Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
К оглавлению
IV. ФИЛОСОФСКАЯ БИТВА (апогей).
1. П.-А. Гольбах и его соратники. — Н.-А. Буланже.
Если для Гельвеция и немногих других просветителей литературная слава играла некоторую роль в их выступлениях против религии и тирании, то у большинства людей XVIII века совершенно отсутствовали всякие личные побуждения. Одним из таких борцов с религией, совершенно чуждых литературного тщеславия, был барон Поль-Анри Гольбах (д'Ольбак — по французскому произношению его имени) (1723—1789), ученик, последователь и друг Дидро, самый решительный материалист и самый яркий атеист этой эпохи. Баронский титул Гольбаха, повидимому, был просто куплен его отцом, разбогатевшим немецким мещанином. Об этом говорит Ж.-Ж. Руссо, и об этом косвенно свидетельствуют те анти-дворянские настроения, которыми проникнуты его сочинения и которые в эту эпоху были почти невозможны в действительно родовитом дворянине.
Гольбах родился в Германии, но от его немецкого происхождения, кроме фамилии и знания немецкого языка, да еще, как говорили, кроме несвойственной французам систематичности ума, ничего не оставалось. Он был истым французским просветителем и любил Францию, как свое настоящее отечество.
С юности он стал увлекаться естествознанием и точными науками, которыми во Франции конца первой половины столетия почти не интересовались. Ему принадлежит заслуга перевода с английского, но, главным образом, с немецкого языка, трудов по естествознанию. Эти работы обратили на него внимание и побудили Дидро привлечь Гольбаха в 1753 г. к участию в Энциклопедии в качестве автора статей по физике, химии и минералогии. С этого времени завязывается между ними тесная и горячая дружба.
Как человек, Гольбах привлекал к себе всех сталкивавшихся с ним. Аббат Морелле характеризует его следующими словами: «Барон Гольбах… имел около шестидесяти тысяч ливров годового дохода, которого никто и никогда не расходовал, более благородно, чем он, особенно же не расходовал с большей пользой для блага науки и литературы. Сам барон был одним из наиболее образованных людей своего времени, он знал многие европейские языки и немного знал языки древние, обладал превосходной библиотекой, богатой коллекцией картин лучших художников, кабинетом естественной истории, содержащим драгоценные образцы и т. д. С этими преимуществами он соединял большую вежливость, постоянную простоту, легкость в обхождении и доброту, видимую с первого взгляда». Другой современник Гольбаха, Мейстер, говорит, что никогда не встречал людей, у которых при наличии таких огромных знаний было бы так мало тщеславия, даже так мало желания казаться ученым. «С его ученостью было то же, что и с его богатством: его никогда бы не угадали, если бы он мог его скрыть без ущерба для собственного наслаждения и особенно для наслаждения своих друзей». «Он не мог ненавидеть никого, — продолжает Мейстер. — Только, когда он говорил о распространителях тирании и суеверия, его врожденная кротость превращалась в ожесточение и жажду борьбы».
Так же отзывается о нем и Дидро. Об его огромных знаниях, например, он говорил: «Какую бы систему ни создало мое воображение, я уверен, что друг мой Гольбах найдет мне факты и авторитеты, чтобы ее обосновать». О полном отсутствии у него тщеславия Дидро писал: «Этот редкий человек уже давно получил бы три рода лавров, которыми увенчивают таланты, если бы он к тому стремился». Письма Дидро к Софье Волан переполнены рассказами об остроумии, оригинальности, об альтруизме и щедрости барона.
Мы говорили уже о роли, какую играл салон Гольбаха в развитии просветительного движения, как салон энциклопедистов по преимуществу. Прием философов в своем богатом доме и за своим обильным столом Гольбах начал, повидимому, сразу же, как связался с Дидро. О собраниях философов у него упоминается уже в одном из писем Гримма в 1754 году. Впоследствии этот салон приобретает европейскую известность, соперничает с салонами m-me Жоффрэн и Гельвеция, и в нем французские философы встречаются с знатными иностранцами, учеными и политическими деятелями, посещающими Париж. Двери салона Гольбаха гостеприимно открыты для всех сколько-нибудь заметных людей, независимо от их образа мыслей. Но не все находят собиравшееся там общество подходящим для себя. Один высокомерный англичанин, сэр Горас Вальполь, например, побывавши раз у Гольбаха, не пожелал туда возвращаться. «Мне невыносимы — говорил он — авторы, философы и ученые, которыми дом Гольбаха наполнен, как голубятня. Они тотчас вскружили мне голову системой допотопных потопов, которую придумали для того, чтобы доказать вечность материи». Других, наоборот, в это гнездо вольнодумства привлекали те исключительно воодушевленные и поучительные беседы, которые там велись. Насколько захватывали эти беседы, видно хотя бы уже из того, что гости, собравшись в два часа, как было тогда в обычае, почти все находились там еще в семь и в восемь часов вечера.
И какие только вопросы не затрагивались, не обсуждались и не решались у Гольбаха в свободной и непринужденной беседе. Литература, религия, философия, мораль, наука, политика, экономика находили там людей, с полным знанием предмета соединявших независимый образ мыслей и дар увлекательного изложения. Но вполне понятно, что наибольший интерес в этом обществе возбуждало все то, что прямо или косвенно имело отношение к подготовляющейся борьбе против старого порядка. «Там дискутировали метафизическую программу революции 1789 года вплоть до преступлений ее, — говорит один реакционный историк французской литературы, встречавший еще людей, которые провели свою жизнь в этом обществе {Villemain. «Cours de littérature française. Tableau de la littérature au XVIII siècles P. 1861, t. II, p. 124.}. — И нет такой теории реформы, нововведения, разрушения, о которых там не мечтали бы, которых не предсказывали бы, не подготовляли».
Гольбах не был только гостеприимным хозяином салона и пассивным попутчиком собиравшихся у него гостей. Его роль неизмеримо выше и несравненно значительнее. Если Дидро был вдохновляющей душой просветительного движения, то в тесном сотрудничестве с этой душой, хотя и много уступая Дидро в таланте и яркости, Гольбах был организующим мозгом и деятельным органом движения. «Великой заслугой барона Гольбаха, — говорит Авезак-Лавинь {С. Avezàc-Lavigne. «Diderot et la société du baron d'Holbach», P. 1875, p. 77.}, — было объединить людей, которые без него, быть может, никогда не узнали бы друг друга, придать их союзу вполне определенную цель и, сгруппировав таким образом все активные силы, направить их усилия в одну сторону. В этом деле, которое он считал самым полезным, он проявил страстность, настойчивость и преданность несравненные».
Дидро же был и крестным отцом Гольбаха в его материалистической вере. Ибо хотя и существует предание, что Гольбах пришел к атеизму в результате самостоятельных размышлений над философскими вопросами, но это предание не подтверждается ничем, тогда как о влиянии Дидро, этого пламенного оратора и пропагандиста, на всех сталкивавшихся с ним, существует множество рассказов. Один из этих рассказов повествует, хотя и в анекдотической форме, о том, как Гольбах из верующего стал неверующим. Вот этот рассказ:
«Гольбах долго был поклонником бога, которого он видел в законах и порядке вселенной. С чисто миссионерской ревностью он относился к тем, кого любил, но у кого не было той же веры. Он преследовал неверие Дидро всюду, даже в тех мастерских, где издатель Энциклопедии, окруженный машинами и рабочими, делал рисунки ремесленного производства для великого словаря. Пользуясь в качестве аргумента этими самыми машинами, в которых, прячась от глаз, блещет ум столь плодотворный в своих творениях, он вопрошал Дидро, можно ли сомневаться в том, что они были придуманы и сделаны разумным существом. Довод казался неотразимым, однако и разум и сердце Дидро оставались непоколебимыми. Друг Дидро, обливаясь слезами, падает в его ногам. О святом Павле говорили, что он упал гонителем, а встал апостолом. Тут же случилось наоборот: павший на колени деистом поднялся атеистом. И этот прозелитизм к деизму, столь ревностный и столь естественный, Гольбах вносит теперь в атеизм. Дидро писал только отрывки, странички, отдельные слова в пользу этого учения, а под пером Гольбаха множатся целые томы» {Гара «Исторические мемуары», цит. Damiron «Mémoires», t. I, p. 112.}.
Истина этого рассказа, конечно, не во внезапностн обращения, не в слезах, не в падении на колени, а в том, что после частых и долгих споров между двумя друзьями, — и эти споры могли вестись даже в мастерских перед лицом машин и рабочих, — Гольбах должен был начать делать уступки и, наконец, стать атеистом. Остальное — его ревность к новым взглядам — есть результат его темперамента и обострения той философской битвы, в которой он принял участие, встав в ряды энциклопедистов. Потому что далеко не сразу он стал бросать свои атеистические бомбы в крепость старого порядка, и первые произведения, вышедшие в 1767 году из группировавшегося вокруг него кружка, носят хотя и ярко-антирелигиозный, но далеко не явно-атеистический характер.
Гольбах жил в постоянном и тесном общений с Дидро. И то участие, которое принимает Дидро в антирелигиозном походе, предпринятом Гольбахом, нельзя считать незначительным. Правда, указать границы этого участия невозможно из-за отсутствия прямых данных. Но о сотрудничестве Дидро во всяком случае мы имеем право говорить. Первоклассный литературный талант его замечается на многих страницах гольбаховских книг. Он и сам расказывает в своих письмах к Софье Волан, написанных из Гранваля (имения Гольбаха), что барон по вечерам приносил ему для просмотра то, что успевал написать в течение дня, а утром они обсуждали написанное и намечали план дальнейшего. Но не следует думать, что Гольбах только исполняет предначертания своего друга, что Дидро принадлежит инициатива, как это утверждалось более или менее положительно разными авторами {Пример такого утверждения мы встречаем в следующих словах Арсена Уссэ: («Histoire du 41-me fauteuil de l'Académie françaises) «Ум барона Гольбаха родился из одного парадокса Дидро. Поэтому Дидро всегда охотно оплодотворял этот бесплодный ум. Дидро, так сказать, приютился под сенью атеизма Гольбаха. Он, заходивший так далеко в своих дерзких и мятежных выходках против бога, мог сказать всем негодующим: посмотрите на Гольбаха; что значу я в сравнении с ним?»}. Скорее наоборот: сконцентрированная на борьбе с религией воля Гольбаха, направляет в эту сторону мысль его слишком порывистого и разбрасывающегося друга и дает ему темы для ярких импровизаций и гениальных вспышек, которые потом в интересах дела используются Гольбахом. В этом замечательном антирелигиозном ателье, главным мастером и хозяином которого был барон, Дидро играет не роль подмастерья и не роль заказчика со стороны, а роль любителя-знатока, посещающего мастерскую и из чистой любви к искусству исправляющего то, что представляется ему слишком ремесленным и грубо-сработанным. Постоянными же сотрудниками Гольбаха были Лагранж и Нэжон.
Рано умерший Лагранж был воспитателем детей Гольбаха и пользовался его исключительной привязанностью. Он по просьбе Гольбаха перевел Лукреция (1768) и переводил сочинения Сенеки. Ему же принадлежит перевод с английского нескольких анти-христианских сочинений, которые были переделаны и дополнены Гольбахом в духе большей воинственности. Заметного следа по себе он не оставил.
Зато Нэжон (1738—1810) после смерти Дидро и Гольбаха с успехом продолжал их дело и создал себе репутацию «попа атеизма».
Нэжона, как и Гольбаха, завербовал в число философов Дидро. «Прежде, чем стать философом, — говорит Дидро, — он был чертежником, художником и скульптуром». Восемнадцатилетний юноша буквально молился на своего учителя, и это чувство любви и преданности сохранял всю свою жизнь {Нэжону принадлежит статья о Дидро в «Encyclopédie méthodique», ценные «Мемуары о жизни и сочинениях Дидро», и им же было редактировано издание сочинений Дидро, вышедшее в 1798 году.}. С такими же чувствами относился Нэжон и к Гольбаху, избравшему его своим ближайшим помощником и поверенным.
Вместе с Гольбахом Нэжон «атеизирует» переводимые ими сочинения английских деистов, составляет безбожные сборники, а также и сам пишет антирелигиозные книги, относясь к делу борьбы с религией с той же пламенной преданностью, какую мы видим у самого барона. На нем же лежит и «техника» этой конспирации. В лице своего младшего брата он находит надежного и сочувствующего переписчика произведений Гольбаха, отыскивает верные способы переправлять ему рукописи и получать переписанное обратно; наконец, заботится о посылке разными окольными путями копий, подготовленных для печати, в Голландию к присяжному издателю произведений гольбаховского кружка М.-М. Рею, заслуживающему также упоминания в истории антирелигиозного движения.
С этими людьми и с их делом своего рода посмертным участием был связан ныне совершенно забытый, но во многих отношениях замечательный мыслитель Николай-Антуан Буланже (1722—1759).
Инженер по профессии, Буланже был в то же время и философом в том широком смысле, какой придавался этому слову в XVIII веке. «Когда перелистываешь его сочинения, то кажется будто он прожил больше. чем сто лет», — говорит Дидро {В статье, посвященной памяти Буланже и напечатанной в приложении к первому тому «Разоблаченной древности». («L'Antiquité dévoilée par ses usages, ou Examine critique des principales opinions, cérémonies et institutions religieuses et politiques des différents peuples de la terre, par feu M. Boulanger, â Amsterdam shez M.-M. Rey, MDCC. LXXII, en 3 vol.).}. И действительно, его универсальность и обнаруживаемые им огромные знания поразительны для такового сравнительно молодого человека, каким он был.
Буланже сотрудничал в Энциклопедии и был тесно связан с Дидро. Друг Дидро естественно был другом Гольбаха и встречал радушный прием в его салоне, где он, несомненно, не раз развивал свои оригинальные теории. Приведенные выше слова Гораса Вальполя о системе допотопных потопов, обсуждавшейся в салоне Гольбаха, относятся именно к теории Буланже, хотя в то время, когда Вальполь был в Париже, Буланже в живых уже не было. Гольбах же издал после смерти Буланже его «Разоблаченную древность» и приписал ему свое «Разоблаченное христианство» {Эта последняя книга, имеющаяся ныне в русском переводе (книгоиздательство «Материалист». М. 1924 г.), ошибочно приписывалась также Дамилавилю. Мы допускаем, что хотя она и составлена Гольбахом, но он мог использовать для нее оставшиеся после Буланже черновики и наброски, так как в ней встречаются некоторые оригинальные идеи Буланже. Впрочем, влияние Буланже заметно и в других произведениях Гольбаха.}. Дружеские отношения существовали также между Буланже и Гельвецием: в имении Гельвеция он гостит перед самой своей смертью и ему посвящает первое издание своих «Изысканий о происхождении восточного деспотизма».
Мы позволим себе привести здесь характеристику Буланже, данную аббатом Морелле {«Mémoires», t. I, pp. 74—77.}:
«Этот Буланже был человеком большого и оригинального ума… Он создал теорию земли и различных изменений ее поверхности. Чтобы найти в истории доказательства своих систем, он принялся изучать латинский, греческий и восточные языки. И затем, пользуясь этими новыми знаниями для подтверждения своих теорий, он находил все в словах, в их происхождении и аналогиях. Он полагал, что религиозные догмы и церемонии всех народов имели свое происхождение в тех впечатлениях, которые оставили великие перевороты физического мира, и были только памятниками этих событий…».
«Основным его принципом было, что древняя история есть ни что иное, как каббала: имя каждого знаменитого персонажа, подвиги которого в ней рассказаны, выражает все события его жизни, т.-е. события были придуманы по именам. Так, например, Ева в еврейском и других восточных языках обозначает жизнь, дерево, плод, змея, искушение и так далее».
«…Этот принцип исследования истории он распространил даже на первые века христианства: по его мнению св. Петр есть выдуманный персонаж, жизнь которого была сплетена на основании разнообразных значений, которые в еврейском языке имеют его имя и слоги его имени, скомбинированные по еврейскому обычаю. Его петух, его ключи и т. д. имеют то же происхождение. Пилат тоже выдуманное лицо: это форма глагола и означает по-еврейски того, кто судил и признал невинным».
«…Все герои древности похожи друг на друга и состряпаны по одному образцу, так что можно составить общую формулу, выражающую всю их историю… Это сходство главных персонажей древних историй он называл мифологическим консонансом и собирался доказать свою теорию с помощью последовательных параллелей в особом сочинении. Например, он хотел доказать, что Давид евреев и Аполлон греков одно и то же лицо».
Взгляды Буланже, высказанные им в сочинениях «Изыскания о происхождении восточного деспотизма» и «Разоблаченная древность» {Извлечения из этих сочинений даны также Нэжоном в статье о Буланже в «Методической Энциклопедии».} в немногих словах сводятся к следующему.
Естественная история обитаемой нами планеты доказывает, что она существовала несравненно дольше, чем повествуют об этом религиозные предания. Всевозможного рода перевороты — землетрясения, потопы, резкие перемены климата и атмосферных условий — производили на ее поверхности и в недрах такие изменения, которые для существ, на ней обитавших, бывали равносильны полному истреблению. Лишь отдельные индивидуумы могли избежать общей гибели, чтобы продолжать жизнь рода и передать потомкам накопленный погибшими поколениями опыт. Естественно, что катастрофы, пережитые человеческими обществами, должны были так или иначе отразиться и на общественной психике и что самые формы общественного бытия людей должны были сохранить неизгладимый отпечаток пережитого.
Увлекаясь этой парадоксальной гипотезой, Буланже стремится путем кропотливых сопоставлений, хитроумных догадок и порой грубых насилий над фактами доказать, что именно эти естественные перевороты, истребив целые народы, стали затем истинными законодателями воскресающих человеческих обществ. «Эти революции, — говорит он, — сделав нации столь же религиозными, насколько были они несчастными, стали впоследствии материалом, предметом и невинной причиной всех басен и всех романов древности, всех политических и религиозных заблуждений, которые соблазняли человеческий ум, и всех тех мнений, которые вызвали несчастья и позор человечества». Подробно Буланже не описывает механизма первоначальных переживаний людей, застигнутых стихийными бедствиями. Он только говорит, что довольно знать природу человека, чтобы не сомневаться, что религиозное настроение господствовало в них всецело и что эти бедствия по отношения к ним играли роль суровых миссионеров и могущественных законодателей, направивших их взоры в сторону неба, в сторону религии и в сторону морали.
Первоначальная религия, возникшая на основе этого страшного опыта, была относительно проста и главными ее мотивами были бесконечная признательность спасшихся людей к богу и желание передать будущим поколениям это чувство. Она выражалась в празднествах, учреждаемым в память того «божьего суда», свидетелями которого они были, и в предупреждение потомкам о суде грядущем, при чем в церемониале этих торжеств в более или менее символической форме изображались злоключения человечества. Таково происхождение древнейшей и универсальной догмы о конце мира. Эта догма отразилась во всех пророчествах и апокалипсисах языческой древности и в многих книгах ветхого завета. Она стала также весьма полезным орудием, чтобы «держать в страхе тех, кого не сдерживают рассудок и законы».
Как видим, Буланже уже оставил далеко позади тех своих современников, которые рассматривали религию, главным образом, как выдумку и обман жрецов и властителей. Он ищет уже глубже, он пытается найти причины религии вне сознательной воли отдельных людей, во внешних условиях их жизни. Его объяснение происхождения религиозных верований поражает наивностью, раскрывать которую не представляется необходимым, он движется еще ощупью в глубоком метафизическом мраке, но oбщee направление им взято правильно. Это правильное общее направление приводит его к критическому сравнению различных религиозных догм у разных народов и в разные времена и побуждает искать общего объяснения происхождения этих догм. В этой области он высказывает ряд догадок, которые ставят его в число прямых предшественников наших нынешних взглядов на происхождение догм и культов.
Буланже, например, находит ряд черт сходства в мистериях Изиды, Цереры, Озириса, Адониса. Останавливаясь на Адонисе, он обращает внимание читателя на то обстоятельство, что этот финикийский бог умирал и воскресал ежегодно. Правда, он думает, что смерть и воскресение Адониса знаменуют конец и воскресение мира, тогда как в современной науке господствует взгляд, что культ Адониса — пережиток более древнего тотемистического культа, связанного с хозяйственной жизнью первобытного общества. Но он с редкой проницательностью устанавливает широкую распространенность однородных мистерий, подчеркивает поразительное сходство их с христианством и приходит к выводу, что христианство есть лишь одно из видоизменений древнего и широко распространенного религиозного культа.
Но он не только ученый, холодным анализом пытающийся «разоблачить древность» и найти доказательства своей излюбленной гипотезы. Он также философ-борец против деспотизма и религии, и в числе антирелигиозных книг XVIII века его сочинения занимают почетное место. Не даром «Изыскания о восточном деспотизме» выдержала ряд изданий и вызвала немалые толки.
Буланже ставит себе вполне определенную цель: «разрушить иллюзию, с помощью которой ложь и невежество скрывали от нас в течение многих веков подлинные основания и истинное происхождение религиозных суеверий». И он доказывает, что сотворения мира из хаоса никогда не было: «нелепый хаос, если и существовал когда-либо, то лишь в головах тех людей, которые забыли уроки древности». Он доказывает, что догма о вечной жизни есть следствие основной догмы о конце мира. Он доказывает, что христианство своим существованием обязано не какому-либо откровению, — откровение он считает мошенничеством, — а «древнему и периодическому безумию, происшедшему из искажения первобытных догм о пришествии великого судии, о конце мира и о будущей жизни». Он доказывает, что к моменту возникновения христианства ожидался конец мира, потому что, древние традиции предсказывали шесть тысяч лет его существованию от сотворения, и в наступившем седьмом тысячилетии все должно было свершиться «по писанию». Один народ, — продолжает Буланже, — более суеверный, чем другие, вообразил, что «некий человек, обративший на себя внимание своим странным образом жизни (Христос) и есть великий судия и тот именно персонаж, которого давно уже предсказывали оракулы, пророчества и сивиллы». В результате этой «экстравагантной идей» разгорелся с особенной силой страшный фанатизм. Проповедывалось покаяние и отречение от всего земного, очень многие серьезно вообразили, что царство божие у нас наступило, но так как противное доказывалось множеством обстоятельств, то появилась теория, согласно которой этот воображаемый бог только показался, но он вскоре возвратится и будет царствовать на земле тысячу лет. Но так как и этого, в конце-концов, не случилось, пришлось отложить момент пришествия до конца времен, не предугадывая когда это будет. Однако, люди продолжали пребывать в заблуждении, всячески стремились укрепить колеблющийся фундамент христианской веры и до сих пор еще погружены в смешное и мистическое идолопоклонство, унаследованное от их бредивших предков.
От религии произошли все несчастья человечества, связанные с его государственными учреждениями. Слишком занятые небом народы забыли, что они живут на земле, и вместо того, чтобы придать своему образу правления естественный характер, они придали ему характер сверхъестественный. Свое земное управление они построили по образцу небесного, продолжая готовиться к царствию божию. Их первым правлением была теократия. Бог стал вершителем всех земных дел. Но так как бог, монарх общества, не мог непосредственно изъявлять свою волю, то пришлось пуститься на всякие выдумки, чтобы эту волю истолковывать. Появилось духовенство и забрало себе всю власть, пользуясь легковерием и суевериями. В ущерб светской цивилизации невероятным цветом распустилось богословие и религия поглотила все. Из теократии развился деспотизм во всех его формах.
Несостоятельность и этой теории бросается в глаза. Но нужно помнить, что столь же несостоятельными были и другие теории о происхождении религии, общества и государства, господствовавшие в XVIII веке. Заслуга Буланже, как и других просветителей, в том духе критического анализа, который он вносил во все затронутые им вопросы, и в его стремлении разрушить в самом их корне устарелые и вредные воззрения, господствовавшие в обществе. Но особенно ценна его попытка сравнительного и критического анализа религий, оказавшая, как мы увидим дальше, сильное влияние на Гольбаха и давшая толчок дальнейшим исследованиям в этом направлении. Он, кроме того, является самым ранним, насколько можно проследить, представителем мифологического течения в критике религий.
2. Литературная деятельность Гольбаха. — «Система природы».
Расцвет деятельности гольбаховского кружка начинается в 1767 году, и в ближайшие годы философская битва достигает максимального напряжения. В эти годы экономическое положение страны в результате хищнической политики правительства ухудшилось настолько, что среди самых широких слоев населения толковали о неизбежности и желанности революционного переворота. Голодающие народные массы во всех концах Франции непрерывно восставали против своих угнетателей, и многим современникам действительно могло казаться, что «если бы в этот критический момент нашелся предводитель, то совершилась бы одна из самых ужасных революций». Но революция еще нуждалась в подготовке и, по существу, одним из видов такой подготовки и является литературная деятельность Гольбаха и его друзей, отвечавшая назревавшим в обществе революционным настроениям.
В 1767 и 1768 годах Гольбах выпускает ряд сочинений, направленных в первую голову против христианства и религии вообще. Когда Дидро, находясь в Гранвале, получил пачку этих книг, среди которых были «Дух духовенства», «Священники без маски», «Философ-военный», «Священнический обман», «Сомнения о религии», «Карманное богословие», он написал Софье Волан (24 сентября 1767 г.): «Я не знаю, что сделается с бедной церковью христовой и с пророчеством, что врата адовы никогда не одолеют ее. Будет занятно, если христианские храмы станут строить в Тунисе или Алжире, когда они развалятся в Париже».
Но это были только цветочки. Через год он с деланным испугом опять сообщает: «На дом господень так и сыплются бомбы. Я боюсь, как бы не случилось несчастья с кем-нибудь из этих бесстрашных артиллеристов». Это — «Философские письма», перевод английского сочинения Толанда, а может быть, только так называемый перевод: это — «Письма к Евгении»; это — «Священная зараза»; это — «Исследование о пророчествах»; это — «Жизнь Давида или человека по сердцу божьему»; это — тысяча сорвавшихся с цепи дьяволов. О, я очень боюсь, не настало ли время пришествия сына человеческого, не близко ли явление Ильи пророка и не на пороге ли мы царствия антихриста. Каждый день, вставая с постели, я смотрю в окно, не прогуливается ли уже по улицам великая вавилонская блудница со своей большою чашею в руках и нет ли на небесном своде какого-нибудь из предсказанных знамений».
Уже по одним названиям этих книг видно, что их главная и основная задача — разрушить, уничтожить то, что авторам представляется, как основное препятствие на пути прогресса. Духовенство, затемняющее головы народа предрассудками, — вот главный враг. Этого врага нужно смять, обезоружить и обратить в бегство, а когда эта цель будет достигнута, когда поле сражения будет очищено, тогда только можно будет начать строить. Оттого почти во всех этих сочинениях видна торопливость, заметна невязка, нет обдуманности плана. Всякое оружие хорошо, как бы ни было оно само по себе ржаво и затуплено. Атеизм последовательный, до конца проведенный, обоснованный сколько-нибудь научно в них почти не встречается. Деяния служителей божьих часто противопоставляются «чистой» религии, учению христианства. Допускается существование бога, как первопричины всего существующего. В то же время отсутствуют и нападки на светскую власть, и можно подумать даже, что авторы чувствуют себя союзниками этой власти в отстаивании ее прерогатив против узурпации духовенства.
Этот тон, как мы имели уже случай заметить, преобладает вообще у антирелигиозников XVIII века и далеко не все «философы» к описываемому здесь моменту общественного движения пришли к сознанию того, что алтарь и трон стоят на общем фундаменте и что скипетр и кадило перестают сталкиваться между собой, как только перед ними встает независимая мысль. И те, которые, подобно Гольбаху и его друзьям, к этому сознанию пришли, пришли к нему далеко не сразу.
Вот прекрасно зарисованная схема этой эволюции философской мысли, принадлежащая перу одного исследователя взаимоотношений религии и философии в XVIII веке {F. Laurent. «La philosophie du XVIII s. et le christianisme», P. 1866, p. 57.}:
«Философия возможна только тогда, когда она пользуется свободой мысли. А при блаженном режиме божественного права свободная мысль считалась самым страшным преступлением. Философы, таким образом, были революционерами уже в силу одного того, что они были философами. Чтобы существовать, им нужно было разрушить церковь, потому что церковь отказывала им в праве, без которого нет больше философии: это было для них вопросом жизни или смерти. Философы очень хотели бы отделить дело церкви от дела государства. Они делали все уступки королям, они говорили и повторяли, что философия не только не враждебна королевской власти, но является ее союзницей против узурпации церкви… Но короли не слушались их; они упорно цеплялись за свое божественное право, за свою абсолютную власть и понимали, что если будет разрушено божественное право церкви, то их собственный авторитет божией милостью не будет иметь никакого права на существование. Они до конца остались верными союзу трона и алтаря. И этим принудили философов бороться с королевской властью так же, как и с церковью».
Несмотря на все недостатки первых произведений гольбаховского кружка, главная цель их достигалась прекрасно: авторитет религии непрерывно и стремительно падал. Конечно, он падал не только под влиянием вольнодумных книг. Католическое духовенство разлагалось видимо для всех, и число религиозных людей уменьшалось под влиянием этого распада. Но книги осмысливали безрелигиозное настроение, превращали его в антирелигиозное движение.
Духовенство имело все причины бить тревогу и требовать от светской власти суровых репрессий, хотя и до сих пор правительство не особенно потакало философской пропаганде. Но до сих пор репрессии почти не касались безбожных авторов, так как книги их были анонимны или же они скрывались под псевдонимами. Издатели тоже находились вне поля зрения французской полиции, и ее начальник давно уже признавался в своем бессилии сдержать поток революционной литературы. Страдали, главным образом, книгоноши. Эти безызвестные люди были козлами отпущения за грехи философов: говорили, что уже в июне 1767 года в Бисетре (тюрьма) содержалось более пятидесяти разносчиков книг, и многие из них кончили свою жизнь на галерах.
И репрессии под давлением духовенства усиливались, хотя по-прежнему к желательным результатам не приводили. Своего апогея поход религии против философии достиг в 1770 году. В начале этого года в Париже происходил съезд епископов. Собравшиеся князья церкви были глухи к воплям особенно голодавшего в эту зиму народа и равнодушны к финансовому кризису, переживавшемуся страной. Единственное, что занимало их кроме узко-церковных дел, это угрожающее их благополучию распространение «дерзких изданий». Чтобы помешать этому злу, они обратились к новому папе Клименту XIV с просьбой побудить короля принять самые суровые меры. С своей стороны, они, только собравшись, повергли к подножью трона особый «Мемуар о гибельных последствиях свободы мысли и печати», а прежде чем разъехались, выпустили манифест, озаглавленный «Предостережение французского духовенства верующим всего королевства об опасности неверия». В этом «пастырском послании» напуганные прелаты договорились до откровенного признания, что «религия учит народы переносить иго с покорностью и безропотно и подчиняться цепям деспотизма». А чтобы еще больше тронуть правительство и побудить его к решительным мерам, они поднесли «в дар» шестнадцать миллионов, сумму вполне убедительную по тогдашним обстоятельствам. Мы не говорим уже о мерах второстепенных, вроде поручения клерикальным борзописцам за хорошую мзду опровергать писания философов. Все меры, можно сказать, были приняты.
В результате этого похода и полного объединения усилий духовенства и королевской власти еще несколько книг, главным образом, выпущенных Гольбаховским кружком, было присуждено к сожжению рукою палача, полились новые потоки купленных на церковные деньги чернил, громче загремела анафема с проповеднических кафедр. Но, с другой стороны, и философы удвоили свои усилия, их сочинения приобрели небывалую резкость, а их удары стали все чаще направляться против основ самой монархии.
В середине 1770 года выходит «Система природы» — центральное произведение всей материалистической и атеистической литературы столетия, «евангелие материализма», «красный колпак философии», как ее называли. В ней было собрано воедино и систематизировано все, что до сих пор приходилось отыскивать во многих томах многих авторов. Здесь были устранены, насколько это было в силах человека того времени, вопиющие противоречия, встречавшиеся раньше. Здесь было не одно лишь отрицание и насмешка, но и давалось то научно-положительное, что воинствующий материализм считал необходимым поставить на место свергнутых авторитетов. Больше того, нападение, ведшееся до сих пор преимуществено на фланг религии и церкви, распространилось теперь на весь фронт, направлялось против всех позиций старого режима.
Англичанин Морлей так характеризует эту книгу и то впечатление, которое она произвела: «Все разбросанные критикой того века взрывчатые вещества были соединены здесь в одну громоносную машину бунта и разрушения… Никогда еще никакая книга не производила такого всеобщего потрясения в умах. Всякий хотел прочесть ее и почти всякий приходил от нее в ужас. Точно молния, освещающая путь странника среди ночного мрака, она внезапно раскрыла в глазах людей, в среду каких страшных образов, под какой неведомый для них небесный свод и на какую опасную дорогу они были бессознательно увлечены своими странствованиями за последние пятьдесят лет… Теперь многим из них казалось, что, перелистывая книгу Гольбаха, они стоят лицом к лицу с дьяволом средневековой легенды, требующим, чтобы они отдали ему свою душу… Гольбах вдруг указал им на перст их собственного божества Разума, пишущий на стене страшное решение, что нет бога, что вселенная ни что иное, как пришедшая в движение материя, и — самые прискорбные для всех слова — что то, что люди называют душой, умирает вместе со смертью тела, точно также, как прекращается музыка, когда струны лопнули».
В этом отзыве мы видим весьма сочувственное отражение того ужаса, который вызвала «Система природы» не только среди господствующих и правящих, но и в умеренных кругах философов. Нападки на смелого автора действительно посыпались со всех сторон. И так как он благоразумно укрылся под псевдонимом «г-на Мирабо, пожизненного секретаря и одного из сорока членов Французской Академии», умершего десять лет тому назад, то не было почти ни одного писателя крайнего толка, которого не подозревали бы в авторстве.
Сам «патриарх» философов, отъявленный безбожник Вольтер испугался, как бы его не заподоздили в солидарности с такими чрезмерно крайными взглядами. Он сразу же принялся писать опровержения на книгу Гольбаха и просил герцога Ришилье, своего покровителя, передать королю, что Вольтер, которого все бранят, на деле не так уж плох. Я полагаю, — писал он, — что всегда полезно поддерживать учение о существовании бога, от которого исходят наказания и награды. Общество, мол, нуждается в таком понятии.
Вольтера особенно беспокоил тот разрыв между венценосными покровителями философии, «мудрецами на троне», и самими философами, который должен был стать неизбежным после опубликования таких книг. Но все же, отрекаясь от своих левых соратников, указывая на них пальцем королю и властям, он счел нужным оправдать этот неблаговидный поступок перед гольбаховским кружком. «Автор «Системы природы», — писал он Гримму, — должен был бы понять, что он губит своих друзей и делает их предметом отвращения в глазах короля и всего двора. Я поступил так потому, что так следовало поступить, и если хорошенько взвесят мои слова, то увидят, что они не должны ни в ком вызвать неудовольствия».
На этом примере мы видим, как сильна была паника в самом философском лагере. Кроме Вольтера, многие умеренные философы поспешили опровергнуть слишком смелые идеи потерявшего осторожность автора, при чем далеко не все руководились при этом соображениями заячьей дипломатии {Среди опровержений «Системы природы» отметим, как наиболее серьезные Делиль де Саля (в его «De la philosophie de la nature», вышедшей в шести томах в 1770—74 гг.) и Голланда, «иностранца и геометра», как он себя рекомендует в предисловии к одному из позднейших изданий своей книги («Réflexions philosophiques sur le Systeme de la Nature». A Neuchatel, 1775). Любопытно, что обе книги, несмотря на умеренность их авторов, подвергались преследованиям: первая была присуждена к сожжению (1775), а вторая запрещена (1773).}.
Тот разрыв противоестественного союза между просвещенными монархами и философами, которого так опасался Вольтер, также стал совершившимся фактом. Старый вольнодумец на прусском троне, приютивший двадцать лет назад при своем дворе гонимого во Франции Ла Меттри, настолько всполошился, что круто изменил свою политику и стал даже покровительствовать ненавистным ему доселе иезуитам. К этому времени относится его изречение: «если бы мне нужно было наказать какую-либо провинцию, я отдал бы ее на управление философам». Добавим еще, что он также, с присущей ему капральской бездарностью, «опроверг» «Систему природы».
А между тем, все историческое значение этой книги от современников ускользало. Лишь после революции даже враги и хулители ее должны были признать, что «Система природы» знаменовала собою перелом в общественном движении и, несмотря на естественные в их устах оговорки и проклятия, воздать ей должное. Так, умеренный политический и религиозный либерал эпохи Второй Империи Ланфрэ в цитированной уже не раз книге о церкви и философах, писал: «Эта знаменитая и проклятая книга, свод и евангелие атеизма, фантазия или, вернее, распутство двух бредящих мозгов (Гольбаха и Дидро), некоторые страницы которой бессвязны и дики, как видения безумца, а другие написаны огнеными буквами и мутят ум, обладает… тем достоинством, что она с ясностью отмечает дату, когда философы открыто решились перенести революцию, совершенную ими в области идей, в область фактов, в нравы и в учреждения, и осмелились в общей анафеме смешать тиранию королей с тиранией духовенства».
По своему содержанию {Подробно содержание «Системы природы» мы не излагаем, отсылая читателя как к русскому переводу ее (перевод П. Юшкевича со вступительной статьей А. Деборина, Госиздат, Москва), так и к брошюре К. Н. Берковой («П. Гольбах», М. 1923), где этот труд Гольбаха изложен систематически и популярно. Из литературы о Гольбахе укажем затем на исключительно ценный, но требующий при чтении некоторой подготовки, очерк Г. В. Плеханова в его «Очерках по истории материализма» (первоначально вышли по-немецки, имеется ряд русских изданий) и на статью А. Деборина «Гольбах» «Под знаменем марксизма» за 1923 г., № 11—12.} «Система природы» делится на две части, из которых первая утверждает материализм, а вторая — целиком посвящена изложению атеистических взглядов автора и критике современных ему религиозных и религиозно-философских учений. К религии, впрочем, Гольбах постоянно подходит и в первой части, потому что те научно-философские истины, которые он стремится установить, всегда и неизбежно вступают в конфликт с учением религий или с философскими учениями, питаемыми богословием.
Цель автора не установление отвлеченных истин, — да таких истин он и не признает, — не наука ради нее самой, а благо людей, человеческого общества, поскольку оно устанавливается наукой. Цель, следовательно, прежде всего, практическая. В основе всех несчастий, которые были уделом человечества, — говорит он, — лежит заблуждение, ошибка, непонимание, потому что люди уклонялись от познания природы и, увлеченные воображением, выходили за границы, очерченные прямым опытом. Все, что предполагается лежащим вне природы, это вредные химеры. Физика и опыт — вот единственные мерила, которые человек должен прилагать ко всему. А опыт открывает нам во вселенной только материю и движение, и природа, следовательно, есть великое целое, состоящее из различных комбинаций и движений материи. И сам человек представляет собою только особым образом организованное сочетание различных материй, т.-е. часть той же природы.
Из этого Гольбах исходит. Настало время, — восклицает он, — найти в природе лекарства против всего того зла, которое нам причинило заблуждение. Разум, ведомый опытом, должен, наконец, подсечь корни предрассудков, жертвою которых так долго было человечество… Истина едина, она необходима человеку, она никогда не может ему вредить, ее непреодолимое могущество рано или поздно даст себя почувствовать. Поэтому ее нужно открыть смертным. Им нужно показать ее очарование, чтобы отвратить от постыдного поклонения заблуждению, принимаемому за истину.
Заблуждением людей пользуются светские тираны и духовенство, чтобы тяжелыми цепями сковать народы. Заблуждение вызвало религиозные страхи, варварские преследования, вечные убийства… Заблуждением, освященным религией, объясняется невежество, незнание людьми их самых очевидных обязанностей и прав, самых бесспорных истин. Рассеять туманы, мешающие человечеству уверенными шагами итти по тропинке жизни, внушить ему мужество и веру в могущество его разума, научить его, заставить его отказаться от ребяческих предрассудков, основать правила его поведения на его природе, потребностях и общественной пользе — вот задачи, которые ставит себе Гольбах.
В этой книге много недостатков. Она написана, прежде всего, крайне неровно. Напыщенные декламации часто прерывают спокойное и деловитое изложение, чувствуется, что автор, апеллирующий к разуму читителя, натолкнулся на бессилие собственного разума и вполне убедительных аргументов не находит. Наука того времени не давала того богатого ассортимента доводов, каким располагает уже наша, а несовершенство метода, присущее всему домарксову материализму, часто приводило Гольбаха к явным для него самого противоречиям. Тогда этот недостаток он восполнял обращением к чувству читателя. А красноречие той эпохи было на нынешний взгляд слишком цветистым и деланным.
Другой недостаток, который должно отметить, это — чрезмерно большая и изобилующая повторениями полемика против отдельных положений богословия. Автор пускается в «диалектику» там, где вздорность и несостоятельность богословских доказательств уже установлена принятием самих его исходных положений. Но и здесь нужно не забывать, какую силу над умами еще имело тогда богословие. Часто победа в фехтовании понятиями могла, читателя, натасканного воспитанием духовенства на богословии, перетянуть на сторону философии, не сделав даже его «философом».
Положительные стороны книги, однако, имели большой перевес над отрицательными, и ее огромный успех во Франции и за границей доказывает, как кстати она вышла.
Конечно, правительственная репрессия не заставила себя ждать. В заседании парламента 18 августа 1770 года после речи генерального адвоката Сегье были приговорены к сожжению «Система природы», «Священная зараза», «Разоблаченное христианство» и другие произведения гольбаховского кружка. Не удовлетворенные этим магистраты назначили особых комиссаров «с целью выработать наиболее действительные меры для прекращения на будущее время дальнейшего появления безрассудных писателей, не имеющих, повидимому, иной цели, кроме уничтожения во всех сердцах уважения, приличествующего религии».
Реквизиторий (обвинительный акт) прокурора Сегье, напечатанный по особому повелению короля и в королевской типографии, что свидетельствует о придаваемом ему властями значении, был сплошной декламацией, служившей скорее к возвеличению, чем к уничижению обвиняемых философов. «Философы, — говорится там, — сделались наставниками человеческого рода. Свобода мыслить — вот их лозунг, и этот лозунг слышится с одного края мира до другого. Одною рукою они стремятся пошатнуть престол, а другою хотят опрокинуть алтарь. Цель их — дать иное течение направлению умов относительно гражданских и религиозных учреждений и, таким образом, ими как бы совершена революция. Государства почувствовали, что их старые основы колеблются, а народы, пораженные уничтожением их принципов, спрашивают себя: каким роком они приведены к такому необычайному положению?». «Красноречие, поэзия, история, романы, даже словари, — все было заражено, — говорит далее генеральный адвокат. — Едва эти сочинения появляются в столице, как с силою потока они распространяются по всем провинциям. Зараза проникла в мастерские и даже хижины!».
Но Сегье, как всякий истинный прокурор, обнаруживает также не малую дозу классового чутья и правильного понимания опасности для существующего строя подобных книг. Народ, — говорил он, — был беден, но религия давала ему утешение; теперь же он подавлен не только своей работой, но и сомнениями. Когда-то, он предвкушал иную, лучшую жизнь, ожидающую его на том свете; теперь же он чувствует себя целиком во власти своих страданий и впереди не ждет уже ничего, кроме смерти и уничтожения.
Этими словами прокурор хочет сказать, что атеистические идеи подготовили народ к пониманию того, что здесь, на земле, он может добиться лучшей доли за счет богатых и сильных. Обрушиваясь, в частности на «Систему природы», Сегье говорит, что безбожие неминуемо ввергнет государства в пропасть анархии и независимости. Точно предсказывая грозы революции, он восклицает: «Этот дух мятежа ныне распространился повсюду. Он не успокоится теперь пока законодательная и исполнительная власть не перейдет в руки народа, пока он не уничтожит необходимого неравенства сословий и состояний, пока величие королей не будет повержено в прах, а их власть не подчинится капризам слепой толпы». Ссылаясь на английскую революцию, вызванную будто бы тем же философским духом и приведшую к ужаснейшим для королевской власти и правящих классов последствиям, прокурор предсказывает, что во Франции последствия могут быть еще более ужасными, благодаря особым свойствам французского народа.
Эта речь так понравилась Гольбаху и его друзьям, что в новом издании «Системы природы» они перепечатали его целиком, снабдив краткой, но энергичной «репликой».
Совершенно верно, — говорится в этом ответе, — всякая положительная религия нам ненавистна, потому что основана на обмане; истинная религия только та, которая основана на природе, и она сводится к морали. Королевская власть, опирающаяся на суеверие, всегда будет тиранической и враждебной народу. И не даром среди просвещенных людей слышатся такие речи: «Я хотел бы, чтобы все тираны были задавлены кишками попов и парламентариев, прислужников деспотизма!» {Эти слова о царях, попах и кишках всегда обладали свойством дразнить буржуазных гусей. Ф. Маутнер совсем недавно в своей «Истории атеизма» (III, 158) с весьма комичным усердием пытался доказать, что не священник Мелье, не Дидро (в его шуточном стихотворении «Элевтероманы или фанатики свободы») и не барон Гольбах были первыми, пустившими в оборот эту грубость, а Нэжон, который «не унаследовал у Энциклопедии ничего, кроме атеистических словечек». Нэжон, предполагает Маутнер, если не сочинил, то переделал текст «Завещания» Мелье, Нэжон приписал Дидро им самим сочиненное стихотворение и Нэжон же был автором ответа прокурору в позднейших изданиях «Системы природы». Не слишком ли много грехов даже для «попа атеизма»? Почему из-за такого пустяка, как несколько грубоватое выражением ненависти к попам и тиранам, вполне допустимое у непричесанных атеистов XVIII века высказывать предположения, не оправдываемые сколько нибудь серьезными фактами.}. Угроза революцией также нестрашна. Разве сам Вольтер не приветствовал ее? Не ему ли принадлежат следующие замечательные слова: «Французы всегда опаздывают, но, в конце-концов, к своей цели они приходят. Просвещение мало-по-малу настолько распространилось, что взрыв может произойти от всякого повода. И кавардак же тогда получится! Как счастлива молодежь: она увидит замечательные события!».
После выхода в свет главного своего сочинения Гольбах оружия не складывает. Он продолжает выпускать книгу за книгой, популяризируя или развивая в них мысли, легшие в основу его «Системы». Последним ударом, который он нанес религии непосредственно была небольшая книга «Здравый смысл или идеи естественные против идей сверхъестественных» (1772). Ее отличают крайне боевой тон, популярный язык и широта охвата. Наряду с проповедью атеизма и критикой религиозных систем и догм в ней дается естественное, материалистическое объяснение явлений природы и вскрывается связь между политическими и религиозными учреждениями. Теория морали развита в ней сравнительно слабо. Такого шума, как «Система природы», она не вызвала, однако, автора ее порицали все. Вольтер в письме к Д'Аламберу называл ее «страшной книгой» и побуждал своего корреспондента написать опровержение, а Гримм презрительно говорил, что она приспособляет атеизм для парикмахеров и горничных. Она действительно делает атеизм доступным для широкой массы читателей, написана «для всеобщего руководства, для женщин, детей, для самых необразованных и невежественных людей». В этом ее большая заслуга.
Последние произведения Гольбаха посвящены политике и морали и в прямой связи с антирелигиозным движением не стоят. Но в годы, предшествующие революции, и во время революции выпущенные им и его друзьями атеистические книги выдерживают все новые и новые издания и делают то великое дело освобождения умов от религиозных пут, которому Гольбах посвятил свою жизнь.
3. Атеизм Гольбаха.
Из общей философии Гольбаха — философии последовательно материалистической — с совершенной естественностью вытекает и его атеизм {При изложении взглядов Гольбаха нами использованы в подлинниках следующие сочинения: «Sistéme de la nature». Londres 1775; «La contagion sacrée, ou histoire naturelle de la superstition», Paris, an 5 de la Republique; «Sistéme sociale», Paris, 1796; «Le bon sens», Paris, 1802.}. В нарисованной им картине мира нет даже самого маленького места для посторонней этому миру причины. Это — атеистическая философия, не оставляющая никакой лазейки для «творца». Даже самую природу Гольбах не позволяет нам олицетворить и подставить ее вместо старого бога сотворившего мир и пекущегося о своих творениях. Природа у него описательный термин, природа равнозначуща материи и движению и всем их бесконечным сочетаниям.
Это философия — тот укрепленный лагерь, откуда исходит нападение. «Если незнание природы породило богов, — говорит Гольбах, — то познание ее должно их уничтожить». Уничтожает же он богов, то-есть религию вообще, решительно всякими средствами: и остро отточенными доводами науки, и пламенными декламациями, тупым оружием самого богословия, увешенного побрякушками схоластики, нападениями с фронта и с тыла и экскурсиями в далекое прошлое человечества. Гольбах, пожалуй, единственный из материалистов-просветителей, ни разу не обнаживший в вежливом поклоне перед религией головы, ни разу не повернувшийся к врагу спиною. Его ненависть к «вековому заблуждению» безгранична, и оттого он всегда почти субъективен и крайне редко возвышается до исторического взгляда на религию, редко подходит к ней с научным беспристрастием. Религия — страшный и вероломный враг, не заслуживающий пощады потому, что он сам никогда не давал и не даст пощады свободной и независимой мысли. Это — заразная болезнь, чума.
В одном из своих замечательных антирелигиозных произведений, носящем характерное название «Священная зараза, или естественная история суеверия», Гольбах следующим образом формулирует те обвинения, которые он предъявляет религии: «Если мы найдем только мужество всмотреться в действительные причины, то в суеверии, или священных заблуждениях людей, мы найдем единственную причину поражающих их нравственных бедствий, дурных правительств, которые их угнетают, страстей, которые их мучат, взаимной вражды, которая их разъединяет, и тех нравов, порча которых стала почти неизлечимой». Этот обвинительный мотив проходит красной нитью через все произведения Гольбаха. «Система природы» рисует нам такую картину рокового влияния религии: «Непонимание естественных причин сотворило богов; мошенничество жрецов сделало их страшными, гибельное представление о них преследовало человека и не только не сделало его лучшим, но погрузило в бесплодный трепет, наполнило его ум призраками, приостановило всякое развитие его разума, помешало ему искать своего счастья. Его страхи сделали его рабом тех, кто его обманывал под предлогом его блага; он стал делать зло, когда ему говорили, что боги требуют преступлений; он стал жить в бедности, потому что его заставили поверить, что бога осудили его на несчастья; он никогда не осмеливался противиться своим богам и избавиться от своих оков, потому что ему внушили, что глупость, отречение от разума, умственное младенчество, душевное унижение — самые надежные средства заслужить вечное блаженство». Здесь перед нами общие обвинения. Посмотрим, как Гольбах развивает их, применяя к некоторым отдельным областям человеческой жизни.
Он сказал уже нам, что религия виновата в том, что люди дурно управляются. Религия — это орудие правящих и господствующих, она «была придумана лишь с целью восполнить недостаток в просвещении, талантах, добродетелях и заботливости у тех, кто управляет народами». Между священниками и монархами существует договор. Священники говорят тирану: «Совершай какие угодно преступления, а мы их замолим; тиранизируй других, но нам будь предан; повинуйся нам, а мы заставим народ повиноваться тебе, как богу». Тираны вняли этому призыву и «политика во многих странах сделалась настоящим заговором против народов». И священнику и тирану нужны глупые и покорные подданные. Счастье свобода, благосостояние народов кажутся им опасными и «они соединяются, чтобы заглушить просвещение, чтобы задавить разум и чтобы потушить в сердцах людей самое желание свободы».
«Чтобы узнать, как религия выполняет это свое «проклятое дело», Гольбах советует читать внимательно историю. Мы увидим тогда, «что христианство, маленькое и ничтожное вначале, проникло к диким и свободным народам Европы через их вождей, которые усмотрели, что его религиозные принципы благоприятствуют деспотизму и вкладывают в их руки неограниченную власть. Немудрено поэтому, что такие монархи обращались в христианство с чудесной быстротой, то-есть без всякого анализа принимали систему, благоприятствующую их честолюбию, и, не стесняясь в средствах заставляли подданных принимать ее». Религия облегчила и освятила злоупотребления светской власти, «усеяла цветами дорогу тирании», облекая царей «божественным правом», делая их «помазанниками божьими».
Это положение отразилось и на морали людей. «Религия, всегда имевшая своим основанием невежество, а своим путеводителем воображение, не основала мораль на человеческой природе, на взаимных отношениях людей, на их обязанностях, которые из этих отношений с необходимостью вытекают; она предпочла основать ее на воображаемых отношениях, которые, как она утверждает, существуют между человеком и невидимыми силами». Мораль в результате стала таким же орудием корыстных интересов, как и политика.
Политический вред религии стоит для Гольбаха на первом плане и в его сочинениях очень много места уделено этой именно стороне антирелигиозного похода. В нем всегда ярко чувствуется представитель определенной эпохи и определенного класса, но с особенной силой выступает этот характер его философии, когда он говорит о христианстве, в частности, о католицизме. В то время ведь религия еще не заключила своего «договора» с буржуазией, она была еще настроена на феодальный лад, хорошо вскрытый Гольбахом, и интересы не пришедшей пока что к власти буржуазии были ей не только чужды, но и враждебны.
В «Разоблаченном христианстве» Гольбах подчеркивает, что «торговля антипатична религии, основатель которой изрекает анафему богачам и исключает их из царства небесного», и что «всякая промышленность воспрещена совершенным христианам, которые ведут на земле преходящую жизнь и не должны никогда думать о завтрашнем дне». В своем обличении анти-буржуазного — что по тогдашним обстоятельствам значило реакционного — характера христианства, он доходит до таких курьезов, что упрекает христа в неуважении к праву частной собственности, выражавшемся в потоплении бесами с его соизволения стада свиней и в собирании колосьев на чужих полях его учениками.
Для правильного понимания философии XVIII века необходимо по этому поводу подчеркнуть, что Гольбах, как и другие его современники, относился к «третьему сословию», бывшему гораздо более широким понятием, чем то, что мы теперь понимаем под буржуазией, как к самому честному и благородному по своим задаткам сословию в государстве. Он идеализировал его и походил в этом отношении на русских народолюбцев 60-x годов прошлого столетия. «Он пришел бы в ужас от нынешней буржуазии», — говорит Г. В. Плеханов, бывший глубочайшим знатоком материалистов XVIII века.
Итак, поводы объявленной Гольбахом войны религии — это все то зло, которое она причинила человечеству на протяжении столетий, а особенно защита ею тех общественно-политических порядков, которые в XVIII-м веке стояли на пути к переходу Франции и ряда других стран на буржуазно-капиталистические рельсы. В сущности, это те же поводы, которые в наши дни побуждают пролетариат вести ожесточенную и беспощадную борьбу против религии, защищающей уже не интересы феодализма, а интересы капитализма, но в общем те же интересы господствующего класса. Это обстоятельство крайне сближает атеизм Гольбаха с современным воинствующим атеизмом, и поскольку не устарело то оружие, которым пользовался он, позволяет нам применять его с тем же успехом.
Устарело же с нашей точки зрения в атеизме Гольбаха очень многое. Прежде всего, его подход к происхождению и развитию религии ни в коем случае не может быть нашим подходом. Исторический материализм не позволяет нам видеть начало религии только в обмане народа хитрыми жрецами или считать ее единственной, или хотя бы только главной, виновницей всех общественных зол. Для нас религия такое же производное общественно-экономических условий, как и «политика» и мораль, которые, по мнению Гольбаха, испорчены религией. Правда, наряду с этими наивно-неисторическими взглядами он высказывает и другие. Например, он считает, что «человек суеверен лишь потому, что испытывает страх перед неизвестными ему силами природы»; название первой главы его «Истории суеверий» утверждает, что «в основе происхождения суеверия лежал страх», а начинает он эту главу знаменитым латинским изречением, приписывавшимся Лукрецию, но на самом деле принадлежащим Петронию, что «впервые на земле богов породил страх». И соответственно этому во многих местах его произведений присутствует мысль, что религия — это форма познания природы, примитивное объяснение непонятных явлений. А этот взгляд, с некоторыми оговорками и дополнениями, может быть назван современным.
Устаревшим затем в теории Гольбаха является его взгляд на историю религий, на эволюцию догм. Религиозные верования у него развиваются не в тесной и прямой зависимости от развития материальных ресурсов человеческого общества и возникших на этой почве отношений, а совершенно самостоятельно. Религия в этом развитии не продукт общественной психики, а изобретение отдельных людей. Хотя Гольбах и видит в современных религиях пережитки верований первобытных племен, самый процесс приспособления этих верований к более сложной общественной жизни от него ускользает. Критическая история догм в то время не была еще сколько-нибудь разработана. Поэтому не следует удивляться, если почти во всех сочинениях Гольбаха, наряду с мыслью о естественном и самостоятельном возникновении первобытных культов, мы встречаем странную теорию искусственной, извне принесенной религии и цивилизации. Цивилизаторами, основателями религий обычно были пришельцы, которых случай привел к племени еще ведшим дикий, кочевой образ жизни. Они собирали рассеянные блуждающие орды, обучали их полезным ремеслам, возделыванию почвы, давали им богов, культы, законы, становясь в то же время сами священниками, царями, а иногда даже возвышаясь в ранг божества. Эти благодетели человечества выходили сами из народов, стоящих на более высокой ступени культуры. Ну, а кто научил эти народы? На этот вопрос прямого и ясного ответа Гольбах не дает. Но совершенно в духе этой теории у него есть гипотеза. что человечество, существовавшее на земле вечно, неоднократно подвергалось почти полному уничтожению. Немногие, остававшиеся в живых, образовывали всякий раз новое человечество и в форме смутных преданий передавали потомкам старую мудрость. А затем уже с помощью времени, опыта и трудов люди «мало-по-малу извлекли из забвения изобретения первобытных рас». Эта гипотеза непосредственно заимствована из «Разоблаченной древности» Буланже.
Среди этих несостоятельных теорий и гипотез разбросаны также верные и плодотворные мысли. Гольбах знает, например, что верования не могут быть неизменными. «Подобно плодам пересаживаемых деревьев, религии принимают, так сказать, вкус почвы; первобытные боги меняют свое лицо и религиозные системы вынуждены приспособляться к обстоятельствам и воззрениям народов». Он в ряде культов находит олицетворение сил природы, но не видит лишь, что это олицетворение одна из позднейших форм приспособления верования к изменившейся общественной среде. Мифологию он называет «дочерью физики, разукрашенной поэзией», но видит в обожествленных явлениях природы «первоначальные элементы». Умершего и воскресшего бога христиан он, подобно современным ученым, и опять-таки следуя за Буланже, сближает с Аттисом и другими умирающими и воскресающими богами древности, олицетворявшими периодическое умирание и воскресение природы. Он очень внимательно вскрывает антропоморфизм религии, то-есть перенесение на божество человеческих свойств. «Человек в своем боге, — говорит он, — видит и всегда будет видеть только человека». Бог — это «гигантский, преувеличенный человек».
Конечно, в отношении всех приведенных нами и многих других относящихся к этой области взглядов, история религии нашего времени представляет огромный шаг вперед. Это — один из уже пройденных этапов. Но этот этап с характеризующим его исключительно светским подходом к вопросу, с проникающим его критическим анализов и стремлением всегда оставаться на почве научного опыта должен считаться большим достижением материалистической философии XVIII века.
Гольбах непримирим в своем атеизме. Когда он слышит, что религия сама по себе безвредна, а причина всех несчастий, которые она принесла людям, в злоупотреблениях ею, он отвечает: «В принципах самой религии, в боге, который служит ей основой, в тех гибельных представлениях, которые создали о нем себе люди, вот в чем нужно искать источник несчастий, которые были и будут всегда необходимыми последствиями религии». Он не допускает никакой уступки так называемой «естественной религии», религии природы. «Никакой естественной религии не существует; природа ничего не сообщает нам ни о тех отношениях, которые есть между нею и существами человеческого рода, ни о средствах нравиться ей. Одним словом, природа не может открыть нам никакой религиозной системы, опыт и разум отнюдь не могут ее создать; всякая религия по своей сущности всегда в противоречии с природой и с самой собою». В теизме, то-есть в религии очищенной, но признающей бога-личность, мудрого, благого и т. д., он не видит ничего существенно отличного от обычной религии. «От теизма до суеверия только один шаг». В нем таятся все зародыши фанатизма и суеверия. Бог наименее суеверных деистов создал из небытия материю, наделил ее раз навсегда движением, а прочее предоставил течению вещей. Он придуман в качестве понятия, обозначающего первую причину, чтобы объяснить происхождение вещей. Такой бог совершенно бесполезен и не нужен людям. «Ни теисты, ни деисты не имеют серьезных оснований отделять себя от суеверных людей; совершенно невозможно установить демаркационную линию, которая отделила бы их от самых легковерных или всего менее способных к рассуждению людей». Разница между ними, может быть, только та, что одни исходят из ложной посылки, но отбрасывают необходимые выводы, а другие принимают и принцип и последствия.
Робеспьер, гонитель атеистов, воскликнул однажды: «Атеизм аристократичен!». Он имел в виду гораздо больше недоступность атеизма широким массам, закостеневшим в невежестве и суеверии, чем свое собственное нерасположение к материализму, из которого вытекает атеизм. В этом смысле Гольбах с ним, несомненно, согласился бы. Хотя наш неустрашимый борец против земной и небесной тирании и выпускал атеистические руководства «для горничных и парикмахеров», он, однако, считал, что атеизм никогда не охватит народа в целом. Не то, чтобы он думал, подобно Вольтеру, что религия необходима для масс, так как она держит их в узде. Он прекрасно отвечал этим слишком прямым ревнителям грядущего буржуазного господства, что «рассуждать так, значит утверждать, что яд полезен народу, что хорошее дело отравлять его, чтобы не дать ему злоупотребить своими силами». Он говорил, что полезных заблуждении вообще не существует, а религия всегда вредна. Но он в то же время успокаивал этих напуганных людей тем, что атеистам «нет серьезных оснований льстить себя надеждой когда-нибудь заставить весь народ забыть свои религиозные мнения». Атеизм не создан для толпы и даже для большинства людей. Принципы атеизма или система природы ведь не говорят ничего многим людям, очень просвещенным во всех других отношениях, но слишком предубежденным в вопросах религиозных.
В этих словах нет ни лицемерия, ни уступки врагам. Просто Гольбах пессимистически смотрит на дальнейшее развитие человечества, а его личный «опыт» помещика и барина XVIII века не позволял ему возлагать надежды на «толпу», на массу. Эта масса в то время выла от голода и несправедливостей, посылала мольбы или проклятия небу, в которое свято верила, а иногда в отчаянии и в ярости слепо восставала против угнетателей. Самый внимательный взгляд со стороны не уловил бы в низах хотя бы намека на такое движение, которое по своим целям соответствовало бы чаяниям философов. Оттого эти философы и верили только в проповедь истины для тех, кто по своему развитию уже возвысился над толпой.
Приведенный выше пессимистический взгляд изложен в «Системе природы». В позднейших произведениях Гольбах высказывает несколько больше веры в просвещение народа. В «Здравом смысле», например, он хотя и говорит, что «было бы безумием писать для толпы или мечтать одним ударом исцелить ее от предрассудков», но тут же утешительно оговаривается: «Просвещение мало-по-малу распространяется и в конце-концов достигнет народных глубин. А с другой стороны, и те, которые обманывают народ, часто сами заботятся о разоблачении в его глазах своего собственного обмана».
Гольбах сам, как мы видим, считал действие своей проповеди ограниченным сравнительно узким кругом образованных людей. Его враги и противники были в этом отношении дальновиднее и правильнее оценивали значение антирелигиозных книг. «Какую же цель вы себе ставите? — спрашивает его один из них {Hölland. «Réflexion philosophiques», p. 357.}. — Два тома «Системы природы» есть ничто иное, как агитационная речь к тому самому народу, который вы провозглашаете неспособным понять и применить к делу вашу теорию». И, сравнивая мирных и безвредных атеистов древности с новейшими неверующими, «нападающими на религию со всем бешенством самого яростного фанатизма», этот критик говорит: «они проповедуют на крышах, они раздувают пламя мятежа и междоусобия во всех государствах, нарушают всяческие приличия и своей запальчивостью доказывают, что если они не творят еще всего возможного зла, то этим мы обязаны лишь их бессилию». Критик атеистического материализма был совершенно прав. Усилия Дидро, Гольбаха и других вождей «философской битвы» были направлены именно к тому, чтобы «раздуть пламя мятежа и междоусобия». Пусть для большинства из них эта цель их деятельности была затемнена классовыми и групповыми предрассудками, пусть личная робость материально обеспеченных и относительно высоко на социальной лестнице стоящих людей слишком часто гасила в них революционные порывы философской мысли, Великая Революция была их делом в той мере, в какой вообще революции могут быть плодом усилий отдельных лиц и небольших групп. И не следует забывать, что в тайниках своей мысли эту революцию они не только сочувственно прозревали, но и забрасывали в озаренное ею грядущее якорь своих заветных надежд. Это утверждение можно подкрепить множеством примеров. Приведем только один — слова Дидро, написанные еще в эпоху усиленной правительственной реакции в 1771 году.
«Пламя постепенно разгорается, — говорил великий энциклопедист, — принципы свободы и независимости, некогда укрытые в сердцах немногих мыслящих людей, ныне укрепляются и открыто провозглашаются. Каждый век характеризуется своим особым духом. Дух нашего века — это дух свободы. Первый натиск на суеверие был бурным, без меры. Но лишь только люди осмелились атаковать твердыню религии, самую страшную и наиболее почитаемую твердыню, остановиться уже невозможно. Обратив свои угрожающие взгляды против величества небес, они неизбежно через короткое время направят их и против земной власти. Канат, который держит и душит человечество, сплетен из этих двух веревок. Одна не может лопнуть без того, чтобы не оборвалась и другая… Мы приближаемся к кризису, который завершится или рабством, или свободой».
