За несколько дней до начала работы III Думы В.И. Ленин, проанализировав ее состав по итогам выборов, сделал решительный и однозначный вывод.

«Положение ясно, — писал он, — осуществить хотя бы в самом уродливом виде объективные задачи революции наша chambre introuvable (Такая, лучше которой не найдешь: так назвал в 1815 г. Людовик XVIII французскую черносотенную палату депутатов. — В.Л.) не в состоянии. Она не может хотя бы отчасти залечить зияющие раны, нанесенные России старым строем, — она может только прикрыть эти раны жалкими, кислыми, фиктивными реформами.

Результаты выборов лишний раз подтверждают наше твердое убеждение: Россия не может выйти из переживаемого ею кризиса мирным путем»[1].

Этот прогноз российская «несравненная палата» начала подтверждать буквально с первых же дней. (Под издевательским предлогом, что молодому «народному представительству» надо учиться законодательствовать, а для этого начинать с малого, Столыпин стал загружать Думу кучей законодательного хлама. Коковцов впоследствии писал, что Столыпин на каждом заседании Совета министров требовал от своих коллег как можно больше законопроектов для Думы[2]. Столыпин, свидетельствует Крыжановский, в своем кругу откровенно и цинично говорил о «законодательной жвачке», призванной занять умы и языки октябристско-кадетских «законодателей». «Это было его любимое выражение», — пояснял Крыжановский Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства (ЧСК) соответствующее место в своих записках[3]. В думских кругах и прессе такие законопроекты получили название «вермишель», а /35/ пустил в ход это словечко не кто иной, как сам председатель III Думы октябрист Н.А. Хомяков.

О характере этих законопроектов можно судить, процитировав название некоторых из них: «Об освобождении от воинской повинности калевицкого духовенства бошинского хурула Донской области»; «О порядке исчисления 2% пенсионных вычетов при зачете служащим в мужском и женском училищах при евангелическо-лютеранской церкви св. Петра и Павла в Москве в срок выслуги на пенсию прежней до издания закона 2 февраля 1904 г. службы их в упомянутых училищах в случае невозможности точного выяснения размера содержания, полученного за вычитаемое время»; «Об учреждении при Эриванской учительской семинарии 20 стипендий для воспитанников-татар, с отпуском из казны по 2600 р. в год, о дополнительном ассигновании по 140 р. в год на вознаграждение учителя пения при названной семинарии и преобразовании одноклассного начального училища при сей семинарии в двухклассный состав и дополнительном ассигновании на его содержание по 930 р. в год»[4].

Это открытое издевательство правительства над третьеиюньским «народным представительством» с большим удовольствием и в соответствующем ключе прокомментировал небезызвестный Меньшиков в статье под пикантным заголовком «Веселые законы» (январь 1908 г.). Как понравятся читателю, вопрошал он, законопроекты «О передаче благотворительных заведений в ведение Варшавского магистрата», «О продлении срока действия закона о сборе с паровых котлов», «О назначении пособия экспедиции эстляндскому морскому и севастопольскому яхтклубам». «Каково ваше мнение, — вопрошал он уже самих депутатов Думы, — “о предоставлении пенсионных прав врачам больницы имени императора Николая II при Киевском Покровском женском общежительном монастыре”... Или, например, как вы отнесетесь к вопросу “о кредите на наем помещения для пермской дворянской опеки”? Или что вы думаете “об утверждении строительной стоимости сортировочной станции в Ховрине?”»[5] И т.д. и т.д

«Руководящий центр» отлично понимал, с какой целью Столыпин проделывал всю эту комедию. Но не только покорно участвовал в ней, но и уверял широкую публику, что это очень важно, потому что ведет к расширению и упрочению законодательных прав Думы. /36/ Когда одна из либеральных газет прямо сказала октябристам что над ними открыто издеваются и что подобные законопроекты надо проводить в жизнь в порядке управления, октябристский официоз начал горячо возражать, доказывая, что, если пойти по этому пути, бюрократия под сурдинку в порядке управления начнет решать и важные вопросы, подлежащие правомочию Думы. От подобной тактики, уверял он, дело «реформ» только выиграет: «...тише едешь — дальше будешь... Новая Дума следует этой тактике и, несомненно, открывает себе широкую дорогу к делам самого крупного калибра»[6].

16 ноября 1907 г., спустя две недели после начала работы III Думы, Столыпин выступил перед ней с правительственной декларацией. Первой и основной задачей правительства являются не «реформы», а борьба с революцией. «Противопоставить этому явлению можно только силу», — заявил он под возгласы «браво» и «рукоплескания» в центре и справа. По пути «искоренения» революции шло правительство раньше — «этим путем пойдет и впредь». Далее перечислялись меры, которые оно намеревается применять для достижения этой цели. Достаточно ясно Столыпин пригрозил отменить закон о несменяемости судей — одну из «священных коров» октябристско-кадетского либерализма.

«Правительство, — верит он, — не будет доведено смутой до необходимости... предложить законодательному собранию законопроект о временной приостановке судебной несменяемости».

Второй центральной задачей правительства Столыпин объявил проведение аграрного закона 9 ноября 1906 г., являющегося «коренной мыслью теперешнего правительства, руководящей его идеей... не беспорядочная раздача земель, не успокоение бунта подачками — бунт погашается силой, а признание неприкосновенности частной собственности и как последствие, отсюда вытекающее, создание мелкой личной собственности, реальное право выхода из общины и разрешение вопросов улучшенного землепользования — вот задачи, осуществление которых правительство считало и считает вопросами бытия русской державы».

Из «реформ» были обещаны реформы местного самоуправления, просвещения, страхования рабочих и др. в духе его же декларации во II Думе. Далее Столыпин провозгласил полную поддержку господствующей православной церкви, политику национализма и обещал /37/ проявить «особые заботы» по поднятию на высоту вооруженных сил. В заключение он подчеркнул, что самодержавие и теперь остается неурезанным:

«Историческая самодержавная власть (бурные рукоплескания и возгласы справа: «Браво!») и свободная воля монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности»[7].

Отвечая кадету Маклакову, призвавшему правительство приступить к «реформам», и лидеру польского «коло» (фракции) Роману Дмовскому, жаловавшемуся, что правительство относится к полякам как к «гражданам второго сорта», премьер пояснил, что сперва надо создать мелкого земельного собственника и только после этого серьезно говорить о реформах, включая и создание мелкой земской единицы. Что же касается требования поляков ввести у них земство, как в русских губерниях, то они должны знать, что даже и тогда, когда это земство в польских губерниях введут, все равно «та сила самоуправления, на которую будет опираться правительство, должна быть всегда силой национальной»[8].

Правые полностью поддержали Столыпина.

«Нельзя упускать из виду, — утверждал граф В.А. Бобринский, — что буря еще не вполне утихла; что существует еще скверная мертвая зыбь, которая качает государственный корабль; что корабль этот еще не достиг тихой гавани». Правительство без поддержки Думы «не может завершить... дело умиротворения и успокоения страны... а потому оно ждет от нас содействия... Это давно желанное содействие, господа, мы знаем, что мы его дадим правительству. Мы поможем подавить анархию»[9].

«Мы тоже стоим за право, но, когда... обстоятельства вынуждают к самозащите, стреляй в упор», — заявил без обиняков Н.Е. Марков 2-й под аплодисменты в центре и справа[10].

Октябристы оказались достойны своих собратьев. На заседании фракции 19 ноября Я.Г. Гололобов требовал выступать по декларации как можно осторожнее, острых мест не касаться совсем. В свою очередь Н.В. Саввич настаивал на том, чтобы не затрагивать вопроса о самодержавии и 3 июня. А.Ф. Мейендорф заявил, что, если кадеты затронут вопрос о 3 июня, он им будет решительно возражать. Петрово-Соловово предложил оправдывать закон 3 июня «критическим положением страны». На заседании 20 ноября было решено избегать /38/ всякой критики, упор сделать на необходимость совместной работы Думы с правительством[11].

Опасения Мейендорфа по части кадетской воинственности оказались совершенно напрасными. На заседании кадетской фракции 15 ноября, т. е. накануне выступления Столыпина, А.И. Шингарев заявил: «Прав И.И. Петрункевич, политического боя завтра вести не можем». «Политическая критика невыгодна и небезопасна», — вторил ему А.М. Колюбакин. «Мы не должны забывать, — говорил правый кадет М.В. Челноков вслед за «левым», — что ничего в Думе без октябристов сделать не можем. Мы политики в критике касаться не должны». Тот же рефрен и у Ф.И. Родичева: «Надо воздержаться от бесполезных шагов и критики. Не будем неумелыми шагами отбрасывать Думу вправо». Вождь партии П.Н. Милюков подвел итог: «Очевидно, никто не предлагает фракции открыть атаку»[12].

Согласно принятой линии и выступала по декларации намеченная тройка ораторов — В.А. Маклаков, П.Н. Милюков и Ф.И. Родичев. Но именно последний, требовавший воздерживаться «от бесполезных шагов и критики», неожиданно для себя и тем более для своей фракции учинил скандал в «благородном семействе». Увлекшись собственным красноречием, он неосторожно напомнил о «столыпинском галстуке». Правые и октябристы подняли невероятный шум. Родичева исключили на 15 заседаний. Был устроен перерыв, во время которого он отправился в министерский павильон и принес Столыпину в присутствии других министров свои извинения. Но самое тяжелое кадетов ждало впереди. По возобновлении заседания Дума устроила премьеру шумную овацию. Растерянные кадеты ждали сигналы от своего лидера: как быть? Тот встал и зааплодировал вместе с правыми и октябристами, а вслед за ним встала и начала аплодировать вся кадетская фракция.

Опомнившись, кадеты сообразили, что опозорили себя на всю страну. «После такой декларации, — сокрушалась А.В. Тыркова на срочно созванном по поводу «родичевского инцидента» заседании кадетской парламентской фракции, — наглой, циничной, где, кроме кулака, нам ничего не показано... по вызову шута Кр[упенского] встаем и выражаем приветствие... Мы совершили этим предательство». «А если какой-нибудь Другой шут предложил бы земной поклон отвесить Столыпину. И за этим надо было идти?» — вопрошал Никольский. /39/ «Родичев правду сказал, а мы аплодировали», — сокрушался А.М. Масленников. «Как ни объясняйте, но важен для публики факт, что Столыпину аплодировали», — горевал Могилянский. «Фракция потерпела огромное поражение», — признал И.И. Петрункевич. Характерно, что все эти люди, кроме последнего, принадлежали к числу правых кадетов. Было решено опубликовать сообщение, что поведение фракции в связи с «родичевским инцидентом» было ошибочным[13].

Финалом обсуждения декларации стало отклонение всех внесенных формул перехода (резолюций). Октябристы провалили формулу прогрессистов (хотя в ней шла речь о необходимости осуществления «начал манифеста 17 октября»), расценив ее как кадетскую ловушку, ибо в действительности это была, как они знали, совместная формула прогрессистов и кадетов. Вслед за этим при помощи правых провалили и формулу октябристов. Главенствующая партия «разбита», под громкий шум и смех с торжеством воскликнул В.М. Пуришкевич. В ответ на это октябристы провалили формулу перехода крайних правых[14]. И правая, и либеральная пресса расценили этот финал как провал второго, октябристско-кадетского большинства, вернее, кадетов, попытавшихся привести это большинство в действие.

Но неудача первой попытки означала только, что за ней последуют вторая и третья. Главным орудием давления любого буржуазного парламента на свое правительство является, как известно, бюджет, который этот парламент контролирует. С российским «парламентом» дело обстояло в этом отношении иначе. Фактически он был лишен права распоряжаться бюджетом. Не только «чистопородные» — прогрессистско-кадетские либералы, но и «метисные» — октябристские не могли не понимать, что, пока у Думы не будет реальных бюджетных прав, у них не будет возможности сколько-нибудь существенно воздействовать на режим. Именно это обстоятельство решили использовать кадеты, чтобы задействовать октябристов во втором большинстве. Еще на четвертом заседании Думы они внесли в порядке законодательной инициативы законопроект об изменении Правил 8 марта 1906 г., которыми определялись бюджетные права Думы. Согласно этим Правилам, из ведения Думы изымался ряд доходных статей бюджета: железнодорожные тарифы, цены на водку, торговые договоры с иностранными государствами и в связи с этим значительная часть /40/ таможенных тарифов, доходы ведомства императрицы Марии, имевшего монополию на продажу игральных карт и налоги на зрелища, доход кабинета и уделов. Хотя Дума располагала правом разрешать и одобрять займы оставалось неясным, что именно подлежало ее одобрению — сумма займа или условия его выпуска. Этим широко пользовалось Министерство финансов, обходя Думу на каждом шагу. Еще более урезали Правила расходные статьи бюджета. Целый ряд расходных статей был отнесен к числу «забронированных», т.е. не подлежащих ведению Думы. Сюда относились так называемый 10-миллионный фонд, находившийся в личном распоряжении министра финансов, все проценты по долговым обязательствам и др. В первом поступившем в III Думу проекте бюджета абсолютно забронированными оказались 698 млн руб. (27% всего бюджета), не абсолютно забронированными — 1164 млн руб., т.е. 47% всего бюджета оказались, по сути, забронированными. По таблице, составленной главным финансовым специалистом кадетской фракции А.И. Шингаревым, выходило, что по смете Синода только 1 % его бюджета оставался свободным для обсуждения, по смете Военного министерства — 13%, по Министерству внутренних дел — 19% и т.д.

Согласно данным социал-демократа И.П. Покровского, приведенным в его речи по бюджету, получалось: если даже исходить из того, что сильно забронированных сумм в представленном правительством проекте бюджета имелось 17%, слабо забронированных — 29% и незабронированных — 52%, составлявших 1 млрд 200 млн руб., то оказывалось, что незабронированность этой суммы только кажущаяся: 600 млн руб. из этих 52% приходились на оборонные средства по казенным операциям, 300 млн руб. — по винной монополии и казенным железным дорогам и т.д.[15]

Но особенно вопиющим был пункт 9 Правил. Согласно ему, суммы, зафиксированные в бюджете на основании ранее изданных законов, действующих штатов, расписаний согласно высочайшим повелениям, т. е. имеющие так называемый легальный титул, также не подлежали санкции Думы. До чего доходило дело, можно судить по следующему факту. Перед созывом Думы кабинет передал свое право ясачной подати в казну, потому что ввиду вымирания «инородцев» и истребления пушного зверя она стала крайне невыгодной. За эту /41/ передачу кабинет выговорил себе определенную сумму, которая была почти вся выплачена — оставался небольшой остаток в несколько тысяч рублей. Когда бюджетной комиссии Думы было предложено оформить выдачу остатка, она потребовала объяснений: на каком основании доход государства принадлежал кабинету? После долгих проволочек ей был представлен легальный титул — указ императрицы Елизаветы сибирскому губернатору, в котором предписывалось «отписать ясак на ны».

Бюджетной комиссии приходилось вести обширные архивные изыскания вплоть до XVIII в., чтобы определить законность того или иного титула. Ею составлялись целые книги по каждому министерству с перечнем этих титулов. По Министерству внутренних дел такой сборник насчитывал тысячу страниц и начинался указом Петра I от 1723 г. по поводу какой-то рижской богадельни с указанием расхода в несколько десятков ефимков.

Статьи 13 и 14 Правил предусматривали, что если в согласительной комиссии Думы и Государственного совета (второй палаты российского «парламента», наполовину составленной из назначенных царем сановников и наполовину избранной дворянскими собраниями, земствами, духовенством, торгово-промышленными сословными организациями и университетами, т. е. узкими корпорациями) «соглашения не наступало», то тогда в роспись вносился кредит, наиболее близкий к кредиту последней утвержденной росписи.

Правительство имело право самостоятельно, без Думы, расходовать бюджет во время перерывов занятий Думы на основании 87-й статьи Основных законов, статьи 17 Правил. Наконец, статья 18 Правил гласила, что военные расходы, займы на военные нужды, чрезвычайные сверхсметные кредиты на нужды военного времени и на особые предвоенные приготовления открываются по всем ведомствам в порядке высочайше утвержденных Правил 26 февраля 1890 г. Это означало, что накануне и во время войны Дума фактически отстранялась от рассмотрения и одобрения бюджетных расходов.

Что же представлял собой кадетский законопроект? Он не был направлен против Правил 8 марта в целом, а всего-навсего требовал отмены или радикального изменения только одной статьи Правил — девятой. Октябристов такая скромность устраивала, а их официоз писал даже в связи с этим, что «парламент должен быть /42/ настоящим хозяином финансов страны»[16]. Характерна и тактика, которую избрали кадеты при защите своего законопроекта. Они доказывали, что исходят прежде всего из интересов правительства — ему удобнее и лучше, если Правила 8 марта будут изменены в духе их законопроекта.

«Никаких посягательств в проекте, который мы внесли, нет, никаких задних мыслей в нем нет, — клялся Шингарев. — В нем есть лишь стремление ради удобств работы Думы, ради ее достоинства, ради необходимости совершить ту работу, к которой мы призваны»[17].

В ответ на кадетские призывы министр финансов В.Н. Коковцов заявил, что проект 40 «затрагивает один из самых существенных вопросов государственного управления», а потому требует к себе весьма осторожного подхода, поскольку бюджетные права Думы вполне достаточны[18].

Законопроект без лишнего шума был передан в бюджетную комиссию, а о его конечной судьбе поведал Шингарев, но уже в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства.

«Несколько раз в 3-й и 4-й Думах, — свидетельствовал он, — группа, к которой я принадлежал, вносила проект об отмене сметных Правил 8 марта 1906 г. Дума их принимала, а Государственный совет по требованию министра финансов отклонял. Министр финансов упорно доказывал, что бюджетные права Думы совершенно достаточны, что их расширять вовсе не нужно»[19].

Такую же сервильность октябристско-кадетское большинство продемонстрировало и при обсуждении бюджета. Особенно наглядно это проявилось при обсуждении сметы управления железных дорог. Тонкость возникшей ситуации состояла в том, что работой железных дорог были серьезно недовольны не только либералы, но и правые. Октябристы и кадеты решили воспользоваться единодушием и предложили создать думскую «анкетную комиссию», имеющую право привлечь к своей работе посторонних лиц, с тем чтобы обревизовать хозяйство казенных железных дорог.

В ответ Коковцов заявил, что Дума по закону не имеет права на создание такой комиссии и что правительство само создаст свою комиссию для той же цели, в которую пригласит компетентных членов Думы и Государственного совета[20]. Этого было достаточно, чтобы правые забили отбой, а октябристы сильно заколебались. /43/ Тогда спасать положение кинулся П.Н. Милюков с призывом:

«Пока (до создания правительственной комиссии. — А.А.) соединимся на том, что мы создаем «парламентскую анкетную комиссию»[21].

Гвоздь этого предложения, как все понимали, заключался в словечке «парламентская». Не мешкая, Коковцов тут же взял слово и произнес свою знаменитую фразу: «У нас парламента, слава Богу, еще нет»[22], вызвавшую шумный восторг на правых скамьях.

Пришлось Милюкову вновь подняться на трибуну и заявить:

«Я полагал, что Дума и есть парламент, и только те могут утверждать (шум направо) обратное, кто вслед за этим может повторить: “Слава Богу, что у нас нет конституции”... Но я лично... стою на обратной точке зрения, и я готов всегда сказать: слава Богу, у нас есть конституция»[23].

Октябристы, к которым в первую очередь были обращены эти слова, безмолвствовали. Только на другой день они дали ответ. Октябрист А.А. Уваров заявил, что слова Коковцова «были бы крайне знаменательны, если бы они не шли совершенно вразрез с теми словами, которые нам говорил еще не так давно, в ноябре, официальный представитель правительства Петр Аркадьевич Столыпин, который нам точно и ясно выразил убеждение о представительном строе России». А раз так, то за слова Коковцова «правительство не отвечает»[24].

Развивая эту мысль, передовая октябристской газеты утверждала, что над министрами довлеет еще «доконституционное» воспитание и поэтому Столыпину надлежит воспитать министров по-новому[25].

Внес свою лепту в «воспитание» царских министров и председатель Думы октябрист Хомяков. Он заявил, что «как председатель... не имел никакой возможности остановить министра финансов, когда он сказал свое неудачное выражение», но что его обязанность состоит в том, чтобы дальнейшего обсуждения «этих слов» не допускать[26].

Как же отнесся к инциденту тот, к которому октябристы так взывали? Столыпин решил их примерно наказать, хотя сам Коковцов просил его этого не делать, считая, что он переборщил и следует подумать над тем, как ему, Коковцову, хотя бы полуизвиниться перед Думой[27]. Но премьер это предложение решительно отверг и поставил октябристам ультиматум: заявлением Хомякова и правительство в целом, и он, как его глава, /44/ оскорблены; поэтому либо Хомяков публично извинится, либо он, Столыпин, уйдет в отставку.

Угроза подействовала мгновенно. Хомякова пригласили к Столыпину, где находился и Коковцов; и там совместно выработали текст извинения, которое Хомяков должен был огласить, что он и сделал. В передовой под названием «Заслуга Н.А. Хомякова» «Голос Москвы» подводил итоги «парламентского» инцидента следующим образом. Заслуга Хомякова очень велика, ибо он спас Столыпина от отставки. Если бы он не согласился на извинение, то должен был бы подать в отставку сам, с тем чтобы Дума его снова переизбрала в знак доверия. Но это означало бы демонстрацию, направленную против правительства. Хомяков проявил мудрость настоящего государственного мужа. Результат не замедлил сказаться: высочайшая аудиенция, данная председателю Думы, длилась почти два часа и была «по вниманию выше всех предыдущих приемов». Так что Хомяков на этом основании мог с полным правом заявить: «Положение Думы никогда не было так твердо, как теперь»[28].

Надо ли говорить, что, угрожая отставкой, Столыпин ломал комедию. Ничего подобного он, конечно, делать не собирался, если бы вдруг октябристы и заупрямились. Но он хорошо знал свою политическую гвардию, третировать которую можно было сколько угодно. Думские прения по смете возглавляемого им Министерства внутренних дел лишний раз подтвердили, что ни на какую серьезную борьбу за «реформы» его подопечные не способны, впрочем, как и их собратья слева.

Прения по смете Министерства внутренних дел всегда носили общеполитический характер. Речь здесь шла о внутренней политике правительства в целом, ибо именно Министерство внутренних дел ее вырабатывало и осуществляло. Это было министерство номер один, а его глава являлся также и подлинным главой правительства. Столыпин, если бы был только председателем Совета министров, не имел бы и десятой доли того влияния и власти, какой обладал, являясь одновременно и министром внутренних дел.

Говорить о внутренней политике правительства означало говорить о двух вещах — о полицейском произволе и беззаконии и о «реформах». И само собой разумелось, что начинать парламентское сражение с правительством за «реформы» лучше и уместнее всего кавалерии армии /45/ реформ — кадетам. В бой были сразу брошены лучшие силы. «Тот, кто дает деньги, — начал лучший кадетский оратор В.А. Маклаков, — может дать и совет». По его мнению, «величайшая опасность», которая «грозит... обновлению и возрождению великой России», состоит в принципиальном противоречии между положением дела в столице и во всей остальной стране. «Новые начала, начала правовые, начала представительного образа правления торжествуют здесь — в центре». Но все они замыкаются на Таврическом дворце, где заседает Дума. Как только выходишь за его стены, сразу видно «противоречие между формой правления в России и между приемами ее управления». И дальше шел перечень этих «приемов»: в большей части страны господствует режим исключительных положений, который не только питает беззаконие, но и позволяет местной администрации не подчиняться центральной власти. Яркое доказательство — деятельность генерал-губернаторов. Правительство должно бороться с этим злом; но преодолеть его оно сможет, только если будет опираться на «живое и сознательное сочувствие Думы». Если же правительство ее сочувствия не найдет, то ему придется снова менять избирательный закон, еще больше сокращать число избирателей, опираться на такой «узкий круг людей, который будет его поддерживать не рассуждая и строить здание нашего народного представительства на фундаменте неустойчивом», т. е. без либералов, которые представляют собой то самое «общество», без сочувствия которого правительство ничего не сможет сделать. Оно «возлагает надежды на аграрную реформу». Но одной ее мало — одновременно должны быть проведены «реформы» и в политической области[29]. Так же выступали и остальные кадетские ораторы.

В том же ключе выступали не только прогрессисты, но и октябристы. Князь Голицын говорил:

«У нас представительный строй ощущается [лишь]... в стенах Таврического дворца, но он окончательно отсутствует на местах».

Октябристы, когда речь идет о борьбе с революцией, допускают «необходимость введения чрезвычайных положений вплоть до военного». Но в обычное время такая практика «является совершенно недопустимой»[30]. «Движение поступательное должно быть», — увещевал правительство С.И. Шидлозский. И только оно может служить «оплотом против всяких эксцессов», а не наоборот[31]. /46/

Разъясняя позицию октябристов по вопросу об исключительных положениях, брат премьера, А.А. Столыпин, нововременский публицист и член ЦК «Союза 17 октября», писал:

«Задача: снять гнет временных диктатур, но сделать это так, чтобы не вызвать ни революционных, ни контрреволюционных потрясений»[32].

Все эти призывы на правых и правительство Столыпина не произвели ни малейшего впечатления.

«Министерство внутренних дел и его деятельность, — заявил Пуришкевич, — ни в наших похвалах, ни в осуждении нашем, ни в оправдании нашем не нуждаются». Последовать советам Маклакова — это значит возродить прошлое: 1905 — 1906 гг., московское восстание безусловно показали, что общественные организации, профессиональные союзы становятся очагами революции. Слава Богу, эти времена прошли, и «правительственная власть, окрепшая благодаря деятельности III Государственной думы, должна и впредь стараться искоренять элементы, которые нарушают правильное течение государственной ЖИЗНИ»[33].

Другой матерый черносотенец — Г.Г. Замысловский разъяснил суть позиции правых следующим образом. Маклаков, предлагая свои рецепты спасения от революции, «уверен, что из этого ничего худого не произойдет. А мы боимся, что если все это сейчас ввести, то повторится то самое, что наступило после 17 октября. И в весьма подробной речи депутата Маклакова я, например, страстно желал найти доказательства, что это не повторится, но именно этих доказательств нам депутат Маклаков не привел». Кадеты без конца жуют слова «законы», «законность», но беда их состоит в том, что «они не умеют подавлять революции. А вот людей, чтобы умели и революцию подавить и не нарушить каких-нибудь статей 15 томов свода законов, таких людей, к сожалению, нет»[34].

Лейтмотивом выступлений всех правых был тезис: мы тоже за «реформы», но сейчас их вводить нельзя, ибо нет гарантии, что они не послужат революции. Мы не собираемся поворачивать «колесо государственной жизни вспять», не отказываемся от «начал» манифеста 17 октября. Но сейчас осуществлять их нельзя, а либералы этого не понимают.

Позицию правительства Столыпина изложил товарищ министра внутренних дел А.А. Макаров. Она полностью совпадала с точкой зрения правых. Кадеты кричат об /47/ общественной самодеятельности. «Я сам ее горячий поклонник». Но «самодеятельность самодеятельности рознь, и бывает такая самодеятельность, от которой избави нас, Господи». Опыт 1905 г. это ясно показал. Сейчас стало как будто тише.

«Но когда море разбушуется, долго волны еще по нем ходят, а затем после волн иногда мертвая зыбь наступает, которая все-таки заставляет кормчего быть очень осмотрительным. Признавая, что море революционной бури начинает утихать, мы все-таки видим, что размах волн революции еще достаточно высок».

А раз так, то время отмены исключительных положений еще не наступило[35]. Таким образом, в ход была пущена формула Столыпина: «сначала успокоение, потом реформы».

Не следует думать, что правые и правительство занимались просто демагогией, прикрывая ею нежелание давать «реформы» в принципе. Наоборот, на эти «реформы» они были согласны — в противном случае Дума была бы просто не нужна. Но они действительно считали, что положение еще непрочно, а в такой ситуации реформы опасны. Что эти опасения не были надуманны, подтвердили тут же, в прениях по смете Министерства внутренних дел, и притом наиболее впечатляюще — депутаты — правые крестьяне, сидевшие на одних скамьях с Марковым 2-м и Пуришкевичем.

Депутат от Волынской губернии М.С. Андрейчук предложил смету Министерства внутренних дел «удовлетворить полностью по требованиям правительства; нужно даже удовлетворить и тех стражников, которые зачастую нам — крестьянам — обсекают спины, уши и глаза за нашу правду». Никто, продолжал он, ни словом не обмолвился в защиту крестьян, работающих на помещиков.

«Если помещики дают им каких-нибудь 19 к. в день, а они хотят по 20, им стражники уши обсекают за то, и даже были такие примеры, что к хвосту лошади привязывали людей по 18 человек зараз и таскали их рысью по 7 верст за то, что они хотели больше».

Реакция оказалась незамедлительной — поднялся крик, что оратор читает свою речь по написанному тексту, тогда как по думскому «Наказу» (т. е. регламенту) это не разрешалось. «Профессора читают, а уж мужику это ничего», — отреагировал Андрейчук. Далее он стал рассказывать об экзекуциях, разоривших ту или иную деревню дотла, об арестах и тюрьмах, т. е. обыденные в совсем недавнем прошлом сельские истории. В связи с /48/ этим он просил правительство и Думу, «чтобы они бросили эти переговоры, наши партийные, кто сентябрь, кто октябрь, а кто май, — все считаются за какие-то счеты, а за тех бедных крестьян, которые десятками тысяч пропадают, за тех никто; и какие-то у нас законопроекты маленькие, еще перед праздниками, на каждой повестке в хвосте вертелись, вертелись и то позади всех, а теперь нет»[36].

Другой правый крестьянин — депутат В.Г. Амосенок (Витебская губерния), полностью солидаризировавшись с Андрейчуком, говорил:

«Нам и здесь не разрешают говорить даже по призванию нашего возлюбленного монарха батюшки-царя... Следовательно, когда нам закрывают рот всегда и на местах, то потому-то и происходит революция, а не вследствие революционного движения, как они произвольно называли революцию (т. е. не благодаря агитаторам. — А.А.), а вследствие таких господ, которые наталкивают»[37].

Вот где была ахиллесова пята и столыпинского «успокоения», и столыпинских «реформ» — в глубоком, хотя и темном демократизме мужика, в его абсолютном органическом неприятии помещика, несмотря на продолжающуюся веру в батюшку-царя, которая год от году становилась слабее, пока под влиянием тяжелых и наглядных политических уроков к кануну революции не выветрилась совсем.

Итоги первой сессии полностью подтвердили сетования Андрейчука по поводу того, что даже маленькие либеральные законопроекты, которые где-то «в хвосте вертелись», и те сгинули, не говоря уже о больших. Думский обозреватель «Речи» нарисовал следующую итоговую картину восьмимесячной работы Думы в первую сессию. Было образовано 27 постоянных комиссий, итоги работы которых оказались совершенно ничтожны. Так, комиссия по торговле и промышленности рассмотрела всего один законопроект — об устройстве свино-торгового двора в г. Сосновицах. Комиссия по борьбе с пьянством обсуждала вопросы об этикетках на водочных бутылках, о запрещении продажи водки вне городов, о вознаграждении частных лиц за разоблачение корчемства и т. п. Бюджетная комиссия, самая большая и авторитетная, успела рассмотреть только одну десятую часть всех титулов. Финансовая комиссия рассмотрела свыше 30 законопроектов — все мелкие. Никакого практического результата не дала работа комиссий /49/ законодательных предположения и по народному образованию. Таким образом, ни один сколько-нибудь крупный вопрос не был решен даже в комиссиях. В порядке думской инициативы было внесено 46 законопроектов. Ни один из них не стал законом[38].

Явная неудача первой сессии и сознание, что ситуация не изменится и во второй, обострили внутридумские противоречия, появились признаки кризиса системы. Одним из его симптомов стали слухи об отставке Столыпина, что свидетельствовало о начавшемся падении его авторитета в «верхах». Слухи были очень упорными и проникли в печать. Одновременно московское дворянство приняло адрес на имя царя с просьбой о ликвидации «конституционного» режима[39], а Николай II дал демонстративную аудиенцию главе «Союза русского народа» А.И. Дубровину, во время которой назвал себя «самодержцем». Дело дошло до того, что Меньшиков, отражая определенные настроения влиятельных правых кругов, потребовал никаких «реформ» в первые три года работы Думы не проводить вообще, «прежде всего следует вновь и вновь обдумать избирательный закон»[40].

Либералы были крайне разочарованы итогами сессии и особенно перспективами. В деревне — глухое брожение, жаловалась прогрессистская газета. Нет надежды на долгое status quo. «Третья Дума может привести хоть кого в отчаяние», — сообщала она в другом номере[41]. Меньшиков на этот счет высказался не менее определенно.

«Явилась ли Дума, — ставил он главный вопрос, — силой решительной, чей голос покрыл бы ропот народных волн и заставил бы утихнуть бурю? Увы, этого нет... В общем она вышла незначительной — вот качество, которое подчас хуже порока»[42].