К оглавлению
Глава X
КАРАЮЩИЙ МЕЧ ВОЙНЫ
Многие кричат: «Война, война», но
они мало разумеют, что война есть такое. Война с самого начала так
величественна и успешна, что любой может поучаствовать в ней, когда ему захочется,
и легко найти войну. Но, поистине, какой конец ей предстоит, не дано знать.
Мелибей
Сплоченные боевым товариществом,
пятнадцатилетним периодом побед и блеском королевских турниров и пиров,
достойных короля Артура, магнаты сделались единой семьей под главенством своего
короля. Даже свирепые Деспенсеры и Мортимеры Марчские, которые тридцать лет
назад затравили друг друга до смерти, теперь стали братьями по оружию и
товарищами по рыцарскому Ордену Подвязки. Провозглашенный впервые, когда Эдуард
получил всю полноту власти в день своего восемнадцатилетия, его идеал делового
партнерства между ним и знатью был победоносно реализован. Царствования его
предшественников были полны раздоров между короной и магнатами. Король Иоанн
умер затравленным и доведенным до отчаяния человеком из-за постоянных
вооруженных выступлений своих баронов, Генрих III был взят в плен де Монфором,
и даже Эдуард I, самый могущественный монарх своего времени, вынужден был
позорно капитулировать перед своими лордами, которые создали дерзкий
De Tallagio non Concedendo.
Все это случилось после двадцати
трагических лет раздоров, поражений и национального позора времен царствования
собственного отца Эдуарда, закончившегося революцией и цареубийством. При этом
на протяжении целого поколения победитель при Креси достиг полной гармонии со
своей знатью. Он не пытался господствовать над ними подобно первому Эдуарду в
последние годы царствования, но руководить ими. Желая не ослаблять их, а
наоборот, благодаря своему благородству, богатству и силе, он привязал их к
себе посредством любви и преданности. Для людей этого времени, хорошо помнивших
участь его отца, это казалось почти чудом.
Это партнерство основывалось не
только на устарелых феодальных узах, внутри которых содержался неразрешимый
конфликт по поводу прав и обязанностей вассалов и их лордов, но на концепции
государственной монархии, при которой магнаты участвовали, подобно рыцарям
круглого стола короля Артура, в достижениях и славе своего суверена. Именно
здесь боевое товарищество короля, лордов, рыцарей и йоменов представляло весь
народ. Преданность и несение определенных обязательств по отношению к короне,
вытекавшее из данной концепции, были закреплены Актом о Государственной Измене
1352 года, введенного по просьбе как Лордов, так и Общин. По этому закону
изменником признавался тот, кто замышлял или предполагал умерщвление короля,
его супруги или наследника, который начал войну против него или оказывал помощь
его врагам, кто подделал его печать или монету, или убил его канцлера, казначея
или главного судью «при исполнении служебных обязанностей». Освободив себя от
своих собственных обязанностей по принесению оммажа за свои французские
доминионы, Эдуард, в отличие от своих предшественников, мог позволить объявить
изменой любое действие своего подданного, связанного с ведением войны против
короны. При этом статут защищал не только короля и его министров, но и
подданных от быстрых политических процессов предыдущего царствования, в
которых, на основании «узурпации» королевской власти, противники монарха
произвольно приговаривались к смерти за подразумеваемую измену. Ни один
человек, как указывалось в акте, не должен был страдать от наказания за измену,
сильно отличающуюся от уголовного преступления или другого правонарушения, или
просто за «открытое или тайное выступление на коне во главе вооруженных людей
против какого-либо другого человека, чтобы убить, ограбить или захватить его в
плен и держать до тех пор, пока тот не уплатит выкуп». Также не должен быть
вынесен обвинительный приговор по какому-либо обвинению в измене, если такая
измена не оговорена в акте, кроме как по объявлению ее таковой актом
парламента.
Однако казалось, что в Англии не
может быть каких-либо изменников, поскольку она при своем «милостивом короле»
наслаждалась долгим периодом внутреннего спокойствия, как никогда в своей
истории. «Провозвестник мира в своем народе», вот как эпитафия описывает
Эдуарда в Вестминстерском аббатстве
[403]
, и именно таким его подданные и
видели его. Были времена, когда самая большая угроза власти суверена в Англии и
миру его королевства исходила от его собственных сыновей; первый Плантагенет
был изведен ими до смерти. Сыновья Эдуарда были преданны ему. Существенной
частью его политики государственного умиротворения являлось женить их на
наследницах крупных феодальных фамилий. Из четырех выживших младших сыновей
старший Лайонел Антверпенский был помолвлен с единственным ребенком графа
Ольстера, Уильяма де Бурга, который также представлял по женской линии крупный
дом маркграфов – дом Клэров. Вскоре после заключения договора в Бретиньи
молодого принца послали управлять Ирландией, поставив перед ним двоякую цель:
защитить доходы с огромных, но больше иллюзорных в наследственном отношении,
поместий его собственной жены, а также восстановить порядок в этой неспокойной
стране, которая с той поры, как она была захвачена Брюсами после Бэннокберна,
находилась в состоянии анархии, но большей, чем обычно. Его младший брат, Джон
Гонтский, заключил еще более блестящий брак со своей кузиной Бланкой, дочерью и
сонаследницей Генриха Ланкастерского. После смерти последнего, а вскоре после
него и второй сонаследницы, он получил все наследство Ланкастеров, включая
графства Ланкастера, Дерби, Линкольна и Лестера. Спустя годы на свое
пятидесятилетие Эдуард сделал его герцогом Ланкастера, а его брата Лайонела –
герцогом Кларенса. В то же время он возвел своего четвертого сына Эдмунда
Ленглийского в достоинство графа Кембриджа. Самый младший сын, Томас
Вудстокский, которому было тогда еще восемь лет, женился позднее на старшей
сонаследнице состояния последнего из рода Боэнов графов Херефорда.
При этом в своей матримониальной
политике король претерпел одно, но очень больше разочарование. Старший сын,
принц Уэльский, которому теперь было тридцать – герой Пуатье и любимец народа –
оставался холостяком. Желание Эдуарда, женив его на наследнице графа Фландрии и
Бургундии, гарантировать в пользу корону наследование двух богатейших
французских провинций, не отвечало идеям самого принца. Подобно многим другим
он долгое время был поклонником своей кузины Джоанны Кентской, в честь чьей
голубой ленты, оброненной на балу, был назван Орден Подвязки, и которая
являлась героиней такого скандала двенадцатилетней давности, когда ее брак с
графом Солсбери был объявлен недействительным и она вышла замуж за лорда
Холланда. Смерть Холланда в ноябре 1360 года оставила ее тридцатидвухлетней
вдовой с двумя детьми. Спустя шесть месяцев, к ужасу своих родителей, принц
объявил о своей помолвке с ней. Их поженили той же осенью в церкви Св. Георга в
Виндзоре, благодаря папскому разрешению – ибо они были двоюродными братом и
сестрой – так как папе дали понять, какой ожидается скандал в случае его
отказа.
Осень 1361 года принесла Англии и
ее королю еще большие проблем, чем брак наследника. В августе вернулась чума.
До того как прекратиться в следующем мае, она унесла весь цвет другого
поколения. На этот раз она была менее разборчивой, забрав трех героев –
«доброго герцога» Ланкастера, графа Херефорда и Лорда Кобема – и четырех
епископов, включая епископа Лондонского. В этот раз особенно беспощадной чума
была к детям; ее стали называть «детская смерть», чтобы отличить от предыдущей.
Пока она свирепствовала, 15 января 1362 года страшная буря обрушилась на
страну. «Ужасная, беспощадная и жестокая», – написал неизвестный автор на
стене Эшуэлской церкви, – «несчастные люди выжили, чтобы
засвидетельствовать это, а в конце наступил жестокий ветер с May русскими
грозами во всем свете»
[404]
.
Наступившие так быстро после
больших побед, эти катастрофы казались думающим умам знаком Божественного
недовольства. В ранней версии своей поэмы, «Видение о Петре Пахаре», возможно,
написанной в следующем году, Уильям Ленгленд приписал их семи смертным грехам –
гордыне, роскоши, зависти, гневу, алчности, чревоугодию и праздности – в
которые, пресыщенные награбленным за время французских войн, впали его
соотечественники. В особенности досталось греху скаредности и наживы – леди Мид
[405]
, аллегорично представленной
соблазнительной, но злой девой:
«Наряженную в меха, самые
красивые на земле,
увенчанную короной, лучше которой
нет и у короля.
Ее пальцы были изящно украшены
золотой проволокой,
А на ней красные рубины, красные,
как горящий уголь...
Она неустойчива в своей верности,
вероломна ее речь,
И многое множество раз заставляет
людей творить неправду:
Ибо она – распутница сама по
себе, невоздержанная на язык,
Общедоступная, как дорога, для
каждого проходящего слуги.
Из всякого сорта людей простых и
богатых, – провозглашает Ленгленд, –
Выдавать замуж эту девицу
собралось много людей,
Кто из рыцарей и из клириков и
другого, простого народа,
Так и из судебных заседателей и
судебных приставов, шерифов и их клерков,
Судебных курьеров и бейлифов и
торговых маклеров,
Закупщиков провианта и продавцов
съестных продуктов и адвокатов из суда под арками...
И Герцогство Зависти и вместе с
ней Гнева,
С небольшим замком раздора и
бестолковой болтовни.
Графство жадности и все
окружающие его области,
То есть лихоимство и скупость...
В торговле и маклерстве, за
полным ручательством воровства;
И все поместье разврата в длину и
ширину».
И когда Мид была привлечена к
суду и найдена виновной в развращении королевства, Ленгленд заставил Разум
произнести проповедь с крестом перед королем:
«Он доказывал, что эти моровые
язвы были посланы исключительно за грехи,
А юго-западный ветер в субботу
вечером –
Очевидно, за гордость, а не за
что другое.
Груши и сливы были пригнуты к
земле
В назидание вам, людям, чтобы вы
поступали лучше.
Буки и толстые дубы были согнуты
до земли,
А корни их выворочены кверху в
ознаменование ужаса,
Что смертный грех в день суда
погубит их всех».
Хотя поэт заклеймил как двор, так
и город и, на самом деле, весь народ, он ни разу не позволил себе поносить или
даже критиковать короля. Для Ленгленда, как и для большинства англичан того
времени, Эдуард был выше всяких упреков. Он изобразил его в своей поэме как
куртуазного, милосердного и справедливого правителя, досконально честного в выслушивании
обвинений против леди Мид и только порицающего ее и наказывающего изгнанием из
королевства, тогда как обвинение против нее было полностью доказано и
находилось вне всяких сомнений со слов ее обвинителя Совести. При этом у
Эдуарда имелась и ахиллесова пята, о которой хорошо знали близкие к нему люди.
Для соседа Эдуарда по Виндзору, ректора Рейсбери – восторженного хрониста его
царствования, – казалось, что нет на всем свете земли, которая произвела
бы монарха «такого благородного, такого великодушного, такого удачливого,
благоразумного и рассудительного в совете, любезного и вежливого в искусстве
речи, сострадающего несчастным и щедрого в дарах и дарованиях и расточительного
в тратах». При этом даже восхищенный де Муримат вынужден был согласиться, что
«он не контролировал, даже в старости, распутные желания плоти». Терпимый к
другим король был прежде всего снисходителен к самому себе. Именно этот
недостаток самообладания подавал пример все остальному двору. В сборнике
правил, написанном примерно в это время, английский доктор церковного права
предостерегал священников, чтобы, слушая исповедь любого рыцаря, они не
справлялись, «мучает ли его гордыня, или совершил ли он адюльтер или какое-либо
другое распутство, поскольку они все суть погрязли в этом, а также пренебрегает
ли он своей женой»
[406]
. Ибо именно в этом современный
Камелот в Виндзоре и Элтеме походил на литературный идеал, по образу которого
он сам себя и создал.
«Милостивый и добрый, приветливый
и вежливый по отношению ко всем», как описал его де Муримат, Эдуард не являлся
железным человеком подобно своему деду. Его главной целью было доставить себе
удовольствие и превзойти остальных, и, будучи способным, смелым и исключительно
энергичным и обладавшим огромным обаянием, он в этом полностью преуспел. Но
проблемы начались, когда он стал более и более склонным двигаться по пути
наименьшего сопротивления; обещать, а когда выполнение обещания становилось
невозможным, уклоняться и увиливать. В это время то ли потому, что он желал
получить временное преимущество, то ли из-за какой-то необъяснимой
невнимательности, он стал делать фатальные ошибки. В феврале 1361 года, имея
четверых сыновей французского короля в качестве заложников на своей стороне, он
открыл парламент, который ратифицировал договор в Бретиньи, сначала
отправившись к Вестминстерскому аббатству, где Симон Ислипский, архиепископ
Кентерберийский отслужил большую мессу в честь Святой Троицы. При этом одно из
существенных условий, за которое Англия боролась почти четверть века, осталось
нератифицированным, по очевидной причине французской задержки в исполнении
выплаты обещанного выкупа и передачи определенных городов и территорий,
оговоренных по договору. Окончательная дата, зафиксированная для обмена
взаимными отказами в претензиях на сюзеренитет, была 1 ноября 1361 года. При
этом когда за два дня до этого французские посланники прибыли в Англию, им было
сказано, что король не готов отказаться от своих претензий на французскую
корону, пока не будут выполнены все условия договора. Посланники, таким
образом, отказались объявить об одностороннем отказе своего короля от
сюзеренитета над Аквитанией
[407]
. В результате самое важное
достижение этого мира было потеряно, а вопрос об окончательном сюзеренитете был
оставлен без решения, испортив таким образом будущие англо-французские
отношения. Без решения этого вопроса для Англии была бесполезной как передача
территорий, так и огромный вьжуп, даже если когда произошли задержки в графике
выплат, а один из французских заложников королевской крови – ему было дано
временное разрешение навестить свою жену в Булони – нарушил свое слово и не
вернулся
[408]
, король Иоанн благородно сдался
опять в плен. Вернувшись в Англию в начале 1364 года, возможно, не без
облегчения сменив свое собственное опустошенное войной и бедностью королевство
на роскошь и блеск английского двора, он умер там этой же весной в возрасте 45
лет.
Французы, таким образом, получили
другой и лучший предлог, о котором они только могли мечтать, для отказа от
выполнения условий договора. Ибо хотя роспуск и отзыв «свободных бригад» был
одним из его главных условий, когда, по словам Фруассара, «их капитаны покинули
самым вежливым образом те крепости, которые они держали... и отпустили своих
людей», те «думали, что возвращение в свою собственную страну не будет таким
выгодным – возможно, поэтому не рискнули это сделать, а не из-за тех мерзких
преступлений, в которых их обвиняли. Так они собрались вместе и назначили новых
капитанов и избрали самого худшего и самого несчастного из всех и отправились
вперед... и встретились снова». После этого они продолжали себя вести как
обычно, то есть так, как будто и не было подписано никакого мира. «Они
опустошали всю страну безо всякой на то причины и грабили без разбору всех, кто
только попадался им, и насиловали и оскорбляли женщин, старых и молодых без
всякой жалости, и убивали мужчин, женщин и детей без прощения».
Ибо английская армия, от которой
французы так хотели избавиться, не была ни феодальным войском, связанным
социальными обязательствами, ни народным ополчением, защищавшим свои земли. Это
было сборище частных военных отрядов, рекрутированных на контрактной основе
предприимчивыми представителями знати и рыцарства в целях собственной выгоды. И
когда пресыщенные свей добычей крупные акционеры отбыли, более мелкие остались
полными хозяевами. Хотя многие из этих «отъявленных мародеров» были не
англичанами, но германцами, брабантцами, фламандцами, гегенаусцами, гасконцами
и даже французами, они все служили английскому королю, и потому все проклятья
за их жестокости посылались в его адрес. Даже после того как их капитаны,
ставшие теперь богатыми и респектабельными, отбыли, повинуясь приказам своего
короля, многие их тех, кто остался вместо них, были англичанами. Один из них,
лучник по имени Джон Хоквуд – сын эссекского дубильщика – разграбив южную
Францию, повел свою банду головорезов на Авиньон, «чтобы поглазеть», как они
это объясняли, «на папу и кардиналов». Затем он переправился в Италию, где на
протяжении тридцати лет жил тем, что предоставлял свою хорошо выученную и
дисциплинированную банду – «белую компанию», как она называлась – в
распоряжение городов-государств, нуждавшихся в военной силе. После того как он
нажил таким образом огромное состояние и женился на незаконной дочери Бернабо Висконти,
тирана Милана, он умер в 1394 году, на службе у Флоренции, чье благодарное
правительство устроило ему похороны в кафедральном соборе и создало
замечательную конную фреску работы Паоло Уччелло в память о нем
[409]
.
Спустя два года после окончания
войны с Англией «бриганды» были все еще очень сильны, чтобы разгромить
французскую армию под командованием герцога королевской крови в Бринье рядом с
Лионом. Но вступление на престол в 1364 году двадцатипятилетнего дофина Карла V
изменило ход событий для Франции. Спустя несколько недель грубый бретонский
рыцарь, обладавший большими военными способностями, Бертран дю Геклен одержал
победу при Кокереле в Нормандии над силами изменника Карла Наваррского и
английского свободно-наемного капитана Джона Джуила. Это была первая
решительная победа французов за последнее поколение, и она закончила восстание
в Нормандии. В Бретани, где разразилась гражданская война, сэр Джон Чендос
вновь; показал с несколькими сотнями добровольцев той осенью при Орее
абсолютное превосходство своих соотечественников в высотных боях, разгромив и
убив Карла Блуасского и взяв дю Геклена в плен. Но новый французский король
свел на нет все его достижения, признав претензии на герцогство де Монфора в
обмен на оммаж. Сделав таким образом, он получил обратно Бретань и закончил
войну в том графстве и с ней все дальнейшие оговорки по поводу английской
интервенции.
Карл V не унаследовал от своего
отца склонности к рыцарским приключениям. После своего раннего опыта при Пуатье
он больше никогда не принимал участия в других битвах. Он был утонченным
молодым человеком, повзрослевшим благодаря своим несчастьям, с острым носом,
недоуменным взглядом, а под его школярской внешностью скрывалась железная воля.
Набожный, ученый и исключительно умный, он великолепно знал людскую породу;
именно он вознес младшего сына бретонского оруженосца до командования
французской армией. Он любил общество ученых и художников и старался сделать
свой двор и Париж снова центром и властителем западной цивилизации, отождествив
свой трон с величественной церемонией, которая напоминала, в более роскошную
эпоху, его героя и прапрадеда Св. Людовика. При этом, управляя больше из
библиотеки и из счетной палаты, чем из седла, он оказался самым успешным
военным руководителем своего времени, достигая своих целей с минимальными
затратами человеческих и денежных ресурсов. Точно зная, чего он хочет, он
осуществлял свои желания с хитростью, терпением и твердой решимостью. За
шестнадцать лет своего царствования он вырвал Францию из глубин поражений и
бедности и снова сделал ее богатой и великой.
Более того, он искал пути понять
нужды и надежды своего народа. Его главной целью являлось объединить всех
французов под сенью своего единого трона и закона. Там, где феодальная знать со
своей надменностью и эгоистичным сепаратизмом оставила Францию широко открытой
для прихода любого врага, этот молодой король продемонстрировал, что от самого
высшего до самого низшего защищенность жизни и имущества может быть достигнута
только объединением вокруг короны. Шаг за шагом он двигался к своей цели,
позволив Эдуарду оставить нератифицированным отказ от своих требований
французского престола и, вместе с этим, своего права на беспрепятственный
сюзеренитет над Аквитанией, а с Англией был мир, выставлял или подкупал
«свободные бригады» для того, чтобы те убрались из страны. Одновременно
восстанавливая порядок и процветание измученной французской деревни, он
построил заново ее финансовые ресурсы и реорганизовал армию. Цена, которую он
вынужден был заплатить, была достаточно велика;
gabelle
или соляная монополия, которую он
сделал постоянной, а также введенная им система откупа налогов привела к
сильным общественным злоупотреблениям и налоговому гнету. При этом бедняки
видели в нем чуть ли не защитника от англичан и солдат, творивших беззакония и
долгое время грабивших их, и, когда он умер в возрасте 38 лет, говорили, что
лилии отпечатались в сердце каждого бедняка.
* * *
Хотя возвращение чумы в 1361 году
с такой же жестокостью поразило и Францию, унеся с собой не менее восьми
кардиналов из Авиньонского двора, но снова больше всех пострадала меньшая из
двух стран. При этом территория, которую Англия должна была контролировать при
своих ограниченных людских ресурсах, увеличилась благодаря ее завоеваниям втрое.
В 1363 году, столкнувшись с трудностями в поиске лучников для своих иностранных
гарнизонов, правительство выпустило прокламацию, сожалевшую об упадке страны и
предписывавшую использовать стрельбу из лука в качестве развлечения в дни
святых и праздники всем, кто был способен держать оружие
[410]
. Около этого времени Эдуард
также попытался предотвратить любое возможное нападения из Франции и Шотландии,
использовав бедность и внутреннюю анархию последней, чтобы убедить короля и
знать о необходимости вступить в союз с Англией. Он сделал, если подумать,
великодушные уступки ее купцам и пилигримам, открыл английские университеты для
шотландских студентов – ибо Шотландия до сих пор не имела своих собственных
университетов – и осенью 1363 года предложил простить оставшуюся часть выкупа
за короля Давида и отдать шотландцам Берик, Роксбург и Едбург, а также Скунский
Камень в обмен на признание шотландцами его или одного из его сыновей
наследником Давида в случае, если тот умрет бездетным. Шотландский король, который
научился любить хорошую придворную кормежку у Плантагенетов, был готов
согласиться, так же, как и его главный противник граф Дуглас, который надеялся
вернуть свои английские владения. Но когда договор
[411]
был представлен шотландскому
парламенту весной 1364 года, его члены оказались более достойными великого
Брюса и Дугласа, чем их выродившиеся потомки. Несмотря на «темные и тяжелые
дни», через которые проходила сейчас страна, они провозгласили, что «ни в коем
случае не дадут своего согласия» и отвергли условия как «нестерпимые». Спустя
несколько лет дело, как его видели шотландцы, было изложено Джоном Барбуром,
архидьяконом Абердина, в прологе к своей эпической поэме «Брюс», в которой он
написал историю шотландского освободителя:
«Свобода, ты одна даешь
На смысл и радость в жизни, кто ж
Тебя захочет потерять,
Рабом и трусом подлым статье
...Уж лучше смерть в бою принять,
Чем в рабстве черном увядать...»
[412]
Надежды Эдуарда, таким образом,
ничем не увенчались, и Шотландия, бедная, но гордая и измученная постоянной
гражданской войной, так и оставалась независимым государством, которым ее
сделали Брюс и Уоллес, а также в результате и постоянной угрозой английскому
тылу. В то же время по ту сторону пролива Англия продолжала сохранять свою
огромную военную империю, вновь обретенные земли которой, в отличие от все еще
лояльной Гаскони, каждый год становились все более враждебными к своему
высокомерному и хищному доминиону. В прошлом английские короли – потомки
старинной ветви княжеского дома Анжу и Аквитании – вели себя как французы и
управляли своими французскими провинциями с помощью местной знати и бюрократии.
Но в связи со своими победами над королями дома Валуа и растущим
отождествлением английских франкоговорящих лордов со своим англосаксонским
йоменством – союз, скрепленный пролитой кровью на полях сражений, –
правители Англии становились все более замкнутыми на своем острове. Гордость
тем, что все они англичане, и вместе с ней презрение к иностранцам начали
выходить за рамки класса, речи и идеологии, которые так долго отождествляли их
с прародиной по ту сторону пролива. В октябре 1362 года главный судья суда
Королевской Скамьи впервые открыл заседание парламента на английском языке –
прецедент, которому последовал канцлер при открытии следующего парламента. В
том же году было введено, что рассмотрение всех дел должно вестись на родном
языке на том основании, что французский был «слишком мало известен в
королевстве» и что «люди, которые предъявляют иски или которым предъявляются
обвинения в судах, не знают, что говорится за, а что против них их адвокатами
или судьями». И хотя недостаток точности выражения языка – который очень долго
являлся презираемой речью «горцев» – технически сделал это непрактичным, и на
протяжении еще нескольких веков юристы продолжали при разборе дел использовать
французский, чтобы выразить точные понятия, которые требовала профессия,
судебные же споры в королевских судах с тех пор проводились на английском
языке. Старый романтический язык западного рыцарства стал теперь речью
правящего класса; а спустя поколение высокорожденная аббатиса у Чосера говорила
по-французски, но «не забавным парижским торопливым говорком», который был ей
неизвестен, но «как учат в Стратфорде атте Боу».
В 1363 году, частично чтобы
доставить удовольствие гасконцам, а частично чтобы обеспечить стабильное
положение вновь приобретенного государства, наследник престола был послан в
Аквитанию в качестве суверена и независимого правителя, который подчинялся
только власти своего отца. Здесь он держал блестящий двор, при котором, по
слова чендосского герольда, «обитая в полном величии, радости и веселье,
щедрости, благородстве и честности, все его подданные и все его люди нежно
любили его». При этом как бы сильно гасконцы ни наслаждались своим новым
герцогом как идеалом рыцаря и первым воином своего времени, они не любили ни
налогов, которые он установил, чтобы содержать свой расточительный двор, ни
толпу английских лордов и чиновников, которых он привез собой для управления
герцогством. Еще меньше это чувство испытывали простые люди новых французских
провинций, отошедших к Англии. Новым великим сенешалем Аквитании стал чеширский
рыцарь сэр Томас Фелтон; сенешалем Пуату – его кузен сэр Уильям также Фелтон;
Сентонжа – сэр Болдуин Тревиль; Керси – сэр Томас Уолкфер; Лимузена – Лорд Рос;
Руэгра – сэр Томас Уитенхол; Ангумуа – сэр Генри Хей; Ажене – сэр Ричард
Баскервиль. Даже рыцарственность, здравый смысл и умеренность нового великого
коннетабля Аквитании всеобщего любимца сэра Джона Чендоса не могли затмить
чувство стыда, испытываемого гордой гасконской знатью от того, что иноземцы
должны занимать самые высшие посты их древнего герцогства.
«Мы будем отдавать англичанам
почет и повиноваться им», – сказали горожане Ла Рошели после договора в Бретиньи,
«но наши сердца никогда не изменятся». При этом не многим менее века назад тот
же город жестоко сопротивлялся продвижению французов в глубь плантагенетской
Аквитании. Чувство оскорбленной нации и страстное желание мести, возникшее в
галльском крестьянстве и купечестве поколения, пережившего завоевание и грабеж
английских лучников, распространилось из Франции на юго-запад и даже начало
давать ростки по ту сторону Гаронны. Растущее антианглийское, профранцузское
настроение деревни, которая до сих пор предпочитала отдаленное управление
франкоговорящего английского герцога контролю Парижа, открыто проявилось
благодаря романтической расточительности и воинственности Черного Принца. В
1366 году королевство Кастилии стало ареной одной из тех периодических гражданских
войн, которые отражают неспособность к компромиссу, страстную приверженность и
исключительный героизм испанского темперамента. Ее королю дону Педро «Злому»
был брошен вызов своим сводным незаконным братом доном Энрико Трастамарским.
Брошенный большей частью своих людей, отлученный папой от церкви и
противостоящий, хотя и без открытой интервенции, французскому королю, который,
видя возможность избавиться от бригандов, послал как можно больше их под
командованием Бертрана дю Геклена, чтобы помочь Бастарду, в котором он видел
будущего союзника против Англии, Педро был изгнан из своей столицы. Найдя
убежище в Корунне, он обратился к Черному Принцу за помощью. Вызов его
рыцарскому чувству, так же, как и воззвание к принципу законности, все это было
более чем достаточно для того, чтобы принц был не способен сопротивляться. Он
видел себя странствующим рыцарем христианского мира, ведущим праведную войну.
«Это неправильный путь для истинного христианского короля, – провозгласил
он, – лишить прав законного наследника и наделить таким правом,
посредством тирании, бастарда... Франция привыкла быть главной землей христиан.
Теперь Господь Бог желает, чтобы у нас было достаточно храбрости завоевать этот
титул». Получив неофициальное согласие своего отца и обещание помощи от своего
брата, молодого герцога Ланкастера, он собрал армию в Даксе и зимой 1366-1367
гг. был готов пересечь Пиренеи.
Хотя более половины армии
составляли гасконцы, костяк все же был английским. За принцем в его рисковом
рыцарском предприятии последовали главы многих воинственных англо-норманнских
семей, а также капитаны наемников, Колвли, Ноллис, Фелтон, Уинстенли, чьи банды
ветеранов стекались под его знамена из всех уголков Европы. Объединившись с
Джоном Гонтским и его тысячью лучниками из чеширских лесов и с севера, принц
оставил свое беспокойное герцогство, долги и ожидание французского короля, и в
феврале 1367 года пересек Ронсевальский перевал, направляясь со своими до
отказа нагруженными людьми, лошадьми и повозками через холодные расселины
Наварры к кастильской границе. «Был жуткий холод, – пишет чендосский
герольд, – дул сильный ветер и шел снег;...холод и град были такими, что
все пришли в полное уныние». В Памплонской долине дорогу им преградила
испано-французская армия, которая заняла неприступную позицию над дорогой,
ведущей в Бургос. По совету дю Геклена, Бастард даже не сдвинулся с места,
оставив противнику на выбор, либо ретироваться, либо умереть с голоду. На
протяжении трех недель, на пронизывающем ветру, дожде и ветре, люди Черного
Принца ждали «в этом негостеприимном месте и в это неприветливое время года»,
надеясь все же, что испанцы будут атаковать, пока дизентерия прошлась сквозь их
ряды, а орды жестокой легкой кавалерии – копьеметальщики хинетос, прошедшие
выучку в мавританских войнах, – обрушивали на них смертельные удары с
близлежащих высок. Затем, когда его запасы полностью истощились, а эпидемия
предстала во весь рост, принц исчез ночью в горах и, после блестящего обходного
марша через Сьерра де Кантабрия, появился через два дня в долине Эбро в Найере.
Изменив позицию испанцев,
инициатива была в его руках, и именно враг теперь должен был выбирать, давать
ли бой, чтобы сохранить Кастилию от захвата, или совершить стратегическое
отступление в поисках более благоприятных позиций. Зная, что несколько тысяч
английских лучников и тяжеловооруженных воинов могут долго держаться, дю Геклен
настойчиво советовал последнее. Только неделей ранее отдельный английский отряд
под командованием обоих Фелтонов разгромил армию, в двенадцать раз
превосходившую его силы на холме, до сих пор известном, а прошло шесть веков,
как «Английский холм», сражался почти до последнего человека, но вызвал
огромные потери у врага, прежде чем сдаться. Но отступление перед лицом врага
не являлось маневром, приемлемым для гордого, плохо дисциплинированного
феодального кастильского войска, и на совет француза не обратили внимания. Было
известно, что англичанам не хватает еды и они потеряли много людей. Поэтому
Бастард предложил бой.
Той ночью «испанцы расслаблялись
и отдыхали, ибо у них было огромное количество еды и всякого другого, а
англичане находились в большой нужде, но все равно ими владело желание
сражаться до победы или до смерти». Когда занялся день 3 апреля, Черный Принц
объехал отряд за отрядом, чтобы подбодрить своих голодных, уставших людей.
«Было очень красиво, – написал Фруассар, – наблюдать войско и
вооружение, сияющее на солнце». Перед началом сражения «он обратился к небесам
и сложил свои руки» и предложил молитву:
«Истинный Господь, Иисус Христос,
который создал и сотворил
меня, разреши своим благостным
милосердием одержать мне победу
над моими врагами, поскольку то,
что я делаю, – это правая битва...
Потому что сердце мое стремится к
жизни по чести, достойной,
Я молю, присмотри за мной и моими
людьми в этот день».
Затем он кликнул знакомый клич:
«Поднять знамена! Именем Господа и Св. Георга!»
Хотя битва была «лютой и
жестокой», в исходе не было сомнений. Испанское рыцарство сражалось верхом, как
они и привыкли, и английские лучники убивали лошадей тысячами, а затем
расстреливали и седоков, когда они лежали беспомощно на земле. Перед железной
дисциплиной и меткостью луков феодальная знать другого европейского королевства
дрогнула под градом железа и перьев. Основное сопротивление было оказано
французами, которые, обученные прошлыми неудачами, сражались плотной фалангой
пешими. Но в конце и их также одолели, «когда они почувствовали острый блеск
стрел посреди себя», и к наступлению ночи 16 тысяч мертвых испанцев лежало на
поле боя и на дороге в Бургос, а «вода, которая текла мимо Наварета, была
красного цвета, то есть цвета крови людей и лошадей». Среди взятых в плен
оказались испанский историк Айала и дю Геклен, который был пленен своим давним
соперником по Бретонским войнам сэром Джоном Чендосом. В духе рыцарских правил
ведения войны выкуп за него был заплачен чеширским рыцарем Хьюго Колвли,
который до поступления на службу к принцу служил со своим свободным отрядом в
армии Бастарда и рассматривал себя как его «брат по оружию» при дележе военной
добычи
[413]
.
Испанский поход Черного Принца
имел славное начало; но закончился он разочарованием и катастрофой. Король,
которого он восстановил на престоле, попытался убить своих пленников и
отказался от всех своих обещаний. Все лето победители ждали на спаленной
солнцем кастильской равнине золота, которое он должен был заплатить за их
услуги, пока дизентерия, причиной которой явилась стоячая вода, продолжала
косить их ряды. Когда осенью принц повел оставшихся в живых обратно к Пиренеям,
они являлись лишь тенью того великолепного войска, которое отправилось отсюда в
начале года. Каждый пятый, как говорят, больше никогда не увидел Англию. Все,
что принц мог предъявить за свою победу, была горстка драгоценностей
[414]
, которую удалось изъять у дона
Педро вместо обещанного миллиона крон.
В тридцать семь, истощенный
дизентерией, Черный Принц вернулся в Бордо. Его отрядам не заплатили денег, а
его герцогство становилось все более неспокойным из-за налогов. При этом настолько
беспокойными были остатки бригандов, которые он теперь вынужден был
расквартировать за счет своих подданных, что, когда он созвал штаты герцогства
в маленьком горном городе Сент-Эмильон, представители Руэгра были вынуждены
вернуться назад из-за «компаньонов», которые опустошали Дордоньскую долину.
Вдобавок ко всем несчастьям, восточная граница Аквитании подвергалась
постоянным набегам, а ее герцог летом потерпел поражение – испанский Бастард,
который, найдя убежище в Лангедоке, получил помощь от папы и французов, смог
совершить поход с целью отмщения.
В начале 1368 года, оставив без
внимания совет Чендоса, принц смог уговорить штаты наложить новый налог –
пятилетний фураж или подомный налог на все герцогство, чтобы выплатить военные
долги. Против него решительно выступили два ведущих магната Гиени, граф
д'Арманьяк и граф д'Альбре, которые до этого времени принимали взаимоотношения
с англичанами. Когда принц «настаивал, что, правым или нет, вассалы должны
подчиняться его приказам», они отказались разрешить взимание налога в своих
доменах и апеллировали сначала к королю Англии и затем, не дождавшись ответа, к
королю Франции.
Именно этого Карл и ждал. При
этом он повел себя со своей обычной осторожностью. Лично обещая жалобщикам
рассмотреть их дело, он при этом ничего не предпринимал, тянул время и с
помощью папы гарантировал освобождение последних заложников у непредсказуемого
и теперь уже пожилого Эдуарда – в обмен, как было сказано, на папское одобрение
на назначение любимого министра короля, Уильяма Викенгемского, епископом
Уинчестера. Продолжая претендовать на невмешательство в испанские дела, он
послал назад только что выкупленного дю Геклена, чтобы восстановить Бастарда в
его правах и, посредством союза с Кастилией, Арагоном и Наваррой, окружить
южные доминионы Англии врагами. Заставив французского папу отказать в
диспенсации
[415]
на основании близости родства, он
уже расстроил планы Эдуарда на женитьбу его сына, Эдмунда Ленглийского на
фландрской наследнице. Теперь, когда английская политика потерпела дальнейшую
неудачу из-за смерти в Италии принца Лайонела Кларенского после его брака с
племянницей Бернабо Висконти Миланского, он совершил следующий очень удачный
ход, склонив графа Фландрии отдать свою дочь за его собственного сына Филиппа
Смелого, герцога Бургундского, таким образом включив Фландрию в орбиту
французских королевских интересов. Все это время, занимаясь параллельно
искусством и строя проекты создания национальной библиотеки, он следовал букве,
но нарушал дух договора в Бретиньи. Реформа же французских финансов и военного
управления теперь была полностью завершена.
К концу 1368 года он был готов.
Карл уже позволил гасконским жалобщикам изложить свое дело перед Парижским
парламентом, заключив с ними секретный договор, что если дело дойдет до военных
действий, они будут держаться вместе. Зная, что еще более сотни подданных
Черного Принца жаждут пожаловаться ему, теперь он объявил, что его судьи
обнаружили, что поскольку Эдуарду не удалось ратифицировать отказ от своих
претензий на французский трон, то отказ его собственного отца на сюзеренитет в
Аквитании никогда не вступал в силу и что провинция, таким образом, все еще
является частью Франции. И как ее суверен, он уполномочен и морально обязан
вершить правосудие и рассматривать жалобы по справедливости.
В январе 1369 года Карл формально
призвал Черного Принца как пэра Франции лично прибыть в Париж. Это застало
принца врасплох. Когда он осознал, что все, за что боролись он и его отец,
оказалось тщетным, он принес страшную клятву. «Мы добровольно, – сказал
он, – прибудем в назначенный день в Париж, ибо король Франции посылает за
нами. Но только в шлеме на голове и с шестьюдесятью тысячами людей за спиной».
Однако угрозы победителя при
Пуатье сильно отличались от его реальных возможностей на данный момент.
Обиженным был не он, но его недовольные вассалы и французский король. Прошли те
времена, когда при приближении англичан французы «прятались за стенами
крепостей и бежали, как жаворонки при приближении сокола». Все военные отряды вокруг
800-мильной границы Аквитании стекались, чтобы помочь своим соотечественникам,
а священники взяли на себя руководство в побуждении к восстанию через
проповеди. За несколько недель более 900 замков и городов отреклось от своих
подданнических обязательств по отношению к англичанам; большая часть Арманьяка,
Лимузена, Родеза, Керси и Ажене была потеряна без борьбы.
При этом французский король все
еще действовал осторожно. В марте его войска помогли кастильцам одержать
решающую победу над доном Педро, который был взят в плен и убит. Вернув
Бастарда на трон, Кастилия вместе со своим флотом, вместе с Арагоном и
Наваррой, теперь объединились против Англии. В конечном итоге, в мае 1369 года,
Карл предпринял решающий шаг, сначала объявив Черного Принца не подчинившимся
решению суда за то, что тот не явился перед Парижским парламентом, и затем
информировав английского короля о том, что, поскольку тот нарушил букву
договора, его французские земли конфискованы. Одновременно он захватил Понтье.
В гневе Эдуард обратился к
парламенту за деньгами и вновь принял титул, от которого отказался девять лет
назад, титул короля Франции. В этот момент в Англии опять началась Черная
Смерть, уже в третий раз. Среди тех, кто умер тем летом, были епископы Нориджа,
Херефорда и Экзетера, графы Саффолка и Уорика, а также молодая герцогиня
Ланкастера – леди Бланш
[416]
, жена Джона Гонтского. Только
осенью стало возможным собрать хоть какие-нибудь войска против Франции, когда,
чтобы предотвратить захват острова Уайт, Ланкастер отправился в Кале с 600
тяжеловооруженными воинами и 1500 лучниками. Ударив по Артуа и Пикардии, он
прибыл как раз вовремя, чтобы остановить погрузку на суда армии в Нормандии под
командованием брата французского короля. Но хотя он дошел до ворот Арфлера,
сжигая и грабя все на своем пути, он не смог вызвать французов на бой. Ибо Карл
определенно не делал давать английским лучникам шанса повторить холокост,
совершенный ими поколением ранее. К ноябрю, не способный более обеспечивать
свою армию, герцог вернулся в Англию и обнаружил, что он потерял не только
жену, но и мать: королева Филиппа умерла месяц назад в Виндзоре. «Добрая
королева, – написал о ней ее соотечественник Фруассар, – так что
много хороших деяний совершено в ее царствование, и она помогла многим рыцарям
и обустроила многих дам и девиц».
Если 1369 год был сплошной
катастрофой для Англии, то это только спасло Шотландию. Не имея должного
количества людей для защиты своих северных границ и в то же время для обороны
Аквитании, Англия была вынуждена согласиться на четырнадцатилетнее перемирие.
Но за это, принимая во внимание голод, войны между баронами и кланами, а также
разорительные налоги, с помощью которых королевство должно было выплатить выкуп
за своего короля, северное королевство могло быть вынуждено принять условия
Эдуарда и признать его наследником Давида. Когда оно было заключено, шотландцы,
свободные от угрозы с юга, хотя Англия все еще контролировала Берик, Роксбург и
Аннандейл, смогли подавить восстание Хозяина островов, которое грозило распадом
их стране. Когда спустя 18 месяцев, в феврале 1371 года, король Давид умер, сын
дочери Роберта Брюса, Роберт Сенешаль, наследовал по условиям соглашения,
принятого полстолетием ранее. Если бы не тяжелая война с Францией, Англия
никогда бы не признала этого.
Кампания в Гиени в 1370 году
проходила не лучше, чем это было в 1369 году. Англичане не могли все время
сражаться против государства, которое несколько раз превосходило их в
численности и размерах. Хотя они все еще не осознавали этого, возможность,
которой они воспользовались когда-то, теперь была не на их стороне. Они больше
не могли финансировать войну за счет военной добычи, которая, поскольку они все
пожгли, разграбили и опустошили, теперь была в сильно ограниченном размере.
Напрасно они созвали свои «свободные компании» – Хьюго Колвли из Испании и
«Роберта Страшного» Ноллиса из Бургундии – и наняли их для защиты герцогства;
не получающие денег и вынужденные жить за счет сельской местности бриганды лишь
ухудшили ситуацию, возбудив ненависть каждого крестьянина или горожанина.
Тщетно они совершали «прогулки» в своей старой манере, пытаясь спровоцировать
французов к принятию боя. Летом 1370 года с 1500 тяжеловооруженных воинов и
4000 лучников Ноллис промаршировал от Кале до Труа и оттуда, проходя под
стенами Парижа, в Бретань. Но единственным результатом был дальнейший рост
французского национального самосознания, в то время как молодые английские
лорды, чувствовавшие себя униженными из-за недостатка успеха, обиженно роптали
на необходимость служить под началом такого низкорожденного командира; «старый
бандит», так они его называли.
Стратегия французского короля
идеально подходила его средствам. Она заключалась в том, чтобы избежать битв,
особенно на возвышенностях, любой ценой использовать численное превосходство и
растущее сочувствие французов к вассалам Черного Принца для освобождения
сначала одного района, затем другого, и, укрепляя оборону каждого замка,
находящегося в руках французов, сделать невозможным для англичан восполнять
свои потери. Ушли те дни, когда несколько смелых англичан могли внезапно
напасть и штурмовать предположительно неприступный, но слабо охраняемый замок;
единожды инженеры Карла привели оборонительные укрепления всех замков и городов
в порядок, так что никто не мог взять их штурмом, кроме как большая армия с
хорошей осадной техникой. А это было выше возможностей англичан.
В начале 1370 года сэр Джон
Чендос – самая любимая фигура в обоих лагерях – пал в схватке рядом с Пуатье.
«Куртуазный и милостивый, дружелюбный, великодушный, доблестный, мудрый и
честный во всем, – писал о нем Фруассар, – нигде не найти было рыцаря
более любимого и более прославляемого, чем кто-либо другой». Его смерть вызвала
переход на французскую сторону тысяч гасконцев, которые, пока он был констеблем,
оставались верными англичанам. С его уходом Черный Принц потерял самого мудрого
из своих советников и последнюю надежду на примирение с французским королем.
Тем летом Муассак, Ажен и даже
Эгильон, который двадцать лет назад противостоял французской армии месяцами,
пали всего после нескольких дней осады. Граф д'Арманьяк был в менее 50 милях от Бордо. В конце августа англичане пережили окончательное унижение, когда город Лимож был
сдан герцогу Беррийскому своим собственным епископом после того, как горожане
подняли восстание и захватили маленький английский гарнизон под командованием
сэра Хьюго Колвли. Горько обиженный – ибо епископ являлся одним из самых
близких друзей – Черный Принц восстал с ложа болезни в Ангулеме и, на носилках
посреди своей собственной армии отправился в поход на город. Пробив стены с
помощью подкопов, он взял город штурмом той же ночью. В процессе грабежа,
который последовал за штурмом, творились ужасные вещи, хотя история о
поголовном истреблении, рассказанная Фруассаром, возможно, не является истинной
и была изъята из его более поздних описаний падения города
[417]
. Но месть, предпринятая Черным
Принцем и его распущенной армией, потрясла даже ту не особо гуманную эпоху и
сильно подорвала его репутацию в среде рыцарства. Она также нанесла англичанам
неисчислимый урон.
Месяц спустя французский король
сделал Бертрана дю Геклена коннетаблем Франции и главнокомандующим всех ее
войск. Этот низкорослый, приземистый, грубый ветеран, имевший большой опыт в
наемных делах, был именно тем заместителем, в котором нуждался Карл для своей
фабианской стратегии уничтожения захватчиков. В дни, когда господствовала
высокомерная феодальная знать, умиравшая при Креси и Пуатье, такое повышение
было немыслимым. Теперь, после гражданских войн и анархии, оно оказалось
неизбежным, ибо бретонский рыцарь стал героем Франции. Но главная честь в
уничтожении до сих пор непобедимых англичан принадлежала невоинственному,
незаметному суверену, который очень точно разбирался во всем и так хитро
использовал все возможные средства для их поражения.
В ноябре 1370 года, спустя два
месяца после разграбления Лиможа и через три года после своей победы в Найере,
Черный Принц, больной и раздавленный человек, передал командование и управление
Аквитанией своему брату Джону Гонтскому. В январе 1371 года он отплыл в Англию,
где обнаружил своего отца, тогда также героя Европы, глубоко погрязшим в
любовной зависимости от своей любовницы Алисы Перрерс, бывшей фрейлины
королевы. Заперевшись в Беркхемстедском замке и не принимая никакого участия в
общественной жизни, он наблюдал со смертного одра закат английского успеха.
Его отъезд ничего не изменил в
ходе войны. Джон Гонтский, амбициозный, торопливый и обычно неудачливый
человек, был не больше способен сопротивляться французскому продвижению, чем
его брат. В конце лета 1371 года, после шестимесячной кампании, он также
оставил командование и передал управление того, что осталось от английского
доминиона гасконскому ветерану Пуатье капталю де Бушу. А спустя несколько
недель он женился на старшей дочери и сонаследнице почившего дона Педро и в
результате чего стал все больше втягиваться в дела, касаемые кастильского
трона.
И хотя герцог теперь называл себя
королем, единственное приданое, которое принесла ему его жена, были «замки в
Испании». Французская помощь к настоящему моменту снова возвела Бастарда на
трон и связала его постоянным союзом против Англии. С этого времени главным
фактором войны стал кастильский заокеанский флот. Со своим навязчивым
стремлением к военной славе англичане забыли о необходимости быть сильными на
море, а преимущество, которое Эдуард получил после победы при Слейсе и которое
позволило ему разграбить Францию, ускользнуло из его рук. С тех пор как первая
вспышка Черной Смерти истощила морские ресурсы страны посредством вербовки
кораблей и моряков и пренебрежением выплатой им жалования, в то время как
предоставление иностранным купцам монополии на экспорт шерсти привело к упадку
английского судостроения, Эдуард все еще владел обоими берегами Дуврского пролива
и называл себя господином на море, но в Атлантических водах между Англией и
Гасконью кастильские галиасы все больше и больше мешали сообщению. Осенью 1371
года Гай де Бриан – знаменосец при Креси и рыцарь-основатель Ордена Подвязки –
выиграл сражение против французских пиратов при Роскофе рядом с побережьем
Бретани, где снова разразилась гражданская война после ссоры между герцогом
Джоном и его французским сюзереном. Но 22 июня 1372 года, когда гораздо больший
по численности английский флот попытался освободить Ла Рошель под командованием
нового наместника Аквитании графа Пемброка, он был разбит объединенными флотами
Франции и Кастилии, а сам Пемброк и большая часть его подчиненных попали в
плен. Последняя попытка Эдуарда III и Черного Принца собрать новую армию для
освобождения Гаскони под своим личным началом провалилась из-за ужасного
осеннего шторма, в котором после шести недель дрейфа в устье пролива погибли
тысячи моряков. Это было последнее появление короля на войне.
Поскольку Ла Рошель находилась в
руках французов, а кастильский и французский флоты контролировали Бискайский
залив, дело англичан во Франции было проиграно. Гасконская винная торговля была
разрушена, так же, как в одно мгновение разорвана многолетняя связь между
Англией и Гароннской долиной. Летом 1373 года Джон Гонтский попытался по суше
сделать то, что должно было быть сделано по морю, отправившись из Кале 4
августа с армией в 15 тысяч человек и совершив поход через всю восточную
Францию, который закончился под Рождество в Бордо после зимнего марша через
Овернь. Эта проверка на прочность, в которой погибло огромное количество
лошадей, рассматривалась как «делающая англичанам честь» и, возможно, спасла
Бордо, но поскольку французы уклонились от сражения, она оказалась напрасной.
С падением Ла Реоля в начале 1374
года все, что осталось от английской заморской империи, было Кале и тонкая
полоска побережья между Бордо и Байонной – меньшая, чем даже при вступлении
Эдуарда на престол. Побудив французов к национальному самосознанию, ее король и
принцы не могли больше сопротивляться естественному объединению французов. Но
англичане все еще не могли этого видеть; после стольких побед поражения
казались им карой за грехи их правителей. Они с ужасом наблюдали своего короля
– когда-то бывшего идеалом христианского рыцаря – наряжающего свою конкубину в
драгоценности умершей королевы и указывающего ее в турнирных списках как Леди
Солнца. Они с жалостью узнали о состоянии великого воина, его сына,
прикованного к постели в своем замке в Беркхемстеде. И они поносили королевских
министров, а когда появлялась возможность, через своих представителей в
парламенте, отлучали их должности.
Первыми почувствовали этот гнев
придворные епископы, с помощью которых Эдуард, с момента своей краткой ссоры с
архиепископом Стратфордом тридцать лет назад, осуществлял управление
королевством. Место Уильяма Эдингтонского, великого епископа Уинчестерского,
который был правой рукой короля в славные годы побед при Креси и Пуатье, было
отдано в середине шестидесятых не менее способному администратору Уильяму
Викенгемскому – клерку низкого происхождения, который был посвящен в сан
священника только в 37 лет, но который стал необходимым королю в качестве
смотрителя за работами в Виндзоре и руководителем всех строительных проектов. В
1364 году Викенгем стал хранителем Малой Печати, а в 1367 – канцлером и
епископом Уинчестерским. К несчастью для него, его пребывание в должности
совпало с убыванием английского успеха во Франции и, хотя он и не был
ответствен за ее военные неудачи, его сместили с должности в 1371 году в связи
с парламентским протестом Общин и группы магнатов под руководством герцога
Ланкастера и молодого, но амбициозного графа Пемброка, который вскоре сам
потерпел поражение и унижение в битве рядом с Ла Рошелью. Это был первый
настоящий раскол в национальном единстве за последние тридцать лет. Следующие
несколько лет страна практически управлялась ставленниками Ланкастера, из
которых были последовательно назначены два светских канцлера сэр Роберт Торп и
сэр Джон Нивет
[418]
– оба юристы – и светский
казначей – лорд Скруп. Но когда катастрофы во Франции не закончились, они также
вскоре стали непопулярны и обвинялись общественным мнением, раздраженным
военными налогами, во всех видах коррупции и злоупотреблений.
* * *
Весной 1376 года, управляя
Англией уже три года без сбора парламента, Ланкастер был вынужден его созвать
под угрозой государственного банкротства. Возмущенные унизительными условиями
перемирия, которое он заключил с Францией как раз в тот момент, когда военные
действия в Бретани под командованием его брата графа Кембриджа стали более
успешными, а также тратой огромных сумм, собранных на военные нужды, народные
представители были в решительном настроении. Их поддерживали два члена
королевской семьи – принц Уэльский и Эдмунд Мортимер граф Марча, муж принцессы
Филиппы, внучки короля. Десятинедельное заседание парламента – самое долгое в
истории – было отмечено дерзостью Общин, которые доминировали при разборе дел.
Призываемые в парламент не поименно, как это делалось с лордами, а посредством
общих призывных грамот, направляемых шерифам, 74 рыцаря графства и примерно 200
горожан, которые с начала царствования Эдуарда призывались почти на каждое
заседание, вели себя до настоящего времени, как с ними и обращались, как очень
скромные партнеры в
universitas
королевства. В 1348 году они
перестали давать королю советы по поводу ведения войны, поскольку они «слишком
невежественны и глупы давать советы по таким важным делам». Их функцией, как
она определялась в традиционной формуле королевской призывной грамоты, было «с
полным и достаточным правом за себя и свои общины совершать и советовать о тех
вещах, которые в нашем парламенте будут определены» – другими словами, передать
налогоплательщикам решение о принятии тех субсидий и налогов, которые король
потребует.
При этом они с таким упрямством
настаивали на своем праве отказывать во введении любой новой формы
налогообложения – это касалось не только прямых налогов на имущество, но после
1340 года и таможенных пошлин в королевских владениях
[419]
, – что при постоянной нужде
правительства в дополнительных ресурсах дохода для ведения войн они сделались
существенной частью государственного механизма под названием «совет и
согласие». Без полной реализации этого принципа, их право отказа делало их
необходимыми для управления государством до тех пор, пока продолжались войны и
увеличивались расходы правительства. Постоянная нужда короны в деньгах на войну
на протяжении целого поколения стала причиной того, что представители от двух
различных социальных групп, воинов-рыцарей, владеющих землей, и горожан,
занимающихся торговлей, объединились для обсуждения финансовых вопросов. Однако
нерешительные сначала, они выработали привычку встречаться вместе для
обсуждения тех дел, которые касались обеих групп. Поступая таким образом, они
неосознанно и случайно создали единую ассамблею – вызываемую к жизни каждой
успешной встречей парламента – представлявшей общину графства и города. Являясь
уникальным объединением среди жестко отделенных друг от друга сословий или
«штатов», которые составляли парламенты других европейских королевств, они к
концу царствования Эдуарда III уже сформировали постоянную организацию, которая
в следующем веке станет известной как Палата Общин. Заседая отдельно от лордов
в своей собственной палате – одно время это была Расписная Палата
Вестминстерского дворца, другое – Палата для собрания каноников
Вестминстерского аббатства – в течение около пятидесяти парламентов, собранных
в царствование Эдуарда, они пришли к совершенствованию своей собственной
процедуры организации дел, отличной от более ранних времен, когда такая
процедура была создана единственно для удобства короля и Совета. Это случилось
в большинстве своем благодаря юристам, которые часто избирались в качестве
представителей местными общинами, поскольку имели профессиональную
квалификацию, и которые внесли в работу этого выделяющегося института свои
обычаи точного мышления и строгого соблюдения процедуры и прецедента
[420]
.
Большинство парламентских дел
было сосредоточено вокруг петиций к королю, взывавших к справедливости и
реформе закона, которые в больших количествах приходили в начале каждой сессии
парламента и которые теперь все больше и больше отсылались королем и его
советниками на рассмотрение Общин. Те, которые касались скорее публичных,
нежели частных интересов, после отсеивания и проверки направлялись к
возбуждению законодательных исков, которые посылались с рекомендацией – обычно
со словами «о чем общины молят разобраться» – клерку парламента для
представления их перед королем. Если он одобрял их, они становились предметом
или королевского ордонанса или, в более важных случаях, статута, формально
утверждавшегося как магнатами, так и Общинами, и вносились в парламентские
свитки как постоянная норма закона, принятая к использованию в королевских
судах. Иногда такие петиции становились предметом торга между короной и
парламентом, Общины вотировали налоги и субсидии при условии, что король
соглашался на те законы, которые им требовались.
Сверх того, члены Общин приобрели
корпоративное чувство и обычай совместных действий. Хотя благодаря
превосходству своего социального статута рыцари графств заняли лидирующее
положение в дебатах, они составляли единое сословие – общины или народ королевства,
весьма далекое от лордов, а не отдельные сословия рыцарей и горожан, как в
континентальных парламентах. Они представляли не классы или их название, но
местность, действуя вместе для «общего блага», ставя корону в известность о
нуждах и взглядах своих местных общин, и привнося свое влияние в орган, на
котором зиждилась власть в Англии – королевский Совет или, исходя из настоящей
тенденции в условиях большого кризиса в политической жизни государства, короля
в парламенте. Их влияние и престиж были больше, потому что даже когда, что
иногда случалось, они были младшими сыновьями баронских семей, рыцари заседали
вместе с горожанами как простолюдины. Как Лордам, так и Общинам легче стало
действовать сообща, монархии – труднее покушаться на свободы подданных
посредством натравливания одного класса на другой. Без этого тенденция к
абсолютизму, являющаяся неотъемлемой частью растущего могущества национальной
монархии, могла бы стать слишком сильной и способной к сопротивлению, как это
произошло практически в каждом европейском королевстве между XIV и XVII веками.
Когда в конце апреля 1376 года
канцлер сэр Джон Нивет обратился к собравшимся лордам и Общинам в Расписной
Палате в присутствии короля и его сыновей, советников и судей, все понимали,
что государственные дела приняли скверный оборот. Провозгласив, что государство
находится в смертельной опасности и враги в лице Франции, Испании, Гаскони,
Фландрии и Шотландии уже наготове, он попросил налог в размере десятой части
доходов с духовенства и пятнадцатой части доходов с мирян и дополнительные
пошлины на шерсть и другие товары для обеспечения защиты от вторжения и ведения
войны с Францией. В соответствии с обычаем, он закончил прямым обращением к
рыцарям и горожанам, взывая к их верности и угрожая конфискацией имущества, что
если есть что-либо к улучшению и исправлению или если государство плохо
управляется, или даются вероломные советы, по их доброму совету они должны
принять меры
[421]
. Обеим палатам было затем
приказано разойтись по своим местам: Лордам – в Белую Палату королевского
дворца, а Общинам – в зал для собрания каноников Вестминстерского аббатства, и
там «обсудить и посоветоваться друг с другом».
Когда Общины встретились на
следующее утро, они прежде всего поклялись во взаимной преданности, а также
сохранить все услышанное в тайне. Затем «рыцарь из южного графства» направился
к аналою в центре зала и, ударив по нему, дал выход тому, что было у каждого на
уме. «Вы слышали, – сказал он, – как печальны наши дела в парламенте,
как наш господин король просил духовенство и общины о налоге в десятую и
пятнадцатую части дохода и пошлин на шерсть и другие товары. По моему мнению,
это слишком много, ибо общины и так слишком ослаблены и обнищали из-за
различных поборов и налогов, которые они платили до настоящего времени, и чего
они более не в силах выдержать. Кроме того, все, что мы давали на ведение войны
долгое время, мы потеряли, потому что эти деньги были растрачены и разворованы.
Так что было бы неплохо рассмотреть вопрос, как наш господин король может жить
и управлять своим королевством и вести войну на доходы со своих доменов, а не
требовать выкуп со своих вассалов. Также я слышал, что есть некоторые люди,
которые, о чем не знает король, имеют в своих руках имущество и богатства на
большую сумму золота и серебра, и что они обманом утаили эти указанные
богатства, которые приобрели через вероломство и вымогательство».
После этого оратор за оратором
выходили к аналою, чтобы выразить общее мнение, что лорд Латимер, королевский
управляющий и финансовый агент, лондонский купец и исключительно непопулярный
спекулянт по имени Ричард Лайонс получили огромные прибыли от того, что
рыночная таможня была перенесена из Кале, от того, что без нужды авансировали
королю деньги под вопиюще высокие проценты и от того, что выкупали старые долги
короны у ее кредиторов за десятую или даже двенадцатую часть их номинальной
стоимости и затем убеждали своего дряхлого господина полностью возмещать их.
Все, однако, чувствовали, что перед лицом таких могущественных людей, как
Ланкастер и Латимер, общинам бесполезно будет действовать без, как кто-то
правильно заметил, «совета и помощи тех, кто могущественнее и мудрее». Было,
таким образом, предложено обратиться к лордам и испросить назначение комиссии
из четырех епископов, четырех графов и четырех баронов для консультации с ними
по вопросу о внесении улучшений и исправлений.
Эти прения, длившиеся целый день,
закончились речью управляющего графа Марча, рыцаря графства от Херефорда по
имени Питер де ла Map. Он подвел итог дебатам и мнениям, высказанным Общинами,
да так умело, что он был единодушно приглашен быть оратором от Общин или их
спикером. Именно он первым занял эту должность. «Не страшась угроз со стороны
своих врагов, – как свидетельствует Сент-Олбанский хронист, – стойкий
к интригам завистников», он исполнял свои обязанности с твердостью и
решимостью. Когда Общины прибыли к дверям Белой Палаты и только их лидерам
разрешено было переступить порог, остальные же были оттеснены назад, де ла Map,
не испугавшись неудовольствия герцога Ланкастера
[422]
, отказался говорить до тех пор,
пока все члены палаты не будут впущены в зал. Он не пошел также ни на какие
уступки, когда герцог, столкнувшись с его упрямым молчанием и «большой
неловкостью», заметил: «Сэр Питер, нет необходимости для того, чтобы так много
представителей Общин присутствовали здесь для ответа, но достаточно двух или
трех, согласно существующему обычаю». В конце концов, когда стало ясно, что у
короны нет никакой надежды получить субсидии до тех пор, пока Общины не будут
удовлетворены, герцог согласился, и те, кого оставили за дверями, вошли.
Удовлетворив свое требование в
назначении комиссии лордов под руководством врага, как графа Марча, так и
герцога Ланкастера, епископа Уильяма Викенгемского, 12 мая Общины вернулись к
делу. Через своего спикера они настояли на том, что перед тем, как обсуждать
королевскую просьбу о даровании субсидий, те, кто виновен в растрате и
присвоении уже вотированных налогов, должны быть лишены должностей и наказаны
за «то, что воспользовались своей хитростью для обмана короля». Когда Ланкастер
спросил: «Как это и кто те, кто воспользовались обманом?», де ла Map храбро
довел свою атаку до конца, обвинив Латимера в его присутствии, так же, как и
его агента Лайонса и всемогущую любовницу короля Алису Перрерс. Латимер,
способный и грозный, сражавшийся при Креси и Орее, указал на то, что
перенесение рыночной таможни было санкционировано королем и советом. Но его
обвинитель, «готовый перенести любые страдания ради правды и справедливости», ответил,
«что это произошло вопреки закону Англии и вопреки статуту, принятому
парламентом, и что то, что было утверждено в парламенте статутом, не может быть
отменено без согласия парламента и что он предъявит им статут». После чего он
извлек книгу статутов и зачитал данный статут «в присутствии всех лордов и
Общин, так, чтобы никто не смог ему противоречить».
В результате Общины, поддержанные
большинством лордов, добились восстановления рыночной таможни в Кале, смещения
виновных министров и высылки любовницы короля, которую описывали как «даму или
девицу, имеющую каждый год из доходов нашего господина короля две или три
тысячи фунтов золота и серебра без какого-либо видимого возвращения обратно в
казну и к его большому вреду». Когда Латимер и Лайонс отказались признать
выдвинутые против них обвинения и потребовали судебного разбирательства, де ла
Map от имени Общин объявил, что они будут отстаивать свои обвинения в качестве
истца «в полном парламенте» перед судом пэров, товарищей Латимера по палате.
Это закончилось тем, что Латимер был объявлен бесчестным – возможно,
несправедливо, ибо его дело был весьма спорным, – «общим приговором
парламента». Таким образом, состоялся первый в английской истории процесс
импичмента, парламент же приобрел новую юридическую функцию, или, скорее,
вернул себе старую функцию в новой форме, где лорды выступали в качестве судей,
а общины – обвинителей. Это было возможным только потому, что в результате
политики Эдуарда III по умиротворению и жалованию своих магнатов, они стали теперь
основной составляющей королевского Совета в парламенте – высшего трибунала в
королевстве – заменив его министров и профессиональных советников и судей,
которые проводили в Совете интересы своего господина во времена Эдуарда I. В
этом судебном процессе, проведенном на самом высшем уровне против одного из
главных министров и советников короля, сам король не принял участия, хотя
обвинение было выдвинуто от его имени. Обращение к короне за принятием меры как
делом чести было заменено юридическим процессом, который, так как лорды и
общины объединились против него, ни король, ни его советники не смогли
предотвратить.
Именно после этого появилось
осознание – впервые предварительно выраженное магнатами за семьдесят лет до
настоящих событий в ходе оппозиции Гавестону – разделения между королем как
человеком и короной, осуществляющей власть по отношению ко всем в определенных
вопросах по совету и с согласия народных представителей в парламенте. Именно
эту концепцию робкие Общины теперь быстро усвоили, как и ланкастерские лорды во
времена Эдуарда II. Никаких нападок не было осуществлено ни на старого короля,
ни на его сына и воспреемника Джона Гонтского, который на практике вел себя как
король последние три года. После того как лорды решили, что обвинения Общин против
Латимера обоснованны и его подельники были выявлены, короля почтительно
информировали, что «по совету Общин и с согласия лордов он должен прогнать от
себя тех, кто был ни хорошим, ни полезным и не доверять вероломным советникам и
злоумышленникам. Король милостиво сказал лордам, что он желал бы делать только
то, что будет полезным для его королевства, и лорды поблагодарили его,
превознося его истинно великолепное правление, и что он назначит трех
епископов, трех графов и трех баронов» – названных парламентом – для укрепления
своего Совета. «И король ответил терпеливо, что он охотно последует их совету и
доброму указу». В то же время лорд Латимер и два других члена Совета, сэр Джон
Невилл и сэр Ричард Стаффорд, были изгнаны от двора, Алиса Перрерс разделила их
участь, король же принес «присягу в присутствии лордов, что указанная Алиса
никогда не появится в окружении снова».
Пока заседало это важное
собрание, вошедшее в историю под названием «добрый» парламент, Черный Принц
умер в своем маноре Кеннингтон, расположенном на берегу реки. Хотя он и
находился в дружеских отношениях со своим братом, Ланкастером, которого он
назначил своим душеприказчиком, он все-таки совершил путешествие в Лондон из
Беркхемстеда на носилках, чтобы оказать поддержку противникам его плохого
управления и процветающей коррупции. Его смерть 8 июня 1376 года лишила Общины
главной опоры. Их почти последний акт перед парламентом закончился петицией к
королю, в которой говорилось, что «королю доставит удовольствие, а также к
большому удобству всего остального королевства вызвать благородное дитя Ричарда
Бордоского, сына и наследника лорда Эдуарда явиться перед парламентом, чтобы
лорды и Общины могли увидеть и оказать ему почести как истинному наследнику
королевства» – требование, которое, несмотря на то, что оно подразумевало
поражение Ланкастера, было удовлетворено. Их кумир и герой – «главный цвет
рыцарства всего света», как назвал его Фруассар, – был похоронен осенью в
Кентербери, рядом с мощами Св. Томаса. Его изображение, плакированное в золотом
стальном вооружении, все еще находится на его могиле из Пербекского мрамора в
кафедральном соборе. Там он стоит с открытым забралом, руками, сложенными в
молитве, у ног его сидит преданный пес, а над пологом прикреплен его шлем,
мантия и щит, латные рукавицы и меч.
Перед тем как парламент был
распущен, 10 июля рыцари графства дали пир в честь своих товарищей – горожан.
Король пожертвовал две бочки красного вина и восемь оленей, а лорды пожаловали
«большую сумму золотом и много вина». Но как только члены парламента обратились
за обычными приказами на выдачу им жалования
[423]
, после чего как они, так и
магнаты отправились в свои графства, правительство Джона Гонтского и дряхлый
король насладились местью. Петер де ла Map был брошен в застенки Ноттингемского
замка, а Уильям Викенгемский, который вместе с графом Марча являлся главным
противником правления Ланкастера, был вызван на Совет в Вестминстер, обвинен в
присвоении общественных средств в те времена, когда он был канцлером, то есть
пять лет назад, и, после двухдневного суда, лишен своих церковных владений и
доходов – акт политической мести, который остановил строительные работы в
Уинчестерском соборе и разрушил новый колледж, который был недавно основан в
Оксфорде для бедных студентов. Граф Марча, несмотря на свои родственные связи с
королевской семьей, был вынужден оставить свою должность маршала, лорд Латимер
был восстановлен в должности, финансист Лайонс выпущен из тюрьмы, а Алиса
Перрерс вернулась на свое доходное место в королевской постели. «Добрый»
парламент был провозглашен недействительным и все принятые им акты аннулированы
[424]
.
Все это, однако, сделало Джона
Гонтского еще более непопулярным. Правитель Англии вместо своего быстро
стареющего отца, претендент на Кастильский трон, герцог Ланкастера и самый
богатый человек в королевстве, оказалось, что после смерти брата он претендует
на наследование престола. Хотя в Рождество девятилетний сын Черного Принца
Ричард Бордосский был формально признан наследником престола и пожалован
титулами своего отца – принца Уэльского, герцога Корнуолла и графа Честера,
недоверие народа не было успокоено. Несколько недель спустя оно вылилось в
события перед собором Св. Павла, где церковный суд присяжных, состоящий из его
оппонентов епископов, допрашивал по обвинению в ереси протеже герцога по имени
Джон Уиклиф, доктора и лектора Оксфордского университета, чьи радикальные
взгляды на церковную реформу и возвращение к апостольской бедности вызвали
нападки со стороны Уильяма Викенгемского и его прелатов. Когда в попытке
повлиять на ход процесса и внушить лондонским подмастерьям благоговейный страх,
Ланкастер и его новый граф маршал лорд Перси попытались применить свою власть в
пределах городских стен, они были вынуждены спасаться бегством через реку и
прятаться в маноре принца Уэльского Кеннингтон из-за бешеного взрыва жестокости
лондонской толпы. В то же время подмастерья подожгли Маршалси и попытались
разграбить резиденцию Ланкастера Савой. И хотя с помощью тенденциозно
подобранного парламента под председательством своего сенешаля герцог мог
восстановить свои позиции и отомстить лондонцам, в его северных владениях его
власть зависела только от продолжительности жизни короля.
21 июня 1377 года выживший из ума
старик с длинной белой бородой, брошенный своими слугами и ограбленный своей
преданной любовницей, Эдуард III умер после полувекового пребывания на троне.
Его смерть обозначила конец эпохи, ибо он был рожден всего лишь через несколько
лет после смерти своего деда Эдуарда I, который сам был правнуком первого
Плантагенета. На последнем этапе своего царствования, по словам историка XVII
века, «он увидел все свои великие приобретения, добытые так дорого, таким
тяжелым трудом и пролитой кровью, ускользнувшими от него». Еще до того, как его
тело могло быть погребено в Вестминстерском аббатстве рядом с остальными,
разразилась война с Францией и французы высадились в Райе.
