Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
К оглавлению
1. Вольтер.
Имя Вольтера часто встречалось уже на страницах нашей работы. И, вероятно, читатель обратил внимание на то, что иной раз, особенно когда он давал свои показания об атеистах, этот «умов и моды вождь» высказывался очень охранительно. Действительно, Вольтер не любил атеизм и атеистов. Не даром, когда прах этого замечательного человека был перенесен во время Революции в Пантеон, на его гробнице была сделана надпись, в которой в числе заслуг Вольтера упоминалась и его борьба с атеизмом {Он боролся против атеистов и фанатиков; он внушал терпимость; он провозглашал права человека в лицо рабству и феодализму; он подготовил нас к свободе».}. И все-таки, несмотря на эту его борьбу, выражавшуюся часто в весьма некрасивых формах, его роль в развитии религиозного свободомыслия Европы XVIII века была очень значительна. Чтобы убедиться в этом, достаточно послушать, что говорили о нем защитники религии.
Один «честный священник», сочинивший историю духовенства во время революции, выражался следующим образом: «Семьдесят лет богохульств, софизмов, сарказмов, лжи, ненависти против христа и против всех святых сделали Вольтера корифеем нечестивцев XVIII века. Никогда еще злоупотребление большими талантами не служило в сильнйшей мере развитию неверия; ни один человек никогда до него не вырабатывал с таким искусством яд заблуждений и пороков, не усеивал столькими цветами пути лжи и испорченности, не соблазнял юношество такими приманками; никто до него не создал столько вероотступников, не причинил столько потерь в стаде христовом, не вызвал столько слез из глаз церкви. Перо в его руках было мечом Магомета Запада» {Цит. у F. Laurent. «La philosophie de XVIII siècle et christianisme». P. 1866, p. 416.}.
Так говорит святая ненависть попа, готового своими руками разложить костер во славу веры. Не меньше злопыхательства обнаруживает светский реакционер, сторонник неограниченной монархии и безграничной власти папы — Жозеф де Местр. Гигантская личность Вольтера вызывает в нем восхищение, смешанное с ужасом, и, движимый этими чувствами, он «хотел бы, чтобы рукою палача ему была воздвигнута статуя». «Единственный человек, — говорит он о ненавистной предреволюционной эпохе, — человек, которому ад вручил свои полномочия, появился тогда на арене. Никогда еще оружие насмешки не употреблялось более страшным образом и никогда еще его не направляли против истины с таким бесстыдством и успехом. До него богохульство видело себе предел в отвращении окружающих и убивало лишь самого богохульника. В устах самого преступного из людей оно стало заразительным, делаясь очаровывающим».
Поистине, страшным врагом религии должен быть тот, на кого обрушивается столь концентрированная ненависть мракобесов? И таких отзывов можно было бы собрать множество. Можно было бы составить целую книгу заклинаний и проклятий, как можно было бы составить книгу похвал, восхвалений, восхищений. Ведь даже весь XVIII век назывался «веком Вольтера», ведь «вольтерьянство» было родом религии и сам основатель этой религии был подлинным «некоронованным королем», особенно в те десятилетия, когда королевская власть уже дышала на ладан.
Деятели французской революции также редко упускали случай сослаться на Вольтера, как на одного из своих предшественников. В политическом памфлете «Ответ друга великих людей завистникам славы Вольтера», например, говорилось: «Он поступил так же, как французский народ, который взял Бастилию, прежде чем заложить фундамент Конституции. Ибо, если бы он не низверг всех крепостей глупости, если бы он не разбил всех цепей, сковывающих наш ум, мы никогда, никогда не могли бы возвыситься до великих идей, которыми обладаем в настоящее время».
Но и безудержная ненависть, и безграничное восхищение Вольтером — дело прошлого. И если мы называем его имя среди имен наших предшественников в деле борьбы с религией и посвящаем несколько страниц описанию его антирелигиозных деяний, то отнюдь не для того, чтобы только хвалить его или только порицать. В нем было все: и борьба с религией, и защита религии, как в нем была и борьба с монархией, и защита монархии, как в нем была и борьба с материализмом, и защита материализма. К нему можно применить те слова, которые он сам сказал о Бейле: «у него можно все найти, нужно только поискать». Но о Бейле он это говорил в том смысле, что у великого скептика можно найти среди обманчивой шелухи и кажущегося мусора скрытую под ними правду. О Вольтере же надо сказать это в том смысле, что в его бесчисленных писаниях можно найти все, что угодно: и хорошее, и скверное, и прогрессивное, и реакционное, и атеизм, и пантеизм, и деизм, и теизм, и защиту христианства. В Вольтере, великом писателе, поразительным образом отразился Вольтер, средний тип своего века и своего класса, воплотившийся полностью в одном человеке.
В некоторых отношениях Вольтер-человек был отвратительным явлением с какой угодно точки зрения. Однажды Нэжон, возмущенный какой-то его гадостью, написал Дидро письмо, в котором не жалел красок для выражения своего возмущения. На это Дидро ответил ему приблизительно следующим образом: «Вы обвиняете Вольтера в завистливости, в низкой неблагодарности, в подлой льстивости. Что же, все это правда. Но этот восьмидесятилетний завистник всю свою жизнь хлещет кнутом тиранов, фанатиков и прочих злодеев. Этот неблагодарный славится своим постоянством в любви к человечеству, он иногда помогает несчастным в беде и мстит за угнетенную невинность. Он ввел философию Ньютона и Локка во Франции, он проповедывал свободу мысли, внушал дух терпимости и т. д., и т. д. И вы, не взирая на все это, хотите еще глубже погрузить его в ту грязь, в которую он залез, хотите, чтобы он совсем утонул в ней. Нет! Я бы так не поступил. Если бы у меня была губка, которой можно было бы очистить, я бы протянул ему руку, вытащил бы его и отмыл. Я поступил бы с ним так, как антикварий поступает с запачканной бронзой. Я бы обскоблил его с крайней осторожностью, чтобы не повредить тонкости работы и изящества форм. Я бы восстановил его блеск и чистеньким выставил вам на восхищение».
Многие хотели сделать Вольтера чистеньким, но — увы! — никому это не удавалось. Грязь, отчищенная с одной какой-нибудь стороны, неизбежно собиралась на другой. А такой универсальной, чудодейственной губки, которая могла бы обмыть сразу все грани этого исключительно многогранного уника, на свете не было, нет и не будет. Да и идет ли вообще новенький блеск к стареньким вещам? Дидро с Нэжоном в свое время еще могли спорить о том, с какой стороны подойти к Вольтеру, потому что они слишком близко и без перспективы стояли к нему. Мы же стоим от него так далеко, что нам не трудно охватить все его стороны, тем более, что в данном случае мы интересуемся, главным образом, его религиозным лицом.
Вольтер был гениальным представителем своего века и своего класса. Оттого так много в нем противоречий и оттого эти противоречия в нем так несовместимы. По своему происхождению он целиком принадлежал к третьему сословию, к тем слоям его, которые были проникнуты безудержным стремлением продвинуться вперед и вылезти наверх. Его индивидуальные свойства доводят эти стремления до пролазничества. Но рядом с этим пролазничеством глубокие корни в нем пускает основная, характерная черта третьего сословия — недовольство существующим порядком, стремление изменить этот порядок так, чтобы третье сословие из ничего стало всем. Он пролез в дворянство, имел придворную должность, купленную за большие деньги, но родовое дворянство в те времена презирало всех «парвеню», этих «мещан в дворянстве», и его самолюбию было нанесено много незабываемых ударов, питавших его классовую ненависть к «первому сословию». Он был крупным земельным собственником и разыгрывал маркиза в своих поместьях. Аристократизм помещика многое объясняет в его отрицательном отношении к политическому радикализму и экономическим нововведениям. Он в то же время был «финансистом», как назывались тогда денежные тузы, набившие мошну на спекуляциях. И когда его капиталистические страхи берут верх над его «третье-сословной» ненавистью, он мирится с абсолютной королевской властью и цинично провозглашает священное право богатых эксплоатировать бедняков. Консерватизм и оппортунизм в Вольтере уживаются рядом с революционностью. То одна, то другая сторона его личности проявляется в зависимости от множества воздействий окружающей его среды, и стрелка этого замечательного барометра предреволюционной Франции никогда не знает покоя.
В его лице третье сословие борется с феодализмом и абсолютной монархией. Но особенно оно борется с католицизмом и положительными религиями вообще, потому что они еще целиком охраняют старый порядок и не видят в накапливающей силу буржуазии своего нового господина. Но в то же время в его лице новое общество приспособляет к своим потребностям и монархию и религию, чтобы дать верхним слоям этого общества испытанные формы защиты и нападения против сил, зреющих в низах его. Ибо третье сословие не было однородным классом, в недрах его таилась мелкая буржуазия и пролетариат и проявили уже, хотя и слабо, свои особенные стремления, враждебные жизненным интересам верхних слоев. Все это есть в Вольтере, все это с большей или меньшей рельефностью выступает с тысяч страниц его произведений.
И все-таки следует сказать, что роль Вольтера в общественном движении XVIII века была больше революционной и положительной, чем реакционной и отрицательной. Это движение жадно впитывало в себя Вольтера — просветителя и безбожника, и оставалась непроницаемым для Вольтера — консерватора и охранителя. Так было потому, что преобладающими мотивами в этом движении были не революционный демократизм и не социальное равенство в политике, не материализм в философии и морали, не атеизм в религии, в той или иной мере наличные у левого крыла просветителей, а компромиссные формы между этими крайними выражениями общественной мысли и идеологией старого порядка. И Вольтер именно был великим мастером компромисса и умел лавировать так, что угождал, главным образом, средней линии движения, склонявшейся больше влево, чем вправо.
Смелостью взглядов в религиозных вопросах Вольтер отличался еще в коллеже, и один из его воспитателей-иезуитов даже предсказал тогда, что он будет корифеем деизма во Франции. И действительно, с первых же своих шагов на литературном поприще Вольтер принимает точку зрения деизма, которая еще более крепнет у него после его пребывания в Англии. Преследования, вызванные опубликованием «Писем об англичанах» («Философских писем») и его вольной поэмой о Жанне д'Арк, ожесточают его. К этому времени относится передаваемый Кондорсэ в «Жизни Вольтера» его разговор с лейтенантом полиции Эро. «Что бы вы ни писали, вам никогда не удастся разрушить христианскую религию», — сказал лейтенант. «Это мы еще посмотрим», — ответил угрожающе Вольтер. Вряд ли тогда он серьезно ставил себе цель разрушения религии. В те годы он ограничивался сравнительно редкими и довольно легкими вылазками против христианства. Только после выхода первых томов Энциклопедии, после того, как наметилось основное ядро философской дружины, а также после того, как он достиг богатства и укрепился на границе Швейцарии и Франции в относительной безопасности от возможных карательных попыток против него французских властей, он всерьез и решительно приступает в своей борьбе с католицизмом и с религией вообще. Он снова призносит крылатые слова, ставшие знаменитыми, и в них чувствуется не юношеский задор, а созревшее решение человека, знающего слабость своих врагов и свою силу. «Мне надоело, — сказал он, — неустанно слышать, что двенадцати людей было достаточно, чтобы ввести христианство, и я теперь хочу им доказать, что нужен только один человек, чтобы его разрушить» {«Vie de Voltaire par Condorcet» в приложении к «Oeuvres complètes de Voltaire» Paris, Jules Didot aine, 1827. Этим изданием сочинений Вольтера, «посвященным любителям типографского дела», мы пользуемся и в дальнейшем.}.
Участие Вольтера в Энциклопедии не было особенно заметным. Он вступил в число ее сотрудников не потому, что чувствовал потребность поддержать своим талантом и опытом это предприятие молодых философов, но, скорее, с намерением подчинить своему авторитету сгруппировавшиеся вокруг нее силы и стать их вождем. И хотя он с ложной скромностью предложил себя только на роль «подручного» (le garçon de boutique) Энциклопедии, начальнические замашки его скоро дали себя знать. Энциклопедисты с радостью приветствовали его приход, но шестидесятилетний «подручный» не увидел в них той дисциплинированности. на которую расчитывал, и скоро оставил «лавочку». Надо признаться, что «Фернейский патриарх» для роли партийного вождя не был создан и оставался вполне самим собой, лишь когда действовал на собственный страх и риск, подчиняясь только велениям своей импульсивной натуры. Между ним и энциклопедистами не раз пробегала черная кошка, и патриарху приходилось иногда довольно конфузливо оправдываться в своих изменах общему делу.
Перейдем теперь к изложению религиозных воззрений Вольтера и к его критике религии и прежде всего остановимся на его деизме, так как к деизму постоянно клонится его мысль в этой области и к нему он возвращается всякий раз, когда увлечение полемики приводит его к атеизму или к признанию провидения.
Бог для Вольтера — вопрос не веры, а разума, разрешаемый в таком же порядке, в каком разрешаются вопросы арифметики, геометрии, астрономии и т. д. Идея божества не прирождена человеку, как и вообще не существует прирожденных идей, но из всех познаний, которые приобретает через посредство чувств развитой человеческий разум, эта идея подсказывается решительно всеми наблюдениями над окружающим. Это не философское понятие, потому что оно появилось еще до того, как существовали философы, у самых грубых людей, появилось из чувства и из естественной логики.
Существование божества — существование самое вероятное и почти достоверное; это показывает универсальность его признания. Доказательства этого существования Вольтер считает бесспорными. И на доказательства он не скупится. Но эти доказательства — мы приводить их не будем {Читателю, желающему более подробно познакомиться с взглядами Вольтера в этой области, мы рекомендуем содержательную статью А. Вульфиуса: «Религиозные воззрения и терпимость Вольтера», напечатанную в «Журнале Министерства Народного Просвещения» за 1909 г.}, по существу являются повторением обычных у богословов софизмов. Как будто чувствуя всю их несостоятельность, Вольтер уверяет, что эти слабые, но обычные доводы являются самыми предпочтительными. И не знаешь, улыбался ли он иронически или умышленно запирался в ограниченности и глупости, когда говорил: «Что было бы с человечеством, если бы нужно было изучать динамику и астрономию, чтобы познать бога? Тот, кто нас всех сотворил, должен быть очевиден для всех; и самые обычные доказательства его существования являются самыми лучшими по той простой причине, что они обычные. Для того, чтобы видет свет, нужны глаза, а не алгебра». Какой приверженец самой суеверной веры не подписался бы под этими словами «безбожника»?!
А между тем Вольтер отбивался от суеверия всеми своими силами и ненавидел его огромной ненавистью. Но суеверие, прогнанное в дверь, у него всегда находило открытое окно. Отрицая бога богословов, он под сурдинку провозглашал его сам. Его бог столь же непознаваем, как их бог. «Сам Спиноза, — говорит он, обращаясь к атеистам, — принимает первую причину, верховный разум. Почему вы хотите итти дальше него и из глупой гордости погрузиться в ту бездну, куда не осмелился спуститься Спиноза? Крайним безумством было бы отрицать вечного геометра. Но где находится вечный геометр? В одном ли он месте или всюду, не занимая пространства? Я ничего не знаю. Из своей ли собственной субстанции создал он все? Я не знаю. Огромный ли он, без количества и качества? Я не знаю. Все, что я знаю, это — что ему нужно поклоняться и быть справедливым». Не правда ли, очень мало знает этот поборник знания и просвещения?!
Источником признания Вольтером бога, его деизма, является, вопреки его собственным заверениям, не признанное разумом и логикой бытие бога, но практическое и, если угодно, философское соображение, что бог необходим, как принцип, регулирующий человеческое поведение. Бог — нечто совершенно неизвестное, но ему нужно поклоняться и быть справедливым.
К этому мы еще вернемся, а теперь поставим вопрос: как смотрит сам Вольтер на свой деизм? Религия это или только философия? Примыкает он к правому крылу деизма или к левому его крылу, у которого деизм представляет собой, в сущности, прикрытое отрицание божества!
Деисты, говорит он, делятся на две группы: одни думают, что бог сотворил мир, не даровав людям правил добра и зла; другие полагают, что бог дал человеку естественный закон. Вторая группа имеет религию, хотя и отрицает внешний культ; эта естественная религия лежит в основе положительных религий, они из нее проистекают. Наоборот, первая группа одна лишь заслуживает имени философов. Именно к этой группе Вольтер и причисляет себя самого.
Объясняя слово «теизм» в своем «Философском словаре», он говорит: «Многие люди спрашивают, является ли действительно теизм, взятый сам по себе и вне всякой религиозной церемонии, религией. Ответ на это дать нетрудно. Тот, кто признает лишь бога-творца, кто в боге видит бесконечно могущественное существо, а в его творениях — только удивительные машины, тот так же мало религиозен по отношению к нему, как европеец, восхищающийся китайским богдыханом, не является по этой причине его подданным». Совсем иное дело такой теизм (Вольтер употребляет это слово, как синоним слова «деизм»), который утверждает, что бог установил постоянную связь между собою и людьми, создал их свободными в смысле выбора между добром и злом и даровал им нравственный закон. Это уже религия, и этого религиозного мировоззрения Вольтер — по крайней мере, в наиболее серьезных и, так сказать, философских своих сочинениях — не разделяет. Как совершенно правильно замечает А. Вульфиус, «с точки зрения всех религий его бог в сущности представляет из себя нуль, ибо является лишь способом объяснения закономерного порядка вселенной, из которого нельзя извлечь никаких особых принципов для построения человеческой жизни». Этот «способ объяснения» — способ очень путаный и несостоятельный. Тем не менее для самого Вольтера и наиболее понятливых из его читателей он совершенно исключал религиозный способ объяснения.
В своих рассуждениях, связанных с этим философским представлением о бога, Вольтер принимает детерминизм, т.-е. утверждает, что все происходящее обусловлено с необходимостью, движется по неизменным законам и никакого вмешательства божества, нарушающего эту предопределенность и обусловленности, не происходит. Эту точку зрения он проводит во многих своих сочинениях и отклоняется от нее только тогда, когда, увлекаясь борьбой с атеизмом или утверждением того, что без религии не может быть нравственности, сбивается в сторону признания провидения.
Выпуклое изложение этого детерминизма мы находим в статье «Судьба» в «Философском словаре».
Философы того направления, к которому причисляет себя и Вольтер, всегда говорили, что «все совершается по неизменным законам, все согласовано, все является необходимым действием». Существует ли мир сам собою на основе физических законов или он образован верховным существом по его особым божественным законам, все равно: и в том и в другом случае эти законы неизменны и все необходимо. Совершенно невозможно, чтобы то, что было вчера, не было и чтобы то, что происходит сегодня, не случилось, и точно так же невозможно, чтобы то, что должно случиться, могло не произойти. Крестьянин верит, что град, побивший его хлеб, — дело случая, но философ знает, что случая нет и что при данном устройстве мира совершенно невозможно, чтобы града не было в этот день и в этом месте. Люди, напуганные этой истиной, признают только половину ее и походят на должников, предлагающих своим кредиторам половину долга и просящих отсрочки на остальную часть. Есть события необходимые, говорят они, и события не необходимые. Положительно забавно, чтобы часть этого мира была согласована, а другая не была бы, чтобы часть того, что случается, должна случаться, а другая не должна. Если мы приглядимся поближе, то мы увидим, что учение, противоречащее учению о всеобщей необходимости, нелепость. «Но есть много людей, которым предопределено рассуждать дурно, много таких, которым предопределено совсем не рассуждать, и много таких, которым предопределено преследовать умеющих рассуждать хорошо».
Как жалко, что Вольтер так часто забывал высказанные им здесь истины. Впрочем, ему предопределено было не только рассуждать хорошо и за то подвергаться преследованиям, но и рассуждать дурно и походить, на высмеиваемых им половинчатых людей.
«Вы меня спросите, — говорит далее Вольтер, — что же будет со свободой (воли)? Я вас не понимаю. Я не знаю, что такое эта свобода, о которой вы говорите». То-есть, он совершенно отрицает свободу воли, а интересующихся его критикой ее отсылает к сответствующей статье своего словаря, где в небольшом диалоге противник свободы воли высмеивает его защитника. Свобода воли — выдумка богословов, а люди в сущности машины, движимые так, как предопределено неизменными законами и железной цепью необходимых причин и действий.
Мы видим, таким образом, что эта форма деизма, признающая бога, как начало начал только, совершенно отрицает провидение, молитву, всякую ответственность человека перед божеством. Логически мыслящий, последовательный и бесстрашный ум должен был бы неизбежно признать, что этот бог — только обозначение для сил природы, что он — сама природа, то-есть признать пантеизм, а в конечном итоге и чистый атеизм. И хотя Вольтер временами эти последние выводы делал, однако, практические или, вернее, моральные соображения большею частью побуждали его с этой научной позиции отходить к признанию божества-провидения, карающего и милующего. Тем не менее, его выходы к материализму и атеизму настолько показательны для окружавшей его социально-экономической среды, что мы на них остановимся.
А. Вульпиус, с большим искусством и беспристрастием проследивший различные направления религиозной мысли Вольтера, говорит, что у него бог — олицетворенный закон природы. «Если внимательно присмотреться к тем терминам, которыми Вольтер определяет божество, то окажется, что часто нет никакого различия между богом и законом природы». Например, бог, это — «необходимое существо, это — принцип, причина всех явлений», или — «вечный, общий действующий принцип», или — «единая вечная сила, с которой все связано, от которой все зависит». Он даже заменяет иногда слово «бог» словом «природа». Он, порой, даже не утверждает, что бог был раньше природы, а допускает, как равноценные гипотезы, и существование мира самого по себе и существование бога в мире. Глубокого, внутреннего, религиозного, так сказать, убеждения у него нет. Особенно трудному испытанию подвергается его деизм, когда перед ним встает вопрос о том, является ли материя сотворенной, т. е. существовал ли бог раньше всего и сотворил ли он материю из ничего. Если материя и бог существовали вечно, то следует признать, что так же вечно могло существовать и многое другое. Творение же из ничего — бессмыслица, которую наш разум никогда не в силах постигнуть. Выход Вольтер находит в чисто пантеистическом положении, что материя это — эманация (истечение) божества. Пантеизм, конечно, не атеизм и никто так ясно не доказал этого, как Вольтер, потому что он в данном случае доказывал бессознательно. В самом деле, если материя есть истечение божества, она не само божество, она не покрывает собою этого понятия и что-то, кроме материи, от божества остается. Это что-то есть, несомненно, дух. Не даром, полемизируя против последовательного материалистического атеизма «Системы природы», он ссылается на пантеизм Спинозы, согласно которому, наряду с материей, как эманацией божественной субстанции существует также разум, духовное начало, разлитое в природе.
Итак, деизм Вольтера переходит в пантеизм благодаря допущению вечного существования материи, как истечения божества, при признании равноценного существования наряду с материей духовного начала. Материя и дух, это — проявления верховной субстанции, божества. Но когда он ближе рассматривает понятие духовного, когда он, в частности трактует о человеческой душе, он еще более приближается к материализму и атеизму.
В статье «Душа» «Философского словаря» Вольтер занимает скептическую позицию. «Мы — жалкие автоматы, движимые невидимой рукой, — говорит он. — И мы осмеливаемся спрашивать, дух или материя наша душа, сотворена ли она раньше нас, или выходит из небытия при нашем рождении и живет ли она вечно после того, как в продолжение краткого дня оживляла нас на земле? Это вопросы слепых, говорящих другим слепым: что такое свет?».
Но скептицизм этот в сущности — маска. Вольтер определенно склоняется к материалистическому разрешению всех этих вопросов.
Дух или материя наша душа? Широкой известностью пользуется изречение Вольтера: «Я — тело и я мыслю: больше я ничего не знаю». И в этом духе высказывается он постоянно. Если душa это — дух, говорит он дальше в статье о душе, то объясните нам, что такое дух. «Это — слово настолько бессодержательное, что, объясняя его, вынуждены говорить, что он не есть, не будучи в состоянии сказать, что он такое». Конечно, и материю мы знаем только по некоторым ее свойствам, и ни одно из этих свойств как будто не связано с мыслью. Душа, говорят нам, — нечто отличное от материи. Но это нисколько не доказано. Мышление — не дерево, не камень, не песок, не металл, следовательно, оно не материально? Но и тяготение, движение, произрастание, жизнь тоже — не дерево, камень и т. д., и, однако, они даны материи. И бог мог дать материи душу, мог сделать ее мыслящей. И дальше Вольтер прямо утверждает, что святые отцы церкви, декретировавшие, что душа нематериальна, впали в заблуждение. Они, мол, были люди своего времени, и тогда это заблуждение было универсально. «Зато, — добавляет он, — они не ошиблись относительно ее бессмертия, потому что это бессмертие с очевидностью возвещено в евангелии».
Но это признание бессмертия материальной души имеет, очевидно, иронический характер. Тут же приведен разговор между двумя философами — ортодоксальным и еретичествующим, при чем последний говорит, что душа по своей природе смертна, и только бог своею чистою волею даровал ей бессмертие. В этом он убедился на собственном опыте во время эпилептических припадков и во время глубокого сна, когда его душа не существовала. Ортодокс возражает еретику, что в эти моменты он просто не имеет сознания, но душа его тем не менее продолжает мыслить. Тот, однако, остается непоколебимым: «Я верю согласно откровению, что в будущей жизни всегда буду мыслить, но уверяю вас, что в этой жизни я мыслю редко». Вольтер от себя говорит: «Ортодокс не ошибался, утверждая бессмертие души, потому что вера и разум доказывают эту истину, но он мог ошибаться, утверждая, что спящий человек всегда мыслит». Вся это пропитано такой иронией, что сомневаться в истинных чувствах Вольтера не приходится.
Некоторую недоговоренность Вольтера надо объяснитъ необходимостью маскировать и смягчать свои мысли в произведениях, предназначенных для широкого распространения. В «Трактате о метафизике», написанном для его подруги маркизы Шателе еще в 1734 году и не предназначавшемся для печати, он прямо заявлял, что «хотя и не имеет доказательств против спиритуальности и бессмертия души, но все вероятности против них, и равным образом несправедливо и неразумно требовать доказательства в исследовании, в котором уместны лишь одни догадки».
Еще более убеждают нас высказывания Вольтера по этим вопросам в его частной переписке. Так, однажды, Фридрих сообщил Вольтеру, что один его знакомый философ совершенно убежден, что всевышнему нет никакого дела до людей. На это Фернейский патриарх ответил (24 ноября 1770 г.): «Ваш ужасный человек, который так уверен в том, что все умирает вместе с нами, может быть, и прав». Таких высказываний в его корреспонденции можно собрать очень много. Но совершенно убедительным и бросающим яркий свет на истинные взгляды Вольтера представляется нам письмо его к маркизе дю Деффан.
«Я знал, — пишет он, — человека, который твердо был убежден в том, что после смерти пчелы прекращается и ее жужжанье {Совершенно ясно, что пчела это — тело, а жужжание это — душевная жизнь.}. Он полагал вместе с Эпикуром и Лукрецием, что нет ничего более смешного, чем предположение о существовании непротяженного существа, управляющего, и при том очень плохо, протяженным существом. Он присовокуплял, что весьма дерзко соединять бессмертное со смертным. Он говорил, что наши ощущения познаются так же трудно, как и наши мысли; что природе или творцу природы дарование идей двуногому животному, называемому человеком, не более трудно, чем дарование ощущения земляному червяку. Он говорил, что природа так устроила все вещи, что мы думаем головою так же, как ходим ногами. Он нас сравнивал с музыкальным инструментом, не издающим, будучи сломанным, больше звука. Он утверждал, что совершенно очевидно, что человек устроен так же, как и все другие животные и растения, а, может быть, как и все другие вещи во вселенной, сотворенные для того, чтобы существовать и затем погибнуть. По его мнению, эта идея утешает во всех горестях жизни, ибо все эти так называемые горести были неизбежны. Таким образом, этот человек достигши возраста Демокрита, смеялся над всем, как и он. Посмотрите, сударыня, на чьей вы стороне — Демокрита или Гераклита? Если бы вы захотели прочесть «Вопросы энциклопедии», вы могли бы в них найти кое-что из этой философии, хотя и немного замаскированной».
Кто же этот отчаянный материалист? Кто этот бесспорный атеист, употребляющий слово «творец», как синоним слова «природа»? Да не кто иной, как сам Вольтер. Он смеялся в «возрасте Демокрита». И именно он «маскировал» всю свою жизнь свои подлинные взгляды. «Вопросы энциклопедии» — его собственное сочинение, составившее впоследствии значительную часть «Философского словаря». Но у него материалистическая философия и атеизм служили только для домашнего употребления и при том не всегда, а только временами или периодами.
Г. В. Плеханов как-то дал прекрасную характеристику французской философии XVIII века в тех же ее выражениях, которые не были сознательно, и так сказать, преднамеренно материалистическими. «По своему теоретическому содержанию, — говорил он, — названная философия была прямым и беспощадным отрицанием идеалистической метафизики, господствовавшей во Франции в эпоху расцвета сословной монархии. В этом смысле она была материалистической, даже тогда, когда ее сторонники считали себя противниками материализма». И Плеханов в качестве яркого примера этому приводит Вольтера. «Вольтер, всегда и решительно отвергавший материализм, сам рассуждал, как материалист, всякий раз, когда, не довольствуясь остроумными скептическими замечаниями по адресу мыслителей всех школ и язвительными насмешками над «метафизиками», давал себе труд серьезно обдумать коренной вопрос всей философии: вопрос об отношении субъекта к объекту, сознания к бытию».
Буржуазные историки литературы и философии, особенно в последние десятилетия, с большим удовольствием изображают Вольтера спиритуалистом и теистом признающим провидение, бессмертие души и т. д. О нем часто говорили: «пусть он уничтожил католицизм, но зато он спас религию». На самом деле он не спас религию, как не уничтожил и католицизм. Он только пытался это делать, при чем безуспешность этих попыток ни в коем случае не следует ставить в связь с его искренностью или неискренностью. Все это было в порядке вещей и в психике людей XVIII века.
Мы переходим к Вольтеру, спиритуалисту и защитнику религии. И пусть не удивляется читатель огромной разнице и вопиющему противоречию между Вольтером-деистом и почти атеистом и Вольтером-богопоклонником.
В романе «История Дженни, или атеист и мудрец» Вольтер устами «мудреца» мистера Фрейнда говорит: «Не ожидать от бога ни наказания, ни награды — это значит быть настоящим атеистом. К чему была бы нужна идея божества, которое не имело бы над вами никакой власти? Это как если бы мне сказали, что в Китае есть могущественный царь. Я бы ответил: на здоровье! Пусть он остается в своем доме, а я остаюсь в своем и так же мало забочусь о нем, как и он обо мне… Тогда я сам для себя бог. Я, если представляется случай, жертвую всем миром в угоду моим фантазиям, я не имею закона, я забочусь только о себе. Если другие люди — бараны, то я становлюсь волком; если они куры, то я становлюсь лисой».
Подобного рода мыслей и длинных рассуждений у Вольтера можно найти множество. Приведем из них еще одно, заимствованное из его «Поучений».
Идея бессмертия души «является, быть может, единственной, которая может оправдать провидение. Нужно признавать бога, вознаграждающего и карающего, или же нужно совсем его не признавать. Середины как будто не существует: или бога нет, или есть справедливый бог. Мы обладаем идеей справедливости, мы, чей разум так ограничен. Каким же образом не обладал бы этой справедливостью верховный разум?».
Следовательно, мало признавать бога, как причину причин, надо также признавать его, как провидение, следящее за человеческим поведением и выносящее затем свой нелицеприятный приговор. Надо, следовательно, признать и бессмертную душу, ответственную за деяния бренного тела и несущую наказание или получаючую награду. Надо, следовательно, признать и загробную жизнь, место, где терпят муки или наслаждаются блаженством души, оторвавшиеся от тела. И Вольтер, увлекаемый своей идеей справедливого бога, действительно, доходит до признания — в формах более или менее смягченных — всех этих устоев положительной религии.
В цитированных выше «Поучениях» имеется следующие место: «…Бог существует. Я хочу презирать сказки и почитать истину. Если мне изображают бога, как смешного тирана, то этим меня не заставят считать его менее мудрым и менее справедливым. Я не скажу вместе с Орфеем, что тени добродетельных людей гуляют в Елисейских полях, я не приму вместе с фарисеями переселение душ или, еще того менее, вместе с саддукеями их уничтожение. Но я признаю вечное провидение, не осмеливаясь угадывать, каковы будут проявления его милосердия и справедливости. Я не буду злоупотреблять тем разумом, который бог мне дал. Я буду думать, что порок и добродетель существуют так же, как болезнь и здоровье. И наконец, так как невидимая сила, воздействие которой я чувствую на себе непрерывно, сотворила меня мыслящим и действующим, то я заключу из этого, что мои мысли и поступки должны быть достойны этой породившей меня силы». Таким образом, эта «невидимая сила» уже не природа и не абстрактный бог деизма, а подлинный и живой «промысел божий». Таким образом, хотя и отрицается мифологический рай и метемпсихоз (переселение душ), но отрицается с полной категоричностью и смертность души. Конечно, Вольтер был слишком хорошим учеником Локка, чтобы пытаться доказывать бессмертие души «философски». Но он его допускает. «Физически вполне возможно, — говорит он, — что в нас есть неразрушимая монада, скрытое пламя, частичка божественного огня, которая продолжает вечно существовать в различных видах». К этой мысли о «неразрушимой монаде», могущей и после смерти тела мыслить и чувствовать, Вольтер не раз возвращается в своей полемике с атеизмом.
«Очищенная» религия восстановлена. Конечно, цена ей невелика. Сам Вольтер заранее постарался подорвать ей всякий кредит. Но нас интересует не содержание ее, а ее корни в психике самого Вольтера, а через Вольтера и в психике той общественной группы, интересы которой он в этих своих капуцинадах против атеизма защищал. Потому что совершенно очевидно, что дело идет здесь не об отрицательном отношении к атеизму, как к теории, а о защите от атеизма тех устоев данного социального порядка, которые атеизм подрывает.
И Вольтер не скрывает вовсе своих охранительных намерений. «В атеизме нет ничего хорошего, — говорит он в письме к одному маркизу, склонявшему под влиянием моды к философским крайностям. — Честный человек, конечно, может восставать против суеверия и фанатизма, он может с отвращением относиться к преследованию и он оказывает услугу человечеству, если распространяет гуманные принципы терпимости. Но какую услугу может он оказать, если распространяет атеизм? Разве люди станут более добродетельными, когда не будут признавать бога, повелевающего быть добродетельными? Нет, конечно. Я хочу, чтобы государи и их министры признавали бога и именно бога, карающего и прощающего. Без этой узды я их должен рассматривать, как хищных зверей».
Итак, во-первых, вера в карающего бога нужна для сильных мира, чтобы сдерживать их тиранию. Вольтер здесь защищает интересы третьего сословия от произвола дворянства и королевской власти. Вера в бога здесь подсобное орудие при наступлении на абсолютную монархию.
Во-вторых, религия нужна и для борьбы на другой фронт, для борьбы против демократических стремлений народа, за удержание той власти, близость которой уже предвкушалась верхушками «третьего сословия». И Вольтер, часто с крайним цинизмом, взывает к благоразумию тех из своих соратников в деле «просвещения», которые, разрушая враждебный им католицизм, разрушали и самую религию. Ибо он твердо знает, что «когда народ принимается рассуждать, все пропало», и оттого, по его мнению, «враг бога — враг общества». А общество это, конечно, в первую голову те, кто, подобно ему, владеет землями и капиталами и на кого трудятся все прочие. Сам по себе атеизм не опасен, но когда им заражается весь народ, он хуже чумы. «Мне кажется, — говорил Вольтер, — что необходимо различать между народом в собственном смысле слова и обществом философов, стоящих над народом. Весьма правильно, что во всех странах народ нуждается в самой крепкой узде и что если бы Бейлю пришлось управлять пятью или шестьюстами крестьян, он не преминул бы им возвестить бога карающего и вознаграждающего». «Мы имеем дело, — говорит он в другом месте, — с массою мошенников, которые мало размышляли, с массою маленьких людей, грубых, пьяниц, воров. Если вам угодно, проповедуйте им, что нет ада и что душа смертна. Что касается меня, то я буду им кричать в уши, что они подвергнутся вечной каре, если будут меня обворовывать. Я буду подражать тому сельскому священнику, который, будучи жестоко обворован своими духовными детьми, сказал им в своей проповеди: «Я не знаю, о чем думал Иисус Христос, когда умирал за таких каналий, как вы».
Пролетариат и крестьянство тогдашней Франции очень мало интересовались философскими книжками, но, вероятно, и среди них находились люди, не ошибавшиеся насчет истинного значения этих теорий Вольтера. Во всяком случае, просветители, стоявшие по своим взглядам ближе, чем Вольтер, к народу и проявлявшие искреннее, хотя и умеренное народолюбство, очень отрицательно относились к его защите религии. Один англичанин, вращавшийся в философских и светских кругах Парижа, говорил, что Вольтера называли за его деизм ханжой (слова одной философствующей дамы). Дидро, защищавший его от нападок Нэжона, сам не раз в интимных разговорах презрительно называл его «causefinalier» (от causes finales — конечные причины) и «cagot» святоша.
Бог Вольтера — специально придуманный бог. Его знаменитые стихи из полемики с автором книги о трех обманщиках:
Если бы небеса лишились его августейшего отпечатка
И могли перестать свидетельствовать о нем,
Если бы бога не было, — его надо было бы выдумать,
эти стихи в сущности скрывают в себе всю правду о религии Вольтера: она была им выдумана в интересах сохранения тех социальных отношений, которые были ему дороги, или, как сказал бы Ла Меттри, это была чистая политика. «Когда скептический Вольтер, — говорит Плеханов, — заговаривал о загробном возмездии за грехи, совершаемые нами при жизни, то это плохо вязалось с его собственным философским понятием о душе и нужно было ему, главным образом, для назидания трудящейся массы… Ему внушали страх опасные, с точки зрения общественного спокойствия, последствия материалистической проповеди… То, что ему представлялось полезным, с точки зрения буржуазного общества, было для него важнее истинного в теоретическом смысле» {Г. В. Плеханов. «История русской общественной мысли» под редакцией Д. Рязанова, кн. 3, стр. 13.}.
Те же друзья французского народа, которые возмущались ханжеством Вольтера-охранителя, аплодировали всему, что было в нем революционного. Ибо Вольтер, как мы уже не раз имели случай убедиться, постоянно разрушал то, что сам же пытался удержать и укрепить. Сознание своей революционной роли часто заглушало в нем его мракобесие, и тогда он говорил слова, которые должны были питать у Дидро и его друзей несбыточное желание очистить его от наносной грязи. В эти моменты он чувствовал себя, как было прекрасно сказано кем-то, «органом всеобщих чувств». «Я — великий разрушитель!» — гордо говорил он тогда и выражал намерение «перевернуть всю землю, чтобы ввести на ней власть философии». В нем поднималось тогда глубокое сожаление, что философов слишком мало и они недостаточно ревностны, «чтобы огнем и мечом произвести перерождение мира». Его перо лихорадочно бегало по бумаге и во все концы Франции и Европы, часто тайными путями, неслись его пламенные призывы: «Раздавите гадину!» («Ecrasez l'infâme!»).
Историки и жизнеописатели Вольтера часто спорили о том, что он понимал под «гадиной» (l'infâme): религия ли это вообще, или только христианство, или, может быть, еще уже — католицизм, или, наконец, даже просто религиозный фанатизм. Каждый отвечал согласно своим взглядам на эти вещи и сообразно преследуемой им цели — «отчистить» ту или другую сторону Вольтера. По нашему мнению, понятие «гадины» не было у него строго определенным и менялось в зависимости от владевших им чувств. Но, главным образом, его клич был направлен против христианства.
Как же расценивал Вольтер христианство? «Совершенно очевидно. — говорил он («О всеобщем мире»), — что христианская религия это — сеть, которою мошенники опутывали глупцов в течение семнадцати веков, и кинжал, которым фанатики убивали своих братьев в течение более четырнадцати веков». «Пора, — восклицает он в другом месте, — пора разбить позорное иго, которое наша собственная глупость возложила на наши шеи! Пора заставить замолчать глупых и подкупленных фанатиков! Пора утешить землю, которую каннибалы, переодетые в священников и судей, покрыли кровью!».
Все христианские догмы, по его мнению, сплошные нелепости, далеко позади оставляющие догмы других религий. «Пока будут мошенники и дураки, — думает он, — религии будут существовать. Но наша религия, без сомнения, самая смешная, самая нелепая и самая кровожадная из всех, которые когда-либо заражали мир».
Когда это пламя ненависти горит в нем чистым огнем и стремление «раздавить гадину» овладевает им целиком, он забывает даже о том, что люди по своему социальному положению делятся на «чернь» и на «порядочных людей» и что «гадина по праву должна быть оставлена лакеям и служанкам». Он провозглашает тогда, что народ обманывать не нужно, что «самые низшие его слои способны познать истину», что «паши и угольщики, султаны и дровосеки одинаковые люди».
Когда люди, испуганные разрушительной деятельностью Вольтера, спрашивали его, что же он поставит на место разрушенных святынь, он с негодованием отвечал им: «Как, я вас избавлю от хищного зверя, терзающего вас, а вы меня спрашиваете, чем я его заменю!». Обращаясь к духовенству, он говорил: «И вы тоже спрашиваете меня об этом? Вы, в сто раз более ненавистные, чем языческие первосвященники, которые спокойно удовлетворялись своими церемониями и жертвоприношениями, которые никогда не стремились сковать умы своими учениями, которые никогда не оспаривали у должностных лиц их власти и не сеяли раздоров среди людей. И вы имеете наглость спрашивать, чем нужно заменить ваши басни?!».
Вольтер отвергал христианство, но иногда в борьбе с атеистами он защищал христианскую мораль, отделяя учение христа от учения о христе. На его защите христианства от христиан мы останавливаться не будем. Но зато мы остановимся на его защите правды и справедливости, поруганной христианами, защите, сыгравшей очень большую роль в подготовке низвержения старого режима.
Вот Жан Калас, старик, протестант, занимавшийся торговлей в Тулузе. Один сын его перешел в католицизм, но жил в семье. В доме также жила служанка католичка. Старший сын игрок и мот, запутавшись в долгах, повесился. Факт самоубийства был очевиден. Но попы завопили, что эти — убийство, что этот сын хотел перейти по примеру младшего брата в католицизм, и ненависть протестанта побудила отца совершить убийство. Семейство Каласа в тюрьме, пока идет суд да дело, самоубийцу протестанта хоронят по католическому обряду, провозглашают мучеником за святую и истинную веру, и идет в народе молва о чудесах, творимых его гниющим трупом. К несчастью в этом году (1762) католики Тулузы праздновали двухсотлетний юбилей резни гугенотов, унесшей в этом городе три тысячи гугенотских жизней. Смертная казнь протестантам, попавшим к руки католического правосудия, должна была увенчать торжество. Болезненный, слабый старик, явно неспособный задушить молодого и сильного человека, был присужден к пытке и колесованию, и приговор был исполнен.
Вольтер, узнав об этой кошмарной истории, взялся за перо и писал без устали до тех пор, пока к его защите справедливости не присоединилась вся образованная Европа. Все знаменитые адвокаты Франции за большие деньги были наняты им. Через три года невинность Каласов была признана. «Ни разу улыбка не появлялась на моих устах за все это время без того, чтобы я не поставил ее себе в вину», — говорил потом Вольтер.
С делом Каласа однородно дело Сирвена, кальвиниста. Его дочь была насильственно взята в католический монастырь, где прелести религии свели несчастную девушку с ума. Выпущенная из монастыря, она бросилась в колодезь. Благочестивые палачи обвинили отца и всю семью в убийстве. Сирвенам удалось бежать в Женеву. Но процесса это не остановило. Чучела «преступников» были повешены, а имущество конфисковано. Вольтер через девять лет добился оправдания и Сирвенов, заинтересовав в их участи всех честных людей.
Кавалер де-ла-Барр и его друг д'Эталлонд, молодые, пылкие дворяне, увлекавшиеся крайней философией, вскоре (1765) стали новой жертвой «хищного зверя». Эта история — одно из гнуснейших преступлений, совершенных во имя религии.
Однажды ночью неизвестно кем в г. Аббевилле было совершено надругательство над распятием. Верующие подняли страшный шум. Епископ амьенский со всем духовенством и с подобающей помпой служит искупительные молебны, чтобы отвратить гнев раздраженного кощунством бога от невинных чад церкви. Всеми освященными традицией способами разгорячаются умы. И во имя земного и небесного правосудия от верующих под страхом вечного проклятия особыми грамотами требуют немедленно донести не только об известных им фактах, но и о мимолетных подозрениях. Это гнуснейшее из гнусных средств отыскания виновных дает свои результаты. Хотя никто ничего не знает, но ненависть и злоба пользуются удобным случаем, чтобы свести личные счеты. Становится известным, что группа молодых дворян — называются имена де-ла-Барра и д'Эталлонда — проявляла в различных случаях мальчишеское неуважение к религии. И так как, во что бы то ни стало, искупительная жертва должна была быть принесена и кощунство отомщено на страх всем нечестивцам, эти два юноши оказываются на скамье подсудимых. На основании одних только подозрений — в приговоре говорилось: «по сильному подозрению» — в надругательстве над крестом и на основании сплетен и разговоров о том, что де-ла-Барр и д'Эталлонд однажды, стоя вдали от крестного хода, не сняли шляп, что они богохульствовали в тесном кругу и пели вольные песенки и что они «оказывали почитание нечестивым книгам», они были осуждены на варварскую казнь: «отрубить руку, потом вырвать язык, затем отрубить голову, а тело сжечь». И чтобы никто не сомневался в истинном значении этого приговора, в огонь должны были быть брошены вместе с телами преступников соблазнившие их книги — «Философский словарь» Вольтера, «О духе» Гельвеция и другие.
Л'Эталлонду удалось бежать. Кавалер де-ла-Барр один принял мученическую смерть. Этот восемнадцатилетний юноша бестрепетно и гордо поднялся на эшафот. Этот неверующий (он заявлял о своем неверии на суде) сумел своим беспримерным мужеством посрамить мучеников убивавшего его христианства.
Колокола звонили, верующие рукоплескали. Парижский парламент рассмотрел дело, признал его веденным согласно закона и одобрил приговор. Королевская власть отказала в помиловании. В лице де-ла-Барра старый режим казнил своего врага — философию. И естественно, что этот пример не мог не вызвать негодования и ужаса у философов: участь дела-Барра угрожала каждому из них.
И тогда поднялся голос Вольтера, могучий, грозный, карающий. «Мое сердце поражено. — писал он. — Как! это творит народ — такой мягкосердечный, легкомысленный и веселый! Арлекины! Людоеды! Я не хочу больше слышать о вас. Спешите от костра на бал и с Гревской площади (место совершения казней) в комическую оперу. Колесуйте Каласа, вешайте Сирвена, сожгите пять юношей, которых следовало бы посадить на шесть месяцев в Сен-Лазар (тюрьма). Я не хочу дышать тем воздухом, каким дышите вы!». «Я не понимаю, — писал он Дидро, — как могут чувствительное сердце и правильный ум жить в стране обезьян, превратившихся в тигров».
Он ничего не мог поделать против объединившихся сил реакции: официального признания казни Ла-Барра судебной ошибкой он не добился, но он отомстил за эту смерть, вызвав всеобщий взрыв негодования и презрения к палачам.
Более удачной в смысле внешнего успеха была его защита супругов Монбальи, обвиненных в убийстве матери, умершей на самом деле от удара. Монбальи был после страшных пыток казнен. Казнь жены была отложена вследствие ее беременности, освобождавшей по французским законам от немедленной казни. А после вмешательства Вольтера и вызванного этим вмешательством пересмотра дела, Монбальи были объявлены невиновными.
Еще известна его защита генерала Лалли, приговоренного к смерти, якобы, за подлоги, а на самом деле за военные неудачи. Его оправдания Вольтер также добился.
Без особенных непосредственных результатов он защищал притесняемых крепостных крестьян. Он боролся за их свободу страстно и горячо, но не дожил до того момента, когда Революция совершенно отменила крепостное право во Франции.
Таков был Вольтер-большой и Вольтер-маленький, совершенно единственный в своем роде предшественник деятелей Французской революции, отразивший в своей личности все ее и великие и малые черты. И Революция воздала ему должное, перенося его прах в Пантеон. Не осталась в долгу и реакция. В 1814 году прах его был извлечен из гробницы, отнесен на живодерню и там разбросан среди нечистот.
