Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Яков Кротов. Эссе. Вспомогательные материалы: мистика.

Эвелин Андерхилл

МИСТИЦИЗМ

К оглавлению

 

Глава VI

МИСТИЦИЗМ И СИМВОЛИЗМ

Мистические символы. – Их использование и необходимость. – Их необъятное разнообразие. – Три группы символов: (1) Божественная трансценденция и идея паломничества; (2) обоюдное Желание и символы любви; (3) Божественная имманентность и символы превращения как трансмутации. – (1) Символика Паломничества: его описание Буньяном; суфий-паломник; "Семь Долин" у Аттара; образы Данте. – (2) Символика обоюдного желания: "Гимн Иисусу"; "Небесная Гончая"; "Преследующая Любовь". – Символы Любви. – "Духовное Бракосочетание". – Св. Бернард; св. Тереза. – "Четыре Степени Пылкой Любви" по Ришару Сен-Викторскому. – (3) Символика превращения: духовная алхимия; Философский Камень; алхимическая материя. – "Соль, Сера и Ртуть". – Мистическая трансмутация. – Magnum Opus. – "Охота на Зеленого Льва". – "Красный Дракон".

При обсуждении теологии мы видели, что мистик-христианин принял в качестве карты и бортового журнала своих странствий и приключений систему веры и образ духовного мира обычного христианина. Мы видели, что он нашел в них глубину и богатство содержания, которые обычный верующий – "добрый христианин" – вряд ли мог подозревать; и то, что является истинным для христианского мистика, в определенной мере истинно для язычников, для мусульман и для буддистов – применительно к их теологическим системам.

Но поскольку духовные странствия мистика и обычного человека – не одно и то же, то эта карта, хотя и всегда достоверна для мистика, все же не является полной. Он может устремляться вперед к странам, которые чуждое мистике благочестие вынуждено считать белыми пятнами. Выйдя из гавани в "безбрежное и штормящее море божественного", мистик может разведать отмели и впадины, чтобы отметить на карте опасности, о существовании которых благочестивцу никогда нет нужды даже задаваться вопросом. Поэтому нет ничего странного в том, что стали создаваться определенные карты, или мастерски исполненные символические схемы, описывающие или удостоверяющие некий особый опыт мистического сознания, и что возникли учения, опирающиеся на этот опыт. Многие из этих карт имеют странный и даже неблагочестивый вид в глазах тех, кто не знаком с фактами, которые они пытаются передать; так, карты моряка выглядят странными и непонятными для тех, кто никогда не заплывал так далеко от берега, чтоб потерять его из виду. Другие, наиболее привлекательные и наиболее понятные, уже знакомы нам – пожалуй, даже до оскомины – благодаря поэтам, которые, интуитивно осознав свои выдающиеся способности, свою связь с истиной, приспособили и адаптировали их к собственным занятиям по переводу реальности на язык рифмы и слова. Но в конечном итоге эти карты обязаны своим происхождением мистикам или тому мистическому чувству, которое внутренне присуще всем истинным поэтам; как бы там ни было, то, что они стремятся описать, принадлежит к владениям мистиков: это достояние их мистического опыта.

Эти особые мистические схемы, эти символические и художественные описания самой интимной истории человека – истории его сокровенных отношений с Богом – практически бесконечны в своем разнообразии, поскольку в каждой мы видим картину его душевного ландшафта сквозь соответствующий темперамент. Описать их все означало бы проанализировать все собрание мистической литературы, а также, пожалуй, изрядное количество произведений литературы немистической, то есть фактически – кратко изложить все, что грезилось и писалось относительно так называемой "внутренней жизни"; это представляет собой задачу отчаянно скучную и неподъемную. Но в большинстве своем они, по-моему, выражают сравнительно немного существенных доктрин или фундаментальных способов видения; что же касается их образности, то они распадаются на три больших класса, представляющих три принципиально различных способа реакции человеческого духовного сознания на соприкосновение с Реальностью, три первичных и даже парадоксальных факта, о которых это сознание должно отдавать себе отчет. Поэтому рассмотрение мистических символов, взятых из каждой из этих групп, может дать нам ключ для решения по крайней мере некоторых из вербальных загадок отдельных искателей приключений.

Из-за того, что пространственная образность неотделима от человеческого мышления и человеческой речи, нет и не может быть у человека никакого прямого способа описания духовного опыта. Оно всегда должно быть символическим, иносказательным, косвенным; всегда предполагать, но никогда не высказывать истину; и в этом отношении нетрудно сделать выбор между подвижным, художественным языком визионеров и сухой специальной терминологией философов. В каком-то ином аспекте выбор совершить нелегко, но в данном случае именно визионер, а не философ получает пальму первенства. Чем лучше будит мысль используемый символ, тем ярче ответные эмоции тех, кому он адресован, тем больше истины он способен передать. Хороший символизм поэтому будет представлять собой больше, чем простую схему или простую аллегорию; он использует предельные возможности красоты и страсти, несет в себе намек на тайну и чудо, зачаровывает мечтами душу [mind], к которой он обращен. Он взывает не к рассудительному разуму, а к страждущему сердцу, к интуитивному чувству человека.

Три больших класса символов, которые я предлагаю рассмотреть, взывают к трем глубоким страстным стремлениям Я, к тем трем великим проявлениям человеческой неуспокоенности, которые полностью удовлетворить может только мистическая истина. Первое – стремление, которое делает человека странником и скитальцем. Это страстное желание оставить свой обыденный мир ради поиска утраченного дома, "земли обетованной" – Эльдорадо, Сарраса, Небесного Сиона. Второе – влечение сердца к сердцу, души к своему супругу, к возлюбленному, Третье – страстное желание чистоты и совершенства, которое превращает человека в аскета и в конечном итоге в святого.

Эти три стремления, по моему мнению, соответствуют трем подходам различных по темпераменту мистиков к решению проблемы Абсолюта, трем разным формулам описания их выхода за пределы чувственного мира. Изображая этот выход и особые перипетии, которые он в себя включает, они описывают переход от состояния обычного человека, находящегося в соприкосновении с чувственным миром и подчиненного его ритмам, в состояние духовного сознания, в котором, как они утверждают, они пребывают "в единстве" с Божественной Реальностью, с Богом. Каким бы ни было теологическое кредо мистика, он всегда неизменно провозглашает эту тесную, определенную и актуальную близость целью своего поиска. "Отметь меня так же, как ты испещрил тюльпан твоими прожилками", – говорит суфий. [1] "Я бы с радостью был для Вечного Божества тем, чем для человека является его собственная рука", – говорит германский созерцатель. [2] "Мое Я есть Бог; я знаю также, что спасусь в Нем", – говорит итальянская святая. [3]

Но поскольку этот Абсолютный Бог для мистика является субстанцией, почвой или лежащей в основе всего, что есть, Реальностью – присутствующей и в то же время отсутствующей; близкой, однако и далекой, – то Он уже столь же подлинно имманентен человеческой душе, как и Универсуму. Ищущий Реальное может поэтому объективировать свой поиск двумя совершенно различными, хотя, в сущности, взаимно объяснимыми способами. Во-первых, этот поиск может представляться ему странствием, выходом за пределы мира иллюзии к реальному или трансцендентному миру; уходом от видимого во имя невидимого. Во-вторых, он может представляться внутренней переменой, превращением или возрождением, в процессе которого личность или характер ищущего изменяется настолько, что он становится способным войти в общение с любимым и желанным Изначальным Бытием; соединяется и подчиняется вечнопребывающему Богу – источнику духовной жизни. В первом случае объективная идея "Бог" является стержнем его символизма – Сияющей Звездой или Магнитом Вселенной, который он увидел вдалеке и, увидев, поклоняется ему и к нему стремится. Во втором случае ударение падает на субъективную идею "Святости", которой сопутствует осознание дисгармонии, подлежащей устранению. Мистический Путь будет описываться тогда не как странствие, но как изменение личности, как превращение человека из "земного" в "святого". На самом деле эти два аспекта являются двумя сторонами одного и того же. Они представляют ту мощную пару противоположностей – Бесконечное и Конечное, Бог и Я, объединить которые в высшем синтезе и есть задача мистицизма. Будет ли процесс рассматриваться как внешний поиск или как внутреннее изменение, его предмет и его цель остаются одними и теми же. Человек вступает в тот Порядок Реальности, для которого он был сотворен и который в действительности является побуждающей причиной его паломничества и его очищения; как бы ни была велика потребность личного душевного усилия, инициатива всегда лежит в самом живом Божественном Мире. Человеческое желание ничтожно мало, его пробуждает, встречает и исполняет Божественное Желание; "отдельная воля" и жизнь человека становится единой с великой Жизнью Всего.

Из того, что было сказано в предыдущей главе, должно быть понятно, что к символизму внешнего поиска либо внутреннего изменения будут обращаться соответственно два типа Я, чей опыт "единения с Божественным" тяготеет либо (1) к трансцендентному, или внешнему, либо (2) к имманентному, или внутреннему пути постижения Реальности. Третья, или промежуточная группа образов необходима для выражения опыта тех, для кого высшим фактором мистической жизни является мистическое чувство – радость любви. В зависимости от того, побуждает ли человеческий инстинкт мистика к описанию известной ему и желанной Абсолютной Реальности как некоего Места, или как Личности, или как Состояния (все эти три описания, конечно, являются лишь неполными и неточными переводами единой Неописуемой Истины), – он соответственно будет склонен принимать одну из трех возможных символических систем.

А. Те, кто постигает совершенное как прекрасное видение, вне и вдалеке от себя, и кто в учении об Эманациях находит нечто, соответствующее своему внутреннему опыту, воспринимают процесс вхождения в реальность как поиск, как многотрудное странствие из материального мира в духовный мир. Они, скорее, уходят прочь от чувственного мира, чем испытывают внутреннее преображение. Экстазы таких мистиков отвечают изначальному смыслу этого сильно извращенного слова – "нахождению вне" себя, полету в дальние благословенные края. Их душа направляется к собственному дому.

Б. Для тех, у кого мистицизм – прежде всего интимное, личностное отношение, утоление сокровенного желания; кто вслед за Гертрудой Мор может сказать, что "никогда не бывало и нельзя было даже помыслить такой любви, как любовь между смиренной душой и Тобой", – для тех будет ближе образность, во многом заимствованная из языка земной страсти. Поскольку христианская религия настаивает на личностном аспекте Божества и в качестве объекта такой близости, привязанности и желания предлагает фигуру Христа, множество мистиков неизменно описывают свои переживания в символах этого рода.

В. Те, кто осознает Божественное скорее как Трансцендентную Жизнь, внутренне присущую миру, и Я как диковинное духовное семя внутри себя, которое, развиваясь, движет человека к высшим уровням характера и сознания, к некоему пределу, – будут представлять мистическую жизнь скорее как свое собственное внутреннее превращение, чем как вовне обращенный поиск. Новое Рождение является их девизом, и они отдают предпочтение символам роста или превращения; говоря словами св. Катерины Генуэзской, "мое Бытие есть Бог, не посредством простого участия, но посредством истинного изменения моего Бытия". [4]

Таким образом, этим трем группам мистиков соответствуют три типа темперамента; и мы вполне можем рассматривать Мистический Поиск, Бракосочетание Души и "Великий Труд" Духовных Алхимиков в качестве типичных форм их символического выражения.

I

Идея паломничества, дальних странствий встречается в мистической литературе в двух различных вариантах. Первый – поиск "Спрятанного Сокровища, жаждущего быть найденным". Таков "поиск Грааля", общепризнанная аллегория странствий души, если взять его в мистическом аспекте. Второй вариант – долгий и трудный путь к уже известной и совершенно определенной цели или состоянию. Такой образ мы находим у Данте в его "Божественной комедии" и у Буньяна в "Странствии паломника" [5]; эти произведения, каждое в своем роде, являются достоверным описанием Мистического Пути. Цель поиска – Дантовские Эмпиреи (Небеса), Прекрасное Видение или исполнение любви – христианские мистики чаще всего называют Иерусалимом, что вполне объяснимо, так как для средневекового сознания этот город был целью паломничества. Под Иерусалимом подразумевалась не только Небесная божественная страна, но также духовная жизнь, которая есть "сама по себе небеса". [6] "Так же как истинный паломник, – говорит Хилтон, – следует в Иерусалим, оставляя за спиной дом и землю, жену и ребенка, нищий и оставивший все, что раньше имел, чтобы можно было идти налегке и без помех, – так же и ты, если ты хочешь стать духовным паломником, должен будешь избавиться от всего, что имеешь... Тогда ты сможешь полностью и окончательно постановить в своем сердце, что ты пребудешь в Иерусалиме, а не в каком-то ином месте". "Иерусалим, – пишет он в той же главе, – значит столь же много, как и зримый покой и предвкушаемое созерцание в совершенной Божественной любви". [7]

В этом образе паломничества – таком же конкретном и приземленном, далеком от романтики и живописания для использующих его средневековых авторов, как для нас символизм гостиниц и поездов, – мистики сумели обобщить и поведать многое об истории жизни восходящей души, о развивающемся духовном сознании. Необходимая свобода и отчужденность странника, его оторванность от обыденной жизни и интересов, трудности, враги и препятствия, встречающиеся на пути, долгое путешествие, разнообразие ландшафтов, настигающая его ночная тьма, мимолетные видения дальних мест назначения – все это, все больше приоткрываясь по мере нашего продвижения в познании, образует прозрачную аллегорию происшествий и приключений человека на его пути от нереального к реальному. Буньян был вовсе не последним в длинном списке тех, кто постиг это.

Странник, говорит суфий Азиз бен Мохаммед Нафази, в книге которого "Самая Отдаленная Цель" подробно разрабатывается символика паломничества, это Воспринимающая или Интуитивная Сущность Человека. Цель, к которой он продвигается, – Знание Бога. Этого таинственного странника, ищущего единственную страну души, другие могут узнать по его отрешенности, милосердию, смирению и терпению. Однако этих первичных ценностей – принадлежащих скорее этической, чем духовной жизни – отнюдь не достаточно, чтобы привести поиск к успешному завершению. Они делают странника, говорит суфий, "совершенным в осознании своей цели, но недостаточно сильным, чтобы ее достичь". Хотя он уже обладает и братской любовью к своим собратьям-паломникам, и отрешенностью от манящих на обочину соблазнов, и неутомимым упорством в пути, он все еще несвободен и обременен ненужным багажом. Вторая стадия его странствия поэтому начинается, как и в христианстве, с избавления от своей ноши: с полного самоотречения, достижения францисканской бедности духа, посредством которой он становится "Совершенно Свободным".

Избавившись во имя духовного поиска от всех помех, он должен приобрести или развить вместо них особые мистические качества, или Трех Помощников Паломника, которые в этой системе носят имена Притяжения, Преданности и Возвышения. Притяжение означает осознание обоюдного желания, существующего между человеческим и божественным Духом; это – связующее звено любви, пронизывающей реальность и влекущей все вещи к их дому в Боге. На этом вселенском законе базируется весь мистицизм. Это то, о чем св. Августин сказал: "Ты сотворил нас для Себя, и наши сердца не могут найти отдыха нигде, кроме как в Тебе". Этот "естественный магнетизм", однажды осознанный паломником, будет тянуть его по дороге от Многого к Единому. Его второй помощник, Преданность, сообщает ему словами величайшей глубины и красоты, что "Самая Отдаленная Цель есть исполнение странствия к Богу и в Боге". [8] Преданность охватывает фактически всю созерцательную жизнь человека. Она является следующей ступенью духовного сознания после слепой уступчивости притяжению Реального и началом упорядочения отношения человека к своему источнику.

Путешествие Странника к Богу завершается, когда достигается знание о Нем – "Озарение" на языке европейских мистиков. Точка, в которой оно достигается, называется Постоялый двор, т.е. место, где странника ждет отдых в пути и где он вкушает Божественные Тайны. Существуют также придорожные "Таверны", где утомленного паломника могут ободрить и подкрепить глотком вина Божественной Любви. [9] Только по окончании странствия к Богу начинается "Странствие в Боге", получившее у христианских мистиков название Пути Единения, – и оно, в силу того что представляет собой сущность Вечной Жизни, не может иметь конца. Возвышение, третий помощник паломника, является экзальтированной, экстатической формой способности сознания к созерцанию, дающей страннику мимолетное видение духовного града, к которому он идет. [10]

Поэт-суфий Аттар в своей мистической поэме "Беседа Птиц" с большой психологической проницательностью описал стадии этого духовного паломничества как странствие через "Семь Долин". Чибис, которого другие птицы спросили, долог ли путь, ведущий к сокровенному Дворцу Царя, ответил, что существует Семь Долин, которые должен пройти каждый странник, но никто из тех, кто достиг цели, никогда не возвращается, поэтому никто не знает, как долог путь.

(1) Первая долина, говорит чибис, – это Долина Исканий. Она велика и труднопреодолима; здесь странник должен отрешиться от всех земных благ, стать нищим, нагим и одиноким и оставаться таким до тех пор, пока Высший Свет не бросит луч на его одиночество. Фактически, это "Чистилище" Данте, Христианский Путь Очищения; это период самоотречения и очищения, который фигурирует в каждой практике того или иного мистического мировоззрения.

(2) Когда луч Высшего Света касается паломника, он вступает в безграничную Долину Любви: он начинает, так сказать, мистическую жизнь. Это дантовский "Земной Рай", или, в традиционных системах мистицизма, начало Озарения.

(3) Затем он приходит в Долину Знания и Просвещения – это стадия созерцания, – где каждый в общении с Истиной находит надлежащее ему место. Всякий внимательный читатель Данте без труда увидит здесь поразительную параллель с теми планетарными небесами, где каждая душа вкушает от Божественного "не в абсолютном смысле возвышенно", как подразумевал св. Бонавентура, но "возвышенно по отношению к себе самой". Здесь страннику приоткрывается Тайна Бытия. Он видит тайну Природы и Бога во всех вещах. Это высшая точка озарения.

(4) Следующая ступень – Долина Отрешения, полного погружения в Божественную Любовь – Звездные Небеса святых, – где Долг видится как все во всем. Эта ступень ведет к –

(5) Долине Единения, где неприкрытое Божество является единственным предметом созерцания. Это ступень экстаза, или Прекрасного Видения, описанного Данте в заключительных строфах "Рая". Однако пребывание здесь мимолетно и ведет к -

(6) Долине Изумления, где Видение, далеко превосходящее способность паломника воспринимать, как бы отнимается у него и он погружается во мрак и смятение. Это та ступень, которую Дионисий Ареопагит и вслед за ним многие средневековые мистики называли Божественным Мраком и описывали как самое истинное и близкое из всех наших постижений Божества. Это – Облако Неведения, "мрак от чрезмерного света".

И последняя ступень:

(7) Долина Исчезновения Я – высшая ступень единства, когда Я окончательно погружается в Океан Божественной Любви и пребывает в нем, "как рыба в море". [11]

Через все эти метафоры паломничества к цели – долгий путь, преодоление дальней дистанции, многотрудное испытание – проходит идея о том, что странствующее Я, отправляясь в свое путешествие, исполняет судьбу, закон трансцендентной жизни, подчиняясь императивному требованию. Поиски Грааля – это предназначение или призвание Избранных Рыцарей. "Все люди призваны к своему источнику", – говорит Ралмен Мерсвин. И рыбы из его Видения Девяти Порогов вынуждены пробиваться, как бы "против природы", вверх по течению от водоема к водоему, к источнику. [12]

Все мыслители-мистики сходятся в утверждении, что существует взаимное притяжение между Искрой Души, свободным "горчичным зерном" божественного в каждом, и ее Источником. "Мы тоскуем по Абсолюту, – говорит Ройс, – именно постольку, поскольку в нас самих тоскует Абсолют и ищет Себя посредством наших крайне ограниченных временем усилий к обретению покоя, которого нет нигде во времени, зато он несомненно, причем в смысле Абсолюта, есть в Вечности". [13] Ту же истину о мистическом опыте Хилтон облек в замечательные слова: "Он есть желающее в тебе, и Он же есть желанное. Он есть все, и Он делает все, чтобы ты смог увидеть Его". [14]

Странствие человеческого духа к своему дому, таким образом, может быть осмыслено как обусловленное толчком божественной жизни внутри нас, которому соответствует тяга божественной любви вне нас. [15] Это возможно только потому, что этому духу уже присуще определенное родство с Божественным, определенная способность к Вечной Жизни; и мистики, открывая ее в себе, являются первопроходцами человечества по единственному пути, ведущему к покою. Следовательно, это притяжение, в котором мусульманские мистики ясно видели помощника, необходимого страннику, является во всем мистицизме элементом первостепенной важности; и, как следствие, символика обоюдного желания теснейшим образом переплетена с символикой паломничества. Духовный паломник идет, потому что он призван, потому что он желает идти, он должен идти, он вынужден искать отдых и покой. "Бог нуждается в человеке", – говорит Экхарт. Это любовь призывает любовь; и странствие, которое, с одной стороны, является многотрудным паломничеством вверх и за пределы, к горной вершине и десяти Божественным небесам, с другой стороны, есть непреодолимое стремительное движение блуждающей, но в конечном итоге попадающей во власть тяготения кометы к Центральному Светилу. "Сила моего тяготения заключается в любви моей; силою этой любви стремлюсь я туда, куда она влечет меня", – сказал св. Августин. [16] Подобно гравитации, она неизменно принуждает, хорошо это или плохо, каждый дух занять надлежащее ему место. Согласно иному ряду символов, эта любовь бросается открыть дверь перед большой Жизнью, чтобы та вошла и составила с душой "единое целое".

Итак, мы прошли через целую гамму символических образов: через Трансценденцию, Желание и Имманентность. Все они, как видим, подводят к одному выводу, по-разному и всегда косвенно выраженному: о необходимости единства между отделенным духом человека и Реальностью, о преображении человека ради трансцендентной жизни, о его утверждении в том Царстве, которое одновременно есть "рядом и далеко".

"В книге Сокровенных Вещей написано, – говорит Экхарт, – "Я стою перед дверью, и стучу, и жду"... Тебе нет нужды искать Его здесь или там; Он не далее, чем дверь твоего сердца. Он стоит там, и ждет, и ждет, пока ты не будешь готов открыть дверь и впустить Его к себе. Тебе нет нужды звать Его издалека; Ему труднее, чем тебе, ждать, пока ты откроешь. Ты нужен Ему в тысячу раз больше, чем сам нуждаешься в Нем. Тебе открыть, и Ему войти – единое мгновение, и только". [17] "Бог, – говорит он в другом месте, – столь же мало может сделать без нас, как и мы без Него". [18] Наше приобщение к Абсолюту не является односторонним стремлением, но исполнением обоюдного желания. "Ибо наше естественное Желание, – говорит Юлиана Норвичская, – обладать Богом, и Добрая воля Бога – обладать нами; это страстное желание никогда не оставит нас, пока мы не будем обладать Им в полноте радости". [19]

Так, в "Гимне Иисусу", прекрасной поэме или обряде из апокрифических "Деяний Иоанна", которые датируются раннехристианским периодом, Логос или Вечный Христос представлен как отвечающий своим трансцендентным, самоотверженным желанием каждому желанию души. [20]

Душа говорит:

"Я буду спасена".

Христос отвечает:

"И спасителем буду Я". Аминь.

Диалог продолжается:

"Я буду свободна".
"И освободителем буду Я". Аминь.
"Я буду поражена".
"И поражать буду Я". Аминь.
"Я буду рождена".
"И родителем буду Я". Аминь.
"Я буду вкушать".
"И Я буду вкушаем". Аминь.
"Я буду слушать".
"И Я буду услышан". Аминь.

*  *  *

"Я – Светильник для тебя, кто созерцает Меня,
Я – Зеркало для тебя, кто постигает Меня,
Я – Дверь для тебя, кто стучится в Меня,
Я – Путь для тебя, странник".

Та же фундаментальная идея обоюдных исканий Души и Абсолюта выражена великим мусульманским мистиком в терминах иного символизма:

"He только влюбленный всегда ищет единения со своей возлюбленной,
Но и его возлюбленная также ищет единения с ним.
Но любовь влюбленного истощает его тело,
Тогда как любовь возлюбленной делает ее прекрасной и сильной.
Когда в этом сердце загорается яркая искра любви,
Будь уверен, что любовь откликается в том сердце.
Когда любовь к Богу вырастает в твоем сердце,
Нет сомнения, Бог также питает любовь к тебе". [21]

И мистическое видение происходит из духовной вселенной, содержащейся внутри круга любви, [22] и свободная, неутомимая человеческая душа, наделенная искрой божественного желания, "стремлением к Абсолюту", находит удовлетворение и истинную жизнь только в единении с этой Божественной Жизнью. Так в прекрасном символе Пэтмора – "ребенок у материнской груди" – "влюбленный возвращается к своей возлюбленной". [23]

Все подлинно мистические символы, каково бы ни было их внешнее значение, выражают различные аспекты этой "тайны мира", эту изначальную истину. Но если фантастические схемы таких великих умов, как Аттар или Данте, открывают космический смысл этой тайны, то во многих символических описаниях – особенно в тех, которые мы встречаем в сочинениях экстатических святых, – над всеми общими абстрактными соображениями берет верх субъективно-личностный тон, осознание индивидуального отношения между этим единичным Я и Верховным Я. В них философия и формальная аллегория отступают на задний план, а их место занимает сакраментальный язык экзальтированной эмоции, глубоко прочувствованного переживания. Все фазы обоюдной любви – ухаживание и противоборство, благоговейный страх и наслаждение, лихорадка желания, экстаз подчинения – привлекаются к описанию великой и сокровенной драмы души.

К этим символическим транскрипциям интимного опыта принадлежит один изумительный эпизод из истории жизни духа. Поскольку он получил бессмертное выражение, прозвучав из уст одного из мистических поэтов нового времени, он известен тысячам читателей, совсем немного или ничего не знающим о более простых событиях, которые приключаются с человеком в его стремлении к Абсолюту. В "Небесной Гончей" Френсис Томпсон с почти невыносимой силой достоверности описал как раз не поиск неким Я обожаемой Реальности, но погоню Реальности за Я, лишенным желания. Он показывает нам безжалостную погоню Божественной Жизни за душой, которая не хочет отдаваться; "этот чудовищный Влюбленный" охотится за неким отбившимся духом, "странным, жалким, тщедушным", избегающим Его "день за днем, ночь за ночью". Эта идея любовной охоты – душа, бегущая в ужасе от подавляющего Божественного присутствия, преследуемая, настигнутая и в конце концов завоеванная, – неизменно присутствует у всех средневековых мистиков; это неотделимая составляющая общего для них учения о необходимости слияния человеческой и божественной жизни, "бегства от пламени разобщения".

"Я охотился за тобой, и это было приятно мне, – говорит голос Любви Мехтильде Магдебургской. – Я поймал тебя, таково было мое желание; Я связал тебя, и Я наслаждаюсь в твоих узах; Я ранил тебя, чтобы ты соединилась со мной. Если я наносил тебе удары, то лишь для того, чтобы ты могла обладать Мною". [24]

Эту же идею мы встречаем в прекрасной средневековой английской поэме "Quia amore langueo":

"Я – истинная любовь, которая никогда не лжет,
Моя сестра – человеческая душа, и Я люблю ее;
Поскольку мы никак не можем быть разлучены,
Я оставила мое Царство славы
Я приготовила для нее роскошный дворец;
Она улетела, и я преследовала я искала ее.
Я страдаю от боли и жалости. [25]

В менее личных образах эту же идею неумолимой и неотвратимой Преследующей Любви выразил Мейстер Экхарт. "Земля, – говорит он, – не может избегнуть неба; будет ли она убегать ввысь или вглубь, небо изольется в нее и сделает ее плодородной, хочет она того или нет. Так же Бог поступает с человеком. Тот, кто хочет бежать от Него, только устремляется в Его глубины; все потаенные уголки открыты для Него". [26]

У всех мистиков мы находим это сильное чувствование тайны духовной жизни – Реальности, – противостоящей человеку, ищущей его и подчиняющей его Своей воле. Не ему решать, считают они, стремиться или не стремиться к трансцендентному миру. [27] Вот откуда предстает иногда в перевернутом виде длительное искание человеком Бога. Я противостоит духовному притяжению, избегает прикосновения Вечности; и Вечность ищет его, безжалостно выслеживает. Преследующая Любовь, говорят мистики, есть факт опыта, а не поэтический образ. "Эти могучие стопы, ступающие и ступающие по следу", рано или поздно завершат охоту победой. Человек, осознав однажды Реальность, не может уклониться от нее. На время его независимый дух, его беспорядочная любовь может своевольно разрушить порядок мира; но в конце концов он должен быть побежден. Так разворачивается мистический процесс: Любовь торжествует; "цель миров" исполняет самое себя в индивидуальной жизни.

II

Естественным и неизбежным было то, что символ человеческой любви и брака казался мистику лучшим из всех образов его собственного "исполнения жизни": его душа отдается – сначала зову, а затем объятиям – Совершенной Любви.

Этот образ напрашивался сам собой: он был понятен всем людям; более того, он действительно предлагал на более низких уровнях удивительно точную аналогию той последовательности состояний, в которой раскрывается человеческое духовное сознание и которая образует завершенную мистическую жизнь.

Полагают, что постоянное использование этого образа христианскими мистиками средневековья восходит к известной Песне Песней, признанной аллегории духовной жизни. Я думаю, что истина лежит в совершенно противоположном утверждении: мистик любил Песнь Песней потому, что в ней он, как в зеркале, видел отражение самого потаенного опыта своей души. Чувство ненасытного желания, личной близости, столь реальной, глубокой и интенсивной, что она может быть сравнима только с наитеснейшей близостью человеческой любви; чувство интимной связи, которая не является простым духовным потворством своим желаниям, но укоренена в изначальных требованиях и обязанностях жизни; более того, те глубочайшие, самые интимные тайны общения, те самозабвенные экстазы, знакомые всем мистикам, но о которых мы, не являющиеся ими, ничего не можем сказать, – все это он нашел в символизированном и готовом виде; здесь их невыносимое сияние прикрыто милосердной дымкой поэзии – человек изобрел ее во славу той величественной страсти, в которой простой человек только и может приблизиться к божественному.

Великие святые, принявшие и разрабатывавшие этот символизм и применявшие его к своей чистой и пылкой страсти к Абсолюту, были лишены похотливого воображения, которое столь часто проявляют их современные комментаторы. Они действительно были чисты сердцем; и когда они "видели Бога", то были так далеки от смешения этого неземного видения с проявлениями нездоровой сексуальности, что опасная природа используемого ими образа даже не приходила им на ум. Они из опыта знали уникальную природу духовной любви; и никто не мог знать о ней никаким другим способом.

Так, для св. Бернарда во всех его глубоко мистических проповедях о Песне Песней Божественное Слово есть жених, человеческая душа – Невеста; но как отличается эффект, произведенный его употреблением этих символов от того, в котором его обвиняют враждебные критики. На месте "чувственного образа", который так часто и так постоянно порицается теми, кто вряд ли хоть отдаленно знаком с писаниями святых, мы находим образы изначально в самом деле чувственные, но которые затем были помазаны и возведены в священный сан, привлечены, преображены и одарены лучезарной чистотой, интенсивной духовной жизнью.

"Пусть он поцелует меня поцелуем губ своих". Кто же произносит эти слова? Это душа, жаждущая Бога... Та, которая спрашивает, удерживается узами любви к тому, у кого она спрашивает. Из всех проявлений природы эта любовь – самое прекрасное, особенно когда она возвращается к Тому, Кто является ее законом и источником, – к Богу. Не найти достойных, неизбитых выражений, чтобы определить взаимную привязанность между Божественным Словом и душой, как и между Женихом и Невестой; ибо у индивидов, состоящих в подобных отношениях, все вещи общие, у них нет ничего отдельного или раздельного. У них единая собственность, одно место обитания, один стол, и они фактически – одна плоть, Следовательно, если взаимная любовь особенно приличествует жениху и невесте, то нет ничего неприличного в том, что имя Невесты дано душе, которая любит". [28]

Для женщин-мистиков Католической Церкви, хорошо знакомых с древними поэтическими метафорами, где каждая заточенная монахиня именуется Невестой Христа, тот кризис в их духовной истории, когда они окончательно давали себе обет служить Трансцендентной Реальности, выглядел вполне естественной, истинной помолвкой души. Часто, в живом видении, им представала картина обмена обязующими клятвами между своими душами и Богом. [29] Продолжая исходное сравнение, это дальнейшее продвижение по мистическому пути, приносящее с собой острое и неизменное сознание единства с Божественной Волей, постоянно подтверждающее присутствие Божественного Друга, становится Духовным Браком. Элементы долга, постоянства, необратимости, любовной покорности, входящие в средневековое понятие брачных уз, делали это понятие подходящим символом для обозначения духовного состояния, в котором скромность, интимность и любовь были преобладающими характеристиками. Действительно, нет никакой нужды искать патологического объяснения этим простым фактам. [30] Более того, за немногими исключениями, все описания духовного брака, оставленные великими мистиками, совершенно свободны от физической образности. "Так загадочна тайна, – говорит св. Тереза, – и так величественна благосклонность, с которой Бог внезапно одаряет душу, что душа чувствует высшее наслаждение: Господь открыл ей на миг Его собственную небесную славу гораздо более утонченным способом, чем в любом видении или духовном наслаждении. Настолько, насколько возможно понять, душа – я имею в виду дух этой души – составляет одно с Богом, Который Сам есть дух и Который с радостью показал некоторым лицам, как далеко простирается Его любовь к ним, – во имя того, чтобы мы могли восславить Его величие. Так Он соблаговолил соединить Себя со Своим творением: Он связал себя с ним так крепко, как два человеческих существа соединяются в супружестве, и Он никогда не отделит себя от него". [31]

Ришар Сен-Викторский в одной из своих наиболее известных гомилий [32] дал нам, возможно, наиболее смелое и детальное применение символики брака к приключениям человеческого духа. Он разделил "крутую лестницу любви", по которой созерцатель восходит к единению с Абсолютом, на четыре стадии. Он назвал их: обручением, бракосочетанием, супружеской жизнью и плодородием души. [33] При обручении, говорит он, душа "жаждет Возлюбленного", то есть стремится испытать наслаждение от Реальности. "Дух входит в душу и кажется слаще, чем мед". Это – обращение, пробуждение к мистической истине, разжигание страсти к Абсолюту. "Затем душа с настойчивостью требует большего"; и благодаря своему разгоревшемуся желанию она достигает чистого созерцания и так переходит во вторую стадию любви. В ней Возлюбленный "ведет ее на свадебный пир". Поднявшись "над собой" в созерцании, она "видит Солнце Праведности". Она теперь посвящена в мистическую жизнь; безвозвратные брачные клятвы даны между ее духом и Богом. В этой точке она может "видеть Возлюбленного", но "еще не может войти в Него", говорит Ричард. Эта ступень, как мы увидим позже, более или менее соответствует тому, что другие мистики называют Путем Озарения; но любая попытка втиснуть эти поэтические символы в железную последовательность и провести точные аналогии обречена на неудачу, она может только преуспеть в лишении их аромата и притягательной силы. На "третьей стадии", выделенной Ричардом как единство или супружеская жизнь, душа, конечно, вступает на "Путь Единения". Она прошла стадии экстатических и важных событий и посвящена в Жизнь. Она "обожествляется", "входит полностью в Бога и восславляется в Нем"; она преображается, говорит он, непосредственным контактом с Божественной Субстанцией в совершенно иное качество бытия. "Таким образом, – пишет св. Иоанн Креста, – душа, если она будет гнать от себя прочь все, что противоречит божественной воле, преобразится в Боге посредством любви". [34]

"Душа, – говорит снова Ришар, – полностью сконцентрирована на Едином". Она "подхвачена божественным светом". Выражение личной страсти, интимной связи здесь достигает своего предела. Но это еще не все. Там, где останавливаются большинство мистических схем, "крутая лестница Любви" Ришара Сен-Викторского продолжается: в результате это практически единственная символическая система, завещанная нам великими созерцателями, в которой все символы, содержащиеся в идее духовного брака, подобраны соответственно друг другу. Он ясно видел, что союз души с Источником не может быть бесплодным экстазом. Это было бы ошибкой в средствах и сделало бы бесполезной всю направленность жизни, на всех уровнях являющуюся плодотворной и созидательной. Поэтому он говорит, что на четвертой стадии Невеста, которой оказана такая большая честь и которая охвачена таким невыразимым наслаждением, предает забвению свою собственную волю и "повергается во прах самоотречения". Она чувствует тягу к страдным испытаниям своим долгом вместо восторгов любви; и становится источником, "родительницей" чистой духовной жизни. Sponsa Dei [35] превращается в Mater Divinae gratiae. [36] Это императивное требование жизни – спешить, творить, распространяться – наблюдается здесь в применении к духовной сфере. Это образует ту редкую и заключительную стадию в эволюции великих мистиков, на которой они возвращаются в покинутый ими мир; и живут в нем, являясь как бы центром трансцендентальной энергии, создателями духовных семей, партнерами и товарищами-чернорабочими Божественной Жизни. [37]

III

Мы переходим сейчас к символам, принятым теми мистиками, в которых преобладало темпераментное сознание своего собственного несовершенства и невыразимого совершенства Абсолютной Жизни, к которой они стремились, над всеми иными аспектами человеческого поиска реальности. Девизы паломника – "ищи и обрящешь" – и невесты – "любовью Он будет достигнут и удержан" – умам этого типа никогда не казались адекватным описанием мистического опыта. Они склоняются к неумолимой истине, которая в определенной мере должна быть принята и двумя другими группами: к уничтожающему факту, что "мы видим то, чем мы являемся" или, другими словами, что "только Реальное может познать Реальность". Поэтому центр их интереса составляет состояние внутреннего человека, его "нереальность" относительно любой реалии трансцендентного. Его переделывание или возрождение кажется им первичным условием того, что он когда-либо получит право гражданства в "стране души".

Мы видели, что эта идея Нового Рождения, переделывания или превращения Я, одетая во многие различные символы, проходит через весь мистицизм и в большой мере – через теологию. Она является субъективным прочтением мистиком тех необходимых психологических и нравственных изменений, которые он наблюдает внутри себя по мере того, как растет его духовное сознание. Его тяжкий труд по самоотречению, отрешенности от вещей, воспринимаемых сознанием как иллюзорные или нечистые, его очищение и искушение – все составляет компоненты этой идеи. Если должно явиться нечто целостное и совершенное, то нужно избавиться от частичного: "Какую меру мы прикладываем к созданию, ту же меру мы можем приложить и к Создателю – не больше и не меньше". [38]

Из всех символических систем, в которых эта истина была взлелеяна, ни одна не является такой полной, такой живописной и сегодня так мало постигнутой, как система "Герметических Философов", Духовных Алхимиков. Самого этого факта было бы достаточно, чтобы убедить нас в необходимости проанализировать некоторые основные черты их символизма. Есть, однако, и другое объяснение этому крайне эксцентричному занятию – это тот факт, что язык алхимии в большой степени, хотя и не всегда точно и последовательно, использовался великим мистиком Якобом Бёме, а после него его английским учеником Уильямом Лоу. Так что без определенного знания понятий, которые они используют, но редко объясняют, сочинения представителей этой важной школы с трудом поддаются прочтению.

Алхимические символы, особенно в приложении к мистической жизни, часто полны преднамеренной неясности, которая делает их точную интерпретацию весьма спорной. Более того, авторы различных герметических сочинений не всегда употребляют их в одном и том же смысле; и в то время, как многие из этих работ несомненно являются мистическими, иные явно посвящены физическому поиску золота; но у нас нет никакого определенного критерия, чтобы отделить один тип сочинений от другого. Однако элементы, из которых духовные алхимики строят свои аллегории мистической жизни, могут быть легко вычленены, и этих элементов с обычно приписываемым им значением так же много, как и тех неспециалистов-любителей, которые надеются распутать этот крайне запутанный клубок. Прежде всего это металлы – конечно, первые элементы физической алхимии. Обычно они носят имена тех планет, которые представляют; так, на Герметическом языке Луна означает серебро, Солнце – золото и т. д. Далее, существует Сосуд, или Атанор, в котором происходит превращение исходного металла в золото, – объект, истинная природа которого покрыта большой тайной. Огонь, различные растворители и воды, особые для различных алхимических рецептов, дополняют набор, необходимый для "Великого Делания".

Процесс этой работы, описанный иногда в химических, а иногда в астрологических понятиях, очень часто маскируется под тем странным геральдическим и зоологическим символизмом, связанным со Львами, Драконами, Грифонами, Орлами, Воронами, Голубями, который, поражая воображение своей живописностью, остается непревзойденным по способности приводить в замешательство торопливого и опрометчивого исследователя. Он также является предметом многочисленных и преднамеренных аллегорий, предназначенных для того, чтобы передать и открыть тайны лишь посвященному и при этом надежно уберечь их от профанов. Поэтому автор "Краткого изыскания касательно Герметического Искусства" обращается ко всем исследователям этого предмета, описывая "Герметическую науку" как "необъятный Лабиринт, в котором по сей день блуждают, не замечая друг друга, многие исследователи". Автор тоже "сделал несколько полных кругов в его стенах, притом оставаясь в совершенном одиночестве: поскольку лабиринт такой большой и почти каждый в нем пробирается своим путем, редкость встретить другого. Найдя это место весьма меланхолическим, я решил вернуться и вполне удовлетворился прогулкой в небольшом садике перед входом, откуда без всяких помех можно наблюдать пусть не всё, но вполне достаточно; пребывание здесь и созерцание этой осуществленной Метафоры я предпочел рискованному путешествию по диким местам". [39]

Так, переходя к "созерцанию воздвигнутой Метафоры" – сравнительно более доступному рационалистическому мышлению современных исследователей герметического искусства, – мы обнаруживаем прежде всего, что основным предметом, которым занималась алхимия, было производство Философского Камня, чья совершенная и не поддающаяся изменению субстанция или "благородная тинктура" никогда не может быть найдена в своем естественном состоянии на нашей несовершенной земле; который может очищать от шлаков все основные металлы и превращать их в чистое золото. Поиск Камня, фактически, был не чем иным, как моментом вечного поиска человеком совершенства, его тоской по Абсолюту – и, следовательно, подходящим символом мистической жизни. Но этот поиск производился не в каком-то отдаленном трансцендентном царстве. Он происходил Здесь и Сейчас в физическом мире.

Золото, Коронованный Король, или Солнце, как оно было названо в планетном символизме алхимиков, было их эталоном совершенства, "Совершенным Металлом". К нему, как христианин к святости, стремились все их желания. Он имел для них не корыстную материальную, но идеальную ценность. Природа, полагали они, всегда стремится создать золото, эту непортящуюся и совершенную вещь; а другие металлы являются просто результатами искажения ее первоначального проекта. И это стремление к совершенству и достижение несовершенства не ограничивается физическим миром. Quod superius, sicut quod inferius. Они считали, что Божественная Идея также нацелена на "Духовное Золото" – на божественную человечность, Нового Человека, гражданина трансцендентного мира; а "естественный человек", каким мы его обычно знаем, является низшим металлом, в лучшем случае – серебром. Он представляет отклонение от "плана", хотя и носит внутри себя – если мы сможем это обнаружить – искру или семя абсолютного совершенства, "тинктуру", которая создает золото. "Поверхностное знание, которое я имею о Философском Камне, – говорит Томас Браун, – (а этот камень – нечто большее, чем высший блеск золота) научило меня многому божественному и открыло моей вере, как этот бессмертный духи нетленная субстанция моей души могут лежать сокрытыми и спать до времени в оболочке плоти". [40] Эта "нетленная субстанция" является золотом человека, его совершенным началом; так "высшая минеральная добродетель пребывает в Человеке, – говорит Альберт Великий, – и Бог может быть найден везде". [41] Поэтому занятия духовной химией считаются важной частью истинно Герметической науки.

Искусство как духовного, так и физического алхимика состоит в том, чтобы довести до конца работу совершенствования, выявить и возвеличить то "сокрытое золото", которое "лежит незамеченным" в металле или в человеке. Идеальный адепт алхимии был, таким образом, "помощником Вечного Блага". Через поиск "благородной тинктуры", которая должна исправить несовершенный мир, он становится соучастником в деле творения, содействуя Космическому Плану. Так, истинное искусство Духовного Алхимика, которое собственно интересует, состояло в производстве духовной единственно истинной тинктуры, или Философского Камня, – мистического семени трансцендентной жизни, которое должно было наполнить, окрасить и полностью преобразить несовершенное Я в духовное золото. То, что это не было фантазией аллегористов XVII в., но идеей, общей для многих древних авторов алхимии, чей поиск был истинно духовным исканием глубочайших тайн души, подтверждается словами, которые подводят итог первой части древнего "Золотого Трактата о Создании Камня", приписываемого иногда Гермесу Трисмегисту. "Это, сын мой, – говорится в трактате, – Сокрытый Камень Многих Цветов; он порожден и явлен в одном цвете; знай это и храни его... он ведет из тьмы к свету, из этой дикой пустыни к надежной обители, из бедности и нужды к свободе и полному счастью". [42]

Человек, таким образом, был для алхимиков "истинной лабораторией Герметического искусства"; в запутанной неопределенности и противоречивых символах это искусство скрывало его жизненный процесс восхождения к тому совершенному состоянию, в котором он способен был встретить Бога. Это состояние нельзя путать с обычной нравственной чистотой; оно должно быть понято как полное превращение в "новую форму". Отсюда естественно следовало, что вечнопребывающий Христос, "Краеугольный Камень", Солнце Праведности, стал многими христианскими алхимиками отождествляться с Lapis Philosophorum и с Солнцем, рассматриваться как образ и залог этого "Великого Делания". Его дух был "благородной тинктурой", которая "может возвысить то, что есть низшим в смерти, до самой высокой чести и славы", [43] превращая естественное в сверхъестественное, производя "Новое Рождение".

"Это, – говорит далее Бёме, – есть благородный драгоценный Камень, найденный магами или мудрецами, который окрашивает природу и рождает нового сына в прежнем. Тот, кто нашел его, оценит его выше, чем этот (внешний) мир. Ибо Сын во много тысяч раз величественнее Отца". И дальше: "Если ты добудешь дух тинктуры, то ты действительно идешь по пути, на котором многие нашли Солнце; но они проследовали дальше, к сердцу Солнца, где дух небесной тинктуры снизошел в них и ввел их в свободу, в Величие, где они познали Благородный Камень, Lapis Philosophorum, и стояли пораженные слепотой человека и наблюдали его тщетный труд. Ты готов найти Благородный Камень? Смотри, мы покажем его тебе достаточно отчетливо, если ты будешь магом – и достойным, иначе ты так и останешься слепым; поэтому приступай к работе: так как он имеет не более чем три числа. Начинай считать от одного, пока придешь к Кресту, который есть десять (X)... и там лежит Камень без какого бы то ни было великого усердия, ибо он чист и не осквернен земной природой".

"В этом камне, лежащем здесь, сокрыто все, что содержат и могут сотворить Бог и Вечность, а также небеса, и звезды, и элементы. Никогда в вечности не было ничего лучшего и более драгоценного, чем он, и он предложен Богом и дарован человеку; каждый может обладать им... Он – простейшей формы и содержит в себе силу всего Божества". [44]

Бёме использует здесь по своему обычаю алхимические символы в свободной и артистической манере; для истинного герметиста Философский Камень не есть нечто, что может быть найдено: это то, что должно быть сделано. Искали ли алхимики физическую или духовную "тинктуру", они всегда говорили, что эта тинктура является продуктом тигля и Атанора; и далее, что она включает "три числа" элементов, которые они называли Сера, Соль и Ртуть. Эти три, когда они найдены и соединены в надлежащую комбинацию, образуют "Азот", или "Философское Яйцо", – вещество, Первичную Материю Великого Делания. Серу, Соль и Ртуть, однако, не следует понимать слишком буквально. "Тебе нет нужды искать наше металлическое семя среди элементов, – говорит Василий Затворник, – его не следует искать так далеко (позади). Если ты сможешь очистить Ртуть, Серу и Соль (в том смысле, как их понимают мудрецы) до такой степени, чтобы металлический дух и тело неразрывно соединились вместе металлической душой, то тем самым ты крепко заклепаешь цепь любви и приготовишь дворец для Коронации". [45]

Из этих трех ингредиентов важным является духовное начало – неуловимая Ртуть: это нечто весьма далекое от того металла, который мы обычно называем этим именем. Ртуть, которую искали алхимики – часто в странных местах, – является скрытой и могущественной субстанцией. Они называли ее "Ртутью Мудреца": считалось, что тот, кто обнаружил ее, находится на пути к успеху. Читатель, ищущий мистической мудрости, уже начинает сбиваться с толку; но если он упорен в своем продвижении по этому лабиринту символов, то вскоре обнаружит – как и намекал Василий Затворник, – что Сера и Соль, или "металлические душа и тело" духовной химии, представляют нечто аналогичное телу и уму человека – Серу его земной природы, приправленную Солью. Ртуть является Духом в самом мистическом смысле, Синтерезисом, или святым Обитателем Сокровенного, внутренней искрой Божественного Начала его жизни. Только "мудрость", разбуженная мистическим способом, может познать эту Ртуть, агент превращения человека; но до тех пор, пока оно, не обнаруженное, спрятано в тайнике, ничего не может совершиться. "Эта Ртуть, или Снежное Великолепие, есть Небесное Тело, сотканное из лучей Солнца и Луны. Она является единственным Веществом в мире для этого искусства". [46] Она выступает божественно-человеческой "искрой души", мостом между Золотом и Серебром, Богом и человеком.

Три принципа, вложенные в сосуд, или Атанор (а это и есть сам человек), и подвергнутые благородному огню – Incendium Amoris, – могут начать процесс Великого Делания, мистического превращения естественного человека в человека духовного. Эта работа, как и ее ингредиенты, обладает "тремя числами"; и первое вещество в процессе своего превращения принимает три следующих один за другим цвета: Черный, Белый и Красный. Три эти цвета являются очевидной аналогией трем традиционным стадиям Мистического Пути: Очищения, Озарения и Единения.

Алхимики называют первую стадию, или Черноту, Разложением (Гниением, Putrefactio). На этой стадии три начала, составляющие "целостного человека", – тело, душа и дух – подвергаются "возгонке" до тех пор, пока не станут черным порошком, продуктом полного разложения, и пока несовершенное тело не будет "растворено и очищено тонкой Ртутью"; ибо человек очищается душевным мраком, страданием и отчаянием, сопровождающими рождение его духовного сознания. Как душевное волнение и расстройство оказываются неотъемлемой составляющей процесса умственного роста, так и "Solve et coagula" – "растворяй и сгущай", разрушай, чтобы строить, – является девизом духовного алхимика. Прежде чем приступать к дальнейшему, следует дождаться появления "черного зверя" (элемент страсти, присущий низшей природе) и его победить. "В нашем лесу есть черный зверь, – говорит высокой аллегорией "Книга Овечьего Родника", – его имя – Разложение, его чернота зовется Головой Ворона; когда ее отсекают, появляется Белизна". [47] Эта Белизна, состояние Луны, или Серебра, "целомудренная и чистая Королева", фигурирует как эквивалент Пути Озарения; она есть высшая точка, в которой мистик может на короткое мгновение достичь единения с Абсолютом. Этот Белый Камень чист и драгоценен; но в нем Великое Делание человеческой духовной эволюции еще не достигает своего предела, который состоит в достижении Красного цвета Совершенства, или алхимического золота. Описываемый процесс иногда носит название "Бракосочетания Луны и Солнца" – символ соединения человеческого и божественного духа. В этом образе постигается предельная тайна мистической жизни – то невыразимое единство конечного и бесконечного, то открытое в любви восприятие всепроницающей жизненности Бога, из которого рождается Magnum Opus – обóженный, одухотворенный человек.

"Это, – говорит автор "Исследования, наводящего на мысли", – сверхчувственное единение, возвышенная свадьба, Mentis et Universi... [48] Смотри! я открою тебе тайну, – восклицает Адепт: – жених венчается с северной невестой [т.е. она вышла из холода и тьмы низшей природы]. Во тьме севера, вне страданий умственной жизни, когда чувственная доминанта заслонена Божественным Указом и подчинена, там появляется в высшей степени чудесный Свет, мудро возвращенный и умноженный, согласно Божественному Благословению, и составляющий сущность жизни". [49]

Мы уже отмечали, что у алхимиков наряду с языком металлов и планет существует диковинная геральдическая символика, к которой они прибегают, когда опасаются (обычно безосновательно) слишком раскрыть свои секреты миру, еще не достигшему духовного возрождения. Многие из этих геральдических эмблем используются в совершенно безответственной манере; и, несомненно представляя определенный смысл для алхимика и его учеников, они естественно оказываются недоступными пониманию непосвященных. Однако прочие символы являются гораздо более распространенными, и они столь нередки в литературе XVII века, не только мистической, что знакомство с ними может быть достаточно полезным.

Из всех алхимических аллегорий, возможно, наиболее причудливой и наиболее известной является та, что описывает поиски Философского Камня как "охоту на Зеленого Льва". [50] Именно Зеленый Лев символизирует "Первичную Материю" Великого Делания; соответственно, в духовной алхимии он представляет естественного человека в его целостности – как Соль, Сера и Ртуть в неочищенном состоянии. Он назван "зеленым" потому, что еще не созрел в плане трансцендентного совершенства, его внутренние силы не развиты; и "Львом" – за его силу, бесстрашие и мужество. Здесь категорически отрицается общераспространенное мнение о том, что только благочестивая женственность, разбавленная и благодушная духовность являются подходящим сырьем для мистической жизни. Великое Делание совершается не путем просвещения агнца, но путем ловли и усмирения дикого непокорного льва, инстинкта жизненности, полного пыла и храбрости, выказывающего героические качества на чувственном уровне. Жизнь каждого святого подчиняется тому же закону.

"Our lyon wanting maturitie
Is called greene for his unripeness trust me:
And yet full quickly he can run,
And soon can overtake the Sun". [51]

Иными словами, Зеленый Лев – то единственное создание, которое благодаря своей силе и целостности способно достичь Совершенства. От человека требуется не просто развитие его интуиции трансцендентного и тяги к нему, но освоение и очищение всего богатства и всех возможностей его натуры, если он в самом деле призван "достичь Солнца" и завершить Великое Делание. Царство Божие "восхищается усилием" – его завоевывают пылом подвижника, а не благодушием того, кто "ни холоден, ни горяч". [52] "Зеленый лев, – говорит один алхимик, – это священник, который венчает Солнце и Луну". Другими словами, сырой материал неукротимой человеческой природы выступает для человека средством достижения единства с Абсолютом. Подвиг Алхимика, процесс превращения, описан, таким образом, как охота на Зеленого Льва в дебрях чувственного мира. Он, как и Небесная Гончая, носится в любовном гоне дни и ночи напролет.

Когда лев схвачен, когда он настигнут Судьбой, его голова должна быть отсечена: это подготовительное мероприятие к необходимому процессу усмирения. Этот этап называется алхимиками "головой Ворона", Вороной или Грифоном "из-за его черноты". Он символизирует неистовую и стихийную жизнь страстей; и ее обуздание состоит в этой "смерти низшей природы", являющейся предметом всего аскетизма, – в Очищении. Лев, целостный человек, Человечество в полноте своих сил как бы "становится мертвым для мира", а затем воскрешается, но совсем в другой форме. В процессе прохождения через эту мистическую смерть, или "разложение Трех Начал", "цвет незрелости" исчезает. Его усмирение завершено, он получает крылья, с помощью которых сможет лететь к Солнцу, Совершенству или Божеству; и он превращается, как говорят алхимики, в Красного Дракона. Для нас это безнадежно гротескный образ: но для герметических философов, с их детски-непосредственным ощущением чуда, он был глубоко мистическим символом новой, необычной и трансцендентной жизни, полновластной как на земле так и на небесах. Дракон в отношении земных тварей – то же, что ангел – для человека: воплощение великолепия и ужаса, некое сверхъестественное животное которое несомненно существует, хотя встретить его – большая редкость. Что значит этот символ в алхимических трактатах – станет более понятным, если вспомнить его сакральное значение для китайцев: для них дракон является традиционной эмблемой свободной духовной жизни, тогда как тигр символизирует жизнь материального уровня в ее интенсивной форме. Поскольку предполагается, что именно из Китая алхимия перекочевала в европейский мир, то Красного Дракона можно считать одним из древнейших и важнейших символов Герметического Искусства.

В Духовной Химии, следовательно, Красный Дракон символизирует Обожествленного Человека, чье появление с точки зрения обыденного естественного мира всегда выглядит как рождение какого-то монстра, поражающего воображение. С его рождением цель алхимика – в той мере, в какой он был мистиком, – достигнута. Человек вышел за пределы своей низшей природы, получил крылья, с помощью которых он может жить на высших уровнях реальности. Тинктура, внутреннее золото, найдена и стала доминирующей, Magnum Opus завершен. Утверждение, что истинной и внутренней задачей этого Великого Делания, если снять все его многочисленные покровы, на самом деле было преобразование духовных, а не материальных элементов, покоится на более солидном фундаменте, чем личные интерпретации древних аллегорий и алхимических трактатов. Истинную тайну внутреннего и внешнего поиска Камня человеком – а именно тайну его согласованности со встречным поиском "Скрытого Сокровища, томящегося в ожидании, когда его найдут", – содержит лаконичное, но прекрасное высказывание Томаса Брауна, который был глубоко сведущ в герметической науке:

"Сделай экстракт из тучности тел, или разложи вещи до их Первичной Материи, – и ты откроешь место обитания Ангелов; и если я назову его вездесущей и вечнопребывающей Сущностью Бога, то, надеюсь, я не оскорблю Божество". [53]
 
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова