Вяч. Вс. Иванов
ЕЩЕ ОДНО РОЖДЕНИЕ ГИЛЬГАМЕША
(Иностранная литература. - М., 2000, № 10)
См. Шумер.
1
Поэма о Гильгамеше — не только чуть ли не самая ранняя из нам известных записанных эпопей человечества, то есть едва ли не с нее (точнее — с самых ранних шумерских сказаний о Гильгамеше, сложенных еще в III тысячелетии до н. э.) нужно начинать родословную всей стихотворной эпической письменной литературы Старого Света. После того как во второй половине XIX века был найден более поздний и полный аккадский текст поэмы из клинописной библиотеки I тысячелетия до н. э., не прекращались попытки передать поэму и ее стихотворную форму в переложениях на современные языки. К тому времени, когда новый русский поэтический перевод, предлагаемый вниманию читателей, замышлялся выдающимся русским поэтом и переводчиком Семеном Израилевичем Липкиным, аналогичные опыты были предприняты и в других литературах Евразии и Америки. К уже существовавшим переводам на все основные литературные языки Европы в самые последние годы добавились новый популярный английский и французский пересказ (в трех выпусках) с иллюстрациями Людмилы Зиман, стихотворный английский перевод Дэвида Ферри, вместе с многочисленными вышедшими в последние десятилетия другими переложениями и поэтическими переводами разной степени дословности или вольности дающий возможность англоязычному читателю испытать в той или иной мере ощущение близости к древнему тексту. Сокращенный вариант одного из переводов, предназначенных для широкого читателя, можно услышать в звукозаписи в чтении Ричарда Паско. Но особенно повезло французскому читателю. Известный историк культуры Древней Месопотамии Жан Боттеро восемь лет назад издал прекрасный комментированный французский перевод, одновременно доступный для широкой публики и дающий представление о многочисленных трудностях истолкования разных вариантов текста. Двумя годами позже вышел несколько более специальный перевод профессоров Р.Ж. Турне и А. Шаффера.
Не будет преувеличением, если мы скажем, что поэма о Гильгамеше — не только древнейшее из известных эпических сочинений о герое-человеке, но вместе с тем и сочинение, чаще других перечитываемое, обновляемое и вводимое снова и снова в контекст современной культуры. В Интернете есть несколько десятков сайтов, специально посвященных этой поэме. В них молодые люди обмениваются мыслями по поводу трудностей истолкования всей поэмы и наиболее сложных ее мест, обсуждают и сопоставляют достоинства различных переводов; там же приводятся статьи и библиографические списки работ о “Гильгамеше”, предлагается связное переложение всего текста или отдельных клинописных таблиц, входящих в его состав. Известный профессор математики в Техасском университете Владимир Лившиц (сын драматурга Володина) украсил свой сайт отрывком из английского перевода поэмы.
Другим свидетельством живучести текста может быть обилие современных произведений, представляющих собой пересказ или вариации на темы поэмы о Гильгамеше. В 1986 году вышел французский роман известного канадского (квебекского) писателя Алена Ганьона “Гильгамеш”. В последние годы появилось несколько спектаклей на тему Гильгамеша. Достаточно назвать постановку пьесы Сладяна Вуйовича “Гильгамеш” в Будве в Черногории и намеченную на июль этого года премьеру спектакля “Эпос о Гильгамеше” в Бедфордширском молодежном театре. В этих спектаклях в духе современного “тотального” театра, ориентированного на синтез искусств, видное место отводится музыкальной стороне. Но создано и несколько доступных слушателям на компакт-дисках музыкальных композиций о Гильгамеше, сохраняющих фабульную канву древнего повествования: “Гильгамеш” итальянского композитора Франко Баттиато, “Эпос о Гильгамеше” чешского композитора Мартину, “Гильгамеш” датского композитора Пера Нергарда. Широким использованием возможностей электронной музыки и других технических нововведений (как громкоговорители, транслирующие обращенный к Гильгамешу Голос Бога) отличается мистерия “Гильгамеш” американского композитора Барри Труакса, разработанная им (на основе технического оборудования голландского Сонологического института в Утрехте) вместе с автором либретто У. Маранда. В Нью-Йорке в 1995 году в театре Огайо была поставлена музыкальная драма Эндрю Ордовера “Гильгамеш”, достаточно точно следующая сюжету поэмы (в некоторых других современных вариациях он видоизменен: например, Гильгамеш не теряет случайно добытый им цветок бессмертия, а возвращается с ним в родной город). В одной из новых публикаций Гильгамеш верно назван “современным древним героем”.
В огромной научной и популярной литературе, посвященной Гильгамешу, на переднем плане — замеченные уже первыми исследователями параллели с Ветхим Заветом, прежде всего — с библейским рассказом о Всемирном потопе. Научная злободневность последнего сопоставления отчетливо выявилась, когда этот рассказ в самые последние годы стал предметом оживленных дискуссий благодаря открытию относительной недавности геологической катастрофы, приведшей к образованию Черного моря. Затопленными под ним пять тысяч лет назад могли оказаться целые области тогдашнего цивилизованного мира, на открытие которых рассчитывают энтузиасты современной морской археологии.
2
Первое известие о Гильгамеше как исторической личности содержится в составленном на рубеже III и II тысячелетий до н. э. списке шумерских царей. Согласно ему, царь города Урука, по-шумерски называвшийся Bil-ga-mes, был пятым в первой династии “после потопа”. Приблизительно время его правления можно отнести к XXVII— XXVI веку до н.э. Примерно тысячелетие спустя надпись одного из последних царей Урука Амана подтверждает, что Гильгамеш построил ограду этого города . В другой поздней царской надписи говорится о храме, построенном Гильгамешем. Два этих строительных достижения героя поэмы сохранены в тексте всех ее версий и отразились в публикуемом переводе С. И. Липкина в самых первых его строфах. Надписи последующих царей подтверждают, что у этих мест поэмы была фактическая основа. Но, хотя этих свидетельств и других, им подобных, достаточно для того, чтобы удостовериться в реальности царя или верховного жреца Гильгамеша и некоторых достижений, позднее ему приписывавшихся, тем не менее в большинстве упоминающих его текстов III и II тысячелетий до н. э. он выступает уже в качестве бога или сына богов. Переход от истории к мифу, подобный тому, который наблюдается позднее, например по отношению к Александру Македонскому или Наполеону, в случае Гильгамеша был достаточно быстрым. Одновременно с его обожествлением складываются первые поэтические сказания о нем. В III тысячелетии до н. э. их сочиняли на древнем языке города Урука и многих других городских центров древней Месопотамии — шумерском. Первые из этих сказаний могли быть устными песнями, по своей поэтике еще близкими к фольклору. В. К. Афанасьева, переведшая на русский язык три из дошедших до нас пяти шумерских сочинений о Гильгамеше, полагает, что самым ранним из них могло быть “Гильгамеш и Ага”. В нем рассказывается об осаде Урука, предпринятой правителем города Киш Агой, историческая реальность которого подтверждена недавно найденной надписью. Если поэма сложена вскоре после рассказанных в ней событий, ее можно отнести примерно к XXVI веку до н. э. Несколькими веками позже сочинены и записаны другие шумерские песни о Гильгамеше, носящие в значительной степени мифологический характер и позднее продолженные в том сочинении, которое перевел С.И. Липкин.
Шумерские мифологические представления о трехчастном мировом дереве и сказочных существах, в нем обитавших, удается реконструировать на основе поэмы о Гильгамеше и дереве хулуппу. Вскоре после того как этот текст был впервые издан нашедшим его великим шумерологом Крамером, его типологическое исследование было предпринято В.Н. Топоровым, включившим эти шумерские данные в круг сопоставленных им символов мирового дерева у разных народов . Другой важный для всех традиций Древнего Востока образ — Небесный Бык — отражен в шумерском тексте о сражении с ним Гильгамеша. К сожалению, это сказание, как и шумерский текст “Смерть Гильгамеша”, сохранились лишь во фрагментах, связный перевод которых пока дать трудно.
Шире других на Древнем Востоке был распространен сюжет о сражении Гильгамеша и его друга Энкиду с чудовищем Хувавой (Хумбабой). Рассказ, поминающий кедровые леса (возможно, ливанские, но не исключено, что и более восточные), мог иметь вполне реальное историческое основание. Но он вобрал в себя мифологические мотивы, относящиеся к сражению с чудовищем, и соединился с мифом о похождениях Энкиду на том свете.
На основе циклизации шумерских сказаний о Гильгамеше (главным образом вокруг поэмы о его сражении с Хувавой, в более поздних версиях — Хумбабой) либо (как полагал И.М. Дьяконов) еще в конце III тысячелетия до н. э., либо (согласно другим исследователям поэмы) несколькими столетиями позже — в XVIII веке (по де Лиагре Белю), между XVIII и XVII веками (по Ж. Боттеро) или в самом конце старовавилонского периода, около 1600 года (по Т. Якобсену), создается старовавилонский эпос о Гильгамеше. Он написан на семитском языке — аккадском, к тому времени полностью вытеснившем в Месопотамии шумерский, долго еще сохранявшийся только в качестве священного и ученого языка, как латынь в средневековой Западной Европе. Можно выявить основную тему всей аккадской поэмы о Гильгамеше — бессмертие в разных его видах . Этой общей темой мотивировано и включение в эпос рассказа о всемирном потопе и о строителе ковчега, ставшем бессмертным. Этот миф до включения его в эпос существовал в качестве отдельного сказания. К нему присоединилось путешествие Гильгамеша по мертвым водам и мотив цветка бессмертия, унесенного змеей. Представляется, что именно ориентированность всего эпоса на проблему смерти и бессмертия объясняет все возрастающий интерес к поэме в современном мире. Волнуясь по поводу вечной проблемы преодоления смерти и бессмертия, читатель (в особенности молодой) не находит ее постановки, а тем более решения в теперешней позитивистской, абсурдной или гротескной постмодернистской литературе. За решением беспокоящего его вопроса он обращается к одному из самых ранних поэтических памятников человечества — эпосу о Гильгамеше.
Старовавилонская версия известна только по некоторым отрывкам, хотя и достаточно характерным. Из общего числа одиннадцати таблиц (как обозначаются части письменного текста) или “песен” (термин, принятый в переводе С.И. Липкина и верный по отношению к тому устному тексту, который некогда исполнялся сказителем или рапсодом) сохранились фрагменты не более чем пяти таблиц старовавилонской версии. Они относятся в основном ко второй, третьей и двум последующим. В этих частях старовавилонской версии описывается начало дружбы Гильгамеша с Энкиду и события перед битвой с Хумбабой и во время нее. Отчасти сохранились и фрагменты десятой “песни” старовавилонской версии: знаменитая Таблица Мейснера, выражающая отношение Гильгамеша к смерти, и обнаруженная в запаснике Британского музея в 1965 году сцена разговора с хозяйкой богов. Большинство отрывков датируется XVIII веком (текст из Британского музея, более древний, чем другие, — началом этого века) и XVII веком, что и подтверждает соответствующую (более древнюю) дату этой версии (около XIX века или еще раньше — в духе гипотезы И.М. Дьяконова) .
К настоящему времени найдено также довольно много фрагментов, относящихся ко второй половине II тысячелетия до н. э. Более поздняя “периферийная” версия этого времени широко распространена по всему Ближнему Востоку. За исключением таблицы из Ура, говорящей о смертельной болезни Энкиду в тонах, которые напоминают окончательную версию поэмы, все остальные отрывки этой “периферийной” версии найдены за пределами Месопотамии. В Северной Сирии, в Эмаре, в верхнем течении Евфрата французская экспедиция обнаружила большую библиотеку, где были найдены и относящиеся к XIII веку до н. э. части этой “периферийной” версии: куски 4-й и 6-й таблиц. В последней воспроизведены мотивы шумерского сказания о Гильгамеше и Небесном Быке. В Израиле в Мегиддо (неподалеку от Хайфы) найден принадлежащий XIV веку до н. э. отрывок, описывающий сон смертельно больного Энкиду и его разговор с Гильгамешем. Целый ряд аккадских фрагментов “периферийной” версии, датируемых временем около 1400 года, сохранился в архиве Хеттского царства в его столице Хаттусасе — Богазкёе (более 100 км от Анкары в современной Турции). Фрагменты относятся главным образом к началу дружбы с Гильгамешем и к сражению с Хумбабой, а также к неудачным домогательствам богини Иштар, влюбившейся в Гильгамеша, а потом насылающей на него Небесного Быка. В том же архиве нашлись и фрагменты переложения всей “периферийной” версии на хеттский язык. Они включают начало — божественное рождение Гильгамеша, а также отрывки, касающиеся его дружбы с Энкиду, их совместного похода против Хумбабы и последующего путешествия Гильгамеша на тот свет. Представляет интерес речевая форма этого перевода на хеттский язык, являющийся одним из древнейших индоевропейских языков (к которым относятся и славянские и германские языки). На протяжении всего хеттского текста покровитель героя — бог Солнца — именуется “небесным” (хеттск. родит. пад. nepiљ-aљ, родственно русск. небес-ный), как это принято по отношению к главным хеттским богам, а Земля определяется как “темная” (хеттск. Dankui, родственно нем. dunkel).
В этом же хеттском архиве найдены и отрывки переложения “периферийной” версии на хурритский язык, родственный северокавказским и распространившийся на широкой территории от Малой Азии до исторической Армении и Сирии. Непосредственное продолжение хурритская культура, оказавшая большое влияние на хеттскую, получила в Урарту (на территории позднейшей исторической Армении). В урартском боге Шебиту видели след имени хозяйки богов Сидури — Себиту, но об этом урартском боге слишком мало известно. Три клинописных фрагмента VIII века н. э., найденных в урартском городе Аргиштихинили, И.М. Дьяконов и Н.Б. Янковская определили как отрывки из перевода поэмы на эламский язык (ностратический язык древнего Западного Ирана, более всего родственный дравидийским языкам Индии). Отрывки представляют собой диалог Гильгамеша с хозяйкой богов Сидури, перебиваемый вмешательством хора. Таким образом, победное шествие поэмы по разным литературам цивилизованного мира дало ощутимые результаты уже три тысячи лет назад.
Но наибольшую известность в дальнейшем получила окончательная или “стандартная” версия поэмы, которую вслед за И.М. Дьяконовым перевел С. И. Липкин. Ее называют “ниневийской” по имени города Ниневии, где в библиотеке ассирийского царя Ашшурбанапала в VII в. до н.э. хранилось около десяти списков этой версии. Целые таблицы или отрывки той же версии найдены в нескольких городах Месопотамии. Самые ранние ее фрагменты не старше конца II тысячелетия до н. э. Хотя автором первоначального письменного текста эпоса по традиции считался сам Гильгамеш , предполагается, что в конце II тысячелетия до н. э. новая ниневийская версия была составлена или отредактирована ученым автором (“заклинателем” и, скорее всего, сказителем) Синликиуннинни. Ему, по всей вероятности, принадлежат многочисленные замены отдельных слов или выражений, отличающих сходные друг с другом места старовавилонской и ниневийской версий. Работа над текстом продолжалась и позднее. В конце VIII века до н. э. к одиннадцати таблицам ниневийской версии была добавлена двенадцатая, достаточно близко воспроизводящая текст шумерского сказания о похождениях Энкиду на том свете. Составление этой дополнительной таблицы (нарушающей цельность повествования, хотя и связанной со все той же темой смерти и загробного существования) приписывают ассирийскому переписчику и собирателю текстов Набузукупкену.
В недавнее время обнаружены следы того, что эпос о Гильгамеше или хотя бы имена главных его персонажей были известны и в более поздних литературных традициях. В частности, арамейские имена Гильгамеша и Хумбабы найдены в арамейских отрывках “Книги гигантов” в 4-й Кумранской пещере. Отклики легенд о Гильгамеше обнаружены в сирийской литературе. Многие авторы бились над доказательствами воздействия мотивов эпоса о Гильгамеше на древнегреческую и римскую словесность. В частности, след его имени пробовали найти в греческом имени Полифема.
3
Начало изучению эпоса о Гильгамеше было положено Дж. Смитом, в 1872 году нашедшим среди таблиц Британского музея одиннадцатую таблицу с описанием потопа. В 1884— 1891 годах П. Хаупт издал все тогда известные части ниневийской версии. В первые десятилетия XX века существовало уже несколько переводов этой версии разной степени точности на западноевропейские языки. Одним из них — только что перед тем вышедшим в Париже переводом Дорма, страдающим неправильной последовательностью некоторых частей эпоса, — воспользовался Н. Гумилев, когда он в 1918 году взялся за русский перевод “Гильгамеша”, год спустя вышедший отдельной книжкой. В гумилевском переводе к ошибкам Дорма добавлены вымыслы самого Гумилева. В его переложении при всех профессиональных технических достоинствах немало отсебятины: поэт считал себя вправе досочинить некоторые отрывки, не всегда справляясь с новой для него областью. Тем не менее перевод или скорее вольный пересказ Гумилева интересен в нескольких отношениях. Во-первых, в это время Гумилев заинтересовался теми чертами древнеближневосточного мифологического эпоса, которые он развил в своей незаконченной поэме “Песнь начала”. Он успел написать только “Книгу первую. Дракон”, но в ней уже отчетливо выражены те его общие концепции, для претворения которых оказалась нужной эта форма. Кажется возможным предположение, что в гумилевском описании убийства Дракона жрецом сказалось и его знакомство с эпизодом сражения Гильгамеша с Хумбабой-Хувавой в эпосе о Гильгамеше. Во-вторых, как сообщал Гумилев в предисловии, переводя поэму о Гильгамеше, он “пользовался… изредка указаниями В.К. Шилейко”. Великий ассириолог Шилейко был и автором введения к изданию перевода. В нем изложены его взгляды на поэтическую форму аккадского эпоса и дан пример возможного перевода нескольких строк. Впоследствии Шилейко перевел весь эпос, но сохранился и недавно издан только его перевод VI таблицы. Сравнивая переводы Гумилева и Шилейко, можно увидеть поразительное сходство. Очевидно, какие-то части переводов они обсуждали друг с другом. Там, где Гумилев следовал Шилейко в большей степени, чем Дорму, его перевод и теперь сохраняет интерес.
Шилейко обладал очень глубоким знанием аккадского языка и культуры. О многих темах его занятий, связанных с Гильгамешем, мы знаем только понаслышке. Не найдены не только тексты большинства переведенных им песен эпоса о Гильгамеше, но и его доклады о нем (например, о значении муки в поэме: можно думать о том приношении муки, бросаемой в колодец, в жертву, которое обрисовано и в переводе С.И. Липкина). О необычайной силе проникновения в проблематику поэмы свидетельствует его небольшая заметка “Мес и Солнце”, при жизни Шилейко опубликованная только по-немецки. В ней истолкование главной темы эпоса — отношение Гильгамеша к смерти — дано на основании текста Таблицы Мейснера в сопоставлении с целым рядом параллельных мест у античных и позднейших европейских авторов. Поэма раскрывается на фоне всей за ней следующей мировой литературы. То, как во фрагменте описан напавший на Гильгамеша после смерти Энкиду ужас перед смертью, Шилейко сравнил со стихами о смерти и загробном мире у древних и новых европейских поэтов от Еврипида до Тассо (их всех он цитировал в оригинале: языковые познания его были безграничны). Он продемонстрировал, как сравнительное литературоведение при истолковании текста может привлечь все возможные параллельные места, невзирая на различия дат, широт и долгот. Так Шилейко показал, что в определенном смысле “Гильгамеш” остается современным нам произведением. Именно поэтому его перевод текста (насколько мы можем судить о нем по уцелевшей части) был лишен налета музейного академизма. Шилейко не только дружил или был связан всей жизнью с большими поэтами-акмеистами, но и сам в молодости писал стихи, недурные, но меркнущие рядом с ослепительностью поэтов, его окружавших.
Его занимало не только то, как эпос о Гильгамеше становится в ряд с другими великими поэтическими произведениями. Он думал и о возможном переводе образов поэмы на язык других искусств. Он намеревался открыть свидетельства такого перевода еше в древности. В Эрмитаже, где Шилейко работал много лет (с 1913 года на протяжении пяти лет сверх штата, потом — ассистентом), хранится древнемесопотамская каменная печать, на которой изображены борющийся со львом человеко-бык, отождествленный Шилейко в духе принятых тогда сближений с Энкиду, и другой герой, согласно Шилейко — Гильгамеш, возвращающийся от истоков Тигра и Евфрата. Печать сопровождается подписью писца будущего правителя. Было замечено, что подобные подписи обычны на печатях, изображения на которых сопоставимы с эпическими повествованиями о Гильгамеше. Сравнение таких предполагаемых иллюстраций к эпосу с двумя тогда известными его аккадскими версиями (старовавилонской и ниневийской) привело Шилейко к выводу, что двенадцать таблиц ниневийской версии, которые стали известными по текстам, найденным в библиотеке Ашшурбанапала, не исчерпывают всех древних месопотамских сказаний, относящихся к Гильгамешу. Шилейко считал, что эти сказания предполагают шумерский подлинник. Обе эти гипотезы, высказанные им в статье о Гильгамеше 1919 года, подтвердились, когда уже после смерти ученого были открыты пять шумерских сказаний, в некоторых случаях непосредственно сопоставимых с древними изображениями (из них такие, как сказание о Гильгамеше и Аге, не вошли в позднейший аккадский цикл). Современная наука согласна с Шилейко и в понимании сказаний о Гильгамеше как открытого цикла песен, исполнявшихся первоначально рапсодами. Свои взгляды Шилейко обосновывал, в частности, сопоставлением эпоса о Гильгамеше с “Сошествием Иштар в преисподнюю”, вдохновенный поэтический перевод которого он опубликовал несколько лет спустя. Шилейко отметил, что в трех случаях в обоих произведениях повторяются одинаковые ходячие формулы или даже целые отрывки (описание загробного мира). Сходные со встречающимися в эпосе о Гильгамеше формулы Шилейко нашел и в некоторых других произведениях вавилонской литературы. Эти наблюдения, теперь общепризнанные, позволяют понять всю эту литературу как единое целое. Вместе с тем отмеченные Шилейко повторы формул отвечают открытым Лордом закономерностям построения фольклорных композиций и поэтому удостоверяют фольклорный (песенный) характер первоначального исходного текста.
Многие относящиеся к поэме о Гильгамеше прозрения Шилейко, сказавшиеся и в его переводе, и в статьях, можно объяснить редким сочетанием в нем научного кругозора с поэтической одаренностью. Недавно найденные и частично напечатанные его мистерии показывают, как увлеченно работало его воображение, пробуя восполнить пробелы в знакомстве с месопотамскими текстами, тогда еще значительные. К числу интуитивных догадок Шилейко принадлежит его предположение о том, что (в согласии с поздним преданием, дошедшим до античности) существенным эпизодом начала легенды о Гильгамеше был полет орла. Эта догадка подтвердилась после находки в 30 годах XX века шумерского сказания о Гильгамеше, срубившем дерево хулуппу, где гнездился орел Анзуд, птенцы которого были перенесены в горы. Поразительно, что в подобных случаях восстановление поврежденного текста, предлагавшееся Шилейко, во всех подробностях согласуется с позднейшими открытиями и исследованиями. Несмотря на достижения в мировой ассириологии за последние восемьдесят лет, прошедших после завершения работы Шилейко над переводом поэмы (срок для современных темпов развития знаний огромный), его работа далеко не во всем устарела. Научная и поэтическая интуиция Шилейко и широкое знание разных аккадских и других древневосточных текстов позволили ему увидеть такие исходные структуры, которые в доступных ему фрагментах отсутствовали или были повреждены.
Шилейко закончил свой перевод поэмы о Гильгамеше в 1920 году. Он входил в том “Ассиро-вавилонский эпос”, подготовленный им для издательства “Всемирная литература”, основанного Горьким. Но до закрытия издательства в 1925 году том так и не был издан. Уже после смерти Шилейко в начале 1930-х годов предполагался выход книги его переводов в издательстве “Academia”, но и оно закрылось до публикации этого труда. Хотя сохранившаяся часть его перевода “Эпоса о Гильгамеше” до 1987 года не издавалась, он был известен специалистам и воздействовал в особенности своей формой на последующие переводы, в частности на тот, который был опубликован в 1961 году выдающимся ассириологом И.М. Дьяконовым. Признавая большие достоинства Шилейко как ассириолога (о чем он пишет и в своей научной автобиографии), И.М. Дьяконов в переписке со мной высказывался против преувеличения зависимости его перевода от сделанного Шилейко и намеревался вернуться к этому вопросу. Он умер в 1999 году, и мы должны отдать должное этому замечательному востоковеду с поразительно широким кругом достижений и открытий.
Я хорошо помню то непередаваемо сильное впечатление, которое произвел перевод Дьяконова, когда он вышел отдельной книгой. Впервые по-русски во всю мощь зазвучал древний эпос, переданный со всей возможной филологической точностью. Дьяконов, много лет работавший над переводом и печатавший частями его первые наброски, познакомился с обширной литературой о поэме и сам высказал о ней ряд интересных соображений, отчасти уже приводившихся и обсуждавшихся выше. Особенно интересным представляется проведенное Дьяконовым сопоставление шумерских сказаний о Гильгамеше и позднейшего аккадского эпоса. Для большинства легенд или мотивов, не вошедших в позднейший текст поэмы (например, для песни о Гильгамеше и Аге, для части песни о дереве хулуппу), Дьяконов указывает причины, по которым они были исключены из свода. Для персонажей других песен, трансформированных при включении в окончательный текст, он находит причины соответствующих изменений. Эти наблюдения весьма важны для уяснения основной идеи аккадского эпоса и способов ее сюжетного оформления. Исключительную ценность представляет подробный комментарий Дьяконова к его переводу, включающий множество оригинальных филологических наблюдений. Дьяконову принадлежит также и перевод позднего аккадского обращения к Гильгамешу как судье мертвых; оно представляет интерес, будучи одним из текстов, которые свидетельствуют о последующей мифологической роли Гильгамеша.
Вслед за Шилейко он изучил и стихотворную форму эпоса. Они оба в своих переводах для передачи метра подлинника, ими обоими описанного, выбрали дольник — размер, вошедший в русскую поэзию в эпоху Блока и ставший общеупотребительным. Это метрическое нововведение делало звучание перевода близким тогдашней читательской аудитории. Вместе с тем именно размер производил впечатление, весьма отличное от других оригинальных или переводных эпических текстов, известных современному читателю.
4
Перевод С.И. Липкина неразрывно связан с тем, который сорок лет назад был напечатан И.М. Дьяконовым. Но цели этих двух переводов различны. Дьяконов продолжал традицию западноевропейских филологически точных переводов с подробными комментариями. Он соединил этот тип перевода с собственно поэтическим, который был начат Гумилевым и Шилейко. Но в его комментированном переводе детально оговорены все трудности в реконструкции пропавших или испорченных мест текста и в его истолковании. Он тщательно разграничивает разные версии. Поэтому его перевод непосредственно соотносится с его же увлекательными разысканиями по текстологии и истории эпоса.
Перевод С.И. Липкина передает текст как единое целое. Основная задача — сделать эпос произведением, которое сейчас звучит как только что написанное. Нет ни лакун, ни условных реконструкций. Взяв за основу перевод Дьяконова, Липкин ему строго следует. Поскольку Дьяконов для своего времени дал весьма точный перевод, этой же точностью отличается переложение Липкина. Основываясь на своем многодесятилетнем опыте передачи по-русски разных восточных эпосов (киргизского, калмыцкого, татарского и других), Липкин пишет хорошие русские стихи, предельно точно следующие за смыслом подлинника, уловленным в переводе Дьяконова.
Основное отличие работы Липкина от перевода Дьяконова (и Шилейко, за которым тот следовал) лежит в области ритма. В свою очередь дольник на протяжении XX века из нового размера (каким он был во время молодости Шилейко) превратился в один из самых часто используемых и оттого менее выразительных; поэтому Липкин нашел энергичный трехсложный метр, которому подчинил все повествование. Переводчик широко пользуется рифмой, иногда весьма точной и при этом повторенной трижды. Рифмы внутри нечетных строк делают стих еще более живым и гибким. Аккадский оригинал ниневийской версии отличается изощренностью звукового построения. В последних западноевропейских работах о поэме это отмечается или описывается (часто со ссылкой на Дьяконова, одним из первых изучившим звуковую структуру эпоса). Но пока еще никто не брался за передачу этих формальных черт поэмы. Некоторые из находок Липкина радуют неожиданной полнотой созвучий:
Кузнецы ликовали, отливали - ковали
Топоры и секиры…
Как и в аккадском подлиннике, местами переливающиеся друг в друга созвучия создают целую сеть соответствий, согласно принципам русского стиха скрепленную еще и внутренними рифмами:
О мой плащ, пышный плат мой, о могучий булат мой,
О Энкиду, о брат мой!
Звуковая близость помогает параллелизму, возвращающему к фольклорным истокам эпоса:
И быка создал Ану: этот бык над быками -
Словно бог над богами!
Не отступая от духа перевода, Липкин создает образы, созвучные вершинам поэзии нового времени:
И оставшись без стража, кедры в громкой печали
Тяжело застонали.
Едва ли не наивысшим достоинством перевода мне представляется строгая экономия слов.
Прекрасно звучит характеристика главного героя, переданная дословно:
На одну треть он - смертный, божество - на две трети…
Верно выбраны те сочетания слов, которые, как повторяющаяся формула “тварь степная” (о степных зверях), точно отвечают словоупотреблению аккадского подлинника.
Особым достоинством мне представляется афористичность и лаконизм, с которыми Липкин передает главные мысли всего сочинения:
На земле все проходит, все земное не вечно,
Жизнь людей быстротечна!
…Сотворив человека, боги так рассудили:
Да уснет он в могиле.
…Разве память навеки здесь от нас остается?
Все земле предается.
...Разве полые воды убегают навеки?
Возвращаются реки!
Последний образ вызвал в памяти бессмертные слова Хорхе Манрике: “Nuestras vidas son los rios” (“Наши жизни — это реки”) — из лучшего, что в европейской поэзии было написано на сходные темы.
Липкин нашел основанную на параллелизме формулу, передающую ту мысль, которую раскрыл и объяснил Шилейко в названной выше статье “Мес и Солнце” о Таблице Мейснера:
Но сияние Солнца разве мертвый увидит?
Солнце к мертвым не выйдет.
Рифма здесь уместна: в аккадском подлиннике ей отвечает аллитерация:
muti mitu immaru sarur samsi
Вариация этого образа и рифмы в следующей песне, ориентированные на восстановление фрагментированных строк у Дьяконова, связываются с богом Солнца — Шамашем:
А как Солнце заходит, из прохода выводят
Только Шамаша боги.
Все живущее Шамаш опаляет сияньем,
Ослепляет сверканьем.
Ты пройти этим ходом не сумеешь, как видишь,
Коль войдешь — так не выйдешь.
В этом переводе не просто искусно подобраны слова, соответствующие глубокому раздумью месопотамского рапсода о смерти и бессмертии. Сам этот перевод и его место в непрерывавшейся цепи русских переводов (от Шилейко к Дьяконову и Липкину), а до того — всех неисчислимых вариаций и версий начиная с ранних шумерских сказаний, кажется едва ли не самым убедительным свидетельством непреодолимой жизненной силы великой поэзии. На протяжении пяти тысяч лет гениальный текст живет. Он не умирает. Он непрерывно побуждает поэтов и ученых способствовать новому его рождению.
Аккадское сказание о Гильгамеше, о все постигшем
(Фрагменты)
Стихотворное переложение Семена Липкина
ЗАЧИН
Труд писцов
С той поры, как властитель всех судеб человечьих
На различных наречьях
Дал названья всем людям, всем зверям, всем растеньям,
Всем вещам, всем явленьям, —
Не сумею назвать я благородней занятья,
Чем писцовое дело.
Гордо смею сказать я: не мои ли собратья
Всех умельцев важнее?
Мы, писцы, — не пловцы ли? Мы, писцы, — не певцы ли!
Если петь не умеешь,
До конца песнослова — как до брега морского —
Добредешь ты навряд ли.
То с восторгом, то грустно всё, что знали изустно,
Запишу я искусно,
Молвлю детям и взрослым: Предпочту всем ремеслам
Я писцовое дело.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Гильгамеш и Энкиду
В тайны мира проникший, тайны мира постигший,
Всех пределов достигший,
Он узрел ширь земную, он узнал глубь морскую, —
Я о нем повествую.
О веках допотопных, о деяньях былого
Он поведал нам слово,
И на камнях он высек поученья-преданья
О путях мирозданья.
Все изведавший страны вкруг амбаров Эaнны
Вал воздвигнул пространный,
И десницей стальною весь Урук крепостною
Оградил он стеною.
Ты на стену взгляни-ка, на кирпич обожженный, —
И застынь, пораженный:
О таком не слыхали никакие столицы,—
Как из меди — бойницы!
Может, крепость воздвигли семь волхвов Вавилона,
Чья премудрость бездонна?
Так вступи же в Эaнну, это — Иштар обитель.
Кто ж могучий строитель?
На одну треть он — смертный, божество — на две трети,
Нет подобных на свете!
Сотворенный богами, он в боренье с врагами —
Тур, грозящий рогами,
Наделенный отвагой богом Грома с Грозою,
Богом Солнца — красою.
Рать встает к битве бранной, услыхав утром рано
Зов его барабана.
В горе люди Урука: “От него нам докука,
Гильгамеш — наша мука.
Буйной плотью пылая, жен и дев распаляя, —
Он для нас — гибель злая.
Он ли наша ограда, пастырь славного сада?
Нам такого не надо!
Ни одной не оставит ни красивой блудницы,
Ни невинной девицы,
Сыновей не оставит у отцов именитых, —
Гильгамеш истребит их!”
И к Арyру-богине так воззвали в кручине:
“Помоги ты нам ныне.
Сотворив Гильгамеша, ты его сделай снова,
Но другого, второго.
Пусть он будет подобьем Гильгамеша-владыки,
Сильный, страшный и дикий”.
Услыхала Арyру слово горя-кручины
И слепила из глины
Гильгамеша второго, столь же грозного с виду -
Исполина Энкиду.
Он — дитя полуночи, тело мощью налито,
Грубой шерстью покрыто,
Как у жен — долог волос, что ни прядь — тучный колос,
Зверя хищного голос.
Насыщаясь травою, мчится горной тропою
Со зверьем к водопою.
С ним охотник, желая утоления жажды,
Повстречался однажды,
Но забыл, что умел он, как мертвец онемел он,
Закричать не посмел он.
Он добычи лишился, устрашась, удалился
И домой возвратился.
“Некий муж появился, — так отцу говорит он, —
Шкурой зверя покрыт он.
Он великою силой равен ратному стану
Всемогущего Aну.
Насыщаясь травою, мчится горной тропою
Со зверьем к водопою.
За добычей своею вслед идти я не смею,
Я от страха немею.
Если вырою яму, он ее засыпает,
Западни вырывает.
Как приду я — уводит он зверье, тварь степную.
Я в безделье тоскую”.
Так ловца утешает, так старик отвечает,
Речь такую вещает:
“Знай, мой сын, обитает в нашем славном Уруке
Гильгамеш крепкорукий,
Он отвагой и силой равен ратному стану
Всемогущего Aну.
Должен ты за подмогой к храбрецу обратиться.
У него есть блудница.
Даст тебе он блудницу — и ее ты с собою
Приведи к водопою.
Звероликого мужа та заставит блудница
Перед нею склониться.
Перед ним, молодая, все одежды срывая,
Пусть предстанет нагая —
В нем желанье разбудит, лишь ее жаждать будет,
О зверях позабудет!”
И тогда к Гильгамешу с тем отцовским наказом
Ловчий двинулся разом,
Молвил слово в Уруке: “Есть дикарь крепкорукий,
От него мои муки.
Он отвагой и силой равен ратному стану
Всемогущего Ану.
Каждый день за собою водит горной тропою
Он зверей к водопою.
За добычей своею вслед идти я не смею.
Я от страха немею.
Если вырою яму, он ее засыпает,
Западни вырывает.
Как приду я — уводит он зверье, тварь степную,
Я в безделье тоскую”.
Гильгамеш отвечает: “Ты не должен страшиться.
У меня есть блудница,
Дам тебе эту Шaмхат — все красы пусть раскроет
Там, где зверя он поит.
Он возжаждет нагую, подойдет к ней вплотную,
Тварь покинет степную”.
Благодарный охотник, взяв блудницу в подмогу,
С ней пустился в дорогу.
Шли три дня и три ночи, чтоб добраться до цели,
И в засаде засели.
День прошел, два проходят — тварь степную приводит
Тот, кто здесь верховодит.
Он, отвагой богатый, — друг зверей волосатый
И газелей вожатый.
Пьют с ним воду в веселье хищный зверь и газели —
Кто поил их доселе?
Поразилась блудница, в той глуши обнаружа
Столь могучего мужа.
“Не смущайся, о Шaмхат! Все одежды срывая,
Покажись-ка нагая.
Ты свой срам обнажи-ка, ты раскрой свое лоно —
Пусть вскипит, распаленный!
Ты вкуси его пылкость, услади его тело —
Это женское дело.
К дикарю-человеку подойди без опаски:
Горячи его ласки!
От себя удалиться всем зверям он прикажет,
На тебя пусть он ляжет!”
Шaмхат груди раскрыла и свой срам обнажила —
Ничего не таила,
Пред Энкиду предстала — весь он к ней обратился,
Позабыл, где родился!
Жар мужчины вдыхая, распростерлась нагая,
Лег Энкиду на Шaмхат.
Той блудницей прекрасной наслаждался он страстно
И ласкал ее властно.
Так шесть дней миновало, семь ночей миновало —
Было все ему мало.
Пламень свой укротил он, и ее усладил он —
Взор к зверям обратил он,
И увидел Энкиду, что утратили звери
К исполину доверье.
Хищный зверь и газели убежали отселе,
С ним дружить расхотели.
Он поднялся в тревоге — не идут его ноги,
Силу отняли боги.
И смирившись, он понял, что познал он усталость,
Что зверье с ним рассталось.
Но душой стал яснее, разуменьем сильнее,
Стал намного умнее.
Он присел возле Шaмхат — ждет, что скажет блудница:
Он готов поучиться.
Говорит ему Шaмхат: “Ты красив, боголикий,
Что ж ты бродишь, как дикий,
Насыщаясь травою, водишь горной тропою
Ты зверей к водопою.
Жить начни по-иному: приведу тебя к дому,
К дому Ану святому.
Вступишь, диким рожденный, но умом награжденный,
В наш Урук огражденный,
Где жилье Гильгамеша: всех сильней этот воин,
Туром зваться достоин.
На него только взглянешь — ты ему другом станешь,
Как себя, ты полюбишь”.
Убеждает подруга: “Встань, пастух, среди луга
И пойди к дому друга!”
Принял в сердце Энкиду эти добрые речи,
С другом ищет он встречи.
Отвечает блуднице: “Приведи меня к дому,
К дому Ану святому.
Приведи к Гильгамешу, что на тура походит,
Силой всех превосходит.
Гордо крикну: “В безлюдных я родился пределах,
Гибель я самых смелых.
Велика моя сила: степь меня воскормила,
А гора возрастила!”
“Говорю тебе честно: хорошо мне известно,
Где найти Гильгамеша.
Так пойдем же, Энкиду, в наш Урук мощностенный,
Где пиры несравненны.
Пить и есть — там занятья, пышны, царственны платья,
Сладострастны объятья,
А мальчишки — развратны, а блудницы — приятны,
Полногруды и статны,
Жаром дышит их кожа, с полуночного ложа
Совлекают могучих,
Ты не ведаешь жизни, но теперь в город внидешь,
Гильгамеша увидишь.
Он — трусливых стенанье, жен красивых пыланье,
Любострастье, желанье.
Он отвагой прекрасен, крепок мощью мужскою,
Не стремится к покою.
Ты силен, но тебе я говорю не в обиду:
Он сильнее, Энкиду!
Возлюбил его Шaмаш, вразумил его Aну —
Стад и злаков охрану.
С гор еще не спустился, а ему ты приснился,
И воитель смутился.
“Мать, — сказал он в волненье, — прихожу я в смятенье,
Растолкуй сновиденье.
Вижу: некто средь сильных, вставших воинством грозным,
Блеском светится звездным.
На меня вдруг низвергся этот муж-небожитель,
Бога Ану воитель.
Поднял мужа — и понял: он меня тяжелее,
А тряхнул — он сильнее.
Горожане столпились, все к нему устремились,
Перед сильным склонились,
Все к ногам незнакомца припадают, ликуя,
Как рабы, их целуя.
Я к тебе торопился, но с могучим скрепился,
Как к жене прилепился.
Он — мое повторенье, и твое сотворенье
Я к ногам твоим бросил”.
И от Нyнсин премудрой Гильгамеш слышит слово
Толкованья благого:
“Тот, кто в гуще отважных, вставших ратью святою,
Засветился звездою,
Кто от всех отделился, от небес удалился,
На тебя вдруг свалился,
Ты, подняв его, понял: он тебя тяжелее,
А тряхнул — он сильнее,
Кто с тобою так сходен, кто тебе соприроден, —
Он к ногам моим брошен.
Степь его воскормила, а гора возрастила,
Велика его сила.
Ты поймешь, что тебе он — сотоварищ могучий,
Из друзей — наилучший.
Он тебя не покинет, ибо с ним ты скрепился,
Как к жене прилепился.
Он развеет тревоги, будут все на дороге
Целовать ему ноги,
Вас друг с другом равняю, с ним придешь, твердо знаю, —
Так твой сон объясняю”.
Гильгамеш многомудрый молвит матери слово:
“Сон приснился мне снова.
Шел я улицей шумной — и топор вдруг свалился.
Тут весь город столпился.
А топор — видом чудный, и к нему, многолюдный,
Весь Урук устремился,
И к нему я, счастливый, как к жене прилепился,
Мне топор полюбился.
Сей топор возле чресел на боку я повесил
И к ногам твоим бросил,
Он — мое сновиденье, но твое сотворенье
И мое повторенье”.
Гильгамеш слышит снова мудрой матери слово:
“Он из рода людского —
Сей топор, что твоим я двойником сотворила,
В нем тебя повторила.
Он, чья мощь неустанна, — твой защитник, охрана
От коварств и обмана,
Он великою силой равен ратному стану
Всемогущего Aну”.
Гильгамеш отвечает, отвечает-вещает
Мудрой матери Нyнсин:
“Что мне горести-беды? Их теперь поборол я,
Ибо друга обрел я.
С ним на недруга вместе я пойду ради чести, —
Хороши твои вести!”
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Дружба двойников
Разорвав свое платье, тканью Шaмхат одела
Мужа грозного тело,
А на ней-то — одежды лишь одна половина,
И Энкиду, как сына,
Повела в край зеленый, где пастушьи законы,
Для скота есть загоны.
На Энкиду взирает все пастушье селенье,
Говорит в удивленье:
“Гильгамешу подобен, костью крепче он с виду,
Многомощный Энкиду,
Только ростом пониже, вольной степью рожденный,
Горной цепью взращенный.
Со зверями скитаясь, их вожатым считаясь,
Молоком их питаясь,
Стал он силой великой равен ратному стану
Всемогущего Aну!”
Хлеб ему предлагают — он, смущенный, взирает,
Не берет, не вкушает.
Ведь Энкиду о хлебе и о хмеле-сикере
Не поведали звери!
Поучает блудница: “Хлеб есть жизни потреба,
Так вкуси же ты хлеба,
Пей хмельную сикеру, только знай свою меру:
Полкувшина, к примеру”.
Той пьянящей сикеры семь кувшинов испил он,
Хлебом плоть укрепил он,
И душа у Энкиду разгулялась, взыграла,
А лицо засияло.
В нем веселье вскипело, волосатое тело
Умастил он елеем,
Уподобился людям, стал он истинным мужем,
И в одежде, с оружьем,
Вот он — львов истребитель, волчьей стаи губитель,
Пастухов охранитель!
Алчных львов победил он, укротил стаю волчью —
Пусть покоятся ночью
Скот в загоне и пастырь, им Энкиду — охрана,
Воин божьего стана!
Раз, когда он с блудницей веселился на ложе,
Появился прохожий.
“Приведи его, Шaмхат! — говорит он подруге. —
Всем чужой он в округе,
Знать хочу его имя. Пред глазами моими
Пусть немедля предстанет”.
Услыхав его слово, человека чужого
Привела к нему Шaмхат.
“Ты куда поспешаешь? — вопрошает Энкиду. —
Иль таишь ты обиду?”
Тот — в ответ: “Я в дороге, ибо властные боги
К нам, простым, стали строги.
Молодых разлучают, в дом, где свадьбы свершают,
Нам вступать запрещают.
Ныне грузят мужчины кирпичами корзины —
Так велят властелины.
Жребий выпал нам трудный. От любой девки блудной
В горе град многолюдный.
Лишь владыка Урука в те покои вступает,
Где любовниц ласкает.
Одному Гильгамешу те доступны покои,
Наслажденье мужское.
А мужчины другие — так велят всеблагие —
Свадьбы пусть не справляют”.
И Энкиду, принявший образ, дух человечий,
Услыхав эти речи,
В град Урук устремился, чтобы с мерзостью биться.
Позади шла блудница.
Он предстал городскому неисчетному люду.
Удивляются чуду:
“С Гильгамешем он сходен, он ему соприроден,
Только ростом пониже,
Но зато крепче костью; со зверями скитался,
Молоком их питался”.
Весь народ веселился: “Богатырь поселился
В огражденном Уруке!
С благодарностью жертвы приносить будем вечно,
Нам поможет, конечно,
Этот муж богоравный, сильный, доблестью славный,
Гильгамеша соперник!”
На Энкиду похожий, в дом, где постлано ложе,
Гильгамеш направлялся,
Там лежал он с Ишхaрой, там ее целовал он,
Там ее познавал он.
Но воителю некто преграждает дорогу,
Не пускает к порогу.
Гильгамеш поразился — он увидел Энкиду,
Мужа, грозного с виду.
По спине его мощной кудри буйные вьются,
А глаза его жгутся.
Гильгамешу Энкиду преграждает ногою
Путь к чертогу-покою.
Столь похожи обличьем, вдруг с неистовством бычьим
Так схватились, сцепились,
Что и дверь пошатнулась, и стена содрогнулась,
Пыль до неба взметнулась.
Гильгамеш в изумленье преклоняет колени,
В сердце гнев успокоил.
Возглашает Энкиду: “О богами хранимый
И ни с кем не сравнимый!
Ты рожден мудрой Нyнсин, буйволицею Града,
И земля тебе рада.
Над мужами главою ты богами поставлен.
Ты повсюду прославлен.
Ты — Урука властитель: так решил, о воитель,
Эллиль, твой покровитель.
Что ж ты буйствуешь плотью, жен чужих обнимаешь
И невест обольщаешь?
В граде воин верховный, остуди жар любовный
И покинь путь греховный”.
Гильгамеш это слово принял в сердце глубоко,
Устыдился порока.
Двойники свою дружбу поцелуем скрепили,
Чистый путь возлюбили.
Гильгамеш с новым другом к мудрой Нyнсин приходит,
Речь такую заводит:
“Вот мой друг. Он явился к нам из горного края,
Мощью всех затмевая.
Он великою силой равен ратному стану
Всемогущего Aну.
С плеч моих снял Энкиду у чужого порога
Ношу зла и порока,
Снял с меня, вразумляя, прегрешенье разврата,
Я увидел в нем брата.
Ни отца и ни друга он не ведал измлада.
Жил вне дома, вне града.
Никогда он не стригся, со зверями он свыкся,
Их заботой проникся.
В нем пылает отвага. Пожелай ему блага.
Пусть он станет мне братом”.
Нyнсин слово благое им обоим сказала,
Дружбой-братством связала.
Вот сидят они рядом, словно брат с милым братом,
Не от мужа зачатым.
У Энкиду во взоре непомерное горе,
Громко плачет, вздыхает.
Мощь его ослабела и душа заболела,
Он тоскует без дела.
Гильгамеш вопрошает: “Что тебя огорчает
И рыдать заставляет?”
А двойник отвечает: “Вопли к битве взывают,
Горло мне разрывают.
Мощь моя ослабела и душа заболела,
Я тоскую без дела”.
Гильгамеш возглашает: “Битва — дело мужчины.
Есть Ливана вершины.
К ним дороги суровы, лес покрыл их кедровый,
Облака — их покровы.
Пребывает Хумбaба в том лесу, свирепея.
Уничтожим злодея.
Все, что в мире есть злого, из предела земного
Мы с тобою изгоним.
Там, растущие щедро, истреблю гущи кедра
И навеки прославлюсь”.
Отвечает Энкиду: “Мне о горном Ливане
Было ведомо ране —
В дни, когда со зверями проходил я горами:
Там на тысячу поприщ рспростерлись чащобы.
Кто взойдет на вершину,
В их проникнет средину?
О Хумбабе я слышал: голос — буре подобный,
А уста — пламень злобный,
Смертоносно дыханье; с ним в сравненье — ты слабый.
Бойся битвы с Хумбабой!”
Гильгамеш возглашает: “Мне на кручах Ливана
Эта битва желанна,
Свой топор всепобедный на боку я повешу:
Путь открыт Гильгамешу.
Так пойдем же со мною на злодея войною,
Одолееем Хумбабу!”
Отвечает Энкиду: “Мы с тобой не готовы
В лес ворваться кедровый.
Тот, чья мощь недреманна, — этих кедров охрана,
Страж могучий Ливана.
Шамаш дал ему силу, а за службу в награду
Смелость дал ему Aдду.
За усердное бденье дал ему во владенье
Эллиль страхи людские.
Крик Хумбабы колеблет гор седые вершины
И морские пучины,
Сотрясаются скалы, а великий и малый
Убегают в ущелья,
Он уста открывает — все живое пугает,
Облака низвергает.
Как потоп он грохочет, будто, яростный, хочет
Истребить мирозданье.
Человечьего страха и тревоги звериной
Стал Хумбаба причиной,
Из мужей ни единый не дойдет до средины
Горной чащи кедровой!”
Гильгамеш отвечает: “Это смертного жребий,
Мы живем не на небе.
Там, в небесном чертоге, только Солнце и боги
Пребывают вовеки.
Человек же не вечен, день его быстротечен,
А дела его — ветер.
Ты отвагой гордишься? Сильный, к славе стремишься?
Что ж ты смерти страшишься?
Трудной горной тропою я пойду пред тобою,
Ты кричи мне: “Не бойся!”
А паду — свое имя на земле я оставлю
И в потомстве прославлю.
У тебя, крепкорукий, в огражденном Уруке
Спросят дети и внуки:
“Нам о друге поведай. Как пришел он с победой?
Как добыл свою славу?”
И тогда-то потомкам словом верным и громким
Обо мне ты расскажешь.
Будет жить мое имя! Так речами своими
Не печаль мое сердце!
Мощь свою укреплю я, в лес кедровый вступлю я,
И его разрублю я!
Кузнецам повелю я, чтоб с рассветом вставали,
Нам оружье ковали”.
|
