвать одинокими телами, ибо их крайне общительные души посылают и принимают сигналы со всех сторон.

Поскольку восприятие порождает обостренную жажду выражения, художник пытается донести до нас в цвете, звуке или словах какой-нибудь намек на увиденный им отблеск истины. Однако тот, кто пробовал сделать это, знает, какую ничтожно малую долю видения удается передать даже при самых благоприятных обстоятельствах. Точно так же и мистики упорно пытаются открыть свою тайну миру, который совсем к этому не расположен. Но задача здесь осложняется неимоверно. Во-первых, существует огромная несоразмерность между невыразимым опытом и теми средствами языка, которые позволяют максимально близко выразить его. Во-вторых, между разумом мистика и разумом мира лежит огромная пропасть. Он должен околдовать своих слушателей, хотя бы частично захватить их в свое состояние, прежде чем они смогут что-то понять.

Если бы мистик был музыкантом, вероятно, он смог бы передать послание другим музыкантам через свое искусство, причем гораздо более точно, чем это позволил бы ему сделать язык, ибо следует помнить, что только из соображений удобства мы предпочитаем слова всем иным формам выражения. Они настолько хорошо соответствуют явлениям и предметам физической реальности, что мы забываем об их весьма слабой связи с вещами трансцендентными. Даже художник, прежде чем пользоваться словами, переставляет их в порядке, диктуемом законами ритма, бессознательно подчиняясь правилу, согласно которому все искусства "стремятся достичь состояния музыки".

Это же относится и к мистикам. Мистицизм, самое романтическое приключение, с некоторой точки зрения, – искусство искусств, их источник, но также их завершение, – вполне естественно обнаруживает теснейшие соответствия в самых чисто художественных и наиболее глубоко значимых формах выражения. Таинство музыки редко осознается теми, кто с легкостью принимают ее дары. Тем не менее из всех искусств только музыка наряду с великой мистической литературой обладает способностью пробуждать в нас отклик на движение жизни вселенной, доносить до нас – мы сами не знаем как – ее торжествующую страсть и несравнимый покой. Бетховен слышал всю песнь Реальности, и отдельные ее куплеты выскользнули в мир, когда он попытался донести услышанное до наших ушей. [11]

Средневековый ум – по природе своей гораздо более мистический, чем наш, а потому намного острее осознававший ту роль, которую гармония ритмов играет в мирах природы и милосердия, – придавал музыке космическое значение, распознавая ее влияние во многих явлениях, которые мы сейчас приписываем действию мрачной фикции – Закона. "Существует три рода музыки, – говорил Гуго Сен-Викторский, – музыка миров, музыка человечества и музыка инструментов. Музыка миров состоит из музыки элементов, планет и времени. Музыка элементов состоит из музыки чисел, весов и мер. Музыка планет состоит и; музыки мест, движения и природы. Музыку времени составляют музыка дней или превратностей света и тьмы, музыка месяцев или роста и убывания луны и музыка лет или смены весны, лета, осени и зимы. Музыка человечества – это музыка тела души и их соединения". [12] Таким образом, жизнь видимой и невидимой вселенной включена в Божественную фугу.

По крайней мере один из созерцателей, Ричард Ролл из Хэмпола, "отец английского мистицизма", остро осознавал музыку души, усматривая в ней соответствие со взвешенной гармонией духовной вселенной. В его чарующих описаниях внутреннего опыта, относящихся к жемчужинам мистической литературы, больше всего обращает на себя внимание постоянное и намеренное использование музыкальных образов. Кажется, что только они могут охватить и передать его восприятие Реальности. Состояние радостной пробудившейся любви, которого Ролл достигает в конце очищения, – это прежде всего состояние Песни. Он не "видит" духовный мир, но "слышит" его. Для него, так же как и для Франциска Ассизского, это – "небесная мелодия, нестерпимо сладостная". [13]

"Песнью я называю, – говорит Ролл, – [состояние] когда душа горит сладостным огнем вечной любви, и мысль обращается в песню, и разум становится сладостным звуком". [14] Тот, кто ощущает этот радостный восторг, "не возносит молитвы, как остальные праведные люди", но "охвачен чудесным весельем, и приятные звуки нисходят на него, как если бы он пел молитву по нотам". [15] Роллу вторит Гертруда Мор: "О, позвольте мне остаться одной. Я буду молчать с миром и мир будет молчать со мной, чтобы могла я выучить песнь Любви". [16]

По-видимому, сам Ролл ощущал мистическую радость именно в такой форме – восприятия его восторженного сознания понимались им как музыка, точно так же как другие мистики понимали его в форме слов или картин. Далее я привожу его собственное классическое описание перехода от первой стадии "сжигающей любви" к стадии "любви-песни" – от Calor [17] к Canor, [18] – когда "медитация превращается в песнь радости". "Вечером перед ужином я пел псалмы, и мне показалось, что вокруг меня звучат голоса чтецов или, скорее, певчих. В то время, когда я со страстным желанием обращался с молитвой к небу, внезапно – я не знаю как – я почувствовал звуки песни во мне, небесная мелодия возникла в моей голове. Воистину, мои мысли обратились в непрерывный восторг песни, а медитация – в восхваление, и мои молитвы и псалмы зазвучали передо мной". [19]

Здесь Песнь, однако, – это мистическая мелодия, имеющая мало общего со своим неуклюжим изображением, земной музыкой. Плотские песни "не затрагивают Ее", а "нестройный шум колоколов превращает Ее снова в мысль", "ибо сладостная духовная Песнь не созвучна поверхностной музыке, которую обычно играют в церкви и повсюду, ведь все, что создается человеческим голосом, предназначено лишь для плотского слуха. Но Песнь эта чудесно звучит среди ангельских мотивов и удивительно привлекательна для тех, кто знает ее". Передать это ощущение другим людям невозможно. "Влюбленные мира могут узнать истинные слова нашей Песни, поскольку слова можно прочитать, но им не дано познать ее звучание и сладость". [20]

Подобный символизм – живой символизм опыта, действия и утверждений – по-видимому, почти неизбежен в мистическом выражении. Разум должен использовать соответствующие способы для того, чтобы его трансцендентальное восприятие – совершенно не связанное по своей сути с теми явлениями, с которыми умеет работать интеллект, – хоть каким-нибудь образом могло быть донесено до поверхностного сознания. Бывает так, что символ и то, что он представляет, сплавляются в этом сознании, и тогда мистик воспринимает свой опыт как "видения" или "голоса": это – одеяние, покров, окутывающий Реальность, в которой не способен жить и на которую не способен смотреть ни один человек. Природа этого покрова в большой степени обусловлена характером человека – упомянем явный уклон Ролла в сторону музыки и пристрастие святой Катерины Генуэзской к абстрактным понятиям огня и света, – а также теологическим образованием и окружающей средой. В качестве примеров можно привести крайне догматические видения святой Гертруды, Сузо, святой Катерины Сиенской, блаженной Анжелы из Фолиньо и, в первую очередь, святой Терезы, чей удивительный самоанализ оказался классическим отчетом о попытках разума перевести трансцендентальное ощущение в понятия, с которыми он может работать.

Тем не менее величайшие мистики – Рейсбрук, св. Иоанн Креста и та же святая Тереза на более поздней стадии – четко различали невыразимую Реальность, которую они воспринимают, и образ, которым они ее описывают. Вновь и вновь повторяют они вместе с Дионисием и Экхартом, что объект их созерцания "не имеет образа"; или вместе с св. Иоанном Креста – что "душа никогда не сможет достичь высот божественного единения, насколько это вообще возможно в этой жизни, с помощью каких бы то ни было форм или фигур". [21] Поэтому предпринимаемые иногда попытки отождествить мистицизм с подобными формами и фигурами – с видениями, голосами, "нисхождениями благодати" и прочими анормальными явлениями – явно порочны.

"Наивысшее и самое божественное из того, что дано нам знать и видеть, – смиренно говорит Дионисий Ареопагит, – это всего лишь символический язык вещей, подчиненных Тому, Кто превосходит их все. Посредством этих вещей человеческий разум воспринимает Его непостижимое Присутствие в высотах Его Святого Царства". [22]

Мистик, как правило, не может обойтись вовсе без символов и образов, как ни мало они адекватны его видениям, ибо для того, чтобы передать опыт, его необходимо выразить, а сделать это возможно только окольными путями, с помощью намеков или параллелей, которые смогут стимулировать спящую интуицию читателя и донести – как это делает всякий поэтический язык – нечто из области, лежащей за пределами поверхностного сознания. Именно поэтому большую роль в мистических сочинениях играют символизм и образное представление, а также тот ритмичный и возвышенный язык, который пробуждает в чувствительных натурах томительный экстаз мечты. Тесная связь между ритмом и возвышенным состоянием сознания слабо понимается до сих пор. Ее дальнейшее исследование, возможно, прольет больше света на онтологические и психологические проблемы.

Мистическое восприятие – в не меньшей степени, чем музыкальное или поэтическое, – естественным образом стремится (хотя мы не знаем почему) выразиться в ритмической форме – черта, которая явно заметна в сочинениях, написанных в автоматическом состоянии. Этот закон настолько устойчиво проявляется у отдельных личностей, что барон фон Хюгель использовал наличие или отсутствие ритма в качестве теста – для того чтобы отличить гениальные высказывания святой Катерины Сиенской от тех, которые ей приписали последующие пересказчики легенды. [23]

Мистик, который часто бывает еще и художником слова, совершенно естественно использует всевозможные типы символического языка, иногда просто забывая объяснить, что его высказывания – всего лишь символы, безнадежная попытка перевести истину того мира на язык красоты этого. Именно здесь мистицизм объединяется с поэзией и музыкой, и если бы этот факт всегда осознавался его критиками, они избежали бы множества нелепых и достойных сожаления заблуждений. Символ – одеяние, которое духовное заимствует из материальной плоскости, – есть форма художественного выражения. Говоря другими словами, его надо воспринимать не буквально, а как средство внушения, хотя художник, использующий его, может иногда терять из виду это различие. Поэтому тот, кто думает, что за "Духовным Бракосочетанием" св. Катерины и св. Терезы скрывается извращенная форма сексуальности, что видение Священного Сердца подразумевает невероятное анатомическое ощущение, а божественное опьянение в практике суфиев представляет собой апофеоз пьянства, тот всего лишь выставляет напоказ собственное непонимание механизмов искусства, подобно даме, которая считала, что Блейк просто должен был быть сумасшедшим, ибо говорил, будто касался неба кончиками пальцев.

Изучение трудов мистиков, скромная попытка "идти в ногу" с их разумом вызывает – точно так же как музыка и поэзия, но в гораздо большей степени – странное оживление, как если бы мы оказались рядом с могущественным источником Бытия, на грани открытия секрета, который все ищут. Анализируя использованные символы или слова, мы видим, что сами по себе они не могут вызвать подобного эффекта. Дело скорее в том, что эти послания пробужденного трансцендентального Я другого человека оживляют наше собственное Я, дремлющее в глубине каждого из нас. В сущности, мистические сочинения, представляющие полученное из первых рук описание истинного опыта, можно расценивать в зависимости от их способности пробудить в читателе ощущение возвышенной или более обширной жизни. "Все мистики, – утверждает Сен-Мартен, – говорят на одном языке, ибо все они происходят из одной страны". Глубокая неумирающая жизнь внутри нас тоже происходит из этой страны, и она узнает голос родины, хотя и не всегда может понять смысл сказанного.

Возвращаясь к нашему первоначальному намерению – определению, насколько это возможно, характерных черт истинного мистицизма, – я полагаю, что мы достигли точки, в которой знаменитые "четыре признака" мистического состояния по Уильяму Джеймсу – Невыразимость, Духовность, Преходящесть и Пассивность [24] – уже не могут удовлетворить нас. Вместо них я предлагаю сформулировать, проиллюстрировать и, я надеюсь, обосновать четыре других правила, или замечания, которые можно использовать как тест по отношению к каждому, кто претендует на звание мистика.

Истинный мистицизм носит активный и практический характер, а не пассивный и теоретический. Это – органичный жизненный процесс, нечто такое, чем действительно занято все Я, а не то, о чем его интеллект имеет мнение.
Цели мистика – полностью трансцендентальные и духовные. Он ни в коей мере не имеет намерения добавлять, исследовать или улучшать что бы то ни было в видимой вселенной. Мистик отбрасывает прочь эту вселенную даже в ее сверхнормальных проявлениях. Хотя он и не пренебрегает, как утверждают его враги, обязанностями перед многими, его сердце всегда направлено к неизменному Одному.
Это Одно для мистика представляет не только Реальность всего, что есть, но живой и личностный Объект Любви, и никогда – объект исследования. Мистик всем своим существом стремится домой, но его всегда ведет сердце.
Живое единение с Одним – конечная цель мистика – есть определенное состояние, или форма, улучшенной жизни. Его нельзя достигнуть ни путем интеллектуального осознания его благ, ни путем острейшего эмоционального стремления. Хотя и то и другое может присутствовать, этого не достаточно. Необходим трудный психологический и духовный процесс – так называемый Мистический Путь, – влекущий за собой полную перестройку личности и освобождение новой или, скорее, скрытой формы сознания, приводящей Я в состояние, иногда неточно называемое "экстазом", но которое лучше именовать Состоянием Единения.

Таким образом, мистицизм – это не мнение и не философия. Он не имеет ничего общего с поисками оккультных знаний. С одной стороны, это – не только способность созерцать Вечность; с другой стороны, его нельзя отождествлять с какими-либо проявлениями религиозной эксцентричности. Мистицизм – это название органичного процесса, который подразумевает совершенное воплощение Любви к Богу, получение бессмертного наследия человека здесь и сейчас, или если угодно – ибо это означает в точности то же самое, – искусства установления сознательной связи с Абсолютом.

Движение мистического сознания к этому свершению представляет собой не просто внезапно открытый доступ к ошеломляющему видению истины, хотя душа и может удостаиваться таких ослепительных мгновений. Это, скорее, упорядоченное движение ко все более высоким уровням реальности, ко все более тесному отождествлению с Бесконечным. "Мистический опыт, – говорит Ресежак, – завершается словами "Я жив, но не Я, а Бог во мне". Подобное ощущение тождественности, естественное завершение мистической активности, имеет очень важное значение. На ранних стадиях мистическое сознание ощущает Абсолют в противопоставлении Я... По мере того как деятельность мистика продолжается, оно [сознание] стремится отбросить это противопоставление... В конце концов мистическое сознание становится обладателем ощущения Сущности одновременно большей, чем Я, и тождественной с ним – достаточно великой для того, чтобы быть Богом, и достаточно личной для того, чтобы быть мною". [25]

Это именно то мистическое единение, которое может быть единственным воплощением мистической любви, ибо

Все, что ни есть Едино, должно вечно
Страдать от раны Отсутствия,
И тот, кто входит в град Любви,
Находит лишь комнату для Единого,
И лишь в Едином – Единение. [26]

История мистицизма – это история проявлений этого закона на уровне реальности.

Теперь посмотрим, насколько наши утверждения соответствуют практике великих мистиков и разнообразным формам деятельности, которые в то или иное время назывались мистическими.

(1) Мистицизм носит практический, а не теоретический характер.

Взятое само по себе, это утверждение, конечно же, не достаточно для того, чтобы определить мистицизм, ибо оно с равным успехом относится и к магии, которая также предлагает что-то сделать, а не только во что-то поверить. Однако оно входит в противоречие с мнением тех, кто полагает, будто мистицизм – это "реакция врожденного платоника на религию".

Различие между подобными набожными философами и истинными мистиками – это различие, которое провел Джордж Тиррелл между откровением и теологией. [27] Мистицизм, как и откровение, есть явление окончательное и личное. Это не только прекрасная и наводящая на размышления схема, но и опыт в его наиболее интенсивной форме. Говоря словами Плотина, такой опыт – это путешествие души в одиночестве, "полет Одинокого к Одинокому". [28] Оно поставляет материал, который обдумывает мистическая философия, точно так же, как теологи размышляют над откровениями, формирующими основу веры. Поэтому если мы относим кого-то к мистикам, мы подразумеваем, что он должен был предчувствовать Истину, которая являлась для него абсолютной, и действовать в соответствии с этим предчувствием. Точно так же, если мы признаем, что кто-то "знал доктрину", мы подразумеваем, что он должен был "прожить жизнь", подчиненную внутренней работе Мистического пути, а не только рассуждать о мистическом опыте других. Мы не можем полностью обойтись без христианских платоников и философов-мистиков. Они – наши ступеньки на пути к более высоким вещам, именно они интерпретируют для нашего вялого разума, опутанного миром ощущений, яркие образы тех, кто говорит с нами из измерения другой Реальности. Однако они не более мистики, чем верстовые столбы на дуврской дороге – путешественники в Кале. Иногда их слова – грустные речи тех, кто знает, но не может быть, – порождают мистиков; так внезапный образ маяка пробуждает в мальчишке дух приключений.

Кроме того, есть множество примеров истинных мистиков, занимавшихся, подобно Экхарту, философским обсуждением собственного опыта – к вящей пользе мира. Были и философы-платоники – здесь наиболее характерным примером может служить Плотин, – далеко вышедшие за пределы своей философии и отказавшиеся от построения схем, в любом случае несовершенных, которые хотя бы намекали на реальность переживаемого ими опыта. Следует перефразировать приведенный выше афоризм и сказать более точно: платонизм – это реакция интеллектуала на мистическую истину.

Вновь и вновь великие мистики говорят нам не о том, как они рассуждают, но о том, как действуют. Для них переход от жизни ощущений к жизни духа – это огромное предприятие, которое требует усилий и настойчивости. Парадоксальное "спокойствие" созерцателей есть всего лишь внешняя тишина, необходимая для внутренней работы. Любимые символы мистиков – это символы действий: битва, поиск, паломничество.

Однажды среди ночи всех темней,
Внимая голосу любви своей
(О скорбный и счастливый мой удел!),
Украдкою из дома вышел я,
Где царствовали тьма и тишина. [29]

Так сказал св. Иоанн Креста в стихотворении о мистическом поиске.

"Мне стало очевидно, – говорит аль-Газали о собственном поиске мистической истины, – что суфии – это люди интуиции, а не слов. Я понял, что узнал все, что можно узнать о суфизме с помощью обучения, и что остальное невозможно узнать через обучение или речь". [30] "Пусть никто не думает, – читаем в "Германской Теологии", – что можно достичь истинного света и совершенного знания... посредством пересказов, чтения, исследования и даже высокого мастерства или великого обучения". [31] "Недостаточно, – добавляет Герлак Петерсен, – знать только по оценкам, мы должны знать по опыту". [32] Наконец, Мехтильда Магдебургская говорит о своих откровениях: "Слова этой книги я видела, слышала и ощущала в каждом члене моего тела... Я видела их глазами моей души и слышала их ушами моего вечного духа". [33]

Те, кто полагает, будто мистический опыт есть лишь приятное осознание Божественного в мире, ощущение "инаковости" вещей, купание в лучах Несотворенного Света, – те только играют с Реальностью. Истинное мистическое достижение – это законченное и наиболее трудное из доступных человеку выражение жизни. Это одновременно акт любви, акт отречения и акт высшего восприятия – триединый опыт, в котором встречаются и получают удовлетворение три вида деятельности Я. Религия могла бы дать нам первое, а метафизика – третье, но только благодаря мистицизму нам доступен промежуточный акт в этом ряду – существенная связь, объединяющая все три действия в одно. "Тайны, – говорит святая Катерина Сиенская, – открываются другу, ставшему одним целым с тобой, а не слуге". [34]

(2) Мистицизм – это чисто духовная деятельность.

Это правило накладывает еще большие ограничения, которые, несомненно, исключают всех тех, кто практикует магию и магические религии даже в их наиболее возвышенных и наименее материалистических формах. Позднее, когда мы обратимся к рассмотрению этих личностей, мы увидим, что их цель – в общем-то не обязательно незаконная – заключается в том, чтобы улучшить и разъяснить видимое с помощью невидимого; использовать сверхъестественные способности Я для того, чтобы увеличить силу, достоинства, счастье или знание. Мистик никогда не действует таким образом и не пытается комбинировать преимущества двух миров. В конечной стадии своего развития он познает Бога через единение, и эта прямая интуиция Абсолюта убивает все менее страстные желания. Мистик обладает Богом, и больше ему ничего не нужно. Хотя он беспрестанно будет посвящать себя служению другим людям и станет "посланником Вечной Доброты", он лишен сверхчувственного честолюбия и не жаждет оккультного знания или способностей. Когда глаза мистика смотрят в вечность, а его сознание погружено в нее, он легко переносит запутанность времени. "Его дух, – говорит Таулер, – погружен в Бездну Божества и теряет осознание различий между всеми творениями. Все вещи собираются воедино в божественной сладостности, и человеческая сущность настолько пронизывается сущностью божественной, что человек теряется в ней, как капля воды в бочонке крепкого вина. Таким образом, дух человека настолько погружен в Бога в божественном единении, что он утрачивает всякое ощущение различий... и остается лишь тайное, безмолвное единение, не имеющее цвета и ничем не омраченное". [35] "Я не желаю, – говорит святая Катерина Генуэзская, – ничего, что исходит от Тебя, но только Тебя, о сладостная Любовь!" [36] "Каким бы богатством этого мира, – добавляет Рабиа, – Ты ни собирался одарить меня, одари им лучше Твоих врагов, и каким бы богатством того мира Ты ни собирался одарить меня, одари им лучше Твоих друзей. Для меня достаточно самого Тебя!" [37] "Душа, – говорит Плотин в одном из своих наиболее проникновенных отрывков, – достигнув желаемого конца и став частью Божества, поймет, что перед ней – источник истинной жизни. Ей не нужно будет больше ничего, и, более того, она вынуждена будет оставить все прочее, чтобы сосредоточиться только на этом одном, отбрасывая то, что ее окружает". [38]

(3) Смысл и способ действия мистицизма – любовь.

В этом утверждении заключается одно из основных отличий истинного мистицизма; оно выделяет его среди всех остальных трансцендентальных теорий и практик и отвечает на вопрос, которым оканчивалась предыдущая глава этой книги. Это – усердная, направленная вовне деятельность, движущей силой которой является щедрая любовь, дающая плоды как в духовном, так и в физическом мире, а не впитывающая, направленная вовнутрь активность, стремящаяся только к новому знанию.

Сказав это, мы должны, однако, добавить – точно так же, как когда мы говорили о понятии "сердце", – что слово Любовь в применении к мистикам следует понимать в его наиболее глубоком и полном смысле: как окончательное выражение самого жизненного стремления Я, а не как поверхностную привязанность или эмоции, часто обозначаемые этим именем. Мистическая Любовь – это полная концентрация воли; это глубочайшее желание и стремление души к своему Источнику. Это состояние смиренного приятия, жизненное движение Я, гораздо более непосредственное в своих методах и более достоверное в своих результатах – даже в руках наименее образованных адептов, – чем самое проницательное интеллектуальное видение величайших философских умов. Мистики вновь и вновь настаивают на этом.

"Ибо молчание не есть Бог, равно как и говорение не есть Бог; пост не есть Бог и еда не есть Бог; одиночество не есть Бог и множественность не есть Бог; и нет Его ни в одной из подобных пар качеств. Но Бог сокрыт между ними, и его нельзя найти никакой работой твоей души, но только любовью твоего сердца. Его нельзя познать рассуждением, Его нельзя постичь посредством мысли или понимания. Его можно только полюбить и избрать волей твоего истинно любящего сердца... Даже слепой удар острого дротика страстной любви никогда не попадет мимо цели, которая есть Бог". [39]
"«Скорее спускайся вниз, – говорит Непостижимое Божество душе, которая, подобно Захею, взобралась на самую вершину теологического дерева, – ибо сегодня я пребуду с тобой». И этот необдуманный спуск, к которому призывает Бог, есть просто спуск с любовью и желанием в бездну Божества, которую не может постичь интеллект. Но там, где интеллект должен остаться снаружи, любовь и желание могут войти внутрь". [40]

Из работ мистиков можно собрать много томов выдержек, которые иллюстрируют третье правило, составляющее их основной принцип. "Существуют люди, – говорит Плотин, – которые ценой всех своих усилий не смогли достичь Видения; их душа не постигла его великолепия, не восприняла его с теплотой, не загорелась пламенем любви к тому, что можно в нем познать". [41] "Любовь, – говорит Ролл, – не заставляет душу страдать, но приводит ее в восторг от Возлюбленного, поскольку душа в большей степени находится там, где любит, чем там, где живет и ощущает тело". "О единственная радость непрекращающейся любви, – продолжает он, – которая влечет на небеса превыше всех миров, которая связывает цепями добродетели! О прекрасное милосердие, напрасны все старания тех, кого ты не одарило на этой земле! Только тот, кто воистину пребывает в тебе, тот в радости скоро будет вознесен над землей! Ты даешь человеку созерцание; ты открываешь небесные врата; ты закрываешь уста обвинителей; ты позволяешь увидеть Бога и скрываешь множество грехов. Мы восхваляем тебя и возносим тебе молитвы – ибо с тобой мы быстро побеждаем мир, тебе мы радуемся и благодаря тебе поднимаемся по небесной лестнице". [42]

Таким образом, Любовь для мистика – это, во-первых, активное и побудительное выражение его воли и желания к Абсолюту и, во-вторых, его врожденное стремление к этому Абсолюту, его духовное бремя. Мистик только тогда по-настоящему естествен и жив, когда он подчиняется голосу этой Любви. Для него это – источник радости, тайна вселенной, животворящий принцип вещей. Говоря словами Ресежака, "Мистицизм провозглашает, что он способен познать Непознаваемое безо всякой помощи диалектики, и полагает, что на пути любви и воли он достигает точки, которой одна мысль достичь не способна". И далее: "Только сердце – и никогда рассудок – ведет нас к Абсолюту". [43] Святая Катерина Сиенская использовала изящную аллегорию, сказав, что она впервые ступила на Мост ногой "привязанности души", ибо "нога так же несет тело, как привязанность несет душу". [44]

Жемчужины мистической литературы наполнены светом этой интимной и страстной любви к Абсолюту; она превосходит тот догматический язык, в который ее обряжают, и может быть отнесена к мистикам любой расы и любого вероучения. В этом отношении существует очень мало различий между западным и восточным мышлением – между христианским святым Фомой Кемпийским и святым ислама Джелаладдином.

"О, сколь велика Любовь; она превыше всех добродетелей, ибо только она одна делает все тяжелое легким и выравнивает то, что неровно..."
"Любовь пребывает наверху, и ее не может удержать никакая низшая вещь. Любовь должна быть свободной и чуждой всем привязанностям мира, чтобы ничто не препятствовало ее внутреннему взору, чтобы ее не запутывали никакие временные удобства, чтобы ее не могли победить никакие несчастья".
"Нет ничего сладостнее Любви, ничего сильнее, ничего выше или шире; нет более радостной, полной и лучшей вещи на земле и на небесах. Ибо любовь рождена от Бога и не может существовать без Бога, который превыше всех творений".
"Любящий летит, бежит и радуется – он свободен, и его ничто не может сдержать. Он отдает все всему и имеет все во всем, поскольку он покоится в Одном Наивысшем, который охватывает все и из которого проистекает все добро". "Любящий не смотрит на дары, но обращает свой взор на дарящего". "...Кто любит, тому знаком зов этого голоса. Ибо эта сжигающая привязанность любви есть громкий крик в ушах Бога, вопиющий «Мой Бог, Моя Любовь, Ты – весь мой, и я – весь Твой»". [45]

Это христианские тексты; обратимся теперь к мистику мусульманскому:

Когда мысль о Возлюбленном наполняет наши сердца,
Все, что нам нужно делать, – это служить Ему и посвящать Ему жизнь.
Всякий раз, когда Он зажигает Свой разрушительный факел,
Сгорают мириады влюбленных душ.
Влюбленные, живущие во святилище, -
Это мотыльки, сжигаемые факелом Возлюбленного лика.
О, сердце, стремись туда! Ибо Бог осветит тебя
И покажется тебе душистым садом, а не ужасом.
Он вложит новую душу в тебя,
Подобно тому, как наполняют кубок вином.
Займи свое место в Его Душе!
Займи свое место на небесах, о яркая полная луна!
Подобно небесному Писцу, Он откроет книгу твоего сердца,
Чтобы наполнить тебя тайнами. [46]

Хорошо сказал Хилтон: "Совершенная любовь делает Бога и душу чем-то единым"; [47] а вот слова Таулера: "Источник жизни – это любовь, а кто не живет в любви, тот мертв". [48]

Все вышеприведенные изречения объективны и поучительны; сущность их может быть персональной, но форма – никогда. Однако если мы захотим узнать, что же в действительности означает "любить Абсолют" – насколько реален для мистиков Объект их страсти, насколько далек он от сферы набожности или философских спекуляций, насколько конкретной, позитивной и главенствующей может быть их страсть, – мы должны исследовать литературу автобиографическую, а не поэтическую или назидательную. Для этой цели я выбрала не хорошо известные самоанализирующие труды святого Августина, святой Терезы или Сузо, которые доступны каждому, но гораздо более личные исповеди замечательного мистика Гертруды Мор, содержащиеся в ее "Духовных Опытах".

Эта монахиня, прапраправнучка Томаса Мора и любимая ученица знаменитого бенедиктинского созерцателя, почтенного Августина Бейкера, проявила романтическую и личную стороны мистицизма гораздо более совершенно, чем даже святая Тереза, чьи работы были составлены для поучения дочерей. Гертруда была ревностной последовательницей Блаженного Августина ("мой дорогой-дорогой святой", неоднократно называла она его).

Следует помнить, что исповеди Гертруды Мор – самые тайные разговоры ее души с Богом. Они не предназначались для публикации и были написаны, большей частью, на нолях ее требника; их обнаружили и напечатали уже после ее смерти. "Она называла их, – говорится с трогательной простотой на титульном листе, – Amor ordinem nescit". [49] Ее единственный духовный отец и наставник, отец Бейкер, дал этим сочинениям название Confessiones Amantis – "Исповеди влюбленного". Amans Deum anima sub Deo despirit universa. "Душе, любящей Бога, безразлично все, что ниже Его". [50]

Общий дух этой маленькой книжечки можно выразить двумя эпиграммами самой Гертруды – эпиграммами, которыми вполне мог бы гордиться ее современник Крэшоу: "Всё отдать любви – вот самая удачная сделка". [51] "О позвольте мне любить или не жить!" [52] Любовь действительно была ее жизнью, и она писала об этом с восторгом, напоминающим временами цветистую поэзию Якопоне из Тоди, а временами – любовную лирику елизаветинских времен.

"Никогда еще не было и нельзя представить себе той Любви, которая существует между смиренной душой и Тобой. Кто может описать то, что происходит между такой душой и Тобой? Очевидно, что ни человек, ни ангел не может сделать это достаточно [хорошо]... Я счастлива только вознося Тебе, моя Радость, хвалу, в которой обращаюсь к Тебе со всей моей любовью. Ибо в чем еще может быть утешение, когда я живу отдельно от Тебя, кроме как помнить, что мой Бог – более мой, чем я сама, – абсолютно и бесконечно счастлив?.. Из этой истинной любви между душой и тобой произрастает в душе знание, благодаря которому она ненавидит все, что является помехой на ее дальнейшем продвижении по пути к Тебе. О Любовь, Любовь! Лишь произношу Твое имя, и моя душа теряется в Тебе... Ничто не может насытить разумную душу, кроме Тебя, но, обладая Тобой, Который на самом деле есть все, не нахожу больше ни одной вещи, чтобы ее возжелать... Блаженны, чистые сердцем, ибо они Бога узрят. О желанный образ, милый душе, ибо один раз увидеть Тебя – значит познать все вещи. Ничто не даст нам взглянуть на этот образ, но только любовь. Но что должна быть любовь? – Не только чувственная любовь, не детская любовь; не та любовь, которая больше ищет себя, чем возлюбленного. Нет, это должна быть пылкая любовь, чистая любовь, мужественная любовь, милосердная любовь, смиренная любовь и постоянная любовь, не изнуренная трудами и не устрашенная никакими трудностями... Ибо та душа, которая посвятила всю свою любовь и все свое желание Тебе, никогда не сможет найти истинного удовлетворения, кроме как в Тебе". [53]

Кто не видит, что это не литературные упражнения, но плоды опыта особой напряженности? Они в точности отвечают одному из самых лучших современных определений мистицизма как "по существу, концентрации всех сил души на сверхъестественном Объекте, мыслимом и любимом как живая Личность". [54] "Любовь и желание, – говорит тот же критик, – являются фундаментальными необходимостями, и там, где они отсутствуют у человека, даже если он визионер, его нельзя назвать мистиком". [55] Подобное определение, конечно же, неполно. Однако оно ценно в той мере, в какой подчеркивает тот факт, что истинный мистицизм всецело основывается на личности, а потому есть фундаментальная наука о сердце.

Притяжение, желание и единение как исполнение желания – вот способ, которым действует Жизнь как в самом высшем, так и в самом низшем. Действительно, взгляд мистика – это взгляд влюбленного. В нем присутствует тот же элемент дикости, качество самоотречения и донкихотской преданности, то же сочетание восторга и смирения. Подобная параллель – не просто милая фантазия: и мистик, и влюбленный, в разных плоскостях, равным образом отвечают на призыв Духа Жизни. Язык человеческих страстей холоден и незначителен по сравнению с тем языком, на котором мистики пытаются передать великолепие своей любви. Они порождают в непредвзятом читателе убеждение в том, что имеют дело с гораздо более сжигающей страстью к гораздо более реальному Объекту.

"У этого монаха могут поучиться влюбленные!" – с удивлением воскликнул Артур Саймоне о св. Иоанне Креста. [56] Было бы странно, если бы он не мог ничему научить их, ибо их конечные страсти есть всего лишь слабые образы его бесконечной страсти, и влюблены они в несовершенный символ его Первого и единственно Прекрасного. "Я видела Его и искала Его; я обладала Им и желала Его", – говорит Юлиана Норвичская, и эта фраза, кажется, собрала в себе весь экстаз и страстное желание человеческой души. Только мистическая страсть может вывести нас из нашей тюрьмы. Ее брат – желание знания – может только увеличить и улучшить нашу камеру до немыслимых ныне размеров, но он никогда не откроет дверь.

(4) Мистицизм влечет за собой определенный психологический опыт.

Другими словами, он проявляет себя не только как позиция разума и сердца, но и как форма органической жизни. Это не только теория интеллекта или желание сердца, пусть даже страстное. Он подразумевает организацию всего Я, сознательного и бессознательного, под принуждением этого желания; перестройку всей личности на более высоком уровне ради трансцендентной жизни. Мистики подчеркивают, что духовное желание бесполезно, если оно не порождает трудное движение всего Я к Реальному.

Так, в описании одного из видений Мехтильды Магдебургской "душа сказала Желанию: "Ступай разыщи, где живет мой Возлюбленный, и скажи Ему, что я умираю от любви". И Желание поспешило вперед, ибо оно нетерпеливо от природы и весьма стремительно, и достигло Рая, и у врат его воскликнуло: "Господь всемогущий, впусти меня!" И Бог сказал: "Ответь вначале, что привело тебя?" И Желание отвечало: "Разве Ты не знаешь, Господи, что источник жизни иссох для моей госпожи. Устремись же у ней потоком, чтобы он подхватил ее, иначе она умрет, как рыба на прибрежном песке". "Возвращайся к ней, – ответил Господь, – ты не можешь войти ко Мне, если не приведешь вначале свою госпожу, ибо если это душа поистине жаждущая, в ней одной Я найду утешение"". [57]

Мы уже говорили о том, что полное мистическое сознание устремляется в двух различных направлениях. Следовательно, существуют и две различные стороны полного мистического опыта: во-первых, видение или осознание Абсолютного Совершенства и, во-вторых, внутреннее преобразование, к которому Видение понуждает мистика, чтобы он мог в некоторой степени стать достойным того, что видит, мог бы занять свое место в порядке Реальности. Он видел Совершенное; он также хочет быть совершенным. Он чувствует, что "третьей частью", необходимым мостом между Абсолютом и Я может быть только нравственная и духовная трансцендентность – иными словами Святость, – поскольку "единственное средство достичь Абсолюта заключается в том, чтобы приспособить себя к Нему". [58] Нравственные добродетели, таким образом, оказываются для мистика обязательными "украшениями Духовного Бракосочетания", как называл их Рейсбрук; однако их наличия далеко не достаточно для такого брака. Если в мистике не пробуждается импульс к моральному совершенствованию, не начинается работа внутренней жизни, то он – не мистик, хотя вполне может быть пророком, визионером или "мистическим" поэтом.

Более того, процесс "трансмутации", перестройки Я на более высокие уровни приводит к возникновению в поле сознания того "жизненного центра", тех бессознательных духовных восприятий, которые составляют первичный материал опыта мистика. Завершение и цель этой "внутренней алхимии" – приведение всего Я в состояние сознательного и постоянного единения с Абсолютом, когда человек, поднимаясь на вершину своей человеческой сущности, вступает в жизнь, для которой он предназначен. В своем движении к единению субъект обычно проходит через определенные вполне отчетливые фазы, составляющие то, что называется "Мистическим Путем". Эта основополагающая концепция исключает из истинного мистического царства сентиментальную и эмоциональную набожность, визионистскую поэзию и, в не меньшей степени, мистическую философию. Она возвращает нас к нашему первому предложению – о конкретной и практической природе мистической деятельности.

Для того чтобы создать мистика, требуется нечто большее, чем понимание Бога и страсть к Абсолюту, Последние должны сочетаться с соответствующей психологической составляющей, с натурой, способной к необычайной концентрации, возвышенно-нравственным эмоциям, нервной организации художественного типа. Все это необходимо для успешного развития жизненного процесса мистика. Существенные стадии этого процесса всегда можно проследить, изучая опыт мистиков, оставивших нам описания собственной жизни. Во второй части этой книги мы обсудим их более подробно. Ролл, Сузо, святая Тереза и многие другие оставили нам очень ценные для сравнения образцы самоанализа; благодаря им мы видим, насколько упорна и целеустремленна и насколько далека от обычной эмоциональной или интеллектуальной деятельности та дисциплина, посредством которой "око, вперенное в Вечность" становится тем, что оно есть. "Один из отличительных признаков истинного мистика, – говорит Лейба, которого, как мы уже упоминали, вряд ли можно отнести к сочувствующим свидетелям, – это упорство и героизм в его стремлении к определенным нравственным идеалам". [59] "Он – пилигрим внутренней Одиссеи", – говорит Пашо. [60] Мы можем восхищаться и удивляться приключениям мистика и открытиям, которые он совершает по пути, но для него самого путешествие и конечная цель едины. "Путь, на который мы вступаем, – это королевский путь, ведущий на небеса, – говорит святая Тереза. – Странно ли, что завоевание такого сокровища будет стоить нам достаточно дорого?" [61]

Одно из множества косвенных свидетельств в пользу объективной реальности мистицизма заключается именно в том, что ступени этого пути, психология этапов духовного подъема, как они описаны различными школами созерцания, представляют всегда практически одну и ту же последовательность состояний. "Школа святых" никогда не считала необходимым выполнять учебный план точно к определенному сроку. Психолог не испытывает никаких затруднений, чтобы, например, согласовать "ступени Молитвы", описанные святой Терезой, [62] – Воспоминание, Умиротворение, Единение, Экстаз, Восторг, [63] "Божественную Боль" и "Духовное Бракосочетание" души – с четырьмя формами созерцания, перечисленными Гуго Сен-Викторским, или суфийскими "Семью Стадиями" вознесения души к Богу, которое начинается с преклонения (adoration) и завершается духовным бракосочетанием. [64] Каждый путник может выбирать различные вехи на пути, но, сравнивая их, мы ясно видим, что путь один.

(5) Как закономерный вывод из этих четырех правил, вероятно, следует повторить уже сказанное: истинный мистик никогда не ищет своего. Он не ставит своей целью, как думают некоторые, получение сверхъестественного удовольствия или удовлетворение высоких амбиций. Мистик отправляется в свой поиск не потому, что он желает счастья, даруемого Блаженным Видением, экстаза от единения с Абсолютом или какой-либо иной личной награды. Самая благородная из всех страстей, страсть к совершенству ради Любви, неизмеримо сильнее, чем желание трансцендентального удовлетворения. "О Любовь, – восклицает святая Катерина Генуэзская, – я желаю следовать за тобой не ради этих удовольствий, но лишь ведомая истинной любовью". [65] Те, кто поступает иначе, – это, по метким словам св. Иоанна Креста, просто "духовные обжоры" [66] или, используя более мягкую метафору, маги высокого пошиба. Истинный мистик ничего не обещает и ничего не требует. Он идет, ибо он должен идти, подобно тому как Галаад шел к святому Граалю – зная, что для того, кто способен этим жить, лишь это одно и есть жизнь. Мистик никогда не успокаивается в поиске Бога, который он считает выполнением своей наивысшей обязанности, хотя у него и нет никакой уверенности в успехе. Вместе со святым Бернардом он полагает, что "Только Тот есть Бог, Которого никогда не ищешь напрасно, даже если Его невозможно найти". [67] Вместе с Мехтильдой Магдебургской он слышит голос Абсолюта в своей душе: "О душа, прежде этого мира Я жаждал тебя, и ныне Я жажду тебя, а ты – Меня. Поэтому когда наши два желания объединятся, Любовь насытится". [68]

Подобно "пылкому влюбленному" в романах, мистик служит без всякой надежды на награду. Однако один из многих парадоксов духовной жизни заключается в том, что он получает удовлетворение именно потому, что не ищет его; становится обладателем цельной личности именно потому, что от нее отказывается. "Достижение, – говорит Дионисий Ареопагит, – происходит только благодаря искреннему, естественному и полному отказу от себя и от всех вещей". [69] Только с исчезновением Я приходит насыщение любви. Если бы мистика спросили о причинах его часто необычного поведения, его сурового и настойчивого поиска, он вряд ли назвал бы возвышенное просветление или невыразимое удовольствие. Скорее он ответил бы словами Якоба Бёме: "Я пришел к этому значению, работе и знанию не посредством моих собственных рассуждений, воли или целеустремленности; я не искал ни этого знания, ни чего-либо с ним связанного. Я искал только сердце Бога, чтобы укрыться в нем". [70]

"Живы мы или мертвы, – говорит Павел, – мы принадлежим Господу". Мистик – это реалист, для которого подобные слова представляют не догму, но приглашение – приглашение душе достичь наполненности жизни, для которой она предназначена: "потерять себя в Том, что невозможно увидеть и чего нельзя коснуться; отдать себя верховному Объекту и перестать принадлежать как себе, так и всем прочим; объединиться с Неизвестным самой благородной своей частью, отказавшись от знания; и наконец, вынести из этого абсолютного невежества то знание, которого понимание не способно достичь". [71] Таким образом, мистицизм представляет для пробужденного человеческого духа "путь вовне", излечивая незавершенность человека, из которой исходит наше божественное беспокойство. "Я уверен, – говорит Экхарт, – что если бы душа в совершенстве постигла смысл бытия, она никогда не отвернулась бы от него". [72] Мистики никогда и не отворачивали свой взор, ибо для них это было бы актом саморазрушения. Здесь, в мире иллюзий, говорят они, для нас нет вечного города, и если для вас – это всего лишь предложение, то для нас – это центральный факт жизни. "Поэтому необходимо поторопиться с уходом отсюда, отделиться – в той мере, в какой мы способны это сделать, – от сковывающего нас тела, чтобы всем своим Я мы могли обнять Божество, чтобы каждая наша частичка соединилась с Ним". [73]

Итак, подведем итоги. Мы видим, что мистицизм – это высоко специализированная форма того поиска реальности, возвышенной и законченной жизни, который характерен для человеческого сознания. Он в большой мере направляется "духовной искрой", трансцендентальной способностью, которая, хотя и является жизнью нашей жизни, остается за барьером сознания обыкновенного человека. Вырываясь наружу в мистике, она постепенно становится доминирующим фактором его жизни, подчиняя своим целям и обогащая за счет своего спасительного контакта с реальностью те жизненные силы любви и воли, которые мы приписываем сердцу. Побуждаемая любовью и волей, вся личность поднимается в акте созерцания или экстаза до уровня сознания, где начинает осознавать новое поле восприятия. Это осознание, этот "любящий взор", побуждает личность к новой жизни в соответствии с реальностью, которую она увидела. Подобная жизнь представляется настолько странной и возвышенной, что всегда вызывает у нормального человека либо страх, либо восхищение. "Если бы все великие христианские мистики, – говорит Лойба, – могли каким-то чудом быть собраны в одном месте, где в привычном для них окружении могли бы жить на свой манер, мир скоро бы осознал, что они составляют одно из наиболее изумительных и значительных отклонений, свидетелем которых был человеческий род". [74]

Таким образом, обсуждение мистицизма, рассматриваемого как форма человеческой жизни, распадается на два направления. К первому относится жизненный процесс мистика: перестройка его личности; метод, которым достигается присущее ему осознание Абсолюта; способности, развитые для удовлетворения требований мира явлений, но работающие в плоскости трансцендентального. Все это объединяется под общим названием "Мистический Путь", по которому Я проходит состояния, или стадии развития, обозначенные неоплатониками, а затем и средневековыми мистиками, как Очищение, Просветление и Экстаз.

Ко второму направлению относится содержание мистического поля восприятия, откровение, благодаря которому созерцатели осознают Абсолют. Сюда включается рассмотрение так называемых доктрин мистицизма – попыток мистиков обрисовать нам мир, на который они взглянули, языком, пригодным лишь для описания мира, где обитает большинство из нас. Здесь возникает трудный вопрос символизма и символической теологии – подводный камень, о который разбились многие изложения мистиков. Наша задача будет заключаться в том, чтобы, насколько это возможно, снять облачение символизма и попытаться синтезировать эти доктрины – разрешить явные противоречия между объективным и субъективным откровением, путем отрицания и путем подтверждения, эманацией и имманентностью, отречением и обожествлением, Божественной Тьмой и Внутренним Светом и, наконец, выявить существенное единство опыта, посредством которого душа сознательно входит в Присутствие Бога.