К оглавлению
Глава I
ВЕЛИКИЙ КОРОЛЬ
Скакун резвился вороной
Герб серебрился расписной
И кудри черные волной
Струились на броне стальной -
Так ехал в Камелот...
И сбруя на его коне
Пылала в солнечном огне
Как звезд плеяда в вышине
Над островом Шелот
Седло под рыцарем лихим
Мерцало жемчугом морским
Забрало и перо над ним
Сияли пламенем одним
Теннисон (Леди Шелот)
[57]
Законы Англии... с тех пор, как
они были одобрены с согласия тех, кто их использует, и подкреплены клятвой
королей... не могут быть изменены или уничтожены без общего согласия всех тех,
чьим советом и согласием они были провозглашены.
Брактон
Второго августа 1274 года
крестоносец Эдуард Вестминстерский высадился в Дувре. Он не был в Англии более
четырех лет и уже около половины этого срока был ее королем. У его ног лежало
богатое, хорошо организованное государство, которым его родственники из
анжуйской династии правили уже в течение ста двадцати лет, а его норманнские и
английские предки – около четырех веков.
Как все сельские просторы Европы,
английское королевство было усеяно замками, церквами и монастырями, а также
маленькими городами, обнесенными стенами. Вместе они символизировали мощь трех
классов, управлявших христианским миром. Два из них – древние и крепко
упрочившиеся, третий – новый и неуверенный в своих силах. Графы, бароны и
рыцари, епископы, аббаты и монахи были ведущими фигурами на шахматной доске
власти, и далеко от них по положению, но отнюдь не по богатству, отстояли
купцы-горожане торговых полугородов-полудеревень, выраставших в тени замков и
аббатств. Из цитаделей королевские констебли и шерифы, а также более крупные
феодальные лорды – главные держатели короны, следили за соблюдением мира и
государственного закона, выполнение которого вменялось королевским судьям.
Замки, с их насыпями и внутренними башнями, обширными зелеными дворами,
обнесенными куртинами, рвами, опускными решетками и барбаканами, колодцами
[58]
, амбарами и темницами, были
основной силой, которую могла одолеть лишь армия с катапультами и стенобитными
орудиями, способная долгое время продержаться на открытой местности. В залах,
продуваемых всеми ветрами, с устланными камышом полами и крошечными каменными
уборными, в грязи и великолепии жили франкоговорящие лорды. Их тренированные
боевые кони, кованые доспехи и умение сражаться верхом, унаследованное от
предков, позволили им на протяжении двух веков безраздельно править местным
населением.
Однако в Англии такое господство
могло осуществляться только в сообществе с короной, силой, с которой ни граф,
ни барон не могли соперничать без опасных для себя последствий. Три гражданские
войны велись отцом, дедом и прадедом Эдуарда, чтобы доказать это. В силу этого
обстоятельства, а также из-за своего географического положения, Английское
королевство не было похоже на континентальные государства. Со времен победы
Эдуарда над де Монфором, произошедшей в день рождения его отца, большинство
главных замков Англии удерживались короной или ее подчиненными. Когда новый
король высадился на землю своего королевства, над ним возвышался Дувр,
королевские ворота Англии, со стенами толщиной в двадцать футов, окруженный
двумя линиями крепостных валов и с огромным прямоугольным донжоном, построенным
первым Плантагенетом. В сорока милях к северо-востоку, по дороге к столице,
расположился Рочестер, охранявший путь в Медуэй, где шестьдесят лет назад
восставшие бароны после утверждения Великой Хартии вольностей преградили путь
королю Иоанну. За Римской стеной Лондона высилась башня Вильгельма Завоевателя,
доминировавшая над крытыми соломой и красной черепицей домами и бурной рекой.
Далее, в тридцати милях вверх по Темзе, охраняя еще один перекресток, на
возвышении стоял укрепленный Виндзор, где родились дети Эдуарда, за ним
простирались заливные луга Раннимеда. Там, где река вытекала из
среднеанглийских лесов, лежали Уоллингфорд и Оксфорд.
Далее, посреди овечьих пастбищ и
меловых холмов запада, высились другие королевские башни – Ньюбери в Кеннетской
долине, Мальборо и Олд Сарум на Плейне, крепости долины Северна и Динского
леса. Вдоль берега Ла-Манша, защищая его якорные стоянки и устья рек, стояли
Пивенси, Порчестер, Керисбрук и Корф, а на глухом кельтском юго-западе –
Экзетер, Тремартон и Рестормель.
К северу от Лондона высились
цитадели, охранявшие «королевский мир»
[59]
в восточных и среднеанглийских
графствах – в сердце сельскохозяйственного благополучия страны, на лесистых
землях, где раньше находились старые англосаксонские поселения. Колчестер и
Фрамлингем, Беркхемстед и Нортгемптон, Линкольн и Ньюарк играли и могли бы
вновь сыграть решающую роль в защите государства от бунтов и вторжений.
Контроль крепостей со стороны короны был условием, необходимым для
осуществления правосудия. Никто не понимал этого лучше, чем король; он управлял
посредством предписаний, направляемых замкам. Восемь лет назад бароны, сделав
Кенильворт своей базой, сумели затянуть мятеж на много месяцев. С тех пор, хотя
башни местных лордов возвышались во всех частях этих земель, штандарты,
развевавшиеся над этими шедеврами военно-инженерного искусства, принадлежали
королю и его родственникам.
Только далеко на севере и на
западе, на границе с Шотландией и Уэльсом, неприступные замки все еще были в
руках феодальной знати. Там находились опорные пункты правителя – епископа
Даремского и воинственных лордов Пеннинских долин, крупных марок Клана,
Осуэстри, Брекона, Рэднора и Монтгомери, Глэморгана и пфальцграфства Пемброка.
Клэры в Кардифе, Керфиллы и Мортимеры в Вигморе и Ладлоу до сих пор могли бы
выстоять против королевской армии за стенами своих замков. Однако опасность,
грозящая со стороны валлийских племен, заставляла короля и знать сплотиться
воедино, и поэтому от короны не требовалось никаких объединительных санкций.
Англичанам приходилось или держаться вместе или же видеть свои владения
разграбленными, а людей убитыми.
Однако власть в Англии держалась
не только на башнях и копьях. Как и все государства романского Запада,
королевство управлялась идеалом, символом которого был Крест, выражением –
справедливость, а доверенным лицом – церковь. Эта международная организация,
распоряжавшаяся по своему собственному усмотрению почти третьей частью богатств
королевства, хранила верность не королю или феодальному лорду, но наместнику
Христа, папе и епископу Римскому. Власть в королевстве Эдуарда, как и в любом
западном государстве, была двойственной. Люди являлись подданными своего короля
и вассалами или сервами своего феодального лорда, но также они все были паствой
Святой Церкви и повиновались прелатам и священникам. Величественные каменные
монастыри и соборы, прорезающие горизонт своими башнями и шпилями; приходские
церкви, крыши и колокольни которых вырастали над деревнями и городами, были
такой же неотъемлемой частью пейзажа, как города и замки короля и его
приближенных. На пути домой перед царственным крестоносцем лежали раки святых и
мучеников, которые он так часто посещал со своим отцом, и которым, как любой
принц той эпохи, он с удовольствием дарил реликвии и сосуды из золота и
серебра, жемчуг, статуи и распятия, превосходно вышитые изделия. Под сирийским
небом Эдуард, должно быть, часто вспоминал серые камни и прохладные зеленые
дворики, колокольный звон и песнопения, величественную монашескую жизнь,
протекавшую в местах успокоения св. Томаса в Кентербери, короля Св. Эдмунда в
Бери, и того английского короля в Вестминстере, в честь которого Эдуард получил
свое имя.
В Англии существовало около
семисот монастырей, кафедральных соборов и женских обителей, а также несчетное
количество мелких соборов, монашеских братств, церковных общин и часовен.
Некоторые из монастырей были так богаты, что их аббаты заседали вместе с
графами и баронами в королевских советах и парламентах, так же, как и епископы,
представители белого духовенства, чьи огромные кафедральные соборы
[60]
соперничали с монастырскими
соборами их собратьев – прелатов монастырей. Наконец, взору Эдуарда представали
Кентербери, Вестминстер и Сент-Олбанс. Островные монастыри Или и Питерборо,
Кройленда и Торни возвышались над бесконечными заболоченными пространствами. Со
всех концов Британии толпы пилигримов стекались к крупным аббатствам восточной
Англии: Нориджа, Колчестера и Бери, помеченным четырьмя крестами – знаком
королевского иммунитета (туда не смели входить даже королевские судьи), на
далекий песчаный край Норфолка, близ Северного моря, к месту поклонения
Уолсингемской Богоматери, где находилась знаменитая копия дома святого семейства
в Назарете (построенная после видения, коего удостоилась богатая саксонская
вдова). На юго-западе лежали Рамси и Шербурн; женский монастырь рядом с Эйвоном
в Эймсбери, где королева Элеанора, мать Эдуарда, приняла постриг; на вершине
холма стояло аббатство Шефтсбери с мощами Эдуарда Мученика, прославившееся
целым рядом аббатис, происходивших из благородных семей. Вдали, где листва
Пенселвудского леса тонет в болотах Сомерсета, вырос великолепный новый собор
Уэльса. Его красивый западный фасад блистал расписанными и позолоченными
статуями английских королей и святых. В соседней долине Авалона, под часто
посещаемой паломниками скалистой вершиной, находилось самое святое место Англии
– Гластонбери. Здесь, как утверждала легенда, Иосиф Аримафейский посадил свой
цветущий посох, давший первые ростки британского христианства. Рассказывали,
что здесь собирались рыцари Круглого Стола короля Артура, и здесь же
восемьдесят лет тому назад монахи нашли останки Артура и его жены Гвиневеры.
Дальше на севере в Малмсбери и Глостере находились четыре епархии
[61]
, а за ними – золотые аббатства
долины Северна и Уэльская граница. И совсем далеко на севере, за Линкольном и
Керкстедом, лесными аббатствами Раффорда и Ньюстеда, громоздились одинокие
цистерцианские обители Йоркширских пустошей – Риво, Биланд, Фонтен, Жерво –
монастырские церкви Йорка и Рипона и великая бенедектинская святыня – мощи Св.
Кутберта в Дареме.
* * *
Будущему королю пришлось
сражаться за символ веры, который хранили столь дорогие ему места, охранять и
выкупать землю «Outre mer» или Святую Землю. Туда четыре года назад Эдуард
отправился в крестовый поход вслед за своим святым дядей, Людовиком
Французским, и, командуя армией христианского мира, выиграл благодаря победе
над сарацинами в Яффе десятилетнее перемирие и передышку для христианских
крепостей в Сирии. Когда он вернулся, ему было тридцать пять лет. Будучи на
голову выше своих собратьев
[62]
, Эдуард представлял собой
величественное зрелище – идеал средневекового короля. Его прозвали Длинноногим,
за необычайно высокий рост, когда он стоял в стременах. Подвиги короля на
рыцарских поединках, в борьбе, соколиной охоте и охоте на крупного зверя
прославлялись во всем христианском мире. История его юношеской дуэли с атаманом
разбойников, Адамом Гудронским, в лесистом ущелье Элтона
[63]
, а также победа на великом
турнире или «маленькой войне» в Шалоне, по дороге домой из крестового похода,
стали национальными легендами. На своем коне «Фероне, черном как ворон» король
мог, как говорили, преодолеть любое препятствие.
Под восточным солнцем волосы
Эдуарда, в юности льняные, как у всех Плантагенетов, потемнели, а кожа стала
бронзовой. Он отличался превосходным здоровьем, энергией и хорошим чувством
юмора. «Никогда, – писал современник, – короля не видели печальным,
кроме тех дней, когда смерть настигала людей, дорогих его сердцу». Круглое
лицо, кудрявые волосы, большие выразительные глаза – кроткие, как у голубя,
когда он доволен, и пылающие гневом, как у льва, когда зол, – маленький
властный рот, превосходные зубы, не испортившиеся с возрастом, широкий лоб и
крючковатый нос: весь его облик свидетельствовал о способности управлять
обществом воинов. Прямой, широкоплечий, с гибкими, мускулистыми конечностями,
Эдуард обладал всеми чертами, которыми восхищались его современники.
От отца он унаследовал
прищуренный левый глаз и легкое заикание. Однако когда Эдуард приходил в
возбуждение, заикание пропадало, и он говорил с такой силой, что мог растрогать
людей до слез. Воин с младых ногтей, он прочел немного книг, но умел писать
по-французски и, что более вероятно, на латыни, а также переписывался со своим
кастильским шурином по-испански. Его мастерство разрешать споры было так же
знаменито, как и отвага в бою, и он замечательно играл в шахматы – утонченную
восточную игру, привезенную крестоносцами, что доказывает многогранность этого
средневекового короля. Эдуард любил музыку и стихосложение, великолепные здания
и скульптуру, живопись и иллюстрированные манускрипты. В его домашних счетах
упоминаются английские трубачи, уэльские арфисты и немецкие скрипачи, которых
он держал у себя на службе. Именно уэльский арфист находился при Эдуарде, когда
на него напал убийца-ассасин в Акре, а во время своей последней кампании против
Брюса умирающий король остановился на обочине, чтобы послушать шотландских
женщин, поющих песни своей родины.
Несмотря на всю его
деспотичность, в Эдуарде было что-то благородное и великодушное; «великим
духом»
(«animus magnificus»)
он представлялся уроженцу
Сомерсета, Николасу Тревету, состоявшему у него на службе. В молодости его
укоряли за неистовый, невыносимый характер – наследие, которое, как говорили,
анжуйский род получил от дьявола. Однако Эдуард быстро отходил и скоро прощал;
«король, внушающий страх гордецам, но добрый с кроткими этой земли».
«Извините, – воскликнул он однажды, – почему бы мне не сделать этого
и для собаки, если она ищет моей милости!» Суровый опыт раннего участия в
гражданской войне научил Эдуарда понимать точку зрения другого и быть терпеливым
и склонным к компромиссу. Он знал, как работать с людьми различных взглядов и
делать их своими друзьями, что было не доступно его отцу.
Этими благородными чертами, в
противовес вспыльчивости Плантагенетов, Эдуард обязан идеальному браку.
Элеонора Кастильская была правнучкой кастильского короля, который привел армии
крестоносцев северной Испании к великой победе при Лас Навас де Толоса. Ее отец
вернул в лоно церкви Кордову, Севилью и Кадис; сводный брат, Альфонсо Мудрый –
покровитель мавританской и еврейской культуры – был одним из первых математиков
и астрономов того времени. Дочь крестоносца, Элеонора, сопровождала своего мужа
в Акре, где ее нежная забота спасла ему жизнь, когда ассасин ударил его
отравленным кинжалом
[64]
. Любовь Эдуарда к этой
благородной, величественной женщине, с длинными темными волосами и спокойными
готическими чертами лица (которые мы до сих пор можем лицезреть на ее
скульптурном изображении в Вестминстерском аббатстве) стала путеводной звездой
его жизни. Их обручили в Бургосе, когда ему исполнилось всего пятнадцать, а она
была еще ребенком. Элеонора привила королю мирный нрав, которого Эдуарду так не
хватало. Их двор был спокойным и благопристойным местом, свободным от зла и
грубости.
За царственной внешностью Эдуарда
скрывались грубые манеры военного, которыми славился первый Плантагенет. Эдуард
также предпочитал одеваться в простой солдатской манере, носить «робу» и
отделанный мехом
«collobium»
(плащ), который носили плебеи,
простые купцы и рыцари, «пренебрегая пурпурным или бледно-красным цветом».
«Неужели я мог бы сделать больше в королевской мантии, нежели в этом простом
кафтане?» – однажды спросил он. Он любил быть на короткой ноге со своими
солдатами и простыми подчиненными, подшучивать над ними и смеяться над их
грубыми шутками. Однажды он отдал своего коня прачке, при условии, что она
выиграет на нем скачки.
Трудолюбивый и методичный, этот
франкоговорящий король с английским именем приучил себя к аккуратному ведению
дел. Он не любил расточительности и экстравагантности. При маленьком,
стесненном в средствах дворе своего отца он терпел унижения, которые
сопровождали принца, едва сводящего концы с концами, что убедило его избегать
таких примеров. Кроме того, в крестовом походе Эдуард увеличил долги короны,
обильно занимая деньги у итальянских банкиров, которые, обойдя запрет
христианам заниматься ростовщичеством, сменили евреев-ростовщиков в
христианском мире. Вернувшись в Англию, он направил всю силу своего
расчетливого ума на усиление своих финансовых прав и максимальное увеличение
любой ренты, дохода или службы, которые получала Корона. Ведь он знал, что
только с помощью строгой экономии правитель XIII века мог получить, не жертвуя
собственной свободой, все, что было необходимо для повышения своего престижа и
удовлетворения чувства собственного достоинства: замки, коней и оружие, искусно
вышитые вещи и гобелены, драгоценности и скульптуры, пиры и турниры, роскошные
пожертвования святым местам, церквам и монастырям.
Первой заботой Эдуарда было стать
хозяином в собственном доме. Не опасаясь феодальной знати, он, в отличие от
отца и деда, не пытался противопоставить себя ей. Большинство из магнатов
[65]
были его возраста или моложе,
сражались под его командованием против валлийцев и де Монфора, или же принимали
участие в сирийской кампании. В жилах четырех из одиннадцати графов текла
королевская кровь: это его брат, Эдмунд «Горбун» граф Ланкастера, Дерби и
Лестера; кузен Эдмунд граф Корнуолла – сын последнего короля Римлян –
управлявший юго-западными землями от Экзетера до Ленде Энда; его зять Джон
Бретонский граф Ричмонда; и дядя Вильгельм де Валенс граф Пемброка. Из семи
других только Джон де Уоррен, граф Суррея и Суссекса, был старше Эдуарда.
Несколькими годами ранее Уоррен фигурировал в драматическом эпизоде, когда его слуги
напали и ранили противников своего господина в Вестминстер-холле. Эдуард
преследовал Уоррена до замка в Рейгете, угрожал осадой и заставил его предстать
перед судьями своего отца, которые взыскали с того огромную сумму в 10000 марок
(что сейчас составляет примерно четверть миллиона) за нанесение оскорбления
королевскому общественному порядку. Однако несмотря на то, что Уоррен был
яростным защитником своих феодальных прав и обладал вспыльчивым характером, он
не питал злобы к своему новому сюзерену, на стороне которого сражался при
Льюисе и Ившеме. Близкими друзьями Эдуарда также были Вильгельм Бошам, граф
Уорика, Генрих де Ласи младший, граф Линкольна и Солсбери, Роберт де Вер, граф
Оксфорда, чьи поместья, благодаря парадоксальной феодальной системе Англии,
находились главным образом в Эссексе. Самым могущественным из всех был
тридцатилетний маркграф, Гилберт де Клэр, граф Глостера, который поставлял на
службу короне более 450 рыцарей, владелец двадцати двух английских графств и
«хозяин земли Моргана» в южном Уэльсе, где у него было собственное
казначейство, большая государственная печать, суды, канцлер и шерифы. Этот
надменный, импульсивный, рыжий воин, правнук Вильгельма Маршала, дважды
переходил из одного лагеря в другой во время гражданских войн. Но Эдуард знал,
как обращаться с ним, и именно Гилберт де Клэр первым объявил о вступлении на
престол нового короля и поздравил его с возвращением в свое королевство.
Только два молодых графа, Роджер
Биго, граф Норфолка, наследный маршал
[66]
, и Хамфри де Боэн, граф
Херефорда, констебль, держались в стороне от королевского окружения. Они одни
хранили древние баронские традиции независимости и, от случая к случаю,
вставали в оппозицию короне. Остальные графские роды либо пресеклись, либо
находились в состоянии неопределенности. Самый великий из них, Честер, был в
руках короля после смерти последнего представителя династии Гуго Авраншского в
1237 году
[67]
.
Эдуард чувствовал себя как дома в
этой компании баронов. Их вместе почитали, они вместе росли, соперничали,
боролись. Несмотря на свой деловой склад ума, он прежде всего был продуктом
рыцарского, аристократического общества. Более всего король был счастлив на
рыцарском турнире, на охоте в лесах или с соколом в долинах рек, пируя в замке
или в охотничьем домике, слушая менестрелей и арфистов, певших романтические
баллады о сражениях, куртуазной любви, которые с возвращением цивилизации стали
основной «пищей» грубых воинов-феодалов, завоевавших старые римские или
легендарные земли западной Европы. Эдуард любил легенды о короле Артуре и его
рыцарях, которые аристократия Англии и Франции переняла у кельтских бардов
Бретани, Уэльса и Корнуолла. Сам он считал, что происходит от Брута Троянского
[68]
и других легендарных паладинов
древности. Вместе с Гилбертом Глостерским Эдуард учредил Круглые Столы по
образцу артуровых, за которыми, по особым случаям, лорды королевства, красные и
помятые после турниров, сидели на пирах, подражая обычаям Камелота.
Хотя Эдуард был на равной ноге со
своими графами, гостил в их замках и вместе с ними участвовал в турнирах,
охотах и пирах, у него не было среди них фаворитов. Его близкими друзьями были
люди знатного происхождения, но не обладавшие большой властью. Именно им Эдуард
научился доверять еще в дни своей опасной юности. Они происходили из разных
мест, от Рейна до Ирландского пролива: это, например, бургундец Отто де
Грансон, Жоффруа де Женевиль из Вокулера в Шампани, Роберт Тибтот или Типтофт,
который удержал во время гражданской войны Бристоль для Эдуарда и был
свидетелем при составлении его завещания в Акре; Томас де Клэр – брат графа
Глостера, – который вместе с ним спасался бегством из Херефорда перед
битвой при Ившеме. Король назначал их сенешалями и констеблями в своих
английских, французских, уэльских и ирландских владениях, в судебные комиссии и
в посольства при иностранных дворах. И в Совете и на поле битвы один или
несколько из его друзей всегда были рядом с королем.
Еще более важную роль в
управлении королевством играли крупные клерки или клирики государственных
учреждений, родом из королевской семьи или придворной знати. К канцелярии и
казначейству, уже существовавших во времена англосаксов и нормандцев, анжуйские
короли прибавили «Гардероб», или управление королевским имуществом, который в
течение века развился из королевской гардеробной в важный финансовый и
административный орган. Хотя некоторые из чиновников, особенно старого
казначейства, были назначены на наследственные должности, функции которых они
исполняли в качестве заместителей, ответственность перед обществом, традиции и
полуколлегиальное устройство учреждений обусловили их личную преданность
короне. Как и раньше, большинство из них были церковнослужителями, но некоторые
принадлежали к приобретающему вес энергичному классу рыцарей графств. В своих
комнатах в Вестминстере или в повозках, следующих за вечно находящимся в
разъездах двором, заваленных чернилами и зеленым воском, бирками
[69]
, свитками и казначейскими
сундуками, эти люди являлись профессиональными гражданскими чиновниками, готовыми
исполнять свои обязанности даже в отсутствие короля или во время гражданских
войн. Опыт и государственное мышление сделали их силой, приносящей стабильность
Английскому государству, а также неизменными хранителями его административных
традиций – более сильных в то время в Британии, нежели в других западных
странах.
Эдуард использовал этих
бюрократов в полную силу. Благодаря проницательности и смелости, которых так
недоставало его отцу, король не боялся доверять им, и его было трудно ввести в
заблуждение. Во главе бюрократического аппарата стоял канцлер Роберт Бернелл,
который со времен Ившема был секретарем Эдуарда. Этот гениальный администратор
и законовед, младший сын шропширского рыцаря, не чуждался земных благ и, волею
своего господина, стал крупным землевладельцем
[70]
. Но его преданность интересам
короны никогда не ставилась под сомнение. Его хитрость и не всегда щепетильные
методы ведения дел полностью отвечали требованиям главы рыцарства, хорошо
усвоившего, что прежде всего королю необходимо тщательно контролировать доходы.
По возвращении в свое королевство Эдуард назначил Роберта канцлером вместо
старого советника своего отца Уолтера де Мертона. Он также даровал канцлеру
епископство Батское и Уэлское, и, в пику папе Римскому, намеревался сделать его
архиепископом.
Осыпанный королевскими милостями,
Бернелл был только одним из многочисленных клерков короны. Как и его прадед,
Эдуард учредил целый институт чиновников, полностью зависящих от его
расположения и покорных его воле. Они занимали посты хранителей и ревизоров,
казначеев и секретарей, судей, податных чиновников и комиссаров, временных
советников в условиях постоянно расширяющихся дел государства, чьими северными
пределами были горы Чевиот Хилс, а южными – Пиренеи. Имена более чем сотни
чиновников занесены в официальные списки: это такие люди, как Джон Керкби,
архидьякон Ковентри, важный судебный чиновник и барон казначейства, которого
Эдуард назначил своим казначеем; Уильям Лаутский, личный казначей, а потом и
хранитель «гардероба», который заслужил доверие короля еще в юности, когда тот
в качестве заместителя своего отца управлял Гасконью; Энтони Бек, его
секретарь; Джон Ленгтон, который сменил Бернелла на посту канцлера, и еще более
важный его тезка, Уолтер Ленгтон, скромный клерк управления королевских
имуществ, ставший казначеем и главным советником Эдуарда в последние годы жизни
короля. Несколько из таких придворных чиновников начали свою карьеру, закончив
Оксфорд и Кембридж
[71]
; многие изучали гражданское и
каноническое право; почти все они были священниками. Однако их интересы в
большей мере были светскими, чем религиозными, и они стали предтечами нового
класса и новой профессии. В спорах между Церковью и Кесарем они выбирали
сторону Кесаря, потому что именно он платил им и обеспечивал повышение по
службе. Несколько человек получили епископский сан, включая Бернелла, Керкби,
обоих Ленгтонов и двух братьев из знатного рода Беков Ирсбийских, один из
которых, Томас, получил диоцез Св. Давида, а второй, Энтони, крупное Даремское
епископство. Энтони, известный воин и охотник, построил Элтемский дворец и
восстановил зал Даремского замка, где, хоть сам и слыл аскетом, жил в роскоши,
разительно отличавшейся от скромности основателя епископата, св. Кутберта.
* * *
Из той же среды – клириков и
мирян – происходили юристы, служившие королю в качестве судей или тяжбщиков, в
качестве адвокатов или барристеров. С усложнением правовой процедуры
королевские судьи перестали быть просто временными представителями,
уполномоченными от баронского или епископского суда расследовать частные дела
во дворце своего сюзерена. Теперь они стали постоянными королевскими
чиновниками. Они до сих пор выполняли множество функций – слушали судебные
разбирательства, занимались чисткой тюрем графства на выездных сессиях суда,
выступали в качестве присяжных заседателей, надзирали за сбором субсидий и
заседали в королевском совете. Некоторые выполняли священнические обязанности,
как, например, Джон ле Бретон или Бриттон, епископ Херефордский, который, как
считают, написал сокращенное изложение трактата Брактона об английских законах;
или же столь незаменимый для Эдуарда Мартин Литлбернский и Ральф де Хенгем,
уроженец Норфолка, каноник собора Св. Павла и архидьякон Вустерский, который
начал свою официальную карьеру в должности клерка одного из судей Генриха III,
а затем стал главным судьей в Суде Общих тяжб и Суде Королевской Скамьи,
оставив после себя два важных трактата о процедуре и судебных прениях. Другие
были мирянами, рыцарями, местной знатью, или знатоками законов, которые
практиковали в качестве юристов в судах, прежде чем сами стали судьями. Из
пятнадцати членов Суда королевской скамьи, назначенных во время царствования
Эдуарда, семеро были церковнослужителями, а восемь – мирянами, в том числе оба
главных судьи, выполнявших свои обязанности в последние годы жизни короля.
Затем следовали атторнеи
[72]
, которые представляли своих
клиентов, выполняя данные им приказы
[73]
и ведя дела по доверенности, а
также искусные ораторы, поверенные в делах и барристеры
[74]
высшего ранга – наследники
профессиональных защитников Божьего суда – которые составляли, читали и вели
дела, таким образом избавляя просителей от промахов, которые так легко могли
допустить несведущие в судебных делах
[75]
. Ибо правила подачи судебного
иска королевским судьям были жестко регламентированы; а юридический язык,
разновидность ломаного французского, перемешанного с латинским, предназначенный
обеспечивать предельную ясность закона, был фактически недоступен мирянам для
понимания. В то время, когда Эдуард вступил на престол, общее право – право
королевских судов, общее для всей страны, – разрабатывалось уже более
века. Опираясь в теории на древний корпус неписаного обычного местного права,
на которое оно наложилось, постепенно вытеснив его, это право было детищем
первого Плантагенета и сведущих юристов, которым он, его сыновья и внук вверили
свои судейские полномочия. Их целью было привести в порядок жизнь государства
после анархии гражданской войны и подчинить юрисдикции центрального
королевского суда все серьезные преступления: насилие и лишение фригольда,
являвшегося формой достатка, от которого зависела политическая организация
феодального государства. Профессиональные юристы осуществляли это на практике,
возлагая на представителей каждого графства, округа и прихода ответственность
за доставку подозреваемых преступников на выездные сессии суда к королевским
судьям, а также предлагая лишенным собственности возмещение ущерба более
надежное, справедливое и быстрое, чем то, которое они могли бы получить в
местных судах графства или же под частной юрисдикцией феодального общества.
Вытесняя старые методы Божьего суда, испытания огнем и водой и компургации
(снятия с себя обвинения путем принесения клятвы), более разумным и гуманным способом
– допросом соседей, проводимым под надзором профессиональных юристов, новые
законы позволили по-новому открывать истину. Вся законодательная практика была
коренным образом изменена посредством власти короля, отдавшего приказ своим
шерифам собирать присяжных заседателей из числа местных фригольдеров, чтобы они
отвечали в соответствии со своей корпоративной правоспособностью на вопросы
права или факта, предложенные им в суде королевскими судьями.
В Англии, единственной среди
феодальных королевств Европы, стало установленным законом то, что ни один
человек не должен отвечать перед своим фригольдером без королевского на то
предписания, и ни один процесс, затрагивающий проблемы свободного владения
землей, соответственно тоже не мог бы быть начат без него. Любой лишенный
своего имущества или не допускавшийся к своей земле фригольдер мог купить у
клерков канцелярии приказ, адресованный шерифу
[76]
его графства, побуждавший того
призвать человека, лишившего истца наследства, дабы тот предстал перед лицом закона.
Число таких приказов
[77]
–
novel disseisin
[78]
, mort d'ancestor
[79]
, darrein presentment
[80]
–
постоянно увеличивалось, чтобы
надлежащим образом охватить все мыслимые вопросы, связанные с распоряжением
свободной землей. Формы подачи исков и процедуры искомых индивидуальных средств
судебной защиты должны были, вплоть до мельчайших деталей формулировки,
подвергнуться тщательному контролю со стороны как истца, так и ответчика.
Насколько это было важно, можно увидеть из защиты, построенной от имени
епископа Личфилдского по предписанию
darrein presentment,
затрагивающего право
«представления на приход» Чеширской церкви. Из-за пропущенных слов «который
мертв», иск не мог быть удовлетворен, если бы не «некий Джон Уэттенхольский,
который находился среди судей. Он заявил, что граф Ранульф
[81]
предоставил им реестр настоящих
предписаний. В этом списке не было и нет таких слов, они до сих пор не
использовались в Чеширском суде. Потому как если слова были вставлены в
предписание, то, согласно обычаям, из-за дополнения все предписание должно быть
аннулировано»
[82]
.
Казначейство усиливало фискальные
права короля, Суд королевской скамьи разбирал дела короны и заслушивал
апелляции других судов, Суд общих тяжб постоянно заседал в Вестминстер-холле,
разбирая, с помощью местных судей из графств, споры между владельцами свободных
земель. За ними, подчиняясь королевским приказам, следовали местные суды,
образованные по старому образцу и осуществлявшие обычное право в графстве.
Самым главным из них был суд графства, который собирался под председательством
шерифа раз в месяц на юге и каждые шесть недель на диком севере. Он проходил в
некоем священном месте в соответствии с давним обычаем, уходящим корнями в те
дни, когда графство было почти независимой провинцией. Его посещали не только
истцы и ответчики, но, лично или через посредника, все те, кто держал землю на
праве фригольда в графстве, так как они были обязаны присутствовать на нем. Ибо
именно на основе англосаксонских и датских законов, давно усвоенных в Англии
франкоговорящими королями и лордами, всем свободным людям надлежало «по
свидетельству графства» разделить ответственность за отправление правосудия в
том графстве, где находились их земли.
При этом огромном стечении
соседей, состоятельных людей, собиравшихся под открытым небом или, гораздо
чаще, в красивых новых залах разбирательств (такой, например, построил в своем
герцогстве в Лостуитиле один из кузенов Эдуарда, Эдмунд Корнуоллский), где
зачитывались королевские ордонансы и статуты, чиновники и бейлифы приводились к
присяге, проводились дознания об оспариваемых правах, и выездные судьи делали
заявления, касавшиеся дел короны, переданных в суд. По ходатайству придворных в
судьи выбирались те, кто в соответствии с королевскими требованиями должен был
«вести судопроизводство графства» в судах в Вестминстере или в парламенте, а
коронеры
[83]
должны были независимо от шерифа
сохранить записи обо всех преступлениях и инцидентах, затрагивающих права
короны, а также вести следствие по внезапным смертям, кораблекрушениям и
присвоении найденных богатств. Приговор об объявлении вне закона также
выносился в суде графства; это касалось тех, кто четырежды уклонился от явки в
суд по уголовному обвинению. Хотя работа суда графства постепенно вытеснялась
королевскими судами, он до сих пор был компетентен в делах, когда обвиняемый
предпочитал подвергнуться старому методу компургации. Иногда также, если ни
одна, ни другая сторона не хотела довериться суду присяжных, земельная тяжба
могла оставаться в суде графства, и тогда ее разрешали два профессиональных
защитника, боровшихся маленькими, рогатыми киркомотыгами до тех пор, пока один
или другой не сдастся как «трус»
[84]
.
За судом шерифа следовал сотенный
суд
[85]
, собиравшийся раз в три недели
бейлифом, которому шериф или владелец юрисдикции сотни передавал на откуп
доходы с него. Однако бейлиф, будучи королевским чиновником, нес
ответственность перед шерифом или, в особых случаях, непосредственно перед
Короной. Суд обычно собирался под открытым небом, истцы – держатели фригольда –
сидели на скамьях вокруг стола во главе с бейлифом и его клерком. Суд занимался
незначительными делами: исками, касающимися повинностей, связанных с держанием
земли, арестами движимого имущества и небольшими долгами, жалобами на увечье
скота, личными оскорблениями и ссорами, не доходившими до уровня уголовных.
Более серьезные преступления, такие, как воровство или убийство, автоматически
передавались шерифом или коронером в королевские суды. Наиболее
распространенным преступлением было посягательство – преступление, в котором
часто было легче уличить соседа в суде сотни, чем затевать его при жестких
ограничениях канцелярского приказа. Сомнительно, например, мог ли Роберт Кайт
получить компенсацию в Вестминстере от Стефена Винтера, против которого он
возбудил дело в суде округа Мильтон за то, что тот пришел в его сад, сломал
ограду и украл его розы «вопреки миру»; или Джон Малкин, который, уверенный в
своей правоте, выдвинул обвинение против Мод атте Хайд и ее сына за то, что они
колотили его свинью и науськивали на нее своих собак до тех пор, пока те не
откусили свинье хвост
[86]
. Были и другие прошения,
касающиеся устных договоров и клеветы, которые королевские суды не могли
удовлетворить, но по которым сельские жители могли возбуждать дела в окружных
судах.
Дважды в год, на Пасху и Михайлов
день, шериф посещал каждую сотню графства – в некоторых крупных графствах,
таких, как Норфолк или Йоркшир, было до двенадцати таких округов – чтобы «держать
смотр» или уголовный суд. Каждый владелец земли в округе должен был посещать
такие суды, в противном случае он подвергался штрафу (исключение после выхода
Мальборосского Статута составляли магнаты, как миряне, так и церковники). При
объезде или «законном собрании» крестьяне-вилланы, так же, как и свободные
люди, играли существенную роль. По англосаксонскому закону, каждый мирянин, не
имеющий земли (а она могла быть конфискована за уголовное преступление), должен
был принадлежать к десятку – группе соседей, объединенных круговой порукой.
Перед ежегодным «смотром» круговой поруки шерифом, как это называлось, бейлиф
проверял списки десятков каждой деревни своего округа, вычеркивая имена умерших
с прошлой ревизии и приводя к присяге каждого мальчика, достигшего
двенадцатилетнего возраста и, таким образом, ставшего в глазах закона
дееспособным гражданином. Положив руку на Библию, мальчик должен был обещать
соблюдать порядок, избегать воровства и не помогать ворам. «Я буду соблюдать
закон, – клялся он, – хранить верность нашему господину королю и его
наследникам, подчиняться главе моего десятка, да поможет мне Бог и святые».
Затем каждый гражданин платил свою «десятковую деньгу», которая шла на
различные судебные взносы и ассизные ренты
[87]
, а также в судебные доходы
сотни. В южных и западных графствах она чаще всего принадлежала какому-либо
частному лицу, чьему предку или предшественнику это по титулу было
гарантировано короной
[88]
.
При объезде шерифа каждый
населенный пункт был представлен главным магистратом и еще четырьмя людьми,
которые отвечали перед шерифом за каждую оплошность, допущенную ими в
общественных обязанностях, например, если не удалось поднять тревогу, когда
произошло преступление, или требовалось арестовать подозрительных людей, которые
«ходят по ночам и спят днем», а также за такие преступления, как порча главной
королевской дороги или казнь вора, пойманного с поличным, без ведома бейлифа
или коронера. Также они отвечали за уплату любых штрафов, наложенных на город
за нарушения королевских положений о выпечке хлеба и варке эля. Еще им
приходилось сообщать двенадцати фригольдерам обо всех преступлениях,
совершенных в деревне. Деревня отвечала за незначительные нарушения
общественного порядка, как, например, стирка белья в колодцах и загрязнение
питьевой воды. Более серьезные происшествия жюри представляло на рассмотрение
королевским судьям в следующий приезд. Когда это случалось, простые
представители деревни под присягой отвечали на вопросы, заданные им главными
должностными лицами короля. Таким образом, в XIII веке цепь закона протянулась
от монарха к крестьянину.
Как и его знаменитый прадед,
Генрих II, Эдуард отнесся к своим обязанностям очень серьезно. Еще мальчиком он
изучал право под руководством Гуго Гиффарда, одного из судей его отца. Когда
король неторопливо возвращался домой из крестового похода, он получил степень в
школе права в Падуе, а также захватил из Италии в качестве советчика (вероятно,
по вопросам церковного или канонического права) выдающегося юриста Франциска Аккур-ского,
затем предоставив ему должность в своем совете и устроив в Оксфорд с
назначением пенсии. Примером для юного Эдуарда был его дядя, великий
французский король Людовик Святой, любивший сиживать под дубом в Венсе-не и
вершить правосудие над своими подданными. Его идеалом, так же, как и для всей
той эпохи, был искусно уравновешенный баланс между противоречивыми
притязаниями, баланс, при котором право каждого человека по отношению к
королевскому могло быть установлено, взвешено и проведено в жизнь. Для
средневекового сознания, в памяти которого еще не изгладились воспоминания о
темных веках варварства, правосудие было величайшим земным благом, отображением
божественного порядка в несовершенном мире. Оно не имело ничего общего с
равенством, концепцией в то время неизвестной. Суть его была выражена в
юридическом трактате под названием «Зерцало судей», написанном, как считается,
лондонским торговцем рыбой, занимавшим пост городского казначея. В нем
говорится, что «народу следует держаться от греха подальше и жить в спокойствии
и принимать право согласно традиции и святому Закону Божию». Целью было
общество, в котором каждому человеку закон предлагал мирный способ наслаждаться
своими особыми правами. Закон был механизмом, предоставляемым короной для
гарантии человеку такой возможности.
Восприятие правосудия у Эдуарда
было гораздо более ограниченным и менее альтруистичным, чем у Людовика Святого.
Он твердо решил осуществлять правосудие по отношению ко всем, но на самом деле
вершил его только в интересах короны. Христианское общество для английского
короля держалось прежде всего на феодальной власти – праве, которое должно
осуществляться справедливо и твердо и по возможности расширенно. Долг правителя
перед Богом и народом, полагал он, – отстоять свои королевские привилегии.
Он всегда ссылался на свою коронационную клятву, когда от него требовали
поступиться частью своих прав, существующих в действительности или только
воображаемых, утверждая, что хранит их для своего народа. Словно подтверждая
афоризм своего подданного, Эндрю Хорна, что «закон требует правосудия, а не
силы», Эдуард рассматривал его как борьбу, как в старом Божьем суде, когда
человек оправдывался, используя каждую уловку. Он сознавал всю суровость такой
игры. В хитросплетениях закона, как и на войне, он всегда был на высоте. Его
суды были утверждены не только для того, чтобы свершалось правосудие, но и
чтобы твердой рукой управлять королевством. Хотя после одной-двух ранних
попыток он отказался от мысли о том, чтобы сделать судей представителями своей
власти, для этой цели он содержал специальных адвокатов – приставов, чтобы те
«просили за короля»; самыми первыми из известных королевских приставов были
Вильгельм Джильгемский и Гилберт Торнтонский. Они и его атторней, Ричард де
Бретвиль – предтеча современного главного атторнея, – постоянно вели очень
много дел. «О, Боже, – написал один из клерков на обратной стороне свитка,
где были зафиксировано огромное количество дел, исполняемых атторнеем, –
сжалься над Бретвилем!»
Пока Эдуард твердо держался своих
собственных постановлений. Он использовал их в личных целях, хотя и уважал их.
Его любимый девиз гласил: «Держи слово». И хотя король строго защищал свои
официальные права, судьи не боялись отстаивать свою точку зрения по его закону,
нежели по его воле. Показателен случай с Главным судьей Хенгемом. В присутствии
короля он ополчился на двух своих коллег, поддержавших королевский приказ о
вызове в суд, в котором не было точно сформулировано обвинение против ответчицы
– одной графини, закоренелой склочницы. «Закон велит, – провозгласил
он, – чтобы ни один человек не был застигнут врасплох в королевском суде.
Если бы вы поступили по-своему, эта леди могла бы ответить в суде, что ее не
предупредили приказом, в чем ее обвиняют. Следовательно, ее необходимо предупредить
специальным предписанием, включив в него статьи, по которым ей придется
ответить, и это будет по закону нашей земли». Хотя планы короля таким образом
были расстроены, он принял протест Главного судьи, добавив: «Я не могу
поспорить с вашими доводами, но, клянусь кровью Христовой, вы не выйдете отсюда
до тех пор, пока не предоставите мне хороший приказ»
[89]
.
И король, и его подданные все
больше и больше считались с законом, что сделало правосудие более доступным в
Англии, чем в какой-либо другой стране. Если Эдуард твердо решил добиться
своего, то решил найти легальное оправдание этому. Использование неприкрытого
насилия, прекрасно устраивавшее варваров, его не привлекало. Правосудие
основывалось на христианской вере; и именно потому, что христианство осуждало
насилие и кровопролитие, жестокие воины франкского запада пришли к новому праву
с его бескровными процессами официальной словесной битвы, вместо решения мечом
и пикой. По стандартам своей эпохи Эдуард был истинно христианским королем –
справедливым и рыцарственным паладином христианского мира.
* * *
Стремление к правосудию для всех
и упрочению своих королевских прав побудило Эдуарда после возвращения в свое
королевство к реформам. В воскресенье, 19 августа 1274 года, его короновали в
церкви Вестминстерского аббатства со всеми традиционными обрядами христианского
королевства. Он поклялся «соблюдать и укреплять законы древних времен,
дарованные справедливыми и благочестивыми королями английскому народу» и
служить справедливости и правосудию. На следующий день, когда источник в
Чипсайде бил вином, а на улицах, устланных коврами, разбрасывались щедрые дары,
Эдуард принял оммаж у магнатов королевства, включая короля Шотландии. Когда
крупный вассал прибывал в Вестминстер-холл, чтобы преклонить колени перед новым
королем, сопровождавшие его рыцари, следовавшие позади него, спешивались и
отпускали своих коней на попечение простого народа. На коронационном пиру,
длившемся пятнадцать дней, было съедено 400 быков и столько же овец, свиней и
диких кабанов, а также двадцать тысяч птиц.
Задолго до окончания пиршества
король покинул столицу. Он провел месяц в Виндзоре, проследовав через Суррей,
и, после посещения Лондона в октябре, отправился в путешествие по наиболее
густонаселенным регионам своего королевства. Его сопровождали судьи, поверенные
и атторнеи Королевской скамьи, чтобы рассмотреть местные тяжбы и петиции. Той
же зимой он посетил Норгемптон, где пробыл десять дней, Лутон, Фозерингхей,
Уорик, Сильверстон и Бракли. Оттуда по пути к Рингвуду и Бьюли он заехал в
Вудсток, Мальборо, Эймсбери и Кларендон, а на обратном пути к Кавершему и
Эйлсбери – в Бери Сент-Эдмундс и Левенгем. Где бы он ни останавливался, его суд
рассматривал дела. Казалось, везде его встречали с энтузиазмом, и Эдуарда тронул
радушный прием его подданных.
Короля также взволновали жалобы
своего народа. Во время отсутствия Эдуарда королевство управлялось из рук вон
плохо. В средневековом государстве без полицейской силы и со слабо развитой
исполнительной службой, когда большинство деревень находились в нескольких днях
пути от столицы, а зимой были почти полностью отрезаны от центра, коррупция
казалась неизбежной. Это, в первую очередь, заставило короля в своем совете
издавать новые указы и приказы, кроме того, ему надо было заставлять выполнять
их даже своих собственных чиновников. Самое большее, что он мог попытаться
сделать, – излечить совершаемые злоупотребления правосудием. А
злоупотреблений было много. Шериф и его подчиненные брали взятки, занимались
вымогательством, отказывались исполнять приказы или продавали их за чрезмерную
цену. И хотя страна, казалось, оправилась после долгих лет баронских раздоров,
это было только внешне. Во время гражданской войны множество земель было
насильно захвачено. «Когда король Генрих был в тюрьме, –
говорилось, – ввиду того, что правитель и глава закона в заключении, сам
закон был в заключении»
[90]
. Защита, данная первым
Плантагенетом владельцам земли против лишения собственности, ловко искажалась
адвокатами, которые умели сделать уклончивый документ, легализирующий право на
собственность человека, насильственно овладевшего имуществом другого. Между
соседями, лордами и держателями широко росло возмущение, способствовавшее
беспорядку в эпоху, когда люди были скоры на гнев и расправу.
Каждый, начиная с трудолюбивого
скромного крестьянина и заканчивая экстравагантным, вечно задолжавшим бароном,
казалось, пытался расширить свои права за чей-нибудь счет, воспользовавшись
хитросплетениями закона. Если благодаря сильной линии английских королей закон
и его утонченная система предписаний заняли место меча, то они использовались с
его безжалостностью. Законы были такими расплывчатыми, существовало так много
путей, когда человек мог использовать нечестные способы для достижения
собственных целей, что возникло нечто, напоминающее легальную гражданскую
войну. Лорды огораживали общинные земли, а простые люди ночью разрушали ограды,
держатели пользовались отсутствием или несовершеннолетием хозяев, чтобы лишить
их повинностей и услуг, лорды использовали опись скота и движимого имущества
держателей в обеспечение долга, что часто приводило к разорению последних без
права обратиться в суд. Так, член суда Уилтширской сотни Чока докладывал
королевским судьям на выездной сессии, что «Ричард, граф Глостера, отец ныне
здравствующего графа», главный держатель от короны манора и охотничьих угодий
Кранбурна, самовольно засадил лесом просеку Четл и Ферндич и всю землю до
города Шефтсбери, до истока реки Наддер, поместив там семерых лесничих,
арестовавших людей за преступления «против растений и животных», заставил их
явиться в суд в Кранбурне, держал в заключении, пока те не заплатили штраф,
мучительно наказал их. Они утверждали, что он взимал
cheminage
[91]
– обычную пошлину за проезд
через лес – с людей графства, везущих лес и продукцию на рынок в Солсбери, а
его лесничие, «выйдя за пределы охотничьих угодий на десять миль, к большому
убытку всего графства», завладели возом хвороста, принадлежащим священнику из
Бишопстона, и вьючной лошадью с мальчиком, следующей к воде в той местности,
«злонамеренно обвинив священника в краже растений из леса, пока тот не дал им
полмарки за собственное спокойствие»
[92]
. Сообщается о другом случае,
когда они набросились на человека в деревне Мартин и, обвинив его в уголовном
преступлении, увезли в Кранбурн «и там повесили его без всякого повода, лишь по
собственной воле», после чего конфисковали лошадей, быков и серебро его
соседей, живших на земле жертвы.
Вскоре после начала своей поездки
Эдуард отрядил комиссаров, чтобы разузнать о злоупотреблениях и незаконных
захватах, в особенности тех, что затрагивали королевские права и
государственные доходы, имевших место во время отсутствия короля. На протяжении
зимы они объезжали графства и под присягой брали показания у присяжных каждой
сотни, бурга и свободного города. Добытые ими у присяжных сведения, записанные
на полосках пергамента из тюленьей кожи, получили название свитки
«старьевщика», поскольку висели на них, подобно тряпью старьевщика. Комиссары в
изобилии предоставили информацию о противозаконных действиях землевладельцев,
шерифов и бейлифов, а также о посягательстве на права короны. Они составляли
списки королевских владений, подсчитывали количество его поместий, ценность его
«ферм» и рентных доходов, отмечали частные «свободы» или юрисдикции,
препятствовавшие беспристрастному правосудию или оспаривавшие его власть,
случаи взяточничества чиновников с целью сокрытия уголовных преступлений,
притеснения невинных и растраты общественных денег.
В не менее чем девятнадцати
графствах Эдуард счел необходимым снять шерифов с занимаемой должности за
вымогательства и различные злоупотребления. Власть шерифов была поистине
велика, чем они успешно пользовались. Назначенный казначейством и обязанный
отвечать перед ним за все пошлины и налоги, что взимались в графстве, шериф
также отвечал за всех подозреваемых и заключенных и под страхом сурового
наказания должен был доставлять их на суд. В его замке в главном городе
графства, где находились канцелярия и архивы, а во дворе стоял целый ряд
деревянных клеток для преступников, была чрезвычайно глубокая и зловонная
тюрьма, в которой он по своему усмотрению мог держать любого человека. Судебные
процессы против королевских чиновников двигались медленно и неясно, к тому же
дорого обходились, и, если не вмешивался сам король, обычно редко завершались
успешно для пострадавших от их произвола. Угрозами шериф легко мог заставить
зажиточных людей платить большие суммы, чтобы избежать заключения в тюрьму, где
они могли подвергнуть опасности жизнь и здоровье. Среди обвинений, выдвинутых
против шерифов и их подчиненных в ходе зимней ревизии, было и то, что они
предъявляли обвинения людям более одного раза за одно и то же преступление,
брали взятки, чтобы освободить их, а затем вновь арестовать; препятствовали или
не принимали иски, тем самым нарушая право тяжущихся сторон, потворствовали
уголовным преступлениям и позволяли людям, обвиненным в них, совершать новые.
Шерифов также обвиняли в том, что они скрывали «approvers»
[93]
– мошенников, которые жили за
счет доносов на сообщников или мнимых сообщников – для «завлечения» честных
людей для того, чтобы они могли вытянуть штрафы из них. В некоторых случаях
чиновников обвиняли даже в использовании пыток.
Обвинения такого рода выдвигались
и против бейлифов и бедлей
[94]
сотен, которые, живя на доходы от
правосудия далеко от центрального контроля, испытывали вполне объяснимое
искушение использовать закон в личных целях. Одной из их любимых уловок было
составлять списки присяжных, а затем брать с них взятки, называемые штрафами,
чтобы освободить своих жертв от длительного и дорогостоящего путешествия. С
белыми жезлами – символами королевских чиновников – и помпезными грозными
манерами, многие бейлифы были настоящими тиранами. Например, один из них «велел
всем свободным держателям Хатфилда, числом восемьдесят или более, предстать
перед королевскими судьями в Уолтем Кросс, чтобы поприветствовать их на
выездной сессии суда, и когда те пришли, сказал им: „Теперь вы знаете, что
могут сделать бейлифы государя“, и это было все, что он сделал
[95]
.
Осуществленное в разгар зимы и
законченное за невероятно короткие сроки – всего четыре месяца – «изыскание
старьевщиков» («Ragman quest») стало выдающимся событием в государственной
жизни страны, вторым в средневековых английских анналах после книги Страшного
Суда Вильгельма Завоевателя. По огромному числу свитков с висящими печатями, до
сих пор сохранившихся в Архиве Государственных актов, можно проследить всю
работу членов комиссии, когда они по два-три человека путешествовали по стране,
записывая свидетельские показания присяжных. «Мы приказали нашим
шерифам, – гласят слова их послания, – предстать перед вами в
назначенный день в назначенном месте, в котором им будет предписано, а много
хороших и законопослушных людей из их округов могут подтвердить достоверность
вышеизложенного»
[96]
. Клерки записали ответы
присяжных, затем вновь прочитали, запечатали и представили королю как точный
отчет о работе правового аппарата на низшем уровне и о злоупотреблениях, с
которыми Эдуарду придется бороться, чтобы восстановить правосудие и порядок. В
некоторых случаях предпринимались попытки угрозами помешать работе членов
комиссии. Один йоркширский бейлиф, Гильберт Клифтонский из вапентека
[97]
Стейнклифф зашел так далеко, что
угрожал самим членам комиссии. В отчете говорится: «Он использовал самые
гнусные слова против Уильяма де Чаттертона, судьи, которому предписывалось
провести дознания, потому что последний велел присяжным округи без страха
говорить всю правду... Гильберт сказал, что если бы он присутствовал, когда
было сделано это объявление, то он бы стащил судью за ноги, и, прежде чем
закончился год, судья мечтал бы лучше лишиться всех своих земель, нежели быть
комиссаром»
[98]
.
Весной 1275 года, как только
отчеты членов комиссии были систематизированы чиновниками канцелярии и
королевскими судьями, Эдуард созвал свой первый парламент, или великий совет, и
государственный суд. Это была официальная выездная сессия суда или следствие,
ведущееся по всему королевству. На нее были созваны магнаты, как миряне, так и
церковнослужители, – главные держатели: графы и бароны, архиепископы,
епископы и аббаты – и, через шерифов, по четыре избираемых
рыцаря-представителя, «рассудительных в применении закона», из судов каждого
графства и по четыре купца или горожанина из городского собрания или городского
суда каждого крупного города. Они должны были явиться невооруженными, и,
находясь под покровительством короля, во время парламентской сессии были
ограждены от обычных правовых процессов. «И потому что выборы должны быть
свободными, – начинается предписание шерифам, – король приказывает
под страхом крупного штрафа, ни силой оружия, ни злобой, ни угрозами не чинить
препятствия осуществлению свободных выборов»
[99]
.
Узнав благодаря проведенному
дознанию, что неладно в королевстве, Эдуард решился на крупные перемены. Для
этого ему были необходимы свидетельства и поддержка подданных. Король, желавший
оставить древние традиции нетронутыми, не нуждался в одобрении народа; но тот,
кто стремился к подлинному правосудию и реформам, не мог обойтись без него. В
эпоху Средних веков существовавшие законы рассматривались как божественные и
неизменные, а значит, никто не мог изменить их по собственной воле. Хотя в
праве короля было действовать, приказывать и судить, древние законы оставались
общественным достоянием, которые ему надлежало беречь и проводить в жизнь
[100]
. Королевские указы часто имели
силу закона лишь до тех пор, пока король сам мог следить за их выполнением. Если
указы противоречили обычаю, после смерти короля ими могли пренебрегать или
вовсе забыть. Даже в Англии, где полномочия местных властей были гораздо более
строго подчинены государству, чем на континенте, королевское слово было законом
только в период его жизни. И хотя первое время после смерти Генриха III право
престолонаследия не подвергалось сомнению, концепция непрерывной суверенности,
принявшая форму идеи бессмертности
короны,
внедрялась в умы людей.
Если общество должно было
развиваться, власть, ассоциировавшаяся с короной даже более прочно, чем с
жизнью короля, нуждалась в том, чтобы запечатлеть одобрение важных изменений
закона народом. В эпоху изолированных и локализованных сообществ тенденция к
застыванию традиций была камнем преткновения на пути короля-реформатора.
«Nolumus leges Angliae mutari»
– «Мы не желаем, чтобы
законы Англии менялись» – ответили бароны Генриха III на Мертонском совете на
заявление епископа Гросстеста о более гуманном отношении к детям, родившимся
вне законного брака.
Эдуард не мог переступить через
эту традиционную косность просто изобретая многочисленные предписания и
директивы своим судьям, как это делал его прадед, Генрих И. Человек весьма
практичный, он искал другие пути достижения своих целей. Помочь ему в этом
могли сессии парламентов
magnum consilium
– большой совет и суд
королевских чиновников и судей, главных держателей, прелатов и магнатов, –
которые его отец под давлением собирал для «беседы и угощения» и которым, в
последние годы жизни, он все чаще направлял огромное количество петиций и
апелляций, адресованных короне, от тех, кто не мог добиться правосудия в
обычных судах
[101]
. Вышедшие из официальных
заседаний англо-нормандской Королевской Курии, собиравшейся на Пасху,
Вознесение и Рождество, а также, видимо, из еще более ранних англосаксонских
витанов или собраний «мудрых людей», эти собрания стали называть парламентами в
честь подобных национальных собраний при французском дворе, проводимых дядей
Эдуарда, Людовиком Французским. Но в Англии эти парламенты, тесно связанные с
более регулярными судами, в которые они часто направляли петиции, стали
явлением гораздо более характерным и общим, чем их двойники в других странах
Европы. Причиной этого частично стала финансовая расточительность Генриха III и
ставшая результатом этого необходимость совещания со своими подданными,
частично – передача королевских полномочий уважаемым людям регионов, например,
рыцарям графств, которые время от времени собирались на его парламенты, чтобы
под присягой отвечать на вопросы. Во время гражданской войны, когда Англией от
королевского имени правил де Монфор, он даже призвал на один парламент
представителей купеческой общины или привилегированных городов. И после Ившема
Эдуард, в качестве наместника своего отца, продолжал созывать рыцарей и
представителей бургов, когда помощь местных общин по каким-то особым причинам
казалась целесообразной.
Ордонанс или решение, данное
королем, скрепленное печатью и публично засвидетельствованное и одобренное
парламентом высшего совета и суда страны, могло, таким образом, получить больше
поддержки, чем простое обязательство. И в последние годы жизни Генриха III,
когда сначала бароны-реформаторы, а затем молодой Эдуард управляли страной,
королевские постановления, выпущенные в ходе работы парламента, не просто
определяли границы закона и выносили решение на высшем уровне, но, отвечая
нуждам эволюционирующего общества, реформировали его. В Оксфордских провизиях
1258 года бароны постановили, что парламенты должны «добросовестно давать
советы королю относительно управления королевством... и исправить и возмещать
все то, что они найдут нужным возмещать и исправлять»
[102]
. Под угрозой банкротства и
гражданской войны большой совет государства частично взял на себя
законодательную власть. Попытка де Монфора сделать такую власть независимой от
короны потерпела неудачу, так как в это время в монархическом государстве она
была обречена на провал. Но в Мальборосском Статуте 1267 года Эдуард, от имени
своего отца, узаконил баронские реформы последнего десятилетия официальным
государственным актом короны, выпущенным в парламенте под большой печатью и
зарегистрированным в письменной форме, как постоянная государственная запись.
Таким образом он придал королевским решениям, разрешившим разногласия
гражданской войны, прочную законность, которую, несмотря на не вызывающее
возражений королевское право утверждать закон ордонансами, они вряд ли смогли
получить каким-либо иным образом. С этого времени на такие статуты, как их
стали называть, ссылались в королевских судах. Как Великая Хартия они стали
частью жизни народа.
Когда после своих длительных,
напряженных и неохотно предпринятых поездок магнаты и уполномоченные местных
общин встретились с королем и его советом в Вестминстере, им был преподнесен
документ, набросанный королевскими судьями на французском – языке
рыцарства, – и зачитан им канцлером Бернеллом. Его целью было определить
границы, очистить и там, где необходимо, реформировать закон. «Так как, –
говорится в преамбуле, – наш господин король имеет большое рвение и
желание улучшить состояние своего королевства в тех делах, в которых требуется
улучшение для общей пользы святой церкви и королевства, и так как святая
церковь находилась в плохом состоянии, и прелаты и духовные лица этой страны
терпели много обид и с народом обходились иначе, чем это следовало, и мир плохо
поддерживался, и законы не выполнялись, как следовало, и преступники карались
слабее, чем положено, благодаря чему народ не боялся нарушать законы, –
король установил и издал вышеуказанные постановления, которые он считает
необходимыми и полезными для всего королевства»
[103]
.
Пятьдесят одна статья этого
королевского постановления в парламенте охватывает все сферы жизни государства.
В них простым, почти разговорным языком изложены официальные меры против тех
крупных злоупотреблений, которые королевские уполномоченные выявили во время
своей зимней ревизии. Как и Великая Хартия, они начинаются устранением
злоупотреблений против Церкви – что касалось каждого. Указ запрещал лордам
злоупотреблять церковным радушием: без приглашения вставать на постой со своими
слугами в домах, принадлежащих церкви, забирать силой зерно, рыбу в прудах или
охотиться в ее парках без разрешения. Не позволялись различные формы
продажности и притеснения, широко практикуемые шерифами, неправедными судьями и
бейлифами, налагаемые взыскания на тюремщиков, охранявших преступников,
делавших непомерные деньги на заключенных. Также были ограничены права
владельцев береговой полосы на грузы кораблей, потерпевших крушение на их
землях
[104]
– знак растущей важности
коммерции – и совершенно отменили их в случае, когда корабли терпели крушение
на земле, принадлежащей короне.
Даже более важны были провизии,
защищавшие права владельцев и арендаторов земель – главного источника средств к
существованию большинства англичан. Не менее тринадцати статей связано с
мерами, доступными людям в спорах о собственности. Статут пытался восстановить
в правах тех, кто во время гражданской войны был насильно лишен собственности,
и предотвратить получение легальных прав на собственность хитростью вступивших
во владение ею. По настоянию судей ассизов, постоянно сталкивавшихся с одной и
той же проблемой, новый закон был непреклонен по отношению к тем, кто
провозглашал обязательства и повинности, на которые не имел права, арестовывал
скот до тех пор, пока жертвы, опасаясь полного краха, не уступали
несправедливым требованиям
[105]
. Шерифов направляли, даже когда
дело касалось личных привилегий, привести в исполнение приказ о возвращении
владения движимой вещью – законный ответ на принудительную опись имущества в
возмещение долга, которым захваченное имущество возвращалось владельцу в
ожидании судебного разбирательства. Им были даны полномочия призвать местных
жителей выступать против тех, кто игнорировал такие приказы и сравнять с землей
их пастбища и замки.
Целью этого реформаторского
кодекса было сохранить, хотя и ценою больших изменений в обычном праве, права
обеих сторон – лордов и держателей – против тех, кто воспользовался
преимуществом смутного времени, захватив что-либо нечестным путем. Дети,
находившиеся во власти опекунов, таким образом, были защищены от тех, кто
отчуждал их имущество; а также были зафиксированы весьма разумные суммы для
феодальных платежей и повинностей на каждом уровне земельной иерархии. Так,
«помощь», которая могла быть взыскана с рыцарского держания, когда лорд
посвящал в рыцари своего старшего сына или выдавал замуж свою старшую дочь,
теперь определялась 20 шиллингами (примерно 50 фунтов по современным меркам). Такие платежи, как было установлено, должны были собираться только
тогда, когда сын лорда достиг возраста 15 лет, а дочь – семи. Идеал защиты
специальными средствами истинных прав каждого человека в соответствии с его
статусом пронизывал все нововведения. Выработанный практикующими судьями, он
отражал уже зафиксированное в английском праве предпочтение конкретных мер
абстрактным принципам.
Копии акта – «новых правил и
статутов... предписанных для блага государства и облегчения жизни народа»,
известные как первый Вестминстерский статут – были разосланы, подобно Великой
Хартии Вольностей, всем шерифам. Он был оглашен в судах каждого графства,
сотни, города, бурга, и всем судьям, шерифам и бейлифам было приказано
проводить его в жизнь
[106]
. Это было первое звено в длинной
цепи парламентских статутов, введенных Эдуардом в большом совете в присутствии
собравшихся магнатов и представителей народа. Такие статуты как изменяли общее
и обычное право, так и становились его частью. Они получали свою силу не только
от устно передаваемого обычая, но и из письменных документов, выпущенных с
королевской печатью и сохраненных в свитках или регистрах парламента, которому
до конца своего царствования Эдуард приказал собираться в Вестминстере. Переписываемые
адвокатами в свои руководства, ставшие неотъемлемой частью оснащения любого
практикующего юриста, они цитировались в судах и принимались судьями как
подтверждение закона.
* * *
Парламент, который Эдуард собрал
в Вестминстере весною 1275 года, был призван не только для того, чтобы одобрить
предложения короля по реформированию законодательного процесса. Он был созван и
для утверждения нового вида залога. С изменениями в земельной и экономической
структуре страны большинство старых феодальных источников дохода приходило в
упадок, а король, поддерживая растущие финансовые потребности государства,
нуждался в новых и дополнительных платежах. Он вернулся из крестового похода,
глубоко увязнув в долгах, и вынужден был занять под высокие проценты денег у
североитальянских купцов-банкиров. Частично он желал их выплатить, что и
заставляло его так внимательно изучить права и требования короны по отношению к
своим держателям и должникам.
Шестьюдесятью годами ранее
Великая Хартия запретила сбор дополнительных платежей с земли без согласия
собрания магнатов, которых всегда было трудно заставить раскошелиться. В
поисках нового дохода корона вынуждена была все больше обращаться к налогу на
движимое или личное имущество, которое не имело такой неприкосновенности как
земля в глазах правящего класса. Его главным обладателем в налоговом отношении
являлись купцы городов, которые владели хартией, мастера, производящие
обивочные ткани, и экспортеры шерсти, которые на протяжении последнего столетия
создавали с помощью своих стад новую форму народного благосостояния.
По закону, король не был обязан
совещаться с купцами по поводу обложения налогом их товаров. С незапамятных
времен феодальные лорды облагали поборами города и рынки своих владений; именно
с этой целью они их и основывали. Но времена изменились, и купцы больше не
являлись беспомощными, полусвободными вилланами, какими они были до того, как
феодальная знать Европы благодаря крестовым походам познакомилась с роскошью
Востока. В то время как Генрих III настаивал на своем праве облагать их налогом
по собственному волеизъявлению, почему они и вынуждены были перейти в стан
мятежников, Эдуард уговаривал торговцев столицы и юго-восточных портов,
осознавая их власть, проистекавшую благодаря контролю над наличностью и кредитом.
Он видел, что свободно заключенные соглашения, по которым купеческая община
брала на себя ответственность за свои налоги, вероятнее всего, оказались бы
более ценными для короны и в элементарных административных условиях того
времени обеспечили бы более верный доход, чем любое силовое принуждение.
Именно это заставило Эдуарда
последовать за революционным прецедентом де Монфора и призвать в свой первый
парламент прокторов или представителей всех городов, бургов и «купеческих
поселений». Король не приглашал их принять участие в спорах по поводу новых
земельных законов – дел, которые не касались их, – но позволил им даровать
ему долю увеличивающихся торговых доходов, которые его сильное правление и
мудрая внешняя политика помогали создать. Он уже извлек выгоду из переговоров,
которые вел по их просьбе незадолго до своего возвращения в Англию, со своим
старым боевым товарищем по крестовому походу, графом Гаем де Дампьером, о том,
чтобы положить конец трехлетнему эмбарго на экспорт шерсти во Фландрию – основной
рынок сбыта сырья. В обмен на установленную пошлину в половину марки или 6
шиллингов 8 пенсов за каждый мешок экспортируемой шерсти и 13 шиллингов 4 пенса
на каждый ласт
[107]
кожи, он теперь предлагал
отказаться от королевской прерогативы прямого налогообложения торговой
деятельности. Этот жест был одновременно далеко идущим, мнимым и великодушным.
«Великая и древняя таможенная пошлина, – как стали называть этот
налог, – дарованная по просьбе купцов» и одобренная магнатами, стала источником
постоянного таможенного дохода короны
[108]
. С тех пор он занял свое место в
налоговой системе вместе с более старым «корабельным сбором» на импорт вина,
помимо феодальных платежей и повинностей, рент с королевских поместий – теперь
сильно сократившихся за счет пожаловании предыдущих суверенов – «фирм»
[109]
шерифов графств и поступлений от
судебных разбирательств.
В том же году, на втором
парламенте, созванном в Вестминстере на день Св. Михаила и состоявшем из
рыцарей графств, так же, как и из феодальных и церковных магнатов, король
получил «помощь», заключавшуюся во взимании пятнадцатой части от всего
движимого имущества светских лиц. Под руководством Эдуарда стала оформляться
новая идея – идея представительства, то есть права тех, кто присутствует, брать
на себя обязательства отсутствующих и принимать решения большинством
голосов, – это концепция, которая в Англии была впервые введена
францисканцами на своих местных ассамблеях
[110]
. В приказах к шерифам король
настаивал на том, что избранные рыцари и горожане должны иметь полную власть
поверенного лица, взявшего на себя обязанности своих собратьев исполнить «все,
что бы ни было предписано общим советом». Нуждаясь в сотрудничестве со своими
подданными, он искал для этого любые средства. Статут
Districciones Scaccarii,
ограничивавший его королевское
право накладывать арест на имущество своих держателей в обеспечение долга,
возможно, стал частью сделки между Эдуардом и его лордами. Он также в 1276 году
подтвердил Великую хартию Вольностей и лесную Хартию своего отца. Другой
королевской уступкой был пожалованный в это же время статут о евреях, ордонанс,
имевший своей целью предотвратить получение евреями более половины товаров и
имущества своего должника и ограничивающий процентную ставку, теперь они могли
взимать только 42 процента в три года. Ненавистные меры, благодаря которым
предки Эдуарда получали для казначейства запрещенные доходы от ростовщичества,
больше не являлись обязательными, ибо корона, которая до сих пор защищала их,
обнаружила, что может получить более верный кредит от итальянских
банкиров-купцов. В угоду правоверному островному народу эти когда-то
привилегированные, а теперь беспомощные чужеземцы были вынуждены носить
отличительный желтый знак на одежде.
Перечень дел английского короля
показывает, как много своего времени он посвящал государственным спорам между
советниками и представителями народа. Весь май и июнь 1275 года он находился в
Вестминстерском дворце – обычном месте собраний, – а затем снова был там в
октябре и ноябре. Часть мая и июнь, а также октябрь и ноябрь следующего года он
провел там же. Между этими заседаниями парламента, за исключением случайного
недолгого пребывания в Виндзоре, двор постоянно путешествовал. Ему приходилось
так поступать, и чтобы прокормить себя, используя королевские маноры, и чтобы
донести королевский закон и мир до каждого уголка страны, куда путешествие из
столицы могло занимать неделю и даже больше времени. Тейм, Оксфорд и Вудсток,
Кенилворт, Личфилд, Бертон-на-Тренте, Маклсфилд, Честер и Беркенхед и многие
другие отдаленные местечки были посещены двором осенью 1275 года. Той же зимой
король останавливался в Рединге и Мальборо, в Уимберне, Джиллингеме, Уоргеме и
Кенфорде, в новом цистерианском аббатстве в Биндоне, лежащем посреди Фромских
лугов, в Саутгемптоне, Винчестере и Котсволдсе. Следующей зимой он объехал всю
южную Англию от Ярмута до Вустера
[111]
. Неудобство таких путешествий,
особенно пересечение утопающих в грязи дорог и рек без мостов, должно быть,
было чрезвычайно велико. Поэтому они сглаживались охотой, в том числе соколиной
(в Инглвуде в Стаффордширском лесу Эдуард и его спутники как-то убили за день
две сотни оленей) и посещениями монастырей, мощей и святых мест. Устраивались
также и случайные турниры, подобно великолепному турниру в Чипсайде осенью 1276
года; такого съезда молодых лордов и рыцарей еще никогда не видели в Англии. Но
настоящей целью всех этих королевских путешествий являлось установление порядка
и объединение королевства. Несмотря на грязь, туман, дождь и снег, этот высокий
величественный король, окруженный рыцарями и воинами, судьями и клерками,
церемониймейстерами и пажами, оруженосцами, шорниками, кузнецами и шатерничими,
объезжал свое королевство, неся образ королевской власти разобщенному сельскому
люду.
