Как показала приведенная выше единодушная оценка ситуации разными сторонами и различными деятелями, достаточно было малейшего повода, чтобы возник вопрос об уходе Столыпина. Такой повод появился в связи с правительственным законопроектом о выборах в Государственный совет от западных земств. Принятый Думой 29 мая 1910 г., этот законопроект совершенно неожиданно для Столыпина провалился в Государственном совете. Объектом нападения в Совете стали два пункта: курии по национальному признаку и понижение ценза.

Один из самых непримиримых противников законопроекта — Витте заявил, что курии «не могут быть терпимы, доколе в России сохранится ясное и твердое сознание единства русской государственности». Проект же содержит «законодательное на весь мир признание, что в искони русских губерниях... могут существовать политические курии нерусских людей, которые могут иметь свои интересы, не тождественные с интересами русской государственности»[1].

Еще дальше шел князь А.Д. Оболенский, Всякая общность национальная, доказывал он, стремится к общности политической. «Свободно развивающаяся национальность в конце концов вырождается в государственность». Поляк в земстве при наличии курий будет «уполномоченным от польской национальности», чего «нет нигде ни в одном общественном или государственном учреждении России». Проектируемое «национальное обособление» будет означать «некоторую государственную опасность», и «если мы это начало в Западном крае допустим, то почему его не допустить в других местностях России?»[2]. Против курий выступили также князь /190/ П.К. Трубецкой и Н.А. Зиновьев.

«Опять повторяю, — заявил последний, — распределение национальностей по куриям в западных губерниях признаю невозможным»[3].

Показательно, что прогрессист М.М. Ковалевский аргументировал свое несогласие с национальными куриями такими же доводами, как и его правые коллеги по Государственному совету. «То, что будет сделано на правом берегу Днепра, — доказывал он, — то рано или поздно будет сделано и на левом». Россия — многонациональное государство. Разделением на курии будет положено начало движению, которое «я бы мог охарактеризовать как отказ от общегосударственной идеи в интересах признания требований национальностей»[4]. Поляки — члены Государственного совета также, разумеется, выступили против курий, за союз «русских и польских консерваторов»[5].

В защиту курий выступила только «партия шуровьев» во главе с Нейдгардтом (братом жены Столыпина), что еще более оттеняло общую отрицательную позицию Государственного совета.

Основной довод против понижения ценза состоял в том, что это приведет к демократизации земства, которая окажет пагубное влияние на него в политическом отношении. Тот же Зиновьев заявил, что при таком цензе он опасается не столько национальной борьбы, сколько классовой. К тому же это понижение создает опасный прецедент. Если встать на этот путь, доказывал он, то мы пойдем «неудержимо вниз не только на западной окраине, но и на других окраинах и внутри России. Мы должны будем идти к демократизации земства». Кроме того, заявил он в другой своей речи, понижение ценза создает еще одну опасность — «украинский сепаратизм», так как «украйноманы являются преимущественно представителями и мелкого землевладения»[6]. Против пониженного ценза выступили и поляки[7].

Такой же архиправый, как и Зиновьев, но, в отличие от него, горячий сторонник законопроекта в целом и особенно курий Д.И. Пихно с легкостью разбил все эти аргументы как несостоятельные. Отвечая, в частности, Витте, он очень ядовито и метко заметил, что идея о национальных куриях «заимствована из закона, имеющего весьма близкое отношение к недавней государственной деятельности гр. С.Ю. Витте. Она заимствована из первого избирательного закона для Государственной думы, которым допущены отдельные выборы членов Думы от /191/ инородцев, т. е. инородческие курии для областей Забайкальской, Закаспийской, Самаркандской, Семипалатинской, Семиреченской, Сырдарьинской, Тургайской, Уральской и Ферганской, для губерний Астраханской и Ставропольской». При этом он ни разу «не вспомнил и не принял никаких мер, чтобы идея, по его словам столь антирусская, столь антигосударственная, как система инородческих курий, была из этого закона исключена»[8]. Пихно имел в виду «виттевский» избирательный закон 11 декабря 1905 г. В другом своем выступлении он сослался уже на третьеиюньский избирательный закон, который предоставлял министру внутренних дел право делить съезды избирателей на национальные отделения, чем правительство широко пользовалось, прежде всего именно в западных губерниях, чтобы обеспечить таким путем победу правых депутатов[9].

Столь же уверенно и убедительно Пихно разбил утверждение, что понижение ценза приведет к демократизации земства. Наоборот, доказывал он, «я... смотрю на нее (статью, понижающую ценз. — А.А.) как на уверенность лиц, знающих в настоящее время край, найти в этом мелком землевладении надлежащего союзника и опору». Пихно показал, на чем эта уверенность покоится. Основные источники, которые дадут большинство избирателей по пониженному цензу, суть следующие: 1) раздробление русского крупного землевладения; из среды наследников этих некогда крупных имений выходят учителя, чиновники и т. д.; 2) раздробление крупного крестьянского землевладения. Крестьяне, некогда купившие несколько сот десятин земли, делили их затем между своими сыновьями, которые становились таким образом полу- и четвертьцензовиками. «Элемент этот является точно так же вполне надежным в огромном большинстве случаев»[10].

Пихно поддержал единственный русский член Государственного совета от Западного края (его в 1910 г. удалось провести от Витебской губернии против польского кандидата) и тоже член «партии шуровьев» Я.Н. Офросимов.

«Ни один законопроект, — доказывал он, — не сообразован лучше с местными нуждами, чем настоящий».

В качестве аргумента он сослался на съезд «представителей» всего Западного края и Киевский западнорусский съезд, высказавшиеся за необходимость понижения ценза[11].

Возникает, естественно, вопрос: почему Государственный совет выразил недоверие именно той прослойке /192/ деревни, на которую он сам, приняв указ 9 ноября 1906 г., возложил все свои надежды как на главный оплот политического консерватизма в стране? Вопрос этот тем более закономерен, что Пихно, стремясь спасти уменьшенный наполовину ценз, внес поправку, согласно которой ценз оставался, но права участия в избирательных съездах не давал: туда могли быть посланы лишь владельцы одной пятой ценза, а Столыпин с трибуны Государственного совета заявил, что правительство с этой поправкой согласно.

Ответ, на наш взгляд, состоит в том, что «верхи» начали разочаровываться в столыпинской аграрной политике, в частности в кулаке, который, став благодаря ей таковым, не перестал, однако, как надеялись вдохновители аграрной политики, зариться на помещичью землю. Пока единственным реальным результатом был тот, что богатый крестьянин, собственник купленной земли, стал в большей степени, чем раньше, выступать прямым конкурентом помещика не только на рынке, но и в земстве. В западных губерниях положение усугублялось тем, что русские помещики, как правило, в своих имениях не жили, и таким образом богатый тамошний мужик получал дополнительную фору в своем влиянии на земство.

Отвечая Витте, противопоставлявшему «хороших» крестьян, посылаемых в земство сельскими обществами, «плохим» крестьянам — владельцам части земельного ценза, Столыпин, так же как и Пихно, имея в виду «виттевский» избирательный закон, с не меньшим ядом, чем тот, говорил:

«Один раз в истории России был употреблен такой прием, и государственный расчет был построен на широких массах без учета их культурности при выборах в первую Государственную думу. Но карта эта, господа, была бита!»[12]

Но на это Столыпин получил очень быстрый и не менее эффектный ответ одного из главных противников законопроекта и вдохновителей его провала — В.Ф. Трепова. Да, Столыпин прав, сказав, что политика Витте потерпела банкротство, заявил он.

«Да, карта была бита... Сегодня на карту ставится консервативное монархическое начало земства, правда в шести западных губерниях, но не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что в эту игру будет вовлечено все всероссийское земство и что в этой игре карта также будет бита»[13].

Со свойственной ему самоуверенностью Столыпин совершенно не понял, что кроется за критикой /193/ законопроектa о западном земстве в Государственном совете. Он был уверен, что все закончится его принятием. Поэтому, перед тем как поправка, отвергающая курии, должна была быть поставлена на голосование, он в весьма категорическом и не терпящем возражений тоне заявил:

«Повторяться я не буду. Я должен, я могу подтвердить одно: правительство считает, что вопрос о национальных отделениях — вопрос государственной важности, центральный вопрос настоящего законопректа»[14].

Как свидетельствует Коковцов, у Столыпина не возникло никаких серьезных опасений:

«Он был настолько уверен в успехе, что еще за несколько дней до слушания дела... не поднимал вопроса о необходимости присутствия в Государственном совете тех из министров, которые носили звание членов Совета, для усиления своими голосами общего подсчета голосов»[15].

Обсуждение законопроекта началось 21 января 1911 г. и без всякой спешки шло в течение всего февраля. Хотя в комиссии, как сообщала хорошо осведомленная суворинская газета, «проект вызвал большой разброд мнений», тем не менее, «сколько можно выяснить в совокупности имеющихся сведений, в правой группе Совета большинство все-таки на стороне проекта»[16].

Но спустя несколько дней тон газеты изменился. В статье «Западнорусское земство в Г. совете» говорилось:

«Игра ведется очень сложная, в которой притом партнеры тщательно скрывают свои карты, делая вид, что все они озабочены единственно сохранением государственных интересов».

В статье говорилось, что ложи для публики переполнены, в зале заседаний находятся две депутации от Западного края и что «наблюдатели отмечают, будто статс-секретарь Столыпин говорит в Г. совете с меньшей уверенностью, чем в Г. думе»[17]. Но это был максимум тревоги, высказанной официозом националистов вплоть до того момента, когда на голосование в Государственном совете была поставлена статья о куриях.

Кадетская «Речь» писала, что Столыпин уверен в том, что законопроект пройдет. Самое худшее, что ждет правительство, считал Нейдгардт, незначительное большинство (в восемь голосов), которым будет обеспечено принятие курий. Отсюда резкий тон Столыпина перед голосованием[18]. Вся «большая» пресса единодушно отмечала, что провал курий был полной неожиданностью для Столыпина, что сила и неотразимость этого удара как раз и заключалась в этой неожиданности, которая была тщательно подготовлена. /194/

«Редко бывает, — констатировало «Новое время» — чтобы какой-нибудь законопроект проходил установленный порядок законодательного рассмотрения столь благополучно, как этот законопроект о западном земстве. В Г. думе он получил одобрение. В особой комиссии Г. совета, образованной для его рассмотрения, значительным большинством голосов он был принят. Наконец, Г. совет после общих прений большинством двух третей голосов принял переход к постатейному обсуждению, что обыкновенно служит предрешением благоприятной судьбы проекта».

Все это создавало уверенность в том, что законопроект пройдет, об этом знали члены Государственного совета, которые все решили в последнюю минуту[19].

«Удар, нанесенный ими (правыми Государственного совета. — А.А.) законопроекту, — писала та же газета, — рассчитан на неожиданность его для противника... Провал законопроекта — это удар тем более тяжелый, что он является вместе с тем и неожиданным»[20].

То же утверждала и «Россия».

«Менее всего, — говорилось в передовой, — можно было ожидать, что в момент решительного голосования члены Государственного совета, настроенные в пользу защиты польских интересов, соберут большинство»[21].

В свою очередь газета октябристов свидетельствовала: «Думские круги убеждены», что отклонение законопроекта — это результат «интриги» против Столыпина, а не недовольства самим законопроектом[22]. «Столыпину устроили ловушку», — подводила итог суворинская газета[23].

«Речь» писала, что, когда Столыпину, находившемуся в здании Государственного совета, сообщили о результатах голосования по вопросу о куриях, он от полной неожиданности густо покраснел и растерялся. В той же статье она сообщала ставшие известными подробности того, как был подготовлен удар по Столыпину. За полторы недели до начала обсуждения председатель Государственного совета М.Г. Акимов сообщил лидеру правых в Совете П.Н. Дурново, что высшие сферы высказались за принятие законопроекта. В ответ Дурново собрал свою фракцию, чтобы обсудить полученное известие. Было принято письмо на имя Акимова, в котором перечислялись сомнения относительно законопроекта, с просьбой передать это письмо царю. Акимов письма не передал. Тогда это сделал В.Ф. Трепов[24]. По свидетельству Витте, «Трепов был очень близок к государю и пользовался /195/ особой милостью его величества, поэтому и имел право просить у его величества аудиенции для передачи различных своих государственных впечатлений и мнений»[25]. Миссия Трепова увенчалась полным успехом: он привез своим товарищам по фракции радостное известие, что царь разрешил голосовать им «по совести», т. е. против законопроекта, причем Столыпин об этом ровным счетом ничего не знал вплоть до голосования статьи о куриях[26].

Голосование поправки, отвергавшей курии, состоялось 4 марта. За нее проголосовали 92 члена Государственного совета, против — 68 [27]. Дальше события развивались следующим образом. Столыпин на другой день подал в отставку, и вся пресса в течение нескольких дней твердила, что уход Столыпина — дело решенное. «Это неожиданное событие, по-видимому, действительно совершилось», — писала суворинская газета[28].

«По полученным 7 марта ночью сведениям, — сообщал кадетский официоз, — отставка Столыпина принята. Его преемником на посту председателя Совета министров считают В.Н. Коковцова, а на посту министра внутренних дел — государственного секретаря А.А. Макарова»[29]. На другой день он высказался еще более категорично: «Отставка П.А. Столыпина и назначение В.Н. Коковцова временным председателем Совета министров суть совершившиеся факты»[30].

Однако совершенно неожиданно дело повернулось иначе. К вечеру 10 марта стало известно, что отставка Столыпина не принята и он остается на своем посту. На другой день, 11 марта, правительствующему Сенату были посланы высочайшие указы о перерыве занятий Думы и Государственного совета на три дня — с 12 по 15 марта — на основании 99-й статьи Основных законов. Узнав об этом, правое крыло Государственного совета собралось перед началом заседания для того, чтобы решить вопрос о баллотировке законопроекта о западном земстве в целом[31]. После этого последовало голосование: за законопроект было подано 23 голоса, против — 134 [32].

По требованию Столыпина Дурново и Трепов были уволены в отпуск до 1 января 1912 г. Свои условия, вспоминал позже Шидловский, Столыпин попросил царя «для памяти» записать, «что и было сделано собственноручно государем синим карандашом на большом листе блокнота... Этот листок, — свидетельствует автор /196/ воспоминаний, — я видел своими глазами у Столыпина, который его нам показывал»[33]. Главным условием, на котором премьер согласился взять свою отставку обратно, был трехдневный роспуск палат, дававший ему юридическое право сделать проваленный законопроект законом на основании 87-й статьи Основных законов. Так и было сделано, и «большой» прессе ничего не оставалось, как заняться анализом и оценкой совершившейся метаморфозы.

Важно отметить, что вся эта пресса от кадетской «Речи» до официозной «России» единодушно подчеркивала, что отрицательное отношение большинства Государственного совета к законопроекту о западном земстве не было обусловлено неприятием законопроекта как такового. Дело было не в нем, а в Столыпине.

«Законопроект в том виде, в каком он вышел из Г. думы, — решительно заявляло «Новое время», — за небольшими второстепенными изъятиями, несомненно, был приемлем также и для правых Г. совета».

При обоюдном желании все имевшиеся разногласия легко могли быть устранены. Но «входило ли улажение противоречий в планы правых Г. совета — это другой вопрос». И далее следовал совершенно логичный вывод:

«Не на вопросе о национальных куриях, конечно, правительство могло рассчитывать на столь мощное сопротивление справа. Отвергнуть понижение избирательного ценза, т. е. закрывая доступ в земство более широким массам русского населения, Г. совет должен был в силу логической необходимости закрепить национальные курии, дабы обеспечить все же преобладание русского элемента»[34].

Это же доказывала и «Россия». Хотя было известно, что в Государственном совете есть как сторонники, так и противники курий, «это обстоятельство само по себе не предуказывало еще, что при окончательном решении вопроса сторонники курий окажутся в меньшинстве... Победили, однако, исключительно тактические соображения»[35].

Какова же в таком случае была подлинная подоплека оппозиции большинства Государственного совета злосчастному законопроекту? Убедительный ответ на этот вопрос дает та же пресса. В статье «В чем кризис?» Меньшиков писал:

«Было бы неправдой утверждать, что П.А. Столыпин непопулярен. Напротив, он пользуется общим уважением, но в этом уважении чувствуются как бы ноты некоторого разочарования... Мы все ждем /197/ появления больших людей, очень больших, великих. Если данная знаменитость получила величие в аванс и вовремя не погасила его, общество этого не прощает... Годы идут, но большого дела что-то не видно».

Столыпин не оправдал надежд, возложенных на него реакцией и контрреволюцией. Далее шло чрезвычайно интересное развитие этой мысли. Удача долго сопутствовала Столыпину, продолжал Меньшиков. То, что он стал премьером из простых губернаторов, уже сам по себе факт исключительный, «первый случай после эпохи временщиков... Удача преследовала г. Столыпина и дальше. Трагедия нашей революции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного «успокоения». Но «увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова... начинаем катиться влево. Вот тут-то удача как будто и оставляет своего любимца».

Нет конструктивных идей для борьбы с революцией — вот вывод Меньшикова, а «даже гениальные люди — каковы Наполеон и Бисмарк — были бы бессильны без всякой идеи». Демонстрация в связи со смертью Муромцева показала, что «революция приподняла голову».

«Кризис не в том, что Гос. совет разошелся с П.А. Столыпиным, а в том, что последний не в состоянии стать хозяином положения... В составе правительства невольно ищешь появления действительно большого человека, того главного артиста власти, на котором обыкновенно держится вся труппа. П.А. Столыпин при всех достоинствах — не премьер в этом сценическом смысле»[36].

Это был приговор неудавшемуся Бисмарку из Саратова.

В том же направлении анализировал ситуацию и кадетский официоз. «Что же произошло и откуда такая перемена?» — ставит газета главный вопрос. Отмечают, что Государственный совет перешел на сторону противников Столыпина из-за его слишком бесцеремонного давления на верхнюю палату. «Однако этого объяснения еще недостаточно». Дело не в недовольстве.

«Суть перемены настроения надо искать в изменении политического положения кабинета». До сих пор подкопы под кабинет оставались безрезультатными, потому что он чувствовал себя прочно, и «политический интерес вчерашнего голосования состоит именно в том, что этого главного аргумента на сей раз не оказалось налицо. Старцы верхней палаты тонко расценивают удельный /198/ вес предержащих мира сего. И если вес этот убавился в их глазах, если всю тяжесть своего мнения они положили на противоположную чашу весов, то, значит, в воздухе запахло чем-то другим, чем прежде. Возрастающая непрочность кабинета П.А. Столыпина ни для кого не была секретом в последнее время. И вот вчера мы получили наглядное и объективное доказательство, что слухи и толки последнего времени были не напрасны... Несомненно... что вчерашний вотум не как причина, а как симптом заслуживает особенного внимания»[37].

В другой статье газета вскрывала причины разочарования Столыпиным в «верхах». Об отставке Столыпина говорили так часто и много, что этим разговорам перестали верить.

«От возможного крушения наш премьер ускользал до сих пор, передвигаясь вправо и подхватывая тот лозунг, которым пробовали воспользоваться против него». Но «эта игра, как ни была она искусна, не могла продолжаться бесконечно... Вправо поворачивать дальше некуда... «убежденных националистов» можно найти сколько угодно в их собственной среде. Для этой политики услуги П.А. Столыпина больше не нужны... И справа, и слева слишком хорошо понимают, что на одной отрицательной программе «успокоения» нельзя же оставаться навек. А ни на что другое присяжные «успокоители» не показали себя способными. Мало того, слишком ясно становится теперь, что и самый момент «успокоения», хотя бы и достигнутого их трудами, они не сумели использовать, принявши средство за цель»[38].

Кадетский официоз привел спустя два дня выдержку из немецкой газеты «Vossische Zeitung», которая писала:

«Столыпин подавил революцию, но сам же предвидит новую. Он сделал все для подавления минувшей революции, но очень мало для предотвращения революции будущей»[39].

Итак, две газеты, представлявшие крайние фланги помещичье-буржуазной контрреволюции, высказали одинаковые суждения о подлинной причине «министерского» кризиса, для развязывания которого правые Государственного совета в качестве предлога избрали законопроект о западном земстве. Причина эта состояла в крахе политики Столыпина и, следовательно, в крахе надежд контрреволюции, «верхов» прежде всего, на то, что он сумеет предотвратить приход новой революции.

В этой связи большой интерес представляет разговор, состоявшийся между императрицей и Коковцовым /199/ в Ливадии 5 октября 1911 г.. т. е, месяц спустя после смерти Столыпина, разговор, который новый премьер записал слово в слово

«Мы надеемся, — заявила императрица, повторяя уже сказанные царем слова, — что Вы никогда не вступите на путь этих ужасных политических партий, которые только мечтают о том, чтобы захватить власть или поставить правительство в роли подчиненных их воле».

Нетрудно догадаться, что под этими «ужасными» партиями Александра Федоровна имела в виду октябристов, столыпинский «центр» в Думе.

«Мне кажется, — продолжала она весьма откровенно, — что Вы очень чтите его (Столыпина. — А.А.) память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности... Не надо так жалеть тех, кого не стало... Каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал ваш предшественник... не ищите поддержки в политических партиях... Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить Вам место, и что это для блага России»[40].

Возникает вопрос: если царь и «верхи» поставили крест на Столыпине, почему не была удовлетворена его просьба об отставке, более того, царь дал санкцию на изгнание в «отпуск» его главных противников — Дурново и Трепова? Ответ — в следующем: на самом деле кризис продолжался, а отставка Столыпина была лишь растянута во времени.

«Кризис кончен! Кризис продолжается! — восклицал нововременский публицист в статье «Кризис». — Вот отзывы о положении в данную минуту. Они раздаются повсюду, и как это ни странно, но создавшееся положение отражается в них совершенно правильно»[41].

Меньшиков в своих статьях уже третировал Столыпина, а это был верный признак, что дни последнего как политического деятеля сочтены. Отметив, что на протяжении двух лет Столыпин дважды подавал в отставку, журналист, который еще вчера пресмыкался перед всесильным премьером, с пренебрежением писал:

«Это, если говорить правду, немного часто для столь скромного события». Дальше шло самое главное и самое интересное: «Хотя кризис не прошел», но «ничего ровно не случилось трагического. Система курий в законопроекте о западном земстве отклонена не без очень серьезных /200/ оснований... Я считаю опасным и недостойным великого государства установлять принцип нескольких национальностей в одной империи». Это «гибельный... австрийский принцип». Далее следовал вывод: таким образом, Столыпин, с одной стороны, националист, а с другой — является сам орудием «инородцев». «Примириться с этим искренно русские патриоты Г. совета не могут. Вот почему, приветствуя разрешение кризиса, следует помнить, что он не прошел, а лишь отложен»[42].

И это вещалось в газете, которая днем раньше писала:

«Законопроект о западном земстве является наилучшим разрешением наболевшего вопроса». В нем, «как в фокусе, сосредоточились все лучшие черты национальной политики Столыпина»[43].

Статья Меньшикова называлась «Крупные люди», и цель ее состояла в том, чтобы доказать, что на Столыпине свет клином не сошелся и есть сколько угодно· «крупных людей», которых можно призвать вместо него. Все отлично понимали, что если сам Меньшиков — воплощенное пресмыкательство перед сильными мира сего — позволял себе после формального разрешения кризиса, в результате которого Столыпин остался на своем посту, так его третировать, то это означало, что песенка премьера действительно спета.

Витте по этому поводу писал:

«Столыпин и его прихвостни торжествовали, но для мало-мальски дальновидного человека было ясно, что это торжество накануне его политической гибели»[44].

То же писал и Шидловский. Заставив царя принять свои условия, Столыпин тем самым совершил «над собой политическую казнь... акт политического самоубийства»[45].

Столыпин и сам понимал это, в частности он говорил Коковцову:

«Вы правы в одном, что Государь не простит мне, если ему придется исполнить мою просьбу (о трехдневном роспуске палат. — А.А.), но мне это безразлично, так как и без того я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон и я здесь ненадолго»[46].

«Что-то в нем, — добавляет автор воспоминаний, — оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и сам он, видимо, чувствовал, что все кругом него молчаливо или открыто, но настроено враждебно»[47].

За несколько дней до смерти Столыпин пригласил на обед Гучкова.

«Он был в очень сумрачном настроении духа, — свидетельствовал последний. — У меня создалось впечатление, что он все больше и больше сознает свое /201/ бессилие в борьбе с безответственными придворными влияниями... По всему было видно, что в нем созрело решение уйти от власти»[48].

Позже, уже после гибели Столыпина, один из ближайших его соратников по осуществлению аграрной политики — министр землеустройства и земледелия А.В. Кривошеий скажет Гучкову, что после кризиса Столыпин был уже конченым человеком и что отставка его была решена, только «искали формы и поводы для его перемещения на невлиятельный пост»[49]. Это становилось ясным для всех.

«Он продолжал оставаться главой правительства, исполнять свои обязанности, — вспоминал Шидловский, — но политически он являлся конченым человеком, долженствующим в ближайшем будущем сойти со сцены»[50].

В своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства один из последних министров внутренних дел царского правительства — А.Н. Хвостов рассказал следующее:

«В 1911 г., дней за десять до убийства Столыпина, в Нижний Новгород, где я в то время был губернатором, неожиданно приехал бывший издатель «России», знакомый еще моего отца, Георгий Петрович Сазонов и вместе с ним Распутин, которого я ранее никогда не видал. Во время беседы со мной стал говорить... что он прислан царем «посмотреть мою душу», и, наконец, предложил мне место министра внутренних дел. На мое замечание, что это место занято, Распутин ответил, что это все равно, что Столыпин все равно уйдет».

Хвостов не поверил Распутину, принял его плохо, и тот на имя Вырубовой послал телеграмму с таким примерно текстом; «Хотя Бог на нем почиет, но чего-то недостает»[51].

Агония политической смерти Столыпина затянулась по второстепенным причинам. Прежде всего царь не хотел, чтобы Столыпин узнал о его роли в истории с голосованием «по совести». Приняв отставку, он бы себя разоблачил. Витте указывает, что на царя оказали давление великие князья Александр и Николай Михайловичи, пугавшие его тем, что уход Столыпина вызовет «развал», а также как будто и мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна[52].

Более основательная причина состояла в том, что принятие отставки на почве конфликта с одной из палат могло быть истолковано как создание недопустимого «парламентского» прецедента, когда глава правительства уходит в отставку, не поладив с одной из палат /202/ российского «народного представительства». Коковцов свидетельствует, что царь в ответ на просьбу об отставке сказал Столыпину следующее:

«Я не могу согласиться на Ваше увольнение, и я надеюсь, что Вы не станете на этом настаивать, отдавая себе отчет, каким образом могу я не только лишиться Вас, но допустить подобный исход под влиянием частичного несогласия Совета. Во что обратится правительство, зависящее от меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думою, будут сменяться министры»[53].

Следует также учитывать, что давать отставку Столыпину в прямой форме было неудобно еще и потому, что это означало бы косвенное признание банкротства всей третьеиюньской политики «верхов» и правительства, ибо Столыпин являлся олицетворением этой политики. Гучков утверждал, что Столыпина не решались удалить без серьезного повода, а поэтому предполагалось учредить для него пост восточносибирского наместника[54]. Меньшиков называл посты наместника Кавказа и посла. Хвостов, со слов Распутина, приехавшего к нему в Нижний Новгород, также говорил о Кавказе. В конце концов все затруднения и сомнения царя и «верхов» разрешил выстрел Богрова.

---