Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

КНИГА ВТОРАЯ. Люди и вещи.

Часть 2. "Крестьянская экономика" до начала XX века

К оглавлению

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СУПЕРСТРУКТУРЫ

IV

Tорговля: постоянный источник движения

Если судить по множеству исследований, посвященных и посвящаемых торговле, можно прийти к выводу, что во Франции - да и в дру- гих странах - она является наиболее развитой из всех форм хозяйственной деятельности. Вывод этот, впрочем, опровергают имеющиеся в нашем распоряжении цифры. В 1837 году, в царствование Луи Филиппа, согласно подсчетам барона Дюпена, то, что мы сегодня назвали бы валовым национальным продуктом Франции, равнялось 10,5 миллиардам франков; из них 6 миллиардов приходились на сельское хозяйство, 3 - на промышленность, полтора - на торговлю⁹¹⁷. Цифры эти расставляют все по местам. С другой стороны, в XIX веке торговля развивалась гораздо быстрее, чем два других сектора экономики, предопределяя постоянный подъем хозяйства. Пожалуй, можно было бы даже сказать, что она развивалась быстрее всех, если бы не банки. Впрочем, разве в конечном счете банковская деятельность это не торговля деньгами? Около 1870 года, констатирует Леонс де Лавернь, "общественное благосостояние выросло сравнительно с 1815 годом {...] причем подчас этот рост совершался благодаря стремительным, великолепным рывкам вперед. Объем внешней торговли увеличился в пять раз, промышленности - в четыре раза, а продукция сельского хозяйства, вообще более инертного, увеличилась почти вдвое"⁹¹⁸. Замечу, что в этой неравномерности, в том, что промышленность развивается быстрее, чем сельское хозяйство, а торговля быстрее, чем промышленность, нет ничего нового. Согласно Пьеру Шоню, с конца XVII века до 1800 года доход, приносимый европейским сельским хозяйством, увеличился в полтора раза, промышленностью - в три раза, а доход от торговли - в 10, а то и в 20 раз; налицо настоящий торговый взрыв⁹¹⁹.

Причин к тому имелось немало. Вспомним закон Уильяма Петти (1623-1687), первого из английских "арифметиков", заключающийся в том, что "промышленность приносит больше, чем сельское хозяйство, а торговля - больше, чем промышленность"⁹²⁰. Конечно, выгода - фактор очень важный. Многое - больше, чем обычно полагают,- зависит и от разделения труда: оно создает и разграничивает уровни, придавая одним больший, а другим меньший вес. Более того, возможно, что само разделение труда порождается разницей в темпах развития разных областей хозяйства. Наконец, большую роль играет и численность людей, занятых в этих разных областях: крестьян в стране гораздо больше, чем ремесленников, а ремесленников - больше, чем купцов и их помощников; эти последние, в свою очередь, куда более многочисленны, чем банкиры, число которых всегда весьма невелико. Вероятно, темпы экономического прогресса обратно пропорциональны числу людей, силами которых этот прогресс совершается.

Как бы там ни было, торговля развивается быстрее всех; она идет впереди, увлекает другие сферы за собой, подчиняет их себе. Я подробно говорил об этом, когда рассказывал о Verlagssystem, и скажу еще раз в конце этой долгой главы, где речь пойдет о торговом - или, как я предпочитаю его называть,- купеческом капитализме. Теперь же я хотел бы лишь заметить походя, что промышленность - она больше других, но не она одна- находится под сильным влиянием торговли. Если усовершенствование ее безусловно зависит от технических нововведений- этих сломов, разрывов, революционных переворотов,- то не в меньшей мере оно зависит от нововведений торговых. Примеров здесь хоть отбавляй, и каждый из них служит неопровержимым доказательством этой мысли.

Возьмем хотя бы тонкое сукно: во Франции его начинают производить в XVII веке потому, что мебельщики и, главное, портные, изготовляющие нарядное платье, используют его вместо шелка. Спрос существует и удовлетворяется за счет иностранных сукон. Именно с того, что этот первоначальный рынок прибирают к рукам парижские галантерейщики, начинается подъем мануфактур в Седане, Эльбефе, Лувье... Другой пример, другое доказательство: производство сукон в Лаигедоке в XVII веке (и вплоть до Революции) есть не что иное, как следствие установления торговых связей с далеким Левантом, со Смирной и Константинополем не через Сет (порт, основанный Кольбером в 1666 году), а через такой мощный перевалочный пункт, как Марсель. Поэтому ничего удивительного, что в документах мануфактуры, располагавшейся в Вильневетт-ан-Лангедок, возникают названия марсельских и прованских кораблей, звучащие, как молитвы, обращенные к их святым покровителям: "Святой Иосиф" и "Коронованный Дофин", "Младенец Иисус", "Богоматерь Гаронская", "Богоматерь Доброй Встречи", "Богоматерь Благодатная", "Святой Людовик" и "Град Алеппо"... Есть и другие примеры, о которых я уже писал: полотно из Лаваля пользуется в XVIII веке спросом в испаноязычной Америке; полусукна из Мазаме имеют огромный успех в Канаде...

Даже сельское хозяйство нуждается в покровительстве торговцев. В XVIII веке торговые связи между разными областями Франции делаются более интенсивными - и тотчас же провинции выходят из изоляции и начинают - к собственной выгоде - специализироваться на производстве определенной сельскохозяйственной продукции: Верхний Прованс занимается виноградниками, другие провинции постепенно отказываются от непременного выращивания зерновых культур и делают ставку на животноводство... В Марсель стараниями русского консула Пешье⁹²¹ - при ближайшем рассмотрении оказывающегося негоциантом из местной швейцарской колонии - начинает прибывать из черноморских, еще почти необорудованных портов украинское зерно, и хотя появлению на французском рынке огромного количества русского зерна - что само по себе было новшеством - мы обязаны не одному Пешье, не стоит недооценивать и его роль... Торговля созидает, торговля обладает колдовской силой.

Торговые кадры.

Конечно, в нашей стране торговля не велась с таким размахом, как в итальянских городах, в Голландии, а затем в Англии, но не будем думать, что масштабы у нее были совсем скромные. К торговле причастно множество людей, ибо торговцы бывают самые разные: крупные (так называемые "оптовщики", постепенно превращающиеся в негоциантов) и все остальные. Тюрго полагал - и был совершенно прав,- что мир торговли "начинается с перекупщицы, продающей зелень на рынке, и кончается судовладельцем из Нанта или Кадиса". Бумага, писанная в Руане, дает иное определение: "От самого бедного работника до самого богатого купца"⁹²².

Таким образом, торговый сектор включает в себя сотни ремесел и ролей. В той или иной мере к торговле причастно все население. В XIV веке в Авиньоне и в Конта-Венессен торговлей заняты от 2 до 5 процентов общества безусловно привилегированного. В 1800 году, когда население Франции приближается к 30 миллионам, торговцев здесь имеется в общей сложности миллиона полтора. А в 1825 году, если подсчеты барона Дюпена верны, их число составляет около 10 процентов от всего населения. Тем не менее в 1856 году Жан-Клод Тутен насчитывает всего 1900 000 человек, занятых в различных сферах торговли. Правда, его статистика построена лишь на сведениях о торговле официальной⁹²³.

Итак, на верхушке горстка негоциантов, привыкших к торгам на Бирже. Под ними - более многочисленные купцы среднего достатка с их помощниками и слугами. Еще ниже - мелкие торговцы, люди низкого звания, мелкая сошка⁹²⁴, наконец, бесчисленные ремесленники-лавочники, не говоря уже о скромных поставщиках, обслуживающих городские рынки.

Таких, например, как те торговцы овощами, маслом или птицей, которые еще до рассвета отправляются в путь из парижских пригородов и, полусонные, добираются в своих кабриолетах до центра города. Точно так же обстоит дело в Лионе, где в 1643 году, году смерти Людовика XIII, по рассказам одного путешественника, "продают вразнос все, что только можно продать: пирожки, фрукты, хворост, уголь [древесный], изюм, сельдерей, рыбу, вареный горох, апельсины и проч. Салат и овощи развозят на тележке, громко выхваляя товар. Яблоки и груши продают печеными. Вишней торгуют по столько-то за фунт"⁹²⁵. В Кане "торговлю повседневными вещами ведет множество мелких торговцев, у которых нет лавок (за исключением тех, кто торгуют печеньем, маслом и горшками, впрочем, людей совсем бедных); они во всякую погоду устраиваются на улицах и площадях [...] Повозок у них нет, весь их товар умещается в двух-трех корзинах [...] каждое утро они приходят в город из окрестных деревень"⁹²⁶. Можно ли назвать это нулевым уровнем торговли? Пожалуй, нет - причем по многим причинам. За нулевой уровень, думаю я, надо принять самые элементарные меновые сделки, по принципу услуга за услугу: зерно на муку, молоко на масло или сыр или сало, и так далее. Мы уже видели, как все это происходит в маленьком городке Сент-Антонен.

Следует ли поместить уровнем выше странствующих торговцев, которые перебираются, иногда с собственной повозкой, с ярмарки на ярмарку,- или разносчиков? Первых наверняка да, вторых - скорее всего нет.

Как бы там ни было, бесспорно, что число людей, причастных к торговле, постоянно растет; это естественно ввиду роста населения в целом, появления излишков сельскохозяйственной продукции, увеличения промышленного производства и прогресса транспортных средств.

Свидетельств этого постоянного роста имеется множество. Еще в 1515 году, в конце царствования Людовика XII, Клод де Сессель, епископ Марсельский, позже архиепископ Туринский, писал: "Всяк заделывается торговцем, на одного купца времен Людовика XI [1461-1483] приходится нынче более полусотни, так что теперь в маленьких городишках сыщется их поболее, чем бывало прежде в больших столичных городах"⁹²⁷. Свидетельство ценное, но единичное. В XVII веке ситуация куда более ясная: все европейские города охвачены эпидемией; лавки буквально наводняют их. Согласно старинным правилам, они прилепляются одна к другой в соответствии со своей специализацией, и, выстраиваясь по обе стороны улицы, заполняют целые кварталы. Таков, например. Скобяной ряд, который видят в Париже в декабре 1656 года два голландских путешественника: "замечательно,- говорят они,- что подле кладбища Невинно убиенного [конечно, следует читать: Невинно убиенных ] [...] сидят в своих лавках едва ли не все городские торговцы железным, латунным, медным и жестяным товаром"⁹²⁸.

В XVIII столетии экспансия торговцев лишь усиливается. В 1716 году Потье де ла Этруа сообщает, что "мелочную торговлю ведут нынче не только купцы, но и ремесленники, продающие в лавках - сами или с помощью жен - свои изделия. Люди эти, торгующие в розницу, составляют, должно быть, большую часть населения"⁹²⁹. Среди их товара попадаются также изделия других мастеров.

Новые успехи одерживает торговля в XIX веке, когда после падения Наполеона во Франции воцаряется мир. В 1817 году некий ворчливый житель Лиможа выказывает по этому поводу величайшее возмущение: "Большая часть наших сограждан занялась торговлей, ибо на ней можно много заработать, не прикладая рук. Приказчики, слуги, поденщики - все пооткрывали лавки. Нынче в Лиможе имеется [на десяток тысяч жителей] 25 суконщиков, 76 бакалейщиков, 97 галантерейщиков, 41 фабрикант, 14 ювелиров, 18 торговцев скобяным товаром, 5 контор по найму дилижансов, 23 кафе и 85 кабачков"⁹³⁰.

Мы располагаем сходной информацией - нередко весьма спорной - для Гренобля в 1725 году⁹³¹ или Савойи около 1789 года⁹³². Так, мы знаем, какой процент глав семейств жили "оседлой" торговлей в некоторых городах: в Клюзе их было 12,5 процента, в Тононе - 8,5, в Эвиане- 7, в Экс-ле-Бене- 6,1, в Бонвиле- 3,5; в Аннеси- 15, в Гренобле - 12, а в Шамбери 12-15 процентов. Что из этого следует? Что оседлая торговля более развита в крупных городах, чем в городках (которые, со своей стороны, более тесно связаны с торговлей ярмарочной)? Это можно было предвидеть. Чего предвидеть было нельзя, так это общего процента людей, занятых торговлей в городах, городках и деревнях, равно как и скорости, с которой совершается несомненный рост торгового сектора.

Если в начале разговора об истории торговли в нашей стране я подчеркиваю эти детали, которые сами по себе достаточно очевидны, то лишь потому, что о них часто забывают специалисты по статистике, завороженные картиной, какую представляет разветвленная сеть крупной внешней торговли. Между тем эта суперструктура, безусловно весьма важная, является лишь малой частью торговой реальности.

Внутренняя торговля имеет куда большее значение и приносит куда больший доход, чем крупная торговля, обращенная вовне.

Морис Блок, один из первых наших статистиков, настаивал на этой диспропорции национального масштаба еще в 1875 году. "Внутренняя торговля,- объяснял он,- о которой люди обычно имеют весьма неточное представление, включает в обширную сферу своего воздействия все сделки, какие только заключают между собой жители одной страны. Операции эти по своему объему значительно превышают операции, совершаемые в рамках торговли внешней,- превышают даже не в десять, а скорее всего в двадцать раз. В том, насколько различны эти два вида торговли, легко убедиться, если учесть, что внешняя торговля служит лишь для пополнения продовольственных запасов страны или для избавления от излишков производимой продукции. Вспомните, с другой стороны, какое огромное количество сделок ежегодно заключают между собой 36 миллионов жителей Франции; вспомните, что нет, пожалуй, такого продукта труда, который перед тем, как быть использованным потребителем, не прошел бы через руки двух-трех посредников и, таким образом, не принял бы участие в нескольких коммерческих сделках; вспомните, что к этим актам купли-продажи, совершаемым с предметами материальными, добавляются сделки банковские и кредитные, неразрывно связанные с торговлей,- и вы не сможете не признать, что не будет преувеличением оценить годовой оборот внутренней торговли в 35-40 миллиардов, иначе говоря - в среднем в тысячу франков на одного человека"⁹³³.

О мощи внутренней торговли свидетельствуют и другие факторы. Ее роль в экспорте. Ее роль в получении сырья, необходимого для промышленности и жизни нации. А также в неменьшей степени, если говорить об эпохе, когда производил свои подсчеты Морис Блок,- рост оборота внутренней торговли и выручаемой от нее прибыли. Даже во времена Вольтера легкомысленная "Лавка редкостей" приносила весьма солидный доход. А в середине XIX века настала пора крупных магазинов: в 1850 году открывается "Феликс Потен"⁹³⁴, в 1852 году - "Дешевый магазин" ("Bon marche"), в 1855 году- "Лувр", в 1869 году - "Самаритянка"... В результате доходы иных "оседлых" торговцев оказываются сравнимыми с доходами негоциантов.

Вернемся, однако, к 35-40 миллиардам - этой суммой Морис Блок оценивает годовой оборот внутренней торговли, признаваясь, впрочем, что никакого средства проверить правильность своего утверждения он не знает. Какой бы рискованной и спорной ни казалась эта цифра, пояснения к ней могут быть небесполезны. Отметьте, прежде всего, что в данном случае, согласно предписаниям Тюрго, учитываются "сделки любого свойства", от тех, которые совершают разносчики, до тех, какие совершаются на рынках, на ярмарках, в лавках. С другой стороны, многие товары меняют владельцев до десяти раз, и, следовательно, учитываются несколько раз - при продаже, при покупке, при перепродаже, не говоря уже о кредитных сделках, выдаче векселей и билетов на предъявителя - все это также включается в понятие "оборот внутренней торговли". Неудивительно, что эта цифра превышает весь физический продукт Франции, стоимость которого равнялась в ту пору 25 миллиардам. Что же касается внешней торговли, как импорта, так и экспорта, то ее оборот в 1872 году оценивался всего в 7,83 миллиарда (не считая реэкспорта, составлявшего примерно четверть этой суммы)⁹³⁵.

8 миллиардов против 35: эти пропорции соответствуют оценкам некоторых английских историков⁹³⁶, считавших внутреннюю торговлю их страны в четыре-пять раз более развитой, чем внешнюю. От этого до изображения ее одним из главных двигателей промышленной революции был один шаг - который они и сделали. Разве Дефо не прославлял еще прежде них, в начале XVIII века, плодотворность разделения коммерческих операций между многими посредниками, чьи мелкие барыши образуют в конечном счете большую сумму, обогащающую национальный рынок?

Множество мелких барышей - это и есть отличительная черта внутренней торговли. А что же торговля внешняя? Аббат Гальяни точно подметил разницу между незначительными и ежедневными доходами от огромной по объему торговли зерном внутри страны (осуществляемой бесчисленными торговцами) и прибылью негоцианта, который берется за такую торговлю только в случае неурожая, спекулируя на разнице цен в мировом масштабе. Даже при малом объеме продажи эта прибыль, если она сосредоточивается в руках одного-единственного экспортера, может быть огромной: так, фирма Ксименесов в 1591 году выручила 300 процентов⁹³⁷.

Именно по этому признаку следует сравнивать торговлю внутри страны и за ее пределами, как и поступил Мишель Морино в своей блестящей статье⁹³⁸. Известно, что в XVIII веке, судя по торговым балансам, "торговля с американскими колониями всегда, за исключением военного времени, была для Франции очень невыгодна"⁹³⁹. Например, в 1750 году на 62 миллиона импорта приходилось более 27 миллионов экспорта⁹⁴⁰. Меж тем ни для кого не секрет, что эта торговля, объем которой в течение XVIII столетия утроился, учетверился, заложила основы постоянно возраставшего процветания наших атлантических портов. Разъяснить этот парадокс помогает документ 1729 года- точные счета плавания корабля из Бордо в Сан-Доминго и обратно. Отплыл корабль, имея на борту товаров на сумму 37149 ливров, назад привез товаров на сумму 92 895 ливров, иначе говоря, согласно подсчетам торгового баланса, с дефицитом в 55 746 ливров. Однако для негоцианта никакого дефицита тут не было. Груз, с которым корабль отправился в путь (вино, водка, мука, солонина, масло, сальные свечи, стекло), был продан в Леогане по цене, в два с лишним раза превышавшей исходную,- за 81678 ливров. Груз, с которым корабль отплыл (индиго, сахар, дубленая кожа), был куплен за 78 603 ливра, а в Бордо продан за 92 895 ливров. С учетом всех дорожных расходов, включая амортизацию корабля, прибыль составляет 35,6 процента. Примерно такой же процент приносили в среднем все торговые операции с Антильскими островами- для регулярных, а не спекулятивных сделок результат весьма значительный. Вобан считал, что в среднем торговые сделки приносят не более 10 процентов.

Таким образом, я подхожу к занимающему меня вопросу. Дело не в том, чтобы вывести численное соотношение между внутренней и внешней торговлей - это мне не по силам. Дело и не в том, чтобы согласить ся с английскими историками, которые - возможно, совершенно справедливо - считают внутреннюю торговлю двигателем промышленной революции у них в стране,- или же опровергнуть их (что касается нашей страны, то у меня еще будет случай показать, что главным источником нашей индустриализации как раз и был наш внутренний рынок). Меня интересует другое: в становлении капитализма, который одушевляет, формирует, подчиняет себе этот процесс индустриализации и сам взрастает с его помощью, главенствующую, определяющую роль играет, как это ни парадоксально, именно внешняя торговля, хотя общий объем ее сравнительно невелик. Вот что требует пояснения - или даже пояснений. Н здесь наше внимание неминуемо привлекают негоцианты.

Негоцианты и торговля с дальними странами.

Негоцианты, бесспорно, отличаются от прочих торговцев; эти последние торгуют в своей лавке, куда к ним приходит постоянный клиент со своими потребностями; первые же владеют складами, где товары накапливаются, и покидают их лишь "под парусом", когда необходимо продать большую партию. Майфер, купец из Реймса, современник Ришелье и Людовика XIII, вспоминает годы своего ученичества, сначала в услужении "у торговца враздроб", затем последовательно у двух торговцев "при складах". Именно у второго из них, торговавшего с Италией, Майфер "увидел, что тут можно ковать деньги и что оптовщина вещь приманчивая и благородная, не то что мелочная торговля, где ты связан по рукам и ногам и обязан всякому угождать"⁹⁴¹.

Но для того чтобы стать негоциантом, недостаточно иметь, состояние самому; нужно иметь богатых родственников, которые смогут поддержать тебя в трудную минуту. Сколько соблазнов, сколько опасностей, сколько надежд! Уходят деньги так скоро, а возвращаются так неспешно! Во всяком балансе рядом с долгами активными соседствуют долги невозвратимые. Все торговые дома подвержены этому риску. Начать дело, взять взаймы, пережить трудную пору, уберечься от постыдного банкротства - для всего этого необходимо иметь надежный тыл - семью. Или других торговцев, образующих вместе с тобою коммандитное товарищество (позже - акционерное общество)⁹⁴². Кажется, что быть богатым в одиночку невозможно.

Другое условие: негоциантом, крупным торговцем становится лишь тот, кто ведет торговлю с дальними странами, кто не ограничивает свою деятельность пределами родного королевства. Торговля с дальними странами- торговля по морю. Это прекрасно понимают литераторы: "Бальзак и Александр Дюма единодушны: банкир [негоциант], будь то ростовщик из "Венецианского купца" или судовладелец из "Графа Монте-Кристо", всегда ожидает прибытия в порт корабля с грузом - залогом богатства и благополучия"⁹⁴³. Богатый груз, богатый товар - это перец, пряности, наркотики, благодаря которым в течение столетий сколачивались состояния в Леванте. Это также драгоценный шафран, сахар, роскошные ткани. "Фунт шафрана стоил около 1500 года столько же, сколько лошадь. Фунт сахара (доставлявшийся в ту пору с Кипра),- столько же, сколько три молочных поросенка"⁹⁴⁴. В XIII веке "30 метров фламандского сукна продавались в Марселе по цене, в два-четыре раза превышавшей цену сарацинской рабыни"⁹⁴⁵. Все это "заставляет нас задуматься о духе времени, о цене человеческой жизни, а также о необычайной дороговизне нидерландских тканей и немалых барышах, которые они могли приносить фабрикантам и негоциантам"⁹⁴⁶. Mutatis mutandis, тем же правилам подчиняется "торговля с островами" в XVIII столетии, а также сделки с обитателями Нового Света и Дальнего Востока.

Кроме того, не надо сбрасывать со счетов и удачу, счастливые случаи, которых надо не упускать. Возьмем, к примеру, жителей Сен-Мало, которые в конце XVII и в начале XVIII века ухитрились на какое-то время стать главными в Европе поставщиками серебра - в виде монет или слитков,- добытого в Чили или Перу - конечных пунктах бесконечных плаваний по Южному морю"^1*. Прибыль их достигала 800 процентов⁹⁴⁷ Или другой пример - те купцы, которым время от времени удавалось войти в какой-нибудь русский порт с предметами роскоши на борту. Всякий такой случай - верный шанс лишить русских покоя и заставить их выложить "миллионы рублей". Царское правительство, покровительствовавшее недавно созданным русским мануфактурам, прилагало все усилия к тому, чтобы не допускать в свои портовые города "эти галантерейные товары, сходственные с предметами роскоши"⁹⁴⁸, но игра, вне всякого сомнения, стоила свеч.

Еще больше опасностей сулила в XVIII веке торговля неграми; впрочем, барыши здесь с лихвой окупали риск: 300 процентов в 1782 году,- правда, в условиях исключительных, во время Войны за независимость Соединенных Штатов. Обычные же барыши на этом поприще в течение XVIII столетия исчислялись 50, 63, 80 процентами⁹⁴⁹. Конечно, торговля эта была, как говорил в 1763 году нантский судовладелец Дегер, "делом рисковым и неспокойным", нередко чреватым потерями, хотя бы оттого, что многие пленники умирали во время плавания⁹⁵⁰. Но одновременно с этим ненадежным товаром корабли непременно везли колониальные продукты - товар исключительно надежный, и это существенно уменьшало степень риска. Ни один из портов на берегу Атлантического океана, от Дюнкерка до Байонны, не остался чужд этому виду торговли⁹⁵¹.

Немецкие историки уже давно показали, что в торговых обменах первенствуют Fernhandel (торговля с дальними странами) и Fernhandler (торговцы с дальними странами). Истина более чем общеизвестная: во всякую эпоху люди всегда знали, что прибыль тем больше, "чем дальше страна, с которой торгуешь по морю"⁹⁵². Отец Матиас де Сен-Жан, любознательный предшественник голландцев, утверждал (в 1646 году), что "самое хорошее и прибыльное дело - торговать чужеземным товаром"⁹⁵³.

В XVIII веке такая торговля имела и другое преимущество - она сообщала торговой буржуазии "независимость от короля"⁹⁵⁴. Иными словами, свободу. Тогда как внутренняя торговля находится под строгим надзором местных властей, которые принимают (или думают, что принимают) все решения, внешняя торговля пересекает границы: стоит кораблю покинуть гавань, как капитан (и торговец) остается на борту единственным и полновластным хозяином. О короле Франции никто и не вспоминает. Торговый совет нимало не заблуждался на этот счет. "Значительнейшая часть торговли, требующая самого пристального внимания,- объясняет он,- та, что совершается за пределами страны. Торговля, что идет внутри, пребывает под надзором правительства и может быть направляема подобающими указами..."

Итак, мы вновь сталкиваемся с противопоставлением внешней торговли торговле внутренней. У Совета сомнений нет: внешняя торговля берет верх над внутренней. Точно так же, как не было их у морского министра Морепа, который 3 октября 1730 года докладывал Людовику XV: "Внешняя торговля доставляет в ваше королевство золото и серебро и приводит в движение торговлю внутреннюю, причем эта последняя процветает лишь в том случае, если подданные ваши получают выгоду от первой"⁹⁵⁵. Что же до эффективного надзора над внешней торговлей, это дело другое. Торговый Совет в процитированной выше бумаге указывает, что он "уже больше года как ничего не слыхал о делах, какие делаются в городах Леванта, а равно и в портах Испании. Нам неведомо, на какую ногу поставлена там торговля"⁹⁵⁶.

Объясняется ли эта свобода тем, что за пределами страны сделки порой заключаются гораздо легче, чем в ее пределах, как это происходит, согласно наблюдениям английского экономиста К. Берилла, в слаборазвитых странах в XX веке?⁹⁵⁷ "Торговля с другими государствами,- пишет он,- для них часто дешевле и легче торговли внутренней; разделение труда между разными странами достижимо скорее, чем между различными районами одной страны". В таком случае возникает вопрос, не могла ли внешняя торговля, которую легче наладить, возникнуть раньше торговли внутренней и, по крайней мере вначале, превзойти ее по общему объему - в опровержение схемы, которую я привел выше. На этом настаивает историк Марчелло Карманьяни, рассматривающий Чили в начале его развития, между 1680 и 1820 годами: "Доходы от внешней торговли были там гораздо выше, чем от всех остальных секторов"⁹⁵⁸ - иначе говоря, от торговли внутренней. Не обстояло ли дело таким же образом и в других еще не европеизировавшихся странах Америки? И если да, то не стоит ли допустить, что и старая Европа на первых этапах своего экономического развития следовала правилам, по каким развивается всякая сколько-нибудь зрелая экономика?

Однако эта гипотеза уводит нас в сторону от главной проблемыведь мы задались целью выяснить, почему и в какой мере торговля с дальними странами становилась источником больших прибылей, огромных состояний, которые и породили капитализм. Выяснить же это необходимо, ибо за последние двадцать- тридцать лет историки, особенно историки французские, предпочитали деяниям элиты факты из жизни больших человеческих сообществ. При этом перец, пряности и заморские похождения отошли на задний план⁹⁵⁹.

Меж тем такой подход грозит искажением перспективы, как доказывает ученый спор, возникший во время защиты диссертации Виторино Магальяйнша Годинью в Сорбоине. Эрнест Лабрусс задал тогда вопрос: можно ли сказать, что в Португалии - небольшом королевстве, где король был главным продавцом перца и пряностей,- объем продажи этого товара превышал объем продажи зерна? Разумеется, нельзя. Но этот отрицательный ответ ничего не решает. В самом деле, торговля зерном, за редкими исключениями⁹⁶⁰, осуществляется, как мы уже сказали, тысячами людей. Прибыль - если она вообще есть - здесь всегда невелика и тотчас растрачивается на повседневные нужды. Напротив, торговля с дальними странами, торговля дорогими товарами приносит прибыли, которые распределяются между горсткой европейских торговцев из Венеции, Генуи, Марселя или, позднее, Амстердама. Это прекрасно понял Поль Адан: "В верховьях, то есть на Востоке, равно как и низовьях, то есть в Западной Европе, торговля дробится, ведется руками множества не слишком богатых купцов; напротив, средиземноморские города (в эпоху процветания Внутреннего моря) представляют собой "узкое место". Здесь вся торговля сосредоточивается в руках небольшого числа купцов, которые контролируют ее всю целиком"⁹⁶¹. Это - превосходство позиции, условие, необходимое для того, чтобы разные направления торговли слились в единую линию, а уж потом разошлись снова. Возьмем банальный случай: торговцы тонкой шерстью из Ле-Мана в начале XVIII века. В эту пору они еще не установили прямых контактов с иностранными рынками, куда поступала большая часть этих тканей. Они продают свой товар крупными партиями на больших ярмарках в Париже, Руане, Лионе, Бордо, Лиможе, Type, пользуясь посредничеством "ярмарочных торговцев". Сами они на ярмарки не ездят, даже на самую близкую, располагающуюся в Гибре, в окрестностях Кана. Разве они и без того не управляют ситуацией? Оставляя за собой покраску и окончательную обработку тканей, они имеют возможность собирать в своих руках всю производимую продукцию, что позволяет им устанавливать цены в верховьях и дает немалые возможности влиять на них в низовьях. В эту пору, около 1710 года, "право по своей воле определять цену на товар почитается душой торговли"⁹⁶². Правом этим будут еще полнее владеть некоторые негоцианты из Ле-Мана, которые, начиная с 1720 году, заведут себе постоянных поверенных в Италии, Испании, Португалии - странах, имеющих прямой выход на колониальные рынки Америки. К 1740 году вся эта интернациональная торговля сосредоточивается в руках дюжины купцов⁹⁶³.

В выигрыше меньшинство.

Нет нужды говорить, что удача улыбается коммерсанту далеко не всегда. Но у него есть преимущество - принадлежность к узкой группе людей. Крупную игру дано вести отнюдь не всем. Иные купцы ввязываются в это дело в пору экономического процветания, но стоит обстановке чуть-чуть ухудшиться, тотчас разоряются. Негоциант же - тот, кто умеет пережить тяжелые времена.

Повторим еще раз, негоцианты - будь то в Венеции или Лиссабоне, в Кадисе, Амстердаме или Лондоне - обычно относительно немногочисленны и знают всех своих коллег. Во Франции вплоть до начала XVIII века их малочисленность кажется даже аномальной. В Кадисе, куда прибывает серебро из Америки и где, благодаря ежедневному поступлению контрабандных товаров, располагается самый большой и самый разветвленный из европейских рынков, в 1703 году ⁹⁶⁴ действуют всего 26 французских купцов, причем все они - комиссионеры, работающие не на самих себя, а на хозяев. Негоциантов, суперторговцев среди них нет.

Годом позже, в 1704 году, Потье де ла Этруа, который позже будет выступать против вобановской "Королевской десятины", высказывает свой пессимистический взгляд на Францию в целом. "У нас,- пишет он,- мало купцов, которые бы торговали сами от себя"⁹⁶⁵. То ли оттого, что они недостаточно смелы, то ли оттого, что недостаточно богаты, большинство из них "остаются приказчиками в услужении у англичан либо у голландцев, в особенности у этих последних, по каковой причине Франция не только не богатеет, а, напротив, беднеет... [Ибо] надобны нам во Франции не приказчики чужестранцев, коих волнует лишь презренная выгода этих самых чужестранцев, а до выгоды державы им и дела нет ... потребны нам настоящие купцы, которые торговали бы от самих себя"⁹⁶⁶. Эта неполноценность, которая впервые обнаружилась отнюдь не в XVIII веке,- тяжелое наследство. Местоположение Франции не слишком удачно, и она не играет главенствующей роли на международном рынке, что приводит к серьезным последствиям. До эпохи Мазарини тон во французском королевстве, как в Лионе, так и в Париже, задают купцы из Италии. Затем на самом важном направлении, по всему побережью Северного моря, Ла-Манша и Атлантики, от Дюнкерка до Байонны, Францию атакуют голландцы. Кольберу от них избавиться не удается. Именно видя их в деле, Жак Савари, автор "Образцового негоцианта" (1675), восклицает, что французским купцам следовало бы "усвоить: лишь дальними странствиями могут они доставить державе величие, а себе богатство"⁹⁶⁷. Из чего можно сделать вывод, что такие странствия и такая торговля пока еще редкость.

Если верить Жаку Мари Монтарану (1701-1782), докладчику и интенданту по торговле с 1744 года, который, следовательно, по долгу службы вынужден был разбираться в делах такого рода, заметное улучшение в этой области происходит лишь после введения в действие системы Лоу. В 1753 году Монтаран высказывает мысль довольно странную: "Старые семена пошли в рост с наступлением мира... До 1720 года Франция знала только купцов; торговля пошла живее - и у нас явились негоцианты"⁹⁶⁸. Послужил ли тому причиной опыт чужестранцев, с которым французы знакомились, беря в плен вражеские торговые суда во время долгой войны за Испанское наследство? Или потрясения, связанные с системой Лоу? Или начало торговли с американскими островами, которой суждено было превратить Бордо, до этой поры пребывавший как бы в полусне, в один из главных торговых портов? А может быть, Монтаран заблуждается и невольно вводит в заблуждение нас?

Ведь, что ни говори, негоцианты во Франции встречались и до 1720 года; взять хотя бы судовладельцев из Сен-Мало. Или богатейших финансистов вроде Самгоэля Бернара или Антуана Кроза, маркиза дю Шателя (к их роли я еще вернусь). В Париже действовали также достаточно крупные оптовые торговцы: об этом свидетельствует, например, история конфликта между галантерейщиками и суконщиками в конце XVII века. Галантерейщиков, имевших привилегию на торговлю любым товаром, при условии, что они не сами его производят, насчитывалось в ту пору, вероятно, тысячи две. Самые богатые из них занимались экспортной торговлей. Суконщиков, специализировавшихся на торговле сукном, было всего человек сорок. Так вот, горстка самых богатых и активных галантерейщиков стала вкладывать деньги в новое, бурно развивающееся производство тонкого сукна и, воспользовавшись этим обстоятельством и своей прочной позицией в торговом мире, решила подчинить себе одновременно и парижский оптовый рынок - главный во Франции,- и продажу сукон за границу. Жалобы торговцев сукном были, по-видимому, приняты во внимание. В 1687 года постановление Государственного Совета подтверждает их привилегию: исключительным правом торговать сукнами в Париже обладают только они. Однако и галантерейщики, которые пожелают, "могут беспошлинно вступить в цех суконщиков. В результате в октябре 1687 года семьдесят галантерейщиков, среди которых Жак Кадо, Риёль де Ламот, Дени Руссо, Франсуа Сельер, Франсуа Миньо, Жильбер Пэньон, избирают этот путь". По правде говоря, это ничего не изменило. "Еще по крайней мере полстолетия почти все производимое во Франции тонкое сукно контролировала горстка парижских негоциантов, обосновавшаяся в крохотном четырехугольнике между Рынком и замком Шатле"⁹⁶⁹.

Подлинными негоциантами были и купцы с улицы Сен-Дени, которые в ту же самую пору организовали производство в Иль-де-Франс драгоценных шелковых с золотой канителью кружев, предназначенных в основном для внешнего рынка, от Гамбурга и Варшавы до Вены и Нюрнберга, от Копенгагена и Стокгольма до Мадрида и Лиссабона, от Севильи до испанской Америки...

Итак, не будем верить на слово ни Потье де ла Этруа, ни Жаку Мари Монтарану: хотя во Франции централизация капиталов шла не так интенсивно, как в могущественных соседних странах, этот процесс коснулся и ее: иначе существование негоциантов было бы невозможно. Другое дело, что их деятельность в Париже протекала не на виду и о ней до сих пор мало что известно. В портовых же городах, переживавших в XVIII веке пору расцвета, негоцианты действовали, постоянно расширяя объем торговли,- подтверждения этой мысли отыскать нетрудно.

Крупная торговля: конкретные примеры.

Достаточно будет привести три таких примера.

Сначала мы поговорим о Марселе, чтобы понять, как велась в Франции классическая торговля с Левантом; затем перенесемся в Сен-Мало и покажем связи тамошних судовладельцев с испанской Америкой между 1702 и 1723 годами; наконец, заглянем в Бордо, чтобы получить представление об удачнейшей торговле с островами- эпизоде не слишком продолжительном, но все-таки более значительном, чем минутная вспышка.

Таким образом, на трех великих примерах я покажу протекание одного и того же процесса: начало цикла, достижение высшей точки, угасание. Выходит, что закон Уолтера Хофмана, касающийся подъемов и спадов промышленности, справедлив и применительно к торговым циклам. Отличаются ли они большей длительностью или большей эфемерностью? История отдельных инициатив грозит ограничить нас пределами короткой протяженности. Но в первую очередь нас будет интересовать роль капиталистов...

Торговля с Левантом уходит корнями в глубокую древность. Она велась от века при участии стран, тянущихся от Сирии до Персидского залива и Ирана, или расположенных на узком Синайском перешейке, соединяя, таким образом, экономики и цивилизации Запада с цивилизациями и экономиками Ближнего Востока. Для этого использовались удобные морские пути, пересекавшие Черное море (древний Поит Эвксинский). Красное море и обширный Индийский океан. Благодаря Леванту Рим открыл для себя перец, пряности, шелк, наркотики... Вне всякого сомнения, в начале Средневековья средиземноморская торговля пережила спад. Спад этот, хотя и не сделался всеобщим, усилился в пору мусульманских завоеваний, когда опустевшее море не бороздили ни христианские, ни мусульманские корабли.

Однако в XI столетии в Европе наступает оживление. С началом крестовых походов итальянские города открывают для себя левантийские порты: перец, пряности, шелк, наркотики начинают поступать на Запад. Европа продолжает традиции Рима и даже расширяет их. Ибо европейцы пристрастятся к перцу и пряностям куда сильнее римлян.

Марсельцы, подобно жителям Монпелье или Нарбонна, очень рано начинают участвовать в торговле этим драгоценным товаром. Тем не менее перец долгое время остается в Марселе величайшей редкостью⁹⁷⁰, "почти такой же, как золото или серебро, ибо он служит меновой единицей и многие сборы уплачиваются перцем". По правде говоря, Марсель на этом празднике жизни выступает скорее в качестве бедного родственника. Он не в силах тягаться с итальянскими городами, которые забрали всю торговлю с Левантом в свои руки. Свое первенство они уступят лишь в XV веке, не выдержав могучего натиска каталонцев.

Что же касается Марселя, который подчинится королю Франции лишь в 1482 году, то его в число привилегиройанных городов введет не Франция; этим он будет обязан не кому иному, как туркам. Турки, новички на левантийской сцене, смешали карты старых партнеров, и, сами того не зная и не желая, способствовали new deal^2*. Их первый триумф, покорение Константинополя в 1453 году и, в еще большей степени, стремительное завоевание Сирии (1515) и Египта (1516) все переменили. Теперь доступ в Левант оказался в руках у оттоманов. Не пускать туда никого значило отказаться от значительных прибылей. Турки, однако, обошлись со старыми хозяевами положения весьма бесцеремонно, зато с их соперниками повели себя довольно милостиво. В 1530 году было основано марсельское - без сомнения, первое,- заведение в Стамбуле. А Франциск I, к великому возмущению христианского мира, надумал заключить союз с султаном.

Оставалось одно препятствие - и немалое: Венеция и ее торговые колонии в Стамбуле, в Алеппо, в Александрии. Только упадок республики Святого Марка, вызванный ее столкновениями с турками, обусловил в конце концов взлет Марселя. Спустя всего два года после ослепительной победы при Лепанто, для которой она сделала так много, Венеция капитулирует перед Великим Султаном (мирный договор 1573 года). Марсель, уже успевший добиться серьезных успехов за то время, пока длился конфликт (1569-1573), тотчас завладевает положением; начиная с 1573 года в левантийских городах создаются именем Марселя и французского короля многочисленные консульства. Первые капитуляции были подписаны султаном Мехметом III в 1597 году; посол Христианнейшего Короля, граф де Брев, подписал вторые в 1604 году; маркиз де Нуантель подписал третьи, упрочивавшие положение марсельцев, в 1673 году, в правление султана Мехмета IV ⁹⁷¹

Марсельцы вступили в игру в самый благоприятный момент, именно тогда, когда пряности и перец начали постепенно возвращаться в Левант. В самом деле, благодаря португальским открытиям - в 1498 году Васко да Гама обогнул мыс Доброй Надежды - большая часть азиатского перца и пряностей стала направляться в сторону Атлантического побережья, в Лиссабон, а позже в Антверпен. Тем не менее испанское серебро, активно перевозившееся по Средиземному морю в направлении Генуи, способствовало возрождению после 1570 г. крупной средиземноморской торговли⁹⁷². Постепенно торговля возрождается на прежних основаниях: Азия поставляет растительные продукты, пряности, перец, красящие вещества, соду, наркотики, тюки шелка, хлопок-сырец... Поставляет также- в виде исключения, подтверждающего правило,- хлопчатые ткани, не уступающие индийским; производят их в основном в Алеппо. Европа взамен предоставляет высококачественный текстиль и серебряные монеты, которые Восток переплавляет в свои собственные. Итак, с одной стороны - продукты натуральные, с другой - произведения промышленные... Вместе с благосостоянием Марселя вплоть до XVIII века будут разрастаться суконные мануфактуры Лангедока. Конечно, возобновление торговли с Левантом на Средиземном море начиная с 1579 г. привлекает англичан, начиная с 1612 г.- голландцев; те и другие представляют собой активных, воинственных конкурентов, при случае не гнушающихся и пиратства. Впрочем, в Леванте находится место для всех западных торговцев.

В Марсель стекаются капиталы из других городов: Моппелье, Лиона, Генуи и даже Парижа. Порт полон кораблей, полон товаров, которые переправляются как в другие средиземноморские города, так и вверх по Роне, вплоть до Лиона. Ничего удивительного в том, что импорт товаров из Леванта концентрируется начиная с 1563 г., а очень возможно, и с более раннего времени в руках "дюжины крупных торговцев... [В 1578 г.] самые известные из них, Асканио Ронкаль, Пьер Альбертас, Мартен и Жан Кове, владеют оборотным капиталом в 50 000 экю. Они посылают в Триполи (Сирия) три галиона и две барки; в Александрию (Египет) два галиона и шесть барок, на [остров] Хиос одну барку, в общей сложности 14 судов"⁹⁷³. Такое благоденствие продолжается в XVII веке до 1650-х гг. В 1614 г. из 585 кораблей, отплывающих из Марселя, 67 направляются в Левант, "среди них же 48 больших судов, две полакры^2*, два галиона, 15 барок". 26 кораблей прибывает в Александрию, еще 26 - в Сирию, 15 - в "греческие" края (Хиос, Константинополь, Смирна, Закинф)... В 1618 г. 23 корабля направляются в Сирию, 7 - в Египет, 10- в греческие порты...

Некоторые изменения происходят, но из года в год связь с Левантом остается приоритетней. Из сотни кораблей, ежегодно отплывающих из Марселя и возвращающихся туда, лишь десятки плывут на восток, зачастую налегке, имея на борту только несколько мешков испанских "восьмерных" реалов, но зато возвращаются они оттуда с богатыми грузами, сохраняющими за Левантом главенство в делах и прибылях. В этом случае мы опять-таки видим, что основная масса товаров проходит через несколько торговых домов, более крупных, чем остальные⁹⁷⁴.

Около 1650 г., а может быть, немного раньше, в торговле с Левантом происходят крупные изменения. Ни перец, ни другие пряности не перестают прибывать в Европу- еще в 1712 г., как указывает Жак Савари, они отправляются из Каира⁹⁷⁵, но их роль делается гораздо более скромной. Вскоре они становятся почти незаметны на фоне кофе, которое перевозится в средиземноморские порты через Египет, на фоне шелка, шерсти, кож, а главное, хлопка-сырца или хлопчатобумажной пряжи. Спустя столетие после Васко да Гамы, около 1595 г., дорогу мимо мыса Доброй Надежды вновь открывают голландцы, которые очень скоро монополизируют торговлю тонкими пряностями, доставляемыми из Индонезии и Филиппин, с островов Сулавеси и Борнео.

Атлантике в который раз, но куда более ощутимо удалось обойти Левант и Внутреннее море. Еще серьезнее было другое обстоятельство: Европа прощалась - в разных странах более или менее решительно - с ярко выраженным пристрастием, которому хранила верность почти пять веков подряд,- пристрастием к употреблению пряностей. Объяснялась ли эта тяга к пряностям тем, что, как считает Франке Борланди, западный человек, потребитель мяса, с трудом поддававшегося хранению, был готов к тому, что оно может оказаться слегка протухшим и на всякий случай спешил сдобрить его пряностями? Как бы там ни было, этот весьма древний цикл близился к концу или по крайней мере к временной остановке.

Тем временем начинался другой цикл. Турецкая империя все сильнее расширяет торговлю с христианами, и те, завязав с ней связи, постепенно ее колонизируют. Так начинается упадок "больного человека", хотя на полях сражений его армия - если не флот - выглядят еще вполне боеспособно. Судьба турецкой империи, съеденной заживо, отчасти напоминает историю Византии, которую некогда, в эпоху крестовых походов, сожрала Венеция. Знак времени: пряности, сахар и кофе с островов после 1750 г. все более широким потоком текут из Атлантики в сторону Леванта⁹⁷⁶. Они движутся в направлении, противоположном прежнему.

В этой погоне за добычей принимает участие и Марсель: каждый год оттуда отправляют в Турцию огромный forcing^4* - бесчисленные мешки пиастров, а также сукна. Даже в XVIII веке, когда Марсель сделается "мировым" портом, связанным с Индией, Китаем, Черной Африкой, Америкой, торговля с Левантом останется для него одним из главных источников дохода. К этому времени Марсель укрепит свое влияние во множестве городов: Кавале на фракийском побережье, Салониках, переживавших в XVIII веке пору своего расцвета, портах на побережье Эгейского моря, на побережье Албании и на Кипре, городе Ханье на острове Кандия и Модоне в Морее, наконец, в Смирне, древней и всегда живой гавани, ставшей центром левантийской торговли, который, таким образом, переместился к северу - быть может, для того, чтобы приблизиться к центру империи? Марсель подчинил себе и так называемые "караваны", иначе говоря, каботажное плавание вдоль турецкого берега Средиземного моря; после того, как венецианцев в результате постоянных войн с султаном от этой деятельности отстранили, ею занимались исключительно моряки из Марселя. С учетом каботажных судов марсельцы отправляли на восток до сотни парусников. Им удалось то, что совершили в XVII столетии - разумеется, в совершенно иных условиях - голландцы, которые, можно сказать, блокировали наши берега со стороны Атлантики и Ла-Манша. Французские купцы даже установили, с помощью векселей, связи между портами Восточного Средиземноморья и Константинополем, и сами паши прибегали к их помощи, когда отправляли излишек доходов в "мири" - казну султана. Это позволяло им избежать риска, какому подвергаются деньги при транспортировке по морю и по суше, но за услугу, разумеется, приходилось платить. Вообразите себе английскую компанию недавнего прошлого, проводящую в одной из стран Латинской Америки телефонные линии и оставляющую за собою право их эксплуатации.

Впрочем, купцы или, точнее, негоцианты из Марселя не обосновываются в средиземноморских портах лично, как делали некогда. Их интересы представляют на местах "комиссионеры", берущие за комиссию до 60 процентов - суммы настолько крупные, что "комиссионеры не только жили на них, но и кое-что откладывали, с тем чтобы, пробыв какое-то время в Леванте, возвратиться во Францию... Так было положено основание многим крупным торговым домам Марселя"⁹⁷⁷.

Если в конце XVIII столетия Марселю уже не удается выбрасывать на азиатские базары столько же лангедокских сукон, сколько раньше, то лишь оттого, что Турция слабеет, беднеет. Тем хуже для Лангедока, где внезапно наступает жесточайший кризис. Что же касается Марселя, он выходит из положения за счет серебряных монет, экспорт которых - прежде всего талеров с изображением Марии-Терезии, чекана миланского Монетного двора,- марсельцы значительно увеличивают.

Пример Сен-Мам поможет нам понять, как развивалась торговля Франции с испанской Америкой без посредников, напрямую: с 1698 по 1724 год французские корабли более или менее законно посещали порты Новой Испании - прежде всего Веракрус,- а также порты и заливы Чили и Перу на далеком Южном море, бывшие у французов, как в ту пору говорили, "на кончике пики". Даже если максимально раздвинуть крайние даты⁹⁷⁸, видно, что этот "фейерверк" продлился не более четверти века. В самом деле, то был не более чем эпизод.

Истинная проблема, связанная с этой авантюрой,- общий цикл обращения американского серебра, которое начинает прибывать в Испанию по волнам Атлантического океана с 1503 года, иначе говоря, лет через десять после первого возвращения Колумба в Севилью: привезенное серебро было тотчас пущено в оборот алчными европейскими и даже азиатскими экономиками; часть этого драгоценного металла регулярно достигала Индии и Китая. Больше того, в конце XVII века серебро из Новой Испании и из Перу доставлялось в Китай по Тихому океану: корабли пересекали его с востока на запад, используя для промежуточной стоянки Филиппины, открытые испанцами в 1543 году (в 1571 году там был основан порт Манила).

Процесс этот подчинялся строгому правилу, почти не знающему исключений. Подобно тому, как эмиры Персидского залива (о которых сегодня так часто говорят газеты) не оставляют у себя всю свою нефть, но используют ее для обменов, так же и испанцы в прошлые века не могли оставлять у себя весь американский металл. Серебро, ставшее товаром, обменивалось на другие необходимые товары: хлеб, лес, трехдюймовые доски, текстиль (холсты и сукна), скобяные изделия... Кадис, плацдарм торговли с Америкой в XVII веке, отличался изумительным "обилием товаров из самых разных стран: из Франции, Англии, Фландрии, Голландии, Гамбурга и Италии...⁹⁷⁹. Вся Европа устремляется туда со своими изделиями, ибо для своего равновесия она вынуждена во что бы то ни стало добывать серебро. Итак, это перераспределение товаров объяснялось прежде всего потребностями торгового баланса, а затем - нуждами империи, которую Испании приходилось защищать вне ее собственных пределов, в Нидерландах. Мятеж этой маленькой страны против его католического величества потребовал отправки туда армии под командой герцога Альбы; испанские войска прибыли в Нидерланды в августе 1567 года, а покинули голландскую землю лишь в 1714 году. Иными словами, огромные средства в течение двух столетий уходили на армию.

Наконец, с тех пор, как начала существовать Can-era⁹⁸⁰, начали действовать и контрабандисты, неутомимо сновавшие вдоль бесконечных берегов испанской Америки и особенно вокруг Антильских островов с их изрезанными очертаниями. Контрабандисты, хитрые и энергичные, свирепствовали также в пункте назначения, Севилье - первом порту, куда поначалу непременно прибывали все корабли из Америки, а еще сильнее - в Кадисе, с начала XVII века сменившем Севилью в этой роли. В Севилье - речном порту на Гвадалквивире, ниже Трианского моста,- контроль мог быть относительно действенным. В широкой кадисской гавани контрабандисты чувствовали себя как дома.

Сен-Мало очень рано стал принимать участие в этом дележе американского серебра. Это происходило тем более естественно, что тамошние моряки уже давно стали своими людьми на Иберийском полуострове. Разве не прозвали их в XV веке "морскими ломовиками", торгующими и пиратствующими вдоль всего атлантического побережья, к северу и к югу от Мадейры⁹⁸¹? В XVI веке бретонские "барки" привозят в Лиссабон и Севилью хлеб, за который португальцы платят золотом, а испанцы серебром. В 1570 году жители Сен-Мало добираются до Средиземноморья и посещают Чивитавеккья, откуда забирают папские квасцы из Тольфских рудников. Позже, когда спрос среди американских потребителей возрастает, жители Сен-Мало привозят в Севилью, а затем и в Кадис огромное количество бретонских холстов, которым Испания служит перевалочным пунктом на пути в Новый Свет. В то же самое время моряки из Сен-Мало, уже добрые полстолетия занимавшиеся ловлей рыбы в окрестностях Ньюфаундленда, принимаются за перевозки сушеной или соленой трески в Испанию, Марсель, Геную. Взамен северяне получают и увозят домой серебро в монетах или слитках⁹⁸². В конце концов Пиренейский мир (1659) открывает французским торговцам - в том числе и уроженцам Сен-Мало - более чем широкий доступ в Испанию, и политическая победа Мазарини подкрепляется победой экономической.

После этого деятельность бретонцев на Иберийском полуострове, связанная с транспортировкой трех товаров: холстов, трески, серебра,- приобретает новый размах. Донесения французских консулов в Кадисе дают исчерпывающую информацию о передвижениях бретонских мореплавателей. Так, утром 1 апреля 1702 года⁹⁸³ в порт прибывают четыре фрегата из Сен-Мало; вышли они из Морле и проделали за неделю путь от Бреста до Кадиса, "не встретив врага"⁹⁸⁴, в трюмах же привезли "холстов на 500 000 пиастров, не меньше, отчего купцы наши зело возрадовались, ибо опасались они дурных встреч"⁹⁸⁵. В самом деле, за год до того в Европе вновь разгорелась война. Заметьте, что 500 000 пиастров равнялись по меньшей мере 1500 000 ливров. Цифра эта дает представление о благосостоянии, достигнутом торговцами из Сен-Мало. Донесение от 15 октября того же 1702 года гласит: "Вчера вечером прибыл корабль из Сен-Мало; прибыл он из Красной Шапки [одна из самых крупных банок в окрестностях Ньюфаундленда], с половинным грузом трески"⁹⁸⁶.

Двадцать лет спустя, в 1682 году⁹⁸⁷, обычный консульский отчет подводит годовой итог экспорта серебра в Европу: в Геную и Ливорно,- в основном в Геную,- вывезено 4 500 000 экю; в Голландию - 3 500 000 экю; в Англию - 2 500 000; в Сен-Мало, Гавр, Дюнкерк, Марсель - 2 500 000. Из них на Сен-Мало с его дюжиной торговых кораблей приходится, без сомнения, добрых два миллиона. Маленькая деталь: "многие из наших [французских] купцов переправили немалую часть привезенного серебра в Англию и Голландию, говоря, что там серебро порой приносит больше, чем во Франции".

Подобные свидетельства можно приводить без конца. Мы ограничимся лишь одним эпизодом, достойным внимания, потому что с ним связано драматическое происшествие - плохо объяснимое, загадочное, позволяющее понять, что некоторые из этих торговых операций не обходились без мошенничества. Дело происходит в 1672 году. Голландская война началась в марте; французская армия захватила Объединенные Провинции в мае,- но Испания еще не выступила против нас. Между тем 16 октября пятидесятипушечный испанский корабль, подчиняющийся приказам герцога Верагваса, испанского адмирала, подходит борт к борту к "Святому Иакову", кораблю из Сен-Мало, бросившему якорь в кадисской гавани и располагающему 40 орудиями и полутора сотнями человек экипажа; испанцы требуют позволить испанским властям осмотреть судно; французы отказываются; новое требование - новый отказ; испанцы стреляют в упор, французы дают отпор, но тут их пороховой трюм загорается и корабль взлетает на воздух. Итог: сотня погибших, включая капитана. Выходит, экипаж этого корабля перевозил контрабанду? Вероятно; но кто в Кадисе этого не делал? Как бы там ни было, по уверению французского консула, "Святой Иаков" имел на борту 300 000 экю в слитках и много индийского товара"⁹⁸⁸.

Впрочем, происшествие это не оказало - судя по документам, которые мне удалось прочесть,- никакого прямого воздействия на торговые операции французских кораблей в Кадисе: они продолжались даже после того, как Испания вступила в войну. В те времена война вообще никогда - за редкими исключениями - не приводила к полному прекращению торговли. Десятью годами позже, в 1682 году, кадисскую гавань покинул корабль из Сен-Мало, груженный "более чем двумя сотнями серебряных экю, французам принадлежащих", под охраною двух французских флейт^5* - "Грузового" и "Запоздалого". В 1689 году французские корабли вывезли из Кадиса 1884 000 экю во Францию и 205 000 - в Геную⁹⁸⁹ Короче говоря, связи Сен-Мало с Кадисом не ослабели даже в нелегкие годы войны с Испанией, несмотря на блокаду испанского порта голландцами и англичанами. Блокада продлилась недолго. Серебро исправно прибывало из Америки в Кадис, а оттуда как ни в чем не бывало распространялось по всей Европе...

Лишь принимая во внимание этот коротко обрисованный нами международный контекст, можно понять потрясающий эпизод из истории Сен-Мало - экспедиции тамошних торговцев в Южное море. Впрочем, начало этого эпизода не вполне ясно. По-видимому, началось все в 1695 году. Франция все еще воевала с Испанией (Рисвикский мир был заключен только в 1697 году). 3 июня под руководством г-на де Женна, "слывшего человеком предприимчивым", эскадра, составленная из кораблей, снаряженных на средства короля, покинула Ла-Рошель. Она держала курс на Магелланов пролив, с тем чтобы выйти в Южное море, или, говоря иначе. Тихий океан. Однако пролив оказался недоступен. Не в силах бороться с сильнейшими ветрами, эскадра возвратилась в Атлантику, бросила якорь в Бразилии, в Салвадоре, а затем сделала долгую остановку во французском порту Кайенна: в Ла-Рошель корабли вернулись лишь 21 апреля 1697 года. Впрочем, все сказанное вовсе не означает, что путешествие оказалось бесполезным. Напротив, мне оно представляется первым наброском великого плана - намерения проникнуть в Тихий океан через Магелланов пролив.

Не подлежит сомнению, что вдохновителями этой неудавшейся экспедиции выступили флибустьеры, которые по меньшей мере десять лет безнаказанно грабили тихоокеанское побережье Южной Америки и бороздили Южное море мелкие корабли, а затем возвратились во Францию. Итак, начало всей этой истории положило морское пиратство. Позволительно даже думать, что именно благодаря ему моряки из Сен-Мало выяснили, каким образом проникнуть в Тихий океан и вести там торговые операции с выгодой для себя⁹⁹⁰. Во всяком случае, к такому убеждению приводят меня некоторые детали и признания, содержащиеся в переписке парижского дельца Журдана и судовладельца из Сен-Мало Ноэля Даникана с морским министром Поншартреном, который покровительствовал этим двоим и поощрял их на все более и более далекие экспедиции. Они же, со своей стороны, докладывали ему 4 марта 1698 года, когда новое предприятие еще только затевалось, что, "поелику французы, агличане и голландцы тайно промышляют торговлею у берегов Мексики и Картахены, решились они попытать счастье в подобной же торговле у испанских берегов Южного моря"⁹⁹¹. Разве не легче будет нарушать запрет, наложенный испанцами на торговлю с их американскими колониями, плавая вдоль этих пустынных берегов, еще не заселенных как следует европейцами?

Несколько недель спустя, 20 мая 1698 года, Журдан и Даникан сообщают Поншартрену, что сообща основали компанию с целью "снарядить четыре вооруженных корабля в Южное море через Магелланов пролив, дабы оным проливом завладеть и на Чилийском берегу, даже и до самой Калифурнии так⁹⁹², до сего дня никакой европейской державой не захваченном, устроить собственные заведения"⁹⁹³. Эту первую компанию скоро, 17 ноября того же года, сменила вторая, где Журдану принадлежали 13 су из 20, пятерым его компаньонам - по одному, а Бетону, седьмому члену компании,- два⁹⁹⁴. Впрочем, дело не в деталях! Важнее другое: полгода спустя, 19 декабря 1698 года, Журдан уведомил Поншартрена о том, что в Ла-Рошели прозвучал "прощальный выстрел" и на рассвете следующего дня четыре корабля, снаряженных для плавания в Южное море, вышли из гавани⁹⁹⁵.

Предприятие это, исполнителями которого стали моряки и судовладельцы из Сен-Мало, выходило за рамки той "корсарской войны", которая в XVII веке сделалась почти законной - во всяком случае, в рамках законов военного времени,- и в которой жители Сен-Мало участвовали регулярно⁹⁹⁷. На сей раз, поскольку Франция только что, в 1697 году, заключила с Испанией мир, дело шло о самом настоящем морском пиратстве, хотя члены экспедиции и старались всеми возможными способами этот факт замаскировать, чем и объясняется, например, создание в Сен-Мало в том же самом 1698 году Китайской компании, основатели которой во всеуслышание объявляли, что торговля с Китаем неразрывно связана с плаванием по Южному морю. Китай сделался официальной целью планируемых экспедициий.

Однако 1 ноября 1700 года испанский король Карл II умирает, и на престол под именем Филиппа V вступает внук Людовика XIV герцог Анжуйский. До 1713 года две державы остаются союзницами. Поэтому у моряков из Сен-Мало очень быстро созревает план завладеть Южным морем с согласия его католического величества, а то и с его помощью. Именно это, и ничто иное, предлагает Журдан 30 июля 1702 года; исполнителями необычного проекта, который, возможно, разрабатывался с ведома министров Людовика XIV (ибо в качестве места написания на нем выставлено: "Версаль"), Журдан называет себя и "г-на Даникана из Сен-Мало, коий мне сие приказал". Разумеется, никакого хода этому проекту - во всяком случае, насколько мне известно,- дано не было. Тем не менее сама идея весьма красноречива. Предполагалось, что каждый год два торговых судна и один тридцати- или сорокапушечный фрегат - корабли французские, но плавающие под испанским флагом и с ведома испанского короля - будут отправляться в Перу, а оттуда на Филиппины и в Китай. Снаряжать и вооружать их будут в Ла-Корунье или Кадисе, возвращаться из плавания они будут в один из испанских портов, а пошлину, разумеется, платить испанскому королю. Всячески подчеркиваемая цель всего предприятия (кто бы мог подумать?) - освободить Южное море от голландских и английских контрабандистов, а также прекратить торговлю Китая с Новой Испанией и с Перу, стоящую его католическому величеству трех миллионов экю в год⁹⁹⁸. Чего здесь больше: наивности или плутовства?

Пожалуй, плутовства: Китайская компания, созданная в Сен-Мало, должна была служить ширмой для тихоокеанских экспедиций французских моряков. Я сужу об этом по фразе, брошенной Журданом в одном из писем к Поншартрену: "В самом деле, столь тесно связаны Китай и Юг, что разъединение их пошло бы во вред обоим"⁹⁹⁹. Итак, речь шла просто-напросто о том, чтобы сблизить китайское золото с потосийским серебром - дело само по себе весьма прибыльное¹⁰⁰⁰ - плавая в Китай и возвращаясь оттуда по южной части Тихого океана. Между тем проект 1702 года ставил своей целью именно затруднить эту торговлю между Китаем и Перу, столь враждебную интересам Испании.

Другая удобная ширма - Индийская компания. Находясь практически в состоянии банкротства, она позволила Китайской компании вести торговлю на далекие расстояния, с тем, чтобы та платила - в качестве компенсации за частичную уступку монопольных прав - пошлину за торговлю в Кантоне. Прибыльной эта операция станет далеко не сразу. Но для Сен-Мало дела пошли лучше после того, как в 1706-1714 годах тамошние торговцы заключили соглашения о субпоставках. Два последних соглашения, 1712 и 1714 годов, практически узаконивали переход к ним всех монопольных прав Индийской компании. А в 1715 году, при поддержке Антуана Кроза, одного из крупнейших тогдашних финансистов, была создана компания, получившая название "Ост-Индская компания Сен-Мало". В 1708-1713 годах жители Сен-Мало снарядили в Индийский океан 15 кораблей - серьезная вещь, если принять в внимание, что время было военное.

Кроме того, после возобновления военных действий в 1702 году моряки из Сен-Мало, по обыкновению, тотчас включились в корсарскую войну. В 1695 году маленький флот Дюге-Труэна, сына богатого судовладельца из Сен-Мало (поступившего двумя годами раньше в королевский флот), захватил три судна, принадлежавшие голландской Ост-Индской компании. "Мои арматоры^6*,- заявил победитель,- получи- ли двадцатикратную выгоду"¹⁰⁰¹. В октябре 1711 года он силой проник в гавань Рио-де-Жанейро и потребовал у города выкуп.

Нам остается присмотреться повнимательнее к итогам плаваний в Южное море - плаваний очень долгих и трудных: "В 1701-1709 годах дорога занимала от 20 до 26 месяцев, после 1710 года не меньше трех лет"¹⁰⁰². Чтобы пополнить запасы питьевой воды и провианта, приходилось непременно заходить в многочисленные порты как в Атлантическом, так и в Тихом океане, а это было подчас сопряжено с немалыми трудностями. Зато конец пути оказывался куда более приятным. На чилийском побережье, в Консепсьоне и Арике, имелись небольшие французские поселения, где моряки могли запастись продовольствием и выгодно обменять имевшийся на борту груз. Наконец, изделия европейских мануфактур, главным образом ткани, шли нарасхват даже в Кальяо, порте близ Лимы, куда корабли - с согласия местных испанских властей - заходили якобы за пресной водой и за провиантом. В уплату за свой товар французы брали серебро в любой форме, как монеты, так и слитки. Здесь моряки из Сен-Мало обладали едва ли не монополией. "Из 133 французских судов, отплывших в 1698-1724 годах с торговыми целями к западным берегам Америки, 86, иначе говоря, две трети, были снаряжены негоциантами из Сен-Мало или сообществами судовладельцев", во главе которых эти негоцианты стояли¹⁰⁰³.

Достойно восхищения, что ни одно из этих судов не потерпело кораблекрушения, что дает нам право еще раз произнести похвальное слово искусству судовождения, каким владели бретонские моряки, которые, впрочем, стали подвергаться гораздо меньшему риску с тех пор, как, прекратив испытывать судьбу в страшных изворотах Магелланова пролива, предпочли огибать Америку вдоль самой южной ее оконечности - мыса Горн. Они ли были первыми на этом пути? Или - что вполне вероятно - их опередили голландцы? Неважно. Как бы там ни было, благодаря новому маршруту сообщение упростилось до такой степени, что даже самые маленькие суда водоизмещением в сотню тонн проделывали этот путь наравне с теми, водоизмещение которых достигало 700 тонн, и с фрегатами, способными вместить от 250 до 400 тонн.

Победа кораблей. Победа экипажей.

И вдобавок большой коммерческий успех. Убыточной оказалась лишь первая экспедиция - та, что была предпринята в 1698 году. Позже доходы составляли всякий раз около 200 процентов. А кроме того - вещь неслыханная - бретонцы привозили домой серебро, столь необходимое французской экономике и государственным финансам для обмена и проведения дорогостоящих военных операций. В 1709 году караван, состоящий из семи бретонских судов в сопровождении королевского судна под командованием Шабера, привез в Оре (на юге Бретани) - по официальным данным - 16 миллионов фунтов серебра, а на самом деле, пожалуй, все 30, ибо добрая половина исходного количества наверняка была утаена или украдена. Спас ли этот груз финансовое положение Людовика XIV в страшном 1709 году? Весьма вероятно, что да¹⁰⁰⁴.

Удивительно - впрочем, так ли уж удивительно? - что удача, издавна улыбавшаяся морякам из Сен-Мало, отвернулась от них после окончания войны (1713), хотя экспедиции в Южное море продолжались до 1724 года¹⁰⁰⁵; об этих последних экспедициях нам, однако, известно очень мало. В 1713 году "ходят слухи, что у тех берегов "(Перу)" плавают еще и теперь до тридцати кораблей, почти все французские"¹⁰⁰⁶. Путь в Южное море был так долог, а нажива столь притягательна, что расстаться с ним в одночасье оказалось затруднительно.

Во всяком случае, чуть раньше ли, чуть позже ли, но для Сен-Мало настала пора упадка. Причины тому были самые разные: заключение мира и окончание корсарской войны; смещение зоны морского процветания в сторону Атлантики и трех портов, с успехом ведших в XVIII столетии торговлю с Антильскими островами: Нанта, Ла-Рошели и Бордо; подъем Испании, которая под властью Бурбонов пытается восстановить порядок на побережье Чили и Перу и добивается немалого успеха, хотя бы вследствие экспедиции 1716 года под командою Мартине. Впрочем, французское правительство по просьбе испанского также приложило к этому руку. По сути дела, французы оказались поставлены перед выбором: либо контрабандная торговля, либо официальная торговля через Кадис; а ведь от этой последней торговли, всегда прибыльной, зависело общее экономическое равновесие Франции.

К тому же плавание в Южное море требовало огромных затрат, снаряжение одного большого корабля обходилось в один, а затем и в два миллиона. Такие расходы были городу не по карману. Поэтому в Сен-Мало начинают стекаться капиталы из Парижа, Руана, Нанта, Марселя и проч. (причем вкладывают деньги и в каперство и в торговлю с Индией). Между тем богатейшие купцы и судовладельцы Сен-Мало - Магоны (из Ланды и из Шиподьеры), Лефер из Бове, Гийом Зон, Байон, Локе из Гранвиля, Локе из Гааги, Гобер, Даникан - по нашим понятиям, настоящие негоцианты, и притом более чем состоятельные, все-таки уступают крупным финансистам и банкирам, процветавшим в конце царствования Людовика XIV, таким, как Самюэль Бернар или Антуан Кроза (впрочем, и тот и другой участвовали в финансировании бретонских экспедиций). В таком случае, не вправе ли мы сказать, что все дело было в недостаточной мощи Сен-Мало, в изъяне, который оставался скрыт в годы процветания, но всплыл на поверхность, лишь только дела пошли хуже? В сущности, все крупные капиталы Франции были вложены в каперство, в плавание по Южному морю, в китайские и индийские экспедиции; этого хотел Поншартрен, один из тайных властителей Франции, выделявший негоциантов из Сен-Мало и питавший к ним самые дружеские чувства. Но после смерти Людовика XIV Поншартрен был грубо отстранен от дел. Вскоре арматоры из Сен-Мало утрачивают главенство в Ост-Индской компании; возрожденная, как известно, в 1719 году знаменитым Лоу, она, однако, не пострадала от фантастического краха его системы.

Итак, около 1713 или 1719 года Сен-Мало утрачивает поддержку крупного капитала и правительства Франции. Город возвращается к той скромной роли, какую играл раньше. Конечно, моряки из Сен-Мало будут по-прежнему ловить треску на Красной Шапке и других банках Ньюфаундленда и продавать ее в самых разных местах, вплоть до Испании и городов Средиземноморья; они сохранят связи с территориально близкой Англией и с Голландией; они будут привозить в Кадис сушеную рыбу, бретонские холсты, порой зерно, а взамен на своих кораблях, пользующихся доброй славой, будут увозить серебро¹⁰⁰⁷. И тем не менее Сен-Мало сделается городом заурядным. Доказательством этого утверждения может служить тот факт, что самые энергичные из жителей этого бретонского порта начнут искать счастья на стороне, в других французских портах, например в Нанте, или в Кадисе, или в Индийском океане. Другой красноречивый знак: в городе нет менового двора¹⁰⁰⁸. И, несмотря на все старания, ему так и не удастся добиться звания порто-франко^7*, что, возможно, спасло бы его от упадка.

Впрочем, истинная проблема заключается в следующем: только ли Сен-Мало постигла в первой четверти XVIII столетия эта участь?

Увлекательная история Сен-Мало в эти столь насыщенные годы, на мой взгляд, концентирует в себе всю историю королевства. С самого начала войны за Испанское наследство Франция остановила свой выбор на серебре из Кадиса. Позже она вновь подтвердила свой выбор, предпочтя кадисских торговцев искателям приключений, бороздящим Южное море. Поступила ли она так без колебаний? В ту же самую пору Англия, подписав Метуэнский договор (1701), сделала ставку на Лис- сабон, золото из Бразилии и Братанскую династию. Разве не из-за Португалии Англия вскоре почти безотчетно приняла золотой стандарт? А затем тот же выбор сделали капиталистические державы - Голландия, Генуя и, конечно же, Венеция. Франция же осталась верной белому металлу, серебру. Испанскому миражу. Позже на эту же удочку попался и Наполеон.

Наконец, в качестве последнего примера, рассмотрим судьбу Бордо в XVIII веке. Главное, чем жил город,- это активная торговля с Антильскими островами, откуда вывозятся сахар, кофе, хлопок, табак, индиго... Торговля предметами роскоши- минутная вспышка, которая, правда, продлилась целое столетие, но только потому, что заботливые руки постоянно подбрасывали хворост в костер.

Бордо, жители которого занимались в первую очередь импортом и перепродажей островных товаров, был не единственным городом, ведшим торговлю с Антильскими островами. С ним соперничали Руан, торговавший мануфактурными изделиями, перечень которых поистине бесконечен; Нант, настоящая столица торговли неграми; наконец, Дюнкерк и Марсель.

Да и Антильские острова - это еще не вся французская Америка; за ними, на .заднем плане, располагались Канада, Луизиана - территории огромные, но включавшиеся в процесс обмена очень неспешно. Сообщение с Канадой было прерогативой Ла-Рошели. Однако я намеренно сужаю предмет рассмотрения. Первое, чем следует заняться,- выяснить, что такое французские острова. Дело нелегкое, ибо острова эти затеряны среди множества других земель и огромных водных просторов. После того, как 12 октября 1492 года Христофор Колумб впервые высадился на американскую землю, на остров Гвадахани (Багамский архипелаг), который он назвал Сан-Сальвадором, испанцы понемногу стали занимать острова: в 1496 году они обосновались на Санто-Доминго, в 1508 году - на Пуэрто-Рико, в 1509 году- на Ямайке, в 1511 году - на Кубе. С этого последнего острова, самого большого из всех, Кортес отправился покорять Мексику, здесь стала строиться Гавана - место встречи двух флотов Carrera de Indias. Поборы пришельцев, занесенные ими на острова европейские болезни опустошают ряды местного населения. Привезенный из Европы рогатый скот размножается и дичает без присмотра.

Но испанцы недолго пребывали на островах в одиночестве. Дикие стада были легкой добычей, и это позволило проникнуть на острова авантюристам, преимущественно французам; их называли "коптильщиками" (boucaniers), от слова boucan - деревянная решетка для копчения мяса убитых животных. Около 1630 года на островах появляется довольно много голландцев и англичан; они истребляют стада, вынуждая тем самым коптильщиков превращаться в пиратов и присоединяться к флибустьерам с острова Черепахи. Отчего пираты постепенно исчезают? оттого, что уступают превосходящей силе наций - соперниц во время войны за Испанское наследство? Возможно. Или же оттого, что морской разбой уже не приносит прежней прибыли? Как бы там ни было, в течение последнего двадцатилетия XVII века флибустьеры покоряют Южное море. Англичане же, французы и голландцы тем временем пускают корни на островах, занимают земли, развивают сельское хозяйство... Англичанам приглянулась Ямайка, откуда они в 1655 году выгоняют испанцев. Голландцы в 1634 году занимают Кюрасао, французы в 1635 году - Мартинику и Гваделупу, а в 1659 году - западную часть испанского острова Гаити (получившую название Сан-Доминго), которая, впрочем, будет признана принадлежащей Франции только после заключения Рисвикского мира (1697). Это самая обширная из принадлежащих нам территорий в Карибском бассейне (30 000 квадратных километров)¹⁰⁰⁹, которая, к великой ревности англичан, окажется владением чрезвычайно прибыльным, в частности потому, что на Гаити имелись целинные земли, не нуждавшиеся ни в каких удобрениях.

Тем не менее не стоит преувеличивать сверх меры роль, какую играли эти заморские территории XVII века и даже позже. Ситуация решительно изменяется лишь в XVIII веке, когда на островах налаживается производство сахара из сахарного тростника.

Родина сахарного тростника - долина Ганга в Индии; постепенно, однако, он стал продвигаться в тропические и полутропические страны. На востоке он распространился вплоть до Китая, а на западе - до "знойной", как выражается Савари, или, другими словами, самой жаркой, зоны Средиземноморья; в Х веке он приживается в Египте, затем в прибрежных районах Кипра, где в XV веке имелись уже собственные "сахарные короли", знатные венецианцы из рода Корнаро, владевшие крупными плантациями. В том же XV веке, богатом нововведениями, тростник начинают выращивать на Сицилии, в Валенсии, в марокканской долине Сус, наконец, на островах в Атлантическом океане: на Мадейре, на Канарских островах и островах Зеленого Мыса, играющих роль своего рода пред-Америки. Наконец, примерно в 1550-х годах побережье Бразилии от Сантуса на юге до Ресифи на севере покрывается сахарными плантациями и сахарными мельницами (engenhos de assucar), которые разминают тростник и приготовляют мелассу, заселяется сеньорами (senhores de engenhos), в почти феодальном значении этого слова, и чернокожими рабами.

В центре плантации располагается casa grande, большой дом, а по соседству senzalas, хижины рабов. Всякая сахарная плантация в XVII и XVIII веках непременно содержит все эти элементы: дом хозяина (the great house на Ямайке), жилища рабов и необходимые промышленные сооружения. Когда голландцы завладели северо-востоком Бразилии в районе Ресифи (провинция Пернамбуку), они завладели прежде всего сахаром, на котором и наживались с 1630 по 1654 год. Изгнание их из этой колонии привело к миграции владельцев плантаций и производителей сахара, в основном из числа новых христиан, отправившихся искать счастья в других краях. Алиса Пиффер Канабрава еще много лет назад показала, что расцветом производства сахара Антильские острова обязаны именно этому перемещению людей и техники¹⁰¹⁰ Именно тогда, более или менее рано, более или менее широко проявилось торговое призвание Антильских островов, поставлявших в первую очередь сахар, но кроме того еще аннато^8*, хлопок, какао, имбирь, табак, а позже кофе. Подъем Мартиники и Гваделупы приходится примерно на 1654 год, Сан-Доминго достигло расцвета еще позже, в 1680 году, но очень скоро заняло первое место по уровню производства и обмена. Границы французской части Антильских островов изменялись мало. В 1763 году, согласно Парижскому договору, Франция была вынуждена уступить принадлежавшие ей крохотные островки: Сент-Кристоф, Антигуа, Монсеррат, Доминику, Сент-Винсент, Барбуду, Тобаго, Гренаду, Гренадины. Версальский договор 1783 года вернул ей Тобаго и островок Сент-Бартелеми: и потери, и приобретения равно смехотворные.

Итак, стабильность как в отношении территории, так и в отношении экономики: острова поставляют Франции одни и те же товары, причем половина их объема приходится на сахар. Торговля с Антильскими островами, вначале находившаяся в руках голландцев, при Кольбере вновь перешла к французам, чему способствовало создание в 1664 году Французской Вест-Индской компании¹⁰¹¹. Однако выданная ей привилегия действовала всего два года. После этого было объявлено, что "ход туда [на наши острова] всем судам, под французским флагам плавающим, открыт"¹⁰¹².

Не изменяется и перечень товаров, которые Франция экспортирует на Антильские острова. Этим завоеванным территориям требуется еда: отсюда бесконечные грузы муки, соленой говядины, соленой свинины, селедки, трески, вина, масла... Затем мануфактурные изделия, поступающие в основном из Руана: иглы, булавки, башмаки, бобровые шапки, шелковые и шерстяные чулки, холст, одеяла, стекло, медные котлы и баки для производства сахара... Бордо, имевший тесные связи с Аквитанией, поставлял на острова тонны муки (изготовляемой на гароннских мельницах), вино и разнообразные промышленные изделия, поскольку сообщение с производившими их провинциями было налажено очень хорошо... Важной статьей экспорта были также рабы из Гвинеи: перевозившие их корабли, отплывавшие преимущественно из Нанта, двигались по одному и тому же классическому маршруту: Нант - Гвинея - острова - Нант. Они привозили в Африку водку, хлопчатобумажные ткани, ружья и обменивали все это на рабов. На островах корабль переоборудовали изнутри, чтобы на нем было удобно везти во Францию ящики с сахаром и мешки с кофе... Как бы там ни было, негров на островах становилось все больше и больше; в Сан-Доминго накануне Революции их было 500 000. Отсюда беспорядки, бунты, мятежи, побеги рабов и, наконец, великий взрыв 1791 года.

Чтобы доказать, что торговля между Антильскими островами и Францией шла (во всяком случае, по тогдашним меркам) весьма активно, достаточно сообщить, что в эпоху процветания, последовавшую за Семилетней войной (1757-1763), количество французских кораблей, плававших на Антильские острова, перевалило за тысячу. На Мартинике можно было одновременно увидеть до 80 разгружающихся или загружающихся судов. В 1778 году товарооборот достиг 210 миллионов турских ливров, что составляло треть суммы, которую давала вся внешняя торговля Франция¹⁰¹³.

Несмотря на отдельные случаи контрабанды, метрополия сохраняла монополию на торговлю с колониями, и наши торговцы, равно как и наши власти, ревниво отстаивали это принадлежавшее им право, сохраняя его, худо ли хорошо ли, назло всем превратностям войны. С точки зрения торгового баланса как такового торговля с островами постоянно оказывалась убыточной, но мы уже видели, что скрывается за подобным дефицитом: разветвленная система контролируемого обмена, благодаря которой отправляемые из Бордо товары, пересекши Атлантику, становятся вдвое дороже. Вдобавок сроки плавания и объем груза рассчитывались таким образом, чтобы европейские продукты оставались на островах достаточно редкими и их можно было продавать по высокой цене, сахар же приобретался вскоре после сбора урожая, когда он был еще сравнительно дешев¹⁰¹⁶. Таким образом, если судить по примерам, приведенным Мишелем Морино, по возвращении стоимость груза возрастала еще на 20 процентов. Впрочем, это наименее надежный этап операции: здесь все зависит от цены на колониальные товары в Европе, на которую влияют конкуренты - голландцы и англичане. Ведь Бордо большую часть того, что привезено с островов, реэкспортирует: например, около 1785 года на экспорт идет 87 процентов привезенного сахара, 95 процентов кофе и 76 процентов индиго¹⁰¹⁷.

Итак, торговля с Антильскими островами входит в "сложную систему обменов", тем более что вино и мука доставляются из внутренних районов Жиронды, соленую говядину приобретают зачастую непосредственно в Ирландии, а бордоские негоцианты не брезгуют при случае торговать и монетой, обращаясь с ней как с обычным товаром: в 1729 году роспись "груза 123 судов, отправляемых из Бордо в Америку", сообщает, что для вящей точности следовало бы присовокупить к этой первой росписи роспись "пиастрам, каковые пиастры негоцианты вот уже два или три года как отправляют в Америку, что приносит им верную прибыль в 50 процентов",- коммерция тайная, ибо "строго запрещенная"¹⁰¹⁸.

Короче говоря, торговля с Антильскими островами приносит вполне ощутимый доход, а доход этот играет не последнюю роль в резком подъеме, который переживает Бордо в XVIII веке. Город, где около 1700 года было 45 000 жителей, насчитывает их в 1747 году уже 60 000, а накануне Революции - более 110000. Бордо разрастается быстрее, чем Лион, Марсель, Париж или любой другой французский город¹⁰¹⁹. По сути дела, трансатлантическая торговля произвела в Бордо запоздалую революцию. Долгое время город этот оставался городом вина, богатевшим благодаря вину, привыкшим к тому, что чужеземные корабли и торговцы сами приезжают за вином и развозят его по всей Европе; ни судовладельцев, ни моряков здесь не водилось. После того как война за Испанское наследство практически лишила бордосцев возможности экспортировать свой обычный товар, после того, как Англия получила доступ к португальским продуктам, в том числе к портвейну, для Бордо настали тяжелые времена. Этот кризис, меры, принятые правительством,- в частности, жалованные грамоты, назвавшие Бордо и двенадцать других портовых городов единственными, откуда "производить дозволено торговлю с французскими американскими островами",- наконец, появление новых людей положили начало морской карьере Бордо: с 1720 года здесь начали снаряжать в плавание корабли¹⁰²⁰.

Эти новые люди, среди которых были как бордоские буржуа, так и иностранные негоцианты - иммигранты, стремительно богатели. Назовем некоторых из них: уроженцы Гамбурга Шилеры, блистательная еврейская династия Градисов (выходцы из Португалии), семейство Бонафе, прибывшее в Бордо из Лангедока и разбогатевшее на снаряжении кораблей и посреднических услугах; Журню, торговавшие наркотиками и преуспевавшие благодаря присутствию членов этого весьма разветвленного рода во всех главнейших торговых портах¹⁰²¹. Однако подобные негоцианты остаются весьма немногочисленными и составляют, без сомнения, крохотную долю среди тех 800 "купцов и негоциантов", которыми исчислялось около 1790 года все торговое сословие города, или 11 процентов населения¹⁰²². Согласно руанскому Купеческому альманаху, выделяющему богачей в отдельный разряд, в Руане в 1779 году число купцов-судовладельцев, торгующих с заграницей,- "тогдашних капиталистов", хозяев города,- равнялось шестидесяти одному¹⁰²³.

Не подлежит сомнению, что трансатлантическая торговля, которую вели наши порты в XVIII веке, представляла собою продуманную систему: на островах используется рабский труд, и этот режим, куда более безжалостный, чем тот, какой существовал в античности, куда более продуктивен, тем более что по другую сторону океана ему соответствует капитализм, пребывающий в самом расцвете. Одним из источников успеха становится разница напряжения. Разумеется, функционируя в пространстве в принципе¹⁰²⁴ замкнутом, эта система имеет свои слабые места, подвержена определенным опасностям. Во-первых, ей грозит война: но с войной она, худо ли хорошо ли, справляется. К тому же плантаторы с английской Ямайки сделали все возможное, чтобы их страна не аннексировала французские острова, бывшие для них прямыми конкурентами. Другая опасность - что иссякнет приток чернокожих рабов из Африки; однако этого не произошло. Наконец, если бы существенно возросла цена фрахта, выгода трансатлантических перевозок сделалась бы сомнительной; меж тем не произошло и этого.

Однако в конечном счете к краху системы привел именно ее успех: черных рабов сделалось слишком много. 28 марта 1790 года Учредительное собрание дало им свободу и политические права. В 1791 году они подняли в Сан-Доминго восстание под предводительством Туссена Лувертюра. Впоследствии восстановить на островах колониальный режим, выгодный белым, уже не удалось. Тем более что сахар производился и в других местах (даже на Мартинике и Гваделупе), а в Европе очень скоро научились получать его из сахарной свеклы, так что недостатка в этом продукте европейцы не испытывали. С другой стороны, в сознании европейцев происходят перемены, и торговля с островами, торговля предметами роскоши, архаическая по причине возвращения к древнему рабскому труду, начинает их шокировать. Меняется и международная торговля; в XIX веке предпочтение отдают тяжеловесному сырью: углю, железу, хлебу...

Проблемы поставленные, но не решенные.

Как и во всех других странах, торговля во Франции развивается сменяющими друг друга циклами- долгими, как, например, в Марселе с 1569 по 1650 год; более или менее долгими, как, например, в Бордо, ведшем торговлю с островами в 1720-1791 годах; относительно короткими, как в Сен-Мало: экспедиции тамошних моряков в Южное море, даже если максимально расширить их временные рамки, следует датировать 1698-1724 годами. Если история торговли однажды откажется от описательности, она, возможно, сумеет объяснить эти процессы, опираясь на те регулярно повторяющиеся черты, какие в них присутствуют. Приведя три избранных мною примера, я не претендовал дать объяснения, кроме тех, какие заранее напрашиваются сами собой: торговые связи зависят от множества событий, свершающихся во всем огромном мире. Сегодня связи разрываются и завязываются быстрее, чем прежде. Тем не менее и в прошлом циклы длиною почти в целое столетие, такие, как марсельский и бордоский, были редкостью, исключением из правила. Исключением, которое следовало бы объяснить - объяснить хотя бы четкими, резко выраженными и долговременными коллективными потребностями, например, средневековым пристрастием к разнообразным пряностям или более поздней любовью к алкоголю, кофе, табаку, или же сегодняшней болезненной тягой к ужасным наркотикам, манящим и гибельным... Свою роль сыграли и налаженные торговые пути. Без таких путей, без перевалочных пунктов, без установленных связей торговли не бывает. Торговый баланс ставит проблемы по сути аналогичные. В самом деле, всякий положительный баланс указывает на то, что страна стремится увеличивать производство, мобилизовать дополнительные трудовые ресурсы. В XIX веке наш баланс становится отрицательным, но благодаря экспорту наших капиталов мы могли позволить себе эту роскошь - ибо это поистине роскошь. Напротив, сегодня столь тревожащий нас внешнеторговый дефицит является скорее слабостью; во всяком случае, такая роскошь чревата неприятностями, ибо приводит к займам, ставящим под угрозу наше будущее. Но обычно экспорт и импорт стремятся к равновесию. Как правило, положительный баланс или дефицит внешней торговли составляют ничтожную долю национального дохода. Итак, проблема проблем заключается в том, чтобы понять, каким образом это обстоятельство, в конечном счете весьма незначительное, может - сегодня, как и вчера,- радикально влиять на всю национальную экономику в целом.

По правде говоря, ответа на этот вопрос я не знаю. Полагаю, однако, что все прояснилось бы, если бы можно было, поднимаясь от фактов к обобщениям, доказать то, что я лишь предчувствую. А именно:

- что экономическая основа сама достигает равновесия за счет определенного числа относительно неизменных местных кругооборотов, на что и уходят живые силы экономики;

- что внешняя экономика (economic exterieure) не затрагивает этого элементарного уровня, что она ограничивает влияния, оказываемые на нее ее собственными механизмами, и благодаря этому ограничению лишь укрепляется;

- что эта внешняя экономика зависит, в свою очередь, от экономики интернациональной, которая ее направляет, сужает или расширяет.

При этом не стоит думать, будто экономика нации реагирует на стимулы внешней торговли вся целиком. В движение приходит лишь определенная ее часть - точно как в ветряных мельницах, где только верхняя, подвижная половина вертится по воле ветра. Сильно упростив дело, вообразим прямую линию, проходящую через Париж и делящую нашу страну на две зоны. Предположим, что эта ось идет с востока на запад, подобно параллелям; в этом случае перед нами положение Фран- ции в XV веке: юг процветает благодаря близости Средиземного моря, север отстает. С началом XVI века ось поворачивается и становится параллельной парижскому меридиану. Запад, открытый Атлантике, переживает подъем благодаря торговле с заморскими странами: он получает белый металл, серебро; восток, например Бургундия,- медную монету. В XVII веке ось снова поворачивается перпендикулярно меридианам, и на сей раз зоной, переживающей расцвет, оказывается север. Сказывается притяжение Голландии: правит, решает не король-Солнце, а Амстердам... Затем эта роль перейдет к Лондону, который будет играть ее вплоть до второй мировой войны. А что сегодня? Так называемые пустыни простираются на западе Франции, на востоке же заметно притяжение немецкой экономики.

Эта схема требует уточнений в том, что касается деталей; необходимо, например, очень точно прочертить линии основных торговых перевозок: воссоздать целую геометрию, целую географию. И при этом не забывать, что если основание экономики относительно неподвижно, то на уровнях более высоких царит изменчивость.

Доказательства нам не даются, но все же наблюдения над французской торговлей свидетельствуют о том, что высшие уровни экономики более подвижны, более склонны к изменению и развитию тех явлений нашего прошлого, которые я считаю ядром капитализма.

1* Южное море - старинное название Тихого океана (примеч. ред.).

2* новая сдача карт (англ.).

3* Торговое парусное судно на Средиземном море (примеч. ред.).

4* стимуляция (англ.)

5* Старинное название транспортного парусного судна (примеч. ред.).

6* Арматор - владелец судна, занимающегося захватом коммерческих неприятельских судов и, шире, морским разбоем (примеч. ред.).

7* Город или порт, в пределах которого разрешается свободный, беспошлинный ввоз и вывоз иностранных товаров (примеч. ред.).

8* Пищевой краситель (примеч, ред.).