Симона Вейль

УКОРЕНЕНИЕ. ПИСЬМО КЛИРИКУ

К оглавлению. Номер страницы после текста на ней.

УКОРЕНЕНИЕ

Пролог к Декларации обязанностей по отношению к человеку

Часть первая

ПОТРЕБНОСТИ ДУШИ

Понятие обязанности первично по отношению к понятию права, подчиненному и относительному. Право действенно не само по себе, а лишь через обязанность, которой оно соответствует; реальное осуществление права исходит не от его обладателя, а от других людей, признающих себя чем-либо обязанными по отношению к нему. Обязанность, как только она признана, является действенной. Не будучи признанной никем, она не теряет ничего от полноты своего существа. Право, не признанное никем, мало что собой представляет.

Нет смысла говорить, что люди имеют, с одной стороны, права, а, с другой — обязанности. Эти слова выражают только различие точек зрения. Их отношение есть отношение объекта и субъекта. Человек, рассматриваемый в себе самом, имеет лишь обязанности, среди которых есть и некоторые обязанности по отношению к самому себе. Другие люди, рассматриваемые с его точки зрения, имеют лишь права. Он, в свою очередь, имеет права, когда рассматривается с точки зрения других, признающих свои обязанности по отношению к нему. Если бы человек был один во вселенной, он не имел бы никаких прав, но имел бы обязанности.

Понятие права, являясь понятиемюбъективного порядка, неотделимо от понятий существования и реальности. Оно появляется тогда, когда обязанность погружается в область фактического; поэтому оно всегда включает в какой-то мере рассмотрение фактического состояния дел и частных ситуаций. Права всегда чем-то обус-

ловлены; безусловной может быть только обязанность. Она находится в такой сфере, которая выше всех условий, потому что она выше самого этого мира.

Деятели 1789 года не признавали реальности такой сферы. Они признавали лишь сферу человеческого. Поэтому они начали с понятия права. Но в то же время они захотели определить абсолютные принципы. От этого противоречия они впали в речевую и идейную путаницу, которая во многом присутствует и в нынешней путанице —-политической и социальной. Область вечного, всеобщего безусловно иная, чем область фактических условий, и в ней существуют различные понятия, связанные с самыми тайными глубинами человеческой души.

Обязанность связывает только человеческие существа. Для общностей как таковых обязанностей не существует. Но они есть для человеческих существ, которые составляют, представляют общность, служат ей или управляют ею в той части их жизни, которая связана с общностью, равно как и в той, которая от нее не зависит. ; Все человеческие существа связаны идентичными обязанностями, хотя эти обязанности и соответствуют различным действиям, зависящим от обстоятельств. Никакое человеческое существо, каким бы оно ни было, ни при каких обстоятельствах не может уклониться от обязанностей, не совершив преступления, за исключением тех случаев, когда две реальные обязанности, не совместимые в действительности, вынуждают человека отказаться от одной из них. Несовершенство общественного строя определяется количеством содержащихся в нем ситуаций такого рода. -? Но даже и в этом случае можно говорить о преступлении, если от обязанности не просто фактически отказались, но кроме того — ее отрицают.

Объект обязанности в области человеческого—это всегда человеческое существо как таковое. Обязанность по отношению ко всякому человеческому существу возникает уже только потому, что это — человеческое существо, даже если оно не признает никаких обязанностей, и никакое другое условие не должно к этому примешиваться.

Эта обязанность не покоится ни на какой фактической ситуации, ни на юриспруденции, ни на обычаях, ни на социальной струк-

туре, ни на силовых отношениях, ни на наследии прошлого, ни на предполагаемой исторической ориентации. Так как никакая фактическая ситуация не может породить обязанность.

Эта обязанность не покоится ни на каком соглашении, так как всякий договор изменяем по воле договаривающихся, тогда как никакое изменение воли людей не может изменить чего-либо в обязанности.

Эта обязанность вечна. Она отвечает вечному предназначению человеческого существа. Лишь у человеческого существа есть это вечное предназначение—у человеческих общностей его нет. Так и по отношению к ним не существует прямых обязанностей, которые были бы вечными. Вечен только долг по отношению к человеческому существу как таковому.

Эта обязанность безусловна. Если она на чем-то и основана, то это что-то не принадлежит нашему миру. В этом мире она не основана ни на чем. Только обязанность относительно человека не подчинена никакому условию.

Эта обязанность не основывается, а проверяется в соответствии с всеобщим сознанием. Это выражено некоторыми древнейшими письменными текстами, дошедшими до нас. Она узнается во всех случаях, когда ее не оспаривают интересы или страсти. Именно по отношению к ней измеряется прогресс.

Признание этой обязанности выражено, смутно и несовершенно (т. е. более или менее несовершенно соответственно случаю), тем, что называется положительными правами. В той мере, в которой положительные права находятся с нею в противоречии, точно в той же мере они поражены незаконностью.

Хотя эта вечная обязанность и отвечает вечному предназначению человека, само вечное предназначение не является для нее прямым объектом. Вечное предназначение человеческого существа не может быть объектом ни для какой обязанности, поскольку оно не подчинено никаким внешним действиям.

Тот факт, что человеческое существо обладает вечным предназначением, возлагает на людей лишь одну обязанность—уважение. Обязанность исполнена только тогда, когда уважение выражено действенно, реально, а не фиктивно; и оно может стать таковым лишь через удовлетворение земных потребностей человека.

В этом пункте человеческое сознание никогда не менялось. Много лет тому назад египтяне думали, что душа не может быть оправдана после смерти, если не может сказать: «Я никого не оставила страдающим от голода». Все христиане сознают, что однажды им придется услышать слова самого Христа: «Я был голоден, а вы не накормили меня». Все представляют себе прогресс, в первую очередь, как переход к тому состоянию человеческого общества, когда люди не будут страдать от голода. Если задать этот вопрос в общих словах кому угодно, никто не скажет, что он думает, что человек не возьмет на себя вины, если, имея в изобилии пищу и найдя у себя под дверью человека, полумертвого от голода, пройдет мимо, ничего тому не дав.

Следовательно, это вечная обязанность человеческого существа —не дать страдать от голода, если есть возможность оказать помощь. Эта обязанность, будучи наиболее очевидной, должна послужить моделью для составления целого списка вечных обязанностей по отношению к любому человеческому существу. Чтобы быть установленным со всей точностью, список этот должен исходить из нашего первого примера и основываться на аналогии.

Следовательно, список обязанностей по отношению к человеческому существу должен соответствовать списку жизненных потребностей человека, аналогичных голоду.

Среди этих потребностей некоторые носят характер физический, как и сам голод. Их довольно легко перечислить: они касаются жилья, одежды, тепла, гигиены, ухода в случае болезни, защиты от насилия.

Другие потребности имеют отношение не к физической жизни, а к нравственной. Впрочем, как и первые, они вполне земные и не имеют прямой связи, доступной нашему уму, с вечным предназначением человека. Как и физические потребности, они неразрывно связаны с жизнью мира. Иначе говоря, если они не удовлетворены, человек мало-помалу впадает в состояние, более или менее близкое к жизни-прозябанию.

Их намного труднее узнать и перечислить, чем потребности тела, но все признают их существование. Все жестокости, которые завоеватель может применить к подвластным народам—избиения, нанесение увечий, организованный голод, порабощение и массовые

32

депортации,—обычно рассматривают как меры одного и того же порядка, хотя свобода или родной край не являются физическими потребностями. Все сознают, что существуют жестокости, наносящие ущерб жизни человека, не вредя его телу. Это жестокости, лишающие человека некоторой пищи, необходимой для жизни души.

Обязанности — безусловные или относительные, вечные или изменяемые, прямые или косвенные по отношению к человеку — проистекают, все без исключения, из жизненных потребностей человеческого существа. И все те, которые не касаются непосредственно того или иного человеческого существа, имеют для человека значение, аналогичное пище.

Должно уважать пшеничное поле не из-за него самого, но потому, что это человеческая пища.

Подобным образом следует уважать общность, какой бы она ни была,—родину, семью или любую другую—не саму по себе, а как пищу для некоторого числа человеческих душ.

Реально эта обязанность вынуждает к поведению и поступкам, различным в различных ситуациях. Но рассматриваемая сама в себе, она абсолютно идентична для всех. В частности, она абсолютно идентична для всех, находящихся вне данной общности.

Степень уважения, которое должно оказывать человеческим общностям, весьма высока по нескольким причинам.

Во-первых, каждая из них уникальна и невозместима в случае ее разрушения. Мешок зерна всегда можно заменить другим мешком зерна, пища же, предоставляемая общностью душе ее члена, не имеет эквивалента во всем мире.

Во-вторых, по своей протяженности общность уже проникает в будущее. Она содержит пищу не только для душ живущих, но и для душ еще не рожденных существ, которые будут жить в мире в течение последующих столетий.

Наконец, по той же своей протяженности, общность имеет корни в прошлом. Она составляет уникальный орган хранения духовных сокровищ, накопленных умершими", уникальный орган, посредством которого умершие могут говорить с живущими. И среди всего земного лишь сияние тех, кто сумел полностью осознать это предназначение, сияние, переданное от поколения к поколению, имеет прямую связь с вечным предназначением человека.

По причине всего перечисленного может так случиться, что обязанность по отношению к общности в опасности дойдет и до полного самопожертвования, однако из этого не следует, что общность стоит выше человеческого существа. Случается, что и обязанность помочь человеческому существу, попавшему в беду, тоже доходит до полного самопожертвования, но это не подразумевает никакого превосходства со стороны спасаемого.

Может так случиться, что крестьянин, ради обработки поля, в определенных обстоятельствах должен будет подвергнуться изнурению, болезни, даже смертельной. Но он всегда будет помнить, что речь-то идет о хлебе.

Совершенно так же, даже в момент полного самопожертвования, долгом по отношению к любой общности является только уважение, аналогичное уважению, подобающему пище. Часто случается, что роль общности совершенно извращается. Некоторые общности вместо того, чтобы служить пищей, напротив, пожирают души. В таком случае налицо социальное заболевание, и первейшей обязанностью является попытка его излечить; в некоторых обстоятельствах, возможно, придется вдохновиться и хирургическими методами.

В таком случае обязанность для тех, кто находится внутри общности, идентична обязанности тех, кто находится вне ее.

Случается также, что общность предлагает душам своих членов недостаточную пищу—в таком случае ее следует улучшить. : Наконец, существуют мертвые общности, которые, хотя и не пожирают души, однако и не питают их. В таком случае их следует уничтожить, но лишь тогда, когда будет полная уверенность в их смерти, уверенность в том, что это не кратковременная летаргия.

Первым делом следует изучить, каковы жизненные потребности души, являющиеся для нее тем, чем для тела являются потребности в пище, сне и тепле. Следует попытаться их перечислить и определить.

Их никогда не следует путать с желаниями, капризами, фантазиями и пороками. Следует также разграничивать существенное и случайное. Человек нуждается не в рисе или картофеле, а в пище, не в дровах или угле, а в отоплении. Так же и с потребностями души. Следует признать наличие различных, но тождественных

способов и средств удовлетворить одни и те же потребности. Необходимо также отличать от душевной пищи яды, которые какое-то время могут создавать иллюзию ее замены.

Отсутствие подобного изучения заставляет правительства, имеющие добрые намерения, действовать наугад.

Вот несколько указаний.

ПОРЯДОК

Первая потребность души, наиболее отвечающая ее вечному предназначению, — это порядок, то есть такая ткань социальных отношений, при которой никто не вынуждается преступать одни непреложные обязанности для того, чтобы исполнить другие. Только в этом последнем случае душа страдает от духовного насилия со стороны внешних обстоятельств. Поскольку, когда кто-либо лишь останавливаем в исполнении какой-либо обязанности угрозой смерти или страдания, он может пренебречь этим — и пострадает только его тело; но если какие-либо обстоятельства делают действительно несовместимыми поступки, предписываемые несколькими непреложными обязанностями, в таком случае, не имея возможности защититься, он уязвлен в своей любви к добру.

Степень же беспорядка и несовместимости обязанностей в наши дни весьма велика.

Всякий, чьи действия усиливают эту несовместимость, является виновником беспорядка. Всякий, кто уменьшает ее, есть движущая сила порядка. Всякий же, кто, желая упростить ситуацию, отрицает некоторые обязанности, уже заключил союз с преступлением в сердце своем.

К сожалению, не существует методики, чтобы уменьшить эту несовместимость. Нет даже уверенности в том, что идея порядка, при котором все обязанности были бы совместимы, не есть фикция. Когдадолг доходит до уровня реальности, в игру вступают столь многочисленные независимые отношения, что несовместимость кажется куда более вероятной, чем совместимость.

Но каждый день у нас перед глазами есть пример вселенной, где бесконечное число независимых механических действий содействует

установлению порядка, который, сквозь все вариации, остается незыблемым. И мы затем так любим красоту мира, что чувствуем за ней присутствие чего-то такого, что тождественно той мудрости, которой мы хотели бы обладать, чтобы насытить наше желание добра. В несколько меньшей степени подлинно прекрасные произведения искусства представляют пример единого целого, где независимые факторы непостижимым образом содействуют созданию единой красоты.

Наконец, чувство различных обязанностей происходит всегда от желания добра, единого, нерушимого, самотождественного во всяком человеке, от колыбели до могилы. И это желание, вечно действующее в глубине нас самих, всегда мешает нам безропотно подчиниться ситуациям, когда обязанности оказываются несовместимыми. И мы либо прибегаем ко лжи, чтобы забыть об их существовании, либо слепо бьемся, пытаясь вырваться.

Созерцание подлинных произведений искусства, а еще более— созерцание красоты мира, а еще более—созерцание того неизведанного добра, к которому мы стремимся, может поддержать нас в усилии непрерывного размышления о человеческом порядке, который должен быть нашей первейшей целью.

Виновники наибольшего насилия воодушевляли себя, глядя, как механическая, слепая сила господствует во всей вселенной.

Взглянув на мир пристальней, чем они, мы найдем для себя еще большую поддержку, если будем рассматривать, как бесчисленные слепые силы ограничены, сплетены в равновесии, приведены к содействию в единстве с чем-то, что мы не понимаем, но любим и называем красотой.

Если мы непрерывно будем нести в себе мысль о подлинном человеческом порядке, если мы будем думать об этом как о цели, ради которой должно полностью пожертвовать собой, если к тому представится возможность, мы окажемся в положении человека, идущего в ночи без проводника, но непрерывно думающего о направлении, которым он хочет следовать. У такого путника есть большая надежда.

Этот порядок—первая потребность души, собственно говоря, он даже выше потребностей. Чтобы иметь возможность так думать, нужно ознакомиться с другими потребностями.

Первое свойство, отличающее потребности от желаний, прихотей и пороков, отличающее пищу от лакомств и ядов, — это ограниченность потребностей, равно как и пищи, их удовлетворяющей. У скупца никогда не бывает золота вдоволь, но если любому человеку дать вволю хлеба, когда-нибудь наступает момент, когда ему довольно. Пища приносит насыщение. Так же и с пищей духовной.

Второе свойство, связанное с первым,—это то, что потребности выстраиваются парами по противоположности и должны сочетаться в равновесии. Человек нуждается в пище, но он нуждается также и в перерывах между едой; ему требуются тепло и прохлада, отдых и упражнение. То же и с потребностями души.

То, что называется «золотой серединой», заключается на самом деле в том, чтобы не удовлетворить ни одну из противопоставленных потребностей. Это карикатура на истинное равновесие, при котором противоположные потребности удовлетворены обе в их полноте.

СВОБОДА

Свобода есть необходимая пища человеческой души. Свобода, в конкретном смысле слова, состоит в возможности выбора. Речь идет, разумеется, о реальной возможности. Повсюду, где есть общественная жизнь, правила, диктуемые общественной пользой, неизбежно ограничивают выбор.

Но свобода не становится большей или меньшей от большей или меньшей жесткости ограничений. Условия, при которых она достигает полноты, еще труднее поддаются измерению.

Нужно, чтобы правила были достаточно разумны и достаточно просты, для того чтобы всякий, кто этого желает и обладает средней способностью к вниманию, мог понять, с одной стороны, чему они служат и, с другой—какая реальная необходимость их диктует. Авторитет, от которого они исходят, не должен рассматриваться как враждебный, он должен быть любим,—как неразрывно связанный с теми, кем управляет. Нужно, чтобы они были достаточно I низменны, достаточно немногочисленны, достаточно общи для того,

чтобы мысль могла их усвоить раз и навсегда, а не натыкалась на них каждый раз, когда необходимо принять решение.

При таких условиях свобода людей доброй воли, фактически ограниченная, для сознания обладает всей своей полнотой. Так как правила стали частью их существа, запретные возможности не возникают в их мысли и их не приходится отбрасывать. Так, сообщенная воспитанием привычка не брать в рот ничего опасного или отвратительного не ощущается нормальным человеком как ограничение свободы в области питания. Только ребенок чувствует здесь ограничение.

Те же, кому недостает доброй воли или кто остается ребенком, никогда не свободны ни при каком состоянии общества.

Когда возможности выбора так широки, что доходят до нанесения ущерба всеобщей пользе, люди не испытывают никакого наслаждения от свободы. Ибо тогда приходится либо укрываться за безответственностью, инфантилизмом или безразличием, что дает одну досаду, либо во всех случаях взваливать ответственность на себя из страха повредить другим. В подобных случаях, ложно полагая, что они обладают свободой, и чувствуя, что она их вовсе не радует, люди приходят к мысли, что свобода не есть добро.

ПОДЧИНЕНИЕ

Подчинение есть жизненная потребность человеческой души. Оно бывает двояким: подчинение установленным правилам и подчинение людям, которые рассматриваются как вышестоящие. Оно предполагает согласие—согласие не с каждым данным приказом, но согласие, данное раз и навсегда, отменить которое, если необходимо, может только совесть. Все, и в первую очередь начальствующие, должны признать, что именно согласие, а не страх наказания или приманка в виде вознаграждения является в действительности главным побуждением к подчинению, при котором повиновение нельзя принять за раболепство. Следует также признать, что начальствующие, со своей стороны, тоже повинуются; и необходимо, чтобы всякая иерархия была направлена к цели, ценность и даже величие которой ощутимы для всех, сверху донизу.

Подчинение есть необходимая пища души, и всякий, кто окончательно лишен ее,—болен. Таким образом, всякая общность, управляемая суверенным главой, который никому не обязан отчетом, находится в руках больного.

Поэтому там, где человек пожизненно поставлен во главе социального организма, он должен быть символом, а не реальным носителем власти—как, например, английский король; нужно, чтобы его свобода была более связана принятыми нормами, чем свобода любого простолюдина. Таким образом, реально начальствующие хотя и начальствуют, но и над ними стоит некто; кроме того, они могут быть сменены, при том, что преемственность не нарушится и, таким образом, никто не лишится необходимой ему доли подчинения.

Те, кто подчиняют человеческие массы принуждением и жестокостью, лишают их сразу двух видов жизненно необходимой пищи: свободы и подчинения, так как уже не во власти этих масс дать свое внутреннее согласие власти, которой они подчинены. Те, кто благоприятствует такому положению вещей, при котором приманка в виде наживы является главной движущей силой, отнимают у людей подчинение, поскольку согласие, являющееся его основой, не есть чем-то, что можно продать.

Множество признаков указывает на то, что люди нашей эпохи за долгое время изголодались по подчинению. Но этим воспользовались, чтобы предложить им рабство.

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Инициатива и ответственность, ощущение себя полезным и даже необходимым суть жизненные потребности человеческой души.

Полное лишение их равносильно положению безработного. Даже если помощи, ему оказываемой, хватает на питание, одежду и жилье, в экономической жизни он—ничто, и избирательный бюллетень, утверждающий его участие в,политической жизни, для него не имеет смысла.

Разнорабочий находится в едва ли лучшем положении. ж Удовлетворение этой потребности требует от человека частого

принятия решений по важным и мелким проблемам, действия в

чужих интересах, как в своих собственных, но в тех случаях, когда он чувствует себя обязанным к этому. Нужно также, чтобы ему постоянно приходилось прикладывать усилия. Нужно, наконец, чтобы он мог мысленно присвоить себе все дело той общности, членом которой он является, включая и те области, в которых ему никогда не приходится ни принимать решения, ни высказывать свое мнение. Для этого человек должен быть ознакомлен с ним, его нужно призвать проявить участие, дать почувствовать его ценность, полезность, даже, быть может, значительность, и дать ясно осознать то участие, которое он в нем принимает.

Всякая общность, какого бы рода она ни была, не доставляющая такого удовлетворения своим членам, исчерпана и должна быть преобразована.

У всякой относительно сильной личности потребность в инициативе доходит до потребности в управлении. Интенсивная местная и региональная жизнь, многообразная просветительная деятельность и молодежные движения должны дать всякому, кто к этому способен, возможность управлять в течение некоторых периодов своей жизни.

РАВЕНСТВО

Равенство есть жизненная потребность человеческой души. Оно состоит в открытом, всеобщем, действительном, реально выраженном установлениями и обычаями признании, что всем людям подобает одинаковое уважение и почтение, поскольку уважение подобает человеку как таковому и не имеет каких-либо степеней.

Далее, неизбежные различия между людьми никоим образом не должны означать различия в степени уважения. Для того чтобы они не ощущались как имеющие такое значение, необходимо некоторое равновесие между равенством и неравенством.

Некоторое единство равенства и неравенства установлено равенством возможностей. Если всякий может занять в обществе положение, соответствующее той функции, которую он способен выполнять, и если образование достаточно широко всеобще, чтобы ничьи способности не оставались втуне из-за случайностей происхожде-

ния, шансы равны для всех детей. Таким образом, каждый человек равен в шансах всякому другому, и он сам, когда он молод, и, позднее, его дети.

Но это единство, взятое само по себе, а не как один из ряда других факторов, не устанавливает равновесия и таит в себе большие опасности.

Прежде всего, для человека, находящегося в низшем положении и страдающего от этого, знание, что его положение обусловлено его неспособностью и что все это знают, несет не утешение, а лишь удвоенную горечь; одни могут быть угнетены этим, другие же доведены до преступления.

Затем в социальной жизни создается как бы насос, качающий наверх. Это приводит к социальным заболеваниям, если нисходящее движение не уравновешивает восходящее. В той мере, в которой возможно, чтобы сын батрака стал однажды министром, в той же мере должно быть реально возможным, чтобы сын министра стал однажды батраком. Степень этой второй возможности не может быть значительной без весьма опасного уровня социального принуждения.

Этот вид равенства, если действует один он и если он ничем не ограничен, приводит социальную жизнь к той степени текучести, которая ее разлагает.

Есть менее грубые методы сочетания равенства и различия. Первый —это пропорция. Пропорция определяется как сочетание равенства и неравенства, и повсюду в мире она является единственным фактором равновесия.

В применении к социальному равновесию это должно было бы означать, что каждому довлеет долженствование и соответствующая его силе и самоощущению степень риска — в случае его несостоятельности или же ошибки. Например, неумелому или виновному в каком-либо проступке по отношению к своим подчиненным начальнику пришлось бы намного больше пострадать, душою и телом, чем неумелому или виновному в каком-либо проступке по отношению к своему начальнику разнорабочему. Более того, нужно было бы, чтобы все разнорабочие об этом знали. Это заключало бы в себе, с одной стороны, некоторую упорядоченность риска, с другой стороны, в уголовном праве, систему наказаний, при которой

социальное положение всегда в значительной мере служило бы отягчающим обстоятельством при определении наказания. Еще с большим основанием занятие высоких общественных должностей должно предполагать большой личный риск.

Другой способ сделать равенство совместимым с различием— это лишить различия, насколько это возможно, всякого количественного характера. Нет никакого неравенства там, где есть различие лишь по природе, а не по степени.

Делая деньги единственной или почти единственной побуждающей силой всех поступков, единственной или почти единственной мерой всех вещей, мы всюду разливаем яд неравенства. То, что это неравенство подвижно, что оно не привязано ни к кому, так как деньги зарабатываются и теряются,—это правда, но от этого неравенство не становится менее реальным.

Есть два вида неравенства, которым соответствуют два побуждающих к действию стимула. Неравенство относительно стабильное, каким оно было в старой Франции, порождает преклонение перед высшими—не без примеси подспудной ненависти—и подчинение их повелениям. Текучее, подвижное неравенство порождает желание возвыситься. Оно не ближе к равенству, чем устойчивое неравенство, и также нездорово. Революция 1789 года, выдвигая лозунг равенства, в действительности смогла лишь заменить одну форму неравенства другой.

Чем больше равенства в обществе, тем меньше действие двух стимулов, связанных с двумя формами неравенства, и, следовательно, нужны другие.

Равенство тем больше, чем больше различные человеческие состояния рассматриваются как таковые, не как большее или меньшее другого, но просто как разные. Пусть профессии шахтера и министра будут просто двумя разными призваниями, как, скажем, поэта или математика. Пусть материальные трудности, связанные с положением шахтера, послужат к чести того, кто их претерпевает.

Во время войны, если в армии здоровый дух, солдат счастлив и горд идти в огонь, а не сидеть в штаб-квартире; генерал же счастлив и горд тем, что от его разума зависит исход сражения; и в то же время солдат восхищается генералом, а генерал — солдатом.

Такое равновесие устанавливает равенство. Если бы в социальных положениях существовало это равновесие, в них было бы равенство.

Это предполагает, что каждому состоянию подобают свойственные ему и вполне искренние знаки почтения.

ИЕРАРХИЯ

Иерархия есть жизненная потребность человеческой души. Она устанавливается неким почитанием, некоей преданностью высшим, в коих видят не личность или власть, которой эта личность облечена, а некий символ. Символ той сферы, которая находится над всеми людьми и проявляется в этом мире в обязанностях всякого чело-века по отношению к ему подобным. Истинная иерархия предполагает, что вышестоящие осознают эту роль символа и понимают, что только она является законным объектом преданности подчиненных. Цель настоящей иерархии—помочь каждому морально утвердиться на том месте, которое он занимает.

ЧЕСТЬ

Честь есть жизненная потребность человеческой души. Уважения, положенного каждому человеку как таковому, даже если оно действительно оказано, недостаточно, чтобы удовлетворить эту потребность; ибо оно одинаково для всех и неизменно; тогда как честь имеет отношение к данному человеку не просто как к таковому, а к нему в его социальном окружении. Эта потребность удовлетворяется полностью, если каждая общность, членом которой является человек, включает его в традиции славы, заключенной в ее прошлом и признанной вне данной общности.

К примеру, для того чтобы потребность в чести была удовлетворена в профессиональной жизни, нужно, чтобы каждой профессии соответствовала некоторая общность, реально способная сохранить живую память о подвигах величия, героизма, честности, великодушия, одаренности, проявленных ее представителями.

Всякое порабощение порождает голод в отношении потребности в чести, поскольку традиция славы, которой обладали бы угнетенные, не признана за неимением у них социального престижа.

Так всегда бывает при завоеваниях. Верцингеториг1 не был героем для римлян, и если бы англичане покорили Францию в XV веке, Жанна д'Арк2 бьша бы забыта—в значительной мере даже нами самими. Сегодня мы рассказываем о ней аннамитам и арабам, но они знают, что у нас никогда не слышали об их героях или святых; таким образом, то состояние, в котором мы их удерживаем, есть посягательство на честь.

Социальное угнетение ведет к тому же. Гинемер3 и Мермоз запечатлели в общественном сознании социальный престиж авиации; немыслимый же порой героизм, проявляемый шахтерами или рыбаками, едва находит некоторый отклик в шахтерских или рыбацких прослойках.

Крайний уровень обделенности честью—это всеобщее презрение, на которое осуждены некоторые категории людей. Во Франции это, с некоторыми различиями, проститутки, рецидивисты, полицейские, рабочие-иммигранты, люмпен и колониальные туземцы... Таких категорий не должно существовать.

Лишь преступление должно ставить человека, совершившего его, вне общественного уважения, и понесенное наказание должно восстанавливать человека в общественных правах.

НАКАЗАНИЕ

Наказание есть жизненная потребность человеческой души. Наказание бывает двух видов: дисциплинарное и уголовное. Наказание первого рода дает защиту от срывов, борьба с которыми бьша бы слишком изнурительной, если бы не существовало некоторой внешней поддержки. Но более всего наказание необходимо там, где совершено преступление. Преступлением человек исключает себя из той цепи вековечных обязанностей, которая соединяет каждого человека со всеми другими. Восстановить связь можно лишь посредством наказания, — либо полностью, если сам человек готов к этому, либо частично. И так же, как накормить — это единствен-

ный способ оказать уважение человеку, страдающему от голода, так и единственное средство оказать уважение поставленному вне закона —это восстановить его в законе, подвергнув наказанию, которое закон же и предусматривает.

Потребность в наказании не удовлетворяется там, где, как это обычно бывает, уголовный кодекс есть только метод принуждения посредством страха.

Удовлетворение этой потребности требует прежде всего, чтобы все, что касается уголовного права, носило характер строгий и священный, чтобы величие закона сообщалось суду, полиции, обвиняемому, осужденному, даже в делах малозначительных, если в связи с ними возможно лишение свободы. Нужно, чтобы наказание было честью, чтобы оно не только стирало стыд преступления, но и рассматривалось как урок, требующий большей самоотверженности в отношении общественного блага. Нужно также, чтобы суровость наказания отвечала характеру нарушенных обязанностей, а не просто ограждала общество от преступника.

Пренебрежение полиции, поверхностность судей, тюремный режим, окончательное деклассирование рецидивистов, шкала исправительных работ, предусматривающая более суровую кару за десять мелких краж, чем за изнасилование или некоторые убийства, более того, предусматривающая кару просто за несчастный случай,—все это не позволяет считать, что наше общество способно на что-то, достойное именоваться наказанием.

Как для проступков, так и для преступлений степень ненаказуемости должна возрастать по мере нисхождения по социальной лестнице, а не наоборот. В противном случае налагаемые лишения воспринимаются как принуждение или даже как злоупотребление властью — и не содержат наказания. Нет наказания, если перенесенные страдания не свяжутся в какой-то момент—может быть, после, в воспоминании о них, — с ощущением их справедливости. Как музыкальный звук пробуждает чувство прекрасного, так и уголовная система должна уметь пробудитьяувство справедливости у преступника, подвергнув его страданию или даже смерти. Как о поранившемся подмастерье говорят, что он учится ремеслу на своей шкуре, так наказание — средство, которое проникает в душу преступника через страдание его плоти.

Вопрос о лучшем способе воспрепятствовать созданию в верхах круговой поруки в целях обретения безнаказанности остается одной из самых сложных политических проблем. И проблема эта может быть решена, только если одному или нескольким лицам будет поручено препятствовать этой круговой поруке и при этом они будут находиться в таком положении, что у них самих не возникнет соблазна воспользоваться ею.

СВОБОДА МНЕНИЙ

Свобода слова и свобода собраний обычно упоминаются вместе. Это ошибка. За исключением естественных сообществ, ассоциация является не потребностью, а способом практической жизни.

Свобода же выражения любого мнения, каким бы оно ни было, всеобщая и неограниченная, без каких бы то ни было стеснений или оговорок, напротив, абсолютно необходима для мысли. Следовательно, она является и потребностью души, так как если мысль стеснена, — больна вся душа. Природа и пределы удовлетворения этой потребности запечатлены в самой структуре души. Ибо одна и та же вещь может быть и предельна, и беспредельна; так, можно до бесконечности удлинять прямоугольник, который при этом останется вполне ограниченным в своей ширине.

Что же касается человека, то его мысль может действовать тремя способами. Она может разрешать технические задачи, то есть искать средства достижения уже поставленной цели. Она может внести ясность, когда совершается работа воли в выборе установки. Наконец, она может течь сама по себе, вне связи с другими свойствами, в чисто теоретической спекуляции, из которой временно исключено попечение о действии.

В здоровой душе мысль поочередно использует все три свои способности с различной степенью свободы. В своей первой функции —это слуга. Во второй — это разрушитель, которого нужно заставить замолчать, как только начинают приводиться аргументы той стороны души, которая—ибо человек несовершенен—всегда склоняется в сторону зла. Но когда мысль действует сама по себе, от-

дельно, необходимо предоставить ей полную свободу.,В противном случае человеку будет недоставать чего-то главного. Точно так же и в здоровом обществе. Поэтому желательно было бы отделить в прессе некий заповедник абсолютной свободы, таким, однако, образом, чтобы было ясно, что все публикуемое там не выражает мнения авторов и ни к чему не призывает читателя. Здесь могли бы быть приведены во всей их силе все аргументы в пользу злых устремлений. И то, что они будут приведены, хорошо и благотворно. Всякий сможет произнести похвалу тому, что он больше всего осуждает. Но должно быть общеизвестно, что подобные сочинения имеют целью не определить позицию авторов относительно жизненных проблем, а способствовать с помощью предварительных исследований полному и точному перечислению основных соображений, относящихся к каждой проблеме. Закон должен препятствовать тому, чтобы эти публикации составляли хотя бы малейший риск какого бы то ни было рода для их автора.

Публикации же, влияющие на то, что называется мнением, то есть на реальную жизнь, напротив, являются действием и должны подлежать тем же ограничениям, что и всякое другое действие. Иначе говоря, они не должны наносить никакого незаконного ущерба никакому человеку, и особенно не должны содержать никакого, выраженного или подразумеваемого, отрицания вековечных обязательств до отношению к человеку, если эти обязанности утверждены законом.

Разницу между этими двумя областями (той, что влияет на действия, и той, что не влияет) трудно зафиксировать юридически. Что не мешает ясно ее понимать. Разделение этих сфер легко установить в действительности, если только воля к тому достаточно сильна.

Ясно, к примеру, что вся ежедневная и еженедельная пресса относится ко второму типу. Так же и журналы, поскольку все они являются рассадниками определенного образа мыслей; лишь те журналы, которые откажутся от этой роли, смогут претендовать на полную свободу.

Так же и с литературой. Это было бы разрешением недавно начавшегося спора о нравственности и литературе, который сильно затемнила позиция всех талантливых людей, из профессиональной солидарности оставшихся по одну сторону, другую предоставив [дуракам и ничтожествам -В печатном издании конец фразы явно оборван и смысл утрачен; восстановлено из контекста].

Но позиция дураков и ничтожеств от этого не перестала в некоторой степени отвечать доводам разума. У писателей есть невозможная манера ставить фазу на двух лошадей. Никогда они в такой степени не претендовали на роль духовных наставников, как в наше время, и никогда ими в такой степени не были. Действительно, до войны никто у них эту роль не оспаривал, за исключением ученых. Место, некогда принадлежавшее священникам, в нравственной жизни страны заняли физики и романисты—одного этого достаточно, чтобы определить цену нашего прогресса. Но стоит спросить у писателей, каково направление их влияния, как они с негодованием укроются за священную привилегию искусства для искусства.

К примеру, Жид4, без сомнения, всегда знал, что такие книги, как «Земная пища» и «Подземелья Ватикана» имеют некоторое влияние на практическое поведение некоторых молодых людей—знал и был горд этим. Поэтому нет никакой причины помещать такие книги за неприкосновенный рубеж искусства для искусства и сажать парня в тюрьму за то, что он выбросил кого-то из поезда на ходу. С тем же успехом можно провозгласить привилегии искусства для искусства и в отношении преступления. Сюрреалисты когда-то были от этого недалеко. То, что столько невежд твердили об ответственности писателей за наше поражение, набило оскомину, но, к несчастью, оказалось совершенно верно.

Если писатель, во имя свободы мысли, публикует произведения, противоречащие узаконенным нормам морали, и если при этом его общественное влияние возрастает, то надо спросить у него, готов ли он открыто заявить, что эти произведения не выражают его взглядов. Если, напротив, выражают, его легко наказать. Если он лжет, его легко устыдить. Более того, следует установить, что, как только писатель становится в общественном мнении влиятельной фигурой, он не может больше претендовать на неограниченную свободу. Тут тоже юридическое определение невозможно, но факты легко поддаются интерпретации. Во всем том, что поддается юридической формулировке, нет никаких оснований ограничивать непререкаемую силу закона, раз ту же непререкаемость выражает голос справедливости.

Более того, сама потребность свободы, столь необходимая мысли, требует защиты от внушения, пропаганды, навязчивых влияний.

Это различные формы принуждения, принуждения особого рода, которое не вызывает страха и не причиняет физической боли, но является тем не менее насилием. Современная техника дает ему очень эффективные инструменты. Это принуждение по природе своей коллективно, а жертвами его становятся человеческие души.

Преступно, конечно, и государство, которое злоупотребляет им помимо крайней нужды, т.е. тех случаев, когда этого требует общественная безопасность. Более того—оно должно препятствовать его применению. Реклама, к примеру, должна быть жестко ограничена законом, ее объем должен быть сокращен весьма значительно, ей должно быть строго запрещено касаться тем, принадлежащих области мысли.

Также репрессивные меры против прессы, радиопередач и других подобных средств могут быть применены не только в связи с тем, что они наносят вред общепризнанным принципам нравственности, но и в связи с низостью тона или мысли, дурным вкусом, вульгарностью, исподтишка проповедуемым разложением. Такие меры можно применять, нимало не затрагивая свободу мнений. К примеру, газета может быть запрещена, но члены редакции при этом не потеряют права печататься, где им угодно или даже, в менее тяжелых случаях, вновь объединиться, чтобы продолжать издавать ту же газету под другим названием. Но на ней уже будет клеймо, и останется риск, что ее заклеймят снова. Свободу мнений, с некоторыми оговорками, должен иметь журналист, а не газета, так как только журналист обладает способностью формировать мнение.

Вообще, все проблемы, касающиеся свободы слова, проясняются, если принять, что эта свобода есть потребность мысли и что мысль принадлежит отдельно взятому человеческому существу. Нет коллективной работы мысли. Следовательно, никакое объединение i ie может законно претендовать на свободу слова, поскольку никакое объединение не имеет в этом ни малейшей потребности.

Наоборот, свобода мысли нуждается в том, чтобы закон запрещал каким бы то ни было объединениям быть выразителями мнений. Ибо, как только некая группа берет на себя выражение мнений, она начинает стремиться навязать их своим членам. Рано или поздно, с большей или меньшей степенью жесткости, по более или менее значительному числу проблем, но личность будет лишена

возможности выражать мнения, противоположные мнениям группы, если только не покинет ее. Но разрыв с группой, членом которой являешься, всегда влечет за собой страдания, по крайней мере душевные. И настолько же, насколько риск и возможное страдание составляют здоровые и необходимые элементы действия, настолько же они вредят работе мысли. Страх, даже легкий, всегда вызывает или уступку, или напряженность, в зависимости от степени смелости, а большего и не нужно, чтобы расстроить такой нежный и хрупкий измерительный инструмент, каким является мысль. Даже дружба в этом отношении таит в себе большую опасность. Мысль побеждена, как только выражение мыслей предварено, явно или скрыто, маленьким словечком «мы». А когда мысли запутываются, через некоторое достаточно недолгое время пропадает и стремление к добру.

Немедленное практическое решение—отмена политических партий. Борьба партий, какой она была при Третьей Республике, недопустима; единая партия, которая стала неизбежным результатом этой борьбы,—это крайняя степень зла; остается только одна возможность: общественная жизнь без партий. В наши дни подобная мысль кажется новой и дерзкой. Тем лучше, без новизны не обойдешься. Но на самом деле это традиция 1789 года. В глазах людей 1789 года другой возможности просто не видели; такая общественная жизнь, как наша на протяжении последнего полувека, показалась бы им отвратительным кошмаром; они никогда бы не поверили, что представитель народа согласится пожертвовать своим достоинством, чтобы стать дисциплинированным членом партии. ' ¦ Впрочем, Руссо5 ясно показал, что борьба партий неизбежно губит Республику. Он предсказал последствия. Было бы хорошо сейчас поощрять чтение «Общественного договора». Действительно, теперь повсюду, где были политические партии, демократия мертва. Английские партии, как известно, отличают такие традиции, дух, способ существования, что их нельзя сравнивать ни с какими другими. Известно также, что конкурирующие команды в Соединенных Штатах не являются политическими партиями. Демократия, в которой общественная жизнь складывается из борьбы партий, не может помешать созданию такой партии, явная цель которой состоит в разрушении демократии. Если она вводит исключительные за-

коны, то тем самым душит саму себя. Если не вводит, то находится в такой же безопасности, как кролик перед удавом.

Нужно различать два вида объединений: объединения людей, связанных экономическими интересами, в которых организация и дисциплина в определенной мере позволительны, и объединения идейные, где они строго запрещены. При нынешних обстоятельствах было бы полезно разрешить людям объединяться для защиты своих интересов там, где это касается капиталов и прочего подобного, пусть бы они действовали в очень ограниченной области и под постоянным общественным наблюдением. Но нельзя позволять им касаться идей. Объединения, где бурлят идеи, должны быть не столько объединениями, сколько более или менее свободной средой. Когда здесь вырисовывается действие, нет смысла, чтобы оно было исполнено не теми, кто его одобряют, а кем-то другим.

В рабочем движении, например, такое разграничение положило бы конец путанице и неразберихе. Перед войной всех рабочих постоянно тянуло в трех направлениях. Во-первых, борьба за заработок; во-вторых, все более и более слабые, но еще проявляющие признаки жизни остатки синдикалистского духа прежних времен — идеалистского и более или менее анархического; и наконец, политические партии. Часто во время забастовок рабочие, которые му-чались и боролись, уже не знали, о чем идет речь: о зарплате, о вспышке старого синдикалистского духа или о какой-то партийной кампании. Тем более непонятно это было всякому постороннему человеку.

Это невозможное положение. Когда началась война, от профсоюзов во Франции ничего или почти ничего не осталось, несмотря на то, что в них состояли миллионы, а может быть, как раз из-за этого. Сопротивление оккупантам вывело их из долгой летаргии и несколько всколыхнуло. Что не доказывает, что они на что-то годятся. Совершенно очевидно, что их совсем или почти уничтожили два яда, каждый из которых смертелен сам по себе.

Профсоюзы не могут существовать, если их члены одержимы денежными соображениями так же, как на сдельной работе. Во-первых, потому что это ведет к моральной гибели, которую всегда вызывает одержимость деньгами. Во-вторых, потому что при существующих общественных условиях профсоюз, как постоянно дей-

ствующий фактор национальной экономики, в конце концов неизбежно превращается в единую и обязательную профессиональную организацию, которая идет в ногу с официальной жизнью. Это превращает его в труп.

С другой стороны, не менее ясно, что профсоюз не может жить рядом с политическими партиями. Тут есть какая-то невозможность из области законов механики. По аналогичной причине, скажем, социалистическая партия не может жить рядом с коммунистической, поскольку последняя обладает качеством партийности, если можно так выразиться, в куда большей степени.

Кроме того, одержимость деньгами усиливает коммунистическое влияние, потому что денежные заботы, настолько глубоки, насколько они касаются почти каждого человека, в то же время в каждом человеке вызывают такую смертельную тоску, что для компенсации нужна апокалиптическая перспектива революции по коммунистическому рецепту. Если у буржуа нет этой потребности в апокалипсисе, это означает, что у больших сумм есть своя поэзия, свой престиж, который немного умеряет тоску, связанную с деньгами, тогда как если деньги считаются по копейке, тоска проявляется в чистом виде. Впрочем, вкус мелких и крупных буржуа к фашизму показывает, что, несмотря ни на что, они тоже тоскуют.

Правительство Виши6 создало для рабочих во Франции единые и обязательные профессиональные организации. Прискорбно, что им было дано, по теперешней моде, имя корпораций, означающее в действительности нечто столь отличное и славное. Хорошо, однако, что эти гиблые организации существуют, чтобы взять на себя гиблую часть профсоюзной деятельности. Было бы опасно упразднить их. Гораздо полезней занять их повседневной борьбой за зарплату и так называемые насущные нужды. Что же до политических партий, то, если в обстановке общей свободы запретить их все, они бы, пожалуй, с трудом выдержали подпольное существование.

В таком случае рабочие профсоюзы, там, где в них осталась еще искра подлинной жизни, могли бы вновь шаг за шагом стать выразителем рабочей мысли, органом рабочей чести. Традиция французского рабочего движения, которое всегда считало, что оно в ответе за весь мир, требует борьбы за справедливость — включая, в

случае необходимости, и вопросы оплаты труда, но лишь время от времени и лишь затем, чтобы спасти людей от нищеты.

Они, разумеется, должно иметь влияние на профессиональные объединения, поскольку их деятельность согласуется с законом.

Может быть, было бы только полезно отобрать право на объявление забастовки у профессиональных объединений и отдать его профсоюзам, оговорив меру ответственности и риска, запретив всякое принуждение и обезопасив нормальное течение экономической жизни.

Что же касается локаутов, то нет никаких оснований, чтобы не запретить их вовсе.

Допустить объединения идейного характера можно при выполнении двух условий. Во-первых, никаких отлучений. Основанием для вербовки членов может быть душевное родство, хотя при этом никто не обязан исповедовать раз навсегда заданные утверждения; однажды принятый член объединения не может быть исключен из него, если не совершил никакого бесчестного проступка и не занимался фракционной деятельностью; последняя, впрочем, означала бы создание нелегальной организации и, следовательно, должна была бы быть подвергнута более суровому наказанию.

Это было бы действительно спасительно для общества, ибо опыт показал, что тоталитарные государства создаются тоталитарными партиями, а тоталитарные партии формирует преследование свободы мнений.

Во-вторых, идеи должны действительно циркулировать и должно быть осязаемое свидетельство этой циркуляции в форме брошюр, журналов и машинописных бюллетеней по проблемам общего порядка. Излишнее единообразие мнений должно ставить объединение под сомнение.

В остальном, идейные объединения должны действовать по своему усмотрению, если они не нарушают закон и не стесняют своих членов какими бы то ни было дисциплинарными требованиями.

Что же касается объединений по экономическим интересам, то контроль над ними прежде всего предполагает установление различий; ведь само слово «интерес» подчас означает «потребность», а подчас нечто совершенно иное. Если речь идет о бедном рабочем, то интерес значит: пища, жилье, отопление. Для его хозяина это слово означает совсем другое. Если понимать его в первом значе-

подчас нечто совершенно иное. Если речь идет о бедном рабочем, то интерес значит: пища, жилье, отопление. Для его хозяина это слово означает совсем другое. Если понимать его в первом значении, то действия властей должны состоять главным образом в стимулировании, поддержке и защите интересов. Если речь идет о другом значении, то деятельность объединений по экономическим интересам должна постоянно контролироваться, ограничиваться и, если необходимо, пресекаться властями. Само собой, самые тесные рамки и самые тяжелые наказания будут предусмотрены для тех, кто облечен наибольшей властью.

То, что называлось свободой объединений, и вправду было до сих пор свободой объединений. Между тем объединения не должны быть свободны. Это инструмент, которым нужно пользоваться. Свобода приличествует только человеку.

Что касается свободы мысли, то говорящие, что без нее нет мысли вообще, говорят в значительной мере правду. Но еще правильнее было бы сказать, что, когда мысли нет, то она тем более не свободна. В последние годы было много свободы мысли, но не было мысли. Это напоминает ситуацию с ребенком, у которого нет мяса, и который просит соли, чтобы его посолить.

БЕЗОПАСНОСТЬ

Безопасность—это основная потребность души. Душа в безопасности, если она не подавлена страхом и не объята ужасом, за исключением случайных, редких и непродолжительных стечений обстоятельств. Страх и ужас, как продолжительные состояния души, — это почти смертельные яды, чем бы они ни были вызваны: возможностью остаться без работы, полицейскими репрессиями, присутствием иностранного завоевателя, ожиданием возможного вторжения или любой другой бедой, которая на вид превышает человеческие силы.

Римские рабовладельцы выставляли на виду у рабов хлыст, зная, что это зрелище приводит души в полумертвое состояние, необходимое для порабощения. По египетским представлениям, праведник может сказать после смерти: «Я ни у кого не вызвал страха».

Даже если постоянный страх присутствует лишь в неявном виде, и лишь изредка ощущается как страдание, это все равно болезнь. Это полупаралич души.

РИСК

Риск—это основная потребность души. Отсутствие риска вызывает тоску особого рода, которая парализует иначе, чем страх, но почти так же сильно. Хотя бывают обстоятельства, в которых наличествует смутный страх и неясный риск, и они вызывают обе болезни сразу.

Риск—это опасность, которая порождает обдуманную реакцию, то есть не превосходит душевных ресурсов настолько, чтобы душа была окончательно подавлена страхом. В некоторых случаях риск заключает долю игры, в других, когда определенная обязанность заставляет человека не отступить перед ним, он представляет собой самый сильный из возможных стимулов.

Защита людей от страха не предполагает отмены риска, напротив, она включает постоянное присутствие некоторой его доли во всех аспектах социальной жизни, так как отсутствие риска ослабляет смелость до такой степени, что душа, в случае необходимости, остается без малейшей внутренней зашиты от страха. Но риску должны сопутствовать такие условия, при которых он не превращается в обреченность. .

ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Частная собственность есть жизненная потребность души. Душа одинока и неприкаянна, если ее не окружают предметы, которые для нее как бы продолжение ее самой. Каждый человек непреодолимо мысленно присваивает себе все то, чем он долго и постоянно пользовался для работы, развлечения или жизненных нужд. Так, садовник со временем начинает чувствовать, что сад принадлежит ему. Но там, где чувство собственности не совпадает с собственностью юридической, все время присутствует угроза мучительного отторжения.

Если частная собственность признана потребностью, то значит,

все могут обладать чем-то, кроме предметов первой необходимости. Реализация этой потребности сильно варьируется в зависимости от обстоятельств, но желательно, чтобы большинство людей владело своим жильем и небольшим участком земли рядом и, если это технически возможно, орудиями своего труда. Земля и скот причисляются к орудиям крестьянского труда.

Принцип частной собственности попран, если земля обрабатывается сельскохозяйственными рабочими или батраками под началом управляющего, а принадлежит при этом горожанам, получающим с земли доход. Ибо все, связанные с землей, в той или иной степени ей чужды. Она растрачивается впустую — не с точки зрения урожая, а с точки зрения удовлетворения, которое она могла бы принести потребности в собственности.

Между этой крайностью и противоположным случаем, когда крестьянин со своей семьей обрабатывает принадлежащую ему землю, существует множество промежуточных, когда потребность в собственности не признается в большей или меньшей степени.

КОЛЛЕКТИВНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Причастность к коллективной собственности, заключающаяся не в пользовании материальными благами, а в чувстве собственности, есть не менее важная потребность. Речь идет скорее о состоянии ума, нежели о юридическом акте. Там, где действительно существует гражданская жизнь, каждый чувствует себя личным владельцем общественных памятников, парков, пышности церемоний, и эта роскошь, желанная почти каждому человеческому существу, таким образом присваивается даже беднейшим. Однако не только государство должно давать это удовлетворение, но и коллектив любого рода.

Большое современное предприятие представляет собой пустое расточительство в том, что касается потребности в собственности. Ни рабочие, ни директор, нанимаемый административным советом, ни сами члены совета, которые никогда его не видят, ни акционеры, которые не знают о его существовании, не могут найти в нем ни

малейшего удовлетворения этой своей потребности.

Когда способы обмена и приобретения влекут за собой расточение материальной или моральной пищи, они должны быть преобразованы.

Нет никакой природной связи между собственностью и деньгами. Связь, установленная в наши дни, есть лишь факт системы, сосредоточившей в деньгах силу всех возможных факторов. Поскольку эта система вредна, нужно произвести обратное разложение элементов.

Истинный критерий собственности состоит настолько же в ее законности, насколько и в ее реальности. Или, точнее, законы, касающиеся собственности, тем лучше, чем больше они извлекают пользы из благ сего мира ради удовлетворения потребности в собственности, присущей каждому человеку.

Следовательно, существующие способы приобретения и владения должны быть преобразованы во имя принципа собственности. Всякий вид владения, не удовлетворяющий ни в ком потребности в частной или коллективной собственности, может резонно рассматриваться как недействительный.

Это не означает, что собственность нужно передать государству, это означает скорее, что нужно попытаться сделать ее подлинной собственностью.

ПРАВДА

Потребность в правде— более священна, чем какая-либо другая. И тем не менее, о ней никогда не упоминают. Чтение начинает пугать, когда раз поймешь, сколько и какой чудовищности лживых извращений безо всякого стыда выставляется напоказ, даже в книгах самых известных авторов. Это как пить воду из отравленного источника.

Есть люди, которые работают по восемь часов в день и делают немалое усилие, чтобы почитать вечером в целях просвещения. Они не могут заниматься проверкой в больших библиотеках. Они верят книге на слово. И ни у кого нет права кормить их ложью. В каком смысле позволитеьно ссылаться на то, что намерения автора были благими? Они-то не работают физически восемь часов в день. Общество кормит их, чтобы они [говорили людям правду - В печатном издании эти слова отсутствуют, предложение явно дефектно, слова восстановлены по смыслу].

Тем более стыдно терпеть существование газет, о которых всем известно, что ни один сотрудник не может там продержаться, если не согласится время от времени сознательно искажать правду.

Публика не доверяет газетам, но это недоверие не гарантирует ей безопасности. Зная в общем, что газета содержит и правду, и ложь, публика делит сообщенные новости на эти два разряда, но делает это случайным образом, следуя своим предпочтениям. И таким образом она обречена на ошибку.

Всем известно, что смешивать журналистику с организованной ложью преступно. Но все думают, что это преступление ненаказуемо. Что же мешает наказывать деятельность, признанную преступной? Откуда взялась эта странная концепция ненаказуемых преступлений? Это одна из самых чудовищных деформаций правового сознания.

Не пора ли заявить, что всякое явное преступление наказуемо, что мы полны решимости наказывать все преступления, поскольку это в нашей власти?

Несколько простых мер общественной гигиены могут обезопасить население от посягательств на истину.

Первой мерой может быть создание, в целях такой защиты, специальных судов, состоящих из всеми почитаемых, специально избранных и образованных судей. Такие суды должны быть предназначены для того, чтобы карать общественным порицанием всякое заблуждение, которого можно было бы избежать, и иметь к тому же возможность наказывать тюремным заключением или исправительными работами в случае рецидивов, отягощенных явной злонамеренностью.

К примеру, любитель Древней Греции, прочтя в последней книге Маритена7: «величайшие умы античности никогда и не думали осуждать рабство», мог бы подать на Маритена в суд. Он представил бы суду единственный значительный текст о рабстве, дошедший до нас, —Аристотеля8. Он прочитал бы перед судом фразу: «Некоторые утверждают, что рабство совершенно противно природе и разуму». Ему дали бы заметить, что ничто не позволяет нам предположить, что эти некоторые не были в числе величайших мыслителей античности. Суд осудил бы Маритена за то, что тот напечатал ложное, содержащее (хотя и совершенно ненамеренно) ужасную клевету на целую

цивилизацию утверждение, тогда как избежать ошибки было так просто. Все газеты—ежедневные, еженедельные и прочие, все журналы и радио обязаны были бы донести до сведения публики суждение суда и, в случае необходимости, ответ Маритена. В этом конкретном случае ему трудно было бы что-либо ответить.

В тот день, когда «Гренгуар» опубликовал in extenso доклад, приписанный одному испанскому анархисту, который должен был выступить на одном из парижских собраний, но на самом деле в последний момент не смог выехать из Испании, подобный суд был бы излишним. В этом случае злонамеренная недобросовестность была очевиднее, чем то, что дважды два четыре, и тюрьма или исправительные работы не были бы слишком суровой мерой.

При этой системе всякому, кто обнаружил в печатном тексте или радиопередаче ошибку, которой можно было бы избежать, можно было бы выступить обвинителем в таком суде.

Второй мерой может быть совершенное запрещение всякой пропаганды любого рода на радио и в ежедневной прессе. Этим двум средствам массовой информации позволительно служить лишь нетенденциозной информации.

Суды, о которых говорилось выше, должны были бы следить за нетенденциозностью информации.

В отношении средств информации, судить надлежит не только за ложные утверждения, но и за преднамеренные и тенденциозные умолчания.

Интеллектуальные круги, в которых происходит обмен идеями и которые хотят их обнародовать, не должны иметь права на печатные органы, которые выходят чаще одного-двух раз в месяц. Нет никакой необходимости в более частых публикациях, если речь идет о том, чтобы пробудить мысль, а не о том, чтобы попросту забивать головы.

Те же суды могут корректировать методы убеждения, и печатный орган может подвергнуться запрещению судом, если искажает истину слишком часто. Но редактор должен иметь право возобновить его под другим названием. '"

Во всем этом нет ни малейшего покушения на общественную свободу. Это послужит удовлетворению самой священной потребности человеческой души, потребности в защите от навязываемых мнений и заблужденья.

Мне возразят: кто же будет гарантом беспристрастности судей? Единственная гарантия, кроме полной независимости, состоит в том, чтобы они были выходцами из самых разных слоев общества, чтобы они от природы обладали широким, ясным и точным умом, чтобы в их образовании главное место занимала не юридическая наука, а духовное воспитание, предваряющее умственное. Нужно, чтобы воспитание приучило их любить истину. Нет никакой возможности удовлетворить потребность народа в истине, если для этого не найдется людей, которые любят истину.