КНИГА ВТОРАЯ. Люди и вещи.
Часть 2. "Крестьянская экономика" до начала XX века
К оглавлению
ПОПЫТКА ПОДВЕДЕНИЯ ИТОГОВ
В первых двух книгах своего труда я попытался осмыслить еще
и еще раз некоторые основополагающие реалии истории Франции -
особенности ее пространства, число ее жителей, типы ее экономики...
По ходу работы я часто говорил себе, что, дойдя до конца, смогу
заполнить пропуски и даже исправить некоторые замечания, грешащие
приблизительностью. Человека, пишущего заключение,- а я перехожу
к заключению,- чаще всего охватывают раскаяние, сомнения, неуверенность. Однако постепенно я пришел к выводу, что не стану менять
картины, подсказанные и даже продиктованные моими наблюдениями.
Я позволю себе самое большее несколько замечаний. Итак, перед вами
не заключение, опровергающее основной текст, но просто краткий итог
длинного сочинения. Бесспорное его преимущество в том, что внимание
ваше он займет ненадолго.
Разнообразие и единичность.Да, Франция разнообразна. Причем
разнообразие ее явно, продолжительно, структурно. Вобан говорил
даже о "разнообразии почвы во всех провинциях королевства"1200. Мишле, Люсьен Февр и многие другие говорили о том же - о разнообразии,
которое раздробляет, разделяет, противопоставляет. Откуда же, однако,
берется эта гетерогенность, эта пестрота, которую французы охотно
объявляют главной характеристикой своей страны, но которую, пожалуй, напрасно считают единственной и неповторимой? В 1982 году,
выступая в Геттингенском университете, я с чистой совестью говорил об
этом ни на что не похожем разнообразии, доказывая тем самым, что
всякому случается бестрепетно повторять общие места и уступать притязаниям - пусть невинным - своих соотечественников. После моей
лекции завязалась дискуссия, и слушатели мои настойчиво и даже
насмешливо указали мне, не поскупившись на примеры, на то, что
и Германия также весьма разнообразна. Впрочем, я это знал, как знал
и то, что разнообразны также Италия, Испания, Польша, Англия.
Следовательно, в поисках объяснения нужно было выйти за пределы
французского шестиугольника, пусть даже разнообразие не везде проявляется с одинаковой силой.
Возможно, и во Франции и вне ее дело происходило следующим
образом: очень маленькие человеческие сообщества, узкие доисторические общины захватывали то или иное пространство - разнообразное
или нет, но желательно разнообразное, поскольку разнообразие умножало открывавшиеся возможности. Затем это пространство индивидуализировалось, приспособлялось к численности, орудиям труда, умениям, способам передвижения группы, которая, начав заниматься земледелием, отказывалась от кочевой жизни и обосновывалась на одном месте,
однако постоянно покидала свои дома и отправлялась работать в садах
и полях, а затем возвращалась назад. Это укоренение, эта адаптация
определяют на века условия существования, которые всегда более или
менее соответствуют этому первоначальному наброску. Итак, дерево
пускает корни надолго.
Если принять это вполне правдоподобное объяснение, тогда получится, что решающим было влияние экономики и, больше того, что
пространство с самого начала разделялось согласно правилам, изложенным фон Тюненом.
Существенно и другое: эти первоначальные группы и пространства
не замкнуты. Испокон веков всякий узкий клочок земли имеет связи
с внешним миром. В конечном свете внешнее пространство улавливает
пространство внутреннее, которое, даже если его связи с соседями не
слишком тесны, принуждено сохранять открытость, пусть даже самую
незначительную. Такая трактовка избавляет от необходимости объяснять разнообразие одной лишь природой, которой отводится в этом
случае роль чисто декоративная. Тут в дело снова вмешивается эконо-
мика: ведь никакая группа не может существовать замкнуто, ведь
разнообразие притягивает к себе разнообразие, как положительный
электрический заряд - отрицательный. Это можно наблюдать в чистом
виде на примерах тех регионов, где обмен еще плохо налажен, где еще не
установилась, не развернулась в полную силу связь деревни - городки - города: на западе Бурбоннэ или, еще лучше, в Вело, где в XIX
веке связи завязываются, за неимением лучшего, на ярмарках, чаще
всего "негородских" и представляющих собою "шумные массы людей,
которые собираются на несколько дней под открытым небом, в местах,
специально не оборудованных", как это происходило на "самых архаических ярмарках [...] в отдаленных районах Центрального Массива
(Руэрг, Жеводан, Верхнее Виварэ) в эпоху традиционного крестьянства"1201. Имею ли я право принять эти очевидные факты прошлого за
некое доказательство? Группы, мало связанные между собой, восполняют этот недостаток связей неким компенсационным взрывом - ярмаркой. Экономика утверждает таким образом свои права.
Однако хотя экономика и имеет решающее значение, много значат
и другие факторы: способность жить в обществе (sociabilite), потребность
в общении. Выезжая в городок или в город, крестьянин получает
возможность вырваться из привычного крута существования, совершить
путешествие, покинуть мир, где он чаще всего остается наедине с собой.
В городе его ждут шум, разговоры, новости, кабачок, где можно выпить
со случайными собутыльниками. Трудность заключается в том, что все
связанное с общением, поддается анализу гораздо хуже, чем все, что
касается экономики. Формы общения проявляются не так явно. Мне
кажется, что легче изучать их на материале отдельно стоящих жилищ,
чем на примерах больших деревень, или, по крайней мере, что между
деревушками, между хуторами, расположенными на солидном расстоянии один от другого, общение происходит более живо, а потребность
в нем у жителей этих поселений более настоятельна. Единичность
Франции рождается на уровне этих элементарных связей, в которых
человек утверждает себя в качестве животного общественного. Однако
здесь нет ничего похожего на пчелиный улей или муравейник. Человек
останавливается, не доходя до этих тоталитарных вариантов.
Внешний мир - затруднение, постоянно напоминающее о себе.
Я закончил главу "Франция - дитя географии?" рассказом о взятии Тулона
в 1707 году. Неужели мне больше нечего было сказать? Франция имеет
выход к морю и центральным областям континентальной Европы.
Я остановился на границах, чтобы подчеркнуть их важность. Они
имеют решающее значение для внутренней истории Франции. Однако
они смотрят не только внутрь, но и наружу.
Я поторопился повторить, вслед за многими другими, что Франция
упустила свой морской шанс, что она не овладела Sea Power, иначе
говоря, скипетром мирового господства. В самом конце моего труда мне
придется остановиться на этом подробнее. Но я бы мог, я бы должен был
сразу сказать о том, какое огромное влияние оказывает на нас Европа,
как она давит на нас, лепит нашу судьбу, подобно тому, как скульптор
мнет пальцами гончарную глину. Европа присутствует в наших границах, как присутствует в них и весь мир.
Со времен Цезаря, если не раньше, вплоть до варварских нашествий
V века, история Франции всегда была частью средиземноморской истории. То, что происходит на просторах Внутреннего моря, пусть даже
очень далеко от берегов Франции, влияет на ее жизнь. Но после того как
эпоха великих нашествий закончилась, гораздо большее значение приобрели связи Франции с Центральной и Восточной Европой. Признаюсь, что под воздействием моих путешествий и рождаемых ими иллюзий, я много думал о Европе, что начинается у берегов Соммы, Мааса
или Рейна и простирается до Сибири и далекой Азии... Я думал о ней
тем более напряженно, что от Рейна до Польши часто видел пейзажи,
напоминавшие пейзажи Лотаритии, где я провел свое детство. Те
же группы деревень. Те же открытые поля. Те же зерновые культуры.
Тот же трехпольный севооборот, та же конфигурация пашен. Если
взглянуть на польские поля с самолета, можно увидеть, как они,
длинные и узкие, врезаются в лесные массивы, рассекают их, словно
удар хлыста. Они преследуют меня, как навязчивое воспоминание.
Если бы мне нужно было изобразить графически включенность
Франции в мировую экономику, я нарисовал бы круг. В центре
оказался бы Париж- что, безусловно, противоречит геометрии, ибо
настоящим центром является Бурж, игравший главную роль в истории
Франции лишь однажды, при Карле VII, да и очень недолго. На
окружности я поместил бы крупные порты: Марсель, Бордо, Ла-
Рошель, Нант, Сен-Мало, Руан, Дюнкерк, а внутри круга пограничные
города: Лилль, Страсбург и, главное, Лион. Все эти города наполовину
связаны с внутренними районами Франции, наполовину же зависят
от соседних стран. Эта противоположность внешнего и внутреннего
общеизвестна. Уже давно писали о существовании Испании периферической и Испании внутренней. Но, быть может, справедливее
было бы говорить о некоем маятнике: преимущество отдается то внешнему, то внутреннему? Внутреннему, которое представляется нам расцветом XVIII века, а маркизу д'Аржансоиу казалось столь пустым,-
быть может, оттого, что в ту пору французская жизнь слишком
быстро смещается от центра к периферии.
Как бы там ни было, такая схема немедленно опровергает те схемы
мирм-экономик, где периферии располагаются под знаком отставания,
бедности, угнетенности. Экономистам и историкам придется напрячь
воображение, чтобы примирить подобные противоречия. Разве всякое
разумно организованное сообщество не обречено действовать на собственных границах, дабы завоевать себе место в мировой экономике?
Именно периферия связывает национальное с интернациональным.
Я вернусь к этим пугающе обширным проблемам в последней книге
своего труда, которая будет называться "Франция вне Франции". Без
сомнения, с моей стороны весьма предусмотрительно отложить это
путешествие по земному шару на потом, а прежде покончить с исследованием столь же пугающей своими масштабами истории Франции - Франции внутри ее границ.
Но полезно уже теперь напомнить, что границы эти замкнуты
отнюдь не наглухо. Будь они непроницаемы, Франция процветала бы -
а впрочем, и страдала бы - куда меньше.
Переворот в жизни крестьянской Франции.Для меня это явление -
самое захватывающее во вчерашней и даже в сегодняшней Франции. Без
сомнения, совершились и другие трансформации, другие перевороты -
они коснулись промышленности, городов, транспортных средств техники, науки... Больше того, мы знаем, что завтрашняя промышленность
будет отличаться от сегодняшней, что перевороты в ней будут происходить бесконечно.
Я останавливаюсь более подробно на сельской Франции оттого, что
уверен: если не произойдет каких-либо непредвиденных происшествий,
например нефтяного кризиса, она долгое время будет оставаться такой,
какой стала сегодня, пребывать в том равновесии, какого достигла.
И это сегодняшнее равновесие нуждается в истолковании, сформулировать которое чрезвычайно трудно. Тем не менее, если сформулировать
его верно и точно, оно объяснит - не полностью, но удовлетворительно - и другие перемены в жизни Франции.
Я не один раз писал о том, что старинная крестьянская Франция,
Франция городков, деревень, деревушек, хуторов, не менялась до 1914,
а может быть, и до 1945 года. После 1945 года она сделалась жертвой
"славного тридцатилетия", того не имеющего себе равных подъема,
которому суждено было продлиться до семидесятых годов и который,
когда он начнется вновь, окажется, без сомнения, еще более созидательным и разрушительным, чем прежде.
Конечно, нельзя сказать, что до 1945 и даже до 1914 года французские деревни вовсе не развивались. Крестьяне осваивали новые земли,
увеличивали объем производимой продукции, использовали новые методы, связанные, например, с употреблением удобрений, о постепенном
вторжении которых в сельское хозяйство я уже писал; по меньшей мере
с 1822 года совершенствовалась конструкция плугов, а позже появился
целый ряд очень полезных машин: керосиновые молотилки, косилки,
жнейки-сноповязалки.
Больше того - деталь еще более знаменательная - в начале XX
века начинает исчезать такая категория, как обнищавшие крестьяне,
нередко превращающиеся в бродят и представляющие немалую опасность. Именно в эту пору притяжение, исходящее от городов, постепенно
освобождает деревни от недуга, который прежде считался неизлечимым,- "кочевого" населения. Разумеется, области менее развитые оздоровляются позже других. В 1907 году1202 генеральный совет департамента Ньевр обличал "бродяг, которые скитаются по дорогам, живут
грабежом, терроризируют население деревень, а зачастую становятся
причиной скандалов и в городах", а также являются переносчиками
заразных болезней. Сходным образом материалы судебных процессов,
проходивших в такой нищей местности, как Жеводан, сообщают со
всеми подробностями о многочисленных случаях воровства и насилия,
в которых постоянно уличали бродяг "до тех пор, пока они не покинули
окончательно департамент [Лозер] и не поселились в городе, а это
произошло в 1910-х годах"1203.
В список перемен следует включить также умножение числа крупных собственников, которые появились во Франции еще до 1789 года -
например, в окрестностях Парижа,- и олицетворяли вторжение в наши
деревни активного капитализма.
Все эти потрясения постепенно привели старинную крестьянскую
экономику к катастрофе. Я полагаю, что решающим (потому что оно
произошло последним, а также и по многим другим причинам) стало
появление трактора - подвижного механизма, способного тащить за
собою самый сложный плут, огромный комбайн (целый передвижной
завод), телеги, груженные снопами или предварительно утрамбованными кубами сена или соломы. Укрупнение земельного хозяйства,
увеличение площади, которую может обработать одна крестьянская
семья,- все это стало возможным благодаря трактору. В противном
случае, каким образом можно было бы хотя бы вспахать те бескрайние
поля, какими богаты многие сельские местности? Конечно, еще в 1913
году французские колонисты в Алжире пахали с помощью множества
плугов и упряжек разом. Однако очень скоро и в Алжире в ход пошли
тракторы, работавшие не только днем, но и ночью, при включенных
фарах. Крестьянской Франции такая стремительность была еще чужда.
Она усвоила эту скорость лишь после 1945 года. Упряжки - лошадей
или быков - во многих местах исчезли полностью. Когда я в последний
раз был в моей родной деревне на берегу Мааса, там оставалась всего
одна лошадь, жившая у одного из моих пожилых кузенов как бы на
пенсии. Ускорение обменов между областями способствовало расцвету
одних, уже и прежде находившихся на подъеме, и погрузило других,
и без того более бедных, в полное запустение. Обезлюдевшая, покинутая
Франция разрослась сама собой, отдав себя во власть кустарников
и кабанов...
Не стану больше рассуждать о том, как резко переворотилась
крестьянская жизнь после 1945 года. Крестьянство, испокон веков разнообразное, изменялось, как нетрудно убедиться, также по-разному.
Меня интересует, мне поистине не дает покоя другая сторона этой
проблемы, этих проблем. Почему переворот совершился так поздно?
Очевидно, что для ответа на этот вопрос следует рассмотреть всю
экономику в целом. Однако нельзя ли сразу сказать, что одной из
причин было то простое обстоятельство, что крестьянская жизнь долгое
время придавала жизни населения, безусловно чересчур многочисленного, некое равновесие? Возле Сере, в одичавшем Аспре, где бесплодные
пустоши заросли колючим кустарником, неприхотливым дроком и древовидным вереском, "равновесие,- пишет мне 20 января 1985 года
Адриенна Казей,- основанное на почти полном самообеспечении
и чрезвычайно незначительном вмешательстве рынка, больше похожем
на меновую торговлю, чем на отношения импорта-экспорта, окончательно нарушилось около 1950 года". Население сдалось, оставив родные
места, подобно тому, как оставляют во время войны позицию, которую
уже невозможно защищать. Раньше, однако, позиция защищала себя
сама. Крестьяне в Аспре жили бедно, трудно - но не нищенствовали,
вовсе нет. Как говорил в шутку, но очень точно, один мой друг, выходец
из крестьянской семьи, родившийся в 1899 году: "У нас всего было
вдоволь, кроме денег..."
Я полагаю, что историки слишком охотно принимали на веру
крестьянские жалобы. Быть может, они добровольно, сознательно стали
жертвой некоего мизерабилизма1*.
Надежные свидетельства об этом сносном равновесии, где бы оно ни
наблюдалось, весьма редки. Я расспрашивал многих моих ровесников,
которые, по крайней мере в детстве, застали эту Францию, столь
отличную от нынешней. Конечно, если бы вы оказались в крестьянском
доме времен Раймона Пуанкаре, вас охватили бы горькие раздумья.
Сельский труд был тяжек, бесконечен, несмотря на мнимую свободу:
выбор у людей имелся, однако то был выбор между обязанностями
равно утомительными... И все-таки в своем кругу крестьяне ни на что не
жаловались. Ни на необходимость ходить за водой к собственному
колодцу или к общему роднику, ни на скверное освещение по вечерам
(электричества в деревнях не было), ни на изношенность редко обновляемой одежды, ни на отсутствие городских удобств и развлечений. Еды
у всех было вдоволь благодаря умело взращенному саду и полям, где
прижилась картошка, благодаря домашнему консервированию овощей
и фруктов, мясу от мясника по воскресеньям и кормилице-свинье, чье
мясо шло не на продажу, а на обед ее же хозяевам. Можно ли верить
моей детской памяти? Или воспоминаниям Жана Пти о его родной
горной Бургундии до 1914 года? Или тому, что помнит Мишель Сажелоли, бывший мэр Сере и бывший председатель генерального совета
департамента Восточные Пиренеи? Или рассказам того преподавателя
философии, который, как и я, вырос в Лотаришии?
Оставим вопрос открытым. До тех пор, пока у меня не появится
более обширной информации, я буду считать, что старинная крестьянская Франция выжила благодаря своему трудолюбию, своей мудрости
и относительному достатку, каким пользовались ее жители в стране
в общем процветающей. Я мог бы, пожалуй, упрекнуть себя в том, что
размышляю об этой Франции не без грусти: ведь поддержание старинного равновесия ретроспективно, с точки зрения логики и здравого
смысла, не может не казаться решением, для той поры весьма разумным. Я не убежден, что сегодняшнее сельское хозяйство, развивающееся
в том направлении, в каком влекут его техника и эволюция нравов, везде
может быть названо устроенным разумно. Пусть сегодня крестьяне
обрабатывают наилучшие земли, покидая другие, не столь замечательные, производительность их труда все равно, как и прежде, зависит от
выпавшего им на долю пространства. Я получил большое удовольствие,
когда читал некоторые романы - естественно, не слишком точные - из
крестьянской жизни ("Суп с дикими травами" Эмилии Карль, переносящий нас в Морьенские Альпы; "Возвращение в Малавей" Клода Курше), стремясь отыскать в них беспристрастные свидетельства о крестьянской Франции вчера и сегодня. И вот, признаюсь, внимание мое
привлекли некоторые фразы, растрогавшие меня именно своей точностью: "Прежде ты мог свести концы с концами, работая на самого себя.
Теперь каждый месяц приходится что-то выплачивать. Стоит раз начать - уже не остановишься. Как кончишь выплачивать за трактор,
ему уже место на свалке. В конце концов выходит, что ты работаешь на
"Сельскохозяйственный кредит". Я могу продолжить: давным-давно ты
работал на сеньора. Потом - на хозяина. Вчера и сегодня ты работал
и работаешь на государство и банки. "Те, что в банке,- продолжает
Клод Курше,- они в порядке. Они открывают конторы повсюду...
Перемен много, а по сути все одно и то же. Пашут землю одни, а доход
идет другим". Быть может, нынешняя, новая Франция не так уж и нова.
Большая временная протяженность. Я надеюсь, что читатель, дошедший до этого места, уже привык к тому языку, каким пишется
история большой протяженности. Постичь с помощью этого языка
глубинный смысл истории, по воле которой одна Франция сменяла
другую,- прекрасная цель, и в следующих книгах моего труда я продолжу эти попытки докопаться до подземных вод; речь там пойдет
о государстве, о культуре, об обществе, о Франции в ее отношениях
с внешним миром...
Что же до "большой протяженности", на ум сразу приходит множество образов, способных пояснить, что же это такое. Лучше было бы
обойтись без них. Однако они нас преследуют. Даже телевидение подбрасывает материал для сравнений: снятые рапидом трагические события в Заире, фантастические экспедиции спелеологов, погружения на
морское дно... Умоляю, однако, не говорить мне ничего в связи с глубинной историей о "морской зыби". Мне, напротив, представляется огромная и почти неподвижная водная поверхность, по которой корабли
прокладывают путь самостоятельно. Для того, чтобы в этой водной
глади что-то изменилось, нужны столетия, но она неумолимо увлекает
за собою н легкие суденышки нашей жизни, и гордые корабли большой
истории. Вот почему существует, вне всякого сомнения, непрерывность
некоей неспешной истории, постоянство похожего, монотонное повторение, реакции, которые легко предвидеть, ибо они всегда или почти всегда
одни и те же...
Случаются, разумеется, сломы, разрывы, но они никогда не разрубают всю толщу истории надвое. Таким образом, история большой
протяженности - некий ориентир, помогающий не судить ни одну из
судеб, но находить ей место и объяснение. Такая история, если я не
ошибаюсь, позволяет отличать главное от второстепенного. Подойти
к истории Франции с новыми мерками, сделать ее богаче. Попытаться
понять, чем мог бы стать ответ на вопрос: что такое Франция? Наконец,
эта история, которая пришла издалека и будет еще долго идти вперед по
ровной дороге, заново ставит все старые вопросы. Разве не ограничивает
она (я не говорю: отменяет) и свободу, и ответственность людей? Ибо не
столько они творят историю, сколько история, и прежде всего она,
творит их и тем самым их оправдывает.
1* Отражение в искусстве самых отталкивающих сторон жизни (примеч. ред.).
|
