Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
К оглавлению
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. БОРЬБА С РЕЛИГИЕЙ ВО ФРАНЦИИ В ПЕРВУЮ ПОЛОВИНУ XVIII СТОЛЕТИЯ.
Особое положение Франции по сравнению с Англией дает объяснение тому факту, что во Франции освободительное движение приняло более бурные и крайние формы и сделало из нее классическую страну буржуазной революции.
Франция к XVIII веку уже вышла из той стадии развития, когда рамки феодального строя вмещали в себе производительные силы. Англия из этой стадии вышла раньше. Вследствие значительных экономических и политических достижений поток просветительного движения в ней замедлился и приостановился. Одни части буржуазно-революционной идеологии застыли на достигнутых результатах, другие продолжали развиваться, но уже преимущественно в направлении не разрушения, а созидания. На лицо была положительная идеология народившегося нового общества, еще может быть, не вполне консервативная, но уже не революционная.
Франция от Англии отстала и экономически, и политически. Рамки феодализма в ней оказались гораздо более прочными. Благодаря своей континентальности, более слабому развитию производительных сил, более ограниченной экспортной торговле, меньшему числу внешних рынков и т. д., Франция не имела тех клапанов, которые в Англии содействовали более раннему и легкому внедрению буржуазного общества. Развитие капитализма встречало здесь огромные препятствия, но, тем не менее, это развитие со стихийной силой происходило, и экономическая история Франции на всем протяжении XVIII века представляет картину непрерывного вытеснения в важнейших областях хозяйства старых форм новыми.
Носителем этого экономического прогресса являлось «третье сословие» — буржуазия, приобретавшая все большую социальную мощь по сравнению с первым сословием — дворянством, и вторым — духовенством, служившими опорою феодально-королевского режима. Это сословие, своими верхушками сплетавшееся со светской и духовной знатью, в своих низах сливалась с «народом» — пролетариатом, тогда еще только начинавшим выделяться из ремесленно-кустарной группы, и крестьянством, влачившими жалкое и голодное существование. Буржуазия, как класс, со своим особым сознанием, с пониманием своей роли в хозяйственной жизни и своего растущего влияния во всех других областях, в начале и первой половине столетия еще не сформировалась. Но уже в этот период Париж становится средоточием капиталов Европы, и денежная знать вырывает и у дворянства ряд привилегий — привилегию внешнего блеска и привилегию духовной культуры в том числе. Экономическое могущество подчиняет себе все, оно не имеет соперников.
Огромные кадры средней и мелкой буржуазии, конечно, не могут угнаться за финансовою знатью, но социальное родство с этой всемогущей силой накладывает и на них особый отпечаток, пробуждает в них новые потребности, возвышает их. Засилие буржуазии дает себя знать во всех областях умственной жизни; философия, наука, литература и искусство приспособляются к ее запросам и отражают ее общественное бытие и чаяния.
Социальная борьба наполняет все столетие с его тусклого начала и до его исключительно яркого конца — Великой Революции, борьба буржуазии за власть, за господство. Одною из форм этой борьбы является поход против господства религии над умами, против влияния духовенства, потому что духовенство было оплотом старого режима, потому что религия служила орудием подчинения этому «несправедливму порядку». Этот антирелигиозный поток общего просветительного движения имел множество составлявших его форм. Как во всяком общественном движении, в нем и правое, умеренное и склонное к компромиссу, крыло и левое, решительное и ни пред чем не останавливавшеся в своем отрицании.
Оба эти течения среди просветителей-«философов» отражали в своем целом освободительные стремления буржуазии, или, вернее, выражали интересы нового буржуазного общества, развивашегося в недрах феодального. Но каждое из них в отдельности служило выражением тех разнородных сил, которые, хотя и действовали в процессе социальной борьбы в одном направлении, но исходили, часто очень сложным путем, из интересов и стремлений различных общественных слоев и групп, участвовавших в этой борьбе.
Правое крыло и центр характеризовались в интересующей нас области скептицизмом и вольнодумством, не доходящим до полного отрицания, уступками религии вплоть до признания откровения и провидения и, во всяком случае, до признания, бытия бога, как разумной первопричины. Вожди этого течения — Монтескье, Вольтер, Руссо, Кондильяк, Д'Аламбер и др. недаром заслужили благодарную память у своего буржуазного потомства. Вокруг их имен сосредоточилась вся официальная слава XVIII века, и прах некоторых из них удостоился чести быть перенесенным в Пантеон, место упокоения великих людей буржуазной Франции. Они были не только званными, но и избранными. Умеренный Вольтер, этот представитель золотой середины, Руссо, противоречивый и часто даже для своей эпохи реакционный, и до революции и во время ее пользовались почетом и признанием, были «властителями дум» французской общественности и общепризнанными идеологами совершавшейся революции. Их теории точно были сшиты по мерке потребностей буржуазного общества того времени. Они были его законными детьми и правомочными наследниками отжившего порядка.
Наоборот, пасынками, лишенными наследственных благ, были те материалисты и атеисты, которые особенно привлекают наше внимание. Эти замечательные мыслители, наиболее последовательные и наименее связанные идейно со старым порядком, имели в окружающей действительности достаточно побудительных причин для создания теорий, хватавших дальше ближайших целей развития, перераставших потребности их класса и, в общем и целом, отражавших мало заметные для большинства современников тенденции революционного процесса. Оттого крайние теории расцветали, но не процветали, возбуждали в окружающем их обществе интерес и брожение, но полного отклика и признания не находили. Они оставались без той творчески-воспринимающей среды, которая одна только может создать длительно действующей идеологический поток, способный путем отраженного влияния произвести соответствующие изменения общественного строя.
Этим объясняется также и то, что они даже в эпоху революции почти не находили себе последователей. А в эпоху реакции и утверждения буржуазного государства во Франции не было, кажется, ни одного историка, который их зловредному влиянию не приписал бы всего отрицательного и темного, что содержала в себе революция. Их истинную роль и значение и в то же время величие и смелость их теорий, в отношении ко времени и среде, в которых они действовали, могли оценить в полной мере только выразители стремлений и интересов пролетариата, класса, принявшего и умножившего все положительное и революционное наследство XVIII века. В немногих страницах, посвященных Карлом Марксом французскому материализму, намечена в точных и резких линиях вся положительная роль, которую сыграли французские просветители в развитии социализма и коммунизма.
Приступая к изложению безбожных взглядов французских философов, невольно хочется напомнить слова одного забытого русского вольнодумца (Винского): «Ежели когда-нибудь настанут времена правды, тогда великие умы XVIII столетия, истинные благодетели рода человеческого, получат всю им принадлежащую честь и признательность».
1. Религия и неверие в начале столетия.
Практическое безверие, отмечавшееся, как широкое явление, во французском образованном обществе конца XVII века, в начале XVIII века в большой мере питается громкой религиозной распрей между иезуитами (и вообще сторонниками Рима) и янсенистами, т. е. той частью католического духовенства и светских людей, которая примыкала к учению голландского епископа Янсена, расходившегося в некоторых пунктах с официальным католицизмом. Сама по себе эта распря не заслуживает ни малейшего внимания. Она интересна лишь тем, что с необычайной ясностью раскрыла перед французским обществом всю гниль католического духовенства и отшатнула от религии многих из тех, в ком, как говорили тогда, «разум» еще не вполне подчинялся вере.
При дряхлом, развратном и суеверном Людовике XIV, царствовавшем в первые годы XVIII столетия, огромное влияние приобрели иезуиты и римский двор, тогда как большинство верующих французов относилось враждебно к этим влияниям. Подчиняясь иезуитам, король начал гонения на янсенистов, приказав разрыть могилы и рассеять прах наиболее видных представителей этой религиозной партии. Вторым шагом, который он сделал в пользу иезуитов, было обращение к римскому папе с просьбой издать особую буллу (декрет) против янсенизма, гарантируя при этом, что она будет принята во Франции. В результате вышла булла «Унигенитус», резко разделившая весь религиозный мир на две части — признающих ее и отвергающих и вызвавшая бесконечную литературную и проповедническую грызню и ряд преследований против несогласных с нею духовных лиц и членов парламентов. Смерть короля, встреченная с радостью всем народом, не внесла перемены в положение дел. Сменивший его регент герцог Орлеанский не долго колебался, чью сторону принять. Выгода была в союзе с папой и иезуитами.
Религиозные преследования разгорелись с новой силой, вызывая возмущение в самых широких слоях населения. Доходило до прямых угроз по адресу регента. Так, по улицам Парижа разбрасывались летучки, призывавшие «к убийству тирана» и мятежу, а мать регента получала бесчисленные угрожающие письма. Пассивное сопротивление правительству, стремившемуся всеми силами заставить страну принять ненавистную буллу, достигло небывалых размеров. Но эта открытая оппозиция не была политической, хотя и чисто политические действия регента точно нарочно были направлены к тому, чтобы подорвать в глазах народных масс авторитет королевской власти.
«Из всех этих споров о булле, — говорит Ф. Рокэн, автор книги о «Движении общественной мысли во Франции в XVIII веке», — не только легко было возникнуть расколу, но могла быть потрясена даже самая вера. Общественное мнение начало уже восставать против епископов за их притязания и интриги, и к ним относились с тем же недоверием, как и к иезуитам. Рим уже не был хранителем веры и представлялся теперь властью, стремящейся распространить свое владычество, хотя бы и бесчестными путями». Это, пожалуй, даже слишком мягко выражено. Послушаем другого историка, на этот раз историка церкви, описывающего разгоревшийся вокруг буллы спор. «То был страшный взрыв богословских распрей. Епископы ортодоксальные мечут молнии против епископов, не признающих буллы; эти, в свою очередь, обрекают мстительному пламени ада своих противников. То был невыразимый концерт оскорблений, проклятий, криков бешенства; пастырские послания против посланий, тексты против текстов, святые против святых; отлучения от церкви сталкиваются в воздухе и падают на землю, как затупившиеся стрелы… Буллы следуют за буллами, папские грамоты за грамотами и их предают на посмеяние толпы… Такова армия христова! Но это еще не все. Подобное шутовство и безумие встречается в истории всех культов в эпоху их упадка. Но сюда присоединяются нравы настолько развратные и черты характера настолько позорные, что ничего подобного еще не бывало. И кто герои этого скандала? Кардиналы и епископы. Рассказывать их подвиги значило бы грязнить историю, довольно назвать их заклейменные имена…». Это были — «отвратительные души, в которых самая гнусная низость сочеталась с холодной и безжалостной жесткостью, прелаты-палачи, которые, выходя из своих оргий, требовали во имя религии и морали ссылки на галеры для какого-нибудь протестанта, все преступление которого состояло в том, что он повиновался своей совести».
Особенно общественное мнение было возбуждено, когда к власти пришел низкий и развратный проходимец Дюбуа, — «наполовину гувернер, наполовину лакей, носивший ливрею герцогов Орлеанских», «обезьяна, проникнутая низостью и бесстыдством». Ему однажды захотелось стать государственным советником и он им стал. Затем ему захотелось стать священником, потом министром, архиепископом, кардиналом и все эти его притязания немедленно исполнялись. «Для получения подобных высоких достоинств ему не надобилось затрачивать ни усилий, ни жертв: чтобы их получить, ему нужно было только нагнуться» {P. Lantrey "L'église et les philosophes au XVIII s.", P. 1879, p. 119.}.
Эта личность, широко известная своей цинической безрелигиозностью, стала вершителем в делах веры. Авторитет церкви падал все больше. «Не думаю, — писала принцесса пфальцская в эти годы, — чтобы во всем Париже как между духовными, так и светскими людьми нашлось сто человек истинной христианской веры, даже просто верующих в спасителя». Эти слова относились к духовной и светской аристократии, но и в буржуазии уже не все по части веры обстояло благополучно.
Восшествие на престол молодого Людовика XV не внесло успокоения в разбушевавшееся поповское море. Он, в свою очередь, стал проявлять все те качества, которые требовались от «христианнейшего» короля. В те годы страшные неурожаи постигли Францию, и голодная смерть блуждала по ее истощенным полям. Был установлен особый налог на доходы дворянства и духовенства. Но черная рать, как один человек, восстала в защиту неприкосновенности церковных доходов, тех самых доходов, которые духовенство всех стран и народов провозглашает достоянием бедных. В своих представлениях новому королю жадные попы писали, что церковные имущества неприкосновенны, так как они принадлежат только богу. И пятнадцатилетний король внял их голосу, прогнал министра, введшего «несправедливый» налог, на его место поставил попа в кардинальской шапке, а самый налог торжественно отменил. Доходы же церкви в то время равнялись одному миллиарду двумстам миллионам ливров! Мы не остановились бы в нашей характеристике состояния церкви на этом вопиющем факте, если бы другие стороны религии не выпячивались среди неслыханного разгула бессмысленности, варварства, жестокости и хищной жадности.
Янсенистская «вера», побежденная «верой» иезуитской, ищет прибежища в народе и апеллирует к самому сильному, к единственному действительному аргументу всякой веры — к чудесам.
Незадолго перед тем умер в Париже диакон Парис, янсенист, пользовавшийся репутацией человека святой жизни. На самом деле, это был фанатик янсенизма, заклятый враг иезуитов, религиозный маньяк, сектант. Он мирно гнил в своем гробу, когда какой-то изобретательный нищий, эксплоатировавший янсенизм в целях собирания милостыни, вздумал привлечь к себе общее внимание, улегшись на могиле святого. Всем зевакам, привлеченным странным зрелищем, он объявил, что могила святого должна исцелить его короткую от рождения ногу. Толпы легковерных стали сбегаться в ожидании чуда. Нищий, между тем, в определенные часы стал симулировать конвульсии, якобы охватывавшие его под влиянием святости, исходящей из могилы. Толпа, осыпающая мошенника подаяниями, кричит о чуде. Янсенистское духовенство тут же, на могиле, составляет протокол за протоколом, констатируя то удлинение ноги, то еще какие-нибудь чудесные признаки исцеления. Другие мошенники присоединяются к первому, за ними идут религиозные психопаты всех родов, и скоро конвульсии принимают характер массового явления. Психическая зараза распространяется все дальше и дальше. Полицейские меры не помогают. Обезумевшая сволочь, прогнанная полицией с кладбища, находит другие места для проявления своей «божественной» одержимости, и в числе лиц, доставляющих им приют, имеются епископы, члены парламента, аристократы. «Конвульсии» сопровождаются всеми родами изуверства, садизма. Одна женщина, например, в течение часа с поразительным мужеством выдерживает, как ее топчут ногами двое мужчин, ломая ей кости; другая получает по грудям до ста ударов большим, тяжелым поленом; производятся распятия, повторяющие в мельчайших подробностях описанное в евангелии, при чем протоколы этих пыток распространяются среди верующих во славу янсенизма. И чудеса, чудеса, чудеса без конца!
В свою очередь иезуиты вступают в бой равным оружием. Провозглашается культ «христова сердца», имя «блаженной» Алакок извлекается из забвения, и «житие» ее, «этой жалкой идиотки, повидимому, больной нимфоманией» (Ланфрей), становится священным для правоверных католиков. Эта Мария еще в возрасте трех лет якобы подарила христу свою невинность и дала обет безбрачия. В монастыре своем она пользовалась плохой репутацией, ее видения, происходившие на почве болезненной половой возбудительности, рассматривались там, как дьявольские навождения. «Откровение» ее состояло в том, что однажды христос, бывший постоянным ее посетителем, обменялся с нею своим окровавленным сердцем. При жизни она не удостоилась признания (ум. в 1690 г.), но иезуиты, когда это им понадобилось, сумели разукрасить ее жалкую жизнь и облечь ореолом святости ее больные видения. Базилика святого сердца возвышается ныне в Париже, свидетельствуя о безграничной наглости духовенства и бесконечном легковерии народов.
Чудеса диакона Париса и конвульсии его верующих, с одной стороны, а с другой — культ Марии Алакок с ее сердцем христовым усиливали фанатизм и суеверие религиозных тупиц, но среди людей, критически относившихся к религии, они могли вызвать только крайнее отвращение и усиление неверия. И неверие, действительно, распространяется все более и доходит до публичных оказательств. В тридцатых годах XVIII в. впервые уже называется «веком безверия». «Сближаясь с духом оппозиции, проявлявшейся в политическом строе, эти зачатки антирелигиозного брожения умов способствовали развитию учений, которым предназначено было получить впоследствии решительное влияние на умы. Эти учения не имели еще ни имени, ни знамени, но они уже начинали пробиваться и получали значение в общественном мнении» (Рокэн, «Движение общественной мысли»).
Первой ласточкой, предвещавшей подготовляющийся поход «философов» на религию были «Персидские письма» (1721). Внимание публики, утомленное бесконечной богословской ссорой, получило неожиданный и сильный толчок. Автор этого произведения — Монтескье, знаменитый впоследствии своим «Духом законов», окончил дни свои умеренным и осторожным просветителем, в мире с религией и монархией. Но в этом своем произведении он проявил невиданные еще смелость и решительность. В «Персидских письмах», говорит один реакционный французский историк, «монархия и церковь бичуются с самой дерзкой иронией; король и папа сатирически изображаются, как великие маги и волшебники; в них восхваляются терпимость и разум в противоположность фанатизму и суеверию; в них возвещается смерть католицизма; в них мораль отделяется от христианской догмы; сущность религии в них сводится к простым предписаниям здравой нравственности; в них, наконец, рисуется высокий идеал справедливости и свободы. Творение президента Монтескье прозвучало, как первый призыв Революции».
Мы позволим себе привести здесь несколько коротких иллюстраций. Перс Рика, в забавной форме рассказав о финансовых фокусах французского короля, добавляет: «Есть другой волшебник, куда посильнее. В такой же степени, как король повелевает умами других, он владеет умом короля. Этот волшебник называется папой. Он заставляет короля верить, что три не больше, чем один, что хлеб, который едят, — не хлеб, или вино, которое пьют, — не вино и тысячу других подобных вещей. Чтобы король не успел передохнуть и не потерял привычку верить, пала время от времени дает ему для упражнения некоторые положения веры. Два года назад он послал ему большое сочинение, которое назвал конституцией (булла Унигенус), и под страхом ужасных наказаний потребовал, чтобы этот государь и его подданные верили всему тому, что там написано. Это удалось папе в отношении короля, который сразу же подчинился и подал пример подданным. Но некоторые из них возмутились и сказали, что они не желают верить ничему из того, что написано в этом послании». И дальше в той же легкой и язвительной форме и с такой же вызывающей непочтительностью излагается история религиозных споров, возгоревшихся вокруг папской буллы (письмо 24).
В другом письме (письмо 29) ирония перса звучит уже в несколько иных тонах. «Папа — вождь христиан, говорит он. Это — старый идол, перед которым кадят фимиам по привычке. Когда-то он был страшен самим государям, ибо он так же легко низлагал их, как наши великолепные султаны низлагают царей Ириметты и Грузии. Но теперь его уже не боятся. Он называет себя наследником одного из первых христиан, которого зовут святым Петром. И это, несомненно, богатое наследство, ибо он обладает огромными сокровищами и в его владении большая территория». За папой характеризуются епископы. «Это — говорит Монтескье — люди закона, подчиненные папе и в силу его авторитета исполняющие две совершенно различные обязанности. Когда они собраны вместе, они, как и папа, сочиняют правила веры. Когда же они по-одиночке, их обязанность состоит почти только в том, чтобы освобождать от выполнения закона. Ибо я должен сказать, что христианская религия наполнена бесконечным множеством весьма трудных предписаний, и так как было признано, что гораздо труднее исполнять свои обязанности, чем иметь епископов, которые от этих обязанностей избавляли бы, то в интересах общественной пользы и были назначены епископы». В том же духе Рика продолжает, рисуя яркую картину церковной иерархии, ее функций и тех жестоких и кровавых деяний, которые отличают христианство. Убийственной иронией звучит заключение: «Блаженна страна, где живут сыны пророков! Эти печальные зрелища в ней неизвестны. Святая религия, которую принесли в нее ангелы, защищает себя самое своей истиной. Она не нуждается в этих жестоких средствах для своего поддержания».
Особенно блестящий и уничтожающей критике подвергает Монтескье институт монашества, имеющий в католических странах такое колоссальное значение. При этом монашество бичуется не только сатирическими выпадами. Со всей серьезностью Монтескье указывает на приносимый этим институтом экономический вред. Здесь он выступает с открытым забралом, как идеолог третьего сословия. Он сравнивает страны протестантские, где монашество уничтожено, с католическими и показывает, что в протестантских странах лучше обрабатывается почва и процветает торговля, потому что там больше людей, заинтересованных в благах мира сего. Католику не приходится особенно заботиться о своем благосостоянии: «он в монастыре находит ту спокойную жизнь, которая в миру стоила бы ему трудов в поте лица». Но этого, говорит он, еще мало. Монахи в своих руках держат почти все богатства страны. «Это — общество скупцов, которые только и знают, что всегда загребают и никогда не отдают. Они беспрестанно копят доходы, чтобы приобрести капиталы. Столько богатств, так сказать, парализовано: нет ни обращения, ни торговли, ни ремесел, ни мануфактур». И также, как католицизм, ему ненавистна абсолютная монархия, и по тем же, в сущности, мотивам. В странах, подчиненных абсолютной власти, говорит он, «государь, куртизаны и несколько частных лиц владеют всеми богатствами, тогда как все остальные стонут в крайней бедности».
Монтескье выступает в этом произведении как просветитель и, подобно большинству своих современников, особенной глубины в критике религии не проявляет. Он далеко не философ в том смысле, какой мы придаем этому слову, и он очень мало «философ» в духе второй половины XVIII-го века. Критикуя католицизм, он противопоставляет его то мусульманству, то протестантству, но религию вообще старается обойти, не задеть. Когда речь у него заходит о понятии божества (письмо 69), он ограничивается весьма легкой иронией над тонкостями богословия и, даже поставив вопрос, отмахивается от прямого на него ответа. «Зачем так много философии — говорит он, — бог так высоко, что мы не замечаем далее облаков его. Мы хорошо знаем его только по заповедям его. Он обладает громадностью, духовностью, бесконечностью. Пусть же величие его говорит нам о нашей слабости. Всегда смиряться — в этом и состоит всегдашнее поклонение ему».
Свободомыслие Монтескье, таким образом, дальше умеренного деизма не заходило. Но деизм Монтескье — это не вера: он чужд всякой религиозности {«Монтескье обладал душой менее всего религиозной, — говорит Эм. Фагэ. — Он вовсе не думает о боге. Он заговорит о нем только один раз в своей жизни, но заговорит в духе чистого рационализма не как о существе, но как о законе, как о формуле. Он его нисколько не чувствует».}.
«Персидские письма» имели небывалый успех и разошлись в огромном количестве экземпляров. Интересно то, что власти не реагировали на появление смелой, по тем временам, книги, вышедшей, правда, без имени автора и в Амстердаме. Единственная неприятность, которую она доставила своему автору, состояла в том, что кардинал Флери не позволил Академии избрать в свою среду Монтескье. Впрочем, эта немилость была непродолжительной.
Не меньшим успехом в публике, чем «Персидские письма», пользуются «Философские письма» Вольтера, вышедшие в 1734 г. К этому моменту неверие во французском обществе распространилось настолько широко, что блюстители порядка не могли остаться равнодушными. Парижский парламент приговаривает «Философские письма» к сожжению рукою палача, осудив это сочинение, «как способствующее распространению распущенности, крайне опасной и для религии и для гражданского порядка».
«Письма об англичанах или философские письма» Вольтер сам называл «философскими, политическими, критическими, поэтическими, еретическими, и дьявольскими письмами». Это было единственное его серьезное выступление в интересующей нас области до 1750 года. В них были все характеризующие его, как «вольтерьянца», черты: и требование свободы мысли и слова, и смелое отрицание религиозных догм, и язвительная ирония над духовенством и фанатиками. Но это было сочинение, адресующееся к людям образованным, способным вникать в сложные доказательства и не выпускающим книги из рук, как только автор переходит к отвлеченным и научным вопросам.
Гораздо более широкий круг читателей имел в виду неизвестный автор романа «Малабарские принцессы», вышедшего в том же году. Здесь яд неверия подносился в легкой, понятной форме, горькая пилюля была, позолочена и подслащена занимательным сюжетом и приятным вымыслом. Эта книга тоже предается сожжению, и свое новое насилие парламент мотивирует тем, что автор «с предвзятым намерением стремится к уничтожению всяких принципов, всякого религиозного духа» и свое «ужасное богохульство» распространяет «на самые святые и достойные поклонения таинства».
