— Я думаю, — отвечает Вацлав, — что документальное кино влияет и на политику. Невозможно надеяться, что какой-то фильм может совершить политический переворот или поменять что-то немедленно и радикально. Его политическое влияние связано, прежде всего, с тем, что оно все более и более популярно у зрителей. А значит, эти ленты способны воздействовать на сознание людей, что постепенно приведет к принятию соответствующих политических решений.

Так случилось, что совсем недавно я прочитал дневники Анны Политковской, которые вышли на чешском. Они представляются мне очень качественным анализом ситуации в России. Это очень сильно повлияло на меня. Именно поэтому я принял свое решение. Второй фактор — уверенность в том, что вопрос о смерти Анны Политковской недостаточно поднимается политиками. Об этом все меньше говорят. Политковская противостояла страшной системе, которая, на самом деле, создается не одним человеком, а тысячей его слуг. Против этой системы Анна выступила одна — как человек и как журналист.

– Я много говорил и писал о том, что есть моменты в истории тоталитарных обществ, когда голос единицы, голос одного человека имеет вес намного больший, потому что его слышит весь мир. И этот голос может перевесить голоса миллиона других граждан. Конечно, это не происходит автоматически. Это случается в определенные исторические моменты. В авторитарной системе намного важнее содержание, могущество и значение этого голоса, чем шум многих голосов. Часто именно донкихотство, над которым большинство потешается, приводит к хэппи-энду. Счастливого конца, конечно, может и не получиться. И тогда продолжается «тошная» жизнь, связанная с тяготами и репрессиями. Но вряд ли можно надеяться на успех, постоянно задавая себе вопрос, а получится ли... Надо просто быть честными с самими собой. Когда-то я приводил в пример Солженицына…

Диктатура существует в разных видах. Основными тремя типами являются авторитаризм, тоталитаризм и собственно диктатура. Есть несколько общих принципов, к которым я пришел, основываясь на своём опыте многочисленных встреч с диссидентами и правозащитниками. Самым для меня удивительным открытием было то, что, несмотря на разницу культур и ситуаций, в сопротивлении есть очень много общего. И то, что несмотря на различие идеологии в странах, где правят тираны, в их отношении к обществу и к гражданам налицо одни и те же тенденции. Конечно, нельзя сравнивать идеологии бирманской хунты и кубинской диктатуры. Но общей для всех тиранов чертой является пренебрежение человеком. Убежденность в том, что не государство существует для человека, а человек для государства. А на малом уровне — чиновник служит в госучреждении не для человека, а человек обременяет чиновника своими просьбами и требованиями.

Существуют общества, которые по своим внешним признакам напоминают демократию, но по всем внутренним признакам они могут быть классифицированы либо как авторитаризм, либо как тоталитаризм. Боюсь, что это — случай России. И я хотел бы упомянуть книгу Фарида Захарии, которая убедительно показывает, что свобода и демократия не одно и то же. Может существовать общество, которое внешне напоминает демократию, но в котором невозможно жить. И парадокс в том, что есть общества с некоторым «мягким» тоталитарным креном, в которых можно жить достаточно свободно.

Дело в том, что свобода — это абсолютная индивидуальная категория, на которую покушается система, служащая одновременно и для обеспечения свободы, и для ее ограничения. Для того, чтобы «поладили» индивидуальная и институциональная свободы — что, собственно, и называется демократией, — очень важно, чтобы граница между ними была прозрачной с обеих сторон. И каждая возникающая институция должна быть результатом моей индивидуальной свободы и индивидуальной свободы всех единиц, которые решили создать эту индивидуальную свободу.

Когда я был диссидентом советской Чехословакии, часто давал интервью западным журналистам. И большая их часть мне говорила, кто более вежливо, а кто и совсем невежливо, что я — сумашедший. Они меня постоянно спрашивали: «Где рабочие, которые за вами стоят? Где те миллионы, которые вы выведете на улицу? Где реальная политическая партия, которая бы за вами стояла? Вы ведь какие-то маленькие дон кихоты и вас очень мало. Активных вообще можно пересчитать по пальцам одной руки. Что вы вообще хотите и каковы ваши намерения?» И я им всегда говорил: «Осторожно, осторожно... Как бы вы не ошиблись в ваших оценках...» Потому что в обществе, состоящем из «изгнанников», ушедших в личную жизнь, в обществе, где нет полноценных опросов общественного мнения и институтов независимого социального анализа, очень трудно определить, а что же на самом деле происходит в глубине этой системы. И невозможно понять, а что действительно думают люди.

И тут пришла наша нежная «бархатная» революция и оказалось, что эти миллионы существуют. И снова западные журналисты очень сильно удивлялись. Чем больше они сюда приезжали, тем больше фильмов они о нас снимали. Благодаря этим «скептикам» наша «революция» получила огромную известность. Внешний наблюдатель может очень сильно ошибаться в своих выводах, видя только то, что лежит на поверхности. В ситуации, когда на общественное мнение оказывается внутреннее воздействие, можно прийти к разным результатам: от «бархатных революций» неважно какого цвета до, может быть, какого-то нового, «медленного», режима изменений.

Важно подчеркнуть, что я не имел в виду создание новой правозащитной организации. Их много и они делают свою работу. Я подразумеваю именно инициативу. В последнее время я часто встречаюсь с правозащитниками из разных стран либо здесь, в Праге, либо в Вашингтоне. Это правозащитники, которые не просто наблюдают за событиями в своих странах — они участвуют непосредственно в самих событиях. Мне кажется, что именно такие люди могли бы принять участие в развитии этой инициативы. Инициатива диссидентов могла бы влиять на ситуацию не только извне, как это происходит с существующими правозащитными организациями, которые сами живут в странах свободного мира, но озабочены тем, что происходит в Бирме, Китае или в любой другой точке мира. Нужно, чтобы именно «участники» обращались к мировому сообществу с требованиями. Очень важно, чтобы именно их мнение на то или иное событие становилось известным и принималось во внимание. Причём я убедился, что именно эти люди прекрасно понимают друг друга, сталкиваются со схожими проблемами, которые они решают и это их объединяет.

– Мне не очень нравится понятие «меценат». Особенно по отношению к самому себе. То, что я делаю, не является меценатством. Да, это правда, что половину своих денег я отдаю через благотворительные фонды на различные гуманитарные программы. И это моя гражданская воля, но не благотворительность как таковая.

Мне очень трудно ответить на вопрос о «памяти города». В этом феномене есть два основных момента. Первое — это те исторические события, которые там происходили. Общество может даже не замечать их, но они существуют в среде города в каких-то образцах поведения. Второе — это шарм неожиданности, особого приключения.

Есть один аспект, значительно повлиявший на ауру Праги 1968 года. Когда в Прагу вошли советские солдаты, они открыли огонь из танков по Национальному музею. Необъяснимо, почему они выбрали именно его как цель для своего огня. Откуда они знали, что именно этот музей в сознании чехов является символом нашей национальной идентичности? Этого не было в Брно. Этого не было в Остраве. Этого не было в других городах. Поэтому в Праге осталась боль 1968 года.

Я бы хотел сказать еще одну важную вещь, которая для меня увязывается с ответом на ваш вопрос. Когда я был в России, я встречался с представителями сегодняшней российской оппозиции. Я о них очень много читал. Я специально готовился к этой встрече. И когда мы разговаривали, я испытывал сожаление, что они никак не могут объединиться. Ведь общая идея и цель ими уже сформулированы. И когда я думал об этой проблеме, мне показалось, что решить задачу такого объединения могла только одна фигура, одна личность, которая пусть насильно, но жила в вашем городе. Это академик Сахаров. К сожалению, он умер.

Я уверен в этом, что аура Нижнего Новгорода возникла сейчас именно потому, что в этом городе есть такие люди как вы... Не смущайтесь! Лично вы и ваши друзья. И я рад, что вы тянетесь к моральному принципу, установленному Сахаровым.

Я полагаю, у вас это «само получилось». Поскольку принять такое решение невозможно. Нельзя заранее решить — завтра я стану диссидентом. Можно принять решение стать бухгалтером или экономистом. Вопрос диссидентства намного сложнее. Диссидентство — не профессия. Диссидентство возникает только тогда, когда перед человеком встает проблема выбора. И первое решение всегда самое сложное, после него остается след на пальцах, как будто оно приклеено к тебе. Оно сложное, но оно устраивает нас, потому что мы остаемся в ладу с самими собой. Эта первая дилемма совсем маленькая, и может показаться, что она совсем не имеет веса. Но потом подступают другие. И человек снова должен принять решение. И он чувствует над собой влияние и свою ответственность перед тем, первым для себя выбором, который он сделал. Так постепенно он все дальше и дальше идет по избранному пути. И этот выбор продолжается и продолжается, пока вдруг человек не поймет, что он стал диссидентом. И он этому очень удивится.

Этот процесс не касается только диссидентов. Все может быть совершенно по-другому. У вас на работе какой-нибудь «коллега» в галстуке может спросить вас, а не читает ли кто-то из ваших знакомых запрещенную литературу или что-то напечатанное за границей. А вы просто скажете, что да. И постепенно, шаг за шагом, вы будете делать свой выбор. И, в конце концов, вы станете полковником или даже генералом ФСБ. Это тоже путь выбора, но другого.

– Корнем страха является кремлевская пропаганда. Они действительно во всех видят внешнего врага, и Россия постоянно делает странные пассы и заявления в адрес соседних государств. «Вы смотрите! Мы еще подумать можем, что нам с вами делать, не забрать ли чего…» Мне кажется, что все это является некой трансформацией все той же советской идеологии. Это касается всего, что делает Путин. Как следствие этого — страх государств, соседних с Россией, в отношении ее правителей. И, конечно, многие еще не забыли, что было с Венгрией в 1956 году или с Чехословакией в 1968. И если Россия продолжает пользоваться риторикой угроз, то, конечно, люди не могут не воспринимать это как угрозу и по отношению к себе лично. В этом — корень страха.

Мне, например, очень трудно себе представить, что Эстония чем-то угрожает России. Чем вообще она может угрожать России? Но с другой стороны, российская пропаганда постоянно ведет себя так, как будто бы это правда. И можно после этого удивляться тому, что эстонцы в результате боятся России?

В этой связи я все-таки буду говорить именно о Чешской Республике. Думаю, что в Чехии, несмотря на все это, невозможно говорить о каком бы то ни было национальном отталкивании русских, о нелюбви к ним. Более того, чехи — известные прагматики. Посмотрите на Карловы Вары... Сколько там гостиниц с названиями на двух языках? Сколько магазинов с русскими названиями? Причем, сначала по-русски, а потом, внизу, уже на чешском. Они все принадлежат русским. Но они тоже приносят деньги Чехии. Наши отношения, кроме человеческих, еще и взаимовыгодны экономически. Они не могли бы быть стабильными, если бы возникла атмосфера этнического недолюбливания.

Критика политики российского правительства не является этнической. И не надо ее так воспринимать. Она касается нашего чувства опасности, которое возникает именно из-за этой политики. И очень важно не фокусироваться только на нашем чувстве опасности. Да, такая Россия является опасностью для своих соседей. Но такая Россия, прежде всего, является опасностью для своих граждан.

– Я бы хотел передать всем в России, что кроме гражданского мужества, которое дает возможность критиковать существующий порядок вещей, нужно, чтобы человек все-таки был способен дистанцироваться от своей борьбы. Умел смотреть как бы сверху на то, что происходит с ним. Очень важно сохранять чувство иронии и самоиронии. Надо уметь держать дистанцию даже по отношению к самому себе. А самое главное — развивать и поддерживать способность всегда ставить перед собой вопросительные знаки. Фанатичный диссидент может представлять ровно такую же опасность, как и фанатичный диктатор.