Книга 1. Пространство и история
К оглавлению
Глава Первая.
Имя Франции - разнообразие
III
РАССТОЯНИЕ: ИЗМЕНЧИВАЯ МЕРА
До сих пор я рассматривал пространство как нечто неизменное. Между тем
оно несомненно подвержено изменениям, ибо истинной единицей его измерения
является скорость, с какой преодолевает его человек. Некогда люди передвигались
так медленно, что пространство сковывало их, отрезало от окружающего мира.
"Шестиугольная" Франция, по современным меркам не слишком большая, была
еще не так давно пространством огромным и грозным.
В "Похвальном слове Траяну" Плиний Младший называет Галлию "почти безграничной"207.
Она оставалась таковой и во времена Людовика XI: тому, кто решился бы пересечь
Бургундию Карла Смелого в любом направлении, она показалась бы в десять,
двадцать раз больше всей Франции 1982 года.
Поэтому не будем удивляться тому, что так называемая Столетняя война,
равно как и наши религиозные войны (1562-1598), всегда проходили лишь в
какой-то определенной части Франции, не захватывая всей ее территории.
Расстояние само по себе ограждает, защищает, встает на пути у врага, угрожает
ему; в этом имел несчастье убедиться Карл V, дважды побежденный этим безымянным
противником: впервые в июле 1536 года, когда его армия завоевала Прованс,
но в конце концов из-за слишком длинных переходов и ненадежности средств
сообщения совершенно выбилась из сил и потерпела поражение под Марселем208;
вторично - в 1544 году, когда, захватив без боя маленькую крепость Сен-Дизье209,
войско императора вышло к Марне, дошло по берегу этой неширокой реки до
города Мо, разграбило тамошние склады и в результате так обессилело, что
Карл почел за лучшее заключить мир в Крепиан-Лаоннуа210.
То же самое повторилось с его сыном Филиппом II: одержав устрашающую победу
над коннетаблем де Монморанси при Сен-Кантене (10 августа 1557 года)211
он открыл себе путь на Париж, и старый император, удалившийся в испанский
монастырь Юст, с тревогой гадал, не предпримет ли его сын попытку захватить
столицу Франции; неужели он не сознавал, что это практически невозможно?
Победоносная армия не продвинулась с поля боя ни на шаг.
Пространство не переменилось и два с половиной столетия спустя: великолепная
французская кампания, которую вел в 1814 году Наполеон вместе со своей
молодой армией, была бы невозможна, будь наше пространство иным. Пока войска
союзников медленно продвигаются по сходящимся к Парижу долинам, Наполеон
стремительно перелетает из долины Эны в долину Марны или Оба; он знает
это пространство лучше, чем его противники, и это помогает ему совершать
внезапные нападения, отрываться от врага, тянуть время... Удача улыбается
ему до тех пор, пока вражеские толпы не принуждают его отступить к самому
Парижу.
Талейран сразу понял слабость этой тактики; он отвечал маркизе де ла
Тур дю Пен, расспрашивавшей его о судьбе императора: "Ах, оставьте меня
в покое с вашим императором. Это человек конченый".- "Как конченый? - удивилась
я.- Что вы хотите этим сказать?" - "Я хочу сказать,- отвечал он,- что это
человек, который того и гляди спрячется под собственную кровать!.." Я забросала
его вопросами, но он был немногословен: "Император растерял всю свою силу.
Он выдохся. Вот и все"212. Свою
силу: пушки, зарядные ящики, боеприпасы, повозки. И людей.
В 1870 году прусская армия передвигается по железной дороге - по тем
временам вещь неслыханная. Тем не менее, размышляя над превратностями этой
проигранной войны, маршал Фош, участвовавший в ней в бытность свою молодым
офицером, упрямо твердил, что, будь он главнокомандующим, он отступал бы
с боями хоть до самых Пиренеев, используя возможности французского пространства
все до последней. В 1914 году война по-прежнему движется со скоростью пехоты:
этим и объясняется долгое отступление французов до берегов Марны. А вот
в мае - июне 1940 года на нас наступает моторизованная армия, и развязка
свершается через несколько недель.
Мы знаем, чем была Франция в старину,- пространством безмерным и оттого
непокорным, неуютным для путешествий, ускользающим от надзора. Об этом
свидетельствуют и великие события, и - быть может, даже в большей степени
- мелкие случаи, повседневные происшествия, банальные житейские подробности.
Я мог бы рассказать вам, например, о том, как в 1523 году коннетабль де
Бурбон бежал куда глаза глядят от королевских жандармов; самое поразительное,
что беглецу удалось раствориться в пространстве и даже незамеченным перебраться
через Рону - препятствие не из пустяковых и притом находящееся под бдительным
присмотром. Другой эпизод менее драматичен, но, на мой взгляд, еще более
выразителен: я имею в виду похождения герцога д'Эпернона в 1619 году. Заговорщик
и интриган со времен своей бурной юности,- когда он входил в число фаворитов
Генриха III,- герцог, постаревший (он родился в 1554 году), но не остепенившийся,
исправляет должность мецского губернатора. Король запрещает ему покидать
город. Но герцогу не впервой выказывать неповиновение. 22 января 1619 года,
на утренней заре, он трогается в путь вместе с пятьюдесятью дворянами и
сорока вооруженными гвардейцами; "затем следовали мундкохи1*
и слуги, все верхами, и наконец полтора десятка мулов, навьюченных поклажей".
Куда же направлялась кавалькада? В замок Блуа, дабы возвратить свободу
заточенной там королеве-матери Марии Медичи. Но нас интересует не столько
политическая сторона этой поразительной экспедиции, сколько ее географический
аспект: герцогу и его свите предстояло пересечь всю Францию с востока на
запад, причем, несмотря на зимнее время, разбитые дороги, необходимость
делать привалы, несмотря на трудные переправы через реки, медлительность
мулов и обилие на пути больших городов вроде Дижона, в которых герцога
тотчас бы заметили и донесли бы о его перемещениях Люину и Людовику XIII
и которые, следовательно, ему надобно было обходить стороной,- несмотря
на все это, кавалькада преодолевала в день не меньше сорока километров
и двигалась на удивление быстро. Самое замечательное состоит в том, что
вся эта не такая уж маленькая компания сумела остаться незамеченной, на
целый месяц затеряться в огромном королевстве, словно иголка в стоге сена.
Луару они перешли по броду между Роанном и Десизом, Алье - по мосту в Виши,
и в ночь с 21 по 22 февраля королева-мать уже спускалась к ним из окна
своей темницы214.
Признаюсь, подобные эпизоды пленяют меня возможностью заглянуть в повседневную
жизнь прошлых эпох. Что, например, заботило личного посланца Людовика XIV
Никола Менаже, который весной 1708 года спешно направлялся в Мадрид? "Я
прибыл сюда [в Байонну] 30-го вечером после девяти дней пути,- пишет он.-
Медлительность моя объясняется дурными дорогами и беспорядком на нескольких
почтовых дворах. Я немедля двинусь в Мадрид. Попаду я туда не прежде чем
через двенадцать дней, ибо смогу переменить мулов не больше одного-двух
раз"215. А вот некий дорожный инспектор
в 1800 году объезжает вверенные ему территории: на протяжении пятисот километров
экипаж его опрокидывается шесть раз, причем починка отнимает массу времени.
Одиннадцать раз он увязает в грязи и выбирается на твердую землю только
с помощью быков216.
Охотно допускаю, что нет ничего утомительнее долгих странствий верхом217.
Но намного ли удобнее дилижансы и кареты? "Начал я не очень счастливо,-
пишет незадачливый агент Сельскохозяйственного совета, посланный в 1794
году на поиски запасов зерна.- Возле Санлиса у дилижанса сломалась ось,
и, чтобы не опоздать, я шел пешком до Компьеня, где нанял другой экипаж
и уже на нем добрался до Нуайона"218.
Другой вид испытания - плавание по рекам. В 1799 году генерал Марбо
получает приказ взять на себя командование одной из дивизий Итальянской
армии. Выехав из Парижа вместе с сыном, он встречает в Лионе Бонапарта:
тот направляется из Египта в Париж, где его ждет восторженный прием; в
Лионе генерал Марбо садится на корабль и пускается в сулящее массу неприятностей
плавание по Роне. В Авиньоне, едва не потонув, он сходит на берег и продолжает
путь по суше, а после Экса-ан-Прованса вообще застревает: переправиться
на пароме через разлившуюся Дюрансу нет никакой возможности... Приходится
ждать, теряя драгоценное время219.
Плавание по Луаре всегда сулило опасные приключения, здесь запросто можно
было угодить на мель. В сентябре 1675 года госпожа де Севинье в Орлеане
"нанимает лодочников" (в тот момент это было модно), чтобы отправиться
в Нант. "Ах, это сущее безумство,- пишет она дочери с дороги - дороги,
оказавшейся очень долгой.- Река совсем неглубокая, и мы часто садимся
на мель; с каким удовольствием оказалась бы я теперь в своей карете, которая
катит себе вперед и не останавливается на каждом шагу". Однажды госпоже
де Севинье и ее спутникам пришлось даже заночевать в прибрежной лачуге,
на соломе. Полтора столетия спустя, в 1838 году, Стендаль, также направляющийся
в Нант, садится в Type на новомодный пароход. "Не прошло и десяти минут,-
вспоминает он,- как мы благополучно застряли на отмели - продолжении острова
на Луаре, который начинается ниже красивого моста". Пребывая в полной неподвижности,
дрожа от холода и ничего не видя из-за тумана, они чудом избежали столкновения
с "большим пароходом, который быстро тянула вверх по течению восьмерка
лошадей"220. В 1842 году пароход,
попавший в столь же незавидное положение посреди реки Алье, вызволяли шесть
пар быков221.
Конечно, после 1750 года дороги повсюду во Франции стали несравненно
лучше, чем прежде. Но так ли велики были эти улучшения, если смотреть с
сегодняшней точки зрения? Стендаль, всегда очень точный, отмечает в дневнике
за 1838 год, что дорога из Парижа в Бордо заняла у него семьдесят один
час сорок пять минут222. Однако
два года спустя "курьеры добирались из Парижа в Марсель за две недели"223.
Даже в 1854 году из-за того, что железная дорога между Парижем и Средиземноморьем
была еще не закончена, солдатам, направляющимся в Крым для участия в военных
действиях, пришлось сойти с поезда в Лионе, добраться пешком до Баланса,
а там снова погрузиться в вагоны224.
Больше того, хотя это и кажется невероятным, но в 1917 году французские
части, отправленные в Италию после поражения наших союзников при Капоретто,
также столкнулись с нехваткой железнодорожных линий: солдатам пришлось
переходить через Альпы пешком225,
как во времена Карла VIII, Франциска I или Бонапарта!
Достойны ли все эти эпизоды нашего внимания? Или было бы лучше ограничиться
статистикой, из которой явствует, что за период с 1756 по 1780 год "большая
дорожная революция" сократила время, необходимое на передвижения по Франции
в самых разных направлениях, почти вполовину? Что до меня, то я убежден,
что мелкие факты гораздо яснее показывают, насколько сильно неспешность
и затруднительность путешествий влияла на повседневную жизнь французов.
Мелкие происшествия обозначают пределы, некий потолок возможностей, который
будет отменен, взорван лишь после изобретения железных дорог, а затем автомобилей,
грузовиков, автомобильных шоссе, самолетов...
Причина дробности Франции наконец найдена. Понятно, к чему я клоню:
в прошлом пространство было таким растянутым, что деревни, городки, города,
"края", области, провинции, установления, культуры, говоры, древнейшие
обычаи существовали порознь, в почти полной изоляции одни от других. Поэтому
все населенные пункты, вплоть до самых крохотных деревушек, расцветали,
никем не тревожимые, и, несмотря на бег времени, чудом избегали перемен.
Вдобавок монархическое государство, отдавая предпочтение большим дорогам
- артериям, мало пеклось о капиллярных сосудах. Могло ли оно действовать
иначе? Следовательно, в девяти случаях из десяти "деревенские дороги, именуемые
проселочными"226, пребывали в неизменно
плачевном состоянии. В наказах 1789 года маленькая община провансальской
деревни Шатодубль близ Драгиньяна просила вот о чем: "Да будет дозволено
всякому городку и всякой деревне, стоящим в стороне от больших дорог, проложить
меж собою, каждому на своей земле, дороги, дабы сподручнее было торговать!"227.
Не лучше обстояло дело и с дорогами, соединявшими более крупные населенные
пункты, о чем свидетельствует речь одного из ораторов на собрании депутатов
провинции Иль-де-Франс в 1787 году: "В дождливое время, иначе говоря, добрую
половину года, возчики и землепашцы, везущие урожай в город на продажу,
принуждены удваивать число вьючных и тягловых животных, что, с одной стороны,
значительно увеличивает дорожные расходы и вводит в лишние траты потребителя,
а с другой, уменьшает прибыль, получаемую продавцом или собственником"228.
В 1792 году в Коррезе три десятка километров (семь-восемь лье) считаются
труднопреодолимым расстоянием, которое препятствует сообщению между деревнями
и порождает существенные различия в языке. Разумеется, причиной тому не
расстояние само по себе, но именно затрудненность сношений между населенными
пунктами. Один историк и этнолог, опубликовавший в 1783 году работу об
окрестностях Амбрюнуа, специально отмечает, что если на равнине "некоторые
несходства в языке и одежде" проявляются через каждые несколько лье, "здесь
[в Верхних Альпах] довольно перебраться из одной долины в другую, чтобы
обнаружить совершенно иной язык и иные нравы". Объясняется это, бесспорно,
"трудностью сношений жителей одной долины с жителями другой, ибо их разделяют
горы"229. Сходным образом Бретань
в эту пору - тесный остров, почти совсем недоступный для французов; проповеди
здесь даже в городах читают по-бретонски, в сельских школах (там, где они
существуют) читать - и изредка писать - учат также только по-бретонски,
иногда преподавая заодно еще и начатки латыни; и все-таки в деревнях -
и не только тех, что расположены на подступах к городам,- находятся люди,
умеющие "поддержать разговор по-французски". Быть может, речь идет о людях,
живущих на границе с Анжу? Нимало, с французским знакомы не кто иные, как
"жители побережья"230. Все дело
в том, что бретонские моряки испокон веков всерьез занимались торговлей
и суда их добирались до Средиземного моря и даже до берегов Испании. А
как можно торговать, говоря только по-бретонски?
То же самое, mutatis mutandis2*, происходит
в Верхней Савойе. Путешественник, попавший туда в XVIII столетии, с удивлением
обнаруживает людей, говорящих по-французски, в самом неожиданном месте,-
в труднодоступных высокогорных районах Фосиньи, Шабле, Морьен, Тарантез...
После 1720 года здесь даже в самых крохотных деревушках открываются школы.
Очень кстати возникает своеобразная мода: богачи, вместо того чтобы жертвовать
деньги церкви, устраивают школы для маленьких савояров и нанимают им учителей.
Всего за шесть - восемь су в месяц дети могут научиться говорить и читать
по-французски, еще за четыре - писать... Причем школы пользуются популярностью:
число учеников в классах доходит до сорока и даже до
пятидесяти... Ничего
удивительного в этом нет: переселенцы, по большей части выходцы из высокогорных
районов, знают, что найти хорошее место в Лионе, Париже и даже в Германии
легче тому, кто знает французский язык, на котором говорят "почти повсюду
на белом свете". Об этом сообщает донесение, составленное около 1750 года
в деревне Пра, подле Бофора231.
Одним словом, ввиду необходимости покинуть родные места савойяры выучивают
язык, позволяющий сообщаться с миром. Местные говоры сохраняются и развиваются
только в изоляции. Что советуют предпринять для их уничтожения революционные
власти Нижнего Пуату, желающие сделать французский "всеобщим языком республики"?
"Проложить дороги между деревнями, городками и городами"232.
Можно ли сказать лучше? Но не следует забывать, что еще в 1947 году из
маленькой деревушки Лер, подле Ласкена, что в высокогорной пиренейской
долине Асп, покойников спускали вниз, в Акку, где находится кладбище, "приторочив
их к седлу мулов". Других путей не существовало233.
Зная все это, кто удивится тому, что в течение многих веков Франция
была пространством, "раздробленным на мельчайшие ячейки... совершенно никак
не организованным, где участки территории просто-напросто располагались
один рядом с другим"234. "Совокупность
микрокосмов, способных при необходимости долгое время существовать автономно"235.
"Мы видим мозаику мелких "краев", деревень и городов, которые обладают
некоторой независимостью, даже если все вместе входят в одно политическое
и религиозное целое... Относительная культурная самостоятельность народных
масс... необходима для того, чтобы каждая община, сельская или городская,
жила сплоченно, чтобы каждый индивид имел связные представления о мире,
чтобы люди могли противостоять жизненным тяготам"236.
В каждом из этих узких мирков социальные связи, само собой разумеется,
весьма тесны. Жак Дюпакье совершенно справедливо замечает: "Таким образом,
почти каждый француз [в прошлом] мог запросто назвать по имени всякого
встречного. Земляки виделись в церкви, на вечеринках, на свадьбах, участвовали
в уличных концертах и уличных скандалах. Они помогали друг другу и друг
за другом следили. Брачные, кровные, дружеские узы, равно как и застарелая
вражда, густой сетью опутывали деревни. Деревенская Франция так и осталась
бы набором не связанных одна с другой молекул, если бы не три потребности,
заставлявшие наших крестьян вспоминать, что мир не кончается за околицей
родной деревни: во-первых, крестьяне нуждались в деньгах, чтобы платить
налоги и арендную плату; во-вторых, население увеличивалось, появлялись
лишние рты и лишние рабочие руки, вследствие чего молодежь начинала искать
себе применения на стороне; в-третьих, юношам приходилось брать невест
со стороны, чтобы не жениться на собственных кузинах", за чем бдительно
следила Церковь, неохотно дававшая разрешения на подобные браки237
Впрочем, в большинстве своем крестьяне предпочитают оставаться дома, с
теми, кого они любят, терпят или даже ненавидят, но все-таки знают. Показательна
реакция такого прирожденного деревенского жителя, каким был отец Ретифа
де ла Бретонна. Париж обескураживает его. "Ох, сколько тут народу! - восклицает
он. И добавляет: - Людей столько, что никто ни с кем не знаком, никто не
знает своих соседей, даже тех, кто живет в том же доме"238.
Ту же дробность, mutatis mutandis2*, вы
встретите повсюду в Европе, от швейцарских кантонов до Испании, от Англии
до Германии и Италии. Пизанское contado3*
- область, разнородная по преимуществу239,
так же обстоит дело с цепью мелких "краев", окружающих озеро Гард, описанием
которых мы обязаны Джованни Зельдину - историку, превыше всего ставящему
точность и внимательно всматривающемуся в жизнь каждого из этих поселений,
которую обычно заслоняет чересчур прославленная история Венеции240.
Зельдин даже употребляет в этой связи термин "история по вертикали", как
если бы в глубины прошлого уходили некие колодцы, которые историк и должен
исследовать.
Разнообразие и история.Итак, разнообразие - непосредственное следствие
безграничности пространства, благодаря которой местные особенности, возникшие
в глубокой древности, дожили до наших дней. Многовековое же это разнообразие,
в свою очередь, оказало воздействие на историю Франции. В самом деле, я
свято верю, что старинная раздробленность страны, представлявшей собой
сумму изолированных одна от другой местностей, благоприятствовала всякому,
кто пытался подчинить себе всю эту страну или ряд ее областей. Господствующая
суперструктура растет, распространяется вширь так стремительно именно оттого,
что не встречает серьезных препятствий, достойного сопротивления. Против
монархии, присоединяющей к себе все новые и новые земли, восставала всякий
раз самое большее одна провинция, да и та не целиком; короли сражались
по очереди с разными противниками, сначала на одной территории, а уж затем
на другой... Сходным образом во время Революции мятеж жирондистов (1793),
хотя и вспыхнул во многих департаментах, затронул все их очень неглубоко;
народные массы остались равнодушны к этому восстанию; север и восток, где
стояли армии, хранили спокойствие. Разжиганию во Франции политических,
социальных и религиозных распрей способствовало не столько разнообразие
само по себе, сколько равнодушие, бездеятельность краев и провинций.
Всякая нация расколота и тем живет. Но Франция подтверждает это правило,
пожалуй, даже чересчур наглядно: здесь протестанты борются с католиками,
янсенисты - с иезуитами, синие - с красными, республиканцы - с роялистами,
правые - с левыми, дрейфусары - с антидрейфусарами, коллаборационисты -
с участниками Сопротивления... Тяга к раздробленности у французов в крови;
единство Франции - только оболочка, суперструктура, вызов. Разнообразие
ведет к неслаженности. Даже сегодня, замечает современный литератор, "Франция
живет не синхронно; представьте себе коня, у которого каждая нога двигалась
бы в своем темпе; на такого коня и похожа Франция"241.
Мне нравится этот образ - гиперболизированный, не совсем точный, но и не
совсем лживый. Несчастье в том, что все различия - физические, культурные,
религиозные, политические, экономические, социальные - накладываются одно
на другое и порождают непонимание, вражду, ссоры, подозрительность, распри,
гражданские войны, которые разгораются ярким пламенем, а затем затухают
- но лишь для того, чтобы при первом же порыве ветра вспыхнуть вновь. С
точки зрения историка, "призвание Франции... не просто войны, но войны
гражданские. Кроме как в 1914 году, она никогда не вела другой войны, которая
заслуживала бы название отечественной... Всякий вооруженный конфликт, в
который вступала нация, более всего гордящаяся своей бранной славой, в
той или иной степени замешан на гражданской войне. Так было не только в
1939-1945 годах, но и во времена революции и Империи, в эпоху Жанны д'Арк
и бургиньонов4*, Генриха IV, Лиги и кардинала
Ришелье. Даже в 1870 году нашлась партия, которая тайно или явно, но желала
поражения тем, кто правил страной"242.
Следует ли в таком случае согласиться с крайним суждением Мишле: "Сама
ее [физической Франции] материя, склонная к бесконечному разъединению,
порождает разлад и раздор"243?
Следует ли разделить страшное - если верное - мнение Жюльена Бенда, называвшего
историю Франции "бесконечным делом Дрейфуса"? Следует ли признать, что
Франции, испокон веков не спешившей с объединением своих территорий и населяющих
их народов, война внутри страны куда более понятна, чем война на земле
противника,- как доказывал мне однажды вечером Жан Геэнно, живо возражая
против моих попыток защитить позицию Пеги в 1914 году? "Эта война [1914-1918
годов],- писал Геэнио впоследствии,- меня нисколько не касалась". Судьба
забросила Геэнио на фронт, но он никогда не мог "поверить до конца, всем
сердцем", что это "его война"244.
Признаюсь, что меня мое прошлое не располагает к приятию подобных взглядов.
Лично я плохо понимаю смысл гражданской войны. Быть может, дело в том,
что, в отличие от Жана Геэнно, бретонца, ставящего "отечество" выше "нации",
я, уроженец востока, чувствую себя уютнее в единой Франции, ибо сознаю,
что от этого единства и от того, насколько бдительно оно охраняется, зависит
моя свобода. Я не оправдываюсь. Я просто рассказываю, из какого личного
и наследственного опыта вытекает моя позиция.
Безусловно, именно этот мой опыт объясняет мое отношение к тесту, который
я сейчас процитирую. Всякий раз, когда я перечитываю его, он волнует меня
и причиняет мне боль, хотя написан протестантом Франсуа де Ла Ну, человеком
беспримерной доброты и храбрости, очень давно, в XVI столетии.
Дело происходит в июне 1562 года: королева Екатерина Медичи, наваррский
король и принц де Конде устраивают встречу, "свидание" католиков и протестантов
в Тури, на плато Бос. Два войска, возглавляемые одно маршалом д'Анвилем,
другое - графом де Ларошфуко, оба составленные "из превосходнейших бойцов
и людей по большей части весьма знатных", разбивают лагерь друг против
друга, на расстоянии восьмисот шагов. "И вот, простояв этак с полчаса,
ощутили они страстное желание увидеть кто своего брата, кто своего дядю,
кто кузена, кто друга или старого товарища и испросили на то дозволения
у командиров, кои дозволение сие дали весьма неохотно, ибо запрещено было
людям из противных партий сходиться близко во избежание склок и ссор. Но
ссор не случилось вовсе, случились же приветствия и объятия, поелику не
могли люди, коих связывали прежде узы чести или родства, воздержаться от
изъявления дружества тем, у кого нынче другие знаки различия, ибо свита
короля наваррского245 носила плащи
малинового бархата с красной перевязью, а у свиты принца де Конде и плащи
и перевязи были белые. Католики, почитавшие всех, кто принял иную веру,
погибшими, убеждали реформатов подумать о себе и не упорствовать, ведя
подлую войну против собственных родичей. Те ответствовали, что ненавидят
войну, но знают наверное, что, не возьмись они за оружие, их постигла бы
участь многочисленных их единоверцев, погубленных с неслыханной жестокостью
в разных концах Франции. Одним словом, каждый помышлял о мире и о том,
как склонить к сему власть имущих. Иные из людей, стоящие немного в стороне
и видящие больше прочих, оплакивали распри, раздирающие общество, ибо прозревали
в них источники грядущих бедствий, когда же лишний раз приходило им на
мысль, что, стоит командирам подать сигнал к бою, нынешние ласки тотчас
обернутся кровавыми убийствами, что, когда забрала опустятся, а скорая
ярость затуманит взоры, брат, пожалуй, не помилует брата,- когда все сие
приходило им на мысль, слезы лились у них из глаз. Я был там среди реформатов
и скажу, что в противном лагере нашел я не меньше дюжины друзей, которых
любил, как братьев, да и они любили меня не меньше"246.
19 декабря, полгода спустя, произошла битва при Дре. Враги сошлись лицом
к лицу. "Каждый стоял твердо,- говорит тот же Франсуа де Ла Ну,- ибо знал,
что имеет дело не с испанцами, англичанами или итальянцами, но с французами,
иначе сказать, с мужами храбрейшими, средь коих есть его соратники, родичи
и друзья, и скоро предстоит ему вступить с ними в смертный бой, что внушало
ужас, но не ослабляло отваги. Так стояли два войска одно против другого,
пока не тронулись с места и не схватились насмерть"247.
Разве этот драматический текст нельзя безо всякого труда применить к
другим эпохам, разве не напоминает он о многих других, столь же тягостных
эпизодах нашего прошлого? Чтобы не говорить о событиях современных, приведу
слова одного старого дворянина, который в преддверии революции предрекал
ее трагический исход бывшему пажу Марии Антуанетты Александру де Тилли.
Тот не верил мрачным предсказаниям, и тогда старик воскликнул: "Сударь,
мы нация, обреченная на трагедии..."248
А что мсе сегодня? Неслыханный рост скоростей запер, замуровал огромную
и раздробленную Францию прошлых веков в "шестиугольник", с каждым днем
становящийся все теснее. Пока Франция еще не добилась успеха - настоящего
успеха - в рамках Общего рынка, в рамках Европы. С распадом колониальной
империи (1962) она утратила свое сверхпространство, отсюда - ностальгия
стратегов, лишившихся возможности размещать самолеты на просторах Чада,
в самом центре огромного африканского континента.
А ситуация между тем продолжает меняться самым стремительным образом:
за полтора часа можно долететь от Парижа до Алжира и сесть на том аэродроме
Мэзон-Бланш, куда почти полвека назад, когда он был совсем крошечным, я
приземлился на борту столь же крошечного самолета, который развивал грандиозную
скорость - 200 километров в час - и, чтобы опуститься пониже, ловко клонился
сначала на одно крыло, а затем - на другое... Сегодня, когда летишь из
Парижа в Женеву, не проходит и часа, как из-за гор Юра выплывает, выплескивается
Женевское озеро, а за ним тянутся Альпы и высится Монблан. За один час
десять минут вы переноситесь из Парижа в Перпиньян, где вдыхаете воздух
и ароматы другого континента... Быть может, французы, еще до последней
мировой войны бывшие жуткими домоседами, нынче едва ли не все поголовно
пустились странствовать по свету именно оттого, что родное пространство
сделалось им тесно?
Сегодня, 8 февраля 1981 года, я пишу эти строки, а радиоприемник, работающий
на моем столе, передает, словно мне наперекор, репортаж о пастухе из Лозера
и его стаде; до меня доносятся причудливая музыка, звон колокольчиков,
собачий лай, крики погонщика и топот удаляющегося стада. И все это со старинной
неспешностью. Значит, и по сей день разные части Франции живут в разном
темпе. Самая большая скорость, как она ни великолепна, как она ни грозна,
это еще не все. Какое же это удовольствие - отправиться одному в горы и
вновь погрузиться во время и пространство вчерашнего дня, о которых мне
напомнил пастух со склонов горы Лозер!
1* Мундкох - придворный служитель, заведующий кухней.
(Ред,)
2* с соответствующими изменениями (лат.).
3* пригородная местность (ит.).
4* Бургиньоны - сторонники герцога Бургундского, выступавшие
во время Столетней войны против арманьяков - сторонников герцога Орлеанского.
(Ред.)
|
