Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Россия в 1917-м году.

Владимир Войтинский

1917-Й. ГОД ПОБЕД И ПОРАЖЕНИЙ

К оглавлению

Глава седьмая ИЮЛЬСКИЙ КРИЗИС

К концу июня в Петрограде пахло порохом и кровью. На Выборгской стороне бурлили страсти вокруг дачи Дурново. За На-рвской заставой назревала забастовка путиловцев. Клокотала стихия бунта в Кронштадте. Волновались полки. Сильнее всего было возбуждение в воинских частях, которым в наибольшей мере угрожала отправка на позиции. А всего острее этот вопрос стоял для пулеметчиков, так как с фронта неслись настойчивые требования о присылке команд с пулеметами. Естественно поэтому, что именно пулеметные полки первые заговорили о вооруженных действиях против Исполнительного комитета.

21 июня 1-й пулеметный полк, обсудив требование об отправке на фронт 30 пулеметных команд, единогласно постановил:

"1) Оставляя в силе постановление о посылке 10 команд в кратчайший срок -- уведомить ИК, что в дальнейшем мы будем посылать команды на фронт только тогда, когда война будет носить революционный характер, который возможен только при устранении от власти капиталистов и переходе ее в руки демократии в лице Всероссийского совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Если СР и СД будет угрожать нашему и другим революцион

ным полкам раскассированном, т.е. расформированием, даже пу

тем применения вооруженной силы, то в ответ на это мы не оста

новимся также перед раскассированном военной силой Временного

правительства и других организаций, его поддерживающих.

Поручить тт. делегатам с фронта заявить от нашего имени

тт. солдатам следующее:

Пусть они, солдаты на фронте, требуют вместе с нами перехода власти в руки народа, и когда мы этого добьемся, то тогда поддержки и пополнения на фронте просить не придется, тогда она явится сама".

Итак, на фронт не идти, а Исполнительный комитет и всех, кто попробует нас выгнать на позицию, -- штыком! Это была формула тылового "большевизма".

Но еще характернее, пожалуй, для состояния умов петроградского гарнизона резолюция 2-го пулеметного полка:

"Мы, солдаты, собравшиеся на полковой митинг, выслушав ряд докладчиков разных партий, заявляем, что наступление русской армии, с одной стороны, нанесет удар начавшемуся революционному движению в других странах (в Штеттине, митинг протеста солдат в Лондоне и др. гор[одах]), с другой стороны, дает огромные барыши русской и англо-американо-французской буржуазии, наживающейся на самом процессе войны, ведущейся исключительно в интересах мирового капитала. Мы стоим за мир, но не за мир царей и правительств, а за честный мир всех народов, через головы всех правительств. Мы протестуем против приказа Керенского о 40-летних и об отпусках172. Мы видим только один выход из создавшегося положения: только тогда, когда власть перейдет к народу, перейдет к СР и СД, когда не Терещенко, не Милюков, а сам народ встанет у власти -- тогда мы приблизимся к миру! Немедленно переизбрать делегатов Совета р[абочих] и с[олдатских] депутатов и членов полкового комитета в нашем полку, тех членов, которые не выражают мнение массы и не исполняют нашу волю, волю народа! Протестуем против расформирования революционных полков, как-то: 703-го Сурамского, Гвардии гренадерского* и др.

Требуем прекратить аресты и травлю большевиков. Да здравствует Гренадерский, Павловский полки** и примыкающие к ним другие части!

Да здравствуют путиловцы и кронштадтцы! Требуем опубликования тайных договоров! Долой женские батальоны!173 ...Протестуем против разгрузки петроградского гарнизона!***

Требуем немедленно отправить на фронт капиталистов, жандармов и казаков, буржуазию из запасных батальонов! Тех вольноопределяющихся, которые не приносят пользы в части!.. Немедленно требуем выдать паек солдаткам в таком же размере, как и офицерским женам"****.

Здесь лозунги, шедшие из темных "низов", сплелись с идеями, вносимыми в солдатскую массу извне -- и налицо взрывчатая смесь исключительной силы. Пожар недовольства и злобы разгорался в Петрограде день ото дня все сильнее, все шире. Поводов для недо

* Революционность 703-го Сурамского полка выразилась в избиении Н.Д. Соколова, а революционность Гренадерского полка -- в бегстве с позиций.

** Это были полки, прочно "завоеванные" большевистской военной организацией и уже выразившие готовность к "выступлению" против правительства. *** О разгрузке гарнизона вообще не было речи. **** Правда, 1917, 4 июля.

вольства было много. Положение было тяжелое, впереди не видно было просвета, революция "обманула" темных людей, которые от победы ее ждали избавления от всех бед и лишений. Были основания и для злобы, ибо правые круги -- удельный весь которых должны были измерить последующие события --вели по отношению к революции и рабочему классу политику грубой провокации. Достаточно перечесть правую либеральную печать того времени, чтобы понять, как трудно было революционно настроенным рабочим Петрограда понять нашу политику "коалиции" с буржуазией, обливавшей презрением и ненавистью все то, что было им дорого и свято, с кругами, которые на пятом месяце революции все еще не расстались с мечтой о восстановлении монархии!

Некоторое время волнения в Петербурге сдерживались вестями об успешно развивающемся наступлении на фронте. Затем на фронте наступила заминка. Последняя преграда, сдерживавшая массы, была снята!..

& * *

Взрыв был ускорен правительственным кризисом: 2 июня члены конституционно-демократической партии вышли из состава Временного правительства и этим поставили перед страной вопрос не только о составе кабинета, но и о способе создания центральной государственной власти.

Непосредственным поводом выхода кадетов из кабинета явилось, как известно, их нежелание признать соглашение, заключенное с Украинской Радой в Киеве от имени Временного правительства Терещенко и Церетели и узаконивавшее автономию Украины174. Не буду останавливаться здесь на разборе этого соглашения. Отмечу лишь, что в составе правительства кроме 4 кадетов было еще 5 буржуазных министров, и из них ни один не счел возможным поддержать протест представителей партии народной свободы. Таким образом, выход последних из правительства остался в полной мере партийным шагом.

О роли, которую сыграл в этом деле украинский вопрос, П.Н. Милюков пишет:

"Конечно, кризис разыгрался не из-за одного украинского вопроса. Но решение украинского вопроса "триумвиратом"* в Киеве, с нарушением основных положений коалиции, представляло особенно яркое и типичное доказательство невозможности дальнейшего существования коалиции"**.

* Кроме Терещенко и Церетели в Киеве был также Керенский. ?* Милюков П.Н. Указ. соч., с. 236.

Более ранние "нарушения основных положений коалиции" автор усматривает в том, что решения подготовлялись "келейно в руководящей группе" кабинета и проводились в заседании Временного правительства большинством голосов, против голосов 4 кадетов.

Но корень кризиса лежал, конечно, глубже: в исключительно тяжелый момент, когда все висело на волоске и на фронте, и в тылу, наиболее влиятельная партия буржуазии решила прекратить всякое сотрудничество с демократией и направить все усилия на подготовку условий для сотрудничества с иными силами на платформе военной диктатуры.

Впрочем, как украинский вопрос был не причиной, а поводом разрыва кадетами майской коалиции, так и отставка 4 министров кадетов явилась лишь поводом, а не причиной бурных событий следующих дней. Утром 3 июня на квартире Скобелева собралась руководящая группа ЦИК. Совещание длилось недолго. Церетели, усталый, удрученный, сделал краткий доклад и изложил свой план разрешения кризиса: не делать попыток для удержания конституционно-демократической партии в правительстве; считая отставку министров-кадетов окончательной, сохранить правительство в сокращенном составе, с преобладанием в нем социалистов; деловое управление ведомствами ушедших министров временно передать их товарищам175. Для окончательного решения вопроса о власти созвать пленум ЦИК. Предложение Церетели было принято без возражений. Как иначе могли мы решить вопрос, не сходя с почвы резолюций только что закончившегося съезда Советов?

Но для тех групп Исполнительного комитета, которые считали всю политику съезда пагубной и ошибочной, план Церетели был неприемлем. С наибольшей энергией выступил против него Мартов; он требовал немедленного разрыва с цензовыми кругами и создания правительства исключительно из советских партий. Большевики шли дальше и отстаивали переход всей власти непосредственно в руки Советов.

Иными словами, на основании отставки четырех министров-кадетов оппозиция требовала немедленного перехода от политики, установленной Всероссийским съездом, к политике, которая этим съездом была отвергнута.

Я показал уже, что решения съезда опирались главным образом на провинциальные организации и что рабочие и крестьянские массы Петрограда уже во время съезда были против них. Это противоречие должно было всплыть вновь в споре о разрешении правительственного кризиса. Мы не допускали пересмотра решений съезда без пленума, т.е. без делегатов провинции, которые могли бы

отразить настроения демократии всей России. Оппозиция же, прекрасно учитывая, что провинция будет против нее, в созыве пленума видела "подвох, предрешающий новую коалицию", и требовала решения вопроса без пленума, наличными в Петрограде членами ЦИК. В этот момент вновь выступила на улицу давно уже бурлившая в рабочих кварталах и казармах бунтарская стихия.

* * *

С утра 3 июля в Петрограде было неспокойно. На заводах и в казармах шли митинги. Настроение было угрожающее. Раздавались большевистские речи, повторялись лозунги: "В отставку 10 министров-капиталистов!", "Вся власть Советам!".

После полудня солдаты принялись разбирать оружие. Как перед несостоявшимся июньским выступлением, из казармы в казарму ходили "депутации", призывавшие к выступлению и сообщавшие, что "все" уже выступили*.

Как и в апрельские дни, родились слухи. Непрерывно звонили в Таврическом дворце телефоны -- из полков спрашивали, выступать или нет? Мы отвечали увещаниями -- не поддаваться на провокацию, никуда не выходить из казарм, не брать оружия. Ясно было, что наши слова влияния на ход событий оказать не могут. Ведь телефонировали нам из казарм "наши" люди, представители полковых комитетов, интеллигенты-вольноопределяющиеся, иногда офицеры. А для возбужденной солдатской толпы мы были почти такими же врагами, как мифические "10 министров-капиталистов".

Многое в начинающемся движении представлялось неясным. Не видно было связи между отставкой четырех министров-кадетов и вооруженным выступлением полков. На митингах призывавшие к выступлению ораторы ни единым словом не упоминали о действительном предмете разногласия между представителями советского большинства и оппозицией (то есть о вопросе, нужно или не нужно созывать пленум ЦИК для разрешения правительственного кризиса). Но на всевозможные лады повторялось обвинение правительства в том, что оно расформировывает на фронте революционные полки.

Был момент, когда казалось, что весь сыр-бор разгорелся из-за расформирования этих полков. Так, между прочим, расценило положение происходившее в Таврическом дворце совместное заседание нашего ЦИК и Крестьянского центра. Прервав об

* Впоследствии на эти депутации ссылались в доказательство того, что июльское выступление было подготовленной провокацией. Доказательство неубедительное: ведь и в октябрьские дни 1905 г. каждый завод "присоединялся" к забастовке в уверенности, что "все" уже забастовали.

суждение вопроса о кризисе власти, заседание занялось выработкой мер для успокоения солдатской массы и после непродолжительных прений решило обратиться к гарнизону и к рабочим с воззванием. В этом воззвании говорилось:

"Товарищи солдаты и рабочие! Неизвестные лица, вопреки ясно выраженной воле всех без исключения социалистических партий, зовут вас выйти с оружием на улицу. Этим способом вам предлагают протестовать против расформирования полков, запятнавших себя на фронте преступлением своего долга перед революцией. Мы, уполномоченные представители революционной демократии всей России, заявляем вам: расформирование полков произведено по требованию армейских и фронтовых организаций и согласно приказу избранного нами военного министра, тов. Керенского. Выступление на защиту расформированных полков есть выступление против наших братьев, проливающих свою кровь на фронте".

О правительственном кризисе в документе не было ни слова! Равным образом, наши агитаторы, разосланные по городу, говорили о расформировываемых полках, а не о тех вопросах, которые поставил перед демократией выход из правительства министров-кадетов.

Но успеха наши агитаторы не имели. Для толпы дело шло уже не об этих злосчастных полках и не о тех вопросах, которые обсуждались в это время в Таврическом дворце, а о чем-то более общем, но еще не ясном для нее.

Волна нарастала. Раздавались призывы арестовать Временное правительство, разогнать Исполнительный комитет. Но у солдат (или у их вожаков) не хватало решимости начать. Колебания толпы были понятны: ей казалось, что путь к осуществлению всех ее стремлений лежит через "власть Советов", а выступить ей приходилось именно против Всероссийского центрального исполнительного комитета Советов рабочих и солдатских депутатов! Осмыслить это противоречие было выше ее сил.

Нужно было "раскачаться", чтобы ринуться вперед через все противоречия. Около 6 часов вечера полки, батальоны, отдельные команды стали выходить из казарм на улицу -- все при оружии, все под красными знаменами и плакатами с большевистскими лозунгами. Раньше других выступил 1-й пулеметный полк, угрозы которого "раскассировать" нас вооруженной силой я привел выше. Выйдя на улицу, полк построился поротно и двинулся к Таврическому дворцу. Что было в головах солдат-пулеметчиков и их руководителей, с какими мыслями шли они через город, -- сказать трудно. Но когда в 10-м часу вечера полк подошел к Таврическому дворцу, солдаты шли в ногу, строго сохраняя равнение в рядах, соблюдая четкие промежутки между ротами. Остановившись перед колоннадой двор

ца, полк потребовал к себе представителей Исполнительного комитета. Вышли Чхеидзе и я. Чхеидзе был без голоса и не мог говорить, пришлось мне держать речь к полку.

Около 1-й роты суетился унтер-офицер Жилин. Он махал руками, кричал, призывал товарищей к порядку и казался предводителем манифестации. Я спросил его, что означает появление полка перед местом заседаний Центрального исполнительного комитета и почему солдаты, вопреки требованиям Комитета, вышли на улицу при оружии. Унтер ответил, что полк взволнован слухами о том, что Исполнительный комитет хочет снова устроить коалицию с буржуазией. Солдаты на это не согласны, довольно они натерпелись. Теперь революция и свобода, а потому полк требует, чтобы Исполнительный комитет взял власть в свои руки.

Унтер говорил вполне корректно, его поддерживали из ближайших рядов. Казалось, здесь, у здания Исполнительного комитета, настроение солдат понизилось до уровня этой сравнительно умерен-ной речи. Соответственно этому я и обратился к полку в примирительном тоне. Вот как были переданы мои слова "Известиями":

"Товарищи, приветствую вас от имени Всероссийского исп[олнительного] комитета С[овета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Я знаю, что привело вас сюда: боязнь за свободу. Вы боитесь, что нашей свободе, рожденной в крови и в муках, грозит контрреволюция. Товарищи, верьте мне, что завтра, во время нашего заседания, ваши желания будут приняты во внимание, но я должен сказать правду, которую вы должны выслушать. Товарищи, мы -- представители всей революционной демократии, и если наше постановление разойдется с вашим, то это будет означать, что ваши требования -- это только ваши требования. А потому призываю вас к преклонению перед волей всей демократии. Если же завтра в нашем постановлении восторжествует ваша мысль, то честь вам и слава. Вы, значит, тогда отразите мнение всей России"*.

Едва ли эта передача вполне точна -- кое-что в ней слишком нескладно, -- но тон схвачен верно: именно в этом тоне приходилось говорить с пришедшими "раскассировать" нас войсками.

Кончив речь, я предложил Жилину провести весь полк мимо колоннады и дать мне возможность повторить свои слова стоявшим в хвосте колоннады ротам. Раздались слова команды, и полк мерно двинулся мимо дворца.

Вслед за пулеметчиками подошли к Таврическому дворцу гренадеры. Затем приходили толпы рабочих с заводскими знаменами, еще какие-то полки, снова рабочие. Мы обращались к демонстран

* Известия, 1917, 4 июля.

там с речами. Но слушали нас плохо, с открытым недоверием. Большевистских ораторов, напротив, встречали восторженно.

Дворец был полон вооруженных людей. В огромном Екатерининском зале здесь и там шли митинги. Большевики чувствовали себя хозяевами положения. Еще до прихода пулеметчиков рабочая секция Петроградского совета, вопреки уговорам Чхеидзе, приняла предложенную Каменевым резолюцию, фактически санкционировавшую движение и оформлявшую его как начало захвата власти. "Ввиду кризиса власти, -- говорилось в этой резолюции, -- рабочая секция считает необходимым настаивать на том, чтобы Всероссийский совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов взял в свои руки всю власть. Рабочая секция обязуется содействовать этому всеми силами, надеясь найти в этом поддержку со стороны солдатской секции".

Ночью собрались в Таврическом дворце на совместное совещание оба ЦИК (рабоче-солдатский и крестьянский). Собрание было закрытое, входы в зал охранялись караулами. Настроение было тяжелое -- говорили о диких сценах, которые разыгрывались на улицах Петрограда в течение дня, о стрельбе по прохожим, о погромах, о попытках насилия над членами правительства. Под гневными укорами, сыпавшимися на них со всех сторон, большевики потеряли свой победоносный вид. О резолюции рабочей секции не вспоминали. Заседание протекало беспорядочно. С вопроса о правительственном кризисе и организации власти прения то и дело сбивались на взаимные обвинения и угрозы. Оппозиция в виде протеста покинула зал, затем вновь вернулась в собрание.

Церетели от имени президиума ЦИК внес предложение -- созвать пленум в Москве, где он мог бы работать без давления улицы. Это была мера совершенно исключительная: нетрудно было предвидеть, что перенесение из Петрограда в Москву собрания руководящего органа демократии поставит вопрос о том, оставаться ли в Петрограде правительству и можно ли созывать здесь Учредительное собрание. Мы подходили, таким образом, к самой острой грани того противоречия, о котором я упоминал не раз, говоря об июньском съезде Советов. И этот вопрос обнаружил глубокое расхождение между нашим ЦИК и Крестьянским центром. Для нас перенесение пленума в Москву было крайней мерой, трагической необходимостью, несчастьем, поражением. Напротив того, "мужички" были в восторге от предложенного плана.

Собрание продолжалось до 4 часов утра и закрылось, не приняв никаких решений. Большая часть членов обоих центров разъехалась по казармам и по рабочим кварталам. Я остался в Таврическом дворце: на меня и еще двух или трех товарищей было возложено изыска

ние мер защиты Таврического дворца на случай, если ему будет угрожать нападение толпы.

Начались переговоры с полками. Выступят ли они на улицу вопреки требованиям Центрального исполнительного комитета? Окажут ли в случае надобности помощь Комитету? Ответы поступали неутешительные. Часть полков готова была выступать против Исполнительного комитета. Другие колебались и обещали сохранять нейтралитет... Что же касается до защиты дворца, то, на лучший конец, давали обещание прислать во дворец наряд, если будут наряды и от других полков. Положение было скверное. Кучка вооруженных людей, человек в 200, могла без труда овладеть Таврическим дворцом, разогнать Центральный исполнительный комитет, арестовать его членов.

Оборонять дворец было нечем. С трудом удалось сохранить наружные наряды да наладить патрули, которые держали нас в курсе того, что происходило в ближайших кварталах. А с окраин шли к Таврическому дворцу многотысячные толпы рабочих. В городе с утра возобновились уличные столкновения, стрельба, грабежи. Надвигался общий погром. Пришли известия о том, что на Петроград движутся какие-то суда из Кронштадта, 1-й запасной полк из Ораниенбаума, 3-й запасной полк из Петергофа -- все большевистские части.

Наша комиссия продолжала переговоры с полками и командами. Теперь чаще поступали заявления о нейтралитете -- казалось, что безобразные формы, в которые начало выливаться движение, уже оттолкнуло от него часть гарнизона. Казачьи полки заявляли о своей готовности выступить на защиту "порядка", если только вместе с ними выступит и пехота. Но пехотные части ни в коем случае не пошли бы вместе с казаками против других пехотных частей и матросов. Таким образом, поддержка казаков представлялась чисто платонической.

В это время помимо нас вели переговоры с воинскими частями и члены Временного правительства. О результатах этих переговоров к описываемому моменту (около полудня 4 июля) П.Н. Милюков сообщает:

"О Временном правительстве как-то забыли... Был момент, когда положение правительства казалось безнадежным. Преобра-женцы, семеновцы, измайловцы, не примкнувшие к большевикам, заявили правительству, что они сохраняют нейтралитет"*.

Это был нейтралитет в борьбе между Центральным исполнительным комитетом и его большевистской оппозицией. Правительство не было в этой борьбе стороной. О нем действительно

* Милюков П.Н. Указ. соч , с 242--243

забыли -- точнее, считали, что его уже не существует, и спорили лишь о том, какая власть должна прийти ему на смену.

В 2 часа дня в Таврический дворец явилась депутация от броневого дивизиона. Вызвали меня, так как незадолго до того я выступал на дивизионном митинге. Делегаты обступили меня:

Вы спрашивали по телефону, готов ли дивизион выступить

на защиту Исполнительного комитета? Мы привезли вам ответ. Если

вам нужны броневые машины для демонстрации, ни один из нас с

места не двинется. Но если вы решили драться и защищать револю

цию, мы идем с вами. Каковы же ваши планы?

Мы сделали все, чтобы избежать кровопролития. Но если не

будет другого пути, мы противопоставим силу насилию, и ответ

ственность за пролитую кровь падет на тех, кто зажег пожар граж

данской войны.

Едемте с нами, повторите это перед командой. Машины у

нас готовы.

В казарме броневого дивизиона моя речь не продолжалась и двух минут. Я чувствовал, что лишние слова только разбили бы боевое настроение команды, подготовленное работавшими в дивизионе меньшевиками и эсерами. После моей речи выборный командир дивизиона спросил солдат:

Готовы ли умереть за революцию по слову Центрального ис

полнительного комитета, товарищи?

Все готовы!

По местам!

Шоферы и пулеметчики побежали к машинам. Я с командиром дивизиона сел в передний броневик, украшенный красным флагом, остальные машины должны были в некотором отдалении следовать за нами колонной в боевой готовности. Пришлось ехать по улицам, переполненным возбужденной толпой. Местами нас встречали криками "ура", местами свистом.

Вот и Таврический дворец. Сквер перед ним запружен толпой. В уверенности, что мы явились громить гнездо "оборонцев", кричат нам "ура", размахивают флагами, бросают в воздух шапки. Но машины медленно прорезают толпу, въезжают во двор и останавливаются перед воротами, прикрывая их своими броневыми башнями с пулеметами. Толпа свистит, улюлюкает. В ней нет страха перед броневиками, но чувствуется возрастающая ярость.

В Белом зале дворца только что закончилось заседание солдатской секции Петроградского совета, зал наполняется членами обоих Центральных исполнительных комитетов. Открывается снова совместное заседание. Настроение то же, что ночью, может быть, даже хуже. Представителей оппозиции не заметно. Говорят лишь наши да "мужич

ки". Речи наших истерически беспомощны, речи представителей Крестьянского центра уклоняются все дальше вправо...

Впрочем, быть может, впечатление, которое осталось у меня от этого заседания, субъективно и ошибочно: я не мог следить за прениями, так как меня несколько раз вызывали то для переговоров с толпой, окружавшей дворец, то к телефону.

В 5 часов дня подошли к Таврическому дворцу кронштадтцы. Это была знакомая мне толпа Якорной площади, но уже охмелевшая от пролитой за день крови -- от дома Кшесинской до Таврического дворца матросы шли "с боем", стреляя налево и направо, наводя ужас на население, кое-где громя магазины. Я был занят проверкой караулов, когда из сквера перед колоннадой дворца послышался тысячеголосый рев. Кто-то прибежал с вестью:

-- Схватили Чернова, хотят убить его.

Я бросился к броневым машинам и, передав командиру отряда о случившемся, предложил ему вывести два броневика в сквер и дальше действовать сообразно обстоятельствам. Но когда, отдав распоряжения, я вышел под колоннаду, дело уже было улажено вмешательством Троцкого. Чернов, освобожденный из рук толпы, вернулся в зал заседания. Матросы, заполнившие сквер, шумели, волновались, но, видимо, не знали, что делать дальше. Впереди, между колонн, виднелись знакомые мне вожаки кронштадтской вольницы -- Раскольников, Рошаль и др. Они тоже казались растерянными.

Я не был свидетелем самого патетического момента разыгравшейся здесь сцены -- момента ареста Чернова, -- но позволю себе привести описание ее, данное Троцким на пленуме Центрального исполнительного комитета 16 июля:

"Когда кадеты вышли из министерства, чья-то преступная рука инсценировала попытку ареста Керенского* и Чернова... Кто присутствовал при этой попытке, тот знает, что ни рабочие, ни матросы не видели и не слыхали того, что происходило у колонн Таврического дворца. А именно: у колонн находилась кучка негодяев и черносотенцев, которые пытались арестовать Чернова. И еще раньше, чем они пытались это сделать, я говорил Луначарскому, указывая на них: вот это провокаторы".

Думаю, что свидетельству Троцкого можно в данном случае верить. Во всяком случае, и у меня осталось впечатление, что значительную роль в толпе играли провокаторы-черносотенцы, использовавшие в своих видах бунтарскую стихию.

* Керенского какие-то люди пытались арестовать при отъезде из Петрограда, на вокзале. Но подробности этого дела остались не выяснены, и неизвестно, была ли какая-нибудь связь между этой попыткой и всем описываемым движением

Затем вожаки увели куда-то кронштадтцев. Перед Таврическим дворцом сменялись другие толпы -- преимущественно из вооруженных рабочих. Те же знамена, те же крики, те же озлобленные лица, угрожающие жесты, заряженные винтовки.

Теперь в осаждавшей Таврический дворец толпе смешались кучки из всех манифестаций, проходивших в течение дня перед колоннадой. Наше положение становилось все тяжелее. Комиссия, заведовавшая обороной дворца, решила снять внутренние караулы, запереть наглухо боковые входы и выставить всех солдат, которые еще готовы были защищать Исполнительный комитет, в главном входе (у колоннады). Я лично производил это "перестроение" и потому хорошо запомнил состояние сил, которыми мы располагали в этот момент: у нас было 14 человек "пехоты" (из Павловского полка) да еще 18 человек команды броневых автомобилей.

Около 7 часов вечера, когда сквер перед дворцом был залит особенно густой толпой, вдруг раздался выстрел. Кто-то крикнул, что стреляют из дворца. Началась паника. Большая часть толпы бросилась бежать, другие принялись обстреливать фасад Таврического дворца. Убитых и раненых не было, но смятение усиливалось с каждой минутой. Несколько сот рабочих и солдат бросились вверх по лестнице, к главному входу дворца -- на этот раз без всякого враждебного намерения, просто рассчитывая за дверями найти спасение от воображаемой опасности. Караул не сдержал напора, и толпа ворвалась в Круглый зал. Опасности эти перепуганные люди не представляли, но теперь была сметена наша последняя "линия обороны".

Вместе с двумя-тремя товарищами я пытался собрать разбежавшихся караульных и выпроводить из дворца посторонних -- но безуспешно.

В это время подошел ко дворцу 176-й пехотный полк. Полк шел из Красного села свергать Временное правительство. Шел он с большевистскими плакатами --но в уверенности, что своим выступлением он служит делу "защиты революции" и поддерживает Центральный исполнительный комитет. Как представляли солдаты предстоящую им задачу, я не знаю. Но полк шел в Петроград, готовый к бою, с заряженными винтовками, с полными патронными сумками, с пулеметами, с запасом боевых патронов и пулеметных лент в следовавших за колонной повозках. По дороге солдаты узнали, что в Петрограде "безобразят". Вероятно, под влиянием этих сведений у них явилась смутная мысль о том, что им предстоит оборонять от "безобразников" Таврический дворец. Подойдя ко дворцу, они увидели, что дворец действительно окружен буйной и явно враждебной Центральному комитету толпой. Но странно было, что над толпой колыхались знамена с теми же лозунгами, которые красовались на

знамени полка, раздавались те же речи, которые заставили полк выступить из Красного! Не зная, что делать, полк послал во дворец своих представителей -- от всех рот и команд.

Часть депутатов обратилась за справками ко мне, другие -- к Дану. Не сговариваясь между собою, мы дали солдатам одно и то же указание: поступить в распоряжение Центрального исполнительного комитета, принять на себя его охрану и немедленно занять караулы. Затем мы с Даном вышли к полку -- Дан говорил с одними ротами, а я с другими, -- и полчаса спустя 176-й полк уже расположился лагерем в Екатерининском зале, а во всех дверях и даже у наружных окон первого этажа появились усиленные караулы.

Это был переломный момент в полном тревог и волнений дне 4 июля. Теперь из всех казарм к нам поступали сообщения о том, что солдаты возвращаются к себе, сдают оружие, выражают сожаление по поводу своего участия в "выступлении", ругают "зачинщиков", грозят им расправой, заявляют о своей преданности Исполнительному комитету.

В Белом зале шло заседание объединенных центральных комитетов. На трибуне проходили депутации демонстрантов-рабочих. Речи были возбужденные, страстные, полные упреков и угроз по адресу руководителей ЦИК. Иные из ораторов поднимались на трибуну, не выпуская из рук винтовки.

Но во дворце уже восстанавливался порядок. Появились откуда-то группы солдат Павловского полка с офицерами -- они старались уверить нас, что несли беспрерывно караулы последние два дня и настаивали, чтобы за ними сохранили посты, замещенные теперь 176-м полком. Я занят был улаживанием этого вопроса, когда из наружного караула дворца прибежал солдат с сообщением: к ограде подошел в полном составе Измайловский полк, солдаты хотят войти во дворец, представиться ЦИК, как в первые дни революции. Не прошло и пяти минут, как явилась группа офицеров и солдат-измайловцев: полк отдает себя в полное распоряжение ЦИК для восстановления порядка в городе.

Двери настежь! С мерным топотом, под громовые звуки Марсельезы полк вливается в Екатерининский зал. Из Белого зала выходят члены ЦИК с президиумом во главе. Приветствия, крики "ура", гремят полковые трубы...

Впечатление различных групп и отдельных лиц от этой сцены зависело от их отношения к разгулу бунтарской стихии 3--4 июля. Я лично чувствовал огромное облегчение -- мы победили, не пролив ни единой капли крови! Надо было покончить с неопределенностью, и мы дали по телефону в целый ряд полков приказ прислать в Таврический дворец по одной роте для несения караульной

службы. Собственно, столько людей для караулов не требовалось -- для охраны дворца хватило бы за глаза 176-го полка, измайловцев и павловцев. Но появление во дворце сводного караула из всех частей гарнизона имело политическое значение. Этим распоряжением по гарнизону заканчивалась роль нашей комиссии. Измученный 40-часовым непрерывным напряжением, я опустился на крыльцо, выходящее в дворцовый сад, и заснул здесь на каменных плитах как убитый. Последней моей мыслью было: теперь дела пойдут хорошо. Увы! После июльских дней дела пошли еще хуже, чем до того.

* * *

Что произвело знаменательный перелом в настроении петроградского гарнизона вечером 4 июля? Этот вопрос представляет значительный интерес, ибо это -- вопрос о силах, сломивших в июле ту стихию, которой суждено было восторжествовать три с половиной месяца спустя, в октябре.

В свое время была сделана попытка объяснить ход событий теми энергичными мерами подавления и пресечения, которые были приняты Временным правительством. Так, из сообщения кн. Львова о событиях 4 июля провинциальные губернские и уездные комиссары узнали:

"Артиллерия, дав залп, разом очистила себе дорогу, и толпы у Таврического дворца разбежались." И далее: "Принятыми начальством мерами мятеж был подавлен, и к ночи на улицах города замечалось значительное успокоение".

Может быть, такое освещение событий было необходимо в интересах престижа власти. Но в интересах исторической правды нужно признать, что никаких залпов артиллерия не давала, никакого впечатления на толпу ее появление не произвело, ни малейшего влияния на ход "мятежа" меры правительства не оказали. Действительно, около 5 часов, когда Таврический дворец был окружен кронштадтцами, командующий войсками Петроградского округа, по распоряжению правительства, послал на выручку дворца сотню (или полусотню) казаков с легкой артиллерией. Но этот отряд не добрался до места назначения: на Литейном проспекте он наткнулся на толпу солдат. Солдаты открыли огонь по казакам, и те, почти не пытаясь сопротивляться, бежали, побросав пушки и оставив на месте несколько человек убитыми и ранеными.

Ночью мне пришлось быть на месте происшествия -- на мостовой еще лежали убитые лошади, тут же стояли и брошенные пушки, из которых не было сделано при столкновении ни одного выстрела. А это была единственная "принятая правительством мера", единственная за два дня попытка "подавления беспорядков"! Перелом, наступивший вечером 4 июля, зависел не от кавалерийских наскоков на бушевавшую в городе стихию, а от иных, более глубоких причин. П.Н. Милюков пишет в своей "Истории":

"Наконец, около 7 часов вечера (4 июля) начали обнаруживаться первые последствия правительственных обращений к войскам, остававшимся верными... В это время пришли на Дворцовую площадь и подкрепили инвалидов 9-й кавалерийский полк, Владимирское военное училище, 1-й казачий полк. Правительство ободрилось. На выручку Таврического дворца шли Литовский и 176-й полки"*.

Это -- недоразумение. Были какие-то "остававшиеся верными" войска, и правительство два дня безуспешно взывало к их верности, но почему-то они не откликались, предоставляя охрану правительства "инвалидам". А вот в 7 часов вечера 4 июля последствия повторных обращений начали сказываться...

И еще один момент, упущенный из внимания историком: Владимирское военное училище, 9-й кавалерийский полк и 1-й казачий полк не были ни в малейшей степени заражены большевизмом. И если 3 и 4 июля они не могли выступить в защиту правительства, то лишь потому, что против них оказались бы десятки тысяч штыков петроградского гарнизона (пехотных полков, артиллеристов, матросов, технических частей). В этом солдатском море была вся суть. Почему же в нем бунтарские настроения преломились, пошли на убыль?

Одним из обстоятельств, преломивших настроение нейтральных воинских частей, П.Н. Милюков считает опубликование "некоторых документов разведки", то есть известных показаний Ермоленко о связи большевиков с германским генеральным штабом176. Но, во-первых, в семь часов вечера солдатские массы еще ничего не могли знать об этой истории, так как даже президиум Исполнительного комитета узнал о ней значительно позже, а во-вторых, не может быть сомнений в том, что солдаты -- если бы их настроение не преломилось по совершенно иным причинам -- отнеслись бы к разоблачениям правительственной "разведки" как к "гнусной выдумке буржуазии".

Перелом 4 июля остается в освещении П.Н. Милюкова необъясненным. Не объясняет его и Суханов. При описании того, что происходило на улицах Петрограда в июльские дни, он не прикрашивает действительности. "...Во главе солдатских групп, "выступавших" 3 июля, -- признает он, -- стояли не только больше

* Милюков Л. Н. Указ. соч., с. 245.

вики. Тут были, несомненно, и совсем темные элементы"*. О настроениях, царивших 4 июля, он повествует: "Чувствовалось большое возбуждение -- с колоритом озлобления, но отнюдь не энтузиазма"**. И несколькими страницами далее:

"Начались небольшие частичные погромы... Под предлогом обысков начались грабежи. Пострадали многие магазины, преимущественно винные, гастрономические, табачные... Разные группы стали арестовывать на улицах кого попало... Часам к четырем число раненых и убитых уже исчислялось по слухам сотнями"***.

Но вот наступил вечером 4 июля известный перелом. Суханов пишет о нем следующее:

"Кровь и грязь этого бессмысленного дня к вечеру подействовали отрезвляюще. В самом деле, что же это такое делается, зачем, кто виновник, откуда эта кровь и грязь, убийства, грабежи, насилия, погромы... К вечеру стихия быстро входила в берега, улицы пустели. О новых выступлениях не было слышно. "Восстание" окончательно распылилось. Остались только эксцессы разгулявшейся толпы... Раненых и убитых насчитывалось до 400 человек"****.

А между тем резкий перелом, происшедший в настроениях петроградских солдат под вечер 4 июля, должен был иметь определенную причину. Для тех, кто непрерывно следил за развитием событий, не могло быть ни малейших сомнений в характере этой причины: кризис наступил, лишь только стало известно о том, что к Петрограду движутся войска с фронта. Эта весть разнеслась по городу вскоре после эпизода с арестом Чернова перед Таврическим дворцом. Чаще стали трещать звонки дворцовых телефонов. Из казарм спрашивали, соответствует ли действительности известие о движении воинских эшелонов к Петрограду.

Да, соответствует.

Кто вызвал воинские части с фронта?

Центральный исполнительный комитет.

Зачем?

Для защиты революции и порядка.

Полк просит передать, что он в выступлении не участвовал. Безобразили только две роты.

Таково было содержание наших переговоров с петроградскими полками вечером 4 июля. То же самое происходило и в рабочих кварталах. Бунтарская волна схлынула в тот самый момент, когда стало известно, что фронт готов силой поддержать решения, принятые на июньском съезде при участии его представителей.

* Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 396. ** Там же, с. 411. *** Там же, с.416. **** Там же, с. 433.

* * *

Кто был инициатором вызова войск с фронта? С какими чувствами, во имя чего шли в Петроград снятые с позиций полки? Правительство едва ли было осведомлено об этом деле. Да и где было правительство в те часы, когда бунтарской стихии был нанесен этот удар? Вслед за четырьмя министрами-кадетами вышел в отставку Некрасов177. Исчез куда-то Терещенко. Керенский еще до начала беспорядков выехал на Юго-Западный фронт. Советские министры были поглощены борьбой внутри ЦИК. Правительство как таковое пребывало в эти часы в нетях. Войска были посланы в Петроград с Северного фронта, из 5-й армии. Станкевич, бывший в то время комиссаром Северного фронта, передает в своих "Воспоминаниях":

"Петроградский штаб требовал помощи с фронта. Я немедленно разослал во все армии и фронты предложение обсудить меры о помощи правительству"*.

Но пока вопрос обсуждался по инстанциям, в 5-й армии уже кипела работа по подготовке "сводного отряда". Здесь инициатива вмешательства в петроградские дела принадлежала председателю армейского комитета Виленкину.

Я говорил уже о том впечатлении, которое вынесли из встреч с петроградским гарнизоном представители армейских комитетов, бывшие на июньском съезде Советов. Уже тогда они говорили петроградским советским работникам о необходимости "оздоровить" и образумить гарнизон при помощи "интервенции" со стороны фронта. Вскоре после съезда Советов Искосол178 12-й армии по собственному почину предпринял шаг, являвшийся как бы прологом такой "интервенции". А именно, в разгар нашего конфликта с 1-м пулеметным полком (по поводу отправки команд с пулеметами на позиции) Искосол обратился к полку с посланием, составленным в решительных и резких выражениях и заключавшим в себе недвусмысленную угрозу. Это послание произвело на полк сильное впечатление, и большевики могли парализовать его, лишь уверяя солдат, что Искосол не имеет за собой никакой силы, что угрозы его не больше, чем пустые слова.

3 июля, лишь только до Двинска (где находился штаб 5-й армии) дошла весть о происходящем в Петрограде, армейский комитет по телеграфу предложил президиуму ЦИК прислать в его распоряжение вполне надежные воинские части. Президиум ответил, что он не видит надобности в такой мере, -- не помню

* Станкевич. Воспоминания, с. 185.

текста телеграммы, но помню, что она была составлена так, чтобы "успокоить" фронтовиков и удержать их от опрометчивого шага. Но Виленкин и ген. Данилов, командовавший армией, принялись все же подготовлять на всякий случай "сводный отряд". Подготовка продолжалась и на другой день, 4 июля. А около 7 часов вечера, узнав о появлении перед Таврическим дворцом кронштадтцев и о насилии над Черновым, Виленкин телеграфировал Чхеидзе, что отряд составлен и эшелоны готовы к отправке.

Не помню, что ответил на эту телеграмму президиум ЦИК и ответил ли он вообще. Но весть о том, что с фронта идут на выручку нам эшелоны, с быстротой молнии разнеслась из Таврического дворца по городу, и результаты ее сказались сразу, за два дня до прибытия в Петроград отряда.

Таким образом, вспышка 3--4 июля была сломлена не силой оружия, а выступлением на сцену нового политического фактора -- того же фактора, который противостоял большевистской бунтарской стихии во время съезда Советов*.

* * *

Насколько я мог наблюдать события июльских дней, они представляются мне бурным столкновением между двумя отрядами революционной демократии. Борьба велась между теми силами, что и в мае (вокруг вопроса о Кронштадте), и в июле (по поводу несостоявшейся манифестации 10-го числа). Правительство, как я отмечал уже, не было стороной в этой борьбе. Еще в меньшей степени могли считаться в ней стороной цензовые, буржуазные элементы. Классовый состав участников борьбы по обе стороны баррикады был приблизительно один и тот же: и здесь, и там были рабочие, крестьяне, солдаты. Но впервые в борьбе внутри демократии было пущено в ход оружие -- и последствия этого не замедлили сказаться.

Из братоубийственной схватки демократия в целом вышла обессиленной, разбитой. В результате победы ЦИК над бунтарской стихией началась настоящая оргия контрреволюции на улицах Петрограда. Темные элементы, прятавшиеся 3 и 4 июля, теперь тор

* По-видимому, в кругах, близких к Временному правительству, до конца господствовало весьма смутное представление о происхождении отряда, отправленного в Петроград с фронта. В.Д. Набоков, описывая июльские дни, замечает: "Кончилась вся эта история, как известно, прибытием верных правительству войск с фронта (кавалерийская дивизия), изоляцией и последующим разоружением восставших, полной победой правительства..." (Набоков В. Д. Временное правительство, с. 79).

жествовали. "Публика" Невского проспекта, ненавидевшая Чхеидзе и Церетели не меньше, чем Ленина, требовала мести и крови. Появились какие-то самозванные шайки "инвалидов", офицеров, юнкеров, хватавшие среди бела дня подозреваемых в большевизме людей, врывавшиеся в квартиры, производившие обыски и аресты. Штаб округа, проявивший полное бессилие во время беспорядков, теперь развивал кипучую энергию. Из всех щелей вылезли "герои", возмущавшиеся слабостью Временного правительства и двусмысленным поведением ЦИК.

Картина была отвратительная. Этот разгул черносотенства грозил уничтожить плоды нашей победы над бунтарской стихией. Ибо не "золотая молодежь", не купеческие сынки, не чиновники, не дамы с Невского положили предел распространению этой стихии -- сделали это революционно-демократические силы, которые стояли за ЦИК. Но работать на именинников 5 июля революционная демократия не могла. Оргия Невского проспекта вырывала последнее оружие из наших рук и отдавала его в руки наших противников слева.

День 5 июля запомнился мне как один из самых тяжелых дней революции. В воздухе опять пахло погромом и кровью. Со всех сторон стеклись в Таврический дворец тревожные вести. Хоть бы скорей прибыли с фронта наши войска! Но эшелоны задержались где-то в окрестностях Петрограда в видах предварительного сосредоточения. Несмотря на крайнюю усталость, я вновь остался на ночь дежурить в Таврическом дворце. Около полуночи мне сообщили, что где-то назначено тайное собрание представителей офицеров всех частей гарнизона, созванное для выработки плана действий против ЦИК. Это было крайне неприятно -- не потому, что офицерство представляло собой значительную контрреволюционную силу, а потому, что слухи о ночном совещании должны были вызвать обострение антиофицерских настроений среди солдат и грозили привести к кровавым эксцессам. Помешать собранию было невозможно, оставалось объясниться начистоту с его участниками и этим путем изменить его характер. Но место собрания мне не удалось узнать. Наконец, часа в три ночи приехал в Таврический дворец незнакомый мне молодой офицер и спросил кого-нибудь из членов Исполнительного комитета. Приехал он прямо с офицерского собрания. По его словам, у большинства офицеров настроение было мирное; таинственная обстановка, приданная совещанию его инициаторами, была им не по душе, и они были бы рады, если бы представитель Исполнительного комитета приехал к ним и дал бы объяснения по волнующим их вопросам.

Я немедленно отправился в Преображенский полк, где происходило собрание. Присутствовало человек двести офицеров.

У большинства из них был вид людей, попавших в "историю" и не знающих, как из нее выбраться. Но небольшая кучка руководителей была настроена весьма воинственно. Со стороны этой кучки мне пришлось выдержать горячую атаку. Почему исполнительный комитет покрывает большевиков? Почему терпит он в своей среде заведомых немецких шпионов? Почему в дни беспорядков он отказался от помощи военных училищ и казаков?

Отвечая на эти упреки, я квалифицировал по достоинству басню о шпионах и старался обьяснить политику ЦИК. Особенно настаивал я на том, что в петроградской обстановке было безумием пытаться усмирять солдат при помощи юнкеров или пехотные полки при помощи казаков. Единственным результатом такой попытки, доказывал я, явилась бы резня, первыми жертвами которой стали бы офицеры.

Послышались голоса одобрения. Но инициаторы собрания не унимались. Теперь они требовали от меня ответа на вопрос, что намерен делать Исполнительный комитет, чтобы предупредить повторение беспорядков. Я ответил, что комитет будет действовать, руководствуясь своим пониманием интересов революции, и, со своей стороны, потребовал, чтобы собравшиеся офицеры выразили полное доверие ЦИК и немедленно вернулись к своим частям, где их отсутствие может произвести нежелательное впечатление на солдат.

Не знаю, как отнеслось бы собрание к моей речи, которой я придал намеренно резкий тон, но в это время с улицы послышался странный шум. Бросились к окнам: по улице двигались войска -- спереди длинные редкие пешие цепи, затем броневики, пехота, пушки, по сторонам орудий цепи всадников. Это был отряд, предназначенный для "ликвидации" Петропавловской крепости, где заперлись кронштадтцы, и дома Кшесинской.

Отряд производил внушительное впечатление. И для каждого, даже для самого заклятого врага Советов, было ясно, что появление этой силы стало возможно лишь благодаря ЦИК. Собрание почувствовало это. Раздались голоса:

Да здравствует Всероссийский исполнительный комитет!

Полное доверие ему!

Все по своим частям!

И офицеры разошлись, приняв единогласно краткую резолюцию доверия ЦИК. Это ночное заседание убедило меня, что нет оснований опасаться заговорщических попыток со стороны петроградского офицерства. Хуже были контрреволюционные погромные настроения, разлитые в воздухе. А еще хуже было то, что под влиянием этих настроений правительство начало проявлять "твердую власть" мерами, которые, не устрашая солдатскую массу, вызывали в ее среде раздражение и которых мы никак не могли защищать.

* * *

6 июля прибыл в Петроград "сводный отряд". Собственно, ему уже нечего было делать -- его роль была сыграна тем, что он начал 4-го вечером грузиться в вагоны. Начальником отряда стал поручик Мазуренко, назначенный на этот пост Ви

ленкиным. Это был человек толковый, работоспособный, лояльный и, кажется, связанный с эсеровской партией. На

стаивая на его кандидатуре, Виленкин ссылался на работу, выполненную им при формировании отряда, и еще на то, что при отправке солдат им говорили, что командовать отрядом

будет "свой" комитетский офицер.

Прибывшие с фронта солдаты были крайне озлоблены против большевиков и не отказались бы от расправы над ними. Но озлобление их было особое. Мазуренко хорошо выразил их настроение в своем приказе о вступлении в должность:

"Мы, пришедшие с боевого фронта, обязаны избавить столицу революционной России от безответственных групп, которые вооруженной силой стараются навязать свою волю большинству революционной демократии, а собственную трусость и нежелание идти на боевой фронт прикрывают крайними лозунгами и творят насилие, сея смуту в наших рядах и проливая кровь невинных на улицах Петрограда... Мы будем действовать против тех, кто нарушает волю революционного народа, согласуя свои действия с частями петроградского гарнизона, оставшимися верными делу революции".

7 июля состоялось объединенное собрание представителей пет

роградского гарнизона и "сводного отряда". Фронтовики с нема

лым изумлением узнали от петроградских солдат, что те слышать

ничего не хотят о большевизме и готовы все сложить головы за

ЦИК, а кровавые дни 3 и 4 июля представляли собой какое-то

наваждение, так что "концы найти" в происшедшем нет возмож

ности.

Обмен клятвами в верности революции завершил это своеобразное "братание" представителей бунтовавшего еще так недавно гарнизона и его "усмирителей". Большевизм казался в эти дни сломленным навсегда. Массы отвернулись от обманувшей их партии. Аресты участников июльского выступления и бегство Ленина179 еще более усилили развал в большевистских рядах. Но поражение большевизма было временное и кажущееся: партия, связавшая свою судьбу с развитием бунтарской стихии в стране, должна была переживать подъемы и падения, соответсвовавшие приливам и отливам этой стихии.

* * *

Дни, последовавшие за ликвидацией июльских беспорядков, были полны тревог и волнений. В Таврическом дворце шли непрерывные совещания. Дни и ночи сливались в какой-то серый клубок. Никогда не принималось столько героических решений, не отмечалось на протяжении нескольких дней столько "исторических" моментов. А вместе с тем никогда не были мы беспомощнее, никогда не ощущали с большей остротой, что революция бьется в тенетах, как птица с перебитыми крыльями.

Хотя я стоял близко к центру событий, присутствовал на всех "исторических" заседаниях и совещаниях "звездной палаты", участвовал в составлении большей части резолюций, деклараций, воззваний этого периода, но мне трудно было бы в рамках воспоминаний восстановить связную картину этих дней. Уже 7 июля выяснилась невозможность сохранить до созыва пленума ЦИК прежний состав Временного правительства. Кн. Львов заявил о своем выходе в отставку, и правительственный кризис вследствие этого углубился настолько, что неизбежно стало безотлагательное расформирование кабинета. Единственным кандидатом на пост председателя правительства был Керенский. Портфель министра внутренних дел -- не помню, по чьей инициативе, -- предложили Церетели, и он без колебаний принял на себя эту неблагодарную роль, меньше всего соответствовавшую его наклонностям и способностям.

Намеченное преобразование правительства формально усиливало его революционное, демократическое крыло за счет его правого сектора, уже ослабленного уходом министров-кадетов180. Итак -- новая победа демократии, новый шаг революции вперед. Но как далеки были от ликования советские круги!

С фронта ползли зловещие слухи: начатое три недели тому назад и постепенно выдохшееся наступление закончилось разгромом нашей армии и ее бегством.

Я не буду здесь останавливаться на причинах тарнопольского прорыва и поражения181. Отмечу только, что едва ли можно ставить эти события в причинную связь с петроградскими волнениями 3--4 июля: "удар в спину", нанесенный столичными большевиками доблестно сражавшейся на фронте армии, -не более чем легенда, созданная для политических целей. Но невозможно отрицать, что наше поражение на фронте имело тот же источник, что и беспорядки в Петрограде. В основе ухода полков с позиций лежал тот же дух бунта, что и в основе петроградского выступления. Армия бежала. Это было не только военным поражением России, но и поражением революции.

В этот момент лишь величайшая сплоченность, полное самообладание революционной демократии могли спасти положение. Но о какой сплоченности можно было говорить, когда на улицах Петрограда еще не стерлись следы крови и часть демократии втайне радовалась поражению и бегству нашей армии как крушению ненавистной политики революционного оборончества! Между тем правительственный кризис затягивался, формирование кабинета наталкивалось на новые и новые трудности, шла министерская "чехарда", каждый министр считал себя "калифом на час", управление вырождалось в истерику воззваний, угроз, беспорядочных жестов. Правительства в стране не было. 9 июля собрался ЦИК. Приняли резолюцию: "1) Страна и революция в опасности. 2) Временное правительство объявляется правительством спасения революции" и т.д.

Как в ноябре 1905 г., мы повторяли слова, еще недавно бывшие ослепительно яркими, но теперь выцветшие, поблекшие.

На следующий день та же резолюция о "правительстве спасения революции" была принята, так же вяло и без подъема, в Петроградском совете.

Атмосфера в Петрограде становилась невыносимой. Черная сотня все больше поднимала голову. Бунтарские настроения притаились, ушли в подполье. Чувствовалось клокотание бессильной злобы и в рабочих районах, и в казармах. Жуткая пустота росла вокруг ЦИК. Настроения этих черных дней разразились кампанией по вопросу о восстановлении смертной казни182. Трудно представить себе что-нибудь более безобразное, чем та истерика, которую развели вокруг этого вопроса Савинков183 и его адъютанты Гобечиа184 и Фило-ненко185.

Имея перед глазами ужас и позор тарнопольского поражения, мы готовы были признать необходимость восстановления "высшей меры наказания" за тягчайшие военные преступления. Но отвратительно было следить за разыгравшейся вокруг этого вопроса рекламной шумихой, которая, в конечном счете, была на руку лишь большевикам. Крайне тяжелое впечатление произвело в советских кругах и выступление ген. Корнилова с его известными "требованиями"186. Иные из "требований" генерала были бесспорны, другие вызывали серьезные возражения. Но в целом выступление главнокомандующего было окрашено ненавистью к революционным орга-низациям, и обращался он к правительству в непонятно вызывающем тоне, который был под стать лишь военному вождю, наполнившему мир громом своих побед и метящему в наполеоны. Было очевидно, что говорящий таким образом генерал станет кумиром правых кругов, мечтающих о "твердой власти" и

диктатуре, но вызовет к себе ненависть солдат. А между тем в глазах солдат и рабочих ЦИК нес всю тяжесть ответственности не только за действия правительства, но и за выступления генералов, поставленных правительством во главе армии.

* * *

Около этого времени перед руководящими кругами демократии вырисовалась новая угрожающая российской демократии опасность, которой до сих пор они не замечали. Приходило в движение крестьянское море, на поверхности его уже пенились первые валы, издали неся гул рождающейся бури.

На предыдущих страницах я не останавливался на аграрном вопросе. Не касался я этого вопроса, который, вместе с вопросом о войне, составлял основу всей русской революции, потому что за описываемый период вопрос о земле занимал мало места в деятельности тех советских кругов, полем зрения которых ограничены рамки моего рассказа. На Всероссийском совещании Советов земельный вопрос был, правда, внесен в порядок дня. Но обсуждение его вышло до странности вялым -- что-то говорили, что-то голосовали, но никто не придавал серьезного значения принятым решениям. И то обстоятельство, что резолюция совещания оказалась проникнута эсеровским духом, не тревожило меньшевиков, противников социализации: не стоило из-за клочка бумаги спорить с эсерами!

В начале мая, при выработке коалиционного соглашения между советской демократией и цензовыми кругами, вопрос о земле вновь выплыл на поверхность и вновь был скомкан и смазан, в результате чего явился приведенный мною пункт правительственной декларации;

"Представляя Учредительному собранию решить вопрос о переходе земли в руки трудящихся и выполняя для этого подготовительные работы, Временное правительство примет все необходимые меры, чтобы обеспечить наибольшее производство хлеба для нуждающейся в нем страны и чтобы регулировать землепользование в интересах народного хозяйства и трудящегося населения".

Теперь, задним числом, нетрудно видеть, что этот пункт выражал подход к земельному вопросу не с точки зрения крестьянина, а с точки зрения городского потребителя. Но в то время под приведенной формулировкой подписались руководители крестьянского съезда, и партия социалистов-революционеров не задумалась на почве этой формулировки послать в правительство, на пост министра земледелия, своего лидера В.М. Чернова.

Вскоре внутри правительства завязалась вокруг вопроса о земле глу

хая борьба. Цензовики старались ограничить министерство земледелия рамками, намеченными в декларации: засевайте гуляющие земли, "регулируйте", но ни шагу в сторону нарушения имущественных отношений, существовавших до революции! Чтите права всенародного Учредительного собрания, чтите священную собственность!

Министр земледелия, напротив, стремился связать работу своего ведомства с аграрной революцией, которая начиналась в стране. Но это его стремление противоречило декларации, которую он подписал вместе с цензовиками, вступая в правительство, и потому в глазах правой части кабинета министерство земледелия стало подозрительным очагом смуты и анархии -- чем-то вроде второго особняка Кшесинской или новой дачи Дурново. Министерство давало обещания, рекламировало свои законопроекты, но все его мероприятия парализовались кабинетом.

В результате поднималась волна земельных захватов. Деятели крестьянского движения уже на крестьянском съезде в конце апреля -- начале мая столкнулись со стремлением крестьянских масс к немедленному разрешению аграрного вопроса. Для деревни представлялось вопросом второстепенным, получит ли она землю на основе торжественно изданного закона, или по правительственному декрету, или в результате захвата. Но руководители отдавали себе отчет, что для народного хозяйства в целом далеко не безразлично, в каких формах произойдет грандиозное перемещение земельной собственности. Все их усилия направлялись к тому, чтобы уговорить мужичков подождать до Учредительного собрания.

Сперва эти уговоры имели успех, мужички ждали. Но уже в начале июля до города дошли признаки того, что деревня дольше ждать не желает. На фронте --развал, в городах задавленная бунтарская стихия, готовая подняться вновь под влиянием эксцессов справа, и в это время новая волна анархии из деревни! С трех концов горела Россия. И руководители демократии метались между трех пожаров, не зная, где и как тушить огонь.

* * *

В "правительстве спасения революции", которое все еще находилось в процессе образования, не было ни единства воли, ни даже внешнего единства действий. В частности, наиболее ответственные министерства -- военное и иностранных дел -- работали без должной связи с руководящими органами революционной демократии. Формально господствуя в правительстве, фактически демократия лишена была возможности подчинить его деятельность своим целям. Ее силы были подорваны междоусобными, братоубийственными столкновениями июльских дней, и обессиленная, не верившая в себя, она цеплялась за "коалицию" с чуждыми ей

элементами, которые, при отсутствии прочих качеств, обладали завидной способностью говорить от имени "всей России".

15 июля представители конституционно-демократической партии предъявили Керенскому известный меморандум об условиях своего возвращения в правительство. Этот документ почти не оставлял надежд на успех дальнейших переговоров. Ибо смысл переговоров был в выработке платформы соглашения между советской демократией и цензовыми элементами, а устами кадетов цензовые элементы выставили как условие своего участия в правительстве требование об устранении от государственного управления Советов и комитетов, то есть органов, которые предотвратили вспышки анархии в мае и июне, победили бунтарскую стихию в июле и одни только располагали авторитетом и силой для сохранения порядка в государстве.

Впрочем, не буду останавливаться на перипетиях образования второго коалиционного правительства. Другие рассказали уже эту невеселую историю. Я лично не был свидетелем ее наиболее драматических эпизодов, разыгравшихся, как известно, 18--19 июля: в это время я был уже в армии, куда отправился 16 июля в качестве помощника комиссара Северного фронта.

* * *

Мой отъезд на фронт не был неожиданностью для товарищей, так как в Петрограде в течение четырех месяцев я работал преимущественно среди солдат и, в известной мере, приобрел репутацию "специалиста" по военным вопросам. Впрочем, сам я в полной мере сознавал свою некомпетентность в этих вопросах. Поехал я на новую работу потому, что деятельность в ЦИК в последнее время стала для меня невыносимо тяжела -- угнетало сознание ее бесплодности. А с фронтом были связаны еще кое-какие надежды: возрождение армии вдохнуло бы новую жизнь в революцию, выпрямило бы ее линию -- туда, на фронт, необходимо было бросить все силы, которыми мы еще располагали. Эту мысль я не раз высказывал в кругу товарищей -- к большому неудовольствию Чхеидзе, который боялся отвлечения сил из Петрограда.

Совершенно случайно я разговорился о петроградских делах с приехавшим в Петроград комиссаром Северного фронта В.Б. Станкевичем. Тот предложил мне поехать с ним в Псков и оттуда в Ригу. Я согласился. Станкевич -- как будто опасаясь, чтоб я не раздумал,-- принял на себя выполнение всех формальностей, связанных с моим назначением на фронт. И на другой день вечером я вместе с ним покинул Петроград, где мне пришлось пережить столько незабываемо радостных волнений в первую революцию и столько тяжелого весной и летом 1917 года.

 

Глава восьмая НА ФРОНТЕ

Северный фронт, на котором мне пришлось работать, правым флангом упирался в Рижский залив (немного западнее устья Западной Двины), а левым флангом, южнее Двинска, примыкал к армиям Западного фронта. На большей части этого пространства наши позиции тянулись по правому берегу Двины, а противник стоял за рекой. Но местами -- у моря, у Двинска и в изгибах реки -- в наших руках были и участки правого берега.

В состав фронта входили 12-я армия (со штабом в Риге) и 5-я (со штабом в Двинске). Позже на стыке их была создана еще отдельная 1-я армия. Кроме того, к Северному фронту были причислены части, стоявшие в Финляндии, Балтийский флот и позже весь петроградский гарнизон. Но связь с этими частями была слабая, фактически приходилось иметь дело главным образом с армиями.

Штаб фронта помещался в Пскове. Здесь Станкевич познакомил меня со своими сотрудниками, служащими комиссариата -- это были славные ребята, изнывавшие от скуки и не знавшие, чем заполнить время. Затем мы поехали к "Главкосеву" (Главнокомандующему Северным фронтом) ген. Клембовскому187. Нескладно высокая фигура, седая голова, багрово-красное лицо, дрожащие, прыгающие по столу руки, бегающие по сторонам глаза, несвязная речь, в каждом слове, в каждом жесте выражение уязвленного самолюбия, в каждом взгляде недоверие и страх перед подвохом --таков был этот генерал "защищавший подступы к Петрограду".

Станкевич развивал ему свои планы восстановления воинского духа армии путем внесения оперативного начала в строевые занятия, пробуждения в солдатах интереса к войне, поощрения личного усердия, омоложения командного состава и т.д.

Генерал вяло соглашался, но был занят своими мыслями. Оживился он только раз, ругая, не помню за что, какого-то другого генерала.

В тот же день в Пскове состоялось совещание с участием командующих армий и представителей армейских комитетов. Командующий 5-й армией ген. Данилов188 производил впечатление умного человека, с большой силой воли и выдержкой. Вновь назначенный командующим 12-й армией ген. Парский189, еще не вступивший в исполнение своих обязанностей, был необычайно скромен, молчаливо жевал губами и внимательно слушал, что говорят другие. Представители армейских комитетов держались спокойно и уверенно. И на фоне их сжатых, деловых речей особенно неприятно выделялась бестолковая болтливость "Главкосева".

Обсуждались планы Станкевича. Никто не возлагал на них больших надежд, отмечали, что все это старо, все уже испробовано. Но по существу против предложений комиссара никто не возражал, и его схемы принимались единогласно.

В общем, от этого совещания, от беседы с ген. Клембовс-ким, от ознакомления с отделами штаба фронта и с комиссариатом, от встреч с представителями псковских фронтовых организаций у меня получилось впечатление, что вся центральная фронтовая машина работает на холостой ход, что настоящей жизни здесь нет. В первый же вечер я резюмировал Станкевичу свое впечатление от псковской обстановки:

-- Ради Пскова не стоило покидать Петрограда.

Впоследствии это впечатление лишь усилилось. Псков жил жизнью тылового захолустья, почему-то переполненного солдатами. Штаб фронта делал вид, будто управляет армиями, на которые в действительности почти не мог влиять. Фронтовые организации занимались пустяками в уверенности, что помогают интендантству в снабжении армий, хотя интендантство по-иному оценивало роль своих непрошенных помощников. Острых конфликтов не было. Но была нудная, мелочная склока*.

* Насколько помню, наиболее острое столкновение вышло здесь из-за сапог. Какая-то солдатская комиссия обратилась к фронтовому интендантству с требованием, чтобы ее членам были выданы сапоги, так как они, мол, обносились, бегая по делам фронта. Интендантство обрадовалось и поспешило раздуть дело. Члены комиссии, не разобрав сразу, что их провоцируют, настаивали. Дело перешло ко мне, и я распорядился, чтобы члены комиссии получали вещевое довольствие в своих частях, в обшей очереди.

* * *

Совершенно иная картина ждала меня в Риге, куда я поехал на следующий день со Станкевичем и искосольцами. В Риге сразу чувствовалась близость позиций. Долетали редкие раскаты пушечных выстрелов, и военные люди, и вообще местные жители каждый раз по звуку могли определить, на каком участке происходит стрельба. Над городом по нескольку раз в день появлялись вражеские аэропланы. Держались они на значительной высоте и бомб не сбрасывали, ограничиваясь разведкой. Но их появление каждый раз вызывало стрельбу наших "зенитных" батарей. В воздухе рвались снаряды, оставлявшие на месте разрыва медленно таявшие в синеве неба облачка -- то белые, то темно-бурые, то черные. Нельзя было без волнения следить, как лавируют между этими облачками стальные птицы и как ловят их незримые орудия.

После визита к бывшему командующему армией знаменитому генералу Радко-Димитриеву190, который не знал, как говорить с нами --по-русски или по-французски, мы со Станкевичем расстались: он занялся штабом армии, а я Искосолом.

Положение 12-й армии внушало военному министерству серьезную тревогу --эта армия, непосредственно прикрывавшая путь к Петрограду, слыла самой разложившейся частью фронта: здесь свил прочное гнездо "окопный большевизм", продолжавший процветать, несмотря на закрытие "Окопной правды"; здесь не проходило недели без солдатских эксцессов; здесь стояли латышские стрелковые батальоны, считавшиеся рассадниками смуты; здесь шли непрерывные трения между армейским комитетом и штабом, причем комитет обвинял штабных в контрреволюции, а штабные видели в искосольцах тайных большевиков.

Мы должны были заняться улаживанием этих трений. Станкевич предупредил меня, что нам не приходится рассчитывать на помощь комиссара 12-й армии А.Э. Дюбуа191, против которого в военном министерстве было большое недовольство, так как во всех конфликтах армейского комитета с командованием он поддерживал искосольцев. В министерстве было даже решено -- по предложениею Станкевича -- отчислить неблагонамеренного комиссара от должности. Но, с одной стороны, это вызвало конфликт с Искосолом, а, с другой стороны, Дюбуа заявил, что он назначен на свой пост не министерством, а Исполнительным комитетом и уйдет лишь тогда, когда комитет отзовет его.

В Искосол я шел, почти как в львиное логово. Но мои опасения быстро рассеялись. В смысле политическом в Искосоле

царили те же настроения и взгляды, что и в руководящей группе Петроградского совета и ЦИК -- быть может, еще с большим заострением оборончества. Но здесь не было петроградской подавленности, безнадежности. Работали бодро, весело, чувствовалась какая-то особенная подтянутость военных людей. Контраст с "военной секцией" Таврического дворца, где солдат представляли помощники присяжных поверенных в гимнастерках защитного цвета, был поразительный. А в неблагонамеренном Дюбуа я с большим удовольствием узнал тов. "Александра Васильевича", с которым работал в 1905--1906 гг. в социал-демократической организации в Петербурге.

Познакомившись с искосольцами, с их деятельностью и с отношением к ним солдатской массы, я убедился, что здесь -- единственная возможная точка опоры для работы в армии. Станкевич против моего плана действовать в тесном контакте с армейской организацией не возражал. Но у него лично отношения с Искосолом были несколько натянутые: искосольцы дулись на него за Дюбуа, да и вообще он был для революционной организации недостаточно левым. Ко мне, напротив, искосольцы сразу отнеслись дружественно. Мы сговорились поэтому со Станкевичем поделить работу: я, в качестве помощника комиссара фронта, остаюсь в Риге и работаю в 12-й армии; а Станкевич возвращается в Псков, откуда будет вести работу в 5-й армии и при штабе фронта, а также сноситься с Петроградом. Такое разделение труда устраивало нас обоих: Станкевич избавлялся от встреч с Искосолом, а я был рад, что мне не придется иметь дело с ген. Клембовским.

* * *

Перед отъездом из Риги Станкевич вместе со мной объехал корпуса 12-й армии, устраивая при корпусных штабах собрания начальников дивизий для выяснения положения в частях и обсуждения мер к поднятию боеспособности армии.

Строевые командиры жаловались на упадок дисциплины, на своеволие солдатской массы, упоминали о повторяющихся случаях братания с неприятелем, отмечали развращающее влияние, оказываемое на фронт тыловыми пополнениями. Тон жалоб был фаталистически-унылый: люди стали негодовать, решили, что на все святая воля Господня, и теперь рассказывают безучастно о том, что творится вокруг них.

Такому фатализму соответствовало особое деление полков и дивизий на два разряда: на "больные" и "здоровые" части. С этим делением я столкнулся здесь впервые. "Болезнь" была всегда одна

и та же -- большевизм. Но проявления этой болезни были разнообразные; отказ от строевых занятий, от поддержки окопов и расчистки ходов сообщения; самовольные отлучки, братание, смещение офицеров; резолюции с требованием власти Советов, опубликования тайных договоров, улучшения пищи и раздела полковых сумм между солдатами; отказ от уборки казарм, от мытья нар, от вынесения нечистот, от прививки оспы, от допущения в полк дезинфекторов и т.д., и т.д.

Полк, охваченный "большевизмом", в течение некоторого времени "дурил" подобным образом. Затем это надоедало солдатам, внешний порядок более или менее налаживался -- полк признавался "выздоровевшим". Порой единственным следом "болезни" оставались загаженные казармы, осыпавшиеся ходы сообщения да высыпанные в ближайший пруд патроны; порой дело доходило до покушений на офицеров, до убийств.

Если на солдат "находило" во время пребывания полка в резерве, полк отказывался выходить на позиции. Если "болезнь" заставала полк в окопах, начинались братания с неприятелем и конфликты с собственной артиллерией.

Многие офицеры и генералы считали, что пережитая полком или дивизией "болезнь" избавляет данную часть от опасности вторичного заболевания. К частям, в которых пока все шло гладко, относились с опаской, ждали от них самого худшего. Наоборот, полки, на всю Россию нашумевшие своим большевизмом, несли службу сравнительно сносно: Новоладожский полк (основавший "Окопную правду") считался -- при невысоких требованиях -- чуть ли не образцовым, а среди латышских батальонов были такие, где солдаты отдавали честь офицерам, как при "старом режиме".

В "больной" части всегда можно было отметить "зачинщиков", которые "мутили" темную массу; они называли себя большевиками и охотно пользовались большевистскими лозунгами и терминами при агитации. Но среди них я не помню людей с партийно-революционным прошлым. Наоборот, все это были люди, неведомым путем пришедшие к своей "крайне левой" идеологии. Заметную роль играли среди них офицеры-бурбоны, до революции отличавшиеся рукоприкладством, унтер-офицеры, опасавшиеся мести солдат за "старое", и в особенности бывшие городовые и жандармы.

Это не значит, что "окопный большевизм" был всецело результатом провокационной работы этих людей. Нет, описанные настроения носились среди солдат в воздухе, и черносотенные элементы лишь подыгрывали под них в целях самосохранения или из

других видов. Источник этих настроений был двойной: с одной стороны, солдат, чувствуя винтовку в руках, не чувствовал больше палки над головой; с другой стороны, армия не хотела воевать.

Начало принуждения в армии было разрушено не происками революционных организаций, не кознями агитаторов, не слабостью Временного правительства, а самым фактом революции: ведь революция в том -- в значительной мере -- и состояла, что в известный момент армия вышла из повиновения тем, в чьих руках она была до того времени послушным орудием. Восстановление павшей дисциплины было вопросом новой кристаллизации всех элементов армии, да и всего государства.

Что касается до нежелания солдат воевать, то в наличии такого настроения, и при том весьма устойчивого и решительного, не могло быть ни малейших сомнений. Но люди опытные объясняли, что это на так уже страшно: солдаты, мол, никогда не хотят воевать; в нашей армии это наблюдалось чуть ли не с самою начала войны -- а армия все же держалась и даже порой шла вперед. Да и летом 1917 года, на пятый месяц революции, принуждения не было, и воевать солдаты не хотели, а фронт все же держался.

Какие же силы удерживали солдат на позициях? Отчасти -- сила инерции, привычка, отсутствие чувствительного давления со стороны противника*; отчасти -- чувство долга. Да, чувство долга еще было живо в солдате, даже в наиболее разложившихся частях! И уж, конечно, не правым кругам, упорно отказывавшимся от каких бы то ни было жертв ради спасения родины и ведшим в защиту своих привилегий безумную борьбу против своего народа, не правым кругам было обвинять солдатскую массу в забвении долга.

Солдат, проклиная войну, нарушая дисциплину, "бунтуясь", все же в глубине души сознавал, что бросить винтовку и уйти с фронта нельзя.

* * *

Авторитет командного состава в армии был в значительной мере подорван еще до революции. Падение царской власти, основы всей старой военной идеологии, нанесло этому авторитету последний сокрушительный удар. Положение офицеров было тяжелое: кругом атмосфера недоверия, озлобленная толпа, зре

* Редкая артиллерийская перестрелка, при которой армия чуть ли не полумиллионного состава имела 5--6 человек убитых или раненых в неделю, само собой разумеется, не могла считаться "чувствительным давлением".

юший кровавый бунт, оскорбления, угрозы, вечная опасность насилия, самосуда. В этой обстановке многие падали духом, утрачивали способность приказывать, ограничиваясь тем, что лично исполняли, как могли, свои обязанности. Некоторые, преимущественно из прапорщиков военного времени, в видах самосохранения перекинулись в лагерь бунтующей солдатчины и, подстраиваясь под ее настроения, добивались продвижения по служебной лестнице на началах "выборности". Но были также строевые начальники, активно боровшиеся с разложением армии, с неутомимой энергией работавшие над укреплением своих частей.

Из числа этих энергичных и сохранивших присутствие духа начальников одни ладили с комитетами, другие находились в открытой вражде с ними, тянули к "старому режиму". Главой "старорежимников" был генерал Балтийский192, убежденный черносотенец, антисемит, позже уволенный по требованию Искосола и... ставший правой рукой Троцкого при создании Красной армии. Из генералов, умевших согласовать свою работу с новыми условиями жизни в армии, наиболее яркие фигуры представляли собой командующий армией Парский и командир 43-го корпуса Болдырев193.

Ген. Парский, посреди поражений, в обстановке разложения армии, сохранял неизменную пламенную веру в русского солдата. Эта вера мирила его со всем -- даже с комитетами.

-- Русский солдат, -- говорил он, -- изумительный солдат, он боевую обстановку сметкой, чутьем схватывает лучше, чем любой генерал. Военачальник у солдата должен учиться. Я так и делал, когда ротой, а потом полком командовал. Получу задание, изучу местность, а прежде, чем приказ отдавать, позову своего денщика и с ним посоветуюсь. И не помню случая, чтобы денщик дельного совета мне не подал. Земляки всегда все знают лучше, чем в штабе: и где у противника пулемет припрятан, и с какой стороны у него части покрепче стоят, с какой стороны -- послабее. В эту войну, уже корпусом командуя, я и то всегда денщика выспрашивал: "Как ты, Гаврила, думаешь, будет ли на этой неделе немец наступать или нет?" А Гаврила отвечает: "Никак нет, Ваше Превосходительство, раньше чем через 10 дней ему наступать невозможно". --"Почему ты так думаешь?" -- "А потому-то и потому-то..." Я и спокоен. А то Гаврила сам мне докладывает: "Ваше Превосходительство, не иначе, как немец ударить хочет", -- я сразу в армию доношу, что по полученным сведениям ожидаю, мол, наступления неприятеля, и сам меры принимаю..."

Для Парского решающим фактором в войне была психология солдат и офицеров и прежде всего их взаимное доверие и спайка. Одной из причин наших военных неудач он считал рознь между различными видами оружия, особенно пехотой и артиллерией, и рекомендовал бороться с этим злом, устраивая общие батарейно-полковые праздники и гулянья для офицеров и солдат. Так же заботливо относился он к сплочению различных национальных элементов армии.

Как-то, собираясь в украинский армейский комитет, я пригласил Парского ехать со мною. Генерал согласился, но уже в дверях остановился и сказал:

-- Знаете, что, Владимир Савельевич? Отправляйтесь одни. А я к ним на будущей неделе пойду, когда ко мне жена приедет-- она из Полтавской губернии, по-украински говорит. Я

им скажу, что надо, а потом жена по-ихнему несколько слов прибавит -- выйдет сердечнее, теплее, хохлы это любят...

О военных талантах генерала Парского судить я не берусь, но в прошлом за ним были крупные заслуги, и в обстановке фронта он разбирался, как мне казалось, неплохо. Во всяком случае, это был человек с оригинальным, самостоятельным умом. Политикой он мало интересовался, признаваясь простодушно:

-- Этих дел я не знаю.

В спасительность репрессий он не верил:

-- Русского человека, если он забрал себе что в голову, нака

занием не испугаешь.

Но верил в здравый смысл и совесть солдата, и потому все настроения в армии считал явлением временным, преходящим.

Болдырев, бравый генерал, гордившийся тем, что отец его сам пахал землю, был человеком другого склада. Он не философствовал, не рассуждал, а старался с размаху, напряжением воли брать все препятствия. Его решительные манеры, смелость, прямота, в сочетании с его своеобразным красноречием, внушали уважение солдатам. К комитетам сперва он относился недоверчиво, но потом, приглядевшись к их работе, понял, что они не являются помехой укреплению фронта. Искосол, со своей стороны, вначале считал негнущегося, резкого на язык генерала завзятым контрреволюционером и даже добивался его увольнения. Но позже искосольцы оценили прямоту, лояльность и энергию Болдырева и искренне жалели о его уходе, когда -- после отставки ген. Данилова -- ему пришлось покинуть корпус, чтобы принять командование соседней 5-й армией.

Не буду здесь останавливаться на других представителях командного состава. Перейду к комитетам.

* * *

Душой армии был Искосол. Председателем его состоял Г.Д. Кучин (Оранский)194, видный деятель социал-демократической партии, в начале войны призванный в армию, прошедший всю военную страду рядовым, в окопах, и на фронте произведенный в прапорщики. Старый революционер, глубоко убежденный социалист, он ненавидел войну, но вместе с тем любил армию, считал оборону величайшей задачей революции и относился с увлечением к военному делу. Вокруг него группировались люди, подобно ему, прошедшие партийную школу и в окопах проведшие войну: Я. Хараш195, Л. Тумаркин, Б. Рабинович. Им удалось подобрать себе помощников, политически менее подготовленных, но искренних, энергичных, преданных революции и обороне.

В Искосоле царила атмосфера безграничного взаимного доверия и тесного товарищества. Это была одна дружная семья. Любимым членом ее был и А. Дюбуа. Войну он провел рядовым на фронте, разделяя политические позиции крайнего оборончества. Но, в отличие от Кучина, во время революции он потерял интерес к военному делу, по-видимому, увлекшись открывшимися перед социалистами широкими возможностями морального и интеллектуального воспитания масс. Он энергично работал в рижской партийной организации, редактировал местную социал-демократическую газету, поддерживал связи с профессиональными союзами, руководил стачками (в частности, когда я приехал в Ригу, внимание его было поглощено забастовкой прачек). Эти его занятия, по правде, имевшие мало общего с обязанностями комиссара армии, вызывали негодование штаба. Но дело от этого не страдало, так как свои официальные обязанности Дюбуа передал своему помощнику, некоему Минцу, и тот, будучи совершенным нулем в смысле политики и общественности, но обладая большой трудоспособностью и некоторым административным талантом, недурно справлялся со своими функциями. Понемногу Минц прибрал к рукам весь армейский комиссариат, отобрав у Дюбуа все атрибуты его должности: печати, бланки, квартиру и автомобиль. В штабе к Минцу относились с уважением, в Искосоле его презирали.

Со штабом Искосол, как я упоминал уже, был на ножах. Трения между ними начались с первых дней революции, и с тех пор каждый день приносил новые недоразумения. Дюбуа и Минц, которые едва разговаривали друг с другом и из которых один всегда поддерживал генералов, а другой во всем соглашал

ся с Искосолом, не могли быть посредниками для улаживания этих столкновений. За это дело и принялись мы с ген. Парс-ким, и к началу августа нам удалось, кажется, достичь некоторых результатов -- машина 12-й армии стала работать ровнее, без перебоев.

* * *

Характеристику состояния 12-й армии, данную на предыдущих страницах, я хотел бы дополнить здесь несколькими замечаниями о 5-й армии, составлявшей левое крыло Северного фронта. С этой армией я познакомился несколько позже, чем с 12-й, в конце августа. Но в дальнейшем мне приходилось делить внимание и время между обеими армиями.

Обстановка здесь и там была различная. 5-я армия считалась одной из наименее разложившихся на всем пространстве от Рижского залива до Черного моря. Репутация "опоры порядка" особенно упрочилась за ней благодаря той роли, какую сыграл в июльские дни отправленный ею в Петроград "сводный отряд". Забегая несколько вперед, отмечу, впрочем, что позже именно 5-я армия первой оказалась в руках большевиков.

Особенностью этой армии, по сравнению с 12-й, была бедность политической жизни, преобладание инерции старых отношений, что объяснялось расположением армии в стороне от больших промышленных городов. Но не оставалось без влияния и то обстоятельство, что командовал 5-й армией энергичный и умный ген. Данилов, умевший со всеми ладить и всех в конечном счете подчинять своей воле.

Армейский комитет в 5-й армии был по составу не столь блестящ, как Искосол. Но во главе его стоял талантливый и смелый человек, гусар и георгиевский кавалер Виленкин. При царизме он был правоверным кадетом, а во время революции примкнул к народно-социалистической партии196. Я думаю, что это было с его стороны действительным полевением, а не приспособлением к обстановке: Виленкин был человеком негнущимся, не умеющим льстить толпе -эти свои качества он доказал своей смертью*.

Станкевич приводит в своих "Воспоминаниях" отзыв Вилен-кина о роли армейских организаций: "Задача нашего комитета довести армию до того состояния, чтобы по приказу командующего армией любая часть арестовала без колебаний комитет. Тогда

* Он был расстрелян большевиками в 1919 г.

мы, деятели комитета, скажем: наш долг перед родиной выполнен"*. Это не была бутада: Виленкин действительно так смотрел на дело. Но его точка зрения не разделялась его сотрудниками; он занимал в комитете крайний правый фланг, что не мешало ему пользоваться среди товарищей огромным влиянием.

Крупную роль играл в комитете полковник Куропаткин -- кадровый офицер, искренно отдавшийся революции и сумевший привить товарищам по работе свои навыки специалиста. Политическим руководителем, идеологом оборончества был в армии социалист-революционер Евгений Колосов. Весьма энергичную деятельность проявлял армейский комиссар Ходоров. Но о нем у меня осталось неприятное воспоминание: он пытался упрятать в сумасшедший дом какого-то солдата --лазаретного служителя, уличавшего его в том, что он, Ходоров, до революции, пользуясь родственными связями, "окопался" в лазарете.

У этого армейского комиссара был еще помощник -- человек огромного роста, с университетским значком, вечно выпученными глазами, широко раскрытым ртом и феноменальным голосом. Командный состав в 5-й армии был сравнительно ровный. Офицеры держались увереннее, чем в 12-й армии. Эксцессов со стороны солдатской массы здесь было меньше. Но и здесь были "больные" полки и дивизии, и здесь строевые занятия производились лишь кое-где да кое-как, и здесь окопы и ходы сообщения осыпались из-за отказа солдат заниматься их укреплением и расчисткой.

Но вернусь к 12-й армии, в которой главным образом протекала моя работа.

* * *

Согласно директивам, полученным из Петрограда, я должен был особенное внимание обратить на латышские стрелковые батальоны. Таких батальонов в составе 12-й армии было, насколько помню, 10 или 12, силой всего в 20--30 тысяч штыков. Они были созданы еще в первый период войны, в 1915 году, --кажется, на основе добровольчества. Привыкшие к дисциплине, упорные в бою, как и в работе, латышские стрелки оказались превосходным боевым материалом. И даже летом 1917 года в них все еще чувствовался военный дух, которого не было и в помине в соседних расхлябанных, опустившихся "рассийских" дивизиях.

Но в первые годы войны латышские батальоны понесли огромные потери людьми. Зависело ли это от слепого случая или

* Станкевич. Воспоминания, с. 145.

от вины командного состава, я не знаю. Но в головах стрелков крепко засело подозрение, что их посылали на бой умышленно -- потому, мол, что в штабах сидят бароны, которые рады избавиться от латышей.

К этому присоединилась глубокая рознь между солдатами и офицерами: среди офицеров-латышей преобладали представители местной интеллигенции, дети крестьян-помещиков ("серых баронов"), а стрелки набирались главным образом из батраков, городских рабочих, голытьбы. Офицеры были настроены воинственно и патриотично, в кадетском смысле этих слов. У стрелков же ненависть против своих "внутренних немцев-баронов" была сильнее, чем против Германии.

На этой почве создалось такое положение: офицеры-латыши обвиняли стрелков в готовности перейти на сторону врага; солдаты в том же самом подозревали своих командиров; а в воинских частях, стоявших на соседних боевых участках, ходили слухи, что в латышских батальонах и офицеры, и стрелки готовы открыть фронт.

Мне передавали, что разложение началось в латышских частях задолго до революции, но судить, насколько верно это утверждение, я не могу. Во всяком случае, к концу июля положение достигло крайнего напряжения. К тому же, центральный орган латышских стрелковых батальонов --Исколастрел197 -- был целиком под влиянием латышской социал-демократии, занимавшей в то время довольно двусмысленную позицию между интернационалистическим крылом меньшевизма и чистым большевизмом*. У Искосола отношения с Исколастрелом были настолько натянутые, что Кучин и его товарищи избегали всяких сношений со стрелками. С тем большим сочувствием отнеслись они к моему намерению выяснить до конца отношение Исколастрела к обороне и объехать батальоны.

Переговоры с Исколастрелом убедили меня, что, несмотря на свой "интернационализм", эта организация готова встать на оборонческую позицию, но только не в применении к России в целом, а по отношению к родной Латвии. Это не был еще ясно выраженный сепаратизм, но проявление подсознательно-сепаратистского настроения.

Что следовало делать? Бороться с этим настроением, доказывать латышам нецелесообразность отделения их страны от России? Но вопрос об отделении никем практически не ставился, а

* Еще в середине мая Исколастрел послал приветственные телеграммы петроградской "Правде" и Ленину, "действительному вождю революционной борьбы, выразителю нашей мысли".

возражать против готовности людей оборонять свою губернию, свой город значило отталкивать их вообще от дел обороны.

Я встал на другой путь.

-- В настоящее время удар занесен над вашим краем. Скажите прямо, намерены ли вы отдать Ригу? Да или нет?

Ответом были жалобы на клевету, распространяемую правыми кругами против стрелков. Я обещал употребить все усилия, чтобы положить конец распространению этой клеветы и вернуть латышам доверие Временного правительства. Обещал даже поддержать старое желание стрелков о сведении их батальонов в особый корпус, с собственной артиллерией и техническими частями. Со своей стороны, Исколастрел принял обязательство поддерживать дисциплину в батальонах, прекратить братания и сделать все для повышения боеспособности латышских частей. Удалось сговориться и с офицерами латышских батальонов: хоть и не сразу, но они поняли, что своими воплями о готовности стрелков перейти на сторону врага они вредят обороне как общероссийского фронта, так и, в частности, Латвии*.

* * *

Покончив с объездом латышских батальонов, я принялся за работу по устранению бьющих в глаза настроений в других частях 12-й армии -- точнее, впрягся в общую работу с Искосолом, внося в дело преимущества моего положения как представителя Временного правительства и Всероссийского ЦИК. Прежде всего мы собрали представителей всех местных революционных организаций -- не исключая ни Исколастрела, ни латышской социал-демократии и рижского Совета рабочих депутатов, ни большевиков. Сделав доклад о решениях, принятых ЦИК в связи с образованием правительства спасения революции, я предложил присутствующим создать "единый фронт" на платформе укрепления боеспособности армии и выпустить общее воззвание к солдатам. Проект такого воззвания был заранее составлен мною совместно с искосольцами. Оканчивался он такими словами:

'Товарищи солдаты! В час грозной опасности мы, все без исключения революционные организации рижского фронта, заявляем вам:

* Особенно ревностно помогал мне в улаживании недоразумений с латышскими стрелками полковник генерального штаба Вацетис198. Когда я познакомился с ним, он был в непримиримой оппозиции против Временного правительства. Но его настроение переменилось после моего обещания выхлопотать ему производство в генералы. Получив генеральский чин, Вацетис окончательно постиг истину революционного оборончества. Позже он был одно время "главковерхом" у большевиков.

В настоящее время братания недопустимы. Всякие сноше

ния с врагом -- предательство и измена... Кто будет продолжать брататься с врагом, объявляется изменником революции и страны.

Неисполнение приказов привело к гибели южную армию.

С этого дня беспрекословное и точное исполнение всех боевых и служебных приказов. Никаких обсуждений!

Во имя собственного спасения все отдельные части 12-й армии должны выкинуть из своей среды для привлечения к ответственности всех хулиганов, дезорганизаторов, которые свои

ми преступлениями против всей армии кладут позорное пятно на революционных солдат"*.

Последние два пункта не вызвали в собрании возражений. Большевики пытались лишь протестовать против заключительной фразы первого пункта. Но искосольцы поспешили заявить, что от этой фразы они ни за что не отступятся. На вопрос представителя Исколастрела, что значит "объявляется изменником революции и страны", я объяснил:

-- Это значит, предается военно-революционному суду. От вас зависит, будут ли учреждены в армии эти суды или нет. Присоединитесь к нашему воззванию, объединитесь с нами -- и надобности в этой мере не будет.

После некоторых колебаний интернационалисты и большевики заявили, что, стремясь к объединению сил демократии, они готовы от имени представляемых ими организаций подписать общее воззвание.

Примирительные речи, горячие рукопожатия... Воззвание тут же было подписано, отправлено в типографию и к утру в десятках тысяч экземпляров распространено в окопах.

Впечатление получилось ошеломляющее. Окопные большевики, проповедовавшие братания, чувствовали себя уничтоженными. В незавидное положение попал также рижский Совет рабочих депутатов, в свое время объявлявший братания прямым путем к миру. 3 августа состоялось экстренное заседание рижского Совета. Большинством, 84 голосов против 44,'была принята резолюция, предлагающая Исполнительному комитету снять с воззвания свою подпись. Но было поздно: братаниям был нанесен такой удар, что самые разговоры о них прекратились.

Труднее представлялась задача, намеченная в 3-м пункте воззвания: извлечение из воинских частей "хулиганов" и "дезорганизаторов". В спасительную силу устрашения и репрессий на фронте я не верил, вполне разделяя в этом вопросе взгляд Парс

* Известия, 1917, N° 132, 1 августа.

кого. С точки зрения оздоровления фронта мне представлялось безразличным, будет ли такой-то "дезорганизатор" засажен в тюрьму, или дезертирует из своей части, или даже отправится в тыл с какой-нибудь командировкой. Важно было лишь освободить его полк или роту от его разлагающих влияний. Но по большей части избавиться от вредного хулигана добром оказывалось невозможным. Приходилось прибегать к насильственным мерам.

Моя попытка возложить это дело на судебно-следственную власть не привела ни к чему -- представители прокуратуры смотрели на нашу борьбу с разрушением фронта как на домашний спор между меньшевиками и большевиками, и один военный следователь прямо заявил мне:

-- В законах нет ни одной статьи, которую можно применить против большевиков и которая не была бы одновременно направлена и против Искосола, и -- прошу у вас, г. комиссар, извинения -- против г. Керенского.

Впрочем, если бы судебно-следственные власти и пожелали прийти нам на помощь -- они были бессильны. Действовать приходилось Искосолу и мне. За привлекаемого к ответственности "дезорганизатора" обычно вступалась его рота. За роту вступался полк. Вслед за полком втягивалась в дело дивизия. Арест какого-нибудь темного провокатора превращался в целую военную экспедицию с окружением "бунтующей" части отрядом "верных революции" войск из пехоты, кавалерии, артиллерии и броневых автомобилей.

Особенно тягостной оказалась одна из таких операций -- арест некоего унтер-офицера Виша, дезорганизовавшего целый полк проповедью немедленного сепаратного мира и месяц спустя явившегося в Искосол с докладной запиской, в которой доказывалось, что русский солдат никак не может обойтись без порки, и предлагалось восстановить в армии телесное наказание. С этим субъектом мы возились три дня, на защиту его выступили целых две дивизии -- и были часы, когда фронт висел на волоске!

Отказаться от привлечения к ответственности наиболее вредных дезорганизаторов фронта или от приведения в исполнение изданного приказа об аресте -- значило нанести непоправимый ущерб авторитету власти. Приходилось доводить начатые мероприятия до конца, несмотря на обидное сознание полного несоответствия между затрачиваемыми усилиями и достигаемыми результатами...

К середине августа без пролития единой капли крови "чистка" в наиболее разложившихся частях была закончена: было арестовано человек десять "дезорганизаторов" -- почти сплошь чер-носотенно-провокаторского пошиба. Это произвело некоторое впечатление на солдатскую массу. В то же время приносили

свои плоды дружные усилия армейских организаций и командного состава: порядок на фронте восстанавливался; к армии, казалось, возвращалась ее былая боеспособность.

* * *

В общем и целом, состояние 12-й армии представлялось почти удовлетворительным, когда высшее командование решилось приступить к перегруппировке сил в соответствии с изменившейся стратегической обстановкой. Вкратце дело сводилось к следующему.

Как я упоминал уже, Северный фронт в большей своей части тянулся по правому берегу Западной Двины, но правый его фланг (у Рижского залива) был вынесен далеко вперед на противоположный берег. В свое время это признавалось необходимым, отчасти для прикрытия Риги, а главным образом для обеспечения плацдарма на случай нашего наступления вдоль побережья. Но мысль о наступлении была давно оставлена, и теперь сохранение фронта в виде изогнутой линии с выдвинутым далеко вперед флангом представлялось и бесцельным, и опасным, так как удар противника в точку перегиба этой линии грозил гибелью стоявшему у побережья корпусу, который оказался бы, в случае неудачи, лишенным возможности отойти на тыловые позиции, прикрывающие Ригу. Поэтому ген. Парский решил оттянуть правый фланг назад, сократить верст на двадцать линию фронта и освободившиеся части передвинуть к югу, к Икскюлю, где немцы давно уже накапливали силы и где с наибольшей вероятностью можно было ожидать с их стороны попытки форсировать Двину.

Операция была довольно сложная: требовалось одновременное перемещение чуть ли не всех частей армии, и всякое замедление хотя бы одного полка в выполнении приказа внесло бы расстройство в весь маневр. К тому же, перегруппировку приходилось производить втайне от противника, ночью, временно заменяя отодвигаемые в тыл части редким сторожевым охранением. Но дело сошло гладко: в ночь с 5 на 6 августа все части в безукоризненном порядке выполнили полученное задание. При этом не только вывезли все орудия и склады, но и уничтожили мосты, сняли деревянный настил с прифронтовых дорог и даже захватили с собой свежескошенное сено с покидаемого участка! Еще более отрадным симптомом было то, что целый ряд полков выразил нежелание уходить в тыл со старых позиций -- правда, довольно безопасных при наличных условиях, когда все операции ограничивались редкой артиллерийской перестрелкой.

Лишь два дня спустя противник догадался о произведенной

перегруппировке и предпринял разведку для выяснения положения. И вот тут-то сказалось, что внешний порядок и выполнение приказов еще не определяют боеспособность армии. При первом же появлении немецких разведчиков на фронте (у реки Аа) началось замешательство, закончившееся ночью на 2 августа паническим бегством одного полка, -- и при том полка, который был ничем не хуже других частей армии. Правда, порядок был быстро восстановлен представителями Искосола, и никаких последствий эта ночная паника не имела*. Но это было серьезное предупреждение командованию и армейским организациям -- предупреждение, смысла которого мы не поняли сразу.

Ставка разразилась по поводу этого происшествия истерической телеграммой с приказом "истребить" бегущих артиллерийским огнем. Приказ, пришедший, как водится, с опозданием, когда порядок был уже восстановлен, был до того дикий, нелепый, что ген. Парский даже не опубликовал его. А несколько дней спустя на государственном совещании в Москве"9 верховный главнокомандующий ген. Корнилов при сочувственных кликах справа сам огласил этот факт -- к довершению неловкости, спутав номер обреченного им на "истребление" полка: по его словам вышло, что ставка предписывала уничтожить 56-й сибирский полк, тогда как замешательство произошло в 54-м полку**.

* * *

На предыдущих страницах я попытался восстановить в общих чертах состояние 12-й армии в период примерно от конца июля до середины августа. В центре, в Петрограде, это время было богато событиями. На границе этого периода стоит правительственный кризис, с отъездом Керенского в Финляндию, с "историческим" ночным заседанием в Зимнем дворце и пр., и пр. Затем новое коалиционное правительство, новые декларации, речи, планы -- с ясно выраженным уклоном вправо. Безнадежная попытка "революционного оборончества" поднять дух фронта и тыла, "совещание по обороне"200, опять резолюции, воззва

* В суматохе был убит один пулеметчик-вольноопределяющийся, пытавшийся образумить бегущих солдат.

** Вот это место из речи ген. Корнилова: "Несколько дней тому назад, когда было наступление немцев против Риги, 56-й стрелковый сибирский полк, столь прославленный в прошлых боях, самовольно оставил свои позиции и, побросав оружие и снаряжение, бежал. И только под давлением оружия, после того, как я по телеграфу приказал истребить полк, он вернулся..." (Известия, 1917, N° 144, 15 августа.)

ния. Борьба между ставкой и правительством. Наконец, московское Государственное совещание...

Армия воспринимала все эти события по-своему. На фронте масштаб важного и незначительного был иной, чем в Петрограде. Временная отставка Чернова вызвала среди солдат много толков: баре земли отдавать не хотят. Наоборот, отъезд Керенского, повергший, по описаниям газет, весь Петроград в отчаяние, на фронте был встречен полным равнодушием: после июньского наступления популярность военного министра среди солдат померкла -- его еще не ненавидели, но им уже не интересовались.

Воззвания "совещания по обороне" вызывали среди окопников раздражение: языками, мол, треплют -- вот бы их сюда, на позиции, так по-иному бы заговорили. Интерес к Государственному совещанию сосредоточился на выступлениях военных -- генералов Корнилова и Каледина201, с одной стороны, Кучина и Нагаева -- с другой.

Характерный пример того, насколько субъективна оценка удельного веса различных явлений в политике. В "Истории" Милюкова о речи Нагаева упоминается, как о досадном скандале, а о выступлении Кучина не упоминается вовсе -- настолько не стоящей внимания показалась историку речь этого армейского прапорщика. А на фронте -- по крайней мере в 12-й армии, о настроениях которой я могу говорить как очевидец, -- слова этого прапорщика заглушили все остальные речи.

Тягостное впечатление осталось на фронте от выступления ген. Корнилова, выступления, явившегося политическим центром московского совещания. Верховный главнокомандующий не мог не знать, что его голос дойдет до солдатской массы. И элементарнейший расчет должен был подсказать ему, что говорить он должен как защитник солдата. Казалось бы, он мог взять этот тон даже при самой резкой критике армейских организаций. Что, например, мешало ему громить комитеты за то, что они, мол, обманывают, развращают солдат и, дезорганизуя армию, готовят русским солдатам новые братские могилы?

Именно так должен был бы говорить ген. Корнилов, если бы в нем был хоть грамм того материала, из которого история лепит Цезарей202 и Наполеонов203. А вместо этого он выступил с резкой обвинительной речью против солдат, с речью, в которой другие могли услышать и "вопль боли за родину", и "скорбь воина за дорогую ему армию", и еще что угодно, но в которой солдаты должны были уловить лишь одно: угрозу скрутить их в бараний рог.

Московское совещание, окончательно определившее отношение солдатской массы к верховному главнокомандующему, предрешило судьбу ген. Корнилова.