Марк Батунский

(1933, Ворошиловград – 1997, Кёльн).

Трёхтомник "Россия и ислам" был издан впервые в , переиздан в 2003. В сети в пдф (но неудобно) - http://www.biblioclub.ru/book/45094/

Несмотря на то, что М. Батунский был одним из ведущих в СССР и признанным в мире исламоведом, двери Ин-та востоковедения АН СССР оставались для него закрыты. И всё же, власти должны были признать его авторитет как специалиста. Именно ему было поручено написать статью об исламе в Большую Советскую энциклопедию.

Цитата из книги:

Было ли Московское Царство евразийским государством? Из всей истории русского народа евразийцами, пожалуй, наиболее любима эпоха Московского Царства, которая представляется им приближением к идеалу евразийской империи. При пристальном же рассмотрении подобная точка зрения оказывается несостоятельной. Указанная эпоха, наоборот, отмечена острым осознанием собственной особости, зачастую перерастающим в ксенофобию. И относительно востока эта ксенофобия проявлялась гораздо сильнее, чем относительно запада. Московское Царство видело в мусульманском востоке экзистенциального врага, с которым надлежит бороться и которого надлежит в конечном счете победить. Отсюда тот парадоксальный факт, что более западные европейские страны оказывались более открытыми и восприимчивыми к восточным культурно-идеологическим влияниям. Например, в Великом княжестве Литовском, которое было ближайшим западным соседом Руси, уже в XVI в. был переведен на белорусский язык Коран. Представить себе, чтобы Коран перевели в Московском Царстве, невозможно. На русский язык он был переведен только в XVIII в., причем с французского, т.е. в конечном счете как веяние западной моды.

Смысловая оппозиция христианство/ислам выполняла высоко моделирующую функцию и в русской культуре XV в., независимо от того, широко или нет шла в ее языковую ткань экспансия ориентализмов, некоторые из которых могли бы со временем толковаться либо в «нейтралистском», либо в тотально-отрицательном плане. Несмотря на то что в Русском хронографе об исламе говорится как о ереси, этот сюжет не получил никакого сколько-нибудь серьезного развития в старорусской профессионально-богословской и светской литературе, точно так же, как все то, что было связано с личностью и деяниями Мухаммеда. Шла ли речь о собственно исламе или – намного реже – о его пророке, всегда почти соответствующий знак в его объективном, «словарном» значении обретал традиционно-метафорическое значение «насилия», «жестокости», «лжи», «дьявольщины» и т.п. В лексическом значении он неизменно парадигматически сопоставлен с «мраком», «темнотой», «мглой», т.е. с очень активным в поэтике русской средневековой литературы рядом. В смысловой структуре значения знака «ислам» (независимо от временных разночтений) безусловно преобладает семантический элемент – «тьма»; на синтагматической оси он сочетается со смыслами, актуализирующими инвариантный признак «тьма»; лексико-семантическое поле содержит лексемы с негативной эмоционально-экспрессивной окраской (мусульмане – «подлые», «поганые», «сыроедцы», «обманщики» и т.п.). Короче говоря, пущено в ход все для то го, чтобы создать образ враждебного, мрачного, неизменно готового нанести коварный удар скопища варваров и чтобы сам термин «ислам» воспринимался во всех контекстах как своеобразная метафора. Неубедительно звучит тезис А.М. Панченко и Б.А. Успенского о том, что в допетровской Руси – в частности и в особенности при Иване Грозном – была «исторически неизбежной оглядка на Восток», что тогда не только у интеллектуалов, но и у «всех вообще русских людей» преобладала «агарянская» и «басурманская ориентация политической культуры», да и вся культурная направленность тогдашней Московии имела мусульманостремительный характер. Скорее все обстояло совсем наоборот: носившая четко антиисламскую прежде всего направленность ксенофобия – при всем при том, что она же сосуществовала с сильным приближением к ксенократии, – становилась типичной для наступивших в России при Иване Грозном буйных, вообще опасных и таящих в себе величайшую неопределенность времен. (с. 181-182) В довольно обширном наборе «запасных» культурологем не было даже самых робких приближений к евразийского (или даже «протоевразийского») типа моделям. Ведь евразийство исходит из того, что понятия «русское» и «азиатское» (в том числе и «азиатско-мусульманское») могут быть взаимопроницаемыми, могут находиться в единстве, могут присутствовать друг в друге; они взаимосвязаны, взаимообусловлены, подчинены каким-то единым – пусть даже и с превеликим трудом находимым – закономерностям. Евразийство не обязательно предполагает смену одного типа культуры другим («азиатского» – «европейским» и наоборот) в некоей временно-пространственной протяженности. Оно – скорее их одновременность, их перманентный взаимопереход. Но переход этот настолько бурный и многогранный, что в конце концов должны исчезнуть всякое реальное и символическое противопоставление, всякое онтологическое разделение, всякая твердо акцентируемая дуальность. И тем не менее для того, чтобы эти фундаментальные мировоззренческие скачки свершились, необходимы столь же радикальные социокультурные предпосылки, активизаторы и стимуляторы. Были ли они в России времен Ивана III, Василия III, Ивана Грозного? Уверен, что нет, – хотя, как заверял глава воинствующих церковников Иосиф Волоцкий, это было время всеобщего возбуждения умов.

М.А. Батунский. Россия и ислам. Т. 1. М., 2003. С. 133-134, 184